Константин Комаровских. Об охоте, рыбалке и собаках (сборник рассказов)

Собачьи субординации

Комаровских Константин Фёдорович

О собаках написано так много, что навряд ли кто точно и знает, сколько. Больше написано только, наверно, о любви. Написаны ветеринарные и разные биологические диссертации, множество различных руководств по дрессировке и содержанию. Масса художественных разной степени таланта произведений. В некоторых из них собака является главным действующим лицом («Белый клык» и другие знаменитейшие творения Джека Лондона). В некоторых собаке отведена вроде бы второстепенная роль, но без этой роли не получилось бы и самого произведения (например, «Собака Баскервилей» Артура Конандойля).

Про собачью психологию, типологию написано также достаточно. Об отношениях человека и собаки, на мой взгляд, со страшной силой написал тот же Джек Лондон.

Мне же хочется остановиться на собачьих субординациях, основываясь на собственных наблюдениях. Прежде всего, что же это такое – собака? В обычной жизни, в быту, это слово используется очень широко как в прямом, так и в переносном смысле. Часто – как ругательство. Говорят – собаке собачья смерть, когда хотят выразить своё презрение к умершему плохому человеку. Но иногда это слово в устах доброго человека приобретает совсем другое значение, шутливо – доброжелательное. Никогда не забуду очень хорошего умного человека, занимавшего, кстати, в своё, советское, время немалый пост, своего двоюродного деда. Когда я, будучи бедным голодным студентом, набирался смелости и приходил изредка к нему в гости, он, накормив меня, ласково ворчал: «У, Коська, собака…».

А что это такое с точки зрения науки? Собака (лат. Canis Lupus familiaris) – домашнее животное, одно из самых распространённых «животных – компаньонов». С зоологической точки зрения, собака планцетарное млекопитающее отряда хищных, семейства псовых. Туда же включены и многие дикие хищники, например, медведи, волки, шакалы и другие, не очень известные широкому читателю звери. Откуда же появилось это животное рядом с человеком? А вот тут – то, говорят, вроде бы и не совсем ясно. Ещё относительно недавно весьма уважаемые учёные, такие как, например, лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц, на полном серьёзе доказывали, что домашние собаки произошли от некоторых видов шакалов. Но теперь, на основе хромосомного и генетического анализа вроде все пришли к общему знаменателю. Предок домашней собаки – дикий зверь по имени волк. Правда, продолжаются ещё споры, как произошло одомашнивание этого дикого зверя – то ли волк сам пришёл к человеку, чтобы полакомиться остатками человеческой трапезы, то ли человек приручил щенков убитой им волчицы. И навряд ли этот спор когда – нибудь закончится. Да и важно ли это в практическом плане?  А вот в плане ума собак ставят на третье место в животном мире после высших приматов и врановых. Да – да, вороны, обычные наши серые вороны умнее собак. Нельзя себе, конечно, представлять, что ворону можно использовать  по какой – то службе успешнее, чем собаку. «Измерения» здесь другие. Но… поверим учёным, они люди умные и беспристрастные.

А вообще – то вроде бы и трудно поверить, что, например, такие собачки, как пекинес или такса, произошли от волка. Вот, разные шпицеобразные (лайки, айкито), немецкие овчарки – эти похожи, а пекинес и разные хуа … Но тем не менее, это так. Многообразие же пород (а их официально признаётся Международной кинологической федерацией аж 339) – это результат огромной сложной селекционной работы многих тысяч любителей этих милых созданий.

Я вот пишу «милых», а к нам не ходят в гости подруги жены, так как у нас собака. Нет, они, эти неглупые в принципе тётки в возрасте прекрасно понимают, что собака наша их не укусит, не загрызёт. Они просто ненавидят собак. Им всё равно, какая это собака, какой породы. Главное, что это собака. Это уже само по себе плохо. И таких людей очень много. Ладно, когда это чужие люди. А вот, когда один из супругов любит собак, другой нет – это уже почти трагедия. И часто в первую очередь для той бедной собаки. У моего близкого товарища была прекрасная собака, немецкая овчарка, которую, кстати, хозяин успешно использовал кроме своего «служебного» назначения и для охоты на уток. Это был умный красивый пёс, любимец хозяина. Даже сейчас, много лет после того, как эта собака ушла в мир иной, мой товарищ вспоминает своего Шерхана чуть ли не со слезами на глазах. А упрекнуть его в излишней сентиментальности вроде и не приходится – он был командиром самого большого в Советском Союзе самолёта ИЛ – 76. А вот жена его звала эту прекрасную собаку не иначе как козлом. И не выгоняла из дому только, думаю, потому, что боялась потерять мужа и остаться одной с тремя детьми.

«Собачников» в России 41%. То есть, больше половины населения ненавидит собак? Думаю, что это не так. Кто – то относится к ним равнодушно, кто – то, может, и любит, но не имеет возможности их держать.

Ну, а теперь о субординации. С этим понятием каждый из нас, даже не думая об этом и не произнося этого слова, сталкивается каждый день. Каждый из нас кому – то подчиняется. Как говорят, и над начальником есть начальник. Вот как определяет это слово «Советский энциклопедический словарь», 1985. Субординация – система подчинения нижестоящих организаций и должностных лиц вышестоящим; исполнение правил служебной дисциплины. Можно ещё привести и другие научные определения. Но, думаю, данное  определение хорошо подходит к тандему человек – собака. Говоря совсем просто, собака должна безусловно подчиняться человеку, так как он находится на более высокой иерархической ступени. Так должно быть, как говорят, по идее. Но, давайте не будем забывать, что волк – предок собаки – в дикой природе живёт в стае. Кстати, бедные бездомные собаки тоже сбиваются в стаи, представляя уже иногда значительную опасность для человека. А в стае субординация весьма своеобразная. Есть хозяин – вожак, есть остальные члены стаи. А вот тут – то субординация – это право сильного. И очень часто это право отстаивается самым жестоким, подчас смертельным, образом. Примеров у меня довольно. В молодости я жил в одном из северных посёлков, где собак очень много, редко их кто там привязывает. Они свободно бегают по улице, но только по своей. Здесь они хозяева, они «притёрлись», приспособились друг к другу и живут друг с другом относительно мирно. Но стоит появиться «чужой» собаке – горе ей! Однако и здесь тоже всё делается «по уму». Если чужая собака значительно превосходит их по силе, «хозяева» только злобно лают на расстоянии, не вступая в непосредственный контакт. Так было с моим доберманом, собакой очень сильной, железные челюсти которого перемалывали даже кости коровьего черепа. Удивительно, но он никогда не вступал в драку. Только рыкнет не очень громко – и этого было достаточно. К своим же хозяевам относился «правильно», то есть слушался и хозяина, и хозяйку.

Много, конечно, зависит и от характера собаки, от её типа нервной деятельности. Великий Павлов выделял четыре типа этой деятельности: возбудимый, инертный, подвижный и слабый. Собаки возбудимого типа (холерики) больше склонны к агрессии. Но они и работают, как правило, хорошо. И успешно борются за лидерство. Вспоминается одна из охот моих молодых лет. Охотился я в тот раз, как почти всегда, один. Со мной были две собаки, принадлежавшие моему товарищу – Рекс и Джек. Рекс был старше и опытнее, весьма для лайки агрессивный. Джек молодой, но более крупный. Собаки жили в одном дворе. Джек там вырос с маленького щенка. Казалось бы, все точки давно расставлены – Рекс безусловный лидер, особа вышестоящая. Бедный Джек и не посягал на какие – то права. И Рексу не надо было отстаивать свои «привилегии». Но на самом деле, всё получилось совсем даже не так. Изрядно походив по тайге, добыв пару белок, я присел отдохнуть, снял рюкзак и положил его около себя. Молодой ласковый Джек попытался ко мне приласкаться, при этом наступил на рюкзак. Что тут произошло! Рекс, забыв все добрососедские отношения, бросился на товарища по охоте. Да так, что никакие мои словесные увещевания не помогли, и мне пришлось прибегнуть к весьма не любимому мной аргументу – палке. Ещё серьёзнее был случай на медвежьей охоте, про который рассказал мне мой товарищ, хозяин этих собак. Этому человеку я доверяю, как самому себе. Речь шла, правда, о других собаках. Охотники разбудили медведя в берлоге. И только он показал из неё голову, два кобеля бросились на него. Но это вроде бы на него, а на самом деле – друг на друга. Пока они выясняли отношения, зверь удрал в тайгу.

Кроме этих основных типов нервной системы, существуют и различные переходные типы. И поведение собаки во многом зависит не только от типа нервной деятельности, но и от  выращивания и воспитания. Приведу совершенно свежий пример. Сейчас у меня небольшая немецкая овчарка – девочка. От природы выраженный холерик с агрессивными наклонностями. Мы часто гуляем вместе с ротвейлером, тоже девочкой. Эта «девочка» весом сорок килограммов, а моя Альфа только тридцать. И вот поначалу Альфа бросилась на Элю, как зовут того ротвейлера. Эля дала ей хороший отпор. С тех пор Альфа очень даже осторожно проходит около Эли, не задирается больше. Более сильная, Эля поставила задиру на место.

К хозяину Альфа относится с должным почтением, а вот на хозяйку может и зарычать. Хозяин для неё – вожак, здесь субординация соблюдается абсолютно. Хозяйка – рядовой член стаи, хотя вроде бы и любимый. А раз так, можно попытаться и побороться за пальму первенства. Такое поведение, конечно, не красит ни собаку, ни её хозяев. Но такова в данном случае собачья субординация!

Эпиграф – «Пою моё отечество, республику мою». В. Маяковский.

Первый поход на Лисицу

Константин Комаровских

Что такое – Лисица? И вообще – Лисица – это кто или что? Ведь заголовок рассказа можно понять очень по – разному. Например, что автор хочет поведать про военный поход на какого – то враждебного князя с таким именем. Ведь в старину многих ратных людей называли именем животных. Например, тур ясный Всеволод и т. пр. ( не помню всего). А, вероятнее всего, речь пойдёт о лисичке – сестричкие, героине множества сказок, как русских, так и не русских. Немецких, например. Только там лисичка мужского пола – der Fux. Но не об этом симпатичном и, по молве народной, умном и хитром зверьке пойдёт речь. Хотя эти звери в тех краях встречаются, правда, крайне редко. Речь пойдёт о реке. О реке, что начинается в знаменитом и коварном Комарином болоте, в междуречье Кети и Тыма.  Оттуда берут своё начало многие реки. По причинам каких – то, видимо, природных неровностей некоторые текут, если брать очень грубо, на юг, в Кеть. Некоторые к северу, в Тым. Почему так получается и откуда и есть ли эти неровности, не знаю, видимо, не только я. Огромные пространства там, которые трудно представить среднему европейцу, германцу или французу. Ведь даже эта, совсем небольшая река, о которой идёт речь, речушка, по нашим понятиям, имеет в длину более 400 километров! Аж 412, как говорит нам Википедия (а она  – то всё знает). Для сравнения. Знаменитейший Тибр имеет длину только 405 километров. Я уж не говорю сейчас о сравнении длины нашей не самой большой сибирской реки Кети, что впадает в великую Обь двумя большими рукавами справа,  с некоторыми известными европейскими реками. Кеть имеет длину 1621 километр, тогда как самая длинная река Франции Рона – только 812. Сена – 776,  Итальянская По – 652 километра.

Вот так – то, господа! Подумайте иногда о подобных цифрах и проникнитесь хотя бы географическим величием Родины!

Ну, а теперь оставим пацифизм и перейдём к истории. Нет, не к истории общечеловеческой или истории Сибири. К моей охотничьей истории. Истории невыдуманной, но иногда вроде весьма странной и даже неправдоподобной.

Так вот, в таком – то, теперь уже далёком, году два шофёра, тогда моих подчинённых, но людей много старше и опытнее меня, особенно в охотничьем плане, совершили дерзкий марш – бросок, или, как в древности бы сказали, грабительский, захватнический поход в Лисицинское ханство. Правда, к тому времени все коренные жители (эвенки) оттуда уже разбежались.  Территория была под «протекторатом» Верхнекетского райкома коммунистической партии. Но территория эта очень дальняя и труднодоступная, поэтому влияние центральной власти там ощущалось очень даже слабо, почти не ощущалось совсем. По крайней мере, севернее одноимённого посёлка. А сам посёлок по поведению его жителей в первые годы после его основания был весьма похож на те северо – американские поселения времён золотой лихорадки, типа Доусона, так талантливо описанной Джеком Лондоном. Хотя золота там не было, был только лес, который новосёлам надо было валить для выполнения пятилетних планов. Вот они и валили, а в свободное время развлекались распитием нет, не джина и не рома – этой бяки там не было, распитием обычной водки, которую с определёнными трудами доставлял туда филиал районного ОРСа. Пили много и страшно. Подчас потеряв от этого рассудок, начинали беспорядочно палить из ружей в открытую форточку. Но это было только в местной «фактории» на сорок шестом от устья километре. Дальше – дальше было безвластие и природная безграничность. И редко кто отважился вторгнуться в эту безграничность. А вот эти два мужика, родившиеся и выросшие на берегах Кети, рискнули подняться на много километров выше той «фактории». Хотя в тридцатые годы двадцатого столетия в тех краях была настоящая пушная фактория. Но к нашему времени от неё остались лишь несколько полусгнивших брёвен – всё поглотила тайга. А кочевавшие там тунгусы ( сейчас их называют эвенками) по неизвестной мне причине разбежались кто куда. Сам я эти останки не видел. О них рассказывал мне много позже мой напарник по охоте Степан. Теперь же места были там абсолютно дикие, вернее, успевшие после бегства аборигенов – тунгусов полностью одичать. Поэтому и птицы там было много. И птица была непуганая. По этой причине наши охотники, видимо, без особо страшного для них труда набили ни много – ни мало, сколько бы вы думали – аж по сто глухарей каждый. А глухарь, простите, это не рябчик. И остро встала перед добытчиками проблема, как сейчас говорят, логистики. То есть, простым языком говоря, проблема, как вывезти эту награбленную у природы добычу. Ведь даже если взять средний вес глухаря за пять килограммов, то на двоих будет уже, простите, сколько? Тонна, правильно. А поднимет тонну простая старая « Казанка», что даже без булей? Не поднимет, тут и думать нечего. Охотники наши это прекрасно понимали. Поэтому сделали из сушняка плот, на который и погрузили эту свою богатую и, как потом оказалось, никому не нужную, добычу. Как они с этим плотом пробирались через те речные трудности – не знаю. Об этом говорить было не принято. А то, что такая богатая добыча оказалась ненужной, я потом слышал от жены одного из этих охотников. Жена эта работала терапевтом в больнице, которой я тогда командовал.  Продавать в те годы и в тех местах считалось чем – то зазорным (советское воспитание!), а скушать самим такое количество птичьего мяса  двум людям, что составляли семью этого охотника – не реально. Да и, самое, может быть, неприятное в той ситуации – птиц ведь надо было щипать, палить. Для этого даже пришлось нанять старуху – эвенкийку. В общем, дел большая куча, а зачем? Чтобы уменьшить количество этих птиц? Те охотники навряд ли ставили перед собой такую цель. Видно, просто жадность их обуяла. Жадность абсолютно бессмысленная, страшная. Жадность – штука опасная. Вот сейчас мы слышим – такой – то чиновник украл такую- то огромную сумму денег. Думаешь – а зачем ему так много? Впрочем, этот вопрос талантливейшим образом описан Ильфом и Петровым  в их знаменитом романе «Золотой телёнок».   Но это я сейчас так рассуждаю, в старости. Тогда же мы с друзьями просто посмеялись над всей этой ситуацией. Но даже немного и позавидовали. Не количеству добытой дичи, нет, а возможности удачно поохотиться. Охотниками тогда мы были страстными. Казалось, что охота – это самое главное в жизни. Хотя и не были мы профессионалами в этом деле, у каждого была «нормальная» специальность и достаточно оплачиваемая работа. И даже в ходу была такая шутка – если работа мешает охоте, бросай работу. Работу мы, конечно, не бросали, понимая, что охотой одной прожить невозможно.

Читайте журнал «Новая Литература»

И вот, вдохновившись успехами этих охотников, мы с моим другом Анатолием решили непременно попасть в те загадочные края. Но ведь пешком туда не дойдёшь, нужны лодки. У меня был старенький мотор «Москва», говорят, «содранный» с немецкого. Точно не знаю, так ли это. Знаю только, что намучился я с ним невероятно. У Анатолия вообще ничего не было. Но времена те были хоть и бедные, но добрые. Я имею в виду, что люди были добрее, чем сейчас. Поэтому, может быть, а, может, и не поэтому, но мы взяли «в аренду» на бесплатной основе необходимые для похода плавсредства. Анатолий нашёл и третьего «ненормального» – местного фотографа, у которого была и лодка, и три собаки. А три лодки на трёх человек было необходимо иметь, так как мы рассчитывали на длительный поход, около месяца. Получалась целая экспедиция. Думалось, что фотограф запечатлеет наш героический поход. Но он даже не взял с собой камеру. Почему – не знаю. Фотографировал немного я. Но снимков получилось очень мало, ибо уставали мы так, что было не до селфи, как сейчас говорят.

Готовились мы довольно долго и серьёзно. Понимали, что надеяться в тех краях можно только на себя. Поэтому в каждой лодке было по большой бочке бензина (благо, бензин тогда стоил копейки), большое количество соли – думалось солить рыбу, палатка, одежда и многое другое, необходимое для жизни в тайге в течение месяца.

Торжественный момент отплытия наступил в конце августа следующего года после описанного рейда тех жадных мужиков. Оркестра, правда, не было. Отошли тихо. Все моторы завелись, и мы направили свои суда вверх по Кети. Никаких карт у нас не было. О навигаторах мы и не слышали даже. Да их, видимо, в те годы и не было ещё. Шли, храня в памяти рассказы опытных людей.

Лодки наши, имея слабенькие моторы, большой собственный вес и большую загрузку, шли очень медленно. Таких лодок сейчас, пожалуй, и не встретишь, по крайней мере, в «цивилизованных» местах. Остались они, быть может, только в глухих сибирских деревнях. Это были тяжёлые, сбитые из досок, плоскодонки, обильно просмолённые. Лодки крепкие, но не очень удобные.  Ещё, попутно, для читателя, не знакомого с сибирской речной спецификой тех лет, сообщу, что в ходу были и лодки – долблёнки, то есть выдолбленные из ствола одного толстого дерева, как правило, осины. Назывались эти лодки в южных районах Сибири челноками, а дальше к Северу, в Нарымских краях – обласками. Но они были совсем маленькими, для такого серьёзного похода не пригодными. Существовали в те годы, конечно, и более совершенные, говоря официальным языком, маломерные суда. Но у нас было только то, что было.

Часа через два показалось устье реки Лисица. Мы причалили к берегу, посовещались и решили, что это вроде бы так, устье Лисицы. Надо сказать, мы не ошиблись. Значит, за два часа мы прошли 18 километров. Не очень же большую скорость показали наши корабли! Но спешить некуда, времени у нас – море, целый северный отпуск впереди. И мы смело повернули наши суда почти под прямым углом налево и двинулись на Север, вверх по течению. Течению довольно медленному, как и у всех мелких равнинных речек Западной Сибири. Этот момент был для наших слабеньких судёнышек благоприятен. А вот вскоре пошли и неприятности. Река не очень глубокая, со дна торчит множество палок различной толщины. Винт лодочного мотора задевает за эти палки, вследствие чего «летит» шпонка, то бишь, штифт, при помощи которого крепится винт. Мотор внезапно начинает дико реветь, лодка тут же теряет ход. Мотор приходится глушить и поднимать. У моих товарищей такой проблемы почти не было, так как на их лодках стояли стационарные моторы, а одна из лодок оснащена была даже  примитивным водомётным движителем. У моей «Москвы» шпонка эта была совершенно хилой, и ломалась от контакта даже с тонким прутиком. Лодку надо было на вёслах подгонять к берегу, чтобы сменить эту злополучную шпонку. Потом – заведётся мотор или нет. Кстати, это было проблемой для всех почти отечественных лодочных моторов. А мне пришлось покататься на очень многих. Приятным исключением был «Ветерок -12». Но этот было много потом. А в тот поход каждая такая поломка – большая потеря времени, иногда не меньше часа. Всего за этот поход я истратил двадцать шпонок, нарубленных из обычных гвоздей. Это, считай, двадцать часов потери походного времени. А сколько нервов! Товарищи мои иногда меня ждали, иногда уходили вперёд. Заблудиться – то вроде и негде. Но я умудрился заблудиться.

В первый день мы, не останавливаясь, прошли местный «Доусон» и остановились только на кратковременный обед. После чего упорно устремились дальше, к северу, вверх по незнакомой нам реке. У меня в очередной раз случилась беда, о которой я только что рассказал. Ребята мои ушли вперёд, а я замешкался со своей бедой. Наконец, мотор всё – таки заурчал и потащил лодку вперёд. Однако вскоре я очутился перед проблемой – куда ехать. Река делилась на два рукава. Ребят видно не было, посоветоваться не с кем. На удачу я направил лодку в правый. А день стремительно угасал. Совершенно некстати пошёл мелкий осенний дождь. И почти мгновенно наступила чернота ночи. Я, уже почти ничего не видя, пристал к берегу.

Вот говорят – низменность, равнина. А ведь идеально ровных мест нигде нет. Так, Киев стоит на семи холмах, в Москве тоже горы – Воробьёвы, бывшие Ленинские.  Вот и здесь, в середине Великой Западно – сибирской низменности были горы. Не Кавказские, конечно. Берег, к которому я в темноте пристал, тоже был «горой» – почти отвесным и очень высоким. Наощупь я нашёл какие – то кусты, к которым привязал лодку. Понял, что длинную осеннюю ночь придётся провести мне в не самых комфортных условиях.  Надо бы развести костёр. Но как это сделать на почти отвесном склоне и под дождём? В лодке устроиться на ночлег было негде – вся палуба, она же трюм,  занята поклажей. Придётся  как – то приспосабливаться на берегу. На мне прорезиненный, как тогда называли, плащ, не пропускающий воду. На ногах болотные сапоги. То есть, я более – менее сухой. Это хорошо. Я  попытался подняться вверх по берегу. Скользя, ползком мне удалось подняться на вершину. И что же я понял? А то, что берег оказался большим гребнем, который обрывался глубокой ямой. То есть, вглубь берега мне пути нет. А дождь не прекращается. Неприятно всё это до жути. Но пока человек жив, он что – то предпринимает для своего удобства. Я выдолбил сапогом в грязи берега что – то вроде уступа – упора для ног. Сел. Можно немного отдохнуть. Бедная моя собачка! Она вся мокрая и, видимо, замёрзшая. Жмётся ко мне. Понимаю, что и проголодалась она. В кромешной тьме нащупал в лодке мешок с провизией. Ножом открыл банку тушёнки, отломил кусок хлеба. Покормил собаку, сам немного поел. Уже почти привык к дождю, который то почти перестанет, то вновь немного усиливается. Набрал каких – то мокрых палок, облил их бензином и поджёг. Бензин ярко вспыхнул, на мгновение осветилась окрестность. Палки чуть – чуть погорели и погасли. Я вспомнил про спирт. Немного на ощупь налил в кружку с водой. Сделав над собой большое усилие, проглотил, как глотают лекарство. Тепло пошло по всему организму. Спирт и усталость сделали своё дело – я уснул. Но какой сон в таких условиях! Так, забытьё какое – то. И вскоре это забытьё прошло. Мой взгляд снова упёрся в темноту. Посмотрел на светящийся циферблат часов – только одиннадцатый час. Как ещё долго до рассвета!

И тут вдруг я услышал страшный рёв. Рёв шёл из глубины берега. Я схватился за ружьё, которое, на всякий случай, находилось около моей правой ноги. Что, этот случай пришёл? Видимо, я схватился за ружьё чисто инстинктивно – в кого стрелять, куда стрелять в этой непроглядной тьме! Рёв повторился. Кто это ревел? Медведь? Лось во время гона? Вопрос этот и по сей день остался для меня без ответа. Но, поверьте, никаких, мягко говоря, приятных чувств этот рёв у меня не вызвал.

Оставшуюся ночь провёл я довольно «скучно и грустно». Рёв повторялся ещё несколько раз, но был тише – видимо, зверь отошёл от меня подальше. Но вот и серый рассвет. Над рекой туман. Почти ничего не видно. Ехать нельзя. Обидно. Вынужденное безделье всегда обидно. Сижу, курю. Жду, правда, не у моря, а у реки, погоды. И вот она настала. Выглянуло солнышко, куда – то убежал туман. Дождь прекратился ещё раньше. Можно ехать. Но ехать не получается – впереди мель во всю протоку. Иду по илистому дну в сапогах, тащу на буксире лодку. Занятие не самое приятное, тем более что и устал я порядком от всех этих передряг. Наконец – то основное русло. Лодка, как и положено ей, побежала вперёд, влекомая  десятью лошадиными силами старенького мотора.

Вскоре я воссоединился со своими напарниками. И мы все вместе подошли к тому, о чём знали и чего опасались – к большому лому. Что это такое? Это огромная гора деревьев, упавших когда – то  и здесь затормозивших. Высота этой горы метров пять, длина  не меньше двух сотен. Гора эта полностью перекрывает реку, не оставляя никакого прохода. Около берега гора была не такой высокой. Мы попробовали оттолкнуть брёвна – у нас ничего не получилось. Пришлось выгружать все вещи, тащить волоком по берегу лодки. На это ушёл почти полностью весь день. Но вот, наконец, лодки вновь загружены, готовы к отплытию. И тут насторожились наши собаки. Мы за ружья – медведи в тех краях не редкость, в берлогу они ещё не залегли. Но пока не видим и не слышим ничего. Теперь вся надежда на собак – они скажут, что и как. Но они молчат. Не бросаются в тайгу, не лают. Но то, что они чем – то взволнованы, видно отчётливо. И все пять смотрят в одну сторону – в сторону только что осиленной нами преграды, большого лома. И мы туда смотрим. И что мы увидели? Верх этого лома природа сделала относительно плоским, он соединяется с высоким яром правого берега. И вот на этой крыше мы видим – не медведя, нет – собаку. Белую красивую лайку. Откуда здесь собака? Охотники какие? Но ведь это не окрестности большого города, где можно встретить кого угодно и когда угодно. И тут до меня дошло. Это ведь Белка, собака Виктора, одного из тех, прошлогодних охотников. Он мне рассказывал, что молодая его собачка потерялась на той охоте. Значит, она целый год прожила одна в тайге, видимо, полностью одичав. Мы стали её звать – бесполезно. Собака явно нас видит, интересуется нами, но не идёт к нам. Попробовали стрелять – таёжные собаки часто идут на выстрел. Я сам много раз пользовался этим приёмом. Но и выстрелы оказались бесполезными –  собачка на самом деле одичала. К хозяину, может быть, и пошла бы. Но хозяина здесь не было. Помните «Зов предков» Джека Лондона? Не знаю, правда, тот Бэк, герой романа, существовал на самом деле или придуман великим писателем. И если бы мне кто рассказал подобную историю, я бы ни за что не поверил. Но я же  всё видел своими собственными глазами. Одичавшие собаки, особенно смешавшиеся с волками и образовавшие стаю, не редкость в более южных, степных и лесостепных краях. Такие стаи наносили значительный вред сельскохозяйственным животным и представляли немалую опасность даже для человека. Здесь никаких волков в те  годы не было. Других одичавших собак тоже – слишком далеко от жилья это всё происходило. Дальнейшую судьбу той собачки я не знаю.

В общей сложности на дорогу у нас ушло три дня. Думаю, что поднялись мы по реке километров на двести пятьдесят. Решили, что хватит. Надо ведь и поохотиться. Стойбище своё устроили на плоском безлесном берегу, устроили довольно капитально. Под палатку из жердей сделали «фундамент», чтоб не мёрзнуть на холодной и мокрой земле. На «фундамент» набросали пихтовых лапок. И всё равно в палатке спать было очень холодно, особенно мне. А виновато моё «пижонство». В те годы я представлял себя великим первопроходцем, почти диким аборигеном. Поэтому для тепла я взял с собой только плохо выделанную медвежью шкуру. Штука эта в принципе тёплая, но всё должно быть сделано, как говорится, по уму. Здесь же большого ума не было. Поэтому я всячески пытался завернуться полностью в эту шкуру – не получалось. И удивлялся почти сквозь слёзы – как это, медведь был такой большой, больше меня по весу в три раза, ему этой шкуры хватало, а мне нет. Не учитывал я, что для медведя его шкура – это его шкура, это его природная «шуба». А природа в этом плане – лучший портной. Для меня же это что – то чуждое, совершенно не подходящее. А спутники мои оказались не такими романтиками – они спокойно спали, с головой завернувшись в ватные одеяла.

Утром здешняя природа и вовсе выкинула «фортель» – видимо, решив нас напугать, она устроила снегопад. Снег лежал толстым слоем на палатке, на наших лодках, наши собаки, и те были в снегу. А знаете, какой был месяц и число? Первое сентября! И это не Заполярье. Это всего лишь район, «приравненный к районам Крайнего Севера»! Это Сибирь, дорогие друзья. Днём выглянуло солнышко, но снег растаял окончательно только через два дня. Установилась хорошая осенняя погода, абсолютно благоприятная для охоты. Однако, такой успешной охоты, как у наших предшественников, не получалось. Видно, они сильно уж перестарались в добыче. А были мы как раз в тех местах, что и они. Это выяснилось позже при разговоре с ними. Да ещё мы обнаружили следы других добытчиков – ловчие ямы на глухарей. Тогда велась кампания по переселению глухаря из Сибири в европейскую часть страны. Это были ямы с отвесными стенами глубиной более метра, узкие, чтоб глухарь не мог развернуть крылья для взлёта. Сверху эти ямы были прикрыты веточками, тонким лапником. Глухарь много гуляет по тайге. И вот на такой прогулке он проваливается в яму, откуда едет уже на новое место жительства. Говорили участники этого мероприятия, что многие птицы в неволе гибли от голода, так как не хотели в неволе принимать пищу. Приходилось кормить их насильно.

Обязанности мы распределили так. Утром я на лодке с одной собакой ехал проверять ловушки. Нет, не ямы, другие ловушки. Я уже говорил, что глухарь любит много гулять и особенно по песку. Здесь он пополняет свой зоб песчинками и мелкими камешками. А особенность всех сибирских равнинных рек – на одном берегу яр, то есть берег очень высокий, типа обрывистой горы, на другом берегу отлогий песчаный «пляж». Вот эта его «любовь» и была использована в устройстве наших ловушек. Нет, придумали их не мы, они придуманы были аборигенами в незапамятные времена. Устроены они были следующим образом. На песчаном берегу устраивался из разных веточек «забор» с воротами, в которых висела петля из тонкой проволоки. Глухарь идёт вдоль забора, видит «ворота», в которые и направляет свой путь. И путь этот оказывается для него последним. Способ добычи глухаря, конечно, удобный. Но… Я говорил, что кроме нас там не было никаких других охотников. Это так, если иметь в виду людей. Однако существуют и другие охотники. И это, прежде всего вороны. Говорят умные люди, что так называемые врановые, к которым относятся и вороны, по уровню интеллекта стоят чуть ниже высших приматов, но выше собак. Так вот, эти «умницы» отличались и вороватостью. Они лакомились попавшими в петли глухарями. В «свободной» природе глухарь – не добыча для вороны. Слишком уж разные весовые категории. А вот, когда глухарь пойман, обездвижен, можно его и окончательно добить, и даже скушать. Полностью скушать они не успевали, но чаще всего глухарь уже был не съедобен для человека.  Кроме таких ловушек, существуют и другие – слопцы. Но мы их тогда не делали. Подобные ловушки возможны, конечно, только там, где почти нет народу, то есть в глухой тайге.

Двое других членов нашей бригады отправлялись проверять сети, поставленные на озере рядом с рекой. Туда они перетащили одну из лодок. Получилось очень даже удобно. Замечу, что ловля рыбы сетями тогда в тех краях разрешалась. Это не считалось браконьерством. На «птичью» охоту тоже никаких разрешений  в те годы не требовалось. А вот лось – это было проблемой. Требовалась лицензия. Лицензий давалось мало, поэтому вокруг этого вопроса было много спекуляций разного рода. В тот же год вообще был полный запрет. Но об этом поговорим позже.

Ловушки мы устроили, естественно, подальше от лагеря. К ним надо было добираться на моторе. И вот еду я потихоньку на своей «Москве» и вижу – через реку летит глухарь. А руки у меня заняты мотором, ружьё не совсем рядом. Глухарь уже близко, впору схватить его рукой. Но ведь не схватишь. Резко глушу мотор, хватаюсь за ружьё. Делаю всё вроде очень быстро, но глухарь за это время успевает улететь довольно далеко. Стреляю вдогонку. Попадаю. Но дробь уже на излёте. Глухарь падает в воду. И плывёт. А ведь это курица, только очень большая. Не знаю, плавают ли домашние куры, но эта «курица» плавала, как утка. Моя собачка Вега, сидевшая в лодке, страшно заволновалась. И преодолев свой страх перед водой, выпрыгнула из лодки за тем глухарём.

Вы скажете, что ж тут особенного, охотничья собака и должна подавать добычу с воды. Но вот тут то и особенное, особенное для этой молодой собачки. Как то ещё щенком она попала в очень неприятную ситуацию. Есть такое понятие – молевой сплав. Это, когда лес сплавляется по реке не сформированный в плоты, а «в куче». Брёвна иногда очень плотно соприкасаются друг с другом, создавая видимость сплошного «моста». Но они не фиксированы, крутятся вокруг оси. И вот мой неопытный щенок решил по такому «мосту» переправиться через речку. Бревно крутнулось, щенок тщетно пытался на него взобраться. Уже совсем выбился из сил, вот – вот утонет. И только чудом появившийся на другом берегу той речушки парень спас этого глупого ещё щенка. С тех пор Вега стала бояться воды. И только страшный врождённый охотничий азарт заставил её «забыть» этот страх. Но, к сожалению, не навсегда.

