Как не простили опростившего (к 190-летию Льва Николаевича Толстого)
«Кто виноват во всём? Пушкин!
Кто всех спасает? Толстой!»
(Григорий Данской)
К чему свести писателя? К фото и биографии с образцово-показательным текстом классика в школьной хрестоматии? К настольной книге на вашем письменном столе в отмеченное Львом Николаевичем время увлечённого русской литературой читателя? К многочисленным биографиям яснополянского старца, становящихся событием для почитающих мастера усадебных графских откровений (авторства Павла Басинского, к примеру)?
Если верить поэзии прошлого века, от человека остаётся часть речи. Толстой много счастливее – от него остались следы и в прозе последующих классиков (к примеру, в «Белой гвардии» Михаила Булгакова Мышлаевский сокрушается по поводу становления Толстого , как писателя, – дескать, жаль: хороший бы артиллерист получился), и в песенном народном творчестве (в бытовавшей после Великой отечественной войны песне Охрименко, в частности), и в синема-синема, от которого не только вождь пролетариата был без ума (многочисленные экранизации: «Война и мир» Сергея Бондарчука, «Анна Каренина» (одна из последних – 2012 года по сценарию Тома Стоппарда с Кирой Найтли и Джудом Лоу).
Всякому читателю достанется тот Толстой, к которому он окажется готов: к первому балу Наташи Ростовой – хорошо. К толстовству и долгой истории борьбы между Софьей Андреевной и секретарём Чертковым – здорово. К ироничным репликам к постаревшей сестре Маше, ставшей монахиней, которых писатель называл «шамординскими дурами» – замечательно.
Мне особенно дорога история воодушевления Сергея Рахманинова, когда молодой пианист, выпускник консерватории, начинающий композитор после провала премьеры своей первой симфонии год хандрил в новгородской губернии в бабушкином доме, и нашёл поддерживающие слова у великого прозаика при встрече. Может, именно он помог Сергею Васильевичу воспитать в себе то, что заставит его поступать похоже: давая деньги за границей, к примеру, банкротившемуся в начале своей карьеры авиаконструктора на североамериканской чужбине Игорю Сикорскому.
Главное, наверное, не подвести итогом учения Льва Николаевича, его способа жить, того несчастного старика , бежавшего из своего имения к новой правде подлинной жизни, которая так скоро лишила старца сил и оставила его на станции прибежавшим к смерти так и не прощённым многими (в том числе Православной церковью) опростившем многое и многих старцем.
Введение Тургенева
Когда в человеке начинается писатель, знает, наверно, лишь он сам. А с чего, с какого момента, эпизода он появляется для нас, читателей? Привычно, что «зрелый» Достоевский – с каторги и «Мёртвого дома» (Омского острога). Американец Джордж Оруэлл – с участия в войне во франкистской Испании. Немецкий классик Эрих Мария Ремарк, как и прочие вписавшиеся в «потерянное поколение» 1910-1920-х – с солдатской трагедии Первой мировой войны. А с какого поступка , события для вас начинается наш юбиляр Иван Сергеевич Тургенев? Не принуждая к согласию, замечу, что для меня автор «Отцов и детей», «Записок охотника», «Аси» становится принадлежностью подлинно великой русской литературы с наказания в виде домашнего ареста за добрые слова в литературном некрологе о почившем в 1852 году Николае Васильевиче Гоголе.
Чем он остаётся для прочитавших его или о нём? Анекдотическими историями о бегстве с тонущего корабля? Сложными личными отношениями с Достоевским? Долгим следованьем чувству к певице Полине Виардо? Поместьем в Спасском-Лутовинове с его домом-музеем? Экранизациями «Отцов и детей», их обязательностью, хрестоматийностью? Несколькими школьными уроками родной речи, как введеньем инъекции русского литературного языка? Романсом «Утро туманное, утро седое»?
Примечательна благообразность портретного облика писателя. Его сдержанность привнесена художником и в изображённое на полотне. Лицо золотого века – тоже остаток Тургенева в современности. Биографией он останется в книгах серии ЖЗЛ. Текстами – в многочисленных многотиражных переизданиях его романов, повестей и рассказов. Памятниками – на улицах городов. Сохранен ли классик в повседневности? Не вытеснен из нас? Кем и как он храним? Сколько времени и места (в тетрадке, книге, журнале или газете) мы готовы ему отдать?
