Я ищу самого себя, но нахожу только тень.

Я думаю о будущем, но не могу выбраться из прошлого.

Я говорю «здравствуйте», но слышится «смерть».

 

Вечер.

Линия горизонта, в результате падения солнца, превращается в линию судьбы, в указатель направления к смерти. Это подтверждают, несомненным своим присутствием на месте преступления (неизвестно только, в качестве преступников, подозреваемых или свидетелей) багровые тона заката. Они сообщают о многом: об ожидании, обречённости и страдании. Остаётся лишь сопоставить сведения, полученные от разных лиц – от человека, камня и птицы (при этом не упуская из виду необходимость интегрированного изучения всемирной истории – чтобы не ошибиться: как в выборе способа казни, так и виновного) и получить результат: пространство, видимое нашему глазу, можно свести к одной фразе, или даже к одному слову: страх.

 

Человек выбирает страх – спасаясь от ужаса. Он избавляется от самого себя или, что будет вернее – от тени своей, переключив внимание на окружающее пространство. Или – на его отсутствие.

 

Случайно, а может и нет, но обречённость нашего существования сходна с обречённостью падающего яблока. Сорвавшись с ветки, яблоко падает, вращается, поворачиваясь к солнцу то брюшком своим, то спиной, судорожно подёргивая всеми шестью мохнатыми красными лапками – то ли оттого, что через секунду весь мир взорвётся, то ли оттого, что надеется на благополучное завершение затянувшегося суда.

 

Красное яблоко иногда превращается в яблоко цвета бордо. И неизвестно: то ли это другое яблоко, то ли изменился цвет – всё равно чего: жизни, смерти, судьбы или – того же яблока, саморазрушением достигшего иной тюрьмы, парящего, подобно мотыльку среди цветов, но только – над собственной могилой.

 

Бордовое яблоко, пролетая над Берлином, превращается в яблоко малинового цвета. Малиновое яблоко вторгается в Польшу и меняет окраску на рыжую. Рыжее яблоко выпивает кровь пятидесяти миллионов и становится алым. Алое яблоко делается рубиновым, рубиновое – пурпурным, пурпурное – розовым, розовое – голубым.

 

Огонь.

Огонь – здесь, словно границы пепла не выше пространства, но между – случайных фраз, сказанных невпопад, когда стеклянные зрачки неба, наполняясь кровью, готовы взорваться от боли, когда череп, череп воина или раба, пролежав два столетия возле камня, пытается вспомнить вкус вишни и груши. Но если бы он, презрев все правила и законы, мог переместиться к устью небесной реки – ему бы удалось наблюдать за звёздами. Тогда, и только тогда он получил бы возможность устроить в глазницах своих гнёзда – чтобы вырастить если и не птиц, то глаза, у которых есть крылья – для того, чтобы жизнь всю разбить на части, сообразуясь с границами пепла, вчерашних снов и сказок.

 

Но главное: ничего нельзя изменить. Даже если сон отделить от яви. И если звук заполняет пространство – это значит, что вчерашние сказки вбивают гвозди в крышку гроба, лишая последней надежды Иуду. И если не восхищение, то милосердие – где? Звук заполняет пространство. И кажется: мир – это только звук, хотя бы и собственных шагов – в одной из комнат Ада.

 

И это – везде, а может быть, только Здесь, хотя, определение всякой точки, как Рая, так и Ада, находящейся в пространстве, видимом нашему глазу, чревато возникновением инфаркта. Ведь ориентирами служат вещи, не имеющие возможности расстаться с тенью, или хотя бы слиться с нею, что было бы более справедливо, учитывая неопределённость линии горизонта по отношению к линии смерти.

 

Но главное: ничего нельзя изменить. И даже, если кто-то захочет. Потому, что если наметить линию, используя верёвку, уже после самоубийства, от начала судьбы и до края, получится то же самое, как если бы пытаться наметить траекторию движения некоторого существа, не имеющего тени – для обозначения своих координат в системе отсчёта, лишённой не только Рая, но и Ада. И если за окном, не важно – со стороны улицы или со стороны квартиры, каждые пол-часа взрывается бомба, это значит, что книга судьбы не терпит ошибок – не только в поступках, но даже и в мыслях, хотя бы случайных и малых.

 

И даже, если бояться смотреть самому себе в глаза или, по меньшей мере, в затылок, заросший мхом, это не избавит в грядущем от казни: страх – это не цель, а средство – для того, чтобы спасти себя, жертвуя Аду обломки сказок и сновидений. Поэтому: в каждом страхе мы слышим, как нож гильотины грохочет над нами.

 

Всё становится на свои места, если попытаться пролезть через игольное ушко, отбросив нравственные законы. Иуда – это память сердца, потревоженная жаждой славы и власти. Человека страшит его «завтра». И даже в том случае, если солнце делает круг по жёлтому небу и выходит в точку отсчёта судьбы. Солнце, по мере завершения движения, всё больше уподобляется часовому механизму атомной бомбы, сводящего к абсурду всякий поступок и всякую мысль.