Днём мы отправились на охоту все втроём, со всеми собаками. Сделано это было неправильно – такая большая бригада на глухариной охоте не нужна. Лучше ходить по одному. Но нам просто не хватало опыта. Кроме моей Веги, был ещё Пестрик – крупная породная лайка, как говорил её хозяин Анатолий, поставленная ранее профессиональным охотником по лосю. Глухарём же Пестрик интересовался не очень. Три собаки фотографа, по – моему, вообще не работали. Активно искала только моя молодая Вега. Остальные собаки ей только «помогали», устраивая страшный шум своим общим лаем. Глухари от страху срывались, не позволив их даже рассмотреть. Как – то мы наткнулись на свежий медвежий помёт – от него шёл ещё пар. Значит, медведь только что здесь был. Но наши собаки на это среагировали слабо –  не испугались, но и не бросились в поиск. Как – то на нас «сдуру» выскочил лось. Вот тут все собаки за ним бросились. Остановить лося, если он идёт «ходом», собака, как правило, не может. Вот и в тот раз, собаки вернулись ни с чем часа через два. Позже всех пришла моя Вега.

Иногда я ходил один. Как – то вышел на озеро, где заметил несколько уток. Выстрелил, подбил одну, остальные улетели. Озеро большое, лодки у меня нет. Но есть две собаки – Пестрик и Вега. Пестрик сразу поплыл за уткой. Вега же сначала «сомневалась», думала, стоит ли это делать, страх перед водой ушёл ещё не весь. Но охотничья страсть победила этот страх, и собака шустро поплыла за той же уткой, которую Пестрик держал уже в своей пасти. Какие переговоры состоялись у собак, я не понял. Увидел только, что Вега отняла у Пестрика добычу и обе собаки поплыли не ко мне, а к противоположному берегу. Тщетны были мои команды и угрозы. Озеро то было шириной метров триста, а длиной не менее пятисот. Пришлось обходить мне его самому. Но утки я не нашёл, хотя и точно заметил место происшествия. И никаких перьев. Улететь утка, побывавшая в пасти двух собак, не могла. Съесть её собаки тоже не могли – остались бы хоть перья. Да и не едят собаки утку. Они могут съесть белку, рябчика – этот грех бывает у многих собак. Но не утку. Не нашёл я свою добычу. Куда она делась, так и не удалось выяснить.

Вот так мы и охотились, пополняя постепенно склад с нашей добычей. А добычи этой оказалось не так и много, по сравнению с нашими предшественниками. Всего по двадцать штук «на нос». Но нам хватило. Люди мы не жадные. Зато отвели на той охоте душу. Так, что через много лет вспомнить приятно.

В заботах и мелких приключениях незаметно прошёл целый месяц. Можно было охотиться и ещё. Но мне надо было ехать на учёбу. Да – да, на учёбу. Хотя уже несколько лет я имел диплом о высшем образовании. Всё объясняется просто: в нашей стране давно уже принята система так называемого последипломного образования для людей моей профессии. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что дело это в принципе нужное и хорошее. Правда, коллективизация, в принципе, дело тоже хорошее. Это, конечно, чёрный юмор. Однако, похожие черты можно отыскать. Но мы не будем это делать, к охоте это не относится напрямую.

В общем, получалось так, что товарищам моим из – за меня надо было заканчивать это прекрасное занятие под названием охота раньше срока – у них отпуск кончался ещё не скоро. Я не мог повести себя так не «по – джентльменски». Поэтому отправился в обратный путь один. Вниз по течению идти на лодке, конечно, много проще, чем вверх. Погода стояла хорошая, лёгкие утренние заморозки не образовывали серьёзного льда на реке, так – чуть – чуть на мелких местах появлялся утром ледок, который к полудню уже был почти не виден. И почему – то прибыла вода, затопив многие палки, представляющие опасность для моих шпонок. Настроение у меня бодрое и весёлое, солнышко светит, мотор завёлся – что ещё надо для полного счастья молодому сильному мужику!

Лодка относительно шустро бежит по таёжному коридору, проложенному рекой. Но коридор этот длинный, а день осенний короток. Надо подумать и о ночлеге. Палатку я оставил друзьям. Придётся обходиться без неё. Значит, нужны дрова, много дров. И тут мне нежданно – негаданно улыбается счастье. На левом берегу я вижу красивейший бор на высоком яру, а в бору – новую избушку. Причаливаю туда. Привязываю лодку. Избушка на самом деле абсолютно новая. Кто – то срубил её за то время, что мы охотились вверху на реке. В избушке пусто. Причём не видно даже признаков недавнего пребывания здесь людей. Не было, правда, печки. Но обойдёмся и без неё. Устраиваюсь на ночлег. И вдруг слышу совсем рядом азартный лай своей собачки. Хватаюсь за ружьё, выскакиваю из избушки. Глухарь прилетел? Подхожу к сосёнке, на которую лает так азартно моя Вега. И рот мой расплывается в улыбке. Глухаря нет, но есть рыжая белочка, которая прыгает с ветки на ветку и дразнит собаку своим бесподобным «цоконьем». Собачка впервые самостоятельно нашла и хорошо облаяла белку. В таких случаях для закрепления успеха чаще всего стреляют эту несчастную белку, от которой пока ещё никакого толку – шкурка не выходная. А белка будто понимает это – прыгает весело по сосёнке, совершенно не таясь. Случись такая история через месяц, когда сменит она рыжий свой наряд на серебристо – серый, белка или бы затаилась где – нибудь около верхушки, или, что скорее всего в данной ситуации, стала бы «вершить», то есть пошла бы верхом, ловко прыгая с дерева на дерево. А сейчас она периодически подпрыгивала так близко ко мне, что был отчётливо виден её глаз и каждый волосок её красивого почти чёрного хвоста. И не поднялась рука у меня на такую безобидную красоту.

Отзываю собаку. Она вроде бросает свою охоту, забегает в избушку. Но вскоре продолжает своё занятие. И мне кажется, что смотрит на меня с обидой: я вот как стараюсь, по всем правилам нашла тебе добычу, а ты…

Пытаюсь прогнать смелую белку, бросая в неё палки. Один раз даже попал. После этого белка перепрыгнула на соседнюю сосну, и история продолжилась.

На следующий день должен уже быть лом. Как я его пройду один? На отлогом берегу останавливаюсь на обед. Много сушняка, костёр не потребует много времени. Устраиваюсь у воды, чищу рыбу. И вдруг свист крыльев – два крякаша под углом летят над рекой. Ружьё в нескольких метрах от меня. Совершаю какой – то неимоверный прыжок, хватаю его, стреляю в угон. На успех не надеюсь – утки и далеко, и высоко. Но редкое везение – одна падает в воду камнем. Собака достаёт. Провожу исследование удачи – на таком расстоянии сбить утку почти невозможно. И что даёт мне моё исследование? Попала всего одна дробинка, но куда? В шею. Что ж, бывает и такая, редкая удача. Даже у меня, в основном, неудачника.

Но вот и Большой лом. Вода шумит здесь, как на том знаменитом Сердитом пороге, который проходили мы с братом, когда спускались на плоту по Кие, красивейшей реке Кузнецкого Ала – Тау. Причаливаю к берегу. Подхожу к месту моего волнения. И успокаиваюсь. Кто – то хорошо поработал здесь бензопилой. Получился длинный узкий коридорчик, заполненный брёвнами только в один слой. Да и брёвна эти плавают. Так что, правду сказали нам гости две недели назад. А в гостях у нас был большой человек, второй в районе по должности. «Первый» охотой не занимался, а вот молодой «второй» охотником был страстным. В компании с ним был мой зам Валера, охотник тоже заядлый. Экипировка и транспорт были у них соответственно положению этого большого человека. Лодка современная, мотор на ней тоже передовой по тем временам – «Вихрь». Они и прорезали хорошей пилой этот коридор, за что я им был премного благодарен. Однако не совсем и просто преодолел я этот чёртов Лом. Провозился часа три, весь вымок. А ведь уже начало октября, про утренний ледок я уже говорил. Так что пришлось разводить большой костёр и сушить одежду. Наступившую ночь я встретил около костра. Хорошо, что не было дождя, и что были дрова. Снова повезло! Но везение не бесконечно. Утром я напоролся на корягу. Полетела не только шпонка, но и винт. Впереди островок. Он ближе, чем берег. Туда и швартуется мой корабль. И что я вижу на этом острове? Нет, не медведя и не гору золота. Я вижу в кустах свежую лосиную шкуру! Мы лося не трогали. Кроме нас только «второй» с напарником. Значит, они. Оголодали ребята, что ли? Ведь знаете же, как остро стоит этот вопрос. Я засунул шкуру по возможности подальше в кусты, чтобы не было видно.

Сам я об этой находке, естественно, никому не сказал – не так воспитан! Но по району пополз потихоньку слушок, что второй «набедокурил». Многие говорили об этом с каким – то ехидством, даже злобой. Не любит простой народ у нас начальство. И радуется даже, когда оно «промахнётся»!

Да, поясню, почему рассказ так назван «Первый поход …». Дело в том, что потом ещё было много походов в те края, но эти походы были «зимними», и случились они через много – много лет после того, первого похода. Но это уже совсем другой разговор.

Весенняя охота на Кети

Константин Фёдорович Комаровских. Новосибирск. Тел. 341-94-37. 89134623191

Весенняя охота! Сердце начинает неровно биться при воспоминании о ней. Впрочем, если отвлечься от восторгов и прочих эмоций, то надо признать, что у весенней охоты было и есть множество как сторонников, так и противников. Аргументы сторонников: красота весенней дичи, красота пробуждения природы, волнения сборов на охоту, особенно, если ты не охотишься зимой. А, надо сказать, подавляющее большинство городских охотников зимой не охотится. И даже, если и охотишься зимой, всё равно получается довольно большой перерыв – март, апрель. У противников аргументы, может быть, более весомые – дичи стало мало. Если будете и весной её уничтожать, то её не будет совсем. Это основной аргумент противников. Аргумент, надо сказать очень даже серьёзный. Ведь до жути обидно, что в нашей огромнейшей по площади и незначительной по плотности населения Сибири становится всё меньше дикого зверья. Мне вспоминаются рассказы моего знакомого, служившего военным врачом в ГДР в шестидесятые – семидесятые годы прошлого уже теперь века. Обилие всякой дичи, на которую наши офицеры успешно охотились. А ведь не так уж и давно, всего каких – то 15 – 20 лет перед этим там прокатилась уничтожающими всё живое гусеницами самая страшная в истории человечества война. Сумели немцы восстановиться сами и восстановить своё охотничье поголовье! Пишу я это не потому, что питаю к тем немцам какую – то особую любовь. Не могу я её питать, хотя бы по той не очень, правда, и простой причине, что где – то там, в пучине той жуткой бойни сгинул мой отец. И у половины моего класса отцы тоже не вернулись оттуда…

Простите старика, отвлёкся, кажется, от темы. Но не совсем и отвлёкся. Чем старше я становлюсь, тем обиднее мне видеть, как гробится наша природа. Ведь, не смотря на свои огромные масштабы, она хрупкая. Один не очень хороший человек может испортить то, что принадлежит, а подчас и верно служит очень многим. Свидетели – мы все. Что стоят в этом плане только пожары торфяников, которые в разных размерах полыхают то там, то там в нашей огромной стране. Ведь это не молния стала причиной пожара, это полные дураки поджигают сухую траву. И дурь эта кажется бесконечной!

Но во времена моей молодости мы не особенно думали и рассуждали о сохранении природы. Получалось как – то всё само собой – костёр в тайге, уходя, обязательно погасишь, никакую «химию» в озеро не выльешь. Правда, и «химии» той  было тогда немного, но была, это уже не девятнадцатый век с его почти безобидным для природы образом жизни.

Ну, а теперь всё – таки о весенней природе. Говорят, что весной природа оживает. Мне больше нравится – просыпается. Ведь зимой она не умирает, просто засыпает, и то частично. А весной просыпается полностью. Оттаивают всевозможные природные ледники – холодильники, давая огромное количество пресной воды. И превращается наша Великая Западно – Сибирская низменность из огромного болота в настоящее море со множеством островов, на которых ютятся люди и звери.

И вот на этом море в середине шестидесятых годов завертелся один из первых зигзагов моей нескладной жизни – бросив город, где начал работать в крупной клинике, я ехал на «Ракете» по Оби на Север, в Колпашево, чтобы оттуда попасть уже к постоянному месту приписки, как говорят на флоте. Ехал в настоящую самостоятельную жизнь, пока неизвестную и почему – то щемящее притягательную. Сначала путешествие было приятным своей безмятежностью, величием водного пространства, которое уверенно рассекало чудо советской техники на подводных крыльях. Я стоял на корме и любовался мощными бурунами, что получались позади судна. Но вдруг вся эта безмятежность кончилась – абсолютно внезапно налетел страшный ураган. На реке, если так можно было назвать тот водный простор, где берега угадывались только по вершинам деревьев, до которых не дошла вода, начался настоящий шторм. «Ракета» наша сразу перестала быть «Ракетой». Подводные  крылья уже не играли никакой роли. Теперь это было обычное довольно тяжёлое судно,  потерявшее при этом, по – моему, управление. Это тяжёлое судно бросало по волнам, как какой – нибудь обласок.  По громкой связи была дана команда всем пассажирам убраться с палубы в трюм. Я, однако, не выполнил эту команду. Был я тогда молодой и сильный. Эта природная метаморфоза мне понравилась, так как ничего подобного мне видеть не приходилось.

Судно наше, к счастью, не разбилось о скалы, не налетело на рифы. Наверное, потому, что подобных страшных морских опасностей в нашем море просто нет. Здешняя опасность – топляки. Но и они не повредили нашу красавицу – «Ракету».

Часа через два шторм также внезапно стих, как и начался. Я, если честно сказать, был очень доволен этим происшествием, так как это был самый большой шторм, который мне пришлось видеть в моей в основном сухопутной жизни. Много я  потом поплавал по Обскому морю, всяко было, но подобного шторма больше не видел.

От Колпашева шло судно уже совсем другое. Называлось оно речным трамваем. Оно и в самом деле напоминало трамвай спокойным тихим ходом, отсутствием кают. Люди сидели на скамейках, крыша была только сверху и то не на всём судне. Никакого шторма больше не было. Кеть представилась мне тогда спокойной и какой – то умиротворённой что ли, по сравнению с Обью. Хотя воды было тоже очень много. Запомнилось, что соседями моими были дети народов Севера. Их было человек двадцать. Для меня это тоже было экзотикой.

Ночь белая, то есть чуть сумерки, а часа в три уже совсем светло. Никаких ресторанов и буфетов на том корабле не было. А плыли мы долго, наверное, часов двенадцать. Кушать хотелось! И вот тут опять же впервые в жизни я попробовал мясо кита. Нет, киты, как и сейчас, в Обском бассейне тогда не водились. Речь идёт о консервах, которые положила мне в дорогу жена. Не скажу, что я был в большом восторге от того мяса. Но «с голодухи» – съедобно.

А вот и сплошь деревянный тогда Белый Яр, столица огромного таёжного края, площадью сравнимого с европейской страной и с населением двадцать тысяч человек. А мне предстоял путь ещё дальше – в Клюквинку. Впервые в жизни, и единственный в ней раз за мной было прислано специальное судно – полуглиссер директора Ингузетского леспромхоза. Почему Клюквинка, но – Ингузетский леспромхоз, я разобрался много позже. А что  такое это судно и почему полуглиссер, я до сих пор не знаю. Это был довольно большой по здешним масштабам и удобный катер, весьма быстроходный. 120 километров до Клюквинки мы прошли часов за пять.

Не очень длинный тот период жизни, жизни в болотах и комарах, как я сейчас оцениваю, был самым счастливым периодом. Через год я там уже полностью «натурализовался». Там началась моя более – менее серьёзная охотничья жизнь. И вот в то же время года, что я туда приехал, в такой же разлив, но только через год меня пригласили на весеннюю охоту на уток. Поехали мы на «Казанке» под только что недавно появившимся «Вихрем». Плыли вверх по Кети несколько часов, куда – то поворачивали с фарватера. По сей день не знаю, куда. Я слепо доверялся моим «руководителям» охоты. Они же были и моими учителями. И главным учителем был дед Гоголь – среднего роста могучего сложения старик. Он научил меня плавать на обласке, что совсем даже не просто. Особенно, если учесть, что природа  ещё не оттаяла полностью, по причине чего на тебе много тёплой одежды, делающей тебя довольно неповоротливым и тяжёлым.  «Запас» же, то есть расстояние от края борта лодки до воды пять – семь сантиметров. Одно неосторожное движение веслом – и твоя маленькая скорлупка под названием обласок черпает бортом холодную весеннюю воду. Ещё одна неосторожность – и ты в воде. Ладно, если попалось мелкое место, а если глубокое? А до скрадков наших добираться на обласке от «базы» – примерно час. Как вы поняли, мы сидели на обласках в «водных» скрадках, то есть кругом, сколько охватывает глаз, вода. Вода, затопившая равнину с кустами. Вот в одном из таких кустов и был устроен мой скрадок. Десятка полтора деревянных утиных чучел были расположены по породам. То есть всё было под руководством моих наставников сделано «по уму», как теперь говорят.

В моих руках бескурковая одностволка ИЖ – 18, самое дешёвенькое, единственно тогда мне доступное и, кстати, не очень и плохое ружьё. Я устраиваюсь поудобнее, поднимаю ружьё, нацеливая его на чучела, к которым должны прилететь утки. Дед Гоголь учил меня:  влёт не стреляй, не умеешь, всё равно не попадёшь, патроны только жечь зря. Жди, пока сядут и сплывутся две – три – вот тогда и стреляй. В этом плане они никак не ладили со своим зятем Емельяном. Тот наоборот стрелял всё время влёт, и, надо сказать, у него это получалось очень даже неплохо. «Школа» деда Гоголя не пошла мне на пользу – я так и не научился хорошо стрелять влёт.

Резкий незнакомый мне тогда звук, похожий на свист – звук птичьих крыльев. И тут же другой звук – звук упавшего в воду предмета. Это прилетела пара уток, подстроилась к моим чучелам. Ружьё дрожит в моих руках. Волнение, будто передо мной, по крайней мере, медведь. Кстати, много, правда, потом и перед медведем не дрожали мои руки. Жду, пока сплывутся утки. Вот вроде и сплылись. Нажимаю на спусковой крючок. Рассеивается пороховой дым (порох дымный). Одна утка улетела, другая лежит на воде кверху брюхом. Радости моей не было предела.

Ещё пара уток – вот и вся моя добыча в то первое утро. Лёт кончился, надо «домой», на базу. База наша представляла собой большую избушку, по таёжным понятиям, целый дом, стоящий на коренном, высоком, при отсутствии половодья, берегу. Перед этим берегом были огромные камышовые заросли, через которые надо было пробираться – пробиваться на обласке. Сделать это было не очень и просто, по крайней мере для такого не очень опытного человека, как я. Днём было всё более – менее видно, а вот поздно вечером… Хоть вроде и белые ночи, но иногда грозовые тучи плотно закрывали небо, превращая ночь из белой в тёмную. Разобраться, куда ехать в камышах, у меня получалось не очень. И вот однажды, когда я припозднился, а тучи как назло закрыли свет, у меня получилось совсем плохо – я заблудился в камышах. Воды было немного, я шёл в болотниках по дну, не совсем представляя, куда. Сначала вроде и не волновался, а вскоре стало как – то не по себе. Кругом камыш и вода, даже переночевать негде. А уже и начал уставать. Да и стыдно – заблудился «в трёх соснах»! Начал стрелять, какая уж тут экономия патронов, коль дела приняли такой серьёзный оборот! Но никакого ответа на мои сигналы  «SOS». Постепенно расстрелял чуть не всё, что осталось от охотничьего вечера. Наконец, мои напарники поняли, что к чему. Прозвучал ответный выстрел, а через некоторое время на меня вышел Емельян.

– А мы думаем, вот пошла утка, как палит, хоть и темно вроде уже совсем…

Мне оставалось только скромно промолчать.

Я уже говорил, что база наша была довольно большим домом. Для чего он был построен в этом пустынном месте, не знаю. Может быть, для покосников, так как кругом было много луговины, сейчас затопленной. Вообще – то с покосами там беда. Тайга кругом, лугов, пригодных для сенокосов, почти нет. Покосы находили подчас очень далеко от посёлка. Сено возили на лодках, на «паузках» или приходилось дожидаться, когда замёрзнут ручьи и болота, и привозить его на тракторных санях.

И довольно много охотников нашли свой приют в этом доме. Во всю длину дома были устроены нары, на которых, не раздеваясь, и ночевали охотники. С нами было две собаки – рыжий кобелёк местного «разлива», которого непонятно зачем взял с собой Емельян, и мой доберман, которого мне пришлось взять с собой, так как (закон подлости!) хозяйка этой прекрасной собаки была в командировке, а оставлять  очень серьёзную и дорогую для меня собаку чужим людям я просто боялся.

Уму этой собаки, спустя много лет, как и уму моей теперешней собаки, я, откровенно говоря, просто поражаюсь. Я уже писал об этой собаке отдельный рассказ. Простите, может быть, немного повторюсь. Среднего для добермана роста (теперь это гиганты, чуть ли не немецкие доги, правда, зачем это?), очень спортивный, как и хозяин тогда, красивый, что уж греха таить – множество комплиментов  по этому поводу слышал я в разных местах, мною уважаемых. Это была мощная, побеждающая свою нелёгкую судьбу, немецкая собака, попавшая по иронии судьбы в бескрайние суровые те болота и озёра. И вот как – то мы решили посмотреть немного другие места, для чего поехали вдоль коренного берега на моторке. Собака моя должна была бежать по берегу. Пока мы шли вдоль берега, от него недалеко и ему параллельно, мой Рекс бежал по берегу, как и положено собаке – компаньону. Но стоило только лодке взять на несколько градусов в сторону от берега, собака с довольно высокого обрыва бросилась в ледяную воду, по которой плыли не полностью ещё растаявшие льдинки. Как это, собака с короткой шерстью, вроде бы абсолютно неприспособленная для таких суровых, прямо будем говорить, страшных для жизни мест, бросается в эту холоднейшую смесь воды со льдом? А это – самопожертвование, явление странное и страшное, непонятное.

А вот рыжий кобелёк проявил себя «не очень». Днём было свободное время, и мы иногда ходили по «окрестностям», с ружьём, естественно. В одной из таких «экскурсий» мне удалось добыть тетёрку, которую я бросил в общую кучу дичи, что была устроена в не полностью растаявшем ещё сугробе. Это была одна единственная боровая птичка, всё остальное – утки. Их было много, целая гора.

Спутникам моим нужно было «мясо», объём, так сказать, для чего у некоторых из них были с собой двухсоткилограммовые бочки, в которых солилась дичь. Что делать, жить – то надо, семьи ведь у всех! Это не теперешняя охота богатых бездельников ради удовольствия, тогда это было во многом ради пропитания. Так вот, собаки обычно не едят уток, не нравятся они им, что ли, а вот боровая дичь им нравится очень. Мой доберман, не смотря на свой молодой возраст, был достаточно хорошо воспитан. С земли он вообще никакой пищи не брал, от чужого человека – а ты попробуй, дай, что из тебя будет! Сейчас учат по – другому.
,   И вот как – то раз, когда никого из охотников на базе не было, этот рыжий кобелёк совершил жуткое преступление – разбросав в разные стороны непригодных, по его понятию, в пищу уток, он добрался до лакомства – тетёрки и съел её полностью. Осталось только несколько рыжих пёрышек. Преступление было раскрыто, преступник был наказан хозяином. Причём, на мой взгляд, излишне жестоко. Я прямо умолял хозяина сжалиться и смягчить меру наказания.

– Не ведает, что творит, – привёл я библейское изречение. Не знаю, это ли изречение подействовало или просто хозяину стало жалко свою животину, но экзекуция была прекращена, кобелёк, поджав хвост, убежал в кусты.

А через несколько дней моя охота закончилась неожиданным образом. Прямо к моему скрадку подлетел директорский полуглиссер, тот, что привёз меня год назад. Я сразу понял, что случилось что – то экстраординарное. Рядом с мотористом сидел Емельян, который в данном случае был проводником. Ибо без проводника моторист, даже зная в принципе, куда я уехал на охоту, навряд ли нашёл бы меня – велики там были просторы!

– Поехали в посёлок, беда случилась. В роте повесился солдат.

Я должен немного всё прояснить. Что это за бред? Тайга, весенние разливы, охота на уток – и причём тут военная рота и её солдаты?

А дело в том, что (теперь об этом уже можно писать, очень уж много лет прошло, да и подписку о неразглашении по этому поводу я не давал) в посёлке квартировала, как когда – то говорили, рота ПВО. Не ракетчиков, а локаторщиков. С командиром этой роты Игорем мы были в приятельских отношениях. Ещё один Игорь и опять Александрович! И опять хороший человек, как и тот, хакасский, Игорь Александрович. Бывают же такие жизненные совпадения!

Раз Игорь зовёт – какой разговор, надо бросать так полюбившуюся охоту и ехать, помогать товарищу.

В принципе я был и не нужен. Человек я абсолютно гражданский, «влазить» в дела военных не имею права. Но надо как – то морально что – ли помочь Игорю, которого как командира, видимо, ждали большие неприятности.

Я осмотрел труп. Молодой, очень красивый парень с нерассосавшейся ещё странгуляционной бороздой на шее (след от верёвки, являющийся признаком повешения). К моему приезду на вертолёте уже прибыл «особист», с которым, правда, мне встретиться не пришлось, я ему был не нужен. «Особист» (офицер Особого отдела) провёл уже расследование. Вскрытие будет проводиться в Новосибирске, где располагалось тогда всё военное начальство.

Вот что я узнал чуть позже от моего друга Игоря. Он, видимо, разболтал военную тайну. Хотя, какая уж тут тайна! Дело – то было в деревне, хоть и называлась официально та деревня посёлком. Оказывается, повесившийся солдат был наркоманом. Да, да. Наркоманы были всегда. Просто теперь их стало во много раз больше, и об этом стали много говорить. Родом этот солдат был из Новосибирска, откуда, как выяснил особист, он получал каким – то образом наркотики. Каким, особист так и не сказал даже командиру этого несчастного, Игорю. Солдат служил первый год, весеннего разлива ещё не пережил. А начались переживания у него очень серьёзные, когда из – за этого разлива и распутицы перестали летать местные самолёты, канал доставки был перекрыт. Что такое абстиненция, читатель, видимо, знает из литературы. Не дай Бог никому это прочувствовать на собственной шкуре! Вот эта абстиненция и загнала в петлю молодого красивого парня.

Так закончилась в тот год моя весенняя охота. В жизни всё перемешано, господа!

Зимняя рыбалка в Хакасии                                                                                           Как я уже писал ранее, в моей рыбацко – охотничьей жизни были разные периоды. Эпизоды татарского периода когда – то были освещены в отдельном рассказе. Теперь же пришёл черёд хакасскому периоду. Хакасский период отличается от татарского тем, что в татарский период  я охотился с татарами, но не в Татарстане. Во время хакасского периода наоборот – охота и рыбалка была в Хакасии, но не с хакасами. Там я рыбачил и охотился с русскими, а если более точно – в основном с одним русским человеком – Александром Семёновым, ставшим мне другом на многие годы.

Прежде чем перейти непосредственно к рассказу о рыбалке, хотелось бы пропеть хвалебную оду Хакасии. Что же это такое – Хакасия? Это по площади целое европейское государство – 61 тысяча квадратных километров. Для небольшого сравнения  – Бельгия расположена всего на 30 тысячах этих самых километров. То есть из несложной сравнительной арифметики видно, что на территории Хакасии свободно может разместиться две Бельгии, да ещё квадратный километр останется для помещения туда, например, Андорры или Монако. А ведь это только небольшая часть южной Сибири!  Но по количеству населения Хакасия не может и близко сравниться с той Бельгией.  В Хакасии проживает чуть более полумиллиона человек. Хакасов же среди них только 12%.  Хакасия  – это жемчужина в огромной короне Российской державы. Шикарная география – кажущаяся бескрайней огромная угрюмая Койбальская степь, окаймлённая со всех, кроме Севера, сторон красивыми горами. Это Кузнецкий Алатау и Саяны, красоты которых ещё не воспеты по – настоящему. А степь! Это истинная степь, волнистая, холмистая, абсолютно лишённая каких – либо деревьев. Только перекати поле – и никаких околков. Это не Бараба или Кулунда, где по сути дела, лесостепь, так как имеется множество островов кустарников . Масса озёр, как пресных, так и солёных. А на озёрах этих летом живёт большое количество пернатого народа. Причём и на солёных тоже. Что привлекает птиц на огромное солёное озеро под Черногорском – не знаю. Рыбы там нет, запах тлетворный, что – то типа сероводорода. Может, какие рачки – паучки привлекают на это озеро птицу, не знаю. Но что там было много утки – это точно, мы с Сашей охотились там много и довольно успешно. Успех, правда, в основном сопутствовал Саше, мои же успехи были весьма скромными. Сейчас на этом озере организован заказник. Что ж, правильно. Хоть и богата наша природа, но любые богатства не беспредельны. Угробить можно всё. Мы и так, к стыду нашему, здорово уже испоганили нашу природу матушку. Но это уже другая песня, к сожалению, длинная и печальная.

А мы немного продолжим наш географический экскурс, потихоньку приближаясь к нашему основному повествованию.  Нельзя не сказать о реках Хакасии. Их довольно много, и текут они не только по Хакасии. Самая могучая из рек – Енисей, одна из величайших рек земного шара. А самая «хакасская» река – Абакан. Это многоводный бурный поток с гор, вырвавшийся в степь. И успокаивается его энергия только в огромной пучине Енисея. Если более точно – Красноярского водохранилища, или моря, как принято называть у нас эти самые хранилища нашего богатства – пресной воды. Вот и подошли мы к месту действия. Да, то, что будет описано, происходило на льду этого самого моря.

Судьба занесла меня в упомянутый уже Черногорск, где я познакомился и подружился с Сашей Семёновым, местным жителем. Про Хакасию мы уже немного поговорили. Теперь немного про Сашу . Познакомились мы в не самом приятном месте, месте, куда люди попадать не любят, но попадают. Вот и Саша попал туда по поводу аппендицита. Как вы поняли место это – больница. Да, для кого – то больница место неприятное и даже страшное, для меня же это место работы.

Да, я работаю в больнице, я хирург. Вот и привезла Сашу  «Скорая» во время моего дежурства. А я в то время искал каких – либо людей, имеющих хоть какое – то отношение к охоте и рыбалке. Приехал я туда недавно, знакомых по этой части никого не было. А одному куда – то ехать, не зная куда – это не дело. Саша оказался абсолютно ценным человеком. Он там родился и вырос. Охотиться и рыбачить начал чуть ли не с пелёнок. В описываемое время это был добродушный гигант под два метра ростом и весом 120 килограммов с копной светло – рыжих кудрей на голове. Не смотря на кажущуюся громоздкость, это был очень подвижный и чрезвычайно выносливый человек. Мы с ним много исходили хакасской степи зимой в поисках зайцев – русаков. И моя спортивная подготовка была явно посрамлена этим огромным человеком, который специально спортом никогда не занимался. Говорю «исходили», и это правда, так как зимой в хакасской степи снега почти нет. Можно сказать, всю зиму чернотроп. Зато совсем по – другому в горах. Снег там выпадает очень рано и бывает его там огромное количество.

Говоря о богатствах Хакасии, я не упомянул о тех богатствах, которые называются полезными ископаемыми. Их довольно  много, и одно из них – каменный уголь. Вот к этому самому ископаемому и имел прямое отношение мой друг Саша Семёнов. Он работал механиком на угольном разрезе.

Надо сказать, что зимы в Хакасии не такие суровые, как в более северных  сибирских местах. И мы почти всю зиму могли ездить на мотоциклах. Что такое езда на мотоцикле зимой, может понять только тот, кто попробовал это сам. У Саши был ИЖ – Юпитер, у меня ИЖ – Планета с самодельной коляской. И вот на этих мотоциклах мы прибыли на лёд Красноярского моря. Дело шло к весне, лёд был такой толщины, что стандартного советского бура не хватало. Поэтому у нас были удлинители около полуметра длиной. Сверлить было тяжело, но мы тогда были молодыми и сильными. И вот блесна в воде. Несколько бесполезных подёргиваний, и вот она – небольшая удача. И хоть много я к тому времени уже порыбачил,  тот момент, когда в первый раз ощущаешь, что кто – то дёргает за блесну, бывает очень волнителен. Дальше уже того волнения нет, как бы привыкаешь что – ли. Надо сказать, что рыбка там водилась неплохая, и было её там много. Но много – это Саша ловил много, у меня же получалось по сравнению с ним не очень. Шёл окунь до килограмма, иногда и больше. Саша налавливал по два пяти ведёрных мешка за один выезд. Мои же успехи, как я уже говорил, были много скромнее. А рыба была нужна даже для прокорма, не только для удовольствия. Шли семидесятые годы, разгар дефицита и очередей. Сашина жена Нина делала из этой рыбы очень вкусные котлеты. Делала он их, правда, и из зайчатины. Тоже вкусная была штука. Теперь об этом только можно вспоминать!