Статьи обычно дают ответы. Эта заметка – подача вопросов, как ответа на то, о чём стоит напомнить себе в День рождения литератора. Ведь он по-прежнему имеет право нам их задавать, хотя , увы, давно не в силах ими задаваться.
Оставив книге только детство
(к 140-летию Козьмы Сергеевича Петрова-Водкина
(1878-1939 г.г.))
«Как измерить скорость проживания жизни?» – задавался, задавая слушателю этот вопрос, Евгений Гришковец. Предлагавшиеся им способы каждый может сыскать , слушая композицию «Километры». Среди перечисленного не было такого простого , привычного, банального даже – книги. Список литературы к летнему внеклассному чтению школьника с метками напротив выполненных, читаных, завершённых. Знакомо каждому. Взрослый читатель вольней и своевольней. Сам себе план . Чтения. Но библиотекарь в своих книжных покоях не случаен, и общение с ним, его советы, добавляют и нашим появленьям на абонементе и в читальном зале большей осмысленности, причинности. Он всегда думает о нас. Летом, сошедшим в прошлое недавно, забота хранителя древностей литературных оставила меня со свежей, почти никем не читаной автобиографической книгой художника Козьмы Петрова-Водкина «Хлыновск». Издание, по-своему, бесподобное: воспроизведение оригинального тома, вышедшего в старой, дореволюционной, дореформенной орфографии, в начале XX века.
О ней, книжке, и её 140-летнем авторе, сегодня и слово держать . На странице.
Написавший «Купанье красного коня» живописец свои 60 лет на свете не просто пробыл, отбыл. Он их побыл. И кем! Волжским мальчиком из семьи сапожника и вынужденной служить в прислуге в провинциальном Хволынске матери, слушателем рисовальных классов в Самаре, учеником известных мастеров (Левитана, Серова, Коровина) в Петербурге, подверженным новым (декадентским, в том числе) теченьям в искусстве рубежа веков. Подвергающим зрителей своему новаторству, необычности, выискиванию своей манеры, не лишённой заимствований, влияний (Кузьму Сергеевича по некоторым работам сравнивали , к примеру, с Михаилом Врубелем). Человеком, писавшим, прорисовывавшим трогательные сюжеты, портреты материнства, чувств самых интимных, тонких, к которым почти каждый смотрящий бережлив, немногословен. Воспоминанием о революции из школьной хрестоматии с репродукциями картин иных, как и время, наставшее, оказавшееся готовым именно к таким: полотнам и художникам. Востребованным признаком, одним из многих воплощений нового одобренного, приветствовавшегося, заказываемого рисунка. Искусства вообще. Наконец, не выбравшимся из рабства болезни (туберкулёза) писателем, художником, человеком.
Юбиляр 5 ноября в автобиографии, названной выше, не помещается полностью – в ней чувство обделённости личностью художника, её разносторонностью, богатством пройденного, пережитого, бывшего, не оставляет. Ни слова об Анне Андреевне Ахматовой, списанной на полотно портретистом, о тех слышанных каждым, с кем Петров-Водкин был, кому он бывал (собеседником, другом, попутчиком, коллегой). Читателю писатель оставляет в себе пишущем только детство, традицию провинциальной, отдалённой от всего значимого для него после, жизни.
Сюжеты с описью грубоватой простоты, бестактности, тоскливой безысходности сливаются в общем читательском пространстве с эпизодами из «Детства» Горького, с картинами передвижников, сострадающих «долюшке русской», с чем-то народническим, ушедшим к наступлению серебряного века от народа. Практически сошедшему из актуального искусства, к которому в момент написания описываемой книги причисленным мог быть по праву, заслуженно, и Петров-Водкин. Время, перемешавшее, намешавшее в своих обитателей революцию, политическую борьбу, расцвет авангарда, технические новшества, изобретенья, помесь модерна столицы с утонувшей в ухабинах деревней, войнами нового типа, масштаба – оно не только позволяло такую примесь и помесь веяний, концепций, взглядов в творцах, но , может, и обязывало к ней.
Эта памятка, к дате писаная, обязывает лишь к минутке внимания её герою и , возможно, ещё одной прочитанной книге.