 

Человека страшит его «завтра». Поэтому важно – суметь превратиться в камень. Пересечение траектории движения солнца и камня есть анти-судьба, неврастения марта, отличающаяся от осеннего равноденствия только силой предсмертных мук, судорог тела и духа. В конечном итоге, и анти-судьба и судьба – только точки или даже символы точек – в пространстве Бога, где поцелуй Иуды – есть целование своего собственного отражения во внутреннем зеркале сердца, отражающего происходящее с помощью света и амальгамы, с помощью воздуха и воды – без привязанности к месту и причине всякого преступления.

 

Поиск виновного занимает воображение. Но если из черепа, разбитого хрустальной вазой, вероятно, в припадке ревности, одним из супругов, выползают полчища крыс, это не значит, что маленький мальчик несёт ответственность за пятьдесят миллионов жертв коммунизма. Маленький мальчик любит вишни, пряники и конфеты. Но даже ему – трудно различить, особенно, не имея к тому привычки, сущность прошлогоднего пряника от сущности вишни.

 

Всё так: необходимо – нам быть из гранита. Это может послужить парадигмой при решении проблем и задач, не важно – гносеологически или этически обусловленных, в которых исходными данными являются место обитания солнца и кривизна пространства. Важно – обнаружить их связь, ту же самую связь, что соединяет магическим образом копьё Лонгина и частоту движений чайной ложечки в стакане горячего чая. При этом: обязательно нужно учитывать как температуру самого чая, так и температуру всякого предмета, находящегося в пределах двух метров от стакана. А также: равноудалённость от углов – и комнаты, и пространства, и Бога. Всё это так: смысл происходящего будет то же самое значить, пока вчерашняя жизнь не убьёт ту, что наступит завтра.

 

И если Господь, действуя, конечно же, по своему разумению, но являясь по своей самости результатом отражения нашего страха в пространстве смысла, решил предоставить нам выбор – между светом и тьмой, то как мы его можем упрекать в том, что костюм, купленный по цене, в десять раз превышающую номинал, оказался нам не по размеру? Платить нужно не за то, что хорошо выглядит, а за то, что подходит по размеру.

 

И даже гроб, чтобы правильно объяснить покойнику происходящее, должен быть собран из клочьев дыма личного страха. Страха того, кто в жизни был хотя бы неандертальцем.

 

Память.

Похоронная процессия, проходя через сердце всякого человека,  рождает у некоторых, в особенности у тех, чья траектория движения (в существовании или вне его) совпадает с траекторией движения похоронной процессией, неприятные ассоциации, вызывающие тошноту. И не в том даже дело, что происходит отождествление постороннего человека, хирурга или подопытного кролика – с покойником. Вовсе нет. Ведь гроб – это, некоторым образом, материнское лоно, связующее звено между прошлым нашим и будущим. Воспоминания о Рае, говоря языком материалистов, есть не что иное, как воспоминание о материнской утробе. И гроб, в этом случае, есть только ожидание скорейшего возвращения к прошлому. Тошнота, в таком случае, есть декоративная дань мазохизму или, напротив, садизму, как выйдет по обстоятельствам, сопутствующим смерти.

 

Но даже, если дым заполнит каждый угол пространства, нам не удастся отличить запах смерти от запаха счастья.

 

И кто же нам может помочь – сделать выбор и не ошибиться? Мы все – подчиняемся страху. И даже тени его, напоминающей плащи средневековых воинов, принадлежащих к ордену тамплиеров, полагающих возможным совместить чтение псалмов и пляски вампира. Ведь, стоя на проломленном черепе своего врага, трудно думать о чём-то ином, не относящимся к торжеству церкви над миром или, если принять во внимание закон сохранения энергии и скорость света, проникающего через игольное ушко в мир отражённого сознания, тогда страх или тень его, это можно сказать совершенно определённо, способствуют если и не взрыву атомной бомбы, то оправданию преступления авторитетом какого-либо имени – обязательно.

 

Полезно – практиковать отчаяние. Особенно – во время ночи, когда каждая нота уже издыхающей жизни фальшивит не только в надежде, но и в злобе. Лучше мстить себе самому, чем отрабатывать тридцать серебренников у Жажды Власти.

 

Вероятно, реализация страха – через отчаяние, саморазрушение и распятие, способствует возникновению мифа о Страшном Суде: будто есть некая сила, находящаяся вне пространства нашего восприятия, имеющая возможность отличить преступление от наказания.

 

Как бы там ни было: линия судьбы, проходя через точку реализации страха, есть уже не что иное, как диагноз больного – человека или камня, пытающегося выбраться из-под обломков снов, надежд и сказок. И никто не может понять – зачем это нужно.