«Темная сторона земли».  

 

Летопись темных времен, когда само

                                                                    существование человека на Земле – «земного

                                                                    человека», – многими ставилось под

                                                                    сомнение.    

 

 

«Блажен, поразивший тебя»!

 

Аять:  2017 г.

 

 

 

от автора:

 

  Повесть о пороках людских, человеческой подлости и

                                            доблести немногих.

                                            Нет спасшихся иначе, как от Господа!

 

 

 

 

 

 

 

ТОМ  1.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

КНИГА  ПЕРВАЯ. 

 

 

 

 

                               НАЧАЛО. 

 

 

 

 

Часть  первая. 

 

 

                                          КОСТЯ  НЕПИДОР.

 

 

Гл.  1..                                                    

Был у меня приятель человек редкостной душевной красоты. Его так и прозвали Костя Непидор. И вся родна его была непидоры, и дети, если они у него были, также непидоры. И отец Непидор с матерью непидоршей.  Даже среди его многочисленных приятелей вы не найдете пидоров.

И было у него одно несомненное качество, что отличало всякого русского человека от западного, так это его пристрастие к алкоголю.

Он пил, Костя этот,  как сволочь, эту водку, как другие пьют воду. Он и воду пил, как водку. И долго пил, пока не спился и не понял, что дальше так жить нельзя.

И тогда он бросил все, как другие бросают опостылевшую женщину, после того, как она высосала из него последние соки.  Он так и шел по пустынной дороге, под палящим солнцем, когда все живое просится под тень.  Он не просил ни о чем, и не мечтал ни о чем.

Он прошел Сибирь, в лаптях обутый, слушал песни старых чабанов. Опускались сумерки ночные, ветер дул с каспийских берегов. Он был на Байкале, пил горькую с бродягами, но алкал и искал спасения.

В Петербурге он пил на пару  с русскими прославленными поэтами, многие из которых  далече, а других  отродясь не было. Он кричал, поджигая сторублевую ассигнацию «ин вино веритас»! и не верил ни единому своему слову.

И вот он пришел ко мне, а до этого побывал у Руссо и у Толстого. Он искал спасения, и пришел к ним. Они посоветовали искать меня, то есть того, кто поможет.

 

Гл.  2.

Костя вернулся. Он возник в дверях, как продолжение собственного существования, тысячью невидимых нитей связанного с моим существованием. Он перешагнул через порог и сказал, щурясь от отсутствия яркого уличного света, к которому он привык за время странствий.

Костя сказал:

–    Я искал тебя.

Я, пригласив Костю к столу, налил ему полстакана и пододвинул, положив рядом кусочек черного хлеба. У нас в Аяти,  испокон веков так принято, прежде чем говорить, следует хорошенько выпить.

Костя сказал:

–    Нет!

Я не понял.

–    Ты что, баптист?

В Аяти тех, кто не пьет, зовут баптистами.

Костя не обиделся. Он отродясь не был пидором, так чего ему обижаться!

–    Я не баптист, я просто бросил.

За окном чирикали воробышки. Они догадывались, им то никто не нальет, но особенно на этом не заморачивались.

Я сказал:

–    Ты же знаешь, у нас не бросают.

Костя поежился и опустил голову.

–    Прости!

Не знаю, у кого Костя просил прощения, но он выпил, иначе бы не смог жить. А ведь он еще не нашел спасения.

Он выпил, утерся ладонью и заплакал. И плакал с полчаса, пока хмель не взял свое. И тогда он выпил еще. Русский человек на Аяти, когда мало, всегда добавляет.

Костя отказался от угощения, что уже само по себе сделалось неслыханным и долго еще после его ухода переходило из дома в дом, пока не обошло всю деревню. Из города приезжали знающие люди и дивились подобному и не знали, откуда что взялось. А те, кто знал, из наших, помалкивал, ибо подобная напасть может случиться с каждым.

 

Гл.  3. 

Костя Непидор еще долго выжидал, прежде чем раскрыл мне душу. Я заглянул в нее и отшатнулся. Большего мрака я не видел даже в греческом Аиде когда описывал его. От убийства царской семьи, до нынешнего президента России, имя которого произносить себе в напряг.

Костя поднял голову.

–    Видел?

Как не хотелось мне смолчать, но я сказал правду, выдержав паузу, в течении которой Костя ждал, воробышки чирикали. И вообще, весна в наших краях была в полном разгаре.

–     Видел, – признаюсь я и слезы сами подступают к  горлу.

Хочется убежать, пасть в траву и рыдать, рыдать,  царапать землю, наполняя горем единственный мир, в котором я живу. Еще есть страдание, но о нем после.

–    Теперь ты понял! – подытожил Костя порог своих странствий.

–    Да! – отвечал я.

Если бы Костя в эту минуту, вытащив из-за голенища широкий сапожный нож, вдруг им замахнулся на меня, и возможно даже бы прирезал, я бы не удивился. Ибо единственное, что алкала душа его, и чего он искал сам, искал неистово, чего он жаждал, так это спасения.

Ни одна живая душа; ни по эту, ни по ту  сторону Ла-Манша, не имеет подобного ничего внутри себя.

–    Скажи, если ты действительно видел, как теперь жить? – шептал Костя Непидор, глядя на меня мокрыми и преданными глазами.

 

Гл.   4.

Становится неудобно и стыдно за Костю. Нет, это был не тот парень, коему я завидовал и коего порой упрашивал уступить мне одну из его приятных дам. Ведь я тоже был человеком!

Сегодня передо мной сидел и пил из моего стакана человек, которого с большой натяжкой можно было отнести к человеческому роду. Мало того, что Костя выглядел, как последний жулик, от него еще мерзко пахло кислыми щами. Он был небрит, а в красновато припухших глазах, лишенных век, казалось навсегда поселилась невиданная сердцу тоска и грусть.

–    Что я могу для тебя сделать? – наконец выдавил я из себя ничего не значившую для меня фразу.

Мне стоило большого труда, после стольких лет, иметь с ним дело.

–    Погоди!

Костя прислушался, предостерегающе подняв палец. Прислушался и я. Капели не было со вчерашнего вечера, воробышки улетели. Ветер и тот стих в преддверии ночи.

Но Костя уже повел пальцем, мол, все не так, как я понимаю.

–    Слышишь?

Но сколько я ни прислушивался, ничего не было. Шуршало в углу, нот там вчерась проходили мышки, две. Они шли от северного плетня, пробираясь к  дальнему сараю, где у меня по весне прело зерно, забытое мною осенью, еще до морозов. А почему шуршало сегодня, когда они шли вчера вот этого я не знаю.

Тем более, этого ен мог знать Костя. Вот почему я ему не поверил.

Тут следовало бы заметить, что мой дом в Аяти находится немного в стороне от других построек, на самом изгибе улицы, когда небольшая речка делает свой поворот вокруг кладбища, оставляя в стороне щебеночную дорогу и за нею заболоченный лесок, куда по нужде бегают одне собаки.

Правда там, где небольшой пригорок и растут ели, на исходе лета можно встретить белые грибы. Они там растут, пусть и  в небольшом количестве.

Пока я все это вам описывал, Костя ждал от меня ответа. Но что я ему мог ответить, если я, этого ответа не видел, да и признаться, несмотря на все свое образование и солидный возраст, не знал в придачу, где его искать.

А про тот угол, куда Костя тыкал грязным пальцем – так это несерьезно. При чем здесь вчерашние мыши, когда сегодня плохо человеку, ради которого, и благодаря которому существует Вселенная.

–    Что?

–    Там !

И ткнул в дальний от меня угол, но там ничего не было.

 

Гл.  5. 

Некоторое время Костя продолжал рассказ о своих странствиях. Я слушал в пол-уха. Но когда наконец Костя подошел к непосредственной цели визита ко мне, я насторожился. По его словам выходило, что для полного спасения необходимо писание, которому он будет следовать.  А за ним и другие, пока весь народ не поймёт, где правда.

Но я не из тех, кого можно провести на мякине.

–    Напиши! – взмолился Костя.

–    Чего?

У меня даже крыша поехала.

–    Книгу, напиши!

–    Какую книгу?

Крыша дернулась и встала против ветра.

–    Все равно, какую, чтобы тут – Костя рвет на груди рубаху – стошнило. Дабы правда, которая внутри, вышла и осветила мир. Ибо невмоготу жить, как живём! – вскричал Костя и вдруг бухнулся на пол.

Мне даже показалось, что он вот-вот начнет целовать мои ноги, чего я ни как не мог допустить. И с трудом его подняв, я постарался вернуть Костю хотя бы в относительное чувство, в каком он пребывал до меня.

–    Неужели ты не понимаешь, что так жить нельзя? – все бормотал Костя полузакрыв глаза.

–    Понимаю!

Я отвечал чисто машинально, сильно пораженный с  произошедшей с ним переменой. Где тот Костя, что мог выпить литру и быть ни в одном глазу. А скольких девок он наставил на путь истинный, отрезая им  дорогу назад. Вообще не подлежит пересчету. И вот тут, на тебе! Я видел другого Костю, мне до селе незнакомого.

–    От нас шарахаются, нас презирают, нас не любят! – шептал лихорадочно Костя, собирая по крошкам слова.

–    Кто не любит, Костя?

–    Все!

–    Кто, все!

 

Гл.  6. 

–    Там!

Костя вновь показывал на самый дальний угол моего дома. Сколько ни приглядываюсь – никого. А что шуршит, так я уже говорил, вчерась там  мыши пробегли. Но сказать гостю, тем более Косте, что там ничего нет, само по себе подписать себе смертный приговор. Мало ли что он подумает.

Однако время идет и Костя в отчаянии:

–    Неужели ты не видишь?

–    Но я не писатель! – восклицал я, опасливо отодвигаясь в сторону.

Хотя Костя и Непидор, но мало ли что выкинет. Чужая душа потемки.

С другой стороны, я знаю его как облупленного. Правда ни разу не видел и не подозревал его именно  с этой стороны.

А Костя совсем расклеился,, словно бы и не жил совсем.

–    Христом Богом прошу, – звучит в ушах его виноватый голос.

–    У меня таланта нет!

–    А что у тебя есть?

Костя вытер мокрые губы. Он готов был снова расплакаться. Ни за чтот не мог подумать, что столько слез у парня.

–    Разве те ,кто писал Евангелие,  были лучше тебя?

–    Но они описывали не свою жизнь, а жизнь Христа!

–   Откуда ты знаешь?

Костя загнал меня в угол, на который указывал. И мыши вчерашние тут были не при чем. Не могу он знать про  них, поскольку вчера его еще не было, почти не существовало. А мыши уже были.

Голос Кости начинает меняться и судя по тембру, не в ту сторону. Теперь Костя Непидор  надвигался на меня подобно айсбергу на Титаник.

–    Бабник, полуграмотный Данте, смог – шепчет Костя Непидор, яростно пожирая вонючим ртом весь воздух. – алкоголик Шекспир смог, Гомер слепой смог …

Я задыхался. Но чем я мог помешать ему, когда он был прав.

–    А Чосер! – вопил голос Кости Непидора, отражаясь от стен подобно иерихонской трубе, взывая к мести и покаянию. – Ты забыл Чосера?

Я не забыл Чосера. И я шепчу, в отчаянной и почти последней попытке выжить. А костлявая руга смерти все плотнее сжимается на моем горле.

–    Чосера помню!

Костя удивляясь, что я еще жив, ослабляет хватку.

–    А Пушкин?

Хватаю воздух подобно рыбе.

–    И Пушкина помню. Он поэт.

Костя ослабляет пальцы еще на чуть-чуть.

–    Правильно, поэт.

 

Гл.  7. 

Казалось, вот оно спасение. И тут я допускаю ошибку, едва не стоившую мне жизни.

–    Поэт, – покорно повторяю я вслед за Костей.

Этот угол, к которому Костя привязался, все не дает мне покоя. Как бы мне из него незаметно выбраться, не потревожив Костиного  воображения. У  Кости, чувство и воображение вместе слито.

Неужели я не вижу то, что видит он?

–    Поэт, говоришь – злобно шепчет Костя, отвратительно, прямо в лицо мне,  брызгая слюной. А его кривые пальцы вновь смыкаются на горле. – Он что, тоже  Чосер?

–    Нет, не Чосер.

–    А кто он?

–    Он вроде Иоанна, которому царь Ирод голову отсек.

Кажется, мой ответ пришелся по вкусу Кости и он слабит хватку, но не до такой степени, чтобы я мог посчитать себя спасенным.

–    Но потом был Толстой! – напоминает Костя, словно я мог забыть одного из величайших гениев русского народа.

–    Был! – соглашаюсь я, пытаясь понять, куда он клонит. –  Он еще написал Хаджи Мурата.

–    И что?

–    Слабо! – напоминаю я Косте очевидную истину.

Костя отпускает горло, мое горло, что дает мне в полной мере глотнуть спасительного воздуха, пусть и пропитанного отвратительными миазмами испражнений моего собеседника.

Кто еще мог пройти к вершине, путь к которой указан великим русским Иоанном, Крестителем русской литературы, прародителем русского духа. Ибо он первым прервал нехорошую традицию, когда чему то русскому предпочиталось великое иностранное. Зачастую французское, что право уже смешно и нехорошо даже. Ибо, что хорошего могут дать французы, когда уже есть немцы и англичане?

Костя соглашается:

–    Слабо!

И вновь пристально смотрит на меня, словно бы оценивая мои силы. И взгляд его был нехорош, что я задрожал внутренне.

 

Гл.  8. 

–    А вот Данте смог! –  вновь и коварно напоминает мне Костя нехорошую истину.

Глухая злоба шевельнулась в груди.

–    Так это Данте! – возопил я, пытаясь вырваться, выйти за пределы возможного.

И тут в Косте что-то щелкнуло и он, может быть впервые в жизни,  сорвался и полетел зигзагами в ночь, сшибая по дороге намокшие от снега фонари, сжимая пространство и делая невозможным само его дальнейшее существование. Своим промахом он напомнил мне, да и не только, что каких бы ты высоких вершин не достиг, помни: чем выше ты взбираешься, тем глубже пропасть внизу.

–    А ты кто? – взъярился Костя Непидор. – Жопошник, что ли?

Тут Костя перешел черту, за которой брезжилось спасение: Хватка его ослабла по воле Того, кто решает за нас, кому жить завтра, а кому умереть сегодня.

И я сказал, отрезая уже ему пути к отступлению. Я не был жесток,  справедлив был:

–    Падла!

И взял тогда расслабленного Костю Непидора за кадык двумя пальцами и сжал его, что посинел Костя и хрустнула его тонкая шея в  моей ладони. Слишком много он сил отдал,  чтоб удушить меня.

–    Падла! – радостно повторился я, сжимая пальцы и чувствуя свою правоту.

–    Нет! – хрипел Костя, отчаянно пытаясь вывернуться из смертельных объятий.

Так поворачивается Фортуна, вне зависимости от обстоятельств, того, созрели ли мы для новой жизни,  или нет. Как у поэта: «а мой удел, катиться дальше вниз».

–    Да!

–    Нет!

–    Скажи да!

–    Нет!

Всякому сопротивлению, если оно не от Бога, приходит конец. Так и Костя, мой друг по прошлой жизни, схлопнулся. Он сказал «да», он признал, что он падла.

–    Да!

–    Что да?

–    Я падла!.

Отпустив Костю, я вытер руки салфеткой и скомкав ее бросил на пол, где, ближе к выходу, рыдал Костя Непидор. Мне стало его жаль и я, подняв его, отряхнул, велел помыться и даже подал полотенце.. Не зная того, мы невольно способствовали, как за Пермскими горами, в тундре начиналось свежее шевеление, грозившее русскому народу новыми испытаниями. Пред которыми померкнут прочие зверства, тихий сталинский садизм, что слаще сахара и слаще меда для человека, вкусившего его.

Надвигались дни, когда мы, дети страшных снов России, ни изменить, ни забыть не в силах.

 

Гл.  9.

Медленно и  постепенно, как бы из глухого забытья, возникает и доходит до меня мысль:   Она почти дошла, вот она, рядом. Мысль красивая, почти как женщина.

Ее узкое тело и обтягивающее платье, прихотливо раскиданные там и тут формы, к которым нельзя прикоснуться.  Успокаиваю себя;  кто я такой, чтобы дотрагиваться до вечности!

И все же, ведь был Гомер и он написал Илиаду. Еврипид – царя Эдипа. Данте тоже поэтом был. Шекспир, Ориосто… Еще многие, как то Матфей и Иоанн писали Евангелия. Имя им – легион. И что стоит, нет, не быть, до этого немыслимо далеко, а просто попытаться? И в самом деле, что я теряю?

А приобрести, возможно, целый мир! Так, вроде бы игра стоит свеч!

Далее, как само собой разумеющееся возникало, пусть пока еще смутно, в видениях слабых, но уже вполне читаемых, приходило мое имя Владимир. Если это не удалось Толстому, почему бы не попробовать тебе, звучал во мне внутренний голос, тревожа сознание слабой надеждою на вечность. Ведь тот, кто возвысится, будет спасен и обретет жизнь вечную, во плоти и крови, как нам и обещал Иисус!

Тут было от чего вскружиться и тронуться разумом, а то и пойти в разнос, хотя этого никто от меня не ждал. Действительно, убеждал я себя, а чем я собственно рискую? Пусть я не справлюсь, умру на полпути, но зато я пробовал, пытался. И мне на смертном одре, не в чем будет упрекнуть себя, будто я мог, а не сделал.

 

Гл.  10. 

Что если Костя Непидор прав, и именно от меня приходит спасение? О чем, с его слов, ему было видение от самого Руссо и даже Толстого1 Ведь не спроста, умершие старцы, пробираясь сквозь пелену забвения, пытались достучаться до людских сердец!

Конечно, возможно, Костя Непидор все выдумал и он лжец. И этого нельзя исключать. Но что если все, что он мне сказал, правда?  И если получится, то что почему бы тебе, взывал к моей совести Костя, не замахнуться на большее, нежели ты из себя представляешь сегодня!

И.., спасение якобы исходит от меня. Все дело чуть ли не умещается в том, чтобы я написал воспоминания о жизни в виде искренней исповеди. И чтобы там была одна правда. А по его словам выходило, что эта самая долгожданная правда есть только у меня. Он видел Толстого и говорил с Руссо и те в один голос подтвердили, чтобы он шел ко мне.

И смех и грех! Я не знал, стоять мне, или падать или сразу выставить незваного гостя за двери, да и забыть о нем. А чтобы больше не беспокоил, не наливать ему. Ибо на дармовщину наш человек пойдет, на что угодно и в какие хошь двери войдет. А не пустишь, будет стоять по ту сторону, и стонать и скрестись будет, пока его не пустишь, или не пришибешь. Да и незваный гость  похуже татарина будет

У нас в Аяти уже полкладбища этих скребущих татар наберется. Да что толку, разве человека можно чем остановить, когда душа его подобно  огненному котлу. Без дров закипает.

Костю я знал, как не знал самого себя. Мог его тысячу раз замочить, как и он меня.. В сапогах и летом ходим.

Вот тогда Костя пал на колени и высказал, что у него накипело, и что он понял за время своих, а значит, наших странствий.

–   Владимир Аркадьевич! – горестно и радостно завопил Костя прижимая ко тощей груди рваную шапчонку. – Христом Богом прошу, напиши эти  проклятые воспоминания облегчи себе душу, да и нам укажи путь к спасению.

 

Гл.  11.

Поднял я Костю с полу, отряхнул парня и сказал, что так вещи эти не делаются. И для любых воспоминаний, особенно исповедей, человек испытуемый должен созреть, как девка, как яблоко зреет, как наливается силою зерно, прежде чем придет жнец с серпом острым и срежет его.   .

Но Костя стоял на своем. Лишенный возможности вопить из-за поврежденного горла, он принялся шептать на ухо и сделался подобен змее. И так он шептал, пока я не согласился подумать.

Я не сказал Косте, о чем будут мои мысли, да ему этого уже и не требовалось. Напялив шапчонку на лысую голову он радостным выскочил из моих дверей и сообщил собравшимся у ворот, а страждущих и тогда у нас насчитывалось немало, благую весть. Надо ли говорить, как люди воспрянули духом, словно засветились некоторые, а которые непьющие до сего были дня, так и те задумались.

Народ вскорости разошелся, кто до магазина пошел, кто достал брагу заготовленную на такой случай, а я, вернувшись в дом, сел за стол, налил себе стакан и опрокинув его, задумался, еще в полной мере не сознавая, какую ношу я только что возложил на свои плечи.

 

Гл.  12.

Так вот, Костя когда то пил, как другие не пьют. И еще его любили женщины, жадно и торопливо, с устатку и просто так, по случаю. Любили в радости и горе, как любят последний и первый раз. И было этих женщин, под видом дам приятных, у него несметное количество. Ибо, кто их считал, когда одни приходят, другие уходят, и нет им числа, как песку речному, или звездам небесным.

Сам Костя неоднократно жаловался мне после, как жаловался и до этого, и весь его облик его просил о сострадании. Будто они, эти самые дамы, не дают ему прохода, и он вынужден порой от них прятаться, что само по себе, согласитесь со мной, невыносимо и постыдно, и выходит далеко за пределы возможного для одного человека.