И вот мы потихоньку ловим, радуемся, что получается вроде рыбалка. Но вдруг, что это? Блесна не поднимается от дна и как бы пружинит. Рыба огромная что ли попалась? Но нет той рыбы. Это зацеп. Крючок блесны зацепился за какую – то коряжку. Коряжек этих на дне огромное количество. Явление всегда очень даже неприятное. Во – первых, блесну жалко, их не так уж и много, а эта особенная, уловистая. Во – вторых, и времени жаль – пока клюёт, а вдруг перестанет. Клёв – дело не очень надёжное, не стабильное. Пока он есть – хватай, лови. Закончиться может в любое время, дело это абсолютно непредсказуемо. Но у моего «хитрого» друга Саши на этот неприятный случай заготовлено «противоядие» – отцеп. Так мы называли устройство для вызволения из плена нашей блесны. Я сейчас и не помню точно его устройства. Помню только, что устройство это было очень простое, но действенное. Благодаря ему мы потеряли безвозвратно не так уж много блесёнок. Но устройство это было на двоих одно, а зацепы случались у каждого из нас. Находились мы друг от друга подчас в полукилометре. Бегать за отцепом не хотелось. Опять же большая потеря времени. И вот тут нас выручал Кинг – моя некрупная рыжая лайка.

Собаками я занимаюсь всю свою длинную уже теперь жизнь. Сколько их прошло через мои руки – не могу даже сказать. Были собаки удачные и неудачные, умные и не очень. Как и люди. Ведь не все люди умные. Правда, я не слышал, чтобы кто – то пожаловался на недостаток ума. Кинг был собакой удачной в плане ума, но не удачной в плане своей судьбы. Приехал я в Хакасию, привезя с собой молодую чистокровную лайку с документами. Это был суперподвижный красавец пёстрого рыже – белого окраса. Такой окрас считается типичным для западно – сибирской лайки, но встречается всё же довольно редко. К моему великому сожалению, этот красавец совершенно глупо погиб под колёсами грузовика. Не скрою, я плакал тогда. Нужна была другая собака. В обществе охотников мне дали адрес тамошнего охотничьего «кинолога». Попав к нему, я едва не переменил свою собачью ориентацию. До этого из охотничьих собак у меня были только лайки. А тут я впервые в жизни близко увидел русских псовых борзых. Высокого роста, с длинными узкими «щипцами», они, не скрою, произвели на меня большое впечатление. Хозяин рассказал мне про охоту с ними, про то, что в прошлый сезон он без ружья с этой парой собак добыл полсотни лисиц. Оставлю достоверность на совести рассказчика. Он мне предложил щенка от этих собак, уже достаточно подрощенного. Но, поколебавшись, я отказался. Никогда с этими собаками я не охотился, да и охота в степи меня не привлекала. Я привык к тайге. Поэтому я попросил его помочь в поисках щенка лайки. И я его нашёл. Это оказался чисто рыжий мягкий комочек с голубоватыми ещё, как у всех щенков, глазками. Удивительно ласковый и добрый, без малейшего намёка на охранный инстинкт. И очень умный. У меня есть пограничное прошлое, когда я «работал» с огромными немецкими овчарками в их восточно – европейском варианте. И вот кое – что из той работы я прививал и лайкам. Хоть это было им совершенно не обязательно, да и не нужно, если уж честно сказать. Так вот, Кинг мой искал с удовольствием спрятанные в квартире предметы, хорошо знал команду «место». Причём так хорошо, что сидел непривязанный в коляске мотоцикла, пока я стоял часа полтора в очереди за молоком. Ах, очереди, очереди! В них прошла у моих ровесников большая часть жизни. И ведь очередь эта не за какими- то дефицитными заграничными «шмотками», а за обычным молоком, без которого тогда как раз я жить не мог. Вернее, не я, а моя новорождённая дочь. Теперешней молодёжи это не понять.

А ещё Кинг хорошо знал команду «пост». Я давал ему в зубы этот самый отцеп, завёрнутый в рукавицу, команда «пост», и собака несёт отцеп Саше. Можно было, конечно, и принести самому, но так было интереснее. Признаюсь, что для меня работа собаки интереснее и важнее самой добычи. Когда собака облаивает добычу на дереве, не важно, какую, глухаря или соболя – это же музыка, красивей которой для меня нет! Хоть очень люблю я и настоящую музыку, в том числе и серьёзную. Но собачий лай, по делу, конечно, это великолепно.

Но, а в конце этой рыбалки всегда вставал вопрос – заведётся ли мотоцикл. Всё – таки зима, пусть и не такая суровая, как на Севере Томской области, где морозы были до 56 градусов. И опять меня выручал Саша, который разбирался в технике много лучше меня. И мотоциклы у нас заводились! Пусть не сразу, не с первого рывка кик – стартера, но заводились. По крайней мере, ни разу не бросили мы их ни на рыбалке, ни на охоте. А тех рыбалок и охот было много. Ох, много! Но вот и загрустил старик. А как говорил Габриэль Гарсия Маркес, не грусти о том, что было, лучше улыбнись тому, что это было. Вот я и попытался этим не совсем, может быть, складным рассказом – воспоминанием  улыбнуться. А разве жизнь всегда складная штука?

Константин Фёдорович Комаровских. Новосибирск, ул. Киевская, 20, кв. 197. Тел. 341-

94-37.

И снова Хакасия

Константин Комаровских

Начну не совсем, может быть, обычно – с цитаты. Приведу слова великого пролетарского поэта Владимира Маяковского. Сам я, признаюсь, не являюсь приверженцем того без всяких сомнений великого, чем восхищался и что воспевал этот талантливейший человек. Но к нему самому я отношусь с большим уважением и даже любовью. Прежде всего, потому, что он был искренен. Он, как и многие его современники, свято верил в справедливость того, как потом оказалось, абсолютно страшного дела, которое называли тогда Великой Октябрьской Социалистической революцией, а в наше время всё чаще величают Октябрьским переворотом. Когда же он, будучи человеком умным, понял, что заблуждался, то пустил себе пулю в лоб.

Вот эта цитата из поэмы «Владимир Ильич Ленин».

Когда я итожу

то, что прожил,

И роюсь в днях –

ярчайший где,

Я вспоминаю

одно и то же –

Двадцать пятое,

первый день.

Как, видимо, и все старые люди, я тоже часто «итожу». И иногда думаю, где же тот «ярчайший» мой день. Но что понимать под этим словом? Если точно следовать великому поэту, в моей жизни таких дней не было. Слава Богу, не стал я свидетелем никаких больших революций и, тем более, настоящих гражданских войн. Не в то время родился. Не повезло мне со свидетельством. А может, наоборот, повезло?

Что же касается моей длинной и не так уж  продуктивной охотничьей жизни, то здесь трудно сказать, что было «ярчайшим». Самым опасным или самым приятным? Самым опасным, видимо, был случай, когда я с одной только мелкокалиберной винтовкой стоял в двадцати метрах от беснующейся в кустах огромной медведицы, защищающей двух своих медвежат. Тогда, правда, я не совсем понял опасность момента. Чрезвычайно интересен мне, тогда ещё совсем молодому и неопытному, был сам факт этой встречи.  Если же говорить о самом приятном – много было приятных моментов на охоте. Я не имею в виду количество добычи или суперудачный выстрел – нет, именно приятность, самое приятное впечатление, а теперь – воспоминание о какой – либо из охот. И вот – об одной из них.

И опять Хакасия. Я уже пел дифирамбы этому суровому и прекрасному уголку нашей Земли. Уголков прекрасных на земле, конечно, очень много. Есть и более яркие, с большей экзотикой. Но здесь, особенно для охотника и рыбака, настоящий рай. Настолько разнообразна хакасская природа, причудлива, что можно только удивляться этому. Одной из здешних причуд является, на мой взгляд, «Сорокаозёрка» –  огромное пространство степи, занятое озёрами. Нет, это не одно большое озеро, это множество озёр, расположенных в непосредственной близости друг от друга. В самом деле, их там сорок или это не совсем так – не могу сказать, не считал. Но то, что очень много – это точно. И все они камышовые. И если где есть природный рай для пернатых – то это «Сорокаозёрка».

В тот раз, о котором идёт речь, мой друг и постоянный напарник на охоте Саша был занят на работе. А мне очень уж хотелось попасть в ту знаменитую «Сорокаозёрку», о которой много слышал, но там не бывал. Саша накануне рассказал, как туда добраться. Парнем я был не робким, как поётся в одной песне, правда, о смелости в других делах. Поэтому рано утром  любимая лайка Кинг сидела в коляске моего мотоцикла, на котором я отправился в поиски этого знаменитого места. Долго ли, коротко я ехал, но приехал к озеру, заросшему камышом. Дело было примерно в середине сентября – в разгаре сезон утиной охоты. Поэтому я ожидал встретить там множество любителей этого дела. Однако встретился всего один весьма пожилой человек. У человека за плечами ружьё, а руки заняты каким – то большим мешком. Никакого транспорта я не заметил. Как он попал сюда? Ведь не на парашюте же его сбросили? Мы поприветствовали друг друга. Человек полез в карман, кряхтя, вытащил оттуда какой – то документ. Это оказалось удостоверение общественного охотинспектора. И очень вежливо попросил предъявить мои охотничьи документы. С этим вопросом у меня, к счастью, всё было в порядке, и мы заговорили об охоте. Опытный человек вкратце обрисовал мне общую картину.

– Вот на этом озере делать нечего – сюда утка садится крайне редко. Поезжайте направо вдоль озера. Там будет ещё одно. Его тоже пропустите. Следующее озеро – место полной тишины, то есть охота на нём запрещена. Объедете его – там и накачивайте лодку. Там и утка садится, и охотиться разрешено.

Я поблагодарил и поинтересовался, что за мешок у него в руках. По своей тогдашней неопытности я не понял сразу, что это одноместная резиновая лодка. Мой новый знакомый всё мне объяснил и рассказал, что днище лодки для прочности обклеено брезентом. Охотник тащит лодку волоком, если надо преодолеть небольшое расстояние между озёрами. А расстояния эти на самом деле были иногда совсем небольшими – сотня, несколько сот метров берега, но, что удивительно, берега сухого.

Так состоялась первая и последняя «проверка на дорогах» в моей длинной охотничьей жизни. Почему так – не знаю. Может, потому, что проверяющих было недостаточно, а может, потому, что мои охотничьи пути – дороги в основном пролегали далеко от мест «цивилизации».

И вот оно – озеро полной тишины. Но никакой тишины там не было. Совсем  даже наоборот – разнообразное кряканье, какое – то бормотанье что – ли, постоянные всплески воды от огромного множества садящихся и взлетающих водоплавающих птиц. Там было представлено, видимо, всё полное разнообразие сибирского птичьего плавающего царства. Утки плавали так близко друг от друга, что представить себе это, не увидев, почти невозможно. Подобную концентрацию пернатых можно наблюдать в Новосибирском зоопарке. Только в зоопарке бассейн с птицами в несколько квадратных метров, а там, в Хакасии – в несколько гектаров. Было это примерно сорок лет назад. Хочется надеяться, что и сейчас не стало хуже, не угробили то уникальное место. Больше ничего подобного мне видеть не приходилось.

Полюбовавшись невиданной ранее природной картиной, я всё – таки вспомнил, для чего  сюда приехал. И вот я у рекомендованного мне для охоты озера. Накачиваю лодку. Новую двухместную резиновую лодку, предмет моей гордости и предмет зависти моих знакомых охотников. Как помнят мои ровесники, описываемое время – время сплошного дефицита. Дефицита на всё, естественно – и на охотничье снаряжение. Надувную лодку тогда купить было практически невозможно. Сейчас в это не верится – любые лодки продаются «на каждом шагу». Тогда же я купил старую лодку с рук. Но она оказалось такой изношенной, что уже стало бесполезным заклеивать её прохудившиеся борта и днище. Однако мне повезло. Мне посчастливилось поехать на учёбу в Ташкент. И вот тут – то я понял, что такое дружба народов. Для узбекского народа там было сделано если не всё возможное, то почти всё, что и близко не делалось для народа российского. Я имею в виду прежде всего «снабжение». Под этим словом тогда понималось наличие в продаже обычных товаров, необходимых для жизни. Ценилось «московское» и «ленинградское» снабжение. Не знаю, какое снабжение было в 1973 году в Ташкенте, но там, по тогдашним понятиям, в этом плане был настоящий рай. Я разинул рот от удивления, когда зашёл в спортивный магазин. Там (в свободной продаже!) на полках лежало несколько различных надувных лодок, в том числе, даже импортных. И это в Ташкенте, где из водных артерий всего лишь небольшая горная речка Чирчик, по которой никто не плавает. Да ещё, помните ту песенку былых времён?

– Есть в Ташкенте речушка Салара.

Она тихо и плавно течёт.

А на той стороне плановая.

Утешение в ней каждый найдёт.

План покуришь – всё горе забудешь,

И слегка закружит голова…

Что касается плановой – не знаю, вывески, по крайней мере, такой я не видел. Может, тайно и существовала. Ведь и сейчас, не смотря на категорические запреты, существуют же тайные казино, которые вроде бы время от времени разоблачают. Как разоблачают и продавцов страшной отравы – спайсов. Их – то, правда, и разоблачать особо не надо – их реклама кругом, чуть ли не каждом заборе. Что же касается Салары, или, видимо, правильнее – Салара, то я не совсем понял, речка это или арык. Но в данном случае это роли не играет – по этому Салару, я, прожив там два месяца в весеннее время, никакого, даже самого малого, судоходства не заметил.

Я приобрёл нашу, отечественную, лодку, так как на импортную у меня просто не хватило денег. Надо сказать, что узбекские «друзья» незадолго пред этим очень меня уважили – вытащили в трамвае из кармана моего плаща приличную сумму денег, предназначенную для покупки пальто моей жене. Пришлось ей давать слёзную телеграмму о помощи. Но «наскребла» она не очень много, а мне ведь надо было ещё и кушать… Забегая немного вперёд, скажу, что этой лодке выпала незавидная судьба. Мы с Сашей съездили на рыбалку на какое – то степное озеро. На обычную поплавочную удочку даже я, небольшой мастер этого дела, наловил огромное количество не очень крупного карася. Так много, что пришлось для его транспортировки использовать чехол от лодки. Рыбу погрузили в коляску мотоцикла, а саму лодку привязали на багажник, что был устроен на заднем крыле. Дорога в степи не асфальтовая, очень даже тряская, что – то типа стиральной доски. Но вот мы выехали на более – менее ровное место и решили чуть передохнуть. Глядь – а лодки – то нету. Плохо я её привязал, вот она и выскользнула из этой привязи. Мы – срочно назад по тому же пути. Но – увы! Лодки не было. Так что, «нагрели» меня не только узбекские «друзья», но и российские!

Передо мной озеро, в середине которого остров, заросший камышом. Я направляю туда своё судно. Расстояние от берега метров сто. Кинг мой спокойно сидит в лодке. Подойдя, как говорят моряки, непосредственно к острову, я увидел, что это место «благоустроили» бывшие здесь ранее охотники. Дело в том, что тамошний камыш – не обычный камыш, как, например, на Новосибирском водохранилище, где мне через много лет пришлось рыбачить длинные годы. На Обском море это крупная жёсткая трава, которую можно вырвать даже голой рукой и через которую может пробраться собака. Здесь же – это что – то древовидное, высотой в два метра и более, похожее по плотности на бамбук. Рубить его надо было топором.  Видимо, так и была вырублена небольшая площадка на краю острова, куда с определённым трудом я затащил своё узбекское приобретение. Интересно было «дно» этого острова. Интересно тем, что его не было. То есть это были огромные заросли твердого, как дерево, камыша в центре степного озера. Камыш рос так тесно, что пробраться через него собаке даже и думать не приходилось. А лодка была устроена на срубленных на уровне воды камышовых стволах.

Выставив чучела, я начал призывать удачу. И вскоре удача не спеша пришла. Утки не очень часто, но довольно регулярно плюхались около моих чучел. Я от души поблагодарил своих предшественников за  это чудесное место. Они так удачно его выбрали, что получилось что – то вроде скрадка, хотя никакого скрадка специально не делалось. Стена камыша скрывала охотника от взора птиц, налетавших сзади и с боков.

В начале этого рассказа я вёл речь об удовольствии от приятной охоты. Здесь всё оказалось удовольствием – и так удачно выбранное неизвестными доброжелателями место, и большое количество дичи, и чудесная в тот день погода. Но самым большим удовольствием для меня, как всегда, оказалась прекрасная работа собаки. Кинг сидел в лодке, что удивительно для молодой лайки, абсолютно спокойно. Больше таких спокойных и послушных собак я не видел. В этом плане это было совершенно уникальное явление. А я ведь не цирковой дрессировщик, что делает из обычной собаки настоящее послушное чудо. Я обычный охотник, притом  не располагающий в силу занятости на работе особо и временем для дрессировки.

Налетает утка. Я стреляю. Иногда влёт, иногда в сидячую. Кинг спокойно сидит. Команда «Апорт», и собака бросается прямо из лодки в воду, приносит добычу, забираясь с моей, правда, помощью,  в лодку. Удовольствие от такой работы можно сравнить только, наверно, с работой лайки по глухарю.

Да, особой дрессировки у Кинга не было, но всё же сказать, что её не было совсем, будет неверным. Во – первых, я немного учил эту чрезвычайно сообразительную собаку апортировке  ещё дома, на суше. Учился Кинг быстро, а ведь это не была какая – то суперлайка с шикарной родословной. Никакой родословной у него вообще не было. Правда, не смотря на это, нам один раз позволили даже участвовать в собачьей выставке. Там мы получили медаль и приз – маленький топорик, который долгие годы я возил в коляске мотоцикла, а потом в багажнике автомобиля. Учёба продолжилась уже на озере. Всё это произошло в один и тот же сезон. Мы с Сашей приехали на Большое Солёное озеро  днём, накануне открытия охоты. Взял я с собой и своего любимца, которому ещё и года не было. Надо сказать, что концентрация соли в том озере, видимо, не очень большая, так как никакого вредного воздействия та солёная вода на собаку не оказывала. Правда, тогда я об этом и не думал. А пришлось подумать много – много потом на Большом Яровом озере, что на Алтае. Там моя собака – красивая крупная немецкая овчарка – получила от солёной воды страшные химические ожоги.

А тогда в предвкушении начала охоты мы наслаждались чудесной тёплой погодой и, не понимая этого, собственной силой и здоровьем. Единственная малая неприятность – запах от озера, что – то типа сероводорода. Такой запах, помню, был у нас в химическом корпусе во время моей учёбы в институте. Но и запах этот вроде как нравился нам тогда. Утка была, но мы – охотники дисциплинированные, ждали утра, официального открытия. Однако всё же немного сбраконьерили – добыли небольшого кулика. Для обучения собаки. Мы бросали труп бедного кулика в воду, заставляя собаку его приносить. Надо сказать, собаке это занятие понравилось почему – то не очень. И на открытии Кинг, прямо скажем, «себя не показал». Настоящая охотничья зрелость пришла к нему на следующий день, когда мы потихоньку поехали вдоль озера. Заметили пару гоголей. Саша выстрелил. Попал, но было далековато. Птица была ранена, но жива. Охотники на уток представляют, что такое гоголь! Как он ныряет! Нырнёт – и, кажется, утонул. Но нет, вынырнет метров через двадцать. Я пустил Кинга. Он, на удивление, всё понял и начал преследовать утку. Но только он попытается её схватить, она тут же ныряет. И бедный обескураженный молодой пёс не может понять, в чём же дело. Но вот утка показалась. Собака со всех сил плывёт к ней. Утка снова ныряет. И так продолжалось довольно долго. Я вижу, что собака уже выбивается из сил. Пытаюсь её подозвать. Чёрт с ней, с той уткой, собака – то дороже. Стрелять нельзя – можно зацепить собаку. Но сейчас такая вроде бы послушная собака вся во власти проснувшейся в ней охотничьей страсти. Какие уж тут команды! Хоть сам подключайся к поимке той злополучной утки. Но и утиные силы не бесконечны. Скорость её заметно снизилась, нырки стали совсем короткими. И собака как будто это поняла. Так, видимо, понимает боксёр на ринге, что у противника силы на исходе и его можно и нужно добить. И он мобилизует всю свою волю для этой победы. Видимо, что – то подобное произошло и с нашей собакой. Она сделала какой – то невероятный рывок и схватила добычу.

Вот так после той весьма суровой учёбы мой Кинг стал весьма приличной рабочей собакой, правда, пока ещё только по утке.

Дальше утки дело не пошло, так как над этой собакой, видимо, висело какое – то проклятие. Уже месячным щенком он едва не погиб. Я жил тогда на втором этаже пятиэтажной «хрущёвки». В разгаре июнь, довольно уже жарко. Я приоткрыл дверь на балкон, совершенно не думая, что щенок, который ещё совсем плохо ходил, может преодолеть балконный порог и тем более захотеть прыгнуть с балкона. И оставил его в квартире одного на несколько часов. Каково же было моё удивление, когда, возвратившись, я не застал щенка. Тщательно обыскал всю квартиру – нигде его нет. Украли? Так дверь не взломана, все вещи на месте. И тут раздаётся звонок. В дверях стоит сосед, на руках у него мой щенок. Целый и невредимый. Как и почему он упал с балкона, так и осталось неизвестным. Это очень странно, так как у всех животных, у собак, естественно, тоже, врождённый страх высоты. А то, что он не повредился, объяснилось довольно просто – он упал на мягкую цветочную клумбу. Но проклятие это всё же, видимо, существовало. В возрасте около двух лет он вдруг перестал есть, худел на глазах. Ветеринары, которые в те годы понимали только в сельхозживотных, ничего толком сказать не могли. Я старался лечить его, как мог. И вроде бы он пошёл на поправку. Была поздняя осень, но дни стояли довольно тёплые. Я выпускал его во двор, где он устраивался в никому в тот период уже не нужной детской песочнице и лежал там по несколько часов. Но однажды он исчез. Я был в те годы начальником, в моём распоряжении был «Москвич – 408». И вот на этой машине мы с шофёром объехали весь не очень большой город – нигде ни живого, ни мёртвого его не нашли. Гибель этой собаки так и осталась печальной тайной моей охотничьей жизни. Что ж, теряем мы друзей. От этих потерь невозможно ни уйти, ни уехать…

Нетипичная охота

Константин Комаровских

Начну своё охотничье повествование необычно, с гастрономической темы. Опять чуть – чуть истории, истории гастрономических привычек. В детстве я был почти вегетарианцем. Вегетарианцем, правда, вынужденным, как и очень многие – многие мои ровесники, чьи детские годы проходили в полуголодное военное и послевоенное время. Жили мы в глубоком тылу, где не рвались снаряды, не свистели «пули у виска», но многие люди в моём родном Мариинске, что расположен на северо – востоке Кузбасса, жили в землянках. Я это хорошо помню. Чем питались те люди – не знаю. А мы, живущие в «своих» домах, питались в основном  тем, что вырастет на огороде, то есть картошкой, морковкой, свёклой и прочим овощем. И какими вкусными были «парёнки» из этих овощей, которые готовила моя бабушка в русской печке! А может, такими вкусными они казались с «голодухи»? Мяса же почти не видели. В студенчестве тоже было голодно. Я даже был вынужден бросить «тяжёлый» спорт, так как для результатов требовался животный белок, то есть мясо. А не было ни денег на это мясо, ни мяса подчас в продаже. Зато уж много потом, когда начал более – менее серьёзно охотиться, попробовал всякого мяса, что бегало или летало по Сибири. Сначала нравилось всё. Может быть, сказывалось многолетнее недоедание, не знаю. Но постепенно стал разбираться и начал уже «ковыряться». Появились гастрономические пристрастия. Из птиц мне по душе больше всего были осенние чирки, из зверья – косуля. Охотился я на косулю, правда, не очень много. Охоты эти были для меня нетипичны. Типичной для себя я считаю таёжную охоту с собаками. Именно с собаками. Охота капканами, которую, я тоже попробовал, не приносила никакого удовольствия. Об одной такой «нетипичной» охоте я и хочу рассказать.

Дело было опять же в Хакасии, о которой я уже рассказывал. Работал я тогда главным врачом Черногорской хирургической больницы. Вроде бы начальник, фигура, так сказать. Но на самом деле там было совсем даже не так. Помните абсолютно шикарный фильм с Банионисом в главной роли «Никто не хотел умирать»? Так вот и там тогда создалась обстановка, что никто не хотел быть главным врачом. Сейчас кому это скажи – не поверят. Не буду вдаваться в детали – не та тематика рассказа. Жена моя, тоже врач, работала в роддоме вместе со Светланой Вострышевой, гинекологом. А у Светланы был муж, Игорь. Игорь Александрович, горный инженер и страстный охотник. Человек чрезвычайно активный, с большим юмором. Я называю истинные имена, так как никого уже из этих людей давно нет на белом свете. Царство небесное, как говорят в таких случаях.

Так что моё служебное положение послужило поводом для  знакомства с этим замечательным человеком. Мы с ним довольно много разговаривали об охоте, разных зверях. Больше, конечно, рассказывал Игорь. Он был много старше и опытнее меня. И вот однажды он меня пригласил на охоту. Охоту на косулю, на козу, как называют этих зверей в простонародном обиходе. Хотя, конечно, коза – это «жена» козла, винторогого, например, или архара. Ни на каких козлов, ни на коз  я никогда не охотился. Всё это происходило в начале семидесятых годов. Личных автомобилей почти не было. Даже главный врач главной в городе больницы, каковым был тогда я, ездил зимой на мотоцикле! А у Игоря Александровича были в личном пользовании недавно появившиеся и казавшиеся  автомобильным чудом «Жигули». А ещё у Игоря Александровича и ружьё было необычное для того времени и того места – пятизарядный Браунинг. Где и как он его «достал» – понятия не имею и по сей день. Говорят злые языки, что наше МЦ 21 – 12 «содрано» с того ружья. Не могу сказать точно, так ли это. Моих познаний в оружиеведении не хватило, когда я недавно с помощью Интернета пытался разобраться в этом вопросе. Выяснил только, что это самое знаменитое ружьё в мире, и что выпускалось оно без кардинальных изменений почти сто лет.   Я был совсем очарован открывшейся перспективой – ехать на охоту на «Жигулях». Охота будет на косулю, и с участием лошади. Да – да, не собак, к чему я был привычен, а именно лошади. К тому времени я, естественно, прочитал очень много  книг про охоту. Знал, что когда – то эксплуататоры, то есть помещики, охотились на лошадях с борзыми и гончими. Но здесь не было ни борзых, ни гончих, даже захудалой дворняги не было. Да и лошади у горного инженера Вострышева не было. Была только красивая машина «Жигули» (слаще морковки мы тогда не ели). Однако расспрашивать было не совсем удобно – всё – таки я человек солидный, опытный (по крайней мере, я сам себя таковым считал, так как уже в ранней молодости выслеживал двуногую дичь – нарушителей границы). Но как часто ошибаемся мы в оценках собственной личности! В данном случае мой предыдущий опыт почти не пригодился.

Было начало ноября, в степи снега почти не было совсем, в горах тоже ещё не очень много. Выехали мы ночью, часа в два. Игорь за рулём, я и ещё два его товарища в качестве пассажиров. Куда едем, я понятия не имел. Да и не знал я тогда совершенно мест. Полностью доверился Игорю. И, надо сказать, не ошибся.

Добрались до места через несколько часов, когда серый рассвет немного осветил угрюмые предгорья, возле которых мы остановились.

– Ну, что, мужики, вы тут немного подождите. Я сбегаю за лошадью.

Игорь ушёл куда – то во мглу раннего утра, а мы остались курить и ждать его возвращения. Куда он ходил, я так и не выяснил  – никакой деревни не было видно. Но часа через полтора он явился верхом на лошади. Лошадь была на вид более – менее, как теперь говорят, нормальная. И даже под седлом, чего я уж никак не ожидал от деревенской лошади. Но я забыл, что это Хакасия. А хакасы, как и многие другие степные кочевники, хорошие наездники, и к лошадям относятся серьёзно.

Поскольку сам Игорь был главным действующим лицом этого охотничьего спектакля, он должен был организовывать основной момент, то есть стрелков. А лошадь, как вы уже, видимо, поняли предназначалась для загона. Два его товарища совсем не подходили на роль кавалеристов – это были весьма пожилые  (как мне тогда казалось, а мне было тридцать лет, уже сорокалетние казались пожилыми) и раскормленные дядьки из среднего начальствующего звена, сидящие большую часть служебного времени в кабинетах. Так что гарцевать на этом аргамаке было поручено мне.

Надо сказать, что отношение к лошадям у меня было, мягко говоря, странное, какое – то двойственное. С одной стороны, я – потомок сибирских казаков, вроде бы врождённое «сродство», как говорят в медицине, к лошади. С другой – отрицательный опыт, который я вкратце опишу.

А опыт заключался в следующем. В первые годы после института я работал на севере Томской области. Опять же был в начальниках  – главный врач районной больницы в Белом Яре. И был самым молодым и подвижным из врачей. И вот угораздило же в одном из посёлков отравиться «тормозухой» двум супругам. Дело судебное. Необходимо судебно – медицинское вскрытие. А судмедэксперта в районе нет. Из Томска такой специалист не поедет – далеко, да и случилось это в самую распутицу, когда ни на чём, кроме вертолёта, по району, не проедешь. А вертолёт – штука слишком дорогая, для вскрытия двух подонков явно не реальная. И вот передо мной как перед главным врачом была поставлена задача, обеспечить в данных условиях судебно – медицинское вскрытие. Подключился райком партии и прокурор. А поскольку в случае отсутствия судмед эксперта вскрытие должен произвести любой врач (таков был закон, не знаю, как теперь), прокурор вынес постановление на моё имя. К чему я всё это рассказываю? А к тому, что поехали мы с милиционером верхом на лошадях. Надо сказать, что в милиции тамошней в те времена были могучие, высокие лошади, не знаю, какой породы. Их звали почему – то монголками. Они хорошо ходили под седлом. И сёдла были хорошие, и даже стремена были, то есть, как теперь говорят, в этом плане всё было «по уму». Вот только дорога была не по уму – сплошные кочки, замёрзшие и частично подтаявшие лужи – даже эти привычные к такой обстановке лошади постоянно спотыкались. А каждый такой «спотык» больно отдавал всаднику в то место, на котором он сидел и натирал его до крови. И если учесть, что ехали мы часов пять в одну сторону, можно понять, в каком состоянии и настроении я вернулся уже почти ночью домой. Было, правда, совсем светло – начинались белые ночи. Единственное удовольствие  от той поездки – милиционер, который оказался совсем неплохим парнем, разрешил мне немного пострелять из своего табельного пистолета. После того похода я дня три ходил «на раскоряку».

Но теперь отказаться от такого поручения было невозможно – я бы отказом опозорил себя в глазах местной охотничьей общественности навсегда. А ведь мне думалось там жить, а значит, и охотиться. Ибо без охоты я тогда своей жизни не представлял.

Взобрался в седло я более – менее легко – спортсменом всё – таки был ещё совсем недавно, да и в то время каждый день двухпудовка в моей руке взлетала под потолок. А вот дальше пошло сложнее. Лошадь почему – то не хотела подчиняться моим командам. Я понимаю, когда упрямится осёл, ишак по – азиатски. Видел я подобные картины в Таджикистане во время службы. Но это же явно не ишак. Обычная гнедая кобыла, плохо вычищенная. Но ведь не из – за плохого ухода она не захотела мне подчиняться. Не признала во мне хозяина, не понравился, я ей, видно.

Спутники мои сначала расхохотались над этой жалкой картиной, а вскоре запечалились. Время идёт, уже совсем стало светло. А мы ещё и не приступали по сути дела к охоте. И тут Игорь Александрович был вынужден применить силовой приём, как теперь говорят – он нашёл какую – то хворостину… Лошадка наша, видно, была приучена к такому обращению, так как, получив команду этой самой хворостиной, спокойным шагом двинулась в сторону горы.

Перед отправкой в этот «суровый и дальний поход» я был подробно проинструктирован нашим  «главнокомандующим»:                                                                                                                                               –   Езжай прямо в гору, там есть что – то вроде тропы. На вершине повернёшь под прямым углом направо и будешь потихоньку спускаться вниз – там длинный и отлогий тягун. При этом периодически кричи, что хочешь, но как можно громко. Мы тебя будем ждать в конце тягуна. Ружьё не бери, оно тебе будет не нужно.

До вершины моё конное восхождение на эту безымянную высоту проходило без происшествий. Приходилось, правда, больше стоять на стременах, чем сидеть в седле, так как гора, такая неказистая при взгляде снизу, оказалась довольно высокой и длинной. Но вот мы и на вершине . И тут против меня взбунтовалась природа – внезапно подул страшный ветер, с небес посыпалось что – то вроде то ли снега, то ли льда, что больно секло лицо. Стало темно, как поздним вечером. Того места, откуда я выехал, не было видно совсем. А кобыле моей этот каприз природы явно не понравился – она несколько раз крутнулась на месте, так что мне стало совершенно непонятно, куда я должен поворачивать под прямым углом. И какие уж тут углы! Тут лишь бы удержаться в седле. И я не удержался. Кобыла вдруг стала взлягивать задом, явно пытаясь избавиться от ненавистного седока. И ей это удалось. Я позорно свалился на землю, ударился, видимо, головой о камни, на какое – то время потерял сознание. Но это был нокдаун, не нокаут. Очнулся, я, видимо, быстро. Первая мысль моя была – лошадь убежала, что теперь делать, много будет неприятностей. Но волновался я зря. Лошадь, видимо, решив, что наказала меня достаточно, спокойно стояла рядом. И даже позволила мне взобраться к ней на спину. Но куда ехать? Ветер немного стих, закончился грозовой заряд ледяной пыли, стало светлее. И с трудом, но всё – таки можно стало различить свои следы. И я примерно понял, куда мне ехать. На сей раз лошадь не стала упрямиться, а спокойно пошла вниз го горе. Как я много потом понял, охота наша происходила там, где кончается степь и начинаются покрытые тайгой горы. Интересно, что этот переход осуществляется постепенно. Сначала небольшие горы без деревьев, потом горы, наполовину покрытые лесом. И уже следующим этапом начинается настоящая горная тайга. По крайней мере, примерно так выглядит восточное «начало» Кузнецкого Алатау. Не уверен, что та наша охота происходила именно там, ну, да это и не важно, где точно.