У меня же напротив, с дамами общего пользования, были проблемы. То есть, дамы отсутствовали,  когда у Кости их было пруд пруди, не протолкнуться. Зачем ему столько?

По юности лет – тогда еще во мне не погасла искра справедливости, что русскому человеку дается при рождении в виде полезной нагрузки – я как то поинтересовался у очень интересной дамы, до которой мне было дело и чьей взаимности я уже почти добился. Но тем не менее она мне отказала, поправляя бретельку легкого платьица.

Дело происходило летом и многие опасные дамы, носили этакие легкие накидки на теле, под которыми в разных неожиданных местах нечто тревожное шевелилось, что вгоняло в пот, в волнение и не только.

Тогда, Костя еще не пил столько, и никто тогда не пил особенно. А если кто и пил, то это считалось тревожным сигналом и ни одна приличная дама в нашем обществе никогда бы не позволила себе даже пошевелить коленками, не то что раздвинуть их. А если бы какая дама по неопытности все же попыталась бы такому дать, то от этого ничего хорошего бы не получилось.

Так вот, я поинтересовался у дамы, когда она уже прибралась в себе, почему дескать она столь неохотно дает мне, точнее совсем не дает, хотя я по многим показателям не хуже других, кому она дает с большей охотой. Или может дать, когда до них дойдет. Даже тогда, когда они не просят, и то дает?

Дама рассмеялась, оправила платье и ушла. А дот этого я то же самое говорил про бретельки. Вполне возможно у меня с этой дамою все таки кое что было, совсем чуть-чуть, для близира, чтобы потом не жаловался, не метался, да и в страданиях был ограничен.

Больше я ее не видел. И хотя та дама не была, ни первой, тем более – последней, ее смех сильно задел мое самолюбие, что я едва смог устоять на ногах.  И смех тот не был ни постыдным, ни унизительным, но все равно неприятно, Что там говорить, когда женщина уходит, покидает тебя, то словно бы навсегда закрывается дверь в лучший мир, рушится Вселенная, горят Помпеи, погребая под обломками себя и прошлое.

Я не забыл Костю Непидора и я всегда буду ему благодарен, но на моем пути встречались и другие, также повлиявшие на мой путь.

 

 

 

 

Часть вторая. 

 

 

 

СУКА,ЗАБЕЙ ,ГВОЗДЬ  И  ДРУГИЕ.

 

 

Гл.  1. 

Костины слова глубоко запали мне в душу, но и их покрыла мгла, затянуло тиной быстротекущих дней. Временами душа, колыхнувшись,  поднималась над временем, но высоко подняться не могла. Время было такое, пидорасье царство, когда, куда не глянешь, одни пидорасы и их было так много, что порой удивляло, как такого количества могла выдержать земля русская.

Избавителя, Мессии, если по гречески, все не было. А не о пришествии ли его упоминал Костя Непидор, постучавшись в мой дом после мыслимых и немыслимых странствий. Вполне вероятно, мое толкование его слов не лезет ни в какие ворота и  я неправильно его понял, возможно даже,  мои записи лишь бледные копии с его слов. А его  горе неразделимое, как жизнь и смерть; его рыдание  и слезы, где в горечи интонаций через воспоминая, прорывалась сама боль.

То были наиболее тусклые и долгие  годы моей жизни. Подобно Летучему Голландцу я  запил по черному и скоро опустился на самое дно, где, внезапно, почувствовал себя как рыба в воде.  Там были  свои отношения, и хотя нас многие презирали, но с выпивкой ограничений не было совсем. Когда нас перестали снабжать из Москвы, мы перешли на местное довольствие.

Именно тогда я понял, мир не без добрых людей. Особенно это для меня прояснилось, а потом и оформилось, как часть мирового порядка, когда на моем пути  встретился славный пацан, Яшка по прозвищу «Сука,Забей,Гвоздь».

–    Привет, – сказал мне пацан, с которым приятно иметь дело. Ибо карман его за квартал от меня, от тех мест, откуда я шел, уже был заметен.

–    Привет! – отвечал я и улыбнулся, не сводя взгляда с его кармана, который на время сделался как бы общим. .

Ибо душа моя алкала, а тело страдало.

–    Я, Яшка, – сказал пацан протягивая узкую грязную ладонь. – кликуха моя, среди своих «Сука,Забей,Гвоздь»!. А ты кто?

–    Я Владимир! Живу сам по себе.

–    Славное у тебя имя: – похвалил меня Яшка. – «Живу,Сам,По,Себе». Пить будешь?

 

Гл.  2. 

Поскольку его душа, как и моя,  ждала и жаждала, и просила, мы с ним зашли до ближайшего гастронома, где  служила Настя «Во,Все,Щели» и где, купив литру, а потом другую, слегка выпили  и немного закусили.

Охмелев, я признался приятелю, что живу, как придется, и что иная сука чувствует себя лучше, нежели я, особенно когда с похмелья.

И помнится я, обливаясь пьяными слезами, все спрашивал у «Суки,Забей,Гвоздь»:

–    За что?

Яшка отвечал мне, но отвечал странно, не по пацански.  Уже тогда в нем была замечена та вселенская тоска, что послужила спусковым крючком ко многим несчастьям, обрушившимся на мой несчастный нард впоследствии:

–    А зачем?

–    Как зачем?

Некоторое время с подозрением смотрел на Яшку Суку,Забей,Гвоздь! Неужели он не понимает?

–    Ради спасения!

–    Какого спасения?

Мой новый приятель решительно не понимал меня.

–    Хочу жизни вечной?

–    Тебе что, своей мало?

–    Так моя и есть вечная!

Тут до Яшкина начинает доходить.

–    Ты этот серьезно?

–    Серьезней некуда, – отвечал я приятелю, глядя на себя  в зеркало.

У меня тогда не было ни в одном глазу, это я твердо помню.

 

Гл.  3. 

Сука,Забей,Гвоздь задумался и даже не донес неполный стакан до губ страждущих, что с ним случалось лишь в критические минуты его жизни. Он мог бы многое рассказать о своей жизни, если бы его спросили. Чего стоит хотя бы тот случай, когда он, лежа в утлом окопчике, укрытом чахлыми ветками уже ждал смерти.

Точнее, смерть уже пришла, но вот за кем, еще предстояло мне решить.

Дело приближалось ближе к вечеру, но точно после полудня, когда он еще служил в элитных частях. Нечистые  духи, вооруженные американскими винтовками и гранатами китайского производства, цепочкой, держась друг за дружку,  поодаль, продираясь сквозь кусты, спускались с гор. Когда их заметил наш командир,  сделалось поздно. Его убили. А потом убили и других, до кого могли добраться..

Именно в те часы возненавидел Яшка все американское,  и дал себе слово, что будет уничтожать их, пока душа его не расстанется с телом.

Они, духи эти сиреневые, спускались столь долго, что наступил вечер и солнце зашло, и горную долину лишь освещали звезды, да Луна, невесть откуда взявшаяся. Но вчера ее, по словам Суки,Забей,Гвоздь, и в помине не было.

А сегодня появилась, словно бы из ничего. Вы скажете, так не бывает, что невозможно из пальца высосать того, чего в нем нет. Может вы и правы. Так засуньте напоследок, прежде чем лечь спать, куда подальше, этот самый палец.

Но именно этот невероятный вариант и спас тогда Суку Забей Гвоздь, когда эти самые духи, положив его товарищей, принялись за него, то его уже невозможно было отличить от гор, камней и самого вечера, а потом и ночи. То есть, когда они захотели его убить, то Яшка становится частью природы. И его убить, все равно, что разъять и убить саму природу, или хотя бы часть ее.

Зато он мог бы убивать их  голыми руками, если бы захотел.

В мыслях, Сука,Забей,Гвоздь отбивался чем только  мог. Когда кончились его патроны, а винтовка нагрелась, он не побоялся забрать оружие у убитых, ибо мертвые срама не имут.  Затем, уже ближе к полуночи, в ход пошли гранаты, потом, когда кончились и они, Сука,Забей,Гвоздь, сжав зубами нож, вышел из окопа.

Наверху было тихо, над головой только звезды. Тишина стояла столь абсолютная, что закладывало уши. И никого.  Луна к этому времени перебралась по ту сторону гор. Он ничего не понимал, где духи. Лишь разорванные в клочья тела его товарищей темными пятнами валялись по разбитому брустверу окопа.

И тут Суку,Забей,Гвоздь словно бы осенило и он понял что к чему. Вот почему, иногда, когда находит на него, он останавливается словно бы в забытьи. Тогда его лучше не беспокоить, и если в его руке вдруг случится  стакан, он так и повисает в воздухе в сантиметре от страждущих губ.

И этот не какая-нибудь фантастика, когда я сам этот видел.

Вот куда взялась на Руси пословица, «пьешь, как сука».

Именно этот сантиметр и спас тогда Суку,Забей,Гвоздь, последнего живого пацана, когда все другие мертвы, мертвее не бывает. Вот и сейчас, с ним сделалось то же самое и мне  стало за него зябко и страшно, когда он, отставив стакан, потянулся за автоматом, которого не было.

Не было даже штык ножа, да и руки уже сделались не те.

 

Гл.  4. 

Тогда еще не существовало ничего из того, что нам сегодня особенно дорого и без чего мы уже никогда не сможем обойтись. Но человеку с умом и тогда жилось неплохо, чем пользовались местные дамы, выживая приезжих.

Жил тогда правильный пацан и звали его Гнида Мокрый,Утюг. Когда он шел по Крещатику на дело, город замирал, а сам Крещатик становился как бы безлюдным.

То есть, люди были, но как бы их и не было. Во, как оно случается, когда правильный пацан по Крещатику на дело выходит.

И была у него дама, у которой все было при ней. Даже грудка, к которой у меня больше всего претензий, когда я наблюдаю даму спереди. Она была хороша той особой нежностью, что дает только настоящий взгляд со стороны.

Так вот, эта дама была его подругой. Однажды они на пару давали в Херсоне удивительный гастроль. Вы не поверите, хрусты на них падали, как бабочки летели на огонь. Но не сгорали, а плотно оседали  по карманам. И хотя, они уже давно вспотели, – вечер был душен, как никогда – но не нужда их заставляла, а необходимость исполнения ими модного танца «карамболь». Ради которого, они собственно, и подписались на эту самую гастроль.

А девки те – именно ради их грешных и написана эта главка, – в нашем городе, хотя и давали многим и в охотку, но замуж не шли, ссылаясь на шестую иерусалимскую заповедь, гласившую, «прежде, чем приятная дама выйдет за кого то, прежде  она должна понести во чреве своем наследника».  А пока одна дама из всех не понесет Его, то и остальным возбраняется жениться и выходить замуж.

Подругу Гниды Мокрый,Утюг звали Кассандрой Пророчицей. Еще до знакомства она целыми днями и часами  сидела на плоской крыше, и всем, кто проходил по Крещатику, она кричала:

–    Вау!

Что это означало, не понимал никто. Но сильно раздражало многих, кто, хотя бы раз проходил по Крещатику.

Когда ее поставили на довольствие, то Кассандра совсем разошлась. Спустившись с крыши, она стала гулять по Крещатику, приставая к прохожим под видом гадалки. И все кричала по прежнему, когда ей отказывали: «Вау! Вау».

Тогда ее и подцепил Мокрый,Утюг. Она бы могла стать при нем его второй половиной, вроде того. Но осталась прежней Кассандрой, и понесла во чреве, и родила и назвали того младенца Владимиром. Как меня, или как тебя.

 

Гл.  5. 

Тут Яшкин рассказ  прервался. Наверное, он тоже любил ту Кассандру. И когда узнал, что она родила от правильного пацана Гниды Мокрый,Утюг, произвела на свет Владимира, которого ждали, и про которого говорили, что он то ли Мессия то ли еще кто похлеще, то потупился.

Невозможно было понять, ни по облику его, ни по поведению, чего он замыслил. Но в результате, как вы уже знаете, Владимир тот, которого она произвела на свет, и которого нарекли Владимир, то он исчез. Словно его и не было.

Именно тогда Кассандра Пророчица сошла с ума и стала говорить каждому, кого она видела, и кто даже не обращался к ней, и бежал даже… Она кричала:

–    Смерть! Смерть!

И это было правильно, потому по пророчеству именно от Кассандры исходило слово, которое может разрушить мир.

Неслучайно я написал, «может».

 

Гл.   6. 

Когда Яшка замолчал, то встрепенулось мое сердце и вспомнились мне слова Костины, и я заплакал.

Ни Яшка Сука,Забей,Гвоздь, ни Гнида Мокрый,Утюг,  не понимая, чем встревожили меня, принялись меня успокаивать. А когда не помогло, то заплакали вслед за мной. И скоро  слез и горя нашего стало довольно, что я смог остановиться, тихо встал и пошел, не оглядываясь.

А Гнида Мокрый,Утюг  все плакал и терзался, что даже Сука,Забей,Гвоздь забеспокоился и спросил, –  а ведь именно он выдумал всю эту историю от начала до конца. А если я и присочинил что, то разве самую малость.

И вот Сука,Забей,Гвоздь  спрашивает меня, словно я не уходил. Хотя он не мог не видеть, что я ушел. Ибо, когда он перестал плакать, то меня уже с ними не было.

Так вот он меня спрашивает:

–    Что с ним?

Я же смотрю на него, как на идиота. Разве он не видит, что меня нет! Что бесполезно спрашивать о чем  того, который ушел!

Вот отчего и мне становится грустно, когда мне плохо. Как плохо было ему, когда ни я, ни Сука,Забей,Гвоздь не поверили ни единому слову  правильного пацана. Что с ним потом стало, не знаю. Яшку Суку,Забей,Гвоздь я с того  дня обхожу за версту, во всяком случае не сажусь с ним более за один стол. А кроме него, кто еще может рассказать мне, что все таки потом случилось с правильным пацаном Гнида Мокрый,Утюг.

 

Гл.  7. 

Но, это все случится еще только потом, а пока мы пьем горькую с Сукой,Забей,Гвоздь, и с нами пьет эта самая дама, о которой я упоминал, а именно Настя Во,Все,Щели. Я почему употребил местоимение «мы» с глаголом «пьем». Если Настя села на хвост, то пиши – пропало. Приходится либо этот хвост рубить, что не совсем практично – ведь не каждый из нас ящерица, – либо смириться.

Я выбираю второе.

Выросшая в воровской среде, и живущая по понятиям, Настя Во,Все,Щели  тоже не давала кому попало, и в этом отношении она была своей в доску.  Во всяком случае мне, иначе бы я запомнил. На счет некоторых вещей у меня память.

Так вот, Настя Во,Все,Щели в начале пила молча, а потом разошлась. Напрасно Сука,Забей,Гвоздь пытался ее успокоить, говорил, что ее горе  мол не горе, а если и горе, то пройдет. И все проходит, даже любовь и вечность, ибо вечность есть то, что мы себе представляем. И вообще, нет ничего вечного. Ибо человек изменчив, и как он себе то или иное представляет. Так то оно и есть.

И если ты считаешь. что жена твоя шлюха, то она шлюха, что  бы тебе не говорили. И пока тебя не переубедят, то супруга твоя будет шлюхой, и останется ею, пока тебя не переубедят.

И это касается всего, до чего бы ты не дотронулся, хотя бы взглядом или коснулся вдруг мыслью.

И все это мой товарищ пробовал вынести Насте Во,Все,Щели на блюдечке, то та не поняла его, и ей становилось оттого все хуже и хуже, пока Сука,Забей,Гвоздь не дал ей по затылку, а когда этого ему, как и  Насте Во,Все,Щели, показалось мало, то он нацелился на ее глаз. Кажется левый, потому что над правым уже кто-то еще до нас поработал.

У нас в Аяти это называется, «поставить даме фонарь».

Настя от фонаря отказалась. Было еще засветло, да и домой она никогда не торопилась.

 

Гл.  8.

Что тут  случилось, не опишешь в словах. И откуда только у нашей дамы случилось столько слез и слов и горя одновременно. И чем дольше и больше она пила, тем е   становилось все хуже и хуже, пока не сделалось настолько плохо, что мы ей перестали наливать, и пока Сука,Забей,Гвоздь не предложил ей больше не наливать. Что уж совсем невозможное в наших краях, где выпивка почитается святым напитком и кому то не налить, все равно, что плюнуть ему в душу.

Когда до Насти Во,Все,Щели  дошло, было  поздно, она успела пропустить  пару стаканов. Но потом наверстала, но уже молча. Когда до человека доходит, то, что доходит, то с ним и остается.

Может именно это и придало Насте новые силы и она сказала, что молчать не намерена. Мол,  не на ту напали, и она будет пить, сколько хочет, и где хочет, и что хочет, и с кем хочет, и когда хочет. И если ей вздумается переспать с кем, она найдет время и место.

Тут Сука,Забей,Гвоздь грубо расхохотался и говорит ей, что если она кому дает, то еще неизвестно, возьмет ли он.

Чем тут же невыносимо оскорбил нашу, да и свою даму. Чего-чего, а приятная дама никогда не простит тому, кто говорит,  что кто-то будто не хочет ее, и не возьмет то, что она ему дает, и что ей принадлежит по праву. Может она последним жертвует ради общего блага.

Тут Настю Во,Все,Щели  понесло и Сука,Забей,Гвоздь налил ей на всякий случай сверх. Хотя перед этим клялся при мне, что и грамма не плесканет ей ни за какие шиши. Я делаю вид, будто меня это не касается, но осадок остается.

И уж в самом конце, когда и пить оставалось с гулькин нос, разве что на самом донышке,  Сука,Забей,Гвоздь ухмыльнулся, как последний паскудник и ни сколько никого не стесняясь, и ни кого ни во что не ставя, уж такая у него была натура, тут же  при Насте Во,Все,Щели, принялся мне рассказывать, будто он и Настя Во,Все,Щели любовники.

Вначале Настя Во,Все,Щели только слушала, раскрыв рот. Возможно, вначале ее рассказ тот забавлял, но шло время. И чем больше распалялся рассказчик, тем пасмурнее становилась дама.

Наконец  рассказ Суки,Забей,Гвоздь даму  достал. Она раскрыла ладошку и принялась загибать пальцы.

–   Первое, – говорила Настя Во,Все,Щели, загибая первый палец. – Я не дура, а значит не давала тебе. Ибо – такому давать – себя не уважать.

Настя Во,Все,Щели загнула второй палец.

–    По пьяне может и дала, немного, совсем чуть-чуть. – показывает сколько – Тут особенно и гордиться нечем. Вон, Кольке Пиздюку четыре раза дала, так он не то, что меня на руках неделю носил,  он даже жениться предлагал. Но я отлуп ему сделала. Он мало того, что ленив, так еще и жаден. С таким жить – горе мыкать. Зато пенис его, … В…, о.., го-го!  За такой четвертную можно сразу отвалить, не то, что у тебя.

Тут рассказчица немного передохнула и намахнув еще малость, продолжила. Сука,Забей,Гвоздь сидел весь красный, опустив голову.

–    Так что заруби себе на носу, я не твоя баба и твоей не буду, даже если озолотишь сверху донизу. Если бы ты был настоящим пацаном и все делал правильно, как того от тебя полагается, я, как всякая женщина, находящаяся в положении интересной дамы,  тебя бы запомнила. А если я тебя не помню, то тебя вроде бы как и несушествует.

Теперь уже Сука,Забей,Гвоздь слушал бывшую подругу  разинув рот, настолько диким и несуразным показался ему ее рассказ.

 

Гл.  9.

Не знаю, сколько времени прошло, но выпито было достаточно. Настя Во,Все,Щели давно замолчала, как молчал и мой приятель.  По реке, под вечер, когда садилось солнце и еще многое чего происходило, проплыл зеленый крокодил и подняв красный хвост весело им мне махнул, как старому приятелю. И хотя я знал, что зеленых крокодилов не бывает, особенно в наших местах, но чем черт не шутит,   на всякий случай поднял руку  в ответ.

Крокодил улыбнулся и подплыв к берегу, уцепился хвостом за куст. И глядя на меня веселым синим взглядом, поинтересовался..

–    Как дела?

До этого мне ни разу не приходилось иметь дело с этими тварями, и потому я ему ответил  первое, что пришло в голову: .

–    Нормально. А у тебя?

–    У меня! – оскалился крокодил показывая сотни и тысячи заостренных клыков. Их было столько по одну сторону, сколько и по другую. Не больше и не меньше. Они наводили на меня такой ужас, что у меня в груди дыханье сперло.

И пока я не откашлялся, я не смог говорить.

–   Болеешь? – участливо спрашивает крокодил.

–    Болею! – отвечал я, постепенно приходя в себя.

–    Чем болеешь?

–    Если бы  знал?

На самом деле тут я лукавил. Но исключительно опасаясь за свою жизнь. Ибо лишившись ее я бы не смог, не то, что продолжить далее свое, более чем нелепое повествование, но даже и помыслить бы не смог, не имея на то головы. Если кто думает, что он сможет думать и мыслить, не имея головы, пусть попробует.

–    Да..! – глубокомысленно произнес крокодил и, оттолкнувшись от берега, лениво поплыл дальше по Исети, оглядываясь по сторонам и вяло шевеля хвостом.