И вот я тихим шагом еду вниз по горе, не зная точно, куда, полностью доверившись  строптивой лошади, которая, правда, уже вроде истратила весь запас своей строптивости. Еду, кричу, громко пою песни. Никаких козлов и прочих зверей не вижу. Не вижу и никаких звериных следов. И вдруг слышу два выстрела. По звуку – не очень далеко стреляли. Наши? Направляю кобылу в сторону выстрелов. И в самом деле – наши! Это, конечно, не эпизод военного фильма, но для меня тогда это было более чем серьёзно.

Стрелял, естественно, из своего Браунинга Игорь. К моменту моего прибытия охотники уже освежевали добычу и жарили на костре шашлык из козлиной печени. Не буду даже говорить, насколько вкусной показалась эта частично недожаренная, частично пережаренная печёнка!

Началась делёжка добычи. Делили поровну. Никакие «заслуги» не учитывались. Игорь разрезал тушу на четыре примерно равные части. Я отошёл метров на пять, повернулся ко всему этому действу спиной. Игорь берёт кусок мяса, спрашивает у меня:

– Кому?

– Виктору.

Думаю, что обиженных  тогда не было.

К сожалению, больше ни охотиться, ни рыбачить  с этим замечательным человеком мне не пришлось. Напарником мне стал другой человек, тоже очень хороший, но совсем другой.

На рыбалку самолётом

Недавно прочёл  рассказ об использовании боевой авиации на охоте. Случай, если подходить по большому счёту, криминальный. За это полагался определённый срок. Но на такие мелочи наша Фемида внимания не обращает. Если уж не было обращено достаточного внимания на весьма и весьма серьёзные дела, произошедшие относительно недавно в наших самых верхних военных  кругах. Но мы без политики, не то издание.

Мне же этот рассказ напомнил «времена те давние, теперь почти былинные» (В. Высоцкий). Правда, «срока огромные, этапы  длинные» (оттуда же) тогда уже ушли в историю. Расцвело общество сплошного равенства и благоденствия. Помните решения двадцать такого съезда: всё для человека, всё для блага человека? Не помните? А я помню и помню хорошо, так как долгие годы должен был пропагандировать эти решения.

Насчёт благоденствия помолчим, насчёт равенства немного поговорим. Ибо оно имело отношение к рыбалке. Да, все были равны. Но кто –то должен быть обязательно равнее. А равнее были начальники. Это сейчас – олигархи, бизнесмены, бизнеследи и другие кровососы. Тогда же все кровососы были уже уничтожены. Оставались одни начальники. Они делились на больших, средних и малых. И была масса «неначальников», которые составляли основную часть трудящихся. Но начальники – это тоже трудящиеся. Я в те годы тоже был трудящимся начальником, средним. И работал на Севере Томской области. Жить там было весьма скучно – телевизора не было, театров тоже не было. Зато была охота и рыбалка. Некоторые начальники этим делом занимались. Если охотой занимались не очень многие (ходить по тайге тяжело, нужны собаки и т.д.), то с рыбалкой дело было попроще. Но всё равно для начальников нужны удобства. Вот и решили рыбаки – начальники использовать для зимней рыбалки самолёт. Вы скажете, ну и что тут особенного – вон по телевизору сейчас показывают, как из Москвы любители рыбалки летают аж на Индигирку. Но это сейчас, а тогда, как я уже сказал, все эксплуататоры были уничтожены. В те времена были в моде «массовки», то есть массовый выезд рабочего коллектива на отдых за город. Например, в район Вязьмы – Клязьмы (помните юмореску Лившица и Ливенбука?) И в данном случае, чтобы всё выглядело, как говорят, тип – топ, было получено разрешение на полёт даже в местном Белом доме – в Райкоме партии. В отличие от героев той юморески, герои нашего рассказа – начальники – были людьми серьёзными и малопьющими. Я уж не говорю о пилотах. Ни разу я не слышал, чтобы хоть когда – нибудь тамошний пилот был замечен в употреблении «за рулём» неположенного вещества, то есть алкоголя. Вот и в эту «вылазку» никакого спиртного ни у кого. Вроде бы и слабо верится в это – ведь пили в те годы, особенно на Севере, много и страшно. Тем не менее, я говорю истинную правду. Кстати, и на охоту в тайгу мы в те годы не брали никогда никакого алкоголя. Потом, к сожалению, стало по – другому.

Я намеренно не указываю район, хоть и хорошо его помню – вдруг кто – то из действующих лиц ещё жив и у него могут быть неприятности. Все мы друг друга знали. «В наш тесный круг не каждый попадал» (опять мой любимый В.С.). И вот на борту АН – 2 шесть человек из этого круга. А всего в самолёте мест двенадцать. Почему же половина мест остались пустыми? Что, не было желающих? Наверное, были. Но не входящие в «наш тесный круг». За штурвалом  мой хороший знакомый Эдик Хвостов. Рыбаки устраиваются поудобнее. Хотя какие уж тут удобства! Это грузовой вариант самолёта, где металлические сидения расположены по бортам машины. Существовал и пассажирский вариант – это кресла, как в «нормальном» пассажирском самолёте. Но в нашем районе пассажирских вариантов почему –то не было. А на металлических сидениях, да ещё и в непрогретом самолёте – очень холодно, хоть и одеты все мы были сообразно времени года и предстоящей забаве. На мне был, например, экспериментальный военный костюм, состоящий из куртки и брюк. На искусственном меху, сверху водоотталкивающая ткань. Одежда очень лёгкая и очень, на удивление, тёплая. Это был подарок моего военного друга Игоря, который относил этот костюм положенный срок, после чего костюм этот был списан. Но, а поскольку он был ещё в весьма приличном состоянии, то был подарен мне. А Игорю выдали совершенно примитивный, хотя и офицерский, ватник. Ведь делались же и у нас хорошие вещи. Но почему – то они не приживались, не тиражировались. Как и многие дельные изобретения и идеи. (Пардон – снова политика?!)

Самолёт вдруг задрожал, появился противный, не на что другое не похожий тошнотворный запах. Это Эдик запустил двигатель. Теперь надо его немного прогреть – всё, как у обычного автомобиля. Вскоре дрожь превратилась почти в вибрацию, а рёв двигателя стал похож на старт межконтинентальной ракеты. Это, конечно, мои фантазии – присутствовать при старте ракеты мне не приходилось. Но с чем точнее сравнить этот рёв – не знаю. И самолёт шустро побежал вперёд, всё время увеличивая скорость. Но вот нужная скорость достигнута, самолёт отрывается от земли. А у меня в этот момент «отрывается» сердце – настолько плохо в мои молодые годы я переносил полёты на «кукурузнике», как называли в просторечье этот в общем – то очень хороший самолёт. Эти трудяги здорово помогали нашему народу преодолевать огромные бездорожные сибирские пространства. Жаль, что через пару десятков лет наша малая авиация почти исчезнет.

Но вот самолёт набрал необходимую высоту и берёт курс, не знаю до сих пор, куда, мне это было всё равно. Летит минут двадцать и садится на лёд огромного озера. Рыбаки выходят на лёд. Все в отличном настроении, смеются, шутят. Особенно шутят надо мной как самым молодым и неопытным. Попутно посвящая меня в секреты подлёдного лова. Самолёт улетает. Он прилетит за нами в условленное время.

Ледобура у меня тогда своего не было (время дефицитов!), а пользовался я пешнёй, сделанной в форме долота. Говорили опытные люди, что такая форма лучше, чем обычная, коническая. Не знаю, так ли это. Однако врагу своему не пожелаю долбить метровый лёд пешнёй. Хоть и был я тогда молод, здоров и силён. Но вот лунка и продолблена (какое счастье!). Вода с напором хлынула из глубины, залив лёд на приличном расстоянии. Вычерпываю из лунки (правильнее, видимо, сказать, проруби) лёд. С волнением опускаю в воду жёлтенькую зимнюю блесну. Хотя, казалось, чего волноваться – никакой опасности, лёд не провалится, если уж выдержал даже самолёт. Но, видимо, просто я уж такой «волнительный» уродился. Вот блесна коснулась дна – я это чувствую. Как учили, поднимаю её сантиметров на десять и начинаю «играть». Должен ловиться окунь, как сказали мои наставники. Но он почему – то ловиться не хочет. Игры мои его не интересуют. Видимо, не нравится ему железная рыбка, что болтается на конце моей лески. В нескольких метрах от меня рыбачит начальник аэропорта, мой тёзка. Около него уже несколько не очень крупных окуней.

– Ты нацепи на крючок глаз, – советует он мне. Я про глаз уже слышал, понимаю, что глаз этот рыбий, не человеческий. Беру у соседа рыбку и пытаюсь совершить «энуклеацию» – так называется в медицине удаление глаза. Никаких хирургических инструментов у меня с собой нет, да и я всё – таки не окулист, а общий хирург, никогда такими операциями не занимался. Видимо, поэтому дела у меня в этом плане идут плохо – глаз то рвётся, то вытекает. А нужен глаз целый, как просветили меня мои учителя. Жаль, что у рыбы всего два глаза. Оба они мной испорчены. Пришлось взять у моего тёзки ещё пару рыбок (вдруг опять не получится!) И, правда – получилось только на третьей рыбке. Возвращаю безглазых рыб более удачливому, чем я, рыбаку. Выражаю ему свою сердечную благодарность и, окрылённый удачной операцией, приступаю уже к более серьёзной рыбалке (на блесне у меня насажен глаз – это не тяп – ляп, удача должна быть!). И она на самом деле началась. Поклёвки следовали одна за другой. Вскоре горка окуней около меня превратилась в настоящую гору. Вроде бы больше и не надо. Но рыба всё ловится и ловится! И я выбрасываю живых окуней из «тёплой» воды на морозный лёд. Здесь они, немного попрыгав, из живых существ превращаются в неживых.  Замерзают в  совершенно неестественных позах, «растопыривая» плавники.

Но вот и время обеда. Оно почувствовалось не только по часам – организм сам об этом напомнил. Нехитрые бутерброды и чай из небольшого термоса, уже значительно остывший. Однако всё это кажется неимоверно вкусным и уничтожается (к сожалению!) с молниеносной быстротой. Никаких стульчиков или ящиков, пригодных для сидения, у нас не было. Поэтому каждый устраивался, как мог. Чаще всего сидели на корточках. Но это очень утомительно, быстро устают ноги. Многие рыбачили стоя. Я же блаженствовал, лёжа в своём военном костюме прямо на льду – таким тёплым он был. Вот тебе и искусственный мех советского производства! Погода в тот день была как на заказ – не очень много холодных градусов, никаких больших столкновений циклонов с антициклонами – самый главный белый дедушка с бородой, что живёт где там высоко, за облаками, и командует всеми погодными делами, видимо, был в хорошем настроении. Лучи яркого  солнца отражалось от белого снега множеством  слепящих глаза бликов. На снег иногда было невозможно смотреть. Нужны были тёмные очки, которых ни у кого из рыбаков не было. Поэтому все были прищуренными и нахмуренными. Невольно вспомнилось, что раньше жители тундры делали себе деревянные очки с небольшими дырочками, то есть «диафрагмировали» свои глаза, как это делается в фотоаппарате.

Ловля продолжается ещё часа полтора. Но такого активного клёва уже нет. Да и стало уже немного всё это дело надоедать. Для меня рыба была, конечно, важна, кушать – то ведь что – то надо. Там не было, как у меня сейчас, под боком продуктового рынка и нескольких  «маркетов». Но основное  всё – таки не это, а то, что я не отстал от напарников, не лечу домой пустым. То есть, самолюбие моё было вполне удовлетворено. А этот момент в жизни нашей играет далеко не последнюю роль.

Самолёт прилетел во – время, ещё засветло. И никакие ракеты нас не сбили, террористов – смертников на борту не оказалось. Поэтому мы благополучно долетели до аэродрома. А примерно через час я принимал гостей – моих товарищей по рыбалке. По их совету, окуней для ухи я не чистил, а бросал их, замороженных, прямо в горячую воду. И уха оказалось отменной!

Последний соболь

Слово «последний», переходящее в понятие «последний», навевает какую – то грусть, даже печаль. Последний поезд, последний пароход (невольно вспоминается последний пароход из Крыма, увозящий в неизвестность далеко не худших русских людей в 1920 – м). Вы скажете, что это ты, автор этого маленького рассказика про охоту, вдруг загрустил о делах давно минувших дней? Ведь тебя – то тогда, как говорят, ещё и в проекте не было. Правильно, не было. И даже родители мои в те страшные годы были маленькими детьми. И никто из моих родственников не уехал на том пароходе. А вот грустно, и всё тут.

Но, простите, этой грусти уже очень много вылито в прозе, поэзии и песнях. Почему же эта грусть продолжает волновать потомков тех людей, что уехали с тем пароходом или остались грустить на Родине? Тоже не знаю, почему. И не у всех эта грусть…

Но и события менее значительные, отнюдь не эпохальные, события сугубо личного плана способны заставить загрустить человека, особенно, если он знает, что повториться они уже не могут.  Тогда, правда, я и не думал, что соболь тот окажется последним в моей охотничьей жизни. И что этот поход на Лисицу окажется последним, как и костёр, который согреет меня в ту последнюю мою настоящую охотничью ночь. Помните «Последний костёр» у Федосеева? Но случилось именно так. Жизнь так повернулась. Повернулась ко мне не самой лучшей своей стороной. Но тогда ничего плохого не предвиделось. Я просто возвращался домой, то есть «на избушку», как мы там тогда говорили. Дело шло сильно к вечеру, небо посерело. Ветки деревьев уже были не различимы друг от друга. Я давно сбился с визиры и шёл по компасу, стрелки которого было ещё хорошо видно. Усталое тело, как всегда в конце промыслового дня, вроде бы предательски шептало: остановись, отдохни. Но отдыхать было нельзя. Надо было воспользоваться остатками ещё относительно светлого времени, чтобы подойти как можно ближе к постоянному своему ночлегу. Хотя бы выйти на визиру, где было мной уже протоптано что – то вроде тропы.

Однако не суждено мне было провести ту ночь в избушке у тёплой печки. Собак своих я не видел и не слышал уже, наверное, около часа. Из – за усталости и позднего времени я как – то про них и не думал. Собаки опытные, не потеряются. А если кого сейчас найдут, то это ни к чему – поздно уже стрелять, не видно толком ничего. Хотя мой напарник Александр при мне добыл тёмной ночью соболя из – под фонарика. Но у меня и фонарика в тот раз с собой не было. Но собаки не знали моих мыслей. Они внезапно и дружно залаяли слева и впереди от меня. Когда слышишь такой лай, усталость вроде куда – то убегает, забываешь про неё что – ли. Вот и в этот раз я невольно, «на автомате», пошёл на лай. Минут через двадцать подошёл к собакам. Они лаяли на огромный лохматый кедр, одиноко стоящий на небольшой полянке. Пробую рассмотреть на снегу следы, разобраться, кого они нашли. Ничего уже не видно. Пробую собак отозвать – не тут – то было! Нахожу берёзу, наскребаю бересты, делаю небольшой факел, с помощью которого рассматриваю следы. Соболь! Что делать? Собак не отозвать – это ясно. Идти в избушку, оставив их здесь, – так я не знаю сейчас толком, где избушка. А ночь уже почти полностью вступила в свои права. Луны не видно, звёзды тоже куда – то спрятались. Размышляю. Верхом соболь не уйдёт – больших деревьев рядом нет. Если спрыгнет на землю, на открытом пространстве шустрые собаки его поймают. Значит, что? А то, что придётся здесь ночевать. Ничего в принципе страшного. Но это, когда к ночлегу готовишься засветло. Ведь ночёвка в зимней тайге – это не так и просто. К ней надо готовиться часа полтора, а то и два. Но другого выхода нет. А безвыходность всегда увеличивает силы. И я начал работать. Глаза немого привыкли к темноте. Так адаптировались когда – то в рентген – кабинетах. Тогда врач смотрел пациента в тёмной комнате. Сейчас другая техника, темнота не нужна. Снял ружьё, устроил его на сучок, чтобы не втоптать случайно в снег. И где на ощупь, где на глаз начал рекогносцировку, как говорили раньше военные. С радостью нашёл огромную «трубу» – ствол кедра, полый из – за гнили внутри, но с толстыми сухими стенками, высотой метра четыре. Свалил его топором. Отрубил примерно половину, разрубил по длине. Приложил половинки друг к другу выпуклой поверхностью вверх. Сверху набросал лапника – получилась прекрасная постель. Но надо же позаботиться и об отоплении. Вторую половину трубы, разрубив, пустил на костёр. Стало светлее и немного теплее. Сделал навес из лапника, нарубил ещё дров. Настоящую нодью сделать было не из чего, да и одному делать её слишком хлопотно. И так я потратил на все эти приготовления около двух часов. А бедные собаки работают! Иногда, правда, как бы по очереди. Но не подходят даже ко мне, хотя я уже вытащил из рюкзака свой скудный ужин и скипятил в котелке воду на чай. Как хорошо, что я и в этот раз последовал мудрому таёжному правилу: идёшь в тайгу на день, продуктов бери на неделю. Это, конечно, народная гипербола, но мудрость в ней большая – никогда не знаешь точно, что тебя ждёт в тайге. На неделю – не на неделю, но кое – что съестное у меня с собой было. И даже бедные мои старательные собачки немного подкрепили свои силы.

Костёр горел хорошо, стало даже жарко. Я снял куртку. От куртки и от моего тела шёл обильный пар. Всё хорошо, но скучно. Один есть один. Недаром, самым серьёзным наказанием считается одиночная камера. Ещё, когда собаки около тебя – немного веселее, ведёшь с ними разговор. А тут они в работе, им не до разговоров. Пытаюсь уснуть. Усталость помогает это сделать. Часа через полтора просыпаюсь – замёрз. Кладу на костёр три толстых ствола берёзы, жду, пока они начинают загораться. Снова пытаюсь уснуть. И так до утра. А утро зимой наступает поздно, ох, как поздно! Но вот уже что – то и видно. Беру ружьё и обхожу потихоньку кедр – ничего и никого. Неужели собаки соврали, и я зря провёл эту ночь без удобств? Но собаки, будто прочитав мои мысли, залаяли с новой силой. Не могут врать, не те это собаки! Останавливаюсь, пытаюсь по поведению собак понять, где же всё – таки затаилась цель всей этой ночной экспедиции. Кедр очень большой, пушистый. В нём может спрятаться не только соболь, но, наверное, и медведь. Замечаю, что обе собаки больше лают на одно и то же место. Была – не была! Стреляю «тройкой» в подозрительное место. «ИЖ – 27» – хорошее ружьё. Бой резкий. Посыпались ветки, иголки и … соболь, правда, ещё живой. Собаки молниеносно доделали то, что не полностью получилось у ружья. Забираю соболя, хвалю собак, даю им по сухарику. Они никак не могут успокоиться – всё норовят схватить добычу. Пытаюсь объяснить им, что к чему. Объяснение моё не очень помогает. Кладу соболя в рюкзак. Ориентируюсь по компасу и покидаю место охоты. Собаки ведут себя по – разному. Белка, видимо, всё поняв, побежала вперёд. А вот заполошный Рыжик никак не может поверить, что добыча уже в рюкзаке. Он то немного отбежит от того кедра, то снова возвращается к нему, глядя наверх, в непроглядные недра этого таёжного великана, периодически взлаивая. Я вытаскиваю из рюкзака соболя, показываю его Рыжику. Рассказываю ему, как ребёнку, что мы победили, что собачки так хорошо поработали. Но рассказ мой его не впечатляет, он никак не хочет покинуть место сражения. Не знаю, что и делать. Не первый день я в тайге, а вот подобной ситуации никогда не возникало. Да и Рыжик ведь не первый год охотится. Начинаю уже злиться. Но как злиться, на что? Ведь собачки проявили такую самоотверженность. И всё же – эмоции эмоциями, а идти надо. И я пошёл. Рыжик догнал меня примерно через час.

 

Константин Комаровских

 

 

Два фрагмента моего мариинского детства.

 

Множество писателей, очень знаменитых и не очень, описывали своё детство. Я себя не отношу даже к «не очень». Я просто старик. Но детство у меня, как и у «знаменитых», тоже было, так же, как оно было у всех. У большинства, видимо, судя по их воспоминаниям, светлое и радостное. А у кого – то не очень радостное. Мало вероятно, что переселенец из Донбасса десятилетний Колька Пичугин будет с восторгом вспоминать, как убило осколком снаряда его друга Сашку, а соседу дяде Пете оторвало руку. Слава богу, в моём детстве такого не было. И хоть гремела страшная война в мои ранние годы, и хоть остался где – то там, очень далеко, не известно даже где, на той войне мой отец, на наших огородах в те годы не разорвался ни один снаряд. Рвались они много раньше, в гражданскую, когда в этих огородах на берегу моей родной реки Кии были вырыты окопы красных, а с Арчекаса их обстреливала дальнобойная артиллерия белых. Кстати, траншеи белых, сделанные по всем правилам, глубиной в человеческий рост, обшитые досками, мы имели возможность наблюдать, уже будучи совсем взрослыми, на том самом Арчекасе. Не знаю, сохранились ли они по сей день. А в домах наших старых мариинских мы в годы моего детства находили разное оружие той бессмысленной братоубийственной бойни, итогами которой страшно гордились победившие большевики. Сколько тогда было убито всякого разного российского народу (русских, татар, евреев и хотелось процитировать Маяковского – разных прочих шведов, но шведов – то тогда особенно не били, их били раньше, под Полтавой, например), а били всех подряд, не спрашивая особенно национальность. У меня до сих пор хранится солдатский кинжал, огромный, чуть изогнутый, в простых ножнах, отделанных латунью. Сделан был в Златоусте в 1917 году, что подтверждается выбитой на его лезвии надписью. Кстати, сталь у этого кинжала отменная. Мы, по своей детской глупости, пытались рубить этим кинжалом каменный уголь (мы думали тогда, что это сабля). Ни одной зазубрины на лезвии не оставило это варварство! Умели ковать сталь наши не очень уж и далёкие предки… А ещё был настоящий, классический, кинжал с рукояткой из слоновой кости, в ножнах, покрытых бархатом, который я в возрасте десяти – одиннадцати лет нашёл на чердаке «избушки» – маленького домика во дворе, которая была когда – то мастерской моего деда – сапожника. Небрежно, видимо, сделали обыск сотрудники НКВД, когда арестовывали в 1937 году моего деда, к тому времени почти полностью глухого и больного туберкулёзом, за подготовку к вооружённому восстанию. На лезвии этого кинжала тоже была выбита какая – то надпись, но на иностранном языке. А я тогда никаких иностранных языков не знал, поэтому не могу сказать, где был произведён этот кинжал. Бабушка моя, царство ей небесное, заметив мою большую заинтересованность этим кинжалом, выбросила его в речку. И правильно сделала, как я теперь понимаю. Ведь рос я в неспокойном городе, где «мазу» держала освободившаяся из лагерей и осевшая там «блатота». И время было послевоенное, неспокойное. Помните, у Высоцкого – из напильников делали ножи. А во дворе нашего дома долго валялся четырёхгранный русский штык с отломанным кончиком. Кто и когда отломил этот кончик, неизвестно. Может, он отломился, упёршись в человеческую кость, когда этот штык был применён по своему прямому назначению, а может, какой – то мальчишка пытался им что – то твёрдое открыть. Нашёл я в упомянутой избушке также сломанный двуствольный маленький пистолет, тоже с какой то иностранной гравировкой. Мальчишки говорили, что это пистолет женский. Не знаю, производились ли когда – нибудь специальные женские пистолеты. Навряд ли. По крайней мере, в многочисленных фильмах о революции и гражданской войне все комиссары – женщины были вооружены куда более серьёзным оружием. Вспомните хотя бы знаменитую песню о Мурке – из – за пояса торчал наган.

Память человеческая весьма несовершенна. Спустя много лет вспоминается иногда всё в целом, при этом всё будто в тумане, подчас даже как – то извращённо, сказочно. И понимаешь, когда начинаешь анализировать эти воспоминания, что ошибаешься, что так, как тебе вспоминается, не может быть в принципе, не может быть даже теоретически. Так, мне почему – то вспоминается, что в мои детские годы летом стояла всегда дикая жара (и это в Сибири!) А лето было длинным – длинным, бесконечным. И даже дождь был всегда тёплым на ощупь. В дождь и страшный ветер, когда скрипели и ломались под его силой деревья, для меня, двенадцати – тринадцатилетнего тогда, любимым развлечением было бежать на речку и бросаться в её волны, которые серьёзно, почти как в море, с шумом рвались на берег. Не знаю, почему, но я чувствовал себя в эту шальную погоду абсолютно счастливым. Никто, правда, это счастье не мог увидеть и разделить мой восторг жизнью, так как ни один «нормальный» человек в это время на берег не выходил. Слова «экстрим» я тогда не знал, узнал его только много позже. Но, видимо, моя мужская природа гнала меня в эти волны. Это было моим тогдашним экстримом.

А какие – то конкретные события вспоминаются отрывисто, фрагментарно. Память выхватывает куски прошедшей нашей жизни, порой хорошие, порой не очень хорошие, а подчас и совсем нехорошие. Не будем о грустном, как принято говорить, и остановимся на «хороших» кусках моей памяти детства. Детства трудного, полуголодного даже здесь, в Сибири, которая была в ту великую войну глубоким тылом. А что говорить о детстве, по которому пролязгали гусеницы фронта!

Но простите старика – отвлёкся от темы, расчувствовался. А собирался ведь показать только два фрагмента. Вот они.

Фрагмент первый. Непреднамеренная  охота

Термин «непреднамеренный» – понятие, используемое в юриспруденции (непреднамеренное убийство, например). К охоте это понятие, казалось бы, не имеет отношения. Однако, обо всём по порядку.

Как уже было рассказано, вырос я в небольшом старинном городе Мариинске, расположенном на северо – востоке Кузбасса. Город этот известен тем, что в его окрестностях (Берикуль, Макарак и т.пр.) во второй половине девятнадцатого века разразилась настоящая золотая лихорадка, почти, как в Америке золотых времён. К началу двадцатого века в этих местах функционировало более тысячи золотых приисков. Ну, а где золото,  там и преступность. Может быть, поэтому, а может, и не поэтому, но в те годы в маленьком городке Мариинске  было две больших тюрьмы, одна из которых прекрасно сохранилась до наших дней и используется по своему прямому назначению. А в советское время в городе и районе появилось бесчисленное количество лагерей, из которых пионерские были в явном меньшинстве. Если более точно сказать, лагерь был один. Назывался он «Сиблаг», а по району, по деревням, были разбросаны многочисленные его подразделения – лагпункты. Разные люди были сидельцами этих «непионерских» лагерей. В том числе и серьёзные. Побеги эти серьёзные люди совершали нередко. Об этом почему – то становилось сразу известно и вольному населению города.

Вы спросите, какое это всё имеет отношение к охоте? Имеет. Я уже не говорю, что на беглых устраивалась охота с огнестрельным оружием (автомат ППШ, чуть позже АК – 47) и собаками (немецкие овчарки). Речь идёт о конце сороковых – начале пятидесятых годов прошлого теперь уже века. Непосредственно эту охоту я не видел, врать не буду. Но приготовления к ней и начальный этап, если так можно выразиться, видел много раз. Дело в том, что я жил тогда на берегу реки Кии, через которую ходил паром. На этом пароме в числе прочих пассажиров переправлялись грузовики с заключенными под охраной солдат НКВД и овчарок – это нормально. Они поехали на работу. Но когда в кузове полуторки сидели только солдаты и собаки – это, мы знали, побег. Охотники поехали за дичью.    Сбегали заключенные часто на Арчекас – небольшие горы, точнее, холмы поблизости от города – отроги Кузнецкого Алатау. А в восточной части этого гористого массива находился карьер, где добывали гравий для железной дороги, с небольшим посёлочком для своих рабочих. Место абсолютно райское: холмы, увалы, переходящие в равнину, красивая, быстрая здесь река, множество искусственных озёр – забоев, как их там называли. Озёра эти образовались после выемки грунта и прекрасно вписались в окружающий пейзаж. А если учесть, что озёра эти заселились рыбой (никто, кстати, её специально туда не запускал, не до того было в те суровые и очень бедные годы, икринки, видимо, занесли птицы), то можно понять, что в наше время туда приезжают на отдых множество людей. Природа тамошняя, правда, от нашествия людей не выиграла. В описываемое же время там было довольно дико, люди появлялись там крайне редко. Об «отдыхе на природе» тогда никто и не помышлял из – за  всеобщей бедности. Рыбки поймать на уху или утчонку добыть на суп – этим иногда занимались некоторые жители крошечного поселка. А ещё эти жители ходили по ягоду. В основном, по смородину и черёмуху. Ах, какие там были черёмушники! Высота их кустов (или деревьев?) иногда доходила до нескольких метров. Что – то похожее я видел только раз, когда через много – много лет охотился на реке Омке, в южной окраине Васюганья.

В посёлочке, который так и назывался «Карьер», у меня жили родственники. К ним мы и пришли с моим товарищем, намереваясь набрать черёмухи. Однако наше желание осложнило сообщение «сарафанного» радио о сбежавших в эти места двух опасных преступников. Родственники мои, естественно, стали нас отговаривать от похода за ягодой. Но мы были очень смелые ребята, не боялись мы никаких преступников. Во – первых, мы занимались спортом и даже, как нам казалось, боксом, поэтому считали себя очень сильными. Во – вторых (и это, видимо, самое главное) нам было по тринадцать лет, а в этом возрасте большинство мальчишек очень смелые, так как жизнь еще не успела их ни разу хорошенько потрепать. В общем, никакие доводы родственников не возымели успеха. Не зря же мы притопали сюда за пятнадцать километров от города!

Родственники, поняв, что переубедить нас невозможно, решили нас вооружить на случай встречи с неприятелем. Как они представляли себе эту встречу, я не знаю. Но дядька – охотник, участник войны – вручил мне курковую двустволку шестнадцатого калибра и два латунных патрона, заряженных дробью. Показал, как пользоваться этим оружием. Наказал, зря патроны не жечь. Стрелять только в случае крайней необходимости. Правда, не сказал, на поражение или нет. Я, взявший ружьё в руки впервые в жизни, был страшно горд, что мне доверили настоящее оружие, и даже благодарен тем сбежавшим преступникам – иначе кто бы дал мне с собой по ягоду ружьё! Наверно, страсть к оружию у мальчишек в крови. Иначе как понять, для чего мы делали так называемые поджиги, описанные много раз. Поэтому не буду останавливаться на рассказе об их устройстве. Скажу только, что было два вида поджиг: самое, как теперь говорит молодежь, клёвое устройство – пистолет, стреляющий чем – то типа дроби ( рубленые гвозди, например). Второй вид примитивнее – в трубку большого ключа от дома вставлялся загнутый определенным образом гвоздь. В трубку засыпалось пять – шесть размолотых спичечных головок. Гвоздь выполнял роль бойка, а боевой пружиной служил кусок резинки (например, простите, из трусов). Когда оружие было готово, оно отводилось на вытянутую руку, пальцы нажимали на растянутую резинку. При этом гвоздь силой упругости резины ударял в спичечный фосфор, и происходил выстрел, то есть, небольшой хлопок. Все оставались живы, удовольствие же при удачном выстреле трудно описать. Однако это оружие часто давало осечку, что очень печалило стрелка. Подсыпалось еще две – три головки, попытка повторялась. Но такие забавы далеко не всегда заканчивались благополучно. Как – то раз, мы с товарищем занимались описанным выше делом. Собственно, занимался товарищ, старше меня на пару лет. У него всё было сделано, как говорят теперь, по уму. А я, несмышлёныш девяти тогда лет, лишь с завистью смотрел на его геройские действия. В тот раз почему – то у моего оружейного конструктора дело не клеилось. Спички никак не хотели взрываться. Товарищ мой подсыпал взрывчатки – опять ничего, он еще раз подсыпал – опять никакого толку. Забыв про осторожность, он истратил с пол – коробка. И, наконец, грянул выстрел, да такой, что оглушил нас. При этом разорвало ствол оружия, а заодно и большой палец стрелка. Кровь текла, как мне показалось тогда, рекой.

– Генка, в больницу надо, – кричу я ему (толи тогда я уже предвидел, что стану хирургом?!). Но мужественный Генка, не проронивший ни одного стона от нестерпимой боли и не испугавшийся собственной крови, от этого предложения отказался:

– Мать меня убьёт, если узнает.

За что должна была убить его мать – за разорванный палец или за истраченные довольно дорогие в послевоенные годы спички – я так и не узнал. Но не убила, так как Генка вырос и стал горным инженером. Кстати, случайно встретившись лет через двадцать после этих приключений, я едва его узнал – Генка Щелкунов, по прозвищу цыган, так как был от природы чёрен и худ, видимо, от недоедания, Генка, который выступал за нашу школу по бегу с барьерами, превратился в толстого обрюзгшего человека не первой молодости, хотя было ему тогда чуть больше тридцати. Видимо, большие зарплаты воркутинских шахт, где он работал, сделали свое неблагородное дело. И потом я замечал на примере многих своих знакомых, что спортсмены, резко бросившие спорт, безобразно толстеют.

Генка бросился к речке, на которую выходили наши огороды (а дело происходило именно на огородах, там происходили вообще все наши самые серьёзные дела). Вода окрасилась кровью. Кровотечение казалось мне бесконечным. Но всё в жизни конечно. Я, правда, тогда этого не знал и о конечности жизни не задумывался. Да и, видимо, противоестественно это, когда девятилетний ребенок думает о своем конце. Кровотечение прекратилось. Вода в реке стала прозрачной, как всегда. Генка убежал домой. Как он объяснялся с матерью, я не знаю.

Переночевав, рано утром мы выступили в поход. Я гордо нёс на плече ружье (впервые в жизни!). Середина августа в южной Сибири чаще всего бывает приятной  и красивой. Уже нет изнуряющей июльской жары, но и не наступила ещё унылая и холодная пора, которую великий Александр Сергеевич называл очей очарованьем.  Деревья и кусты стоят  в своём гордом зелёном великолепии. Однако если присмотреться, можно увидеть отдельные желтые листики на берёзах – предвестники приближающейся осени. Так, сорокалетняя красавица, еще полная сил и желаний, как обычно прихорашиваясь перед зеркалом, вдруг замечает несколько сединок в своих шикарных волосах. Печаль омрачит её чело пониманием в принципе известного ей утверждения, что молодость не вечна…

Мы отошли от поселка километра три. Мест мы, естественно, толком не знали, поэтому ягоды набрали не очень много. Никаких преступников мы не встретили, обороняться было не от кого. А вот ружьё стало уже почему – то весьма ощутимо давить на плечо. Как – то и гордость от временного обладания оружием куда – то убежала по причине усталости от этого оружия. Время шло к полудню, стало припекать солнышко, усиливая нашу усталость. Уже перестала интересовать и ягода, и возможная встреча с неприятелем. Просто хотелось прилечь где – нибудь в холодке. Но здесь это было сделать невозможно – на солнце жарко, а в тени кустов полчища мелких кусачих врагов, более страшных для нас в тот момент, чем сбежавшие зэки. Дорогу домой (то есть, в поселок, откуда вышли) мы знали весьма приблизительно. Но хозяин ружья, дядя Миша, научил нас ориентироваться по солнцу. Идёшь туда – солнце греет  правую щеку, пошёл обратно –  левую. Благодаря такой точности в ориентировании мы шли обратно несколько часов. По пути наткнулись на озеро, именно на природное озеро, мелкое у берега, в отличие от упомянутых выше забоев, где глубина начиналась сразу. Метрах в двадцати от берега плавали две утки. Что это за утки, мы не имели ни малейшего понятия. Знали только, что не домашние, так как рядом никаких строений не видно. О сроках и правилах охоты мы, естественно, тоже ничего не знали. Да и существовали ли тогда эти сроки? Не знаю. Видимо, формально существовали. Но сибирские жители руководствовались больше здравым смыслом. Зачем бить тощего утенка, если через пару недель он станет толстым? Да и патроны тогда представляли большую ценность. Порох и дробь было очень трудно «достать», как говорили ещё очень долго в советские годы об очень и очень многом.

Утки спокойно плавали, не обращая на нас никакого внимания. Видно, никто их ещё не пугал. Я никогда до этого охотой не занимался, упомянутые выше поджиги трудно назвать настоящим оружием, да и делали мы их не для охоты. Это было «искусство для искусства», как говорили во времена моей ранней молодости наши учителя о

произведениях некоторых живописцев. В применении к данному случаю это было оружие ради оружия. Мы никого не намеревались лишить жизни, даже маленькую птаху. Интересен для нас был именно сам выстрел. Хотя настоящих выстрелов из настоящего оружия никто из нас к тому времени не слышал. Ибо к охоте приучать нас было некому. Мы, как и миллионы других мальчишек того печального времени, были «безотцовщиной». Отцы наши навсегда остались там, где очень много стреляли.

Товарищ мой не обратил на уток никакого внимания. А я… Я  почему – то заволновался. Не иначе, генетика вдруг заиграла во мне. Хотя тогда, кроме того, что генетика да всякая там кибернетика – лженаука и продажная девка империализма (так нам рассказывали в школе), я ничего про эти дела не знал, эта самая генетика существовала. И ей было наплевать, как ее называют сторонники « академика» Лысенко. Она работала вне зависимости от мнений и пристрастий политических лидеров даже такой огромной империи как Советский Союз. А генетика у меня в этом плане была мощная. Все мои деды и прадеды были заядлыми охотниками. Об этом я знал по многочисленным рассказам вырастившей и воспитавшей меня бабушки. Непосредственного знакомства  с этими родными охотниками у меня не получилось, так как прибрали этих простых сибирских мужиков известные страшные внутренние политические события много раньше отпущенного им природой времени. Поэтому научить охоте меня они не могли, но кровь их, наследственность их, сказалась во мне в полной мере. Вот, видимо, именно тогда и произошел первый всплеск влияния этой наследственности.

И я начал скрадывать уток. Делал я это, видимо, очень неумело. Но утки проявляли удивительное спокойствие и выдержку, подпустив на выстрел. Я встал во весь рост и поднял ружье. Звук взводимых курков показался мне чрезвычайно громким. Но утки попались толи глухие, толи уж совсем глупые – они не обратили на этот звук никакого внимания. Я начал целиться, как понял я из пятиминутного инструктажа, который провёл с нами дядя Миша. Волнение моё трудно передать. Руки дрожали, я весь покрылся липким потом. Боялся промазать, ведь дядя Миша наказывал зря патроны не жечь. А человек я уже тогда был дисциплинированный, да и уважал я своего кратковременного наставника. А уважать было за что. Первым и, видимо, основным качеством этого человека, кстати, не кровного моего родственника (он был мужем моей двоюродной тётки) была доброта. Кто бы еще доверил двум неопытным мальчишкам большую, особенно по тем временам, ценность – ружье?! Я до сих пор добрым словом вспоминаю этого замечательного человека.

Долго стоял я с поднятым ружьём, не решаясь нажать на спусковой крючок. Руки заныли от усталости и напряжения, глаза уже не видели ни мушки, ни уток. Я опустил ружье. Курки при этом я, естественно, не спустил – не знал, как опасно ружье со взведёнными курками. Я вытер ладонью пот и посмотрел на уток. Их мои переживания абсолютно не трогали. Они продолжали потихоньку плавать, изредка ныряя за кормом.

Я поднял ружье вторично. Тут уже не выдержал мой товарищ:

– Ну, что ты! Стреляй!

Я нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Мне показалось, что это выстрелила пушка. Хотя пушечный выстрел я слышал только в кино, мне почему – то так показалось. Ружьё довольно больно ударило в плечо. Всё озеро заволокло дымом со специфическим запахом. Это не было запахом сгоревших спичечных головок, это был запах пороха. Запах этот ещё больше усилил наше волнение. Мы впервые в прямом смысле понюхали пороху. Может, конечно, это всего лишь совпадение, а, можно этому выстрелу придать и символическое значение. Во взрослой жизни каждый из нас пороху нанюхался предостаточно – товарищ мой стал офицером, а я  охотником.

Когда дым рассеялся, я увидел, что утка осталась всего одна. Она была в какой – то неестественной позе и только изредка шевелила одним крылом. Я понял, что попал. Теперь к моему волнению присоединилась радость и даже гордость успехом. Не зря мне дядя Миша доверил ружье! Пусть не встретили мы никаких бандитов (слава богу, говорю я сейчас), зато успешно поохотились. Однако утка ещё не была у нас в руках. Её ещё надо было вытащить. Мы постояли, подождали, надеясь, что ветром утку поднесет к нашему берегу. Но, увы, ветер переменился, утку стало потихоньку относить к противоположному берегу. А к нему подойти было практически невозможно, так как озеро было большое, да и берег тот зарос такими кустами, что через них не продерёшься. Я внимательно посмотрел на воду. Около берега было совсем мелко, да и дальше вроде бы дно просматривалось. Как я уже говорил, ребята мы были смелые, да к тому же выросшие на берегу реки, то есть мы хорошо плавали и не боялись воды. Разуваться было неохота. Мы были обуты в кирзовые сапоги, в которых тогда ходили очень многие, и в которых каждому из нас пришлось впоследствии протопать всю армейскую службу. Исходя из этих соображений, я смело вступил в воду. Однако через несколько шагов мне стало страшно – ноги увязли в густом придонном иле. Я не мог шагнуть, не мог вытащить из ила ногу. Остановившись, я поглядел на своего товарища. Тот спокойно стоял на твёрдом берегу, ничего не подозревая. Я попытался вытащить ногу – ничего не получалось. Получалось совсем наоборот – мои ноги провалились уже выше колена. Тут уж не до бравады.

– Венка, тащи меня!

Товарищ чуть шагнул в воду и все понял. Мы тянули друг к другу руки, но их длины не хватало для соединения.

– Давай какую – нибудь палку!

Но никакой палки поблизости не было.

– Вытащи из ружья патрон и подай мне стволы!

Руки были мокрые, стволы оказались скользкими, ничего не получалось. А ноги мои постепенно увязали все больше. Да и схватиться мне удалось только за самый конец стволов, около мушки. Венка сделал шаг ко мне, пытаясь сократить расстояние. Но ногу его тоже стало засасывать.

– Давай на берег, а то и ты утонешь!

Венке кое – как удалось вытащить из этого природного капкана свою ногу. А я упал на живот и исхитрился схватиться за ружейный ремень. Теперь все зависело от венкиной силы. А силы у него оказалось достаточно. Он вытащил меня на сушу. Весь мокрый и абсолютно грязный, я стоял на сухом берегу и грустно смотрел на злополучную утку, которую уже почти прибило ветром к противоположному берегу. Впрочем, было уже не до утки. Хорошо, хоть сапоги не свалились в этой спасательной операции – неприятностей было бы ещё больше.

А ведь мы ходили по ягоду, никакого намерения поохотиться у нас не было.

 

Фрагмент второй. Тюрьма.

Я познакомился с тюрьмой в раннем детстве. Не подумайте, что я там родился (хотя такое скорее не редкость, особенно в описываемое время). Всё объясняется очень просто. Я уже рассказывал, что в моём родном маленьком Мариинске было две больших тюрьмы – функционирующая и по сей день и та, которой сейчас уже нет, но живописные развалины которой, находящиеся в центре города, будоражили наше мальчишеское воображение, казались нам развалинами какого – то таинственного средневекового замка. «Замок» этот был в непосредственной близости от дома пионеров, где многие ребятишки, которым не посчастливилось летом быть в загородных пионерских лагерях, отдыхали в так называемом городском лагере. Я был в их числе. Развалины эти подвергались постоянно нашей исследовательской деятельности. Хотя исследования эти не очень поощрялись взрослыми, даже наоборот, пресекались, так как находились эти развалины, а, если более точно, стены без потолка и пола, формально на территории толи пище -, толи какого – то другого комбината, где делали лимонад. Напиток этот крайне редко попадал в наши мальчишеские рты по причине его относительной дороговизны (а скорее всего, по причине всеобщей бедности послевоенных лет), а поэтому очень ценился этими ртами.

Действующую же тюрьму, старинное кирпичное здание которой поражало своей величественной угрюмостью, я видел только издали. Внутри, к счастью, сидеть не пришлось. Но знаю, что и сейчас там творятся страшные вещи и бытуют страшные порядки. Не очень давно я был в гостях у своих родственников. Один из них, молодой ещё парень, который работал в этой тюрьме начальником караула, вернулся вечером домой чернее тучи, как принято говорить. От жены его, естественно, не укрылось это резкое изменение мужнина настроения в худшую сторону.

– Что – то случилось, Серёжа?

– Случилось. Неприятности будут мне большие, – мрачно сказал он и замолчал. Жена, зная его характер, не стала приставать тот час же с расспросами, а накормила его ужином и даже налила рюмку водки, оправдывая этот свой шаг вроде бы нашим приездом. Серёжа вроде немного успокоился и коротко поведал причину своей печали.

Оказалось, что в этот день один из заключённых зарубил топором своего непосредственного руководителя – начальника гаража.

– За что? – спросил я.

– А просто так. Не понравился тот ему. А, может, что – то сказал не так…

Но мой рассказ не об этой, живой, тюрьме, а о той, которой уже довольно давно нет, и с которой я познакомился в раннем детстве.

Как – то большие местные начальники решили избавиться от этого мозолящего глаза позорного наследия прошлых времён, а заодно из этого наследия построить пивоваренный завод. Был план – разобрать тюремные стены, из их кирпича построить завод. Но ничего не получилось. Не поддавалась царская кладка никакой разборке. Тогда решили всё это позорное наследие взорвать. Что и было сделано. Стены разрушились на громадные куски, объёмом до кубометра, с неровными краями. Использовать в строительстве такие неудобные материалы невозможно, но негоже оставлять без дела эти осколки ненавистного режима. Да и просто вывезти на свалку их было весьма проблематично, так как никаких погрузчиков и прочей большой техники под рукой не было, а техникой строительства египетских пирамид большие местные начальники не владели. Да и знали ли про эти пирамиды вообще?

Но завод надо строить. Есть уже план и сроки – запустить производство к такой – то годовщине. И завод решили строить из другого кирпича, сделанного много позже свержения ненавистного самодержавия. Пока решались все эти организационные вопросы, мы, мальчишки, рождённые в начале той Великой войны, подросли. И достигли уже вполне работоспособного, с нашей точки зрения, возраста, то есть, четырнадцати – пятнадцати лет. И поскольку летом никакой другой работы для нас не оказалось, мы с моим другом и соседом Венкой Щербаковым пришли наниматься в качестве строителей завода. Наша строительная квалификация, естественно, была равна нулю, поэтому нам поручили самые ответственные работы.

Первая работа. Нам дали восьмикилограммовые кувалды и приказали разбивать упомянутые выше огромные глыбы кирпичной кладки на мелкие кусочки, которые, по разумению тамошнего начальства, должны стать щебёнкой. Кувалды были для нас несколько тяжеловаты, но мы были крепкими ребятами, не особенно избалованными жизнью. Поэтому в тридцатиградусную жару, обливаясь потом, мы старательно долбили это жалкое уже наследие самодержавия. Но жалким оно было только на вид. На самом деле оно оказалось очень крепким. Как, впрочем, и политическое наследие – многие обычаи, привычки народные тех прошедших времён ещё долго – долго вытравляли из народа пришедшие к власти его «спасители». Наконец, всё – таки вытравили, воцарились новые порядки, в чём – то не очень уж и плохие. Но вот приходят к власти новые люди, и начинается вытравливание уже этих, бывших новыми, привычек и обычаев.

Мы очень старались, но получалось у нас как – то не очень ловко. Кирпичи никак не хотели откалываться друг от друга. Это был сплошной монолит, подобный огромному куску гранита, хотя отчётливо было видно, где кирпич (красный цвет), а где скрепляющий его раствор (белый цвет). Летели искры и пыль. И редко удавалось отколоть кусочек величиной со спичечный коробок. Причём откалывалось всё заодно – кирпич и раствор. Наших сил хватало на двадцать – тридцать минут такой работы (в кинофильмах так работали рабы на каменоломнях в Древнем Риме). После чего мы делали маленький перерыв для отдыха, что, впрочем, не оставалось не замеченным каким – то мелким начальником, то ли мастером, то ли бригадиром. Этот здоровый мужик подходил к нам и весьма недружелюбно делал замечание:

– Ну, чего встали, лодыри! Работать надо!

Думаю, что у него не было своих детей, или служил он раньше где – нибудь надсмотрщиком (в концлагере, например). И мы послушно продолжали этот ненавистный труд несвободных людей.

Неокрепшие ещё ладони наши скоро покрылись мозолями (никаких рукавиц нам не давали), всё тело ныло от непосильной нагрузки. Так продолжалось до обеда, то есть до двенадцати часов. Домой на обед уходить нам не разрешалось, хотя жили мы совсем недалеко от этого проклятого места.

Но постепенно боли в теле нашем, по – детски ещё не окрепшем, стихли. Мускулы наши наполнились новой силой, и нам удалось всё – таки разбить то страшное наследие царизма на относительно мелкие  кусочки. Что уж потом сделали местные мелкие начальники из плодов нашего рабского труда, не знаю. Жизнь скоро унесла меня из тех, не таких уж и плохих,  мест, появлялся я там, правда, довольно часто, но судьбой тех разбитых нами обломков страшных прежних времён тогда не интересовался – были другие интересы. Это вот сейчас, в старости, когда отгремели громы любовных переживаний, когда уже не снится оскаленная пасть медведя около твоего горла, когда уже без надобности пылится та двухпудовка около пианино, которое тоже уже превратилось в ненужную вещь, проявился вдруг интерес к тем, казалось бы незначительным, мелким, деталям твоей жизни, как те, о чём я сейчас пишу.

Учитывая нашу высокую строительную квалификацию, нас перебросили на новый ответственный участок борьбы за досрочное введение в эксплуатацию завода по ликвидации недостатка в пищевой промышленности. Все эти события происходили задолго до печально известной горбачёвской «борьбы за трезвость». Тогда про эту борьбу никто вроде и не думал. Тогда не хватало всего, в том числе и пива. Его, кстати, не хватало ещё очень долго, вплоть до развала Великой Российской империи, которая, правда, называлась уже Советским Союзом. А новый, очень важный, участок той борьбы назывался забором вокруг, видимо, суперсекретного и суперответственного объекта, как, представлялся он местным начальникам – пивоваренного завода. Иначе зачем было копать ямы под фундамент забора этого предприятия глубиной около двух метров и шириной в метр?

Сначала, выслушав задание, мы обрадовались. Подумаешь – копать землю! Дело привычное – сколько земли мы перекопали на своих огородах! Но вскоре поняли, что грубо ошиблись в своей радости.

Обычная земля кончилась на глубине тридцати – сорока сантиметров, дальше пошла мерзлота. Почему так получилось – непонятно, ведь южная граница вечной мерзлоты проходит много – много севернее и восточнее того места, о котором идёт речь. Это я  позже уточнил по картам и книгам. Но может быть, тюремный двор, обильно политый слезами заключённых, промёрз так нестандартно, не оттаяв и через десятилетия?  Или была другая причина – не знаю. Только ничего подобного в этих широтах больше мне встречать не пришлось, хоть земли я перекопал не мало.

Мы долбили эту мерзлоту ломами, откалывая при каждом ударе по мизерному кусочку. Единственная отрада – в яме было не так жарко. Кстати, вот в те годы и было, видимо, это знаменитое глобальное потепление, о котором сейчас так много говорят и спорят, есть оно или нет его – на солнце было выше тридцати! Не буду спорить – не специалист. Однако, думаю, что многое говорится в угоду политике и бизнесу (вспомните знаменитый

«Киотский протокол).

Но вот наступал долгожданный обед. Мы с трудом выбирались из глубоких уже ям и устраивались в тенёчке подкрепить наши силы скудными калориями, положенными в узелки нашими матерями. Мы сидели прямо на земле около какой – то толи конторы, толи цеха, не знаю, что это было. Внутрь нам заходить не разрешалось. Тут же обедали и взрослые рабочие, не обращавшие на нас, недоросших до полной кондиции рабов, никакого внимания. Обычно это было пять – шесть молодых мужиков. Иногда среди них появлялась одна женщина. Чёрненькая, большеглазая – она казалась нам красавицей. Ей явно нравились грубые шутки мужской компании. В ответ на примитивные комплименты она жеманно улыбалась:

– Что, вы, ребята, я уже старая.

Со стороны мужиков на это следовала похотливая нецензурная шутка:

– На эту бы старость да молодой …

Видимо, она казалась всем этим мужчинам, в том числе и нам (мы ведь тоже были мужчинами, хоть и не совсем, в силу своего малого возраста, полноценными) секс – бомбой. Хотя на самом деле это была обычная сорокалетняя бабёнка, ничего из себя не представляющая. Видимо, это закономерно – когда в большой компании молодых сильных мужчин появляется женщина (всё равно, какая), она кажется очень красивой и возбуждающей желание.

Так мы проработали месяц. На больше нас не хватило. Мы устали физически, да и тупой однообразный труд не вдохновлял нас, не давал никакого морального удовлетворения. А ведь мы в те отроческие наши годы с удовольствием играли на мандолинах и гитарах. И звуки музыки были ближе и сладостнее для наших сердец, чем глухой удар кувалды по каменной глыбе.

Никаких документов по этой работе не заводилось. О каком – то сокращённом рабочем дне для несовершеннолетних и речи не было. При приёме на работу просто записали наши фамилии, даже не спросив у нас свидетельств о рождении. Никаких нарядов не заполнялось. Мы, правда, по своей детской наивности, и не знали, что это положено было делать. Но расчёт нам всё же произвели. Правда, весьма хитрый. Заплатили нам по одному  дореформенному рублю за проработанный день (что было для нас весьма неплохо), но половину суммы вычли в обмен на билеты первой денежно – вещевой лотереи. Согласия нашего никто не спрашивал. Просто вручили билеты и вычли соответствующую сумму. Таким образом, труд наш оказался на самом деле рабским. Билеты наши, естественно, ничего не выиграли, а руки ещё долго побаливали от непосильного труда…

Мне, наверно, просто не везло. Сколько не занимался подобным подневольным трудом (каждую осень в старших классах школы, потом во время учёбы в институте на месяц нас посылали в «колхоз», дважды работал по месяцу строителем) ни разу ничего не удалось заработать. Сейчас как – то и не очень верится – как это, работать, и ничего не заработать? А вот так. Не поедешь в сентябре в колхоз – выгонят из института. А ведь не затем я туда поступал, выдержав огромный конкурс! И мы ехали в «колхоз». А после первого курса было ещё интереснее. Нас с однокурсником Юркой, ставшим потом доктором наук, оставили на месяц работать вместо «колхоза» на институтской территории в качестве слесарей – сантехников. Я был назначен бригадиром. Почему – не знаю. Выяснять причины, было не принято, да и опасно. Могут подумать, что у нас не хватает трудового энтузиазма. А этот недостаток не поощрялся. Из института за это, может, и не выгонят, а вот со стипендии снять – это запросто.

То, что нам поручили делать, отнести к сантехнике можно было только при очень развитом воображении. Но работа оказалось очень «интересной»! Нам была поручена чистка канализационных отстойников. Вообще – то для этих дел существует специальная машина с цистерной. Опускается в отстойник большая труба, включается насос, и все отходы человеческой жизни перекачиваются в цистерну. Может, таких машин тогда ещё не было, может, в институте не было на это денег, не знаю. Но поручили это ответственное дело нам с Юркой, вооружив нас ведром и верёвкой. Показали, что надо чистить, и куда потом очистки девать.

Глубина отстойника около трёх метров. На его стене вертикальная узкая металлическая, естественно, очень скользкая лестница. По этой лестнице один из нас спускался вниз, черпал ведром полужидкую массу с весьма характерным запахом. Особенно «приятным» этот запах был в жаркий июльский день! Второй тянул это ведро за верёвку на поверхность. Входной люк в отстойник совсем небольшой, меньше метра. Ведро при подъёме, естественно, сильно колебалось и часто задевало за обод люка. При этом содержимое выплёскивалось из ведра, частично снова в отстойник, частично – на физиономию того, кто стоит на лестнице. В общем, удовольствие трудно описать. А ведь мы были студентами – медиками!

И за работу нам не заплатили ни рубля. А своих рублей у нас особо не было, поэтому ко всей этой весёлой работе прибавилось ещё и веселье от голода. Не знаю, была ли эта работа за совесть, а вот за страх быть выгнанным из института – это точно.

Вот так было в стране победившего социализма в начале второй половины двадцатого века.

А вы говорите – тюрьма!

О романе «Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина»

Главный герой романа Евсейка, простой деревенский парень, в своей родной тамбовской деревне из – за любви совершает преступление, за которое попадает на каторгу в Восточную Сибирь. После отбытия каторги его отправляют на поселение в Шушенское, где в то время отбывает ссылку В.И. Ульянов, тогда ещё не Ленин. Идеи Ульянова не увлекают молодого крестьянина. У него свои соображения о жизни, подчас очень путаные. От тоски поселенческой жизни он бежит на строительство Обь – Енисейского канала, по пути невольно совершая ещё преступления и даже меняя имя. В его компанию включается молодой татарин Абдул, проигравший хозяйские деньги. Оказывается, что канал уже построен. Они, скрываясь от полиции, пытаются пробраться с Кети на Чулым и дальше к югу, в город Мариинск. Но путь этот очень труден. Приходится зимовать на речке Чачамга, в междуречье Кети и Чулыма. В их компанию вливается  изгнанный из рода тунгус Никишка. Втроём они с трудом переживают суровую зиму, добывая себе пропитание охотой и рыбалкой. Весной они всё же  достигли Мариинска, где Евсейке, теперь Тихону, удаётся разбогатеть. Он вспоминает, что не отомстил своему врагу в родной деревне. Мстит унижением этого человека. На обратном пути подвергается нападению волков. Успешно их побеждает. И по возвращении домой охотится на медведя.

 

Охота с Ульяновым.

– Скоро охота начинается. Ты когда – нибудь охотился?

– Да я и ружья в руках не держал.

– А ты спроси у Катерины, должно у неё остаться после Николая ружьё. Сходим с тобой, научу тебя стрелять. Может, и поглянется тебе это дело.

Ружьё на самом деле оказалось. И даже порох, и дробь. Евлампий показал, как его чистить, как заряжать, как стрелять. Через несколько дней открылась охота на уток, и они пошли на Перово озеро. За ними увязалась и Найда. Евсейка стал прогонять её домой. Но Евлампий остановил его:

-Возьмём её с собой, утку, может, вытащит, да и подранка она найдёт. Хотя Николай – то с ней больше в тайгу ходил, на глухарей.

Стрелять у Евсейки пока толком не получалось. Он всё время мазал. Евлампий успокаивал его:

– Ты, главное, не волнуйся. Ну, и улетит та утка, подумаешь. Не медведь ведь, не задерёт. Оно, конечно, порох и дробь денег стоят, но мы их с тобой заработаем. Так ведь?

Однажды они на озере встретились с Владимиром Ильичом. Тот был в высоких сапогах, за плечами красивое новое ружьё. Около пояса болталось три утки. Сопровождал его хозяин прежней его квартиры Зырянов. Он жил у него до приезда невесты Наденьки с мамашей. В одной комнате стало тесно. Он снял полдома у крестьянской вдовы Петровой. Там было три небольших комнаты. Вот там – то и убиралась Катерина. Поздоровавшись, все четверо охотников присели на сухом месте, обсудить сегодняшнюю зорьку. Владимир Ильич непривычно взволнованно рассказал, как он крался к уткам, но запнулся о корягу, упал, распугав уток.

– Досадно мне, таким оказался растяпой. Уток в той стае было десятка полтора. Но ничего, пусть живут. В другой раз добудем. А ружьё оказалось хорошим на самом деле.

– А что это за ружьё, можно посмотреть? – попросил его дед Евлампий.

– Конечно, можно. Пипер – Баярд это, бельгийское, недавно мне прислали. Прежнее моё ружьё что – то перестало мне нравиться.

– Да – а. Витой орех, – с восхищением сказал Евлампий, любовно, как ребёнка, погладив  ложу. – А резьба – аяяй! – добавил он, рассматривая сцены охоты, выгравированные на серебряных щёчках ружья. – А бьёт как?

– Неплохо. Саженей за тридцать сбиваю утку.

Евсейка, который раньше вообще не видел никаких ружей близко, не мог понять, для чего нужно на ружье что – то ещё и рисовать. Он не знал, как это делается, но понимал, что делать это непросто, и ружьё, видимо, очень дорогое. На стареньком ружье, которое ему дала Катерина, никаких картинок не было, да и ложа была сделана из берёзы, как объяснил ему ещё накануне дед, когда рассказывал про ружья.

– А что, ваша собачка может вытащить утку? – спросил Владимир Ильич после того, как смолкли восторги от осмотра ружья. – Я двух уток сбил недалеко отсюда, они упали в такую крепь, что я не рискнул за ними лезть.

– Надо попробовать. Нам приносила несколько уток, правда, с чистой воды.

– Ищи, Найда, ищи, – скомандовал дед собаке, когда все они подошли к тому месту, которое указал Владимир Ильич. Перед охотниками предстала такая лабза, такая крепь, что и на лодке не продерёшься. В  саженях десяти от берега лежала на озёрных зарослях кверху брюхом утка. Собака заводила носом, не совсем, видимо, понимая, что от неё хотят охотники.

– Не видит она её, не чует и носом, – сказал дед. – Да и лезть в такой непролаз опасно.

Владимир Ильич опечалился:

– Жаль, жаль. Утка – то большая, кряковая. И даже не утка, а селезень.

– Давайте попробуем так.

Дед вырубил ножом из прибрежного куста толстую палку.

– Давай, Найда, принеси! – бросил он палку в сторону утки. Палка упала почти рядом с ней. Найда закрутила хвостом, засуетилась, забегала по берегу. В это время сменился ветер. До собаки, видимо, донёсся запах утки, так как она бросилась в воду и, с трудом раздвигая телом кувшинки, медленно стала продвигаться в нужную сторону.

Владимир Ильич не скрывал своего волнения:

– Давай, давай, собачка, немного уже осталось!

Собака пробиралась через водные заросли очень медленно, видимо, уже из последних сил. Но вот она схватила утку и поплыла к берегу. Теперь ей было немного легче, так как путь был уже проложен.

– Хорош селезень, – наперебой хвалили утку охотники. Владимир Ильич был явно горд удачной добычей и всеобщим вниманием, но будучи человеком воспитанным, старался не выставлять своих чувств напоказ. Он только очень скромно сказал:

– Ну, что вы, что вы, товарищи! Ничего особенного, утка как утка.

Чуть было не сказал – приходилось добывать и покрупнее, но тут же его феноменальная память подсказала, что большего размера настоящих уток просто не бывает. Он постарался сменить тему разговора:

– А что, Евсей, прочитали мою книжку?

Евсейка опустил глаза и тихо ответил:

– Посмотрел я её, почитал немного. И почти ничего не понял – не для нас это писано, видно.

– Всё, конечно, понять трудно. Я и сам пока ещё не всё понимаю в этом архисложном деле. Но основное Вы, надеюсь, уяснили себе – есть эксплуататоры, то есть помещики и капиталисты, а есть эксплуатируемые, то есть рабочие и крестьяне. Такие вот, как и вы все, здесь присутствующие. Между ними существуют антагонистические противоречия, которые приведут в конце концов к революции и свержению самодержавия.

– Значит, Вы тоже хотите убить царя и организовать парламент, – блеснул Евсейка интересным, необычным, но теперь для него уже немного понятным словом.

– О, да Вы уже и про парламент знаете. Откуда? В моей книжке о нём ничего не написано.

– А я на каторге жил вместе с одним политическим. Артист он был. Хороший человек, добрый и умный. Много мне всего интересного рассказал о жизни, книжки всякие давал читать. Там книжки из библиотеки давали читать только политическим, таким, как я, не давали.

– А вот это совершенно неправильно – книги помогают человеку сделаться лучше, исправиться, – перебил его Владимир Ильич. – Но, простите, продолжайте. Интересно, интересно. И кто был этот политический, как Вы его назвали?

– Я уже сказал – артист. Из Москвы он. Небольшой такой, лысый.

– Ну, я тоже по сравнению с Вами небольшой. И скоро буду совсем лысый. Из какой он был организации, знаете?

– Из «Народной воли». Какое – то террористическое крыло там было, оттуда он. Царя они хотели убить. А он бомбы изготавливал для этого. А Вы ведь тоже царя хотите убить?

– А фамилия его как? – спросил Владимир Ильич, не ответив на вопрос.

– Орехов его фамилия. Степан Михалыч. Или знаете такого?

– Лично не знаком, но по рассказам знаю. С братом моим они были вместе.

– Так, Александр Ульянов – Ваш брат? А я всё хотел спросить, когда прочитал книгу.

– Да, это был мой родной брат, старший. Ошибочным они пошли путём, за это и поплатились, не достигнув цели. Мы пойдём другим путём. Я об этом сразу сказал, едва узнав о казни брата.

– Так вы не будете убивать царя?

– В таком примитивном терроре нет никакого смысла – на место одного убитого царя придёт другой, может быть, ещё хуже. А что делать с царём – мы уж решим, когда придём к власти.

– А зачем Вам приходить к власти? Чтобы отобрать у богатых богатство и поделить между бедными? Так ведь всё равно всем не хватит. Хотите, чтобы не было богатых, и все были бедными?

– Не всё, конечно, так просто, как Вам представляется, но в принципе верно.

– А вот, если я не хочу быть бедным, а хочу быть богатым, тогда что?

– Если Вы будете на нашей стороне, у Вас изменится сознание, Вы будете мыслить по – другому. Вас уже не будет интересовать Ваше личное благополучие, а только общественное благо будет Вашей целью.

Евсейка был абсолютно не согласен, но спорить не стал, так как понимал, хотя и довольно смутно, разницу между своим пока ещё совершенно непросвещённым умом и блестящим умом этого небольшого, как он в шутку сам себя охарактеризовал, человека.

Возвращались в деревню они разными путями. И знал бы тогда Евсейка, какими разными будут их жизненные пути, и каких высот достигнет этот невысокий лысеющий молодой человек, и какой власти – станет правителем всей огромной империи, занимающей шестую часть земли!

 

Зимовка на Чачамге. Отрывок из романа.

Утром пасмурное небо грозило вот – вот разразиться дождём. Но они всё равно поехали. Однако на сей раз уехать далеко не получилось. Речка вскоре превратилась в совсем небольшой ручей, а вокруг, сколько глаз хватало, простиралось огромное болото. Только кое – где виднелись острова леса.