И когда он скрылся, у меня от души отлегло. И я решил, непременно посмотреть или послушать ночные новости. Наверняка, там передадут, съел ли кого на сегодня мой крокодил, или не съел.

 

Гл.  10.

–    С кем этот ты разговаривал? – раздался за спиной голос того, с кем я сегодня пил.

Оглянулся. Сука,Забей,Гвоздь шарил по берегу в траве, ища что выпить. Настя Во,Все,Щели с задранным подолом лежала поодаль и громко храпела, широко раскрыв красный рот.

Крокодила и след простыл.

–    Дам так! – отвечал я приятелю, раздумывая, с кем я выпью или не выпью завтра.

–    Я так и подумал! – закончил беседу Сука,Забей,Гвоздь.

Некоторое время мы молчали. Проснувшись, Настя Во,Все,Щели выручила в очередной раз и нашла таки остатки водки. Мы ее допили и стали думать, что дальше. К этому времени Обама лишился власти, и та перешла, как последняя сука в борделе, новому владельцу, который мог ею распоряжаться.

–    Все! Пиздец! – тоскливо произносит Сука,Забей,Гвоздь и начинает готовиться.

Именно это его последнее выражение поставило последнюю точку и  вывело меня из сомнительного равновесия, в котором я пребывал после разговора с крокодилом. Я еще подумаю, что коли я собрался в Штаты, то интересно, а там крокодилы водятся?

И я, допив последний стакан,  ушёл от них в крайнем раздражении, совершенно забыв досочинить про даму, что долго мне не давала, потом дала, а потом бросила, разбив мне мое сердце.

 

Гл.  11. 

Был еще там, среди нас, Колян, Оторви,Пизде,Рукав. И как я мог про него забыть? А ведь именно он однажды под большим секретом признался мне, что вычитал в одной книжке – название он не помнит –  будто все дамы – женщины, но не все женщины – дамы.

А еще он сказал, что есть просто дамы, есть дамы приятные, есть очень приятные. А есть занятные дабы, дамы забавные, дамы на все руки, и дамы рукодельницы. И вообще, он мне добрых полчаса перечислял разновидности дам, что я уже с опаской стал на него поглядывать.

Уж мне ли не знать, что у Коляна Оторви,Пизде,Рукав бывают свои заскоки, уж не говоря о чужих, которые влетают в бедного парня с завидным постоянством, и обходятся ему в копеечку.

Разумеется, я тут оговорился и особенно  завидовать нечему. После одного из таких заскоков моего приятеля откачивали дня четыре, пока он не признался, что все это время, а именно все четыре дня, он пребывал в забытьи.

Он сразу начал нам рассказывать, как только малость оклемался, что он там видел.

 

Гл.  12. 

А видел он там многое, а чего не видел, то присочинил позже, когда принялся нам рассказывать. Все равно его видения не представлялось нам возможным проверить, и наверное потому, Колян Оторви,Пизде,Рукав рассказывал особенно вдохновенно. Если и было что там от Лукавого, то пусть то останется на его совести. Если она у него есть.

–    В Штатах, – размеренно начинал свою повесть Колян Оторви,Пизде,Рукав, – как в Греции, есть все. Но прежде чем туда попасть, в отличии от Греции, куда лезут все, кому не лень, требуется получить  визу. А ее дают не всякому, но некоторым все же дают. А те, кто не получил визы, перелазят через стену, чтобы в Штаты попасть. Эту стену в прошлом веке им подарил дядюшка Джо, которого они особенно любили. Потому что тот Джо  помог им справиться с Ублюдком. Так звали Фюрера, что подмял тогда под себя всю Европу.

Даже англичане у себя притихли, утерли им нос. А то все по морям ездили, как у себя на кухне, пока на подлодки не стали нарываться. А подлодки те под водой, и когда ты наверху, попробуй, разгляди, что у тебя там внизу творится.

И только Дядюшка Джо Петушок,Розовый, как звали его по последней зоне,  знал, что делать. Потому его и уважали и боялись. Не как нынешние, которые больше говорят, нежели делают.

Вот, Петушок,Розовый, прежде чем размышлять, он думал. А еще прежде имел беседу с нужными людьми, которые за зря ботать не станут, себе дороже. А жил он, Петушок,Розовый,  отшельником, когда последняя его жена, родив ему сына и дочку, не сбежала с одним патлатым грузином к нему в Грузию.

А Грузию ту, ученые историки поместили у себя на Кавказе. И не всякий до нее теперь доберется, а лишь тот, кому дано.

Слушая всю эту бредятину, я ни как не мог отвязаться от мысли, что Колян Оторви,Пизде,Рукав втирает  очки, а то и  просто водит нас за нос, пытаясь выгадать время, которое ему на что-то понадобилось. Посудите сами, когда у тебя в запасе целых четыре дня, что он провел в отключке, можно сделать все, что угодно. Даже банк ограбить, а потом незаметно уйти.

И не обязательно уходить инкогнито, или под шафе, чтобы уйти незаметно.  Сел на такси с мешком денег,  тут тебя и видели. А потом, спустя четыре дня попробуй, докажи что?

Так, прикинув палец к носу, я стал более внимательно вслушиваться в рассказ Коляна Оторви,Пизде,Рукав, надеясь, что он проколется, или мне удастся  уловить в нем хотя бы капельку смысла, что позволит  выйти на след или даже заглянуть под хвост, который тот упрямо прижимает.

Но даже выслушав того до конца, или почти до конца, я так и не понял, что к чему и стал относиться к рассказчику с еще большей подозрительностью, хотя до этого не замечал за ним ничего такого, чего бы не знал прежде.

 

Гл.  13. 

А Колян Оторви,Пизде,Рукав между тем совсем разошелся, не на шутку.

–    Значит , берет Трамп Обаму за грудки, трясёт его, что из того мыль да песок сыпется, и говорит: ему: «падла! Ты что меня перед всем честным народом позоришь»?

А Обама верещит, извивается, все пытается куснуть Трампа. Потому что ручонками достать не может, машет ими, как куропатка, словно взлететь хочет. А небо в Штатах высокое, чистое. Если и проплывет там за день облачко-другое, то разговора потом не на один час. Потому и болот там нет, равнинны одни, по которым мустанги скачут. А в горах до сих пор индейцы живут.

Теперь Трамп у них за Президента, а до него Обама был. Но Обама супротив Трампа, все равно, что куропатка против охотника. Шансы есть, но они настолько малы, что я бы лучше на месте зарыл их в песок, дабы не позориться.

А еще Трампа дамы разные и больше приятные, любят. Некоторые даже замуж за него хотят, словно бы не знают, что он женат и у него двое детей, мальчик и девочка. Мальчик маленький, а вот девочка большая.

Супругу его зовут Меланья, Баба она ничего, только на передок слабая. Но про это знают немногие. А кто не знает, тем Трамп доплачивает. А кто знает, те ему платят. Вот так они и живут и потому у них никогда деньги не кончаются.

 

 

 

                                           Часть  третья.

 

 

      ЛЕНЕЧКА  ЧЛЕН,МОХНАТЫЙ. . 

 

 

Гл.  1. 

Самое время на «третьей части» перейти к той, что дала начало самому повествованию, будучи в прошлом. На самом же деле, сверкая подолом и босыми ногами где-то там, по краю горизонта,  куда еще я не дошел. Мечтая, в позднем старческом маразме, рано или поздно наконец добиться исполнения самых сокровенных желаний, обладать той, что обладает мной и ни кем более. И при этом еще остается свободной, как и я.

Даже первые христиане не могли достичь подобного,  называя себя и своих последователей рабами  божьими, что само по себе устарело. Взывать к верности, еще куда ни шло. Но кто из живых  удержится от соблазна при изменении ситуации?

Но вернемся к нашим дамам, а точнее одной.  Ибо, сколько бы мы себя мысленно не тешили мыслями, что она одна единственная, в глубине души мы знаем,  таких как она пруд пруди, великое множество. И потому, не все ли равно кем и чем мы обладаем. Лишь бы оно было изящно, приятно для взгляда, насладительно слуха, и свежее на ощупь.

И нечего меня уверять, будто народное благо мы ставим превыше всего. Если сказать по совести, лично мне хочется одного, заиметь красотку какую приятную, да и пользовать ею в свое и ее удовольствие.

 

Гл.  2. 

Лариска, являлась изначально прирожденной сукою и тварью, что в сущности ничего не меняло. Не  будь ее, я бы вытащил на свет божий другую, такую же, если не похлеще.

Обладая превосходно лучезарным телом, она еще имела в наличии, пусть небольшую, но вполне достаточную толику ума, что позволяло ей, в купе с быстрой сообразительностью, занять подобающее именно ей  место по жизни.  К моменту нашей встречи Лариска, типун тебе на язык, если что не так, уже стала вполне законченной блядью. И до полной шлюхи, ей не доставало разве сущую малость, подлинной щедрости, широты души, что заключается в широте раскрытых навстречу всем ветрам бедер. Что, увы,  достигается лишь по прошествии определенных лет, когда от известного рвения известная дама, переходит посредством опыта к повседневной практике.

И тем не менее, с моей стороны,  не было ни малейших поползновений на ее свободу, как свободу дамы, что в условиях Европы, достигнув определенных высот, не то, чтобы пошло на убыль, а как то забылось со временем, которого всегда не хватает. У нас же, напротив, дамы только начинают входить во вкус,  и не всякая из них понимает, что в царство свободы  вход копейка, а  выход рубль.

Сама Лариска черноволосая, низколобая, шустрая, пестрогрудая и юркозадая,  не столько умная, сколько догадливая. А впрочем, вы сами скоро все поймете, одно другому не противоречит, а скорее дополняет. Чистого ума, в отличии от «чистой глупости» не бывает. Ум всегда с примесью,  тогда, как глупость чиста и не подлежит обсуждению, как выразительная женщина. Она была и есть.  В этом суть, альфа и омега, конец и начало, предел и отсутствие берегов.

Но не стоит забывать, что это лишь «чувства, выраженные в словах», не более того. И я, на фоне происходящего, не всегда понятного даже мне, а ведь я был один из соавторов настоящего, из которого собственно и вытекает будущее, как и привносится назад прошлое, но уже с обратной стороны. Я нахожусь, как бы в центре потока времени, и не надо смешивать его с водоворотом времен, которое в отличии от настоящего не подлежит изменению.

Мы, наши действия, во временном отношении, просто не успевают за событиями. И не потому, что мы идиоты. Просто наш мозг устроен так. Он  не столько упорядочен, сколько хаотичен, и порой много времени уходит на его упорядочивание. Иначе невозможно объяснить, что произошло с Римом.

Ошибаются те, кто считает, что наше настоящее зависит от прошлого будущего. Сегодня даже мне безразлично, с кем спит Лариска. Хотя, если бы я ее встретил с чужим, не моим ребенком в коляске, мне бы это не понравилось.

Хотя, и это бы прошло. Даже обида от падения Римской Империи  в моем сознании держалась всего несколько лет. А что моя  Лариска по сравнению с блистательным Римом, если империю брать обобщенно?

Хотя, иногда – у Лариски была сестра, Любка Семипиздка. Интересно, кому она дает сегодня?  Да и дает ли? Вдруг, как поется в той песне; «она подалась налево».

А я всего лишь обыкновенный актер, соавтор некоторых собственных текстов. Что потом припишут мне. И будут удивляться, сколько у меня ума и сколько сообразительности. А ларчик открывается просто: следует писать правду и только правду, и ничего кроме правды. Тогда получиться из вас Шекспир, или даже Гомер.

 

Гл.  3.

«Лариска и любовь, две вещи несовместны», как говаривал бессмертный автор Ромео и Джульетты. Там, помнится, один из них умер, убитый другим горем в порыве ревности. Или наоборот, в порыве ревности, убитый горем один из двух, умер, заколотый другим.

Что вовсе не означало, будто Лариски, как дамы моего сердца, вовсе не существовало.

С Лариской я встретился, как автор с собственным текстом. Лариска была моей немой копией, которую я оживил, снабдил голосом и обучил манерам, что прилично и неприлично в обществе. Дабы она не сводила других с ума, когда следует себя вести здраво и не ставила меня в неловкое, или смешное положение.

После всего, когда ей наскучила роль ученика, Лариска сделалась моим поводырём, если хотите, насекомым, которого следовало растоптать, уничтожить, размазать сапогом по грязному полу. Дабы не докучал, не жужжал, не пытался ненасытной всепожирающей похотью стереть меня в порошок.

Если вас интересуют пределы наших отношений, так они не простирались далее обыкновенных отношений разнополых особей. Нас не беспокоило потомство, что могло от нас произойти в силу беспорядочности половых связей, будущее нам представлялось бесконечным, а прошлое, как я уже упоминал, зависело только от нас.

Небезызвестный  Вильям Шекспир, на заре поэтических отношений  современного общества,  в своей бессмертной  комедии Ромео и Джульетта определил эти отношения, как любовные, хотя и не всегда полнокровные. То есть, они могут любить и быть любимыми, но тем не менее не спасть, или спать  с другими. Он первым, если мне не изменяет память, отделил телесное от духовного, и сказал: что если общество достаточно развито и богато, чтобы приятную даму обеспечить теплой водой и свежими простынями, то причины для ревности пропадают. По его словам выходило, будто ревность, от которой столько хлопот, может исчезнуть и должна исчезнуть по степени развития общества.

Но с другой стороны, стоит только пораскинуть мозгами и взглянуть на вещи шире, чем они того заслуживают, как общепринятая картина мира начинает рушиться на глазах, и на смену ей при ходит новая реальность, где женщина освобождается от необходимости обеспечивать смену поколений. Как до этого ее освободили от кухни или необходимости малышам подтирать носы и задницы.

 

Гл.  4. 

С Лариской мы познакомились якобы случайно, как мне тогда показалось. Местоимение «мы» употреблено мною исключительно  для разрешения путаницы, могущей возникнуть при отделения души, с которой я себя ассоциирую с бренным телом, в котором моя душа вынуждена пребывать все то время, что я вынужден находиться среди подобных. Душа – есть небесная плоть в женском обличии, а тело оно, то есть, выступает как не имеющее определённой плоти и готовое для использовании, как в качестве женщин, так и в мужской ипостаси.

Отсюда мне делается смешным, когда кто-то из земных хвастается собственной мускулатурой, или определённо взволнованной линией груди, не понимая, что он может одновременно относиться к любой разновидности полов. Поэтому нет ничего удивительного,  если тебя имеют сегодня, то завтра, вполне возможно, что кого-то из тех, кто имеет тебя, поимеешь ты.

Но и твои успехи, как и неудачи, они все потом складываются в общую копилку, где уже нет ни различия, кто кого поимел. И все же, божественное не означает общее. Даже на небесах, куда мы стремимся, праведное  останется праведным и будет закреплено за тобой, если будет решение о том.

Изначально Лариска не была блядью, хотя я и уверял ее в обратном. И, вполне возможно могла так и не стать ею, если бы не определенное расположение генов. А гены ложатся исключительно по звездам, как те располагаются согласно магнитной природе нашего духа. То есть, человек благородный – под человеком я предусматриваю, предполагаю гармоничное сочетание души и тела, то есть небесного и земного, – для небес в конечном итоге всегда окажется более полезным, нежели нехристь и мусульманин. От коих проку для развития нет, и не будет.

 

Гл.  5. 

Изначально  все пошло наперекосяк. Конечно, я не дурак, и знаю, что всякая приятная обликом дама, всегда больше, чем просто дама и может порой выкинуть для своего партнёра пару этаких коленец, что и семи мудрецам не по плечу. И никакому Трампу не снилось, даже если он и президент.

И по моему, наблюдая штатовскую жизнь я все ни как не могу отказаться, избавиться от ощущения, что все их благополучие и внешняя гармония, при отсутствии духовной жизни,  создается как бы назло тем, кто не имеет ничего подобного.

Тут только до меня дошло,  насколько я понял позднее, когда неизбежное становится окончательным приговором и собственная участь не столь сильно терзает и томит, к этому, словно бы по заранее намеченному плану. Случайно даже кошки не рожают и мыши не скребутся.

Когда я тогда был молод, и вся последующая моя жизнь  представлялась мне, как жизнь в розовом цвете. Еще до встречи с нею, я уже видел ее по неясным очертаниям сотен девиц, что шныряют туда и сюда. С телевизионного экрана ловко перепрыгивают в кинематограф, а оттуда уже расползаются по всему миру, вбирая в себя и мутируя,  разнообразнейшие пороки. От притонов Сан-Франциско, до подозрительных таверен средневекового Шанхая, где денно и нощно прожигается на каждом шагу жизнь.

Ее глаза и бедра, и пылкая грудь, точнее грудка, пылали в моем воображении, порой приобретая несвойственные человеку очертания. Она представлялась мне дамою, что навсегда освободит меня от гнусной похоти, дабы я весь жар своей души и крепнущую мощь разума направил на совершенствование модели новой Вселенной, поскольку старая пошла к черту и  становится нежизнеспособной . В которой, по мере ее и своего развития, я замечал все больше и больше недостатков.

Сейчас, по прошествии стольких лет, я вижу, насколько я был смешон и наивен. Почему то совсем не принимал во внимание половую разницу между мной  и ею,  что со временем, с железной необходимостью  мне придется устранить, дабы не разрушить ту зыбкую гармонию, что порою возникает во вспыхнувшем чувстве.

Размышляя о совершенно таинственной глубине и прелести ее левого бедра, аккуратно уложенного под холстину, что в сочетании с правым, не менее нежно волнующем, я испытывал такое блаженство что хотелось умереть у ее ног и плакать и плакать и тихо – тихо плакать от счастья, в закутках ее тела, упиваясь горюче солеными слезами.

Что греха таить, разве я не надеялся с помощью милой дамы, скорее достичь полного счастья, перехода от сухой гармонии, к гармонии небесных сфер, которую я не представлял себе без теплоты ее рук и роскошно пронзительно синего сияния ее глаз.

Старик Бунин, будучи поэтом и неплохим поэтом, как то на склоне дней, вспоминая ту единственную, что стала ею, писал об этой  особенной для него даме. Впрочем, охотно допускаю, что в силу особенностей женского развития эта дама была обыкновенным уличным паровозиком, или домашней лошадкою. Нечто вроде задиристой пони, что дозволяла себя оседлывать чуть ли не всем, начиная с обыкновенного конюха. Женщины,  в положении дам, существа затейливые и не торопливые.

 

Печаль ресниц, сияющих и черных,

Алмазы слез, обильных, непокорных,

И вновь огонь небесных глаз

Счастливых, радостных, смиренных…

 

Гл.  6. 

Говорить правду моя   привилегия, хотя и далеко не единственная.  К сожалению, в мире,  где царствуют зло и женщины, до сердца приятной дамы порой достучаться сложнее, чем в непогоду к соседу. Иногда приходится хитрить, хотя и не всегда успешно.

Приятная дама, попадая в схожие условия и близкие тебе условия, ухитряется пролезть там, и попасть туда, таким хитроумным способом, что никакому Горацио и не снилось. Недаром Шекспир, после написания пресловутого Гамлета, отказался от создания пьесс более или менее схожих с последним по качеству исполнения и глубине замыслов. Общество, где подножием успеха служит алчность и похоть, две родные сестры, не заслуживает всего того, что уже имеет. Даже хирургическое вмешательство порой не ведет к успеху, а лишь становится источником нового раздражения.

Тут поневоле задумаешься, как человеку скромному и без особых желаний, кроме как угодить ближнему, приходится нелегко и несладко. Дамы, сознавая преимущество, набивают себе цену, пока она не становится чрезмерной. И если бы не пидоры, их предки,  ставшие для дам синонимом блаженства и золотого века, когда все люди были равны и те, что ровнее были, всегда им доставалось больше, как и место на нарах у окна в жаркий летний полдень.

Это я к тому, что ожидало бы нашу цивилизацию, оставшуюся без потомства, влачащую убогие часы и дни на закате, сидя у порога и завалинок убогих хижин, погрязших в ветхости и своим убожеством напомнивших первых христиан.

 

Гл.  7.

Как то на пару  с Ленькой Член,Мохнатый, это было уже при Лариске, чтоб ее черти порвали, загрызли крысы, растащили собаки, мы пошли на дело. Была осень, накрапывал редкий дождь, Ленька все скулил и говорил, хорошо бы выпить, а потом можно и на дело.

–    Заткнись, – говорю я напарнику. – Разве ты не понимаешь, что прежде чем выпить, надо иметь на что выпить. Да и разве мы бы в такую погоду пошли на дело, если бы нам было на что выпить?

Ленька слушал, соглашался, но продолжал скулить. А я, пережидая, когда проедет ментовка с мусорами, рассуждал в осенней круговерти, как и когда она – Лариска –  охомутала меня до степени полной и окончательной. Когда я в упор не замечал тех, кого любил еще вчера, направляя все сложившиеся у меня к тому времени усилия на достижение ее воли подручными силами.

Надо ли говорить, что Лариска всегда стояла рядом и как бы наблюдала  меня, или себя со стороны. В этом для нее не было ничего странного, меня же каждый раз пробирала дрожь, стоило только бросить робкий,  в ее сторону,  взгляд. .