– А ведь, однако, и приехали, – сказал Тихон, попробовав, не выходя из лодки, ступить ногой в зеленоватую болотную хлябь. Нога его не встретилась с твёрдым дном. Он снял с уключины весло – оно погрузилось чуть ли не полностью, так же не достигнув чего – то прочного. – Это и есть тот большой хой, про который говорил шаман. Поворачивать надо на прежнюю стоянку, там хоть земля твёрдая. А где наш тунгус, уж не сбежал ли?

– Куда ему от нас бежать? Он парень не дурак, понимает, что без нас ему хана. А повернуть – то ведь и не получится. Надо кормой вперёд ехать, в болото лодку совать не надо, запутаешься в траве.

Они поплыли вниз по почти незаметному течению кормой вперёд.

– А вот и наша потеря, – улыбнулся Тихон, показав рукой на сиротливо стоящего на их прежней стоянке тунгуса.

– А почему он без оленя?

– Подъедем, выясним. Что – то здесь не то.

– Что случилось, гирки? – спросил Тихон, когда они вытащили лодку на берег.

Широкое лицо тунгуса было настолько печальным, что сразу стало понятно, что произошла какая – то большая беда.

Тунгус от волнения и горя забыл все русские и татарские слова. Начал сбивчиво                    рассказывать на своём языке, дополняя рассказ красноречивыми жестами. Тихону, который из всех его слов знал только – амикан и учуг, стало ясно, что нет больше учуга, и виноват в этом амикан.

– Понятно, олень же был привязанный, убежать не мог. Но ведь этот чёртов амикан может и к нам пожаловать в гости. И особенно будет интересно, если он надумает навестить нас ночью. Надо как – то опередить его.

– Всего оленя за раз он не съест. Придёт к нему ещё раз, когда проголодается. Медведи всегда так поступают, рассказывали наши деревенские охотники.

– Но хватит ли мощи наших браунингов, чтобы завалить его, он ведь большой? А пулька – то у браунинга всего ничего.

– Хватило же хакасу!

– А я не интересовался, наповал тогда это получилось или нет – не до этого было. Да и медведь, наверно, крепче на рану, чем человек.

– Но другого – то выхода нет. Никишка своей пальмой поможет, он ведь тогда одной пальмой порешил того амикана. Постарайся ему растолковать наше положение.

Абдул начал объяснять, как обычно, больше по – татарски. Тунгус сначала угрюмо и безучастно смотрел на реку. Но постепенно выражение его лица изменялось, и он уже заинтересованно стал что – то спрашивать. Абдул показал ему пистолет. Пистолет не произвёл на тунгуса никакого впечатления, видно, уважением его пользовались только большие ружья. Тихон понял его сомнения. Он поднял пистолет и выстрелил в осинку толщиной с руку. Пуля прошила её насквозь. Тунгус радостно заулыбался:

– Маленький ружьё – хорошо.

– Сейчас уже поздно. Это здесь, на поляне, ещё что – то видно, а в тайге уже совсем темно. Промахнуться нам нельзя – не доберёмся до Мариинска, ежели промахнёмся. Амикан – серьёзный господин, шутить не любит. Так что, давайте ужинать и думать, как жить нам дальше.

На ужин снова была рыба. Никишка, правда, набрал и немного клюквы.

– Кислая шибко, но есть её надо, всё приятнее, чем пихтовый отвар, – заключил Тихон, дожёвывая последние ягоды.

– А что это ты про пихтовый отвар вспомнил?

– Ты знаешь, что такое цинга? – спросил Тихон вместо ответа.

– Не знаю, расскажи.

– А это, когда зубы расшатываются и выпадают, а из дёсен идёт кровь. Чтобы этого не было, надо всякие овощи и травку есть. Или пихтовый отвар пить, ежели нету овощей, – просветил татарина Тихон, как тогда, на каторге, просветил его артист.

– А ведь всю ночь придётся костёр жечь, а то в темноте пожалует незваный гость. Пока ещё мало – мало видно, надо дровишек побольше приготовить.

Спать этой ночью пришлось немного – и за костром надо следить, и разговоров  серьёзных возникло много. Положение было не самое лучшее и не самое понятное. Судьба загнала их в угол – впереди непроходимое страшное болото, назад – тоже некуда, да и нельзя из – за Никишкиного наказания.

– Зимовать здесь придётся. Что – то надо придумывать с жильём. Избушку срубить не получится – времени не хватит, да и плотники мы какие… Что думаете, друзья – преступники? Ты понимаешь, Никишка, что я говорю? Дю надо делать, а то просто замёрзнем, и кончится наше путешествие.

– Дю – хорошо. Надо сокжой.

– Так, где его взять? Что – то придумывать надо без сокжоя.

– Для начала сделаем навес из лапника. Никишка, знаешь, как делать? – Абдул взял валявшуюся поблизости пихтовую ветку, поставил её наклонно на землю около себя. Никишка понял, радостно закивал головой:

– Тунгус знает.

– Но сначала надо с амиканом разобраться, а то ведь и ни навес, ни даже дом не спасёт. Завтра, как окончательно рассветёт, поведёшь нас к своему амикану. Будем стараться подойти не дальше, чем на двадцать – тридцать шагов. Стреляем оба одновременно. Ты в шею, я в сердце. Делаем по два выстрела подряд. А ты, – Тихон обратился к Никишке, – в случае чего пальмой своей поможешь.

Тихон поднял лежащую рядом с тунгусом пальму и показал, что надо делать Никишке:

– Амикан, – он нарисовал рукой в воздухе  медведя, – ты его пальмой, – он пронзил воображаемого зверя пальмой, – понял?

– Тунгус делай хорошо, – вроде бы понял Никишка.

– А теперь надо хоть немного поспать.

Поспать получилось в самом деле немного – солнце уже робко пробивалось своими рассеянными лучами сквозь серость утреннего предзимнего уже воздуха, а скоро и совсем рассвело. Интернациональный отряд двинулся на спасение своей жизни. Тихону вспомнилось, как они спасали эту жизнь на пароходе. А ведь похожее положение, сказал он сам себе.

Небольшой почти чёрный медведь стоял на всех своих четырёх лапах около останков добытого им оленя. Завидев врагов, он не бросился на них в атаку, а только чуть пригнул голову и негромко зарычал, видимо, предупреждая, что добыча эта его и никому он её не отдаст. Тихон и Абдул с пистолетами наготове осторожно приближались к своему врагу, к угрозе своей жизни. Никишка шёл чуть в стороне и сзади от них. Когда Тихону подумалось, что осталось не больше двадцати шагов, он кивнул головой татарину. Звук четырёх пистолетных выстрелов многократно повторило эхо. Медведь ткнулся мордой в землю, но тут же выпрямился и прыгнул на своих обидчиков, едва их не достигнув. Ещё два выстрела и удар тунгуса пальмой оборвали жизнь молодого хозяина этих мест.

– Не ходи, – крикнул тунгус, когда Тихон сделал шаг к поверженному врагу. – Он иди.

– Подожди, не спеши, как бы он не оклемался.

Но не оклемался лончак, как назвал его тунгус, пояснив, что родился он в прошлом году,   а сейчас уже почти взрослый. Подождав ещё немного, победители подошли с пистолетами наготове вплотную к поверженному зверю. У Тихона и Абдула дрожали руки, какое – то время они не могли произнести ни слова. Тунгус же наоборот был абсолютно спокоен. Однако свою страшную пальму держал тоже наготове. Вдруг по медвежьей шкуре прошла судорога, и он даже приподнял голову. Тихон совсем уже было собрался выстрелить ему в ухо, но тунгус жестом его остановил. Постояли ещё немного. Никаких движений, голова расслабленно склонилась на бок, язык вывалился из пасти – зверь был окончательно мёртв.

Тихон немного пришёл в себя, полностью поверив, что медведь больше уже не прыгнет.

– А что, едят медвежье мясо? Шкуру, я понимаю, надо использовать, она нам ещё как пригодится, а вот мясо – не знаю.

– Хорошее мясо, не хуже оленины, я не раз пробовал. Правда, Никишка?

– Амикан – хорошо, – довольный, сказал тунгус и показал даже, как он будет кушать этого амикана.

На разделку медвежьей туши ушёл чуть ли не весь день. А пока они переносили мясо до своей стоянки, совсем стемнело. Первым делом, по совету Никишки, они пожарили на костре печень, нанизав её кусочки на прутики. Наелись до отвала впервые за несколько последних дней.

– А не испортится мясо, ведь ещё не совсем холодно?

Тунгус, на удивление, сразу понял, о чём заботится его нюнгэ. Он взял большой кусок и отнёс к реке, завязал его ремнём, что остался от маута и опустил в воду. А шкуру медвежью вверх мездрой разбросил подальше от костра на толстые кусты – пусть птички поработают.

– Так хорошо, – абсолютно счастливый сказал он.

– Эту ночь можно и поспать, – Тихон положил в костёр три толстых берёзовых ствола, а сам улёгся на лапник рядом.

Поспать впервые за много ночей удалось хорошо. Раза два всего пришлось подбрасывать в костёр дров, так как ночь выдалась тёплая для поздней осени. Однако рассчитывать, что и дальше ночи будут такими же тёплыми, не приходилось – наши герои прекрасно знали суровую сибирскую природу, когда зимой тайга звенит от холода, а не успевшие спрятаться малые птички замертво падают на ледяную землю, покрытую огромными снежными сугробами. Птицы покрупнее – глухари, тетерева, рябчики – согревались ночью в этих сугробах, а вот у мелочи птичьей это не всегда получалось. Даже царь природы – человек – мог выжить только в тёплом жилище. И беглецы прямо с утра приступили к строительству. К вечеру большой навес из толстых веток, накрытых пихтовым лапником, был готов.

– Хорошо, – довольно растянулся около костра Тихон.

– Хорошо, пока нет сильных морозов, а когда начнётся настоящая зима – тяжко нам будет. Надо что – то потеплее придумывать.

– Топоры, пила у нас есть, а вот плотники из нас какие? Ты хоть раз рубил избу?

– Не рубил, только видел, как другие рубят, да и то раза два всего. Так что, не получится у нас толком сделать избу. Но можно сделать старое татарское жильё – похоже на чум, но много теплее. Один такой шалаш у нас в деревне сохранился. В нём, правда, никто уже не жил. Я помню, как он сделан – складываются брёвна, как жерди чума, а сверху всё это обкладывается дерном. Внутри печь или костёр, если нет печи.

– Я тоже ничего путного не могу предложить. Будем строить шалаш. Дю будем строить, – весело сказал Тихон, обращаясь уже к Никишке.

– Дю – хорошо, – заулыбался тунгус. Неизвестно было, понял ли он, что надумали строить его спутники.

Утром началась заготовка леса для нового жилища. Потребовалось неделю на то, чтобы навалить, распилить и притащить заготовленный мелкий сосняк и ельник. Ещё неделю они неумело собирали свой шалаш, постоянно споря, как это лучше сделать. Наконец, не очень красивый, но вроде бы прочный остов стоял в нескольких саженях от реки. Река же к этому времени уже кое – где полностью замёрзла, но кое – где большие полыньи говорили, что настоящая зима ещё не наступила. Строители торопились – надо нарезать дёрну, пока земля не замёрзла до каменной твёрдости. Но вот и это было сделано. Небольшой вход в шалаш завесили сложенным вдвое парусом. На пол в шалаше набросали много лапника, а в центре зажгли костёр, как это было в настоящем тунгусском чуме. Тепло разлилось по всему шалашу, вселяя надежду на спасение. И даже пар, что шёл от высыхающего дерна, не мог испортить хорошего настроения зимовщиков. Особенно радовался Никишка – ведь это был почти его родной чум.

– Дом готов. Но его ведь надо всё время топить. А как навалит снегу, тяжко будет нам заготавливать топливо. Так что давайте прямо сейчас начинать это дело. Недалеко от медведя стоят несколько сушин, их надо взять. Да и берёз надо навалить.

Началась заготовка дров. А с неба уже вполне серьёзно падал снег. И уже не таял – начиналась долгая зима. Дрова были сложены в большую поленницу – совсем, как в настоящей деревне. Спички старались экономить, поэтому костёр полностью не тушили. С некоторым удивлением зимовщики обнаружили, что запасы медвежьего мяса не бесконечны. Пришлось снова взяться за рыбу. Но сейчас уже надо было вырубать лёд, чтобы добраться до морды, в которую рыбка не очень хорошо, но всё же попадалась. На снегу появилось множество разных следов, а зайцы натоптали целые тропы. И Абдул вспомнил о своём детском развлечении – ловле зайчиков. Но из чего сделать петлю? Он постарался объяснить это тунгусу, который с каждым днём всё лучше понимал по – русски. Тунгус на сей раз прекрасно его понял. В дело пошла оленья жила с удочки – гиды. И через пару дней они уже лакомились первой зайчатиной. Тунгус не забыл наказ своего нового нюнгэ – сделал лук, на тетиву которого использовал остаток всё той же гиды. Несколько лиственничных стрел он несколько дней сушил под потолком шалаша. И вот они вышли на охоту. Земля уже крепко промёрзла, а снегу было ещё немного. Поэтому шли ходко вверх по реке. До обеда не увидели ничего, кроме мелких певчих птичек да кедровок, на которых тунгус не обратил никакого внимания. И вдруг чуть ли не из под ног с шумом вылетел глухарь. Не пуганый ещё, он уселся на почти голую сосну совсем недалеко от охотников. И тут тунгус преобразился – это было его родная стихия. Он знаком велел своим спутникам остановиться, а сам осторожно стал медленно приближаться к глухарю. Тихон с Абдулом зачарованно смотрели на эту первобытную охоту. Подойдя чуть ли не вплотную к сосне, на которой сидел глухарь, тунгус осторожно поднял лук, положил на него стрелу и спустил тетиву. На удивление своим спутникам, он попал в птицу. Но силы стрелы хватило только на то, чтобы сбить глухаря с дерева. Со стрелой в крыле огромная птица шустро побежала прочь от охотников. Тут уж за ней бросились они все. И долго бы пришлось им бегать по тайге, если бы не затормозил в кустах бедный глухарь, застряв в них торчащей в его теле крепкой листвяжной стрелой. Тунгус первым схватил свою добычу и с радостным каким – то гортанным возгласом перекрутил её шею. Теперь была и птица. Смерть от голода им не грозила.

Тунгус ходил на охоту каждый день, принося то глухаря, то пару рябчиков, то несколько белок. Однажды вернулся крайне возбуждённым.

– Что случилось, гирки? – спросил удивлённый этим возбуждением Тихон. – Снова амикан?

– Соболь ходил. Много ходил. Кулёмка надо делать.

– Это что ещё такое?

– Ловушка это такая на соболя, – ответил за тунгуса Абдул.

– А зачем нам соболь, его что, есть можно?

– Есть его нельзя, а вот шкурка у него дорогая. Если выйдем к людям, продать можно.

– Если выйдем, – горько усмехнулся Тихон. – Сзади людей, которым эти шкурки были бы нужны, нет. А впереди это чёртово болото, где они тоже ни к чему.

– Я смотрю, ты уже стал сомневаться, что выйдем? Ведь сам же наметил такой план жизни.

– Сам – то сам. Да только вот сомнения появились… А соболя того надо попытаться поймать – может, и пригодится, да и делать – то особо больше нечего. Так что, давай, Никишка, командуй, как изготовить эту кулёму.

На следующий день сделали три кулёмки чуть дальше соболиных следов. Сделали не полностью, так как не было ещё основного хитрого устройства – сторожков. Их Никишка старательно вырезал ножом из кедрового полена на следующий день. На приманку он выложил кишки рябчика и белок. И два дня не ходил на охоту в это место, чтобы не пугать соболя. На третий день к вечеру он вернулся с добычей – шкурка коричневого с проседью соболя так и переливалась, блестела в свете костра. Однако вскоре красота эта исчезла под руками тунгуса, когда он начал делать с ней то, что положено делать в таких случаях. Но через неделю, просохнув на правилке под крышей шалаша, она вернула свою красоту.

Татарин, знавший толк в пушнине, довольно высоко оценил её качество:

– Пару целковых можно в Минусинске за неё взять.

– А в Мариинске? – смеясь, спросил Тихон.

– А это – посмотрим. Только надо не одну шкурку, много.

Но много не получилось – то ли соболя было здесь мало, то ли распугали его своим присутствием люди. Попался ещё один – и как отрезало. Поставили ещё две кулёмки – никакого толку.

– Надо далеко ходить, – заключил Никишка, когда они обсуждали, почему не ловится больше соболь. – Собаку надо.

Тихону вспомнилась Найда, вот бы её сюда. Но Найда осталась далеко, и никогда он её больше не увидит. Как не увидит и Катерину. И вдруг снова сомнение закралось в его душу – а правильно ли он сделал, обменяв такую сытую и тёплую жизнь в Шушенском на теперешний холод и полуголодное существование. Но раз так тогда решил – значит, правильно. И постарался уйти от этих мыслей в суровую реальность теперешней своей жизни.

А реальность эта становилась всё более суровой – глухари попадались редко, а те, которых они видели, не подпускали на выстрел из лука. Мороз же с каждым днём набирал силу. И дрова, заготовленные, как поначалу казалось, на всю зиму, заканчивались. Вблизи стана было вырублено всё более – менее подходящее для костра, приходилось по глубокому уже снегу готовить и носить их издалека, что выматывало в конец силы, не подкрепляемые скудной кормёжкой, так как охота перестала давать достаточно пищи. Никишка уходил на охоту всё дальше и дальше, возвращаясь с двумя – тремя рябчиками. Крайне редко попадался косач – это уже считалось удачей. Они даже съели мясо тех соболей, которых вначале выбросили, посчитав их несъедобными.

Какой бог – Иисус, Аллах или Дуннэ мусун, вздумал им помочь, неизвестно, но на следующий день они, отправившись на охоту втроём, увидели за излучиной реки двух диких северных оленей,  которые спокойно копытили ягель в глубоком снегу. Первым их увидел Никишка. Он приподнял руку, останавливая своих спутников, и показал молча на оленей. До них было не больше двадцати сажен. Тихон с Абдулом вытащили пистолеты. Звуки выстрелов, прозвучавшие почти одновременно, тайга повторила многократным эхом.  Один из оленей упал, другой исчез в прибрежной тайге.

Снова появилось достаточное количество пищи, а шкура оленья дополнила медвежью, которую Никишка умудрился довольно хорошо выделать и носил на себе, как шубу. Выглядела эта одёжка совершенно нелепо, зато спасала от усиливающегося с каждым днём холода.

Дни же становились всё короче, а ночи казались бесконечно длинными.

– Какой сейчас месяц, как думаешь, – спросил как – то Тихон Абдула.

– Декабрь, наверно, а может, уже январь.

– В конце декабря ведь день становится длиннее.

– Пойми, длиннее он стал или нет! А вот, что холоднее – это точно. В чирках ноги – как будто босиком идёшь по снегу. Обморозимся ведь. Надо что – то придумывать с обутками. Никищка, унта надо, – обратился Абдул к тунгусу, показав на ноги.

– Унта – хорошо. Тунгус делает.

И он начал делать. Сначала выделал камусы, что сняли с добытого оленя, потом отрезал от медвежьей шкуры куски, покрывающие ноги, медвежьи камусы. И из всего этого сшил подобие коротких сапог, которые можно было надевать сверху кожаных чирков. Материала хватило едва на одну пару. Так что, в тайгу из шалаша теперь выходили только по одному. Как – то тунгус вернулся вновь страшно взволнованный.

– Что, сокжоя встретил снова?

– Лось был.

– Был – то был, но как его взять.

– Тунгус знает. Мы, – он показал на татарина и ткнул себя в грудь, – его гнать, ты стрелять.

– Возьмёт ли его пуля из нашего пистолета? Да и унта у нас одна на всех. А без него мы не выживем – оленя скоро доедим, рыба не ловится…

– Нету у нас другого выхода. А в чирки надо что – то вроде стелек из медвежьей шкуры сделать – может, и не обморозимся.

И опять какой – то бог услышал про их заботу – на следующий день мороз здорово спал, можно было идти в чирках, набитых осокой.

Лося они увидели саженей за двести. Он стоял в небольшой куртине посреди огромной поляны и кормился осиновыми ветками. Устроили совещание – как подойти к зверю на верный выстрел. Справа от куртины сплошная тайга, между ними не менее полсотни саженей. Решили, что ничего другого нет, как подойти тайгой, а потом подползти, чтобы бить уже наверняка. Так и сделали. Лось их не почуял, спокойно продолжая своё питание – ветер был на них. Тихон поднял пистолет, и в это время лось отвлёкся от кормёжки и посмотрел в сторону охотников. Тихон отчётливо увидел огромный тёмный глаз зверя, готового сорваться с места. И тут же осторожно нажал на спусковой крючок, выцелив лосю в грудь. Татарин тоже выстрелил. Лось сунулся передними ногами в снег и тут же завалился на бок. Все подбежали к добыче, которая, однако, была ещё жива и смотрела на своих убийц, выражая ужас и недоумение. Тунгусская пальма прекратила мучения лесного гиганта.

Теперь стало жить веселее. Мяса было много, экономить нужды не стало. Оказалось, что Никишка настоящий мастак  по сапожной части. Он долго возился с выделкой лосиных камусов – скоблил из, строгал даже ножом, потом заставил всех несколько дней мочиться в них, отчего в чуме, как называли они своё жилище, стоял жуткий неприятный запах. Долго искал в тайге какой – то особый трухлявый пень для окончательного этапа выделки. Несколько дней кроил и шил оленьей и лосиной жилой новые унта для своего теперешнего нюнгэ. В ход пошла и вся лосиная шкура. Волос страшно лез из неё, но в ней было тепло. Теперь они более – менее сносно были защищены от холода во время своих таёжных вылазок. Идти в таком облачении было тяжело, зато не обморозишься. А обморозиться было не хитро – дыхание перехватывалось и тут же замерзало от наступившего мороза. Топить в чуме приходилось и день, и ночь. И снова готовить дрова. В постоянных заботах они и не заметили, как стали длиннее дни, и солнце начало светить днём ярче – зима шла к концу.

– А что, господа беглецы, весной запахло? – спросил как – то Тихон, щурясь от дневного яркого света. – Надо ведь и в разведку идти – болото промёрзло, пройти, наверно, можно.

На следующий день все трое, утопая чуть не по пояс в снегу, двинулись к болоту.

– Да, большой хой. И конца его не видно. Куда идти?На юг надо. Там должна бы быть какая – нибудь речушка, которая бежит уже к Чулыму. Болото это, похоже, водораздельное, как, помнишь, то озеро на канале.

Когда началось болото, идти стало совсем тяжело. По очереди шли первыми, прокладывая в рыхлом снегу глубокую канаву, по которой второму и третьему двигаться уже было проще. А под ногой всё время мягкая подушка из болотного мха и кочки, отчего ноги уставали ещё сильнее. Однако болото, что казалось бесконечным, к концу дня всё же кончилось, и они ступили на твёрдую землю, вышли в густой кедрач, где снегу было поменьше. Без сил все трое буквально упали в снег. Но лежать было некогда. Надо было срочно думать о ночлеге. Благо, хоть кончился тот страшный мороз, парализующий жизнь. Когда хотелось только одного – лечь около тёплого костра и уснуть.

Застучали топоры, и вскоре навес из хвойного лапника был готов, а костёр весело освещал красивое место, где они остановились. Нашлась и смородина по краю болота. Варёная лосятина с чаем из смородинных веток  довольно быстро восстановили их силы. Можно стало уже спокойно обсудить создавшееся положение.

– Раз растёт здесь смородина, должен быть или ручей или речушка, правду я говорю, Никишка?

Тунгус уже довольно сносно начал понимать русскую речь. Он всегда по – детски искренне радовался, когда ему был понятен смысл обращённых к нему слов. Вот и сейчас он расплылся в широкой улыбке, поняв о чём идёт речь:

– Смородина – близко вода.

– Вот – вот, близко вода, и не болотная вода. В большом болоте смородина не растёт. Надо искать речку, ведь мы и думали, что должна бы она здесь быть. Но это уже утром, а сейчас давайте спать. Подбрось – ка дровишек, Абдул!

Утром принялись искать речку, которая, по их расчетам, должна вытекать из этого болота. Разошлись в разные стороны – вдоль кромки болота вправо и влево пошли Тихон и Абдул. А тунгус пошёл вглубь тайги. Договорились вернуться на стоянку, как солнце поднимется совсем высоко. Опять по пояс в снегу, много пройти за полдня не получилось.

– Чёрт его знает, где эта речка, – бурчал Тихон, из последних сил уже передвигая ноги. И вдруг нога его как – будто заскользила по льду. Усталость куда на время отступила, он начал раскапывать снег вокруг себя – да, на аршин, сколько ему позволили силы откопать снег, был чистый лёд.

– Река! – радостно закричал он. Но тут же осёкся – а друг это озерушка болотная? Посмотрел на окружающую болото стену леса и заметил в этой стене небольшой прогал как раз напротив себя. Да, он стоял на льду реки, которая текла туда, вглубь тайги. И яркое солнце светило ему прямо в глаза – там был юг.

Абдул, ушедший в другую сторону, не нашёл ничего, а вот Никишка в лесу нашёл русло той самой речки, исток которой обнаружил Тихон в болоте.

– Правильно мы подумали – речка бежит на юг, нам туда и надо. Придётся лодку сюда перетаскивать.

– До весны настоящей ещё далеко. Что, будем здесь около костра ждать, пока растает лёд?

– В чуме нашем как – то уютнее, вроде. А вот лодку надо перетащить сейчас, пока не занесло снегом нашу дорогу. Сами же подождём на старом месте, пока не начнёт таять. Болота оттаивают поздно, успеем перейти.

– А вдруг ошибёмся, и не выйдем точно к началу реки? И лодку можем не найти…

– Топоры – то у нас на что? Сейчас понаделаем зарубок, чтоб весной не потеряться, а в болоте воткнём длинные палки вдоль нашей дороги.

Обратный путь был немного легче, и они пришли к своему старому стану ещё засветло. Теперь надо было найти лодку, что оказалось тоже не совсем просто, ибо берег, на который они вытащили своё судно, был засыпан огромным слоем снега, так что речное русло можно было узнать только по отсутствию деревьев на нём. Опять подивились, как тунгус безошибочно указал место, где лежала перевёрнутая вверх дном лодка.

Рано утром лодка поехала по снегу на своё новое место. Переезжать ей, видно, не очень хотелось, так как она сопротивлялась всем своим не очень малым весом. К вечеру удалось добраться только примерно до середины болота.

– Бросаем её здесь. Завтра доставим до места. Никуда она не денется.

– А если буран ночью? Занесёт. Не найдём.

– Ну уж, поди на три аршина за ночь не навалит. Поставим – ка мы её в снег на попа.

Лодка была поднята носом вверх, корму воткнули в снег за обочину своей дороги. Теперь она возвышалась над снегом на пару аршин, чернея каменным обелиском на фоне белого болотного безмолвия. Весь следующий день ушёл на то, чтобы доставить лодку на твёрдый берег болота, в исток неизвестной им речушки, по которой они надеялись успешно продолжить своё то ли путешествие, то ли бегство.

Сколько точно прошло времени и какой наступил месяц, беглецы не знали. Но довольно тёплые дни и яркое иногда дневное солнце говорили, что весна уже совсем близко. Лось был почти полностью съеден, и снова надо было думать о пропитании. И снова тунгус вышел на охоту со своим луком, а татарин поставил петлю на зайцев. Богатой добычи не было, но не было и настоящего голода.

– Никишка, а ты не сможешь попасть из лука в бегущего зайца? – спросил как – то Абдул у тунгуса. Зайцы, почуяв весну, откуда – то появились в большом количестве, но в петлю попадаться часто почему – то не хотели. Хотя вроде бы и не сильно боялись людей, подпуская к себе аршин на двадцать – тридцать. Но только тунгус поднимал свой лук, исчезали с невероятной скоростью.

– Трудно. Заяц бегает быстро. Стрела маленький, плохо летит. Железо надо, – Никишка показал на конец деревянной стрелы.

– Это он толкует, что наконечник железный надо на стрелу. Так где ж его взять?

– Попробуем. Железа, конечно, нет, а вот деньги медные есть. Денег жалко, но ведь и кушать хочется! Придётся вспомнить, что кузнец я маленько.

Тихон порылся в бауле и выудил со дна его пару медных пятаков.

– Хватит по весу на наконечник? – спросил он тунгуса. Тот сначала не понял. Тогда Тихон взял стрелу и приставил к концу её пятак. Тунгус взвесил пятак на ладони и, поняв, как всегда в таких случаях, расплылся в улыбке:

– Хватит, хватит, – радостно несколько раз повторил он незнакомое ему слово.

– Что ж, попробуем размягчить медь. Давайте – ка берёзу – она даёт самый большой жар.

Жар берёза дала, а никаких кузнечных инструментов не было. Наковальней стал обух одного топора, а молотом – другого. Сложнее всего было с клещами – раскалённый металл ведь не возьмёшь голой рукой! Пришлось делать клещи из расщеплённой палочки. Было всё страшно неудобно, палочки быстро сгорали. Ушёл на изготовление одного наконечника целый день. Да и то заточить – то было нечем.

– Попробуй, – подал Тихон тунгусу готовую стрелу с медным наконечником.

На следующий день тунгус отправился на охоту один. Не пугать зайцев, объяснил он.

И вечером вернулся с двумя зайчиками, подбитыми новой стрелой. Начал радостно рассказывать о своём успехе, опять забывая русские слова.

– Ты молодец, но, ещё пара зайцев – и ты забудешь всё, чему мы тебя учили. Как же ты будешь жить в русском городе, не говоря по – русски?

Тунгус растерянно улыбнулся, не полностью поняв, хвалит его нюнгэ или ругает. Тихону стало жалко этого северного ребёнка и он поспешил его успокоить, нарочно говоря коротко и внятно:

– Никишка – хорошо, молодец! Ты – наш кормилец! – не удержался он от шутки. Тунгус понял, что нюнгэ доволен, и опять добрая улыбка осветила его широкое лицо с почти коричневой кожей.

Солнце припекало уже совсем по – весеннему. На прогалинах начал чуть – чуть подтаивать снег, замерзая ночью твёрдой коркой – образовывался наст. Никишку это почему – то очень разволновало. Он каждый день испытывал прочность наста, проходя по нему ногами. Ноги его проваливались больше чем по колено. Он хмурился. Это его поведение заинтересовало Тихона:

– Что, Никишка, думаешь, не пройдём по болоту?

– Собака надо, лыжи надо – лось добыть, сокжой добыть.

– Расскажи – ка мне, о чём он, – попросил Тихон Абдула объяснить Никишкино расстройство.

– Есть такая охота на лося – по насту. Лось тяжёлый, проваливается, быстро уйти не может. Охотник и подходит к нему на выстрел. А ещё лучше, если помогает собака, она держит лося. По насту и у нас охотятся.

– Собаки у нас нет. Лыж тоже нет. А вот можно сделать снегоступы, помню, грузин мне рассказывал. У них в горах тоже много снегу, надо по нему ходить. Так они плетут из прутьев что – то в виде плоской корзины или циновки, не знаю, как и назвать. Ты вот умеешь плести морды из прутьев, подумай. Я сейчас покажу, как я понял это дело у грузина.

Тихон сложил в несколько раз оленью шкуру, вынес её из чума, положил на наст и наступил на неё ногой. Нога не провалилась.

– Понял я. Попробую сделать.

Через пару дней снегоступы были готовы. Первым их опробовал тунгус. Походил по насту недалеко от чума. Снегоступы почти не проваливались.

– Тунгус искать лось, сокжой.

Но проходив по тайге целый день, Никишка ни лося, ни дикого оленя не нашёл. Вернулся вечером печальный. Подстрелил из лука всего одного зайца, из которого главный повар этой бродяжной компании – Абдул – сварил похлёбку. Она была уничтожена в мгновение ока. Осталось немного мороженой рыбы – вот и весь запас. Голод снова оскалился своей чёрной пастью, угрожая гибелью.

Утром доели и скудные остатки рыбы. Пробовали прорубить топорами лёд, но дошли до дна, не получив воды – река полностью промёрзла. Днём все вышли на охоту – и снова почти без толку. В петлю попался один заяц, которого съели сразу же. Утром пили чай из смородинных веток. Да и смородину всю поблизости уже выломали. Всем стало грустно. Снова пошли на охоту. Два дня все трое ходили почти бесполезно – удалось подбить из лука всего одного зайца. Грусть и уныние овладели беглецами.  Голод снова показал свою жуткую пасть. Но опять какой – то бог, тунгусский или христианский, смилостивился, послав им добычу – тогуша. Мясо молодого лося было нежным, и даже казалось сладким.

– Теперь не умрём, – радостно вроде, но с какой – то грустинкой в голосе сказал Тихон. В последние дни всё чаще и чаще посещали его обросшую длинными кудрями голову грустные мысли. Сомнения появились, выйдут ли они отсюда. Однако вслух он ничего не говорил, наоборот, старался шуткой приободрить своих товарищей по беде.

А природа всё быстрее поворачивала на весну. Уже проседал наст даже под снегоступами. Под снегом кое – где нога проваливалась до воды.

– Перебираться надо, а то не пройдём болото.

– Рано ещё. Болота оттаивают поздно.

– А ты как мыслишь, Никишка?

Тунгус растерянно улыбнулся, не совсем поняв, о чём спорят его старшие друзья.

– Надо твёрдый хой пройти. Понял? – Абдул сделал несколько шагов по снегу, специально как бы проваливаясь.

– Хой большой. Идти рано.