Даже оставаясь невидимой, она ловко ловила его и нанизывала на палку. Сколько у нее их было, тех взглядов, доверчивых и злых, не знаю, да и знать не хочу. Да и трудно рассчитать, тем более, когда ловила она их лет с двенадцати, извлекая из этого скорее духовную жажду, нежели  простой интерес.

Что ей золото, когда в ее полном распоряжении были бессмертные души, неисчислимое их количество следило за малейшими изменениями в ее благодатном теле. И тогда, задумываясь о дне грядущем, что на фоне ускользающего плеча дамы кажется нам особенно грустным. Разве не ложь освобождает нас к вечеру от забот и тревог прошедшего дня, а утром снисходит на нас пленительным лучом утреннего солнца. Так что, задавать даме простой вопрос, «где ты была», бестактно. Тем более,  если дама хороша собой.

 

Гл.  8. 

В тот роковой день мы так и не дошли с Ленькой Член,Мохнатый до дела. Все, как в той песенке; «дайте медный грошик, гражданин хороший, вам вернется рубель золотой», что исполнял пацаненок с косой челкой, привалившись к стене у полураскрытых скрипучих дверей одной из темных и злачных таверен,  до которых столь охоч человек. .

Ленька Член,Мохнатый глянул на меня столь умоляюще, что я не мог не уступить ему. Чертыхаясь я перекладываю наган за пояс, и  поправив ножи, мы шагнули вниз по шатающимся ступеням.

В полутемном зале ресторана у дальнего столика в компании смуглого приблатненного  фраера с тоненькими усиками, сидела грустная дама. Я бы ни за что не узнал ее, не будь она столь похожа на Лариску.

Ковыряя вилкой в холодной рыбе, дама что-то вполголоса выговаривала фраеру. Глаза ее подернулись поволокой и если это не опьянение и не мыслимое «да», то я не понимаю, что такое опьянение дамы, и когда она говорит «да».

Тот только улыбался, победоносно поглядывая по сторонам. Мол, смотрите, какую я цыпочку отхватил.

Тихое бешенство сжало сердце, и уже не отпускало, пока все не закончилось. Никто не сможет сказать, как я ее любил,  и что она взамен со мной сделала. Лариса предала самое святое, что было у меня дороже золота и бриллиантов, ее любовь. Как она могла?

И этот фраер с тоненькими усиками и маслянистым, словно бы напомаженным, лицом, А видел такие в американских фильмах, и когда они выходили за пределы образов, то бил им физиономии. Бил больно, наотмашь, чтоб знали свое место.

И вот, один из них был с ней. Точнее, она с ним, и по его облику трудно было не признать, что она уже дала ему, он взял, и не поперхнулся. Его не скрючила подагра, не хватил удар, когда он пользовался моим телом, тем,  что должно по определению принадлежать только мне и лишь мне.

Кровь ударила в голову и не токмо кровь. Кому она еще давала, окромя этого утконоса?

Рядом пыхтел Ленька Член,Мохнатый.

–    Ему?

Между столиками извивался половой в грязной полосатой рубахе. В таких ходят зэки, которые под особым режимом. А он что здесь делает?

Половой направлялся к их столику. И по тому, насколько он уверенно пробирался по залу, можно было сходу проследить, что он либо пидорас, либо уже не пидорас, отчего хрен  редьки не слаще.

Через локоть у него было переброшено полотенце, также зэковское, чуть ли не банное.

–    Неужели и он?

Одного моего взгляда, проброшенного от него к ней, было достаточно для меня, чтобы и это подозрение оказалось основательным.

У Лариски, как у суки, которая дает всем, блестели глаза. Значит и все остальное..!

–    Она! – восторженно тычет мне в бок Ленька, предчувствуя кровь.

–    Остынь! – шепчу я другу, – еще не время.

Я не понял, что Ленечка, друг мой, Член,Мохнатый, в этот миг видел лишь ее облик, некое отображение сердца. А то, что Лариска не одна, и он не а кадром, а при ней, осталось пока для него незамеченным.

Но постепенно, даже  до Леньки доходит, что все не так просто.

 

Гл.  9.

От мысли, что она делает с ним при посторонних и наедине, в голове у меня помутилось, с ближнего столика, прихватив графин и разбив его о выступ стены, я охваченный невероятным бешенством  шагнул вниз. А внутри сознания, там, куда не достигает голос разума,   где то поверх барьеров звучала невероятной красоты песенка, делающая нас сущими идиотами и голыми козлами, перед вечностью:

 

Только раз бывает в жизни встреча

Только раз тоскою полон мир

Только раз в осенний синий вечер

Мне так хочется любить.

 

Песню эту на милые просторы Аяти, занесли злобные ковбои со Среднего Запада, что слоняются по делам и без дела  по лесам и прериям  Миссисипи.

Лариска подняла голову и словно бы встретилась глазами со мной, но не узнала меня. Это был знак, что приятная дама не имеет к Лариске никакого отношения, что при этой даме ее лишь тело, зато душа остается навечно моей.

Но было уже поздно. Я мог остановиться, но не в этот раз. Ее сознание в тот миг, погруженное в подсознание,  терзаемое сомнениями, что казалось навсегда поселились в ее милой груди, делало ее в этот миг невосприимчивой ни к чему, что могло бы нарушить ее уединения с фраером, которого она не любила. Но чьими услугами, вероятно, пользовалась неоднократно.

Когда она успела, без понятия.

То был особенный вечер, когда по улицам льется тот особенный сиреневый туман, источая горестно сладкий аромат невозможного,  что случается в наших местах лишь весной,  Из раскрытых окон шалманов и кабаков звучала волнующая  мелодия любви, которая особенно нравилась сыну Сталина, Василию, которого потом убили.

 

Гл.  10. 

Но не успел я и слова сказать, как рядом зарычал Ленечка, с бешенством голодного быка прыгнувший на фраера. И этот бык словно  бы говорил: «как он мог! Как посмел?».

Решительно ничего не понимая, я только наблюдал сцену. Фраер и рта  не раскрыл, как уже лежал на полу прижатый коленом. С разбитой губы капала кровь, а в глазах начиналась смертная тоска. Глядя в упор на Ленечку он словно бы предлагал: «О други…»!

По полу расползалось темное пятно, ползли кишки, ползали мухи. Было настолько отвратительно, что меня стошнило и несколько минут я находился как бы в состоянии транса. Увиденное мною не ложилось на мое сознание, делая его доступным пониманию.

В абсолютной тишине пьяного шалмана словно бы зазвучал его, удивленный от горести, дивный  голос человека, уже преступившего смерти:: «разве нельзя по мирному»!

Ленечка поднял голову и машинально взглянул на меня.

–    По мирному?

Фраер еще не понимал, насколько его дела были плохи.

Голос его был удивленным и немного уставшим. Я был благодарен Члену,Мохнатому  за его преданность, но что-то меня насторожило.

И было отчего, ибо приятель мой продолжил более, чем странно.

–    Понимаешь, Вован, эта падла предлагает мне поделиться с ним?

Неясное пока подозрение шевельнулось в груди, и осталось бы там, кабы не … .

–    Кем, Ленечка?

Ленечка всхлипнул и ткнул ножом фраера. Славная финка была у Ленечки, с наборной синей рукояткою и из настоящей златоустовской стали. Немногие среди нашего брата, воров могли похвастаться такой. А к Ленечка финка та перешла от знаменитого в прошлом форточника Герасима Не,Все,Дома. Многих успокоил, навечно прибрал земле, форточник Герасим вот этой финкою. Даже брата своего не пожалел, и было за что.

И тут Ленечка заплакал, тонко так, по фраерски. Настоящий вор так не плачет,  разве что когда под танк пойдет.

–    Лариска, понимаешь?

–    Что Лариска?

Пауза была длиннее паровозного гудка при расставании. Слышно было, как где тот на по улице прогрохотала ломовая телега, хотя уже много лет назад последнюю ломовую лошадь отправили на бойню.

–    Что Лариска? – глупо переспросил я, когда уже последнему фраеру было понятно, что Ленечка имеет в виду.

–    Давала она ему! – шепнул сбоку тонкий голос и я не глядя ткнул туда ножам.

–    Ой! – воскликнул кто-то и захлёбываясь в крови стал оседать на пол. – За что?

Он еще спрашивает!

 

Гл.  11.

Тут я глянул в сторону дамы, похожей на Лариску и которая была Лариской, потому что была похожа на нее. Дама, то есть Лариска, спокойно кушала финики, которые особенно любила, они придавали ее фигуре порочное изящество. А косточки аккуратно складывала на салфетку, что лежала на столе поодаль. Финики Лариска запивала вином, которое любила. Марку я не запомнил.

Казалось, ей не было никакого дела до происходящего.  Заметив меня, она кивнула мне, как старому знакомому, с которым ее ничего особенного не связывает. Все происходило, как в тумане и было этим туманом. Хоть бы нашелся один человек, который бы объяснил мне, что это все значит!

То, что до меня стало  доходить, что я был не один, кто пользовался прелестями ветреной дамы, ничего не значило. Любовь, если она настоящая и повязана кровью, прощает многое.

Если бы не было этих фиников, или они бы закончились, то  ровно, со столь бы отсутствующим видом, Лариска могла бы пилочкой подравнивать ноготки, и чистить их, как ни в чем бывало.  Как сотни и тысячи раз делала подобное, сидя вот, в таком же положении за столиком.

Пусть это бы происходило не в заплёванном вонючем ресторане, а дома, в изысканной обстановке, среди ароматов кухни, свежего кофе и дивных запахов недавно срезанных роз и гортензий.

И все же, я даю на отсечение любую голову, а не только свою, что именно в этот миг она соображала, что делать, коли попалась и влипла.

Стараясь сдерживаться, все таки Ленечка мне друг, да и мы не одни, я спрашиваю.

–    И давно у тебя с ней?

Ленечка всхлипнул,  еще раз ткнул ножом фраеру, хотя тот уже едва дышал. Кровь текла по полу, и ее становилось все больше. Скоро она потемнеет и свернется.

–    Давно.

–    Как давно?

–    С осени, считай.

Он боялся меня и этот страх липкой пеной окутывал все вокруг и не касался лишь Лариски, которая казалось и не слышала, о чем мы говорили. Поразмыслив и отложив пилочку, или же покончив с финиками, она, закурив сигарету,  достает  телефон и теперь переговаривалась с подругой. «Наверное,- мелькнуло у меня в потемневшем сознании: –  такая же шлюха».

 

Гл.  12. 

Между мной и Ленькой состоялся разговор, за который я  бы дорого дал, дабы его навсегда забыть. Ленечка все упирал, дескать, они всегда хоронились, и потому, мне дескать, по его словам, ничего не угрожало.

–    Ты же  знал,  она моя?

–    Знал.

–    И что?

Впервые за весь разговор Ленечка поднял на меня грустные глаза. Он догадывался,  скоро умрет и готов был к смерти. Только нечто вроде лёгкого  сожаления мелькнуло , пробежало,  слабой гримасою легко на его круглое и красивое лицо. Что  бы он там не сделал и как бы ни повел себя, но я признавал, Ленечка был настоящим пацаном, а фраером никогда.

–    Лариска сказала, что никто ничего не узнает.

Он снова опустил виноватый взгляд и стал шмыгать носом.  Фраер уже умер, кровь его свернулась и темнела мокрым большим пятном. Откуда то набежали крысы, и принялись чавкать и растаскивать кишки по полу.

–    И ты ей поверил?

–    А что мне было делать?

Пауза.

Пожалуй, я зря был о Ленечке хорошего мнения. Настоящий вор никогда не станет пользовать чужую подругу, как бы ей того не хотелось. Он придет и скажет, положив наган на стол, если у него наган, или нож, если у него нож и скажет.

–    Вован! Гадом буду, но я не имел ее!

Я бы ему тогда поверил. Но как я могу сегодня верить  Ленечке, когда уже поздно. Когда я его застукал, можно сказать, с поличным?

–    Пошли! – сказал я ему и помог подняться.

И эта жалкая гадина пошла к выходу и все еще пробовала оправдаться.

–    Тебе хорошо, а мне стоит сунуть куда его, – жалобно заскулил Ленечка… Речь  шла о его члене, что всегда ставил Ленечку в неловкое положение перед знакомыми дамами – так потом греха не оберешься. Сам знаешь, что бывает с дамами , стоит  им только прослышать о породистом пенисе.

Я едва сдержался.  Смех так и прыгал у меня под носом. Подумать только, чувак, с которым я шел на дело, назвал член пенисом. Куда мир катится?

На выходе я порешил Ленечку, другана своего закадычного. И не было больше никогда у меня такого друга и не будет. Тогда я не понимал, как понимаю сейчас, и все потому что и он и я мы оба имели Лариску.

 

Гл.  13. 

Вернувшись в кабак, я застал ту же самую картину, словно ничего не произошло. Закончив разговор с подругой, Лариска, смеясь и со стаканом шампанского в руке, весело рассказывала молоденькому вору, подвернувшемуся ей под руку, одну из тех бесконечных историй о горестной и верной любви, на которую так падко молодое воровское поколение.

А мне с горечью подумалось, видя, как она шевелит под столом ножкою в красивой туфельке, вроде бы раскачивая ее и даже как бы невзначай, что означает незаметно для меня,  будто одной из них касаясь партнера по разговору.

«А может и не только по разговору!» – вспыхнуло у меня в груди, и лишь потом перешло в голову.  При возможности, лишь было бы желание, я бы мог простить Ленечке его пенис, и со временем даже помириться с ним. Черт побери, в конце концов, мы друзья и неужели не может при достаточном количестве теплой воды не сможет поделить какую то блядешку? Тем более, если окажется, что Ленечка не виноват, когда был рожден с агрегатом, подобного качества. Да и любит ее, он наверное,  в не меньшей степени, чем я?

А то, что она не против, я и тогда не сомневался.

Все упиралось в пенис, член то есть. И не то, чтобы у меня был слаб он, или другое что, но у Ленечки, по всем отзывам приятных дам, он был на высоте.

Позже, если говорить о будущем, мне приходилось часто, раз за разом, анализировать этот случай, простой вроде эпизод из своей прошлой жизни, столь много повлиявший на мое отношение в будущем, не токмо  к дамам, но и самой жизни.  Именно тогда, я  впервые  столкнулся с вероломством, которому нет названия. Границы которого удалены, и которому нет предела, будь то  в земле русской, или земле Израиле. Или даже немецкой земле, к коей я относился многие годы с почтительностью, пока не узнал то, о чем и сказать мне вам представляется невыносимо постыдным.

Я не мог даже предположить, как долго порок может долго скрываться под платьем, и никто не мог. Сколько я потом не расспрашивал тех, кто спал с нею, как они собственно, относятся к ее невероятному блуду, они только в ответ пожимали плечами.

Но что странно, я все продолжал любить ее. То есть, тянуться к ней, и когда я попробовал разложить случившееся по полочкам, то на одной из них, и не самой маленькой, и далеко не лучшей и удобной, я заметил ее. Она не спала, просто лежала и смотрела на меня. У ее подушки лежала чашка с алжирскими, ее любимыми финиками.

Так  что, и тут  у меня ничего не вышло.

 

Гл.  14. 

Васька Шмаровоз, дамский сутенер и специалист по трипперу, как то бросил мне через плечо, чтобы я поймал. И я поймал и спрятал. Но и без этого было понятно, о чем речь.

Вот что мне сказал Васька Шмаровоз, цыкая сквозь разбитый зуб, когда мы столкнулись на этапе.

–    Послушай, брат, – скажет мне Васька Шмаровоз и его будут слушать и слышать многие на том этапе, –  Лариска сука, но не стоит слишком переживать.

При этом он еще отечески положит на мое плечо руку и попросит закурить. К тому времени я уже точно не буду курить, и мне станет неудобно ему отказывать, и тогда мы отправимся на пару с искать – стрелять – ему сигареты.

И когда найдем, и он закурит, то извинится, что сразу не поставил меня в известность. Хотя мог, и даже пытался, но что-то его тогда  остановило, что настоящая Лариска, не та, какой я ее вижу. Что настоящая Лариска весьма блядовита и ходит на сторону. И зачастую подставляется безо всякого смысла, и, чего он не понимает и никогда не поймет, безо всякой для себя выгоды и пользы никакой.

Конечно,  ты можешь возразить, – напирал Шмаровоз Васька, но против науки не попрешь. И наука говорит, что удовольствие далеко не всегда полезно, порой близко не полезно.  И хотя оно и сопровождает человека всю его порядочную жизнь, однако в чрезмерном количестве и числе плюс становится минусом. Так алкоголь приводит к алкоголизму и запоям, курение к раку, прием обезболивающих к наркомани. А блядство женщины – язык не поворачивается блядину назвать дамою – к преждевременному старению и к проявлению отвратительных черт характера.

Пройдет еще несколько лет,  когда меня настигнет наконец мысль об истинной природе наших некоторых поступков и проступков в прошлом. И окажется, что любовь не всегда любовь и хотя изначально она подразумевалась, как поиск выгодного и нужного партнера, то в наше время скатилось до банального, когда вы и она просто приятны. И когда эту приятность вам захочется сегодня же сделать еще более приятной.

И вообще, следует сказать, и я это говорю, что Шмаровоз был дельным пацаном. Сегодня его нет и это жаль Это заставляет больно сжиматься мое сердце и говорит, что не все  вечно под Луной. И если для тебя сегодня светит солнце, не означает вовсе, что оно будет тебе светить и завтра.

Рано или поздно, где-нибудь на крымском побережье, или Херсонском притоне,  тебе влепит пулю в голову какой-нибудь голубоглазый паренек. И все потому, что время твое, как и время Шмаровоза, проходит. И на смену нам идут другие, более молодые, свежие и дельные ребята. И та, новая братва, будет не чета нашей. Тогда не будут пацана резать только потому, что он имел неосторожность поиметь то, что принадлежало тебе.

И я говорю теперь: «все люди браться», и нам следует делиться, когда, у одного есть то, что принадлежит всем. А он поставлен не сторожем своего добра. А его распорядителем.

И еще что могу сказать, на счет Шмаровоза:   он не парился, как некоторые, перебирая порожнее и находя смысл в ковырянии старых болячек. Он просто брал, что плохо лежит и расточал его на друзей и приятных дам. Даже то, что он получал с них в виде процента, и то шло на увеселение. Копить было не в его привычке. Да и дамам его не следовало ходить на работы. И если у тебя смазливая мордашка и добрый характер, тебе самое время на панель.

 

.

 Часть   четвертая.             

 

 

ЛАРИСКА.  

                                                                     «

 

Гл.  1.

Прежде чем перейти к конкретному повествованию о дне сегодняшнем, мне придется пожертвовать временем ради истины. Но еще Васька Шмаровоз, когда мы с ним обсуждали проблему взаимоотношения полов, минуя естественные органы, как способствующие размножению – тогда мы еще понятия не имели, как оно обстоит на самом деле – говорил: «Слушай Вован, нет правды на земле..!»

А когда я попытался, заостряя проблему, указать на небо, как источник света, Васька грустно улыбнулся: «Но правды нет и выше..!»

Именно тогда мы с ним , оставив на время двуногих и однополых, с головой окунулись в науку. И результаты не заставили себя ждать. После литры выпитой. Васька сказал,  отставляя в сторону седьмой стакан и как бы тем  самым положив границу возможного, за которую отступать не имело смысла.

Он сказал:

–    Истина, мой друг, состоит из правды, как правда из действенности. Где сама действительность есть отражение нас с тобой.

Потрогав себя, я робко поинтересовался. Ибо Васька Шмаровоз, не даром, что сутенер, он еще и голову имел какую только можно иметь при его профессии.

Почти заикаясь и не надеясь на достойный ответ, я спрашиваю его:

–    Так, что получается? Я и есмь истина?

Васька Шмаровоз отвечал мне:

–    Если хотя бы треть того, о чем я тебе сказал, есть правда, то ты истина.

Тут я нахмурился и почти взялся за нож, как представил себе себя усеченным на треть. Но Васька скоро меня успокоил:

–    Ты Вован брось! – сказал он мне, намекая, кто он и кто я. – На треть это очень даже хорошо. На треть – это просто здорово!

Тут он мне привел несколько исторических примеров, умолчав про Александра Македонского, второго Цезаря и Калигулу. Зато долго распространялся про Толстого, Шопенгауэра и этого, как его, Людовика Четырнадцатого. И до того у Васьки выходило все складно, что я по мере перечисления становился то Цезарем, то Толстым.

Теперь мне есть, что я о себе поведать, очиститься от плевел и не пожертвовать ради истины, ни одной толикой правды, и исключительно ради правды. Ибо ничто не согревает нас в скудные зимние вечера, как наличие правды в делах наших, вещах наших, что есть в назидание новому поколению, что грядет на смену нам.

Там тоже будут девушки, а значит, со временем, только без спешки, из них получатся вполне – могут получиться, хотелось сказать … То есть,  при определённой толике везения  милые девушки со временем могут сложиться, при  известных обстоятельствах конечно, во вполне самостоятельных дам, про которых можно сказать, что они ничего себе. И что они даже очень годятся, если к ним подойти с умом и без спешки.

Дамы, приятные на вкус, это такое же достижение цивилизации, как создание двухтактного бензинового двигателя, или автоматической коробки передач.  Уж поверьте мне на слово. Я знаю, о чем идет речь, и знаю, цену своим словам. Недаром после смерти Ленечки моим лучшим другом и учителем становится известный всем сутенер Васька Шмаровоз, научивший меня уму-разуму, а главное, общению с приятным полом.

 

Гл.  2. 

Родился я на утесе среди болот и лесов; и сколько себя помню, то по всякой нужде, прежде чем отправляться в путь, далекий ли – ближний ли, я прежде спускался со скалы, проходил по жидким мосткам пару болот, и лишь потом попадал на станцию. Откуда, собственно и начинался мой великий путь по городам и весям необъятной земли русской.  Все бы ничего, но уже …

Еще в школе я заметил все углубляющееся различие между двумя основными полами, что дают начало новой жизни, и уже тогда я с глубоким подозрением относился к существующему порядку вещей, имея основательные сомнения на счет правдоподобности происходящего. Юные дамы  тогда, да и отчасти сегодня, только сегодня я это стараюсь не замечать и не замечаю –  относились ко мне с пренебрежением, словно бы я не состоял ни из того же теста, что и другие. Часто по вечерам я с тоской наблюдал как то одна, то сразу две проскальзывали мимо, утопая в сладостных сумерках вечера.

Первая моя любовь, если можно столь высоким словом обозначать ту молоденькую потаскушку, на которую я запал в юношеском возрасте, не давала ни токмо мне, но  и никому в нашей деревне. Что, однако, не послужило и тогда, как и сегодня, для меня облегчением. Если юная дама настолько хороша и естественна собой в поведении, так какого черта она еще и ломается?

Разве, хотя бы половину того, чего она имеет сегодня, мог я ей дать вчера?

 

Гл.  3. 

Неоднократно предпринимаемые мной попытки взять ту или иную девицу в оборот и сделать ее дамой сердца, каждый раз уже на подступах, – у нас говорили в предместье, – терпели крах. Я не нравился им, как они нравились мне. Я был охоч до них в не меньшей степени, чем они к любому, кто не являлся мной. А таких  было большинство, и они преобладали числом.

Так что, подводя итог первых страниц моих воспоминаний, нельзя сказать, чтобы до того рокового дня, когда жизнь моя перевернулась и полетела в тартарары, я  жил, как у Христа за пазухой. Случалось по жизни всякое, и не всегда судьба баловала меня.

Но я и никогда не был, что называется, последним на зоне, не крысятничал.  От своего не отказывался, и  рубашкой делился, даже если она не последняя. Если кого интересует, то  не стучал, хотя многого повидал и отвечал по совести чаще, чем по понятиям.

Не был сукою, пацанов уважал, По подворотням  без нужды не шастал, а когда случалось, бил первым, во всяком случае старался бить первым. Не всегда удавалось, оно и понятно. За правду, как и поется в песне, страдал с упоением, взахлеб, не щадя живота своего. При случае, за нее, родимую, драл не токмо глотку, но готов был пересчитать ребра.

Но тоже в меру, для пользы.

Одно время готов был умереть  за правду, как испокон веков на Руси  повелось, когда правильные пацаны стояли у власти. К счастью подобное лихо обошло меня стороной, ибо  Бог щелкал меня по носу, или прищемлял дверями, если я чересчур заносился.

Так, худо ли – бедно ли,  я дожил до своих тридцати шести годков и уже готовился, по Брехту, пересечь земную ось  наполовину,  как  встретил ее, суку смердящую, в облике богини.

О существовании женщин я уже знал, в смысле догадывался. И не всякая женщина – есть  дама, тем более приятная дама. Если с женщиной позволительно вести себя необдуманно и как бы опрометчиво, то с дамою, особенно догадливой дамой, следует обращаться деликатно, как дорогим фарфоровым изделием. Тот есть, поймите меня правильно, лично я не имею ни к дамам, и тем паче женщинам, никакого предосудительного отношения. Единственное,  чего мне хочется, это правды в отношениях между полами. Если я ей под вечер на двадцать рублей чего занес, то и на утро должен унести с собой по уходу, не меньшее.

И потому, с дамами, в особенности с приятными и догадливыми дамами, как я уже говорил, следует даже опытному в делах джентльмену, ухо следует держать востро,  и мордочку иметь по ветру. А то надует, как пить дать надует и по ветру пустит.

Наблюдая  женщин как приятных дам, и размышляя, я старался не иметь дело с той, которая не сможет оценить мой ум и мое развитие. Ибо это было единственное, чем я мог их смутить.

И все же, наблюдая движение дамского бедра, по паре у каждой, иногда доверчивых, иногда гнусно похотливых, я шел и шел по их следу, пребывая в нелепой уверенности, что рано или поздно я смогу заиметь то, чего не имею. Пусть я и не задумывался, зачем мне это собственно нужно.

Но не влюблялся, нет. За услуги расплачивался и  дешевкой никогда не был.

 

Гл.  4. 

Был день и был вечер.  Ее звали Лариска, и она была хороша. Вылитая Шизгара. Она стояла на углу Бажова и Ленина, и лениво перекатывала во рту жвачку. Я спускался по Ленина в сторону Плотинки, может по делам, а может просто так.

Она явно кого то жала. А может стояла просто так, на удачу. Так сытая, но  хищная рыба ждет прихода.

Я шел, думая о своем и белый снег кружился по улице, меж трамвайных проводов, падая пушистыми хлопьями на тротуар, проезжую часть и прочее. В этот, далеко не поздний еще час, машин почти не было. Мне бы ничто не помешало заметить ее, если бы я только мог ее заподозрить в чем. Даже поравнявшись с юной дамою на углу, я не ускорил шага, не свернул в проулок, если он там был. Наконец не притворился задумавшимся до степени полной, когда забываешь про окружающий мир, целиком и полностью погруженный в свой, откровенно твой.

Снег усилился.

По улице, не повышая скорости, прошелестела волга. Тогда их еще было достаточно. Вообще Советская власть в изобилии производила вещи, что могли увидеть свет лишь при наличии этой власти, и ни какой другой.

Влюбленная парочка на конце страны, в Норильске целовалась под кедрами. Хотя какие на Таймыре могут быть кедры. Там тундра и снег, и больше ничего и никого. За исключением этой влюбленной парочки.

Скоро они замерзнут и разойдутся по своим домам. Пока у них нет своего дома. Они будут просто встречаться, а спать будут порознь. А потом, когда появится свой угол, пойдут дети и им уже будет не до любви.

Зато он хорошо зарабатывает.

Она не изменяет ему. За исключением того случая.

Почувствовав сбоку даму, не подозревая подвоха, я только прибавил шаг. Наличие на улицах в тени вечернего света, приятно свежих  дам я допускал, как присутствие змей в лесу. Но я редко посещал местные леса и потому не очень опасался наступить на одну из них.

Еще, выходя из дома или посещая некоторые места, хорошо бы запостись противоядием. Но и его у меня не было. Наверное, я слишком жаждал этой встречи, допуская ее в свое сознание задолго до случившегося со мною. «Ты грезишь Фауст наяву…»

 

Гл.  5. 

Шел белый снег и падал на ресницы вам …

Я почти прошел мимо, сожалея и радуясь, как юная дама свистнула:

–    Эй!

Она так и сказала, «эй», почти свистнула, что я и отметил. Но свистеть на морозе, пусть даже и легком, невозможно. То знают все полярники, поэтому они никогда не свистят, а чаще просто кричат тебе «эй». Или машут рукой, если находятся от тебя в пределах прямой видимости.

Меня даже посетила на миг быстрая  мысль, что юная дама здесь случайно, проездом с севера и долго у нас не задержится. Согласитесь, глупо, зимой перебираться с холодных мест в менее холодные, когда имеются в изобилии теплые места, куда попасть несложно. Было бы желание и немного денег.

–    Э..й! – напомнила юная дама о своем существовании и даже, как мне показалась, сделала ручкой вроде слабого приветствия.

Я такое наблюдал  у актрис, которые  тоже дамы. Только не русские, а американские. Я их только в кино видел и некоторые из них были очень даже ничего. А многие из этих, некоторых, ни чем не уступали тем, что считались лучшими среди дам. Их тоже показывают в кино, а еще их много на телевидении.

В жизни их почти нет, может потому, вначале, еще до развития горизонта событий,  я не особенно поверил своим ощущениям. Дам и что делать столь приятной и юной тем более, даме в нашем заштатном городе, где и обыкновенной женщины днем с огнем не отыщешь,  чтобы не обжечься при этом.

Женщины, тем более столь достойные дамы, предпочитают от нас юга, где тепло, пальмы и море. И можно круглый год загорать и ничего не делать.

–    Э..э..Й! – уже почти требовательно напомнила о себе юная дама, потревоженная быстрым раздражением, которое еще не было заметно  по краям пухло требовательных губ, но в любое мгновение могло испортить ее восхитительную оранжевую романтику лица.

Особенно мне понравились ее зеленые глаза с азиатским искусом и маленькие пухлые руки. Пока я ничего подобного не вижу, потому что от стеснения стараясь совсем не смотреть даже в ее сторону.

–    Ты что, глухой?

Волей или неволей, а повествование возвращается к ней.

Я  замер, хотя мог идти дальше, и еще минутой ранее даже не предполагал, что могу остановиться. Теперь, какая разница, куда я шел! Отныне меня ничего не связывало с действительностью,  кроме этого «эй».

 

Гл.  6. 

 

Гимназистки румяные,

от мороза чуть пьяные,

шаловливо сметают,

талый снег с каблучков.

 

Тогда мне не было известно, но известно теперь, по прочтению небезызвестных рассказов Ивана Бунина, каким распутством и невероятной похотью, уходящей своими истоками в Московское царство, отличались те «румяные гимназистки». Вполне возможно, что не произошло бы никакой революции, если бы не их крайне развратное поведение на фоне полного разложения правящего класса.

Пишу, а страх и дрожь вновь, как в тот день, пронзает меня. Так каково было тем, немногим здравомыслящим людям, что наблюдая поведение гимназисток, тем не менее закрывали на это глаза, как покойникам закрывают.

Иногда поэты, когда не пьют и не развратничают, говорят весьма здравые вещи. И хорошо бы некоторым российским министрам, – я имею в виду министров до семнадцатого года, – брать с них пример. Современных уже не исправит ничто,  разве что  ножом по горлу.

Тот страшный семнадцатый год надолго ляжет несмываемым пятном позора на наших местных дам, при условии, конечно, что они замешаны хотя бы краем своего красивого платья в тех невероятно мрачных событиях.

 

Гл.  7.

Наконец я поднял на даму глаза и обмер в ее лазоревом сиянии. «Шел белый снег и падал на ресницы вам …» Наверное, со мною что-то произошло,  потому что в следующую минуту дама испуганно воскликнула:

–    Что с вами?

Дама  остановила падение.

Я замер в окружение мерцающего снега.

–   Вам плохо?

Голос ее, хриплый, пропитой и приятный для  слуха, пронзил  насквозь, сквозняком прошелся по внутренностям и остановился на сердце. Тревожно и радостно душа рванулась навстречу новому и неизвестному и некому было остановить ее.

Дама разговаривала со мной, как со своим приятелем. Еще ни разу на протяжении всей моей жизни столь приятная и свежая дама не говорила со мной столь долго.

–    Простите! – произнес я, дрожа от страха. – Наверное я был не в себе. Еще раз простите.

Тут дама пожала плечами в пухлой шубке, уже сплошь укутанной снегом, потонувшей в снегу.

–    Да ладно!

Я  мог идти дальше.

–    Ты такой смешной!

Дама забулькала, как засмеялась.

Я, как дурак, стоял и ждал. Снега было много, слишком много для одного вечера.

–    Закурить будет?

Снег лежал на ее воротнике. Она была в шубке.

–    Что?

Собственный голос уже не был моим голосом. И это стало началом конца.

–    Да ты прямо помешанный какой. Закурить спрашиваю, не найдется?

Это была она, голос Шизгары, и вы понимаете, что это такое, если помните.  Я не только помнил,  я знал. И шагнул в бездну, как другие поднимаются в атаке последней, или идут к распятью.

 

Гл.  6. 

Успеваю наскрести пару строк: «Куда мне до нее, она была в Париже…»

Дрожащими руками достаю пачку сигарет и протягиваю даме. Все еще не смея поднять глаз. «Она была чиста, как снег зимой…».

До сего часа и минуты я не курил и сигарет, даже лучших, отродясь не покупал.

–    Спасибо.

Признаюсь, поэт я никудышный, но уж дама больно хороша.

Взглянул, и тут же отвел глаза. Ведьма, промелькнуло  и замерло. Словно бы; «раскрылась дверь, и я в момент растаял, в сиянье глаз небесной глубины…»

Однако, прикурив от собственной зажигалки, дама поинтересовалась, как бы между прочим:

–    Ты кто?

Тут я сморозил глупость, от которой долго не мог потом отмыться. Но это все из-за снега.

–    Человек я!

Дама рассмеялась, и хрипло ржавый ее смех приятно согревал душу, обволакивая ее подобно пшенной каше в голодный год.

Дама говорит.

–    Вижу, что человек. А имя у тебя есть?

–    Владимир.

Каждое слово давалось с трудом, но я держался.

–    А я Лариска. Торопишься?

Я полетел в пропасть. И хотя я действительно не спешил, как и не торопился, но если бы даже меня ждал на другом конце города самый      большой куш  по жизни,  я бы в этот миг не смог и сделать шагу без ее разрешения.

–    Да нет, – с трудом выдавливаю из себя фразу.

 

Гл.  7. 

–    Я тоже.

Лариска, я не сомневался, что она – это она,  глубоко затянулась, гораздо глубже, чем то, – на то время – позволяли приличия.

–    Может, сходим куда?

Снег поредел. Просвечивала стена здания с пятнами окон. Дым от сигареты тянулся вверх, пропадая в желтом сиянии улицы.

На кармане у меня лежало лаве, Немного, но на ресторан хватит. Тогда еще не было долларов, и всюду расплачивались рублями. А за доллары сажали, и «срока огромные, брели этапы длинные…». Но люди все равно тянулись к доллару, и он был для нас богом. Правда, с маленькой буквы. А другого тогда и не знали.

Тогда я не догадывался, нас этому не учили, как и предохраняться от беременности, и как не засыпать на холоде, и многое другое. Нас учили одному, бросаться под танки и это получалось хорошо.

И то было сказано со смыслом, о котором я пока не смел и догадываться. Так ловкие дамы запросто ловят на крючок нашего брата, а наживкой служит страсть к размножению себе подобных, которую по нелепости обстоятельств мы принимает за великую любовь и ради нее готовы жертвовать необходимым, дабы получить излишнее.

 

Гл.  8. 

Дама назвалась Лариской. Лучше бы она сразу назвалась сукой подколодной или гнидою недоношенной.  Ничто так угнетающе на мужчину, и столь развратно не действует на женщину, как наличие собственной красоты в ее теле. И напрасно бежать в леса, скрываться в болотах, бить себя в грудь и плакаться..;  «все меня продали…». Так будет, пока женщину, в виде дамы, не уравняют в правах с личинками, жуками навозными или просто с лошадями. А воспроизводство трудоспособного населения хотя бы частично, в наиболее развитых странах, не возложат на информационные центры, где в маленьких инкубаторах попарно будут выводиться будущие Эйнштейны и Боры.

Будут и Клеопатры, для борделей и дешевых забегаловок. Истинные же дамы станут использоваться исключительно по любви, где интересы каждого будут превалировать над интересами большинства. Ибо ничто столь погано не влияет на отношения полов, как соседи.

И мое пожелание тому, кто подобно мне с юных лет мечтает не о подвигах и славе, а о скромном служении ближнему: увидишь даму приятную на вид и на ощупь теплую, беги, закрыв глаза, укройся в лесах, живи в болотах. И не лучше ли отдать себя на съедение комарам да мухам, нежели лежать в ее сладких объятиях!

Недаром доктора отметили, что чрезмерное потребление сладостей вредит вашему желудку и приводит к чрезмерному потоотделению. Если вы хотите дурно пахнуть, ищите конфеты и идите к дамам.

 

Гл.  9. 

Бледная и рыжая бестия, в розовой кофте, с яркими губами и подвижными ямочками на щечках, низко склонившись, бесстыже и нагло, словно для нас двоих, напевала вполголоса старую песню, от которой и до сего дня мен пробирает дрожь:

 

«В оркестре играли два сакса и скрипка

Шумел полупьяный ночной ресторан».

 

Грудь ее – певички – ни как нельзя было назвать щепетильной. Бесстыдно перекатываясь по телу, точнее по верхней его части,  она топорщилась, выпирала, ложилась вдоль… То плыла по течению, то наоборот, становилась поперёк и вот-вот могла просто выпасть. Одними сосками можно было утыкать пол изгороди и никто бы не сказал ничего против. По Аяти таковых изгородей, да ворот таких – раз-два да обчелся. Полного десятка не наберется, если честно.

Она годилась ко всякому вечеру, когда тебе особенно идти некуда и хочется напоследок чего-то особенно скоромного, а на боулинг не хватает средств. Да там и берут за игру – не всякому по карману.  А тут, может ты ничего и не отчебучишь на этот раз, но зато насмотришься всякой тваре по паре.

Глядя на подобное торжество гнусной природы. поневоле начинаешь размышлять, что такое особенная дама и дама незаурядная, и какая между ними разница. Васька Шмаровоз из таких будет. Стоило ему только какой показать ,где ее место, то никакого сопротивления, сомнений никаких не было. Он разбирался в шмарах, недаром сам был Шмаровозом. А где шмары – там и дамы, разницы никакой, если ее рассматривать под определенным углом. А что касается запаха, так как говорится, на вкус и цвет товарищей нет. Если кто в небе наблюдал полет кондора, так он питается падалью. Но кто из нас посмеет кондора назвать дерьмом?

А голос стонал и плыл по залу.

 

«Ну что же глядишь ты, с печальной улыбкой

На свой недопитый с шампанским бокал…»

 

Рыжая бестия изогнулась, что ее левая грудь на треть закрывалась правой, выскользнувшей едва ли не на половину. Соски, малые и шкодные, разволновались. Они столь  долго мечтали о встрече, что сейчас не знали, как себя вести.

–    Ты чего? – зашипел правый сосок и чихнул.

–    Я ничего, а ты чего? – огрызнулся левый и тоже чихнул.

Дама, когда торопилась, то сильно простыла. А может просто курила на морозе.

Так они снова встретились и больше уже не расставались.

У людей все иначе.

 

Гл.  10.

Ищу глазами официанта. Нахожу ее ли его. Заказываю водки и шампанского.  У парнишки очень юркий зад, немного наглый и себе на уме. Начинаю опасаться за его здоровье, точнее сохранность. Думать о ближних меня научила жизнь. Никогда не знаешь, кто или что тебе понадобится в следующую минуту.

Половой оборачивается ,и я вижу юную, но уже весьма испитую девушку. Первая моя мысль была, как она дошла до такой жизни? Возможно, все могло сложиться иначе, если бы не задняя поверхность?

Но не успеваю я ничего решить, как девушка разворачивается, ее тело и лицо становится, точнее движется по отношению ко мне по горизонтали, что позволяет мне ее рассмотреть вблизи.

На девушку это создание совсем непохоже. Скорее всего престарелая китаянка, или графиня, что много распутничала, а когда кончились средства, устроилась на работу в первое попавшееся ей заведение. Если здесь брали на работу подобных чудовищ, то тогда какого черта мы здесь?

. В последнее время я их часто вижу. Говорят, они ищут работу и соглашаются на любой труд, лишь бы он не был связан с некоторыми их органами.

Все таки она китаянка, из этих, понаехавших. На графиню совсем не похожа, теперь не похода. Направляется к нашему столику.

–    Слушаю вас?

И все таки, это пацаненок. Совсем молоденький и потасканный уже.

Заказываю шампанского, и немного виски.

 

Гл.  11.

За соседним столиком дама, из местных. Встретив мой взгляд, улыбается виновато, быстро оглядываясь на своего спутника. Кушает деликатно и вилку держит ласково так, слегка оттопырив на сторону мизинец.

Смотрю на Лариску.

Ей до фени. Ведет себя скромно, держится с достоинством. Ни за что не подумаешь, что воровка и шлюха первостатейная. Да и я не подумал. Где были мои глаза? Сижу, развесив уши, да слюни глотаю.

Еще на счет потоотделения. Говорят, что в присутствии хорошей дамы люди обычно потеют. Так вот, это не так. Я мерз, покрывался инеем и едва не икал от холода. По позвоночнику пробегали мурашки числом немереным, колени тряслись, зубы стучали.

Интересно, она всегда такая, или только со мной. Пожимает плечами. Без шубки открытые ее плечи особенно хороши. Курит американские сигареты – откуда у нее сигареты, да еще американские, когда полчаса назад дама стреляла на улице?

Какими же порой мы бываем наивными?

Она еще цыкает языком и эту благородную привычку здешние дамы имеют от родителей, когда те возвращаются с этапа, то первым делом начинают «цыкать». Их детям это кажется особенно круто.

Осматривается. Если не обращать внимания на мелочи, то рядом со мною наивная гимназистка. Все равно, что «конфетки-бараночки).   Прелестное дитя, которое не догадывается, что ее ждет скоро. Но любопытная, иначе чтобы она здесь делала?