– Вот и я говорю – рано. Здесь как – никак под крышей живём, да и мясо есть в достатке.

– Ну, что ж! Вы тайгу лучше знаете, чем я. Подождём. Надо подготовиться к переходу. Сырое – то мясо тяжело тащить. Может, пожарить его?

На сей раз тунгус понял заботу своего нюнгэ. Он нарезал мясо небольшими кусками и устроил их рядом с дымовым отверстием на потолке чума. Несколько дней оно толи сушилось, толи коптилось. Стало твёрдым, и очень пахло дымом.

– С голодухи – пойдёт, – заключил Тихон, попробовав новый продукт.

И вдруг весна кончилась. Поднялась метель, ледяной ветер валил с ног. Ни о какой охоте не могло быть и речи. Три дня выходили из чума только по нужде да за дровами. На четвёртый буран внезапно прекратился, на яркое дневное солнце невозможно было смотреть. Снег блестел бриллиантовым блеском. А вскоре начал уже серьёзно таять.

 

Ночная схватка с волками. Отрывок из романа.

Наступил вечер. Небо потемнело до черноты, стал накрапывать мелкий противный дождик. Дорогу рассмотреть было совершенно невозможно.

– Не хватало ещё – заблудиться возле родной деревни. Вот будет смеху! Останавливаться надо. Вёрст пять – шесть мы уж, наверно, проехали. Ни одного огонька деревенского не видно, и собак не слышно. Да это же должно быть поле Семёна Волобуева. Теперь, наверно, Петруха им владеет. Перешло к нему как приданое за Аксинькой. А, не всё ли равно, чьё это поле! Ночь – то везде одинакова. Что, Серко, не шибко приятно тебе мокнуть под дождём – то? Но что делать – такая твоя судьба. А я – то устроюсь неплохо. Не привыкать нам, беглым каторжникам. Это сейчас мы – богатые, уважаемые люди. А кем были? Думаешь, Серко, забыл я всё это? Забыл, как спал в холод на берегу Енисея? Не – е – т, Серко, такое не забудешь! А сейчас что? Вот поднимем мы у коляски верх, всё дождик не будет мочить. Костёр – то ведь не разведёшь в такую сырь, да и дровишек нету поблизости. Да зачем нам дровишки?! Вон сколько соломы в скирдах неубранной. Может, и ты пожуёшь соломку – то. А может, в скирде и сухая найдётся – тогда и костерок маленький устроим.

Он распряг жеребца, вытащил изо рта шенкеля, привязал вожжами его к коляске. Проголодавшийся жеребец потянулся к соломе, начал неохотно её жевать.

– Что, не шибко вкусно? Ешь. Раньше, бывало, в конце зимы скотине даже с крыш старую солому скармливали, когда ничего уже лучшего не было. А эта солома свежая ещё, пшеничная даже, не ржаная, да и обмолоченная не очень хорошо, – Тихон, перетирая в руках солому, ощутил пшеничные зёрна и снова превратился в небогатого крестьянского парня Евсейку Кукушкина. Но тут же опять стал купцом Ланиным, когда, удобно устроившись под кожаным верхом коляски, на ощупь вытащил из старого своего баула недопитую бутылку водки, большую краюху хлеба и кусок ветчины. Костёр разводить окончательно раздумал – пальто на лисьем меху грело хорошо. Это не старый зипун, снова вспомнилось ему.

– А, может, зря я и ехал такую даль, расходов сколько! Не поквитался же по – настоящему с Петрухой! Но, может, так и лучше – увидел его унижение, как он ползал у меня в ногах. Ради этого, наверно, стоило приехать. Да и на могилку к отцу с матерью заглянул, поклонился им – вроде как грех какой с души снял.

Рассуждения эти немного успокоили его, а тёплое пальто и водка согрели. И он уснул.

Проснулся от резкого рывка повозки. Ничего не понимая, машинально схватился за браунинг. Прислушался – ничего, никакого шума не слышно. Откинул верх повозки. Огляделся, снова прислушался. Дождь кончился. Небольшой первый заморозок немного подсушил воздух. Дышалось свободно и легко. На грязно – сером небе тускло мерцало несколько звёзд. Неясно из – за облака виднелся кончик лунного серпа. Едва был различим силуэт коня.

– Ты чего, Серко? Запутался что ли?

Серко не ответил. Зато вдруг послышался вой, тихий, ещё, видно, далёкий. И всё снова стихло. Даже ветерок прекратился.

– Послышалось что ли? – Тихон напряжённо вслушивался в тёмную тишину осенней ночи. И вот снова вой.

– Не ветер это, Серко. Гости к нам хотят пожаловать незваные. Ни к чему это. В деревню что ли возвращаться? Так я тебя в темноте и не запрягу. Бросить повозку и верхом? Я и дорогу в такой темноте не найду. Да и к кому в деревне? К Петрухе что ли? Вот обрадуется! Успокойся, они далеко, да и не зима сейчас, сытые они, не должны бы напасть. Но, чёрт их знает, что у них на уме. У меня два пистолета, а патронов сколько? Запасных к Смит Вессону ясно нет. А для браунинга? Штук двадцать, наверно. Но как не промахнуться в такой темноте?! Огонь надо. Что ж, будем воевать!

Тихон вытащил часы, зажёг спичку.

– Да уже четыре часа. А в восемь светает, так что воевать не шибко и долго придётся. Но дурное дело не хитрое, в момент всё может случиться. Бегают они быстро, не успеешь подумать, как окажутся рядом. А тогда… Нет, совсем уж глупо погибнуть от волчьих зубов, да ещё рядом с родной деревней.

Тихону вспомнилось, что волки бесчинствовали в Степановке почти каждую зиму. Даже как – то загрызли в степи припозднившегося мужичка. А что уж нападали на овчарни да собак давили на цепи – так без этого редкая зима обходилась. Но осенью про такие дела слышно не было. Но, чёрт его знает, снова подумалось ему. Он привязал покороче жеребца к повозке, чтобы всё было рядом. Натаскал соломы, разложив её кучами так, чтобы образовался круг около повозки и жеребца и снова прислушался. Кроме чуть заметного свиста ветра ничего не услышал. Успокоился на время:

– Не придут, наверное.

Но они пришли – жеребец опять сильно заволновался, пытаясь порвать вожжи, которыми он был привязан уже не только за узду, но и за шею. Повозка при этом задёргалась туда – сюда. И снова волчий вой, уже близкий, отчётливый. Тихон с трудом поджёг заранее приготовленный пучок сухой соломы, найденный в глубине самой большой кучи. Огонь нехотя увеличился в размерах, чуть – чуть осветив их стоянку. И снова вой, уже совсем близко.

– Дай, Господи, разгореться огню, прошу тебя, – впервые в жизни Тихон серьёзно просил Бога о помощи. И помощь эта пришла. То ли от Бога, то ли от внезапно налетевшего порыва ветра. Тихон хватал загоревшую солому, разбрасывал её по другим кучам, пытаясь окружить стоянку огненным кольцом. А вой ещё ближе. И вот уже пять волчьих силуэтов стали отчётливо различимы в неверном свете горящей соломы. Вой прекратился. Волки сидели молча, наверно, выжидая, когда погаснет солома и можно будет отведать свежего мяса.

– Ждёте, чтобы нас сожрать?! Не выйдет!

Он вытащил Смит Вессон. Как он потом благодарил Самохвалова, что тот научил его обращаться с этим пистолетом. Тихон взвёл курок. Поднял тяжёлый пистолет двумя руками и прицелился в волка, которого было лучше всего видно. Громкий выстрел прогремел по ночной степи подобно грому. Тихон услышал визг и рычание. Волки заметались вокруг огня, не решаясь перейти внутрь огненного круга. Раненный волк катался по снегу, не в силах подняться на ноги. Тихон  уже из браунинга ещё раз выстрелил в него. Волк перестал шевелиться. Остальные волки бросились к нему, то ли желая помочь, то ли наоборот – сожрать. В это время снова подул ветер, огонь вспыхнул с новой силой. Волки на короткое время стали хорошо видны. Тихон выстрелил подряд два раза. Ещё один волк закрутился в предсмертном танце. Остальные отступили. Их стало плохо видно.

– Солома  – то скоро прогорит, и тогда что? – молниеносная мысль резанула Тихона подобно выстрелу из пистолета. И снова, как когда – то давно, кто – то стал руководить его действиями. Держа в левой руке большой пук горящей соломы, в правой браунинг, он шагнул навстречу волкам. Волки, видимо, не ожидая такой наглости от своей такой близкой вроде уже добычи, немного отскочили от него. Одного стало хорошо видно. Он был от Тихона не больше, чем в двух аршинах. Тихон выстрелил в него два раза, почти не целясь. Волк завертелся на месте и тут же затих. Остальные волки после этого быстро покинули поле боя.

– Неужели всё? Победили мы, Серко! Да ты успокойся, живые мы остались, – ласково, но дрожащим от пережитого только что голосом Тихон пытался успокоить трясущегося от страха жеребца, который бестолково дёргал свою привязь, пытаясь от неё освободиться. И вспомнился цыган, у которого жеребчик стоял как вкопанный даже при забивании в копыта подковных гвоздей.

– Он – то, ясно, слово знал. А я вот знаю или нет? Какое слово сказать тебе, Серко, чтобы перестал ты дрожать? Не знаю я такого слова. А вот, давай, по – другому попробуем.

Тихон открыл баул и отломил от буханки хлеба кусок. Снова подошёл к жеребцу. Он по – прежнему мелко дрожал всем телом.

– Ну, что ты, что ты! Всё уже прошло. Вон они, враги твои, валяются уже мёртвые, – он ласково трепал жеребца по холке, будто не лошадь это, а дитя малое. – На, вот хлебца кусочек. Вкусный хлебец – то! Скушай, милый.

И на удивление, жеребец постепенно стал меньше дрожать, а когда Тихон поднёс к его губам хлеб, осторожно взял его своими мягкими губами.

– Ну вот, и ладно. А то ведь нам ещё с тобой дальний путь предстоит. Теперь поешь соломки, я же постараюсь ещё заснуть.

Он осмотрелся. Солома догорела почти полностью, чернота ночи вновь окутала всё вокруг. И только звёзды по – прежнему безразлично мерцали на тёмном небе. Ветер стих. Стало холодно даже в тёплом пальто. Тихон снова забрался в коляску, опустил верх. Уснуть не получалось. Он нашарил баул, на ощупь открыл новую бутылку водки, сделал пару глотков прямо из горлышка. И вдруг в теле его появилась такая же мелкая дрожь, как у жеребца.

– А тебя кто будет успокаивать? Некому ведь. Серко не сможет, не дано ему это. Так что, самому надо успокоиться, да вот эта вещь поможет, – он снова немного отхлебнул из бутылки. Водка приятным теплом разлилась по всему телу, вроде успокоила. Потянуло в сон.

Проснулся  от дёрганья повозки. Откинул верх. Серое утро уже вступило в свои права. Был отчётливо виден жеребец, который опять забеспокоился, пытаясь освободиться от привязи.

– Ну, что ты, Серко? Что опять? Снова что ли пришли?

Тихон вылез из повозки. Волки не пришли. Но один из вроде бы уже убитых одыбался, поднял голову, пытаясь подняться на ноги. Тихон с браунингом в руке подошёл к нему вплотную. На человека смотрела пара звериных глаз. И непонятно было, злоба в них или мольба о пощаде.

– Так вот это что! Вроде и жалко мне тебя, мучаешься ты сейчас, страдаешь. Больно тебе, наверно. А ведь ты хотел меня съесть, разорвать на клочки, уничтожить! Но я оказался сильнее. Потому что я умнее. А умнее потому, что человек. Выше тебя я по природе своей. Я над тобой царь! Но царю негоже издеваться над слабым, а ты ведь сейчас слабый. Спасти я тебя не могу. Да и не хочу, ибо ты враг мой. Вот пощадил я только что врага своего ненавистного – Петруху. Пусть живёт. Но там немного другое. Человек он. Хотя, как говорил артист, есть такая пословица – человек человеку волк. Может, и так. А может, и нет. А сейчас, чтоб ты не оклемался окончательно, надо кончать весь этот спектакль. Закрывать занавес. Аплодисментов не будет. Просто мы тихонько поедем дальше. Правда, Серко?

Он выстрелил волку в голову. Она тотчас безжизненно упала на чёрную пахоту, кое – где испачканную волчьей кровью.

 

 

Медвежья охота под Мариинском. Отрывок из романа.

Выехали затемно на двух лошадях с красивыми сбруями. Тихону очень нравились эти сбруи – ремённые, украшенные латунными бляхами. И дуги красивые – гладкие, крашенные в красный цвет. А на спинах лошадей попоны из толстого синего сукна. И колокольчик под каждой дугой. Все трое охотников в тёплых белых тулупах с огромными поднятыми от ветра воротниками. В санях чуть ли не воз сена, большой мешок овса и три пары широких кисовых лыж, а также ружья для всей компании. А на всём этом добре возлежал тунгус. Тихон же с Абдулом ехали в кошёвке чуть впереди саней. В кошёвке сидели и две собаки – Рыжик и Карамба – чтоб не набили в дороге лапы и не устали зря. Сытые лошади неспешной рысью бежали по засыпанной прошедшим ночью снежком Береговой улице. Настроение у всех охотников было радостное. У тунгуса – он ехал в своё родное, в тайгу. И хоть не учуг вёз его на своих плечах, а серая в яблоках кобыла Галета, всё равно он был счастлив. Ведь только в тайге он чувствовал себя свободно. К городу он, конечно, уже дано привык, но всё равно этот даже совсем небольшой городок давил его свободную лесную душу, не давая, казалось, даже свободно дышать. У Тихона – он был очень доволен разоблачением вора – бухгалтера и особенно тем, как напугал его. Вспоминая эту недавнюю историю, всякий раз не мог удержаться от смеха от своей придумки с могилками в подполье. Татарин тоже был в хорошем настроении – теперь они с Тихоном в самом деле на равных. Ведь хоть давным – давно он не испытывал никаких материальных затруднений, его самолюбивый татарский дух вроде как был немного ущемлён первенством Тихона. А ведь дела – то основные делал он, Абдул!

Город кончился, они свернули на  едва заметную дорогу, ведущую в Корики. Лошади пошли шагом – сани уже проваливались едва не по копылья. Видно, редко ездили в это время по ней люди. Тихон забеспокоился:

– Это здесь так, уже трудно ехать, а в тайге как?

– Проедем, лошади добрые, сани крепкие, проедем. Недавно ведь мы с Никишкой проезжали. Не волнуйся, – успокоил его татарин. – На лыжах пойдём, если лошадям тяжело будет.

– И то правда, – успокоился вроде Тихон.

Но на лыжах пока идти не потребовалось. Дорога скоро вышла на открытый луг, где ветер смёл с неё избытки снега, и лошади снова сами перешли на рысь.

– Хорошие всё же у нас рысаки, – опять порадовался про себя Тихон. Ему вдруг захотелось спать, и он спокойно задремал, доверившись, как всегда другу – татарину, правившему жеребцом. Впрочем, и править – то особо не требовалось. Жеребец сам находил дорогу, даже, когда её вроде и совсем не было видно.

На мельницу приехали, когда тусклое зимнее солнце уже поднялось на свою самую большую для этого времени года высоту. Потеплело. Охотники скинули тулупы и в одних поддёвках зашли в неказистую избушку мельника. Тот спал, видно, после обеда.

– Здорово, Лука! Не ожидал гостей?! А вот мы взяли, да и приехали!

– Здравствуйте, здравствуйте, гости дорогие! Проходите, располагайтесь. Хотел сказать, как дома. Да ведь это теперь ваш дом, – с плохо скрытой грустинкой приветствовал их старый мельник.

– Ладно, ладно. Думаю, не прогадал ты, продав нам эту мельницу. Развалилась бы совсем, и пошёл бы ты по миру.

– Да я и не в обиде. Оно вроде бы и жалко – не хозяин я. Но, ежели сурьёзно подумать, то всё правильно получилось… Всё в тепле, и не без денег. А работа и не шибко тяжёлая, привычная. Не на каторге, чай.

– А что, знаком с каторгой – то?

– Как не знаком? Пять годков тама пробыл.

– А где сподобился отведать каторги – то?

– В Кадаинском руднике добывал я серебро для царя – батюшки. Слыхали про такой?

– Спаси и сохрани нас Господь! Про такой рудник не слыхали. Да и вообще про каторгу почти ничего не знаем. Так ты что? Сбежал что ли оттуда?

– Оттуда особо не сбежишь. Да и куда бежать? Тайга дикая кругом…

– Но бегут же.

– Бегут. Это с работ открытых бегут. А там под землёй всё. Охрана на выходе и на входе. Честно отмотал я свой срок. На поселении ещё потом три года. И освободили подчистую. После этого сюда и прибыл. Думал, получится у меня – до каторги – то работал тоже на мельнице, дело знакомое.

Мельник замолчал, печально смотря в никуда, видимо, в прошлое своё. Охотники не стали больше мучить его расспросами.

Тихон разрядил неловкое молчание:

– Ставь самовар! Напои нас чаем. А ты, Никишка, коней накорми. Дай им овсеца понемножку. Сена пока не надо. С овса – то они легче побегут.

Мельник засуетился с самоваром. Тихон вытащил из своего верного, чуть живого уже от старости, баула большую бутылку водки, колбасу, ветчину и другие вкусные продукты.

– Что, Абдул, это не на Чачамге последняя рыбёшка, когда промёрзла речка до дна?

– Слава Аллаху, чтоб не повторилось больше такое.

– А что Иисуса Христа забыл? Да и Сэвэки, или, как его, Никишка, духа твоего самого доброго прозывать? Ха – ха – ха!

– Наверно, каждому из нас свой бог помог. Но ведь русская пословица такая есть: на бога надейся, а сам не плошай. Правильно я говорю? Мы и сами не сплошали. А, может, всё – таки и боги помогли – ведь мы их не сильно прогневили. Как думаешь – не сильно?

– Вот когда попадём к ним в гости, они нам всё и расскажут. Не боишься этой встречи?

– А что теперь бояться? Или ты предлагаешь идти мне в мечеть и замаливать свои грехи?

– А мне в православный собор? Ладно, мы – то сможем при нашем желании это сделать, а вот Никишке как? Шаманов поблизости я как – то не видел. Правда, он крещёный. Но крещение это, по – моему, так, для формы что – ли. Навряд ли  верит он в православного бога. Для него Иисус – один из многих духов, только дух русский. Я и сам – то путаюсь во всех этих церковных делах – понятиях. Ладно, мы уже не раз про эти дела говорили, вроде всё уже обсудили и решили, но как – то невольно снова и снова возникает этот разговор. А вот и Никишка. Садись друг – товарищ за стол. Выпьем за нашу счастливую жизнь. Или не считаете вы её счастливой? Как Абдул?

– А почему не считать так? Мы молоды, здоровы. Есть что покушать, есть что выпить, есть с кем в постель лечь. И дела наши продвигаются не плохо.

– Ты как мыслишь, Никишка, счастливая у нас жизнь? Ты ведь теперь по – русски хорошо говоришь, понимаешь, о чём я толкую? Или для тебя счастье может быть только в чуме около костра? Да ещё, чтоб мясо было не от коровы, а от оленя?

– Олень – хорошо.

– Да, ты, похоже, забыл русский язык. Снова, как тогда, на Чачамге, стал говорить!

– Ничего я не забыл, – обиделся тунгус. – Олень, правда, вкуснее, чем корова.

– Вот, видишь, Абдул, у каждого своё понятие о счастье. Так что, выпьем за счастье, кто как его понимает. А ты, Лука, что не садишься за стол? Особого приглашения ждёшь? Мы люди простые, только вот денег у нас побольше. Может, потому, что повезло нам в жизни больше, чем тебе. А, может, потому, как мы только что говорили, боги разные нам чуть больше помогли, ха – ха – ха!

Тихону вдруг захотелось сказать – я вот тоже бывший каторжник, а теперь первый мариинский богач. Но он сдержал свой не во – время возникший и совершенно неуместный для данного момента порыв хвастовства.

– Благодарствую, хозяин. Рюмочку пропущу за ваше здоровье.

После первых двух рюмок, выпитых в каком – то неловком молчании, начался общий весёлый разговор в основном про охоту. Никишка стал рассказывать, как правильно брать медведя на берлоге.

– Собак – то мы, может и зря взяли. На берлоге они особо и не нужны.

– А если побежит медведь?

– А на что у нас три ружья?

– С собаками, я думаю, интереснее. Я же просил, чтобы охота получилась красивой. Ведь не на Чачамге мы, где добывали медведя с голоду и от страху, чтоб он нас не съел.

– Тогда придётся собак сначала придержать – а то полезут вдруг в берлогу сразу. Всю красоту могут испортить.

– Можно и придержать. Ты вот, Абдул, и придержишь. Справишься с двумя – то?

– А теперь давайте ещё по одной за охотничье счастье, да и поехали.

– Поздно уже сегодня ехать. День – то короткий, не успеем добраться засветло. Да там ещё надо всё приготовить к ночёвке.

– Тогда отдыхаем! Наливай, Абдул! А ты, Лука, баньку бы истопил.

– Долгонько это дело.

– Мы и не спешим. Слышал же, что утром только поедем.
Утренняя позёмка напрочь замела едва заметную и без неё дорогу по реке. Лошади шли шагом, уже с заметным усилием таща сани. Собаки уже не нежились, как господа, в кошёвке, а бежали впереди лошадей. К полудню на правом берегу, покрытом тайгой, показался небольшой прогал. Это было устье реки Тяжин.

– Ну, вот, уже почти и приехали, – сказал Тихону довольный удачной дорогой Абдул.

– А я думал, дальше будет.

– Я сказал, почти приехали. Теперь поедем тайгой.

Ехать тайгой было ещё тяжелей, чем по реке. Дороги никакой не было. Кое – где только было прорублено что – то вроде просеки. Тихону тут же вспомнилось, как везли арестантов тайгой на Кару.

– Но ведь тогда не по желанию нашему был тот путь, а вот сейчас вроде как отдыхать едем. Но что это за отдых! Отдыхать надо дома, в тёплой постели. Но ведь сам же захотел на эту медвежью охоту, на кого же обижаться!

– Что это ты ворчишь? Устал уже что ли? Сам же просил эту охоту организовать.

– Вот об этом я и ворчу. Видно, разбаловался я хорошей жизнью, разленился. Уставать начал, от безделья ослаб, наверно. Ну, ничего, есть ещё силёнки, – Тихон вытер ладонью пот со лба. – Да и на лыжах я не особенно мастак. Может, отдохнём немного?

– Отчего же не отдохнуть! Никишка! Давай привал делать.

Привал получился коротким – тунгус, который вроде бы и не устал совсем, торопил их:

– Долго будем отдыхать – не успеем засветло доехать до места. Придётся ночёвку устраивать у костра. Хочешь у костра, хозяин, как тогда, на Чачамге?

– Хорошо там было. Это вспоминать хорошо. А на самом – то деле, и не очень хорошо. Поехали.

Начался осинник. Таких осин Тихон, уже вроде хорошо знакомый с тайгой, не видел нигде. Толщиной в полтора – два обхвата у комля, они огромными прямыми свечками устремлялись в небо. Казалось, что по ним можно добраться и до чертогов самого господа, если чертоги эти в самом деле существовали.

– Да, вот из таких осин обласа делать, – мечтательно сказал татарин.

– Что, вспомнилась Стрелка, и как нам чуть глотки не перерезали?

– От многих смертей мы как – то ушли. Значит, жить нам долго.

– Поживём. Теперь вроде нам никто не собирается полоснуть ножом по горлу.

– Приехали, – сказал удовлетворённо тунгус, когда они уже проехали этот огромный осинник и вступили в мелкий сосняк, где и находился «дю», построенный наподобие их жилища на Чачамге. Только этот «дю» был сделан более основательно. Тунгус с татарином строили его не на скорую руку, как тогда, в бегах. И дрова сухие были сложены в аккуратную поленницу поблизости. Вскоре запылал в чуме костёр, в тулупах стало даже жарко. Подстелили их под себя. Даже столик маленький был в этом временном жилище обрусевшего тунгуса.

– Молодец ты, однако, Никишка. Как всё устроил удобно, – похвалил хозяина этого таёжного дома Тихон после первой рюмки. Тунгус ничего не ответил, только смущённо улыбнулся.

– Ещё по одной, и будя – а то завтра промажем по медведю. Зря что ли ехали такую даль? Расскажи теперь, брат тунгус, как будет охота, что кто будет делать.

– А ничего сложного нет. Мы подходим к берлоге. Это версты три отсюда.

– Ты точно знаешь, как её найти?

– Обижаешь, хозяин. Я же тунгус. Родился я и вырос в тайге. Да и зарубки сделал на всякий случай. Собак привязываем. Абдул, когда надо, их отпустит. Ты делаешь заломку.

– Что ещё за заломка?

– Срубим небольшую ёлку или пихту. Ты этой заломкой будешь будить зверя.

– Почему надо ёлку, что нельзя простой палкой что ли?

– Простую палку он вырвет у тебя из рук тут же и выскочит. А ёлку он не сможет быстро вытолкнуть наружу. Понял?

– Понял. Только вот как я буду в него стрелять, если у меня руки заняты ёлкой?

– А там уж как получится. Он может только голову высунуть, вот тогда его и надо стрелять.

– Как же я успею ружьё схватить?

– Успевать надо. Ты не успеешь, так у меня ружьё на что?

– А может он всё – таки выскочить и сбить меня с ног?

– Может. Вот тогда Абдул и пустит собак.

– А не растерзает он меня сразу?

– Успевать надо, не зевать. Как только он покажет голову, отскакивай от жерла берлоги в сторону и хватай штуцер. Всё понял? Или испугался? С волками вон один воевал и не побоялся.

– Да я не из трусливых. А теперь по последней, и спать. Сена дал коням?

– Не беспокойся, хозяин. Ты же знаешь, коней я люблю. На берлогу брать коней не будем, привяжем их здесь.

Утро наступило серое и какое – то мглистое. Видно было вокруг неважно.

– Подождать надо, пока разведрится, – сказал Тихон, высунувшись из чума, – а то точно промажу. Вот будет смеху – то – так далеко ехали и промазали по зверю.

– Пока дойдём, и станет светло, – возразил Никишка.

– Никишка правильно говорит – идти по тайге, это не городской улице. Эти три версты мы и за час не пройдём, особенно, если всё время по целику.

– У нас же лыжи!

– По рыхлому снегу даже такие лыжи, как у нас, проваливаются. Быстро не получится.

– Что ж, вам виднее. Позавтракаем и двинем.

Идти по рыхлому и мягкому нетронутому снегу оказалось на самом деле непросто. До берлоги шли явно больше часа. И, как предсказал тунгус, пришли уже ясным днём. Ещё на подходе к поляне, на краю которой находилась берлога, взяли собак на сворки. Привязали их к дереву так, чтобы всю поляну было хорошо видно. Около них остался татарин, а Тихон с тунгусом двинулись к берлоге.

– Где же эта берлога, я ничего не вижу, – недовольно сказал Тихон, когда они прошли уже почти половину поляны.

– Говори тихо, а то разбудишь зверя раньше времени. Берлога вон под тем кедром. Давай срубим заломку. Помнишь, как я тебе вчера рассказывал.

Они срубили пихточку сажени две длиной и пошли ближе к берлоге.

– Вот она, берлога, – показал тунгус на не очень большую дыру под громадным кедром. Из дыры не было видно никакого пара, как должно бы быть на берлоге, о чём Тихон прочитал в какой – то книжке про охоту на медведей.

– Так, может, там никого и нет? Пустая эта дыра?

– Есть. Рыжик никогда не врёт. Я сейчас заберусь наверх берлоги, а ты бери заломку у комля и тычь ею в жерло.

– Куда, куда? – не понял Тихон.

– Вот сюда, в дыру эту, она и называется жерлом.

Тихон в волнении бросил штуцер аршин в трёх от жерла, сбросил и рукавицы. Какой – то первобытный азарт, азарт древнего дикого охотника, вдруг заставил его забыть о своей обычной осторожности. Схватив пихтушку за комель голыми руками, он направил её верхушку в берлогу. И тут же почувствовал, мягкое сопротивление продвижению дерева.

– Значит, медведь на самом деле там.

– Тычь сильнее! – приказал тихим голосом тунгус. – Попробуй туда – сюда.

Тихон постарался выполнить приказ. Но тут же ощутил, что там, изнутри, его действия не нравятся. Пихтушка резко дёрнулась внутрь берлоги, сильно оцарапав при этом его голые руки. Однако никакой боли он не почувствовал. Это потом, когда всё уже было кончено, ему пришлось гасить боль, засунув руки в снег. И в это мгновение из берлоги высунулась медвежья морда. Прозвучал выстрел тунгуса. Но цели выстрел не достиг. Морда скрылась в глубине берлоги и больше не показывалась.

– Буди его, буди, шевели сильнее!

И Тихон стал активно шевелить. Пот застилал ему глаза, он уже почти вслепую механически продолжал процесс шевеления. Пихтушка ходила туда – сюда. Медведь словно играл с охотником. То отпустит дерево – тогда Тихон протащит пихтушку к себе. То медведь дёрнет её вглубь, к себе. И вдруг медвежье дёрганье прекратилось.

– Устал он, что – ли? – подумал Тихон. – Не может он устать, он же много сильнее меня!

– Ну, что там, молчит амикан? – спросил нетерпеливо тунгус. – Сейчас я тебе помогу.

И только он начал спускаться с крыши берлоги вниз, как медведь пулей выскочил из берлоги, сбив Тихона с ног, и со скоростью ветра пустился наутёк.

Тихон с трудом поднялся, продирая засыпанные снегом глаза. Штуцер его тоже был в снегу – при падении Тихон наступил на него ногой. Тунгус навскидку выстрелил вдогонку зверю. Но тот уже был в сосновом мелкаче. Пуля, видно, попала в сосну.

– Пускай собак! – тунгус ещё никогда не был в таком возбуждении. Собаки, увязая в глубоком снегу, бросились за медведем.

– На лыжи! Высыпь снег из стволов, а то их разорвёт выстрелом, – скомандовал тунгус.

Широкие лыжи, подбитые лошадиным камусом, не очень сильно проваливались в снег, так как шли охотники по следу медведя и двух собак. Однако с непривычки идти на таких широченных лыжах Тихону было чрезвычайно неудобно, вскоре ноги заболели, будто шёл он уже вёрст десять, хотя на самом деле было пройдено не более полуверсты. Тунгус же шёл ходко, не останавливаясь. След зашёл в огромный кедрач. Снегу здесь было совсем немного, и собаки смогли догнать медведя. Дружный злобный лай двух собак зазвенел в морозном зимнем безмолвии вековой тайги. Басовито не очень часто выражала свою ненависть к зверю Карамба, и почти колокольчиком звучал голос маленького Рыжика. Собаки прижали зверя к большому кедру, не давая ему снова пуститься в бега. Медведь сидел, прижавшись спиной к дереву, норовя передними лапами схватить назойливых собак. Однако ничего у него не получалось. Собаки с проснувшейся в них в этот момент звериной ловкостью увёртывались от смертельных ударов могучих лап более сильного врага.

Тунгус, первым приблизившийся к зверю, стоял в нерешительности. Добыть медведя при таком выгодном положении для него не составляло труда, но ведь он обещал охоту хозяину. Хозяину была нужна именно охота, а не медвежья шкура. Поэтому бедный Никишка держа на мушке медвежью грудь, терпеливо ждал, пока подойдёт уставший от такой непривычной для него ходьбы Тихон. Но вот и он подошёл саженей на тридцать. Собаки, особенно Карамба, озлобились до предела. Они старались схватить зверя за бок или за штаны. Но это у них не получалось. Зверь мгновенно наносил удары передними лапами. Правда, пока эти удары не достигали цели.

Пот застилал Тихону глаза, сердце от волнения и усталости, колотилось так, что было слышно, наверно, за версту.

– Стреляй же! – крикнул уже громко тунгус, стараясь перекричать неистовый собачий лай.

Тихон поднял штуцер. И вдруг понял, что не сможет попасть даже в такую огромную цель, в медведя. Ибо руки его дрожали крупной дрожью. Да что там дрожали – ходили ходуном. Сердце готово было вылететь из груди вместо пули. Он опустил штуцер.

– Стреляй сам, я не могу. Устал зело.

– Успокойся. Давай вместе стрелять. Ты целься в грудь, а я в шею.

Два выстрела слились в один громовой удар, от которого осыпалась кухта с соседних кедров, на мгновение закрыв от охотников медведя. Собаки сразу после выстрелов перестали лаять, бросившись со злобным рычанием на поверженного врага. Они рвали ему шерсть, дав волю своей ненависти к их исконному врагу, такому сильному и, казалось, непобедимому. Но вот он побеждён, и собаки упивались этой победой, справедливо считая, что их заслуга достаточно велика.

И, удивительное дело, сразу, как только Тихон увидел, что собаки рвут уже неживого зверя, какое – то внезапное спокойствие сошло на него. Прекратилась эта страшная дрожь, и даже потянуло на сон.

– Поздравляем тебя с добычей. С полем, говорят в таких случаях, – сказал татарин, который в этой охоте держал себя явно на вторых, а может, и на третьих ролях. – Какой красавец! – воскликнул он, отогнав собак.

Зверь был и на самом деле красив – огромный, раза в два больше того чёрного лончака, что добыли они когда – то давно, во время своих бедственных странствий по среднему сибирскому Северу, спасаясь от голода и полиции. Светло – бурый, а на спине как будто серебром посыпано.

– Так это не я, наверно, попал, а ты, брат тунгус.

– Потом разберёмся, кто. Теперь же надо решить, как мы его будем тащить – на конях сюда подъехать, погрузить его целиком на сани, или здесь на месте разделать и по частям переносить до стоянки.

– Не пройдут кони по такому снегу, – выразил сомнение Тихон.

– А по такому и не надо. К этому месту можно пройти по – другому. Правда, тот путь длиннее, зато снега меньше, лошади пройдут. Помнишь, Абдул, это место? Мы тут с тобой в прошлом году соболя добыли. Шли от стоянки даже без лыж, всё кедрачом. В этом году снегу, конечно, много больше, но лошади должны пройти.

И лошади прошли. Медведь с большим трудом был погружён на сани, и уже потемну охотники сидели возле костра, наслаждаясь медвежьей печёнкой и обсуждая удачную охоту.

Яшка

Старший лейтенант Ермилов, участковый трёх небольших таёжных посёлочков, был молод, силён и скор на ногу. По тайге ходил, как лось. Больше всего на свете любил охоту. Не считая, разумеется, собственной  жены Милки. Как и почему он попал в милицию, разговор особый. А, впрочем, ничего и особого здесь нет. Вырос он в глухой таёжной деревне Забайкалья, где и школы – то толковой не было. Поэтому, видно, и не получил необходимые для поступления в институт знания. А без знаний в институт не принимают – там ведь надо сдавать экзамены. И хоть как ты люби ту охоту и хоть как хорошо стреляй, а приёмные экзамены сдать должен успешно. Уж про конкурс и говорить нечего. Вот и получилось, что с поступлением на охотоведческий факультет в Иркутске ничего не получилось. И пришлось Ване Ермилову зарабатывать себе на хлеб таёжным промыслом, как это делал и отец его, и дед. Дело, конечно, знакомое. Но хотелось, ой как хотелось немного хоть подняться по той социальной лестнице, про которую он, правда, и не думал, но смутно ощущал эту потребность. Не зря ж всё – таки школу кончил, пусть и не совсем, может, первоклассную, но ведь кончил. После провала на вступительных экзаменах даже тайга не очень радовала. Отец, понимая расстроенные сыновы чувства, советовал засесть за учебники и попробовать попытать счастье на будущий год.

Год в молодости – срок большой. Много передумал Ваня Ермилов за этот год. Но ничего толкового так и не придумал. За него придумали другие люди, которых он никогда не видел и даже тогда не подозревал об их существовании. Эти люди прислали ему повестку в армию. Что ж, армия, так армия, пойдём служить. Без особого желания, но и без нежелания он приехал в районный военкомат.

– Парень ты большой, сильный, да и образование у тебя среднее, пойдёшь служить в спецназ. Знаешь, что это такое? – военком говорил каким – то ласково – приказным тоном. Таким тоном никто никогда с ним не разговаривал.

– В кино видел. Это когда и руками, и ногами дерутся?

– Ну, вот, значит, знаешь. А драться там тебя научат. Стрелять – то умеешь, надо думать, раз тайгой живёшь?

– Умею мало – мало.

– А теперь подожди в коридоре.

Служба оказалась не сильно и в тягость. Не то, что некоторым другим, которые падали после занятий чуть ли не без сознания от усталости. И даже интерес почувствовал к этой службе Иван. Иногда появлялись мысли остаться на сверхсрочную или поступить в военное училище спецназа. Но тут же возникали таёжные картины, становилось невыносимо тоскливо. Вот и будешь ты всю жизнь бить незнакомых людей руками – ногами, какой тут интерес? Тем более, что от природы Иван не был ни злым, ни драчливым. Нет уж, уйду я лучше в тайгу.

Но получилось не совсем так, вернее, совсем даже не так. Как хорошего солдата, да уже и не солдата, а сержанта, перевели его служить в очень большой город. Ему это вроде бы и ни к чему, но желания никто не спрашивал. Служба на новом месте ничего особенного из себя не представляла. Но больше было «шагистики», которую так не любил Иван и которая поэтому, может быть, у него и плохо получалась. Никак он не мог понять, для чего это вообще нужно. Ведь подходить к врагу строевым шагом не будешь. Тут надо или подкрадываться, как в тайге к лосю, или наоборот – бросаться на этого врага с быстротой молнии. И то, и другое у него получалось очень даже неплохо, за что и был произведён он в сержанты. Мешала в строевой подготовке ему валкость походки, привитая  с детства тайгой. И это  было одной из причин, почему он не подал документы для поступления в военное училище.

А время шло, не быстро и не медленно, шло, как ему было надо. Никто ещё не измерил этой скорости. Вот, скорость вращения земли и даже скорость электронов, говорят, уже измерили, а скорость течения (или бега?) времени не поддаётся измерению. Ивану иногда приходили в голову такие вопросы. Но он не искал ответа на них ни в книгах, ни у товарищей. Как приходили, так и уходили, не особо волнуя этого крупного и сильного физически молодого человека. Волнения начались, когда он увидел Людмилу, дочь командира дивизии. Отец привёл её в часть посмотреть на показательные выступления своих солдат. Иван выступил в тот раз особенно хорошо – преодолел красиво все заданные препятствия, победил всех условных врагов. И предстал поэтому перед грозным комдивом.

– Сибиряк, значит, охотник? Слышал уже про тебя. Жаль, что не хочешь в наше училище. А в милицию пойдёшь служить? Нам пришла разнарядка – направить туда лучших пять человек. Сначала, конечно, надо школу специальную закончить.

– Не думал об этом никогда, товарищ генерал – майор.

– А ты подумай. Говорю тебе об этом совершенно серьёзно. Знаю, что провалился на экзаменах в институт. А теперь тебе в этом плане будет ещё хуже – хоть и вне конкурса будешь поступать, но экзамены – то всё равно сдавать. За три года ты поди всё забыл. Если было что забывать! – расхохотался генерал.

Всего два молниеносных взгляда на  дочь большого человека. И эти два взгляда как – то изменили во многом взгляды сержанта Ермилова на жизнь. Если раньше, до этих взглядов, он, конечно, знал, что существует так называемый слабый пол, но относился к этому безразлично – существует, так существует. И всё. Он, естественно, любил мать, которая умерла, когда ему было пятнадцать. Любил по – своему, по – мужицки, младшую сестру Машку. Но остальные женщины – остальные были ему безразличны. Как безразличен тот очень большой город, где он теперь служил. А вот сейчас – сейчас что – то случилось. Как в модной тогда песенке: «Что – то случилось этой весною, что – то случилось с ней и со мною …». То, что, что – то случилось с ним – он понял, то есть, почти понял. Понял, что уже что – то не так в его жизни. И что надо сделать всё, чтобы быть ближе к этой девушке, этому магниту с противоположным полюсом. Но как это сделать? Хоть он и не сильно хорошо учил физику, он всё же понимал, что для слияния двух противоположных полюсов большие расстояния – большое препятствие. Есть ведь полюс северный, есть полюс южный. А между ними – ох как много тех километров! Не пройдёшь их и за всю жизнь.  А пройти надо, пока ты молодой. Эти, почти философские, мысли почему – то вдруг появились в его кудрявой голове после тех двух взглядов.

Но не полностью оценил обстановку бравый сержант. Он невольно очень ошибался в оценке самого себя. То, что он был сильным физически и выносливым, он знал. Но то, что он был ещё и красивым – никаких разговоров по этому поводу ни с кем не было, сам же он как – то об этом и не думал. А вот генеральская дочь Людмила этот момент отметила сразу, то есть с первого взгляда. А взглядов этих было много, вернее, это был один непрерывный взгляд во время всего его выступления. Отец их и не познакомил даже, видимо, посчитав, что простой сержант, пусть и сильный, и, может, красивый даже, не достоин знакомства с дочерью генерала. Она, его дочь, знала, конечно, эти мелкие «дворцовые» тонкости. Понимала, что многое в карьере отца, а, значит, и в её жизни, зависит от того, «что скажет княгиня Марья Алексеевна». Но в данном случае граф Толстой и все его княгини и графини – пошли они туда… Она поняла, что влюбилась в этого красивого самца. И впервые за девятнадцать лет внезапно проснувшаяся её женская природа властно потребовала соединения с мужской природой этого большого простоватого вида красавца. Но, простите, не так всё просто и примитивно. Ох, как не просто! Они так и не увиделись больше года. А случилось за это время очень многое. Иван отслужил положенный срок службы и, подумав хорошо, не придумал ничего лучшего, чем поступить в школу милиции. Благо брали его туда без экзаменов, даже направление и шикарную характеристику выдали при демобилизации.  И не сказать, что забыл он ту генеральскую дочь, нет, такие дела не забываются никогда (правда, Иван так не думал, он был человеком простым, и не думал так сложно). Просто, что – то, то – ли не сделанное, то – ли не сказанное томило как – то непонятно его душу. И понимал он, вроде, что вспоминать – то можно, но это и всё, что можно. Как вот смотришь на солнышко после дождя – хорошо, приятно смотреть, но в любую  минуту облака могут закрыть его сияние. Вот и сейчас это солнышко было закрыто плотными жизненными облаками. И, видимо, уже навсегда.

Но вдруг среди тех облаков нежданно – негаданно (хоть где – то, в глубине души этого грубоватого большого человека таилась, ничем себя не выдавая, надежда) пробился очень сильный солнечный луч – он получил от неё письмо. Как она узнала его адрес, он не понимал. Хотя… Она ведь генеральская дочь. В его простом понятии генерал мог всё, а, значит, и дочь его тоже была почти богиней. Они были большие начальники, люди более высокого эшелона, чем он, простой охотник, кем он пока ещё себя чувствовал. Он с дрожью в руках разорвал конверт. Красивый женский почерк сбивался от видимого волнения на концах строчек, становился неразборчивым. И едва удержался на ногах этот крепкий человек, прочитав неровные те строчки. Всё, что здесь было, он не смог бы представить себе никак и никогда. Первое – это признание в любви. Да, прямо так и было написано – я тебя полюбила, я по тебе тоскую. От этого только можно, как шутили его сослуживцы, закачаться. Ну, а от второго можно было и упасть – отец её, генерал – майор Родионов, находится в тюрьме по обвинению в государственной измене – он отказался отдать приказ своим солдатам стрелять в людей, вышедших на демонстрацию с требованием лучшей жизни. Иван про эту демонстрацию слышал – им читали на политчасе. Замполит, который проводил занятия, прочитал это сообщение как – то скороговоркой, чувствовалось, что неприятно было ему это читать. Может, поэтому фамилия того генерала тогда не прозвучала, да и город не был назван. Вот так, вот и богиня! Богиня, живущая на нищенскую стипендию в общежитии, так как квартиру у них отобрали. А мать умерла от кровоизлияния в мозг сразу после ареста отца. Голова шла кругом. Что делать, Иван не знал. Жениться? Так ведь он и сам что из себя представляет? А ничего! Бросить школу и податься в тайгу зарабатывать деньги? Можно, конечно. Но как опять с Людмилой? Что, будет она его по месяцам ждать в глухой их деревне? Или пойдёт с ним в тайгу? Ни то, ни другое не представлялось реальным. И почему она подписала письмо – Мила? Людмила – это Люда, Люся, в конце концов, как звали его соседку Люську. Надо было отвечать, он не знал, как. Учиться ему ещё год с небольшим. А потом? Потом опять же в деревню, причём в деревню дальнюю, таёжную. Оставаться в городе ему никак не хотелось. А, напишу всё, как есть, решил он. Если любит на самом деле, то всё равно, деревня, город ли. Вспомнились вдруг жёны декабристов, про которых учили в школе. Тогда он как – то оставил это без внимания, а вот сейчас вспомнилось. И он написал просто и правдиво. Ничего не предлагая, ничего не обещая. Только очень скромно сообщив, что тоже её любит. И попросил выслать её фотографию.

Письмо от неё пришло почти через месяц. Письмо, на удивление, деловое и почти сухое. Будто они были уже давным – давно в самых близких отношениях.

– Видно, так судьбе угодно, соединить наши жизни. Знаешь, я раньше не верила ни в судьбу, ни в любовь. А вот теперь, даже не зная тебя толком, почему – то поверила. Ты сходи в пединститут, выясни возможность перевода в твой город. Я кончаю третий курс, специальность – русский и литература. И сходи к своему руководству, выясни насчёт общежития для нашей семейной пары.

Она писала обо всём этом так, будто всё уже давно решено и обговорено. И он невольно подчинился всем её указаниям.

Курсантом он был хорошим, как был и хорошим солдатом. Да и спортсменом выдающимся. Поэтому руководство школы относилось к нему хорошо. И пошло даже на маленькое нарушение порядка, пообещав выделить ему с женой небольшую комнату в общежитии Школы милиции. Разумеется, только после оформления брака как положено.

И вот он встречает её на вокзале. Волнение больше, чем перед медвежьей берлогой. А вдруг не узнает? Ведь видел – то всего раз. Фотокарточка? Да, была карточка. Он снова и снова достаёт из нагрудного кармана небольшой кусочек плотной бумаги, на котором изображена половина его будущей жизни. А вот эта половина и в натуральную величину. Лёгкий июньский ветерок развевает тоненькое платьице и светлые волосы. Они бросились навстречу друг другу и вдруг остановились, словно не зная от смущения, что делать дальше. Первым преодолел это смущение он. Всего два шага, но они показались ему такими трудными. Но и эти два шага сделаны. Неумелые объятия сильной молодости…

А потом год всяких бытовых неудобств. Неудобств, которые они будто и не замечали. Год этот как во сне. Сон первой любви, первой физической страсти. Всё остальное – учёба, служба, какие – то соседи – всё это было вроде уже как и на втором плане, было не главным.

Закончился  год, они получили дипломы. Куда ехать? Только в деревню, в тайгу. Так давно решил он. А раз он так решил, она не возражала. Ей в принципе было всё равно, тем более, что с раннего детства пришлось с отцом жить в самых разных местах – ведь не сразу же он стал генералом. Но в какую деревню? В родном посёлочке единственное место участкового занято. Предложили другую область. Посёлок тоже не близкий, где – то тоже в середине Азии, как шутил покойный отец, говоря про свою деревню.

Теперь же уже четвёртый сезон он идёт в тайгу. Идёт один. Не любит он таёжных компаний, не знает даже, почему не любит. Может, потому, что ходит он уж очень быстро. Отделяться от напарника вроде как неудобно, а медленно идти – не так он устроен. Но в этом году пришёл к нему ещё в сентябре сосед Гоша Веретенников.

– А что, Ермилыч, может, вместе этот год махнём? На Комариное болото. Знаю там хорошее место, соболишко есть.

Иван уже привык, что все в посёлке звали его так. А появилось это уважительное прозвище совершенно случайно. Ещё в первый год, как приехали они с Милкой, пришла к нему с какой – то небольшой просьбой глуховатая старушка, тётя Фрося. Да и просьбы – то особой не было, просто захотелось любопытной бабушке получше рассмотреть нового начальника. Прощаясь, она спросила:

– А как звать – то тебя, сокол ясный?

– Лейтенант Иван Ермилов.

Отчество своё называть было ему как – то неудобно – он годился бабе Фросе во внуки. А ей по причине слабого слуха послышалось: Иван Ермилыч. А что послышалось бабе Фросе, скоро узнал весь посёлок. Кто – то поверил, кому – то показалось это прозвище забавным. И так вместо Александрыча он стал Ермилычем. Впрочем, он и не обижался, когда его так называли.

– Рано ещё загадывать. Как с отпуском, не знаю ещё. А про болото это ты мне расскажи.

Он вытащил карту, которой разжился в прошлом году у лесоустроителей. Гоша начал ему объяснять, как попасть на это Комариное болото.

– Далеко. Суток трое от базы надо идти, а то и больше. Сам – то ты там бывал?

– Не бывал. Но, говорят люди, там даже избушка есть. Вот на этом острове, а, может, на этом, – Гоша показал на карте очерченный неправильной формы участок болота.

– А какие такие люди тебе говорили про избушку? Туда ведь и пройти ещё надо. Я тоже слышал про это болото.

– Рассказывал мне Яшка Кудрин пять лет назад.

– Это тот, что повесился? Из райцентра?

– Он самый.

– А напарник его утонул? – Иван будто продолжал допрос, как учили его в школе милиции.

– Говорил так Яшка. Но точно никто не знает, что и как там было. Не будешь же искать труп в том болоте – шибко оно уж большое, всё одно – не найдёшь, – усмехнулся Гоша.

– А почему повесился Яшка?

– Так кто его знает. Пить он начал страшно. Белая горячка, сказали врачи.

– Ну, а ты – то знаешь, как там пройти, чтобы не утонуть?

– А мы попозже пойдём, как замёрзнут болота.

На этом разговор они закончили, порешив всё обсудить ещё раз, когда окончательно прояснится с отпуском у Ермилыча.

Но вдвоём идти не получилось – Гоша так не во – время подвернул ногу. В райцентре даже делали рентген. Перелома, сказали, нет, а вот связки, похоже, порваны. Поэтому наложили ему на месяц гипс. Вот и пришлось Ермилычу идти снова одному.

– Что ж, Урман, не привыкать нам с тобой ходить без напарников. Оно, конечно, с напарником вроде и лучше – ежели что случится, всё поможет. Хотя … – он осёкся, почему – то вспомнив разговор про Яшку. Урман, крупный серый кобель внимательно слушал хозяина, вроде понимая, о чём идёт речь. Иван привёз его из родной деревни ещё в первый год здешней службы. Ездил на похороны отца, которого задрал медведь. Убил тот медведь тогда и мать Урмана, Найду. Урману  было три месяца. Намучился с ним в дороге Иван, конечно, страшно. Машина, самолёт, поезд, снова самолёт – бедный щенок, который кроме своей деревни ничего не видел за свою совершенно короткую ещё жизнь, пытался, как мог, сопротивляться всем этим неприятным вещам. То рычал, то скулил, будто ребёнок малый плакал.  Но неприятности эти кончились. На новом месте ему даже понравилось. Он быстро рос и к году превратился в красивую рабочую собаку.

Сотню километров до базы – большого дома в тайге с баней, откуда шли уже дальше в тайгу лесовозы, они доехали часа за три. Отсюда пешком на север. Но была уже вторая половина дня, скоро будет совсем темно. Смысла, выходить, уже нет. Пришлось ночевать. Утром, как только стало более – менее видно, выступили они с Урманом в путь. Сначала путь этот был знаком. И продвижение вперёд нарушалось только остановками на охоту. Несколько белок и глухарь были неплохим началом. Первая ночь прошла ещё в относительно знакомом месте, вторая тоже. А вот дальше – на карте визира была, но тщетно искал Иван затёски на деревьях. Их не было. Была глухая тайга. Небольшие увалы, болота. Можно было и здесь встать лагерем, тем более, что соболиные следы, не свежие, правда, встречались то там, то там. Однако в голове было одно – Комариное болото. В том, что он шёл правильно, особых сомнений не было. Не дошёл ещё, вот и всё, успокаивал он сам себя. Погода хорошая – иди да иди. Дрова для костра в достатке – благодать! И он уверенно шёл по компасу на север. Снегу ещё не очень много, поэтому лыжи тащились на верёвочке сзади. Но к концу дня лес почти внезапно кончился. Перед ним простиралось огромное болото. Снегу здесь почти по колено, пришлось встать на лыжи.

– Ну, что, Урман, дошли до Комариного что ли? – полувопросительно, полуутвердительно сказал Иван. – Теперь надо искать избушку. Но это уж завтра. Переночуем – ка мы в лесу. Пока ещё что – то видно, приготовим постель.

Эта, третья ночь в тайге, оказалась не лучше и не хуже двух предыдущих. Хорошо поужинав и покормив собаку, Иван при свете костра привычно снимал шкурку с двух белок, добытых сегодня по дороге. Урман лаял и ещё, но где – то уж очень далеко. Иван не пошёл на лай – надо быстрее добраться до цели. Покричал собаку, посвистел. И примерно через час Урман показался на глаза.

Серое утро как бы усилило угрюмость местности, в которой оказался Иван. На небе ни одного облачка, ни солнышка не видно. Где эта избушка, куда идти? Да и зачем эта избушка? Ему что, дано задание, выяснить все эти старые дела, про которые был разговор с Гошей? Задания не было, но почему – то желание разобраться в тех делах, к которым он не имел ни малейшего отношения, увеличивалось по мере приближения к месту, где они произошли. Да и в избушке жить, это не то, что возле костра. По календарю, конечно, ещё осень, а на самом деле настоящая зима. Сейчас, наверное, градусов пятнадцать. А скоро может быть и тридцать – сорок. Да, так было в прошлом сезоне, когда в первых числах ноября такой мороз ударил, что три дня он не ходил на охоту. Можно и самому обморозиться, да и зверёк в такие холода сидит в гнезде мёртво. Хорошо, что тогда была избушка с печкой.

Он не спеша подмолодил костёр, натаял снегу, вскипятил воду, заварил чай. Приятный аромат немного развеселил его погрустневшую душу. Вспомнилась вдруг Милка. И странности их знакомства и любви.

– А что, бывает, значит, и так. И хорошо, что бывает, – приятно подумалось ему. Он даже улыбнулся.

– Пошли, Урман. Один день пройдём краем болота на восток, другой день на запад. А базу сделаем здесь, если не найдём избушку – вон какой выворот хороший, – он невольно, будто показывает не собаке, а человеку, показал рукой на громадный упавший давно уже кедр. Могучие корни его вывернула из земли какая – то неведомая Ивану страшная сила. Получилось что – то вроде стены, под которой была яма, заваленная  уже всякими ветками и снегом. Если поработать день, можно из этого устроить неплохое логово.

Полдня на восток не прояснили ситуации – слева бесконечное болото, где неясно в серой мгле пасмурного дня видны были острова леса, справа тайга, не тронутая ещё человеческим вниманием. Урман не уходил далеко, будто понимал, что в любое время хозяин может изменить маршрут. Но вдруг он метнулся вправо и пошёл, как торпеда, сбивая с подроста снег. Иван последовал за собакой, пытаясь разобраться в обстановке. Сначала видны были только собачьи следы, и то не следы даже, а сплошная глубокая борозда в рыхлом снегу. Но вскоре снегу стало много меньше, следы стали более чёткими. И вот причина внезапного броска собаки – соболиный свежий след.

– Давай, Урмашка, догоняй! – повеселел Иван. – Не зря же мы с тобой четвёртый день снег топчем.

Он остановился, вытащил из стволов пулевые патроны, вставил дробовые. Ходить с пулевыми патронами в патроннике приучил его ещё отец.

– Знаешь, всякое бывает. Иногда и собаки рядом нет, и не успеешь перезарядить. Это может быть один раз в жизни, но и одного раза хватит, – так изложил тогда отец своё понимание суровой жизненной философии. Да, всё может быть. Хоть, как правило, в это время зверь уже в берлоге, но ведь и шатуны не такая уж редкость. У Ивана, к счастью, такой беды пока не случалось. Но где гарантия, что она не случится!

Урман залаял довольно скоро. Лаял очень азартно, видно, что он гнал соболя, видел его глазом и чувствовал чутьём. И загнал на высокую не очень густую сосну. Вроде и всё просматривается, но  соболя в кроне не видно. Иван обошёл сосну – выходного следа нет, значит, не убежал соболь, как это бывает иногда. Ведь даже собака может ошибиться, не увидеть, как спрыгнул зверёк. А прыгает он с большого дерева очень далеко. Собака может в запальчивости продолжать лаять, а соболя – то уже на дереве и нету! Иван начал внимательно буквально изучать сосну. Не видно. Но Урман уверенно лает. Иван вытащил топор, постучал по стволу. И вот он, красавец, показался на самой верхушке. Сидит совсем почти открыто. Выстрел гулко прозвучал в зимнем уже лесу, повторившись коротко эхом.

– Молодец, Урман. Так бы каждый день, – пошутил Иван. – Не получится так. Ладно, как получится. А ведь, наверно, надо и возвращаться на ночёвку.

Обратный путь не принёс ничего интересного. И поэтому, наверно, Иван пришёл на старое место ещё засветло, раньше, чем рассчитывал.

– А что, есть время устроиться и капитальнее.

Он начал устраиваться. Полностью устроиться не получилось – наступила темнота. Запалил костёр. Поужинал, покормил Урмана.

– Белку надо искать, Урмашка. А то чем я тебя кормить буду. Крупы – то немного совсем. Лицензия на сохатого у нас, правда, есть. Но это надо сделать поближе к дому, отсюда уж больно далеко тащить. Но это, как получится. А вот соболя ты почему не хочешь кушать? Сварю я его, может, тогда съешь.

Так в работе и разговоре с собакой прошёл вечер. Пришла ночь, а вместе с ней и здоровый сон уставшего за день молодого крепкого мужика. Утром решил идти, как и было задумано ранее, на запад. Большой рюкзак свой устроил высоко от земли на берёзу, чтоб не напакостили звери. Западный маршрут дал только двух белок. День выдался, не в пример вчерашнему, солнечным, ясным. Иван в полдень остановился на обед. Так он называл небольшой отдых с чаепитием возле костра. Он уже допивал чай, когда вдруг заметил на осине затёски. Затёски явно не свежие. Поднялся, обследовал небольшую площадь вокруг, нашёл ещё пару таких же старых затёсок.

– Что, Урман, Яшкины затёски? А где тогда избушка?

Избушки не было. Но ведь она должна быть. Не могла же она за пять лет полностью превратиться в труху, которую ветер разнёс по тайге. Иван подновил затёски, чтобы не искать завтра. Допил чай и направился к своей стоянке. При свете костра уже начал рассматривать карту. Вспомнил, что Гоша показывал ему на остров леса в болоте, что находился не очень уж и далеко. Да, остров был на карте обозначен. Километра три от материкового леса, не больше. Но как их пройти? Слышал он, что Комариное это болото промерзает очень поздно и что вроде бы немногие знали проход к той избушке через болотный зыбун. Может, и не ходить туда? Навряд ли в том острове много соболей бегают. А утонуть в непроходимом болоте – уж как не хочется! Но что – то подмывало его найти ту избушку. Выяснить, что же случилось пять лет назад. Он вдруг почувствовал себя милиционером. Может быть, первый раз в своей ещё не очень длинной жизни.

– Ладно, Урман, давай спать. Утро вечера мудренее, как говорили в той сказке.

Ночь прошла спокойно. Дров было много, но их надо было периодически подбрасывать в костёр. Делал он это почти автоматически, не тратя много на это ни времени, ни сил. Как в любом деле опытный специалист делает всё как бы играючи. А специалистом в таёжных делах Ермилыч, как он уже иногда даже сам себя в шутку называл, был опытным. Утром, выгрузив из рюкзака большую часть запаса, он налегке двинулся снова на запад, к тем затёскам. У него, конечно, не было полной уверенности, что затёски те сделал Яшка или его утонувший напарник. Но бросить теперь эту затею он уже не мог, он уже был милиционером. Хотя и не думал так.

До затёсок по вчерашним своим следам добрался быстро. Урман сегодня ничего не нашёл, да и не искал особенно. Непривычно крутился возле хозяина, хотя обычно он уходил в поиск довольно далеко. Что – то необычное чувствовал что ли? Такой вопрос невольно возник в голове Ивана, всё больше и больше ощущавшего себя сыщиком.

– Так, вот тут они пошли в болото, на север, – то ли сам себе, то ли Урману пробормотал Ермилыч, остановившись у затёсок и смотря на колеблющуюся стрелку компаса. – Может, и в правду, не промерзает полностью эта чёртова хлябь? Давай – ка подстрахуемся.

Он поискал глазами подходящую жердь. Сухой жердины поблизости не видно. Он срубил тоненькую берёзку, обрубил ветки. Получилось что – то вроде шеста чуть выше его роста.

– На лыжах что ли надо, – опять пробормотал он, ткнув шестом в снег. Встал на лыжи и пошёл осторожно на север, ружьё за спиной, шестом щупая дорогу. Лыжи проваливались до середины голени, не больше. Он остановился. Посмотрел на проложенный след – воды пока не было. Он немного увереннее пошёл вперёд.

– Ну вот, и ничего страшного, – пройдя с полчаса, он как бы успокаивающе сказал сам себе и посмотрел на свою лыжню. И осёкся – на лыжне выступила вода, а сам он вдруг по щиколотку погрузился в грязную кашу из воды и снега. С трудом вытащил одну ногу, другую. Но ноги снова уходили вглубь вместе с лыжами. Он схватился за большую кочку, что оказалась рядом, вытащил ноги вместе с лыжами. Огляделся. Собака шла правее и не проваливалась. И тут заметил обрубленную явно ёлочку там, где шла собака. Ага, значит, там проход, он немного ошибся. Очень осторожно, почти ползком, он перебрался на нужный, как ему подумалось, путь. И в самом деле, лыжи здесь не проваливались. Только тащить их с грузом налипшей грязи и снега было невероятно тяжело. Но выхода лучшего не было. И он потихоньку продвигался вперёд, часто делая передышки. Но вот и остров, где уже под ногами твёрдая почва, есть дрова, чтобы обсушиться. Собаки рядом не было. Урман ушёл в поиск, как и положено охотничьей собаке. Иван с трудом снял лыжи, пока не замёрзла на них снежная каша. Поискал для костра дров – ничего особо подходящего не было видно. Хорошо, хоть день ещё, подумалось ему. И тут он услышал вой. Это выл его Урман. Никого другого здесь не было. Волки в этих болотах  не водились, выла собака, его Урман. Что это? Никогда раньше Урман не выл. Он только лаял, как и положено собаке. У Ивана мурашки пошли по спине от какого – то толи волнения, толи страха. Он прислонил лыжи к дереву, снял ружьё, проверил – оно не намокло. Пошёл на вой. Вскоре вышел на полянку и увидел примитивную маленькую избушку. Около неё сидел Урман и, подняв морду к небу, периодически уныло и как – то тревожно завывал. Дверь избушки была полуоткрыта, завалена снегом. Иван с трудом протиснулся внутрь избушки. Он весь нервно дрожал не от страха, нет, человек он был не робкий, от непонятности, видимо. Пахнуло каким – то смрадом. В избушке было темно, ничего толком не видно. Иван вытащил фонарик, посветил. Убогая запущенность брошенного временного жилья – это то, что и ожидал он увидеть. Но что это? На нарах лежал мертвый человек, вернее то, что от него осталось – скелет с остатками одежды и мышц. На полу скелет собаки. Причём скелеты эти были уже в неестественном положении – видно, не раз различные звери лакомились даровой добычей. На стене висело ружьё, курковка шестнадцатого калибра. На примитивном столике он заметил записку – написанные углём не бересте каракули. С трудом можно было прочитать:

– Яшка меня бросил. Я умира… – Слово осталось недописанным. Иван, преодолев брезгливость, осмотрел скелет. На правом бедре было привязано две палки. Сейчас они болтались, но было понятно, что они выполняли роль фиксирующих шин. Его учили в школе милиции, как накладывать при переломах шины из попутного материала. Сама кость была сломана почти в середине.

– Да, Урман, дела… Вот и причина того самоубийства. А мне – то что делать сейчас? Надо бы всё это сфотографировать, но аппарата нет. Записку надо приобщить к делу, – он как будто командовал сам собой. – Ну вот, записка на месте. А дальше?

Дальше надо было позаботиться о себе самом. Оставаться в избушке рядом с двумя скелетами – как – то не хватило духу, что ли. Иван вышел из избушки. Быстро, как всегда зимой, наступал вечер, темнота. Надо как – то соображать костёр, а то ведь недолго и составить компанию этим двум несчастным когда – то живым существам.

Он устроил костёр недалеко от избушки, так, что стена её защищала от ветра. Сходил за лыжами, пока ещё что – то было видно. Оттаял и немного их просушил. Чуть – чуть успокоился. Всякие разные мысли роились в его кудрявой голове, вспотевшей от неожиданных волнений. Вернуться домой, бросив охоту ввиду вновь открывшихся обстоятельств, как формулировали такие дела по службе? А что это изменит? Взять с собой сломанные кости как вещдок? А зачем? Какой смысл?

Уснуть из – за всех этих волнений почти не получилось. Только уже утром его измотанный сегодняшними делами организм всё – таки сдался сну часа на полтора. Путь до своей стоянки он преодолел до обеда. И только тут немного успокоился. Бросать охоту – далеко ведь забрался, обидно бросать. Ладно, походим в этих краях, сказал он Урману, потрепав его по загривку.

Походили – походили неделю, много не выходили. Пара соболей, десяток белок – не очень уж и богато для такой дали. И что – то постоянно как – бы ныло внутри, торопило что ли, собираться домой. Да и запасы продовольствия подходили к концу. Никаких лосей здесь и в помине не было, от лицензии никакого толку.

– Всё, Урман, двигаем на юг, к дому. Хватит нам и этого приключения.

Больше никаких приключений не случилось. Дома было всё в порядке. Сашка уже хорошо бегал и даже что – то пытался сказать отцу, улыбаясь при этом во весь свой двухгодовалый рот. Никому, даже Милке, ничего не рассказывая, он, немного передохнув и помывшись в бане, уселся писать рапорт начальству. Можно было, конечно, и не писать ничего – кто знает, что он нашёл на том Комарином болоте? Но он был человеком дисциплинированным, да и пролить свет на все эти некрасивые дела было надо. Рапорт получился очень длинным, в пять тетрадных листов. Целый детективный рассказ, он даже удивился, прочитав его.

Начальник райотдела, майор Лисняков, ценил Ермилыча, ставил его в пример на совещаниях. Да и ценить было надо – немного было желающих работать в такой глуши. Внимательно прочитав рапорт, начальник немного помолчал, потом сказал:

– Вот теперь всё понятно. Понятно, почему Яшка залез в петлю – заела совесть, и водка не помогла. Непонятно только, как можно было бросить человека умирать…

Ермилычу это тоже было непонятно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.