Гулять, так гулять!

–    Ананасы и апельсины. И еще оливки, которые потемнее.

Если кто не знает, оливками хорошо водку закусывать.

Ты еще спросила:

–    Неужели, мы все это выпьем?

А дребезжащий голосок уже пел «бесамомучу».

 

Гл.  11.

–    Потанцуем!?

 

« И пары кружились,

влюбленные пары,

под жалобный рокот,

гавайской гитары.

 

Именно тогда я почувствовал тревожащее тепло ее тела. В средние века во многих немецких землях за показания в суде женщины, тем более незамужней, за которую некому поручиться, не давали и ломанного гроша. Неоднократно случалось, когда  обреченные на смерть преступники, искушённые в многочисленных и кровавых преступлениях и чью совесть уже ни чем невозможно смутить,  при показаниях  дамы, пусть даже вполне невинных, с юридической точки, падали в обморок.

На этом суд  и прекратился.

С того дня ни одна женщина не пускалась в зал заседания, за исключением тех случаев, когда обвиняли ее, а не она обвиняла.

 

Гл.  12. 

Не думаю, что стоит мне упоминать, куда мы после ресторана отправились. Да и оправдываться не имею никакого желания.

Тут, когда я пишу эти строки, черт дернул за руку:  «Разве правда может приносить наслаждение»?

Поставив черта на место, я задумался.  А что если это правда, что правда  и наслаждение две вещи несовместные, несовместимые, хотелось бы мне сказать?

Или, на этот раз то была не Лариска, а любовница моего брата, дама легкая на подъем Катька Наездница, большая любительница скоромного.

Простим и ее по за глаза, ибо уже много лет назад, устал от блуда она ушла навеки от нас, поселившись в скромном женском монастыре у речной излучины. Иногда я навещаю ее, и тогда мы за бутылкой хорошего вина предаемся воспоминаниям. Разумеется, хорошим, а когда все хорошее кончается, бесконечно лишь плохое, мы принимаемся его выдумывать. Как и моя исповедь,  я сам, необходимая часть Вселенная, ее двигатель и ее разум.

 

 

 

Часть  пятая.   

 

 

 

                                    

 

                           ЧТО  СЛЕДУЕТ ЗНАТЬ О ДАМАХ,  КОГДА 

 

                                 ВЫ  С НИМИ  ЗНАКОМИТЕСЬ. 

 

 

 

 

 

 

                                                                      Костюмчик серенький и сапоги со скрипом

                                                                      Я на тюремный,  на бушлатик променял …»

 

 

Гл.  1.

Несколько последующих дней прошли как в угаре. Мы меняли рестораны, гостиницы, отели, давали на чай,  куда то мчались на такси. Разумеется, беспрестанно целовались и я все беспокоился, как бы ее левую грудку, что топорщилась особенно нежно, не перепутать с правой, немного стеснительной, но в общем схожей.

А всего их у моей дамы было две. И вообще, у нее многое встречалось попарно.

Утром мы пили шампанское, днем оттягивались вином, вечером опять шампанское и немного водки. Ты пила много и охотно, я старался от тебя не отставать. Когда-нибудь, небесный следователь, какой-нибудь Рабинович, вызвав меня к себе по делу, вдруг вспомнит и полюбопытствует:

–    Неужели эта дама, столь еще юная и уже испорченная вином и водкой, тебе настолько пришлась по душе, что ты готов был даже ее использовать всю оставшуюся жизнь?

Я бы тогда взглянул на этого придурка, как на идиота:

–    Простите! – задаю я Рабиновичу встречный вопрос, – а вы любили кого  по жизни?

От моей наглости Рабинович слегка ошалел.

–    При чем здесь я, когда речь идет о тебе?

Так вот, мы пили шампанское от пуза, спали голышом на одной постели, меняя простыни на свежие. Жизнь, казалось мне, удалась. И я не удосуживался одной простой мысли, за что это мне? Чем я, простой парень из пригородов, всего этого заслужил. И главное, на какие шиши праздник? Кто все это оплачивает? Мое лаве растаяло в первый же вечер, и теперь я быль гол как латыш, пардон – сокол.

 

Гл.  2. 

На пятый, или шестой день, на утро, Лариска проснувшись, попросила кофе в постель. Что я с великим удовольствием  ей заказал.

Она полулежала на постели, пила кофе  маленькими аристократическими глотками, и курила тонкие длинные сигареты, коричневые.

Она спросила меня, нравлюсь и я ей!

Я тогда не удивился вопросу, а жаль. Мог бы и сам задаться схожим: «а какого черта дама, после всего случившегося между нами, когда мы настолько далеко зашли вперед, что уже опасались заглядывать назад, она спрашивает? Вполне возможно, что у нее на уме, окромя этого вопроса, припасено  и еще парочка подобных?

Вы не замечали, иногда, наблюдаю даму за стеклом, на улице, каким образом она находит свою дорогу  и даже в дождь и снег не сбивается с пути, хотя блуждает весьма часто, особенно когда лазит по нашим карманам? Отсюда я делаю вывод, и вам следует его учитывать, при встрече с той, которую вы всеми фибрами своей неиспорченной души пытаетесь избежать.

А вы вод простой: вы должны будете сразу поставить даму на место. Пусть это место, для начала она сама вам укажет. Иначе, ее бесконечное блуждание подействует вам на нервы и вы расстанетесь с нею, когда менее всего  того ждете.

Едва не сказал, «расстанетесь, как в море корабли». Если кому из вас довелось видеть море, а на нем корабль – настоящий, не нарисованный, тот понимает о чем речь.

 

Гл.  3. 

Она спросила: нравлюсь ли я ей..!

О Господи! Со стоном немым я упал на колени у ее ног, и обливаясь слезами и беспрестанно целуя ее руки, стал уверять ее, как сильно я ее люблю. Как жаждал этой встречи, и теперь, когда она состоялась и дама моя, я ни за что ее не покину.

Столь поганое словцо, как «брошу» даже не приходило мне на ум, вот до какой степени мои мысли тога, и поступки были очарованы ею.

–    Погоди! –  сказала она мне, потом наклонила головку и поцеловала меня.

—   Так хорошо!

–    Очень!

Тут она поднялась и отстранив мою помощь, потянувшись, и стоя у постели, отложила сигаретку и медленно-медленно произнесла сильно изменившимся голосом, в котором казалось угасала, меркла последняя надежда, стоило ей только войти:

–    Ты не знаешь, кто я.

Она меня не то, что ошарашила этими слова. Я рассмеялся ее речи! Я ее любил более самой жизни! Я готов был немедленно умереть за нее, если бы меня кто-то об этом попросил. И не потому, что мне самому было ни за что не решиться, или я был не готов. Нет, смерть не та штука, с которой можно было шутить безнаказанно, тем более долгое время. Она этого чувства не выносила напрочь.

Забыл упомянуть, но оно того стоило: ради этой дамы, и ни какого другого она всем свете, я был готов на любое преступление. Ради ее одного взгляда я мог рушить города, сбивать планеты с накатанных орбит, из рогатки стрелять по звездам.

.    Все это и подобное я намеревался высказать даме, как она своими пальчиками сама наложила мне печать на мои губы.

–     Я шлюха и воровка. – вдруг произнесла моя дама со свойственной ей одной очаровательной шепелявостью, которой она выучилась исключительно ради меня. Как то мне удалось вычитать у Вертинского, что если дама не шепелявит, она не может обладать набором необходимых свойств и качеств, что впоследствии, когда притупится новизна впечатлений, и свежесть первого поцелую, поможет вам хоть как то скрасить ваше существование.

То есть, я хочу сказать, что со слов Вертинского получается, если дама намеревается прожить с вами всю последующую вашу жизнь, в купе с ее оставшейся жизнью, она непременно ради уже одного этого, научится мило шепелявить.

 

Гл.  4.

Прошло немало времени, потребовавшегося мне, дабы понять, а потом и свыкнуться с ее признанием, в которое вначале я ни за что не мог поверить, настолько нелепым и ужасным оно мне показалось.

Тогда Лариска вытащила из под подушки записную тетрадь, куда она последние шесть месяцев – предыдущая тетрадь закончилась – она записывала, кто и сколько минут ее использовал, и сколько она соответственно этому получила лаве.

Сбоку, в скобках, мелким почерком приписывалось некоторые интимные подробности, вчитавшись в которые у меня волосы поднялись дыбом. Моя дама оценивала «клиентов» не только и не столько по величине их мужского достоинства, но и по его юркости, крепости, шершавости, или как она говорила «мохнатости» члена.

Не проходили мимо ее внимания, а значит и чувств, что служили источником ее наслаждения и такие особенности агрегата, как его изгиб, желательно неоднократный – не отсюда ли получила начало поговорка: «член с винтом» –  наличие бородавочности, и, что меня в особенности поразило, «сатирической направленности члена». Это когда он сам определяет, как ему использовать даму и по какому направлению. Ибо для мудрого члена утренняя дама не есть дама вечерняя, и тем более ночная или дама в полдень. Да и разные ее местечковые тайны, о которых дама печется, также обладают определенными особенностями, свойственными именно этому участку тела.

По прочтению семи страниц, на большее не хватило, по моей спине бегали мурашки. Как она могла? Как можно даме получать наслаждение не токмо от близости, двух любящих тел,  но и от накрученных ею минут на похоть, с которых она снимает сливки? Лаве – это хорошо, но не таким же способом?

 

Гл.   6. 

Лариска не торопилась в ванную комнату, что само по себе уже казалось мне диким. Она так и лежала нагая на постели, раскинув гибкие ноги  с гладкими коленками, курила и смотрела в потолок.

Там не было ничего интересного.

Когда я попробовал спросить ее, что это все значит, ты сказала, роняя пепел на простыни, которые мы сменили только вера вечером, когда бросились ночью в постель, раскидывая по гостиничному номеру остатки одежды.

Как нам было хорошо тогда?

–    Я устала!

Знакомившись с женщинами по периодической печати, тогда я еще учился в школе, я уже знал, что подобную фразу дамы говорят, когда хотят остаться наедине. Зачем они так поступают, я до сего дня в неведении.

–    Ты мне не веришь?

Что я ей мог сказать, когда кроме обворожительных событий этой ночи между нами ничего не было. С одинаковой вероятностью дама могла сказать, что она с Марса, или в родственниках у нее сестра Обамы.

Я не знал, не имел понятия, руки не доходили, узнать, если ли у Обамы сестра. Хотя должна быть.

И хотя ее похотливая тетрадь мне говорила о многом, я все еще цеплялся за что-то. В конце концов, Толстой, когда писал Анну Каренину, не путал себя с этой падшей и худшей из дам, что прелестями своего незаурядного тела, пользовалась полной мерой?

Перед тем, как это все мне выложить, Лариска вела себя вполне здраво и естественно, чем мало отличалась от тех немногочисленных подружек, что у меня случались. Во всяком случае, я мог бы рассказать кому угодно с десяток подобных скабрезных историй. Мол познакомился, очаровал, привел на хату и там, задрав подол и все такое …. И ни одна бы живая душа не догадалась правда это, или же ловкий вымысел.

Теперь легко понять, почему я столь спокойно отнесся к словам моей дамы, которую я пока еще не мог зачислить полностью на свой счет.  Разумеется, я не ожидал, не настолько я глуп или наивен, что едва проснувшись, эта дама бросится ко мне на шею, не давая мне даже поднять голову от подушки. И при этом она будет клясться, что любит меня, что я единственный, кто смог всего за одну ночь оставить в ее душе след, который она никогда не забудет

Какая разница, верил  ли я ей?

 

Гл.  7. 

–    И что, теперь?

Я спросил ее, что теперь с нами будет и могу ли я и в дальнейшем рассчитывать, что буду иметь ее хотя бы иногда, не претендуя на большее.

Дама фыркнула и перевернулась на бок. Одно ее бедро поднялось, другое, примятое верхним, жалобно хмыкнуло, но промолчало.

Мне становится жаль его, не такой уж я урод. Но моя попытка хоть как то расправить ее бедра, со стороны дамы вызвало злое сопротивление:

–    Не замай!  – сказала дама.

А когда я попросил Лариску объяснить мне, что это все значит, она фыркнула вторично и не докурив одной сигареты, уже взялась за другую.

–    А ты заплати вначале.

И после, пустила в серую струйку дыма к окну.

–    А то привык забесплатно, тут…

Что она хотела еще этим сказать, я не понял. Точнее, понял, но сделал вид, будто до  меня не дошло.

–    А ты знаешь, сколько я на тебя вбухала?

Эти ее слова повергли меня в шок. Лариска считала, что я ей должен, по гроб обязан, что она платила за нас двоих, да еще позволила мне пользоваться ею по своему усмотрению.

Я метался по гостиничному номеру, как зверь в клетке. Я не верил ни единому ее слову, но меня разбирало любопытство, до каких пределов в  своем воображении может эта дама дойти. Я не был брезглив, тем более, достаточное количество теплой воды достаточно будет смыть любую грязь внешнюю, что уже неплохо.

Но платить за любовь – это уже слишком!

Тут я допустил новую бестактность, поинтересовавшись у дамы саркастическим тоном, скольких она принимала до моего знакомства. И когда принимала последнего?

–    Моя тетрадь? – сказала дама.

–    Но как ты сможешь доказать мне, что это все правда? – парировал я ее ловко.

Лариска задумалась.

–    Но ты можешь сказать то же самое по поводу любых моих слов!

Предчувствуя ее ответ, я отвечал:

–    Мне ничто не помешает сверить твои слова с написанным в тетради?

То есть этим я хотел ей сказать, что ее память не настолько совершенно, чтобы одновременно лгать и запоминать эту ложь.

Лариска пошелестела мозгами пошевелила пальчика ног, чьи крашенные ноготочки каждый раз при этом приводили меня в неподдельное удовольствие.

–    Шестьдесят, или пятьдесят..! – предположила дама, и тут же кинулась за карманным компьютером в который заносила, как всякая услуживая дама, многих из тех, кто посещал ее. –  Вот! – торжествующе воскликнула Лариска. – Пятьдесят четыре.

Лариска была из тех дам, что предпочитали многие свои действия дублировать для пущей сохранности. Вот от куда у нее довольно примитивная тетрадь с записями, и наисовременнейший айфон.

Я едва мог сдерживать смех.

–    Всего то?

–    За две недели!

 

Гл.  8. 

Через час Лариска выставила мне счет на круглую сумму. Таких денег у меня не было. Тогда Лариска предложила, не моргнув глазом, сдавать ее поминутно. Когда я поинтересовался, что значит, поминутно, Лариска, не моргнув глазом, хладнокровно мне объясняет, что свои услуги, пока она обрабатывает клиента, или он пользуется ею, оценивает в четыре доллара.

Обычно она укладывается минут в десять-двенадцать. Итого за одно межполовое общение она получает на руки чистыми сорок-пятьдесят долларов.

–     Это без чаевых, – поясняет, сильно затягиваясь, деловым тоном, Лариска. – потому что некоторые клиенты просят накинуть сверху, в чем им я не отказываю.

Ибо любые расценки никогда не подразумевают под собою всего комплекса услуг, что может выдать дама буквально экспромтом, когда чувствует клиента и когда горит под ним. .

Теперь я понял, откуда и из чего сложилась та сумма, что Лариска мне предъявила. Получается, я для нее всего лишь очередной клиент! А как же любовь?

Меня едва не стошнило. Я не мог представить, как я ошибся. А Лариска еще меня успокаивает: мол, она меня любит, но за все, тем более любовь, приходится платить. И не лучше ли мне сразу с ней расплатиться, чем ждать, когда она меня поставит на счетчик.

–    Счетчик!

Машинально прихватив со столика ножик, в бешенстве я двинулся на даму. В эту минуту я мог ее порешить, а дальше – будь, что будет. Не задумываясь о будущем, я жил настоящим, где моя первая и единственная любовь была поругана и растоптана.

 

Гл.  9.   

Прошел еще час, пока Лариска меня успокаивала и наконец ей этот удалось. Мы договорились, что я расплачусь с нею, чего бы мне это не стоило. А взамен она, начиная с сегодняшнего дня, позволит мне два раза в неделю пользоваться ею. Со своей стороны, если я не хочу ее сдавать поминутно, то она согласна и напрокат, за почасовую оплату.

Еще она обещает, что забесплатно никогда и никому не даст. Как впрочем, и до сего дня, не давала.

Я не мог решиться ни на первое – ни на второе, хотя против третьего ее условия не имел ничего против. А поскольку лаве у меня не было и не ожидалось, то Лариска сказала, что познакомит меня с Бутом, и Бут все утрясет.

 

 

 

Часть  шестая. 

 

 

                                  ВОРОВСКОЙ  ЗАКОН   БУТА.

 

 

Гл.  1. 

Бут был один из последних правильных «воров в законе». Когда его короновали, то по семи зонам правильные пацаны трое суток резали сук. Прикончили не всех, но многих. Тех, кто остался, срочно развезли по «красным» зонам.

Ничего этого я не знал, но про воров в законе был наслышан.

Бут оказался жилистым, небольшого роста. Он был лыс, сидел в майке за столом и играл в карты с приятелями урками. Во всю спину его был были выколоты купола русских православных храмов. На воле они золотые, а здесь синие. Кресты на куполах восьмиконечные, и на каждой перекладине кровь Христова.

Сам Иисус выколот на левой груди. На правой простоволосая  дама. Ее портрет, особенно глаза, потрясающе синие, пронзали тебя насквозь и заставляли плакать и молиться.

Лариска шепнула мне на ухо, что это Маринка, первая Бутова шмара, которую он сорок лет назад порешил ножичком за распутство. По ее словам выходило, что Маринка та, когда во вкус вошла, то давала направо и налево. Причем не брала за то ни копейки, что среди воров считалось неслыханным делом. Это все равно, что запускать руку в общак.

Был сходняк, на котором решили, что пора Маринку кончать. Хотели то поручить Петьке, рыжему бандиту, но вызвался Бут.

Он сказал:

–    Я ее любил, я ее и порешу.

Выслушав Лариску, я спросил безо всякой задней мысли.

–    А как у тебя обстояло с Бутом?

Дама сказала, что дает ему, когда он попросит, или когда почувствует, что ему плохо. И не было случая, чтобы он не расплатился с нею до последнего цента.

И еще, перед тем, как пойти к Буту, я спросил даму: «скольким из тех, кого я увижу на хате, она давала»?

Лариска улыбнулось.

–    Сам увидишь?

И поцеловала меня жадно и торопливо, как не целовала раньше.

Стоило ли говорить,  что свой лимит на этот вечер и день я использовал и к Буту мы едва не опоздали. Тогда она записала на меня за шестнадцать минут восемьдесят четыре доллара.

 

Гл.  2. 

–    Ты пидорас?

–    Нет.

–    Точно?

–    Точно.

–    И никогда им не был?

–    Нет.

–    И не пробовал?

–    Нет.

–    А хочется?

Последний вопрос Бута был от лукавого.

–   Нет.

Принесли чаю крепкого и Бут делает паузу. Пока пьем чай, я пытаюсь понять этого человека, зачем он вор? Лариска в дальнем угу комнаты, поощрительно улыбаясь и поглаживая того ручкой,  о чем то своем ласково воркует с молоденьким вором.

–    Отец твой, пидор?

–    Нет.

–    На зоне был?

–    Был.

–    На какой? В смысле, с кем чалил?

Говорю по памяти.

–    Хорошая зона, – отзывается Бут, не пропускавшей ни одной мелочи, какой бы та не казалась тебе незначительной. – А ты был?

–    Нет.

–    Почему?

Лариска упоминала, что для вора зона этот дом родной. И еще она добавила для пущей наглядности, что не быть на зоне, для вора все равно что не слазить на даму, когда она не против и под боком.

С последним я был согласен.

Бут ждал ответа и я отвечал:

–    Судьба.

Ответ понравился старому вору.

–    Сестра, брат, подруга, знакомые, друзья…! Среди них есть пидоры? Или пидарши?

Услышав мой односложный ответ, Буту захотелось меня испытать. Он спросил:

–    А если будут?

Услышав мое молчание, Бут улыбнулся, и во всей его этой улыбке было больше печали, нежели во всей Джоконде.

–    Порешишь..! … Сможешь?

Выдыхаю, чувствую, как камень падает с души.

–   Смогу!

–    А если она – вафлю возьмет?

Бут имел в виду, конечно ее, Лариску.

Я нашёл ее глазами. Она все слышала и поощрительно мне улыбнулась.

–    Пусть сходняк решает.

Даже на таком расстоянии я чувствовал ее поддержку, как и презрение молоденького вора.

Некоторое время ни ее, ни вора молоденького, в комнате нет.  И это заметили все, кроме меня.

 

Гл.  3.

–    Лариска сказала, что ты хочешь стать вором! Это правда?

Бут видел человека насквозь.

–    Она сказала.

–    Значит правда!

Бут был сшит не на живую нитку. То был глубоко верующий вор, для которого порешить человека столь же просто, как, при наличии теплой воды, сполоснуть руки.

Лариска подает ему полотенце. Она вернулась немного растрепанной и чуть-чуть розовой. Именно такой свежей, какой она мне всегда нравилось. Правильно говорят, что хорошую даму не испортить ни чем, и ей все на пользу.

Вероятно, до моего прихода, она делала это – полотенце подает – десятки, а то и сотни раз. Почему же сегодня мне ее поступок послужил нехорошим знаком,  в отличии от хороших, когда поднимается настроение. Когда у тебя на кармане столько лаве, что тебе хочется им поделиться.

.Некоторое время  Бут как бы меня изучал.  Он  имел много опыта, который не тяготил старого вора. Еще ему не позволено жениться, и лишь крайняя нужда, когда он на воле, заставляет  Бута сходиться с дамами, и то лишь до пояса.

Наконец он спрашивает меня.

–    Ты кто?

Для блатного «есть» и «быть» не одно и тоже. Если я фраер, значит я  фраер: если ты мужик –  значит мужик. Второго не дано.

И еще, правильный пацан никогда не врет, он умалчивает, пока его к косяку не припрут. Или другим способом не прищучат.

И косячить не следует, заметят. А заметят, могут на клык взять. Жить по понятиям можно, но осторожно. Прежде чем начать говорить или взять слово, помолчи. И чем больше будешь играть в молчанку, тем больше тебя будут уважать.

–    Я тот, каким ты меня видишь, – отвечал я, задерживая дыхание.

Меня вновь выдавала дрожь в коленках, но это была другого рода дрожь.

И еще я сказал:

–    Лариска знает.

Что-то внутри шевельнулось у старого вора, и тенью легло на лицо.

–    Кем она тебе?

Лариска бросила в мою сторону быстрый взгляд, который я уловил не глядя.

–    Сестра!

Лариска улыбнулась. Этот была ее заготовка.

–    Правильно.

–    Может шлюха?

–    Сестра.

Лариска опустила голову и по шевелению ее ножки, обутой в изящный ботинок – дело было к весне – я понял, что прокатит.

Бут словно бы не расслышал меня. Или у него столь своеобразная манера разговора.

–    Я спросил, кем она тебе?

Бут не повышал голоса, ни к чему это.

–    Спим мы.

Бут оживился.

–    Этот хорошо, когда спите.

Бут представил себе маленьких детей в духе Караваджо. Бут не был большим специалистом в живописи, но Караваджо нравится кому угодно. .

 

Гл.  4.

Понимая, какого ответа он ждет, я говорю в тему:

–    Она  мягкая и теплая. И с ней приятно спать.

Лариска порозовела еще больше. Никогда бы не подумал, что розовый цвет настолько взволнует меня.

–    Береги ее! – вдруг, недвусмысленно,  произносит Бут.

Словно бы он предупреждал меня, и ее. С его точки зрения, рано или поздно мы оба станем взрослыми, и нам захочется нечто большего, чем мы  имеем.

Я даю слово, которое старый вор, по зэковской привычке, завернув в тряпицу, глубоко прячет. Там оно, по его разумению, будет в целости и сохранности. И когда встанет нужда, или срок подойдет, он его вынет.

–    Не забывай, для всех она шлюха, – еще напомнил Бут. – А  тебе – сестра.

Мне мучительно захотелось спросить вора, «разве сестра может для вора быть шлюхой»?. Но я сдержался, и Лариска мне за это была благодарна, словно бы я ей с барского плеча подарил Мальбах, или Мазарини.

 

Гл.  5. 

Далее началось испытание. С тех пор, как воры разделились на ссученных и просто воров, ничего так просто не делалось. Воры, по словам Бута, что подтверждала и Лариска, были аристократами русской нации. Так сказать, белой костью, которая встанет поперек горло любому, кто посягнет на святое русское правило, «украсть».

Но не всякий, кто украдёт, вор. Тут укравшие делятся на воров и сук. Суки те, кто попадается, и потом служит хозяину. Правильный вор, если даже и будет схвачен с поличным, умрет, но не скажет, что украл.

И потому, чтобы стать вором, требуется протекция, или слово того, кто уже вор. И желательно «вор в законе». Таких мало, но они есть.

В последние годы, то началось еще с девяностых, в среде воров появилось много ссученных, кто целует нож. И все такое. Ссученные работают на хозяина, Им имя – жопошники.

Такие, как Бут, служат лишь воровскому закону и никакой хозяин им не указ.

Если вор в законе поручится за меня, говорит Лариска, я стану авторитетом и любой фраер посчитает за честь быть подо мной.

Я сказал:

–    А какая выгода для Бута в том, что я стану вором?

Лариса, когда говорила по понятиям, много курила. Видимо, еще нервничала. Где то, в глубине ее души, в самых затаенных уголках, еще оставалась надежда,  есть жажда одинокой любви. Когда ты любишь и даешь не за то, что тебе платят и тебе хорошо, когда тебя хорошо имеют и когда хорошо платят. А потому, что без его любви, того, кому ты даешь, ты не представляешь себе жизни, какой бы красивой она у тебя не была. Тем более, какой бы богатой возможностями не представлялась в будущем.

 

Гл.   6. 

Для начала претендент, просто человек, каким был я, должен знать: у каждого вора  своя масть, под которой он будет ходить всю оставшуюся воровскую жизнь. И своя карта, которая будет говорить за тебя, какой ты судьбы.

Хорошо, когда карта и масть сходятся и одного цвета. Но не обязательно. Бут, к примеру,  туз бубновый. Красный цвет для Бута,  в данном случае,  ничего не значил.  Это могло бы сказаться дальше, но пока Бут сидел крепко, ему ничто не угрожало.

Бут наклонил голову и шестерка, приносит стопку карточных колод, из которой я выбираю одну единственную, для Бута. Он будет метать карту на меня.

Лариска предупреждала, что выбирать у воров не имеет смысла, все равно они все меченые. Но по воровским понятиям, начинающий вор должен иметь право выбора.

В картах, главное не засветиться. Вору нравятся, когда его уважают. Но уважают за дело, за результат. Когда тебя ловят за руку, все может кончиться шилом в затылок.

Настоящий вор, по мнению Лариски, предпочитает не светиться, потому и по фене давно не ботает. И базар предпочитает простой, без заморочек. Но при случае может и ножичком, по старому. Это, когда в охотку, или когда масть сама прет.

Мой последний ответ должен был показать старому зэку, что пусть я пока еще не вор, но уже не фраер, и со мной следует иметь дело.

Бут достал из розовой коробки пару сигар и одну, срезав кончик ея серебряным ножичком, протянул мне. Я не курил, но курить мог.

На счет Лариски же могу сказать следующее; как только узнал, кто она на самом деле, я зауважал ее, как не уважаешь даже ту, что была у тебя первой и последней.

Кто ее знает, не встреть она Бута, то не пошла ли она после первого раза по рукам забесплатно, как последняя шлюха. Как школьная давалка, как блядь подзаборная, о которую можно вытереть ноги?  Да и само понятие у чистеньких девушек, как только они становятся приятными дамами, весьма специфическое и не каждому придется по вкусу.

 

Гл. 7. 

Принесли карточные колоды. Впрочем, про это я уже говорил.

Бут, одну из них, выбранную мной из общей стопки,   самолично распечатал и стасовал. Лариска с отсутствующим видом смотрела в окно, которого не было. Молоденький вор, получив свое, облизываясь, сидел в дальнем углу и скулил. Совершенно забыл упомянуть, что в помещении воровской малины совершенно не было окон. Отсутствовали также и двери на выход. Только на вход.

То есть, окна были и даже существовали форточки. Окно можно было раскрыть, когда душно и тогда помещение продувалось ветром.

Но все этот была видимость, как и многое в этом мире. Как земля Санникова, канувшая в небытие, хотя имелись тысячи неоспоримых  свидетельств ее подлинного существования.

Один из поэтов прошлого, даже написал;

 

Отчего ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено только на юг…

 

И потрясающая концовка,

 

Вот под крыльями кончится лед

И найдут они счастье птичье

Как награду за дерзкий полет…

 

Но и это все, в конечном итоге, оказалось мифом. Однажды, сильно выпимши, Лариска мне сказала, что вдруг не токмо Америки и Азии не существует, но даже и ее, Лариски тоже.

Тогда я, полушутя, поцеловав ее верхнюю бархатную губку, что  дрожала от каждого шороха ее души, словно была соединена с нею тысячами невидимых нитей, сказал полушутя.

–    А это кто?

Мною тут имелась в  виду ее восхитительно нежная верхняя губка, что ни как, по моему убеждению не могла бы существовать в достойном виде вовне.

Лариска надулась и сказала, что если ее нет, и она выдумка, то возможно губка принадлежит какой-нибудь шалаве из ближайшего шалмана.

–    Но ты взгляни, – возразил я, вновь ласково целуя губку ея, – насколько она хороша и прекрасна на вкус.

Лариска уперлась на своем.

–    Она ее просто недавно свистнула у меня, когда я проходила мимо. И губка еще не успела завясть.

Схожее мнение у Лариски, а значит и у меня, тогда имелось на счет многих вещей, чье видимое существование, казалось не нуждалось ни в чьей защите.

Остается мне лишь заметить, что на счет  этой блат хаты  я был предупрежден Лариской, а кто предупредит тебя, когда ты намыливаешься в гости или в театр.

Лариска многое знает, но на рожон не лезет. Больше молчит, и мне советует то же самое, если хочу чего добиться. Когда надо будет подать голос, голос сам даст знать. Или она, Лариска, подскажет.

 

Гл.  8. 

Бут вторично тасует колоду. Лариска советовала мне не заморачиваться особенно. Все равно, карта ляжет, как решит Бут. А уж она, со своей стороны, пообещала Буту сделать скидку.

Присутствующие ждали, с интересом наблюдая за мной и Бутом. Лариска предупреждала меня, что тут главное не попасть в просак и тем более, не потерять головы. Бут вряд ли способен на подлость, хотя и тут за него нельзя поручиться. Даже со старухой бывает проруха, а что говорить на счет вполне здорового.

Да и жулики многие себе на уме.

Я должен был снять шапку, что я и сделал. Бут поощрительно  улыбнулся, и в этой его улыбке промелькнуло нечто такое, столь  первобытно хищное,  что у меня горестно сжалось сердце, и я впервые подумал, что может было прикончить Лариску, пока еще есть  возможность.

Лично для Бута я тогда представлял интерес исключительно, как жирный каплун на вертеле. В этой комнате каждый готов был за него душу дьяволу заложить, не говоря уже о бренной жизни, что настоящий вор  ставит на кон каждое прожитое им мгновение жизни. Для вора всегда воровская честь была превыше всего, и отдать жизнь за други своя считалась высшим блаженством.

Бут не глядя достает карту. Теперь я должен буду обозначить свою масть, с которой и пойду по жизни.

Если мне повезет, конечно, и как ляжет карта.

Лариска словно бы шепчет под руку: «Пики»!

–    Пики! – отчаянно говорю я, чувствуя как дрожат мои поджилки и холодеет спина.

Бут улыбнулся отечески, и делает это вторично. Но до чего его отеческая улыбка кажется для меня зловещей. Словно бы в ней воплощены все прошлые, будущие.  А главное настоящие мои несчастья.

А ведь Бут говорил, как только я протянул руку, чтобы сдвинуть колоду.

–    Может, еще подумаешь?

Тем самым он предупреждал меня, что когда кончится мое посвящение и я стану вором, назад уже пути не будет. И мне предстоит идти по жизни до конца с выбранной мною мастью. Или напротив, закончить жизнь немедленно, в собственной блевотине, стоит мне только оступиться.

Одним словом, как ляжет карта.

 

Гл.  9. 

Говорю, решив; «будь что будет» и «два раза не умирать»:

–    Пики.

–    Хорошая масть, – задумчиво произносит Бут, и  не глядя вытягивая карту.

На душе обмерло, как в последний день, Иудеи, наши братья по вере, называют этот день, «Судным». Может они и правы. Если русские вышли из болот, то они из пустынь. Одним словом, хрен редьки не слаще. Хотя некоторые думают иначе.

Стоило мне только  назвать масть, братва зашевелилась. Многие одобрительно: Мокрый Глист, Прямая Кишка, Палыч, Ленечка Член,Мохнатый и еще некоторые другие.

Я знал, мог знать, почти догадывался, и уж во всяком случае взял тогда верный след, и   такие, как Васька Шмаровоз предпочитают крестовую масть всем другим. Был и еще один пацан, что предпочитал крестовую масть, это Семен! Семен Трамп, по нашему, по воровски.

Но о нем разговор отдельный, как вы понимаете.

Мокрый Глист и Ленечка Член,Мохнатый были, подобно Буту,  чисто бубновой масти, но не кичились этим. .

Лариска, по прежнему, смотрит в окно. Если бы оно существовало, я бы смог разглядеть, что она в нем видит. Иногда, по случайному взгляду можно определить человека.

 

Гл.  10. 

Как я уже сказал, Бут вытянул карту.

Пики! Точнее, семерка пик. В блатном мире считается хорошей картой. Правда, на нее  предпочитают не загадывать. Но когда она выпадает, не считается плохим знаком. Как говорят – ничего плохого, и немного хорошего.

Бут кидает использованную колоду в мусор. Отныне она считается как бы погашенной и ею уже никто не может воспользоваться. Ибо таков закон, а вор никогда против закона не пойдет.

Приносят следующую колоду. Повторяется та же процедура, Бут тасует, я сдвигаю шапку.

Теперь уже я, самолично, беру карту. Она холодная, с решетчатой спинкой. По этой решетке вор определяет карту. Но этот немногие. Бут может, другие, кого я здесь вижу, нет, вряд ли.

Остается Васька Шмаровоз. Но он сегодня на деле  Натаскивает очередную девицу.

Второе испытание – посложнее. Правда, есть послабление. Я могу заменять карты до семи раз, и Бут каждый раз обязан будет тасовать по новой.

Но это ему вряд ли понравится. Братве всякое усилие кажется западло и если уж кто-то из воров идет тебе на уступку, пусть даже и самую малую, то делает он это исключительно из уважения к тебе.

Бут ждал, братва затихла. Так,  накреняясь,  замирает на повороте стремительно несущийся в ночи  тяжело груженный железнодорожный состав. Кажется, еще миг и, сорвавшись с рельсов, он рухнет в пропасть, увлекая и сминая десятки вагонов.

Тут пан или пропал, как говорят в Одессе, выходя под вечер с ломиком  из дому.

Плещет море, пронзительно в вечернем полумраке кричат усталые чайки. Тем, кому не повезло. И не дай бог тебе приехать в Одессу на голодный желудок. Здесь этого не понимают и не любят.

 

Гл.  11. 

Лариска шевелится. Никто не видит, как  двинулось ее тело, линия бедра скользнула вниз, потом медленно разворачивалась, пока не легло отпечатком на стену. И лишь  затем поползло, немного волнуясь от собственной настырности.

Свежее дамское бедро, едва прикрытое тонким сукном, и если оно хорошей выделки, то весьма подвижно и красноречиво. Стыд последнее, что его волнует.

Лариска делает знак, который понимаю и вижу только я. Понимаю, Лариска делает мне знак, и я пытаюсь уловить его. От этого зависит моя жизнь. Зависнет ли она на полпути, или войдет новым качеством в окружающий нас мир. То, что Лариска сегодня на моей стороне, в том у меня нет сомнений.

Кто-то скажет, что женская любовь скоротечна, а любовь умной дамы вообще неслыханное излишество, почти роскошь. Тут скорее следует рассчитывать на симпатию девчушки, наивной  дурочки, хотя уже не полной. Готовая по внутренней причине полюбить кого угодно. Она, тем не менее тянет и тянет, и еще неизвестно, даст ли тебе. Или не тебе даст. Сегодня или завтра.

А может уже дала вчера, и ты можешь рассчитывать лишь на повторный сеанс!

Как я уже говорил, приносят вторую колоду. Бут тасует, я снимаю шапку. И медленно-медленно, тишина абсолютная. Слышно, как в соседнем помещении у кого-то сдают нервы. .

Настанет день, когда мы с приятелем будем уходить в сторону пустыни,  утопая в барханах. В спину нам будет светить заходящее солнце, а поверх головы, уходя в бесконечное небо, будут свистеть остроконечные пули. Жизнь наша, повисшая на тонком волоске,  будет тогда зависеть исключительности от меткости стрелка. Или от нашего с ним везения.

А ему – стрелку – целить будет мешать солнце, что слепит глаза на заходе.

Нам повезет, нас скроет ночь и пустыня. Но каждый раз надеяться на удачу – не серьёзное дело.

 

Гл.  12.

Я имею право заменить карту числом до семи раз.

Приносят вторую колоду, по виду ни чем не отличающуюся от первой. Напряжение нарастает. Кажется, я уже третий раз упоминаю про следующую колоду. Ленечка улыбается. Более противной и угодливой улыбки свет не видывал.  Глист показывает  нож, но так, чтобы Лариска ничего не заподозрила. Когда у него не хватит лаве расплатиться, он, Лариску, не задумываясь, прикончит.

Думаю, что раз боится, значит уважает. Но дело обстояло в другом. Лариска не давала тем, у кого хотя бы раз замечала нож. Не зная почему, но Лариска боялась панически ножа.

Васька Шмаровоз впоследствии, разбирая этот случай наравне с другими похожими, выразил уверенность, что это у моей подруги неспроста. Он так и сказал, что молодую Лариску по глупости  проткнули как  то не так, как она надеялась, как ей говорили или думала она…

И вообще мне он советовал быть  с Лариской поосторожнее, будто я и без него этого не знал.

Еще он говорил, что у самой Лариски хорошо получается ножичком. И что, дескать, у нее имеется коллекция мужских причиндалов, которые она срезает не моргнув глазом.

А почему она это делает, ты должен сообразить сам.

Еще Лариска не любит, когда лаве зажимают.

 

Гл.  13. 

Трогаю карту.

Если правда, что Лариску до меня имели многие, тогда и она имела многих. И значит, мы квиты.

Напротив в зеркале возникает неясный облик. Он как бы наплывал изнутри, и скоро принял очертания грустной дамы, мадонны моего сердца. Нет, дама не была похожа на мою Лариску и все же это была она. Но, очищенная от плевел, грязи и следов внешних сношений, что в душе всякой истинной дамы, оставляют столь трудно смываемые следы.

Глядя на истинную даму начинаешь понимать сердце Мадонны.

–    Дама! – говорю я. – Дама пик.

Бут говорит.

–    Покажи.

 

Гл.  14. 

В фундаментальной физике есть понятие, что Вселенная более зависит от нашего к ней отношения, нежели от собственного строения. Человек прямое дитя от Бога, и кому, как не ему решать, что есть Вселенная.

А тут,  какая то карта.

Кидаю ее на стол. Она открывается и вздох ужаса и восхищения проносится по комнате. «Дама пик».

Еще не веря, хватаю ее и подношу к глазам. Дама улыбалась. Да, это была ее улыбка. Я не мог ошибиться.

Сталкиваясь взглядом с Лариской и вздрагиваю.  Схожесть полная, даже оттенок губ, разлет бровей и мерцающая глубина взгляда. Эта бездна, которая манит смертью. Когда долго смотришь, то чувствуешь, как смерть удавкой обволакивается вокруг шеи. Одно ее движение, петля затягивается и тогда наступает сладкое удушье и смерть.

Улыбка Лариски и ее полные, чуть надтреснутые губы. Они словно бы спрашивают, «хочешь меня»?

«Ведьма!», – кричу я, вырываясь из чьих тот рук, – «ведьма»..!

Кричу и теряю сознание. Последнее, что отмечает меркнущее сознание, летящая карта. Она падает на пол. Ее поднимает Лариска и кладет на колени Леньке, Члену,Мохнатому. Его виноватый взгляд, как нож, проходится по сердцу.

 

Гл.  15. 

Не всему написанному следует верить. Нет, я не терял сознания, и тот день помню до минуты.  Карта лежала на полу, когда ее  осторожно, как дама, аккуратно берет Ленька двумя пальчиками и кладет на стол. Никто из собравшихся не в силах понять, что происходит и почему я пришел в такое состояние.

На их взгляд случившееся, большая для меня удача. И если бы выпала любая другая карта, тот же Мокрый Глист бы с удовольствием вскрыл бы мне черепную коробку. Или что не менее плохо, перерезал бы горло.

Дама в зеркале потускнела. Остальное меня интересовало мало. Удача сама шла в руки, прыгнула шальной птицей. И по вашему, я должен был от нее отказываться из-за плохих примет? Да в ту минуту я бы сам кому угодно располосовал бы бритвой лицо, если бы это сошло мне с рук.

Но я уже знал, что скоро наступит момент, когда я смогу не только вытащить пиковую даму из колоды в тридцать шесть карт, но и самую Вселенную переделать по  образу и подобию, моему. Как гласит китайская поговорка» путь длиною в десять тысяч ли начинается с первого шага. Так вот, свой первый шаг я сделал.

Я бы мог, если бы захотел, мгновенно после всего случившегося, спустить столь милый образ в унитаз, или кинуть в мусорное ведро, а то и куда похлеще. К примеру, растворить в серной кислоте, или обменять на пиво. Тем более, что вряд ли кто сможет мне после доказать, будто вся моя повесть есть чистой воды, слабая и беспомощная поделка моего ничтожного разума.

Конечно. ничего подобного я делать не стану. Тем более, я люблю Лариску, люблю такой, какой себе представлял все те годы, что провел один на один, бросаясь на стены и мечтая о сладком самоубийстве, как евреи мечтали о спасительном Исходе.

 

Гл.  16.

Лариска приходилась Буту нечто вроде дочери, может приемной. Во всяком случае она ничего не говорила мне о своих настоящих родителях, при условии, что они у нее были. После ее рождения еще оставалось несколько лет, когда приятным дамам приходилось становиться женщинами и понеся от нашего брата, рожать, производя на свет девочек и мальчиков.

И все это во славу Божью.

Пока Он же, в начале нового века,  которого мы с вами столь благополучно достигли, с подачи опять же Господа и для облегчения дамской участи, которых, стоило им только овладеть всеми прелестями любви,  вовсе не прельщала роль инкубатора. Не он научил нас выращивать детей из пробирок, в чем не было ничего удивительного;  разве нутро женщины не та же пробирка?

К сожалению, легенда о самозачатии и саморождении так и не получила должного распространения, отчего большинство населения земли свято верит в сказку, будто именно женщины производят подобных нам и себе. Дамы, которые умеют, ловко этим пользуются.

Когда-нибудь, если на то хватит и будет сил, и Господь не оставит меня своей милостью…

И тогда, разбавив мою дерзость Его милостью, я не стану наконец тем, стать  кем, разве не Он  понуждал  меня все эти годы!

 

Гл.   17. 

Возможно, Бут  подобрал девочку на улице, дал ей имя, вырастил, в меру заботился. А когда дерево покрылось листиками, то вполне мог и пристроиться к нему.

Нет, не для размножения. Выше я уже распространялся на этот счет. А для любви и услады, что милых дам со времён Адамы и Евы привлекало более всего, а не искусство деторождения.

Кстати, у гениального Шекспира в его Ромео и Джульетте заметьте, о размножении не сказано ни слова. Не является ли это верным свидетельством, что уже тогда это было редкостным весьма. Так что говорить новейших временах, когда приятную даму палкой не загонишь  в роддом.

Но уж рассказывать сказки, да подкладывать на живот подушки, а на это наши дамы мастера. Они дурят вас, говорю это вам от чистого сердца. И пока вы лично не убедитесь, каким образом эти хрупкие, но столь  злые создания, могут производить на свет столь милых и забавных детишек,  не верьте им, чтобы они вам не говорили. Единственное, в чем нет равных нашим дамам, так это способности, ее же кстати у них и не отнять,   вешать славянскую лапшу на наши мужские уши.

До поры до времени Бут держал Лариску при себе. Пока та не отпросилась на вольные хлеба.  Буту было жаль девку, но что он мог поделать. Он так ее любил, что готов был на многие жертвы.

Чем она ему отплатила, вы скоро узнаете. Нет на земле, скажу я вам, женщины, что став дамою, не захотелось бы ей большего. Не верите? Вернитесь домой, если у вас есть дом, и спросите жену, даму своего сердца: чего бы ей хотелось – суке подколодной – больше всего на свете»?

И будет  прав тот тысячу раз, кто скажет: «А пошел бы ты козел подальше»!.

 

Гл.  18. 

По прошествии некоторого времени, когда я уже вполне освоился  спать с Лариской не страшась последствий,  то, после одной хорошей, и показавшейся ей почему то особенно радостной, ночи, Лариска разоткровенничалась и рассказала мне некоторые вещи из воровской жизни Голубого Бута. И почему его назвали Голубым, а не розовым или оранжевым, к примеру, откуда он происходит. Где его родина, кто родители, и вообще о многом.

Бут происходил из породы восточных славян. Их еще зовут «болотными» славянами,  наряду с уграми и финнами. Потом пришли викинги и назвались они Русью. Выйдя из болот и осмелев, русские понемногу стали к себе прибирать все соседнее, и так скоро дошли до Северных морей.

Пока они шли, с юга и востока на них навалились монголы. На Руси их еще прозвали «злые люди». Вот уж кто был неистов в злобе, и отвратителен характером, подл, угодлив и чванлив одновременно, так это они.

В Европу их так и не пустили, поставив на границах кордоны и расселив во множестве вдоль нее кучками поляков и хохлов, коим особенно ненавистны.

Потом были еще смутные времена, и все такое, пока не родился Бут. Вот с него и начнем исчисление Нового Времени, а не с еврейского Христа. Тем более неизвестно, был ли этот Иисус на самом деле. Уж больно много мудрствующих лукаво и прочих хитрожопых. Аки забыли, что на всякий хитрый зад есть прялка с винтом. Так вот, еще дед Бута, прошедший лагеря и тюрьмы, лично знавший хозяина  Большого Джо, говаривал: «Пасть порву!» и столь свирепо смотрел кругом, согнув широкие плечи, что всем становилось зябко.

Так прадед наш, наставляя народ свой истине в пещерах, накрытый шкурой, стоит, широко расставив ноги,  сжимая в правой руке крепкую берцовую кость, а левой держа за шиворот смертельно напуганного и оттого вовсю верещавшего пацана. И пусть тогда еще предки наши слабо разумели в языке и не всегда могли объяснить причины своих поступков, что часто приводили к необдуманным последствиям, наш Бут знал, что его поймут.

Вот его подлинные слова, донесенные до нас тысячелетней историей.

–    Кто подучил этого выбледка, и он съел мое мясо?

 

Гл.  19. 

А что говорить о тех, кто отрицает само  духовное начало в Иисусе, не говоря уже о его материальном воплощении. Мне кажется,  и кажется я в том уверен, что Бут и есть Иисус в современном изложении. А всех прочих, кто говорит,  будто он и есть Иисус, гнать таких поганых нехристей позорной  метлой и в шею, до самых пределов Иудиных, где кончается земля русская, там и конец.  Это будет для них наилучший, хотя  и не единственный выход.

Если бы наши предки не сжигали во множестве еретиков, разве бы появились на свет белые, крепкие духом Ньютоны, и хитроумные Эйнштейны. Не  говоря уже о проницательном монахе Галилее, который один стоил сотни сожжённых до него и после него.

Про рождение Бута хорошо написал Сергей Наговицын, земляк наш, из Перми. Настоящий пацан, каких мало. Жаль, помер он, спился ли, или сердце не выдержало. А скорее, так то и другое. Разве можно в Перми жить долго на трезвую голову?

Лично я такого еще не встречал и вам не советую. Гиблое это место, Пермь, скажу я вам. Там без ножа, ни днем, ни ночью не ходят. А кто пойдет без ножа, тот пидорас.

Мне остается лишь его, Сергея Наговицына,  процитировать, дабе не портить первоначального мотива.

 

«.. меня мама на этапе родила,

Когда батю в хате опер уложил».

 

Теперь  дошло, с чего это мальца назвали Бутом? Именно Бут отец всему сущему, что есть живому и чистому на земле русской. И пока он будет жив, не сгинет земля русская, не переведется в ней всякий вор, могущий взять нож и положить предел всему.

Матери Бут не помнил и не имел малейшего желания отыскать ее, когда встал на ноги. Да и та не особенно о нем радела. По окончании срока, Меланья, так, кажется ее звали, вернулось в свои пределы и кончила там дни, более  не покидая их. Разве что по великой надобности,  ходила куда, а так сидит сиднем и все молчит.

Бывало, спросит ее сосед, Прокл, или как его там, «чего, мол Меланья сидишь»?

А та ему так отвечает:

–    А куда идти, Прокл?

–    А куда хошь, страна у нас большая, свободная.

–    А я никуда не хочу, – печально так отвечала Меланья Проклу. – Страна то большая, а идти некуда.

–    Может и некуда, а можно и до магазина.

–    До магазина в любой срок иди, не хочу. Да и была я там, ничего хорошего.

–    Неужто. ничего не купила?

–    Как не купила! Купила конечно. Вона булочек, да сметанки. Не пробовал нынче сметанку то? Замечательная сметанка, прямо из Голландии. Путин, президент наш, дай ему господи лет многих,  велел отныне и во все дни, пока живы будем, сметанку из самой Голландии возить. Во как!

–    Из Голландии, это хорошо, – соглашается Прокл, никогда не бывавший далече райцентра, что за семь километров, если считать по немецкой системе. –   Тогда, сиди.

–    Вот и сижу.

–    И сиди!

Так они и сидят до сего дня, если не померли, или спать не пошли.

Но я приметил, когда писал про них; отчего то Меланья все смотрит на Восток, где лагеря. Тогда как Прокл глядит прямо, в сторону магазина. А налево у них лесок, куда девки по грибы ходят.

 

Гл.  20. 

Лариску Бут, как она лет означенных достигла,  первое время  использовал исключительно по назначению. Но жениться, в смысле брать ее замуж наотрез отказался. Западло вору семью заводить,  братва не поймет. А если и завел семью, молчи, не рыпайся. Засунь язык куда положено, а очко сожми, чтобы не ботало. Не вор ты отныне, а фуфлыжник. Сиди на попе ровно, не ерзай. Каждый с тебя спросить может. А если не спрашивает, то значит, срок не вышел, тяни дальше. И молчи, когда братва говорит.

Когда Наговицын написал песню, где вся жизнь Бута, у того в горле комом  прошлое  его встало. Вот те слова. Пусть каждый русский человек, кто только мечтает стать вором, ибо нет звания выше на Руси, запомнит эти слова, как Отче Наш. Ибо Земля прейдет, мир и война прейдут, время закончится и народ закончится. Но русский человек останется и будет жить во веки веков. Ибо вера его крепка, пока пребывает на нем воровской закон. А с ним и его песня:

 

Я с пеленок знал понятия в делах

И с ворами я законными дружил.

Меня мама на этапе родила

Когда батю в хате опер уложил.

 

Покажите мне такие города

Те селения в которых не бывал

Ну покажите мне где не был никогда

Где не дрался где не пел не воровал.

 

Я менял как карты женщин и дома

А по-пьянке за себя не отвечал

И по мне частенько плакала тюрьма

Да и я бывало сам по ней скучал.

 

И столыпинский прицепленный в хвосте

Поджидает полуночный воронок

И судья мне как художник на холсте

Вырисовывал последний в жизни срок.

 

И родная вся в брильянтах и слезах

До машины провожает как всегда

Я к тебе еще вернусь какой базар

Если вышку поменяют на года.

 

Мне, как сказку, приговор читал судья,

А за окнами вовсю февраль свистел,

Говорил, что подрасстрельная статья

Мне начертит номерочек на кресте.

 

Гл.  21. 

Когда на пару мы ее пели с Лариской, та плакала, как плакал и я, не в силах выносить более ни ее, ни самого себя. Плакал этап на Сусуман по весне, плакал конвой и даже суровый лагерный начальник, Пидорас Ефим, хмыкнув и заложив за язык добрую порцию таджикской махорки, сплюнул и сказал сурово, с набожной сердитостью.

–    Верно поют.

Он, наверное,  имел в виду; столь хорошо у нас с Лариской,  получается,  что даже пидорасам есть чему у них поучиться.

Далее Лариска, вытерев хорошенькие глазки, так  говорила:

–    За правду Бута перевели в одиночку, где он на заиндевевших от холода стенах  начертал воровской закон. Когда его выпустили, начальство приказало стереть те надписи. Но чем больше их стирали и скребли, тем ярче они разгорались.

Тогда местное начальство приказало снести с лица зоны тот карцер, где пребывал Бут. И тут случилось чудо, первый зэк, а других рабочих там не было, а этот был сукой, тронул кайлом камень, как вспыхнул и сгорел заживо. В конце концов, всю зону пришлось взрывать, что и было сделано. А зэки, которых бросали с этапа на этап,  скоро разнесли весть о новом воровском законе по всем пересылками и тюрьмам и зонам.

 

1. Не быть сукою.
2. Не целовать ножа и не ударять по рельсе. Сделавший это – сука и подлежит смерти.
3. Люби мать свою, ибо она родила тебя.
4. Нет у вора ближе никого, окромя братвы.
5. Не брать в руки лопаты; жить на ворованное.
6. Не иметь дел с начальником.
7. Исполнять решения воровской сходки, как высшего органа. Слово старшего, закон.
8. Уважать мужиков, ибо они добывают тебе средства на жизнь. Без нужды не резать фраеров, обувать лохов, не быть прошмандовкой.

9    Не брать за щеку.

10. Не признавать вины перед судом, даже очевидной. Вор, признавший вину, не вор.
11. Не иметь дел с пидарасами.
12. Нет высшей чести для вора, как замочить того, кто пренебрегает воровским законом и интересами братвы.
13. Везде, где есть два вора, устанавливать воровской закон и строго следовать ему. Кто не следует, тому быть опущенным.
14. Не играть с ментами в карты.
15. Не поднимай руки на вора в законе, ибо он для тебя и есть закон.
16. Без нужды не давать вафлю. Достаточно просто провести членом по губам осужденного.
17. Не крысятничать, не брать у ближнего. Давать в общак, сколько по силам.
18. У вора нет ни родины, ни отечества.
19. При наличии дамы не пользовать однополых с тобой. Не пренебрегать ее нуждами, но и не приближать, дабы она не смогла тебя предать.
20. Не варить козленка в молоке матери.

 

 

 

 

 

                                    КНИГА    ВТОРАЯ. 

 

 

 

 

 

 

 

 

                           ПРЕИСПОДНЯЯ.  

 

 

 

 

 

Часть   первая.   

 

 

 

 

                    СМЕРТЬ  ПЕТРА  ИЛЬИЧА. 

 

 

 

 

Оказавшись в Преисподней, я сталкиваюсь лоб в лоб с

                   Александром Македонским и пытаюсь установить причину

                   собственной смерти. 

 

Гл.   1.

 –    Где я?

Оглядываюсь, замечаю «неладное» и начинаю  соображать. Соображаю я медленно, но не по причине слабой головы, а потому, что принял вчера хорошо, чтобы войти  в образ.

Можно не соображать совсем, но тогда неизбежен вопрос, что я здесь забыл. Последнее, что приходит на память, это вчерашние обои на стене в гостиной кажется. Впрочем, не в гостиной. До нее мы не дошли, а в прихожей. Именно в прихожей.

Повторяю несколько раз, «прихожей, прихожей, прихожей». А вслух..:

–   Где я?

Голосок у меня тоненько жалостливый. Именно таким, по моему понятию, должен говорить умерший Петр Ильич, бухгалтер при молодой жене.

Наконец сбоку, как бы в полумраке,  раздается деликатное покашливание.

–    Кто здесь?

Нельзя сказать, чтобы я  испугался. В своем воображении я был готов ко всему, даже появлению самого Дьявола на фоне раскалённой газовой печи. Но, судя по произношению, скорее всего это какой-нибудь маленький чертенок.

Не знаю, кто там может быть, но мне становится заранее  неловко. Все таки, какой-никакой, я актер, и еще пишу понемногу. Конечно, не Шекспир, но надеюсь, со временем и мои пьесы будут нарасхват.

Прошлое, Бут, Лариска и даже Мокрый Глист начисто выскакивают из моего сознания. Еще ранее они исчезли, точнее, будет, покинули мою голову. Раздражённый на всех живых, в особенности на Лариску, на которой недавно женился, на трагическую воровскую судьбу, в  которой оказалось мало романтики, зато подлости и лишений выше крыши. И мне захотелось, хотя бы на время выскользнуть из обстоятельств. Как сказал бы актер, «выйти из образа».

Некоторое время я раздумывал, как бы это мне провернуть без излишнего ажиотажа,  без огласки, чтобы все те события, в которых я участвую, шли своим чередом, как подвернулся случай.

Умер некий бухгалтер Петр Ильич.

И вот я в Преисподней, притворяюсь, будто я понятия не имею, где я.

На всякий случай  нажрался,  как последняя свинья. При этом, совершенно не в курсе, пьет ли Петр Ильич.

От меня сильно, даже на том свете, – впрочем по отношению ко мне, он  сейчас «этот свет» – тянуло перегаром настолько, что первое время меня самого от него тошнило.

 

Гл.  2. 

Тут на свет, что слабо струился от единственного оконца под  самым потолком, – если здесь есть потолок, – вышел небольшой человечек с курчавой головой  и свечою в руке. Очень похожий на Чехова, только греческого.

Про свечку я уже упомянул, а в другой руке он держал кожаный баул, с которым обыкновенно сельские врачи выезжают на практику.

Тут начались первые неприятности, сколько ни пытаюсь узнать его или вспомнить, не могу. И какого черта я даже в Википедию не заглянул перед началом действия, или романа.

На всякий случай подаю голос первым:

–    Кто ты?

Человечек поднял фонарь повыше – это, все таки, был фонарь.

–    А кого тебе?

Голос человечка дребезжал настолько слабо, что скорее напоминал сильно расстроенное пианино, нежели человеческую речь. Интересно, куда я попал? Вроде как помещение, но странное: ни потолков, ни стен. Исключая той, к которой я приложен, так сказать.

Он спрашивает, кого мне?

–   А кто есть? – спрашиваю я лукаво, опасаясь попасть в просак.

Хорошо бы опохмелиться. Но кто знает, где тут кабак. Да и есть ли он!

Ловлю себя, что постепенно вживаюсь в образ.

–    Кого тебе надо, тот и есть! – назидательно сказал человечек и принялся обрабатывать лампу, у которой вот-вот погаснет фитиль.

Тут только до меня дошло. Неизвестно, где я, но в том мире, где я живу, подобными лампами не пользуются уже лет пятьдесят. Самые нехорошие предчувствия полезли мне в голову и превозмогая головную боль – все таки изрядно вчера принял – спросил, но с интонацией, чтобы мой собеседник не понял, что я уже что-то почуял.

–    А где я? – уже тревожно спрашиваю я незнакомца, имея в виду, что прежде чем знать, кто мне нужен, я должен иметь представление о месте и времени. Там, откуда я, каждый малыш знает о теории относительности, и к  Эйнштейну относится с должной почтительностью.

–    А как ты думаешь?

Человечек оказался не так прост и вполне владел основами человеческого языка.

Еще раз оглядываюсь и ничего не вижу. Белесая пустота, за которой может оказаться что угодно.

 

Гл.  3.

Вспоминаю Бута, которого успеваю забыть.  Как жаль, что он  в прошлом. Но что мне мешает, пользуясь его методами, поставить этого нахала на место.

–    Ты знаешь, кто я? – гневно вопрошаю я наглеца, сведя брови и делая бешеные глаза.  Все как есть на старых кинематографических лентах. Хорошо, хоть с памятью у меня в норме.

На всякий случай делаю пальцы веером. Потом цыкаю.

Однако ответ незнакомца мне не понравился.

–    А мне то, какая разница? – флегматично отвечал неизвестный, заканчивая с лампой и ставя ее поодаль на небольшое возвышение. Готов поклясться, что еще мгновение назад, никакого возвышения в том месте не было и в помине.

Тут  уж меня зажгло по настоящему. А  когда, наконец слегка отпустило, захотелось пить. Все таки я с похмелья, и нечего тут дурку катать.

Я прямо так и заявляю этому сукину сыну.  Давно я не чувствовал себя столь погано.

–    Вода есть?

–    Какая вода?

Он еще издевается. Приподнявшись, я протягиваю руки, намереваясь ухватить наглеца за горло. Чтобы знал, с кем имеет дело.

Но странно, стоило только мне приблизиться к человечку, как тот удалялся на то же расстояние. Причем он это делал безо всяких со своей стороны усилий.

Ну и в переплет я попал!

Где-то я уже про это читал. Или слышал, или…

–    Неужели, Преисподняя?

Человечек хихикает, гадко и мерзко. Так ведут себя те, кто считает, что провел кого-то сильно,

–    Она самая, милок!

Тут крыша у меня поехала и я отключился. Все получилось настолько натурально, что я действительно потерял сознание. Вот что значит, система Станиславского.

 

Гл.  4. 

Сколько я провел времени   без сознания, не помню. Да никто бы не запомнил, окажись он в моих условиях, где само время не имеет особого значения. Точнее, вообще не имеет.

У меня еще оставалась надежда, что все происходящее, не более, чем собственный вымысел. Все-таки, пусть мой талант и не блещет особыми откровениями, но его достаточно, чтобы поместил героя в ад, пусть даже этим героем окажусь я, автор этого самого ада.

И тут я немного ожил. Как я мог такое допустить, Преисподняя, еще не означает ада! Разве великий Данте не ясно это доказал, что даже у таких скептиков, как я, не должно бы остаться сомнений.

 

Гл.   5  

Мое второе пробуждение было не лучше первого. Только напротив сидел уже высокий и худой грек с лицом явного психопата. Он что-то нервно писал на табличке грифелем, иногда смеялся, иногда хмурился. Он явно был не в себе, примерно как я.

Хорошо бы, что-нибудь, кому-нибудь написать. Отправить послание,  что я жив-здоров. Мысль мне понравилась настолько, что решился сразу же ее пустить в дело.

–    Э..! – обратился я к греку. – Не знаю вас по имени …

То, что он грек, я не сомневался.

–    Чаво? –  переспросил грек, прикладывая к уху широкую худую ладошку.

–    Простите…! Как мне к вам обращаться?

–    А чаво надо?

Грек даже развернул ко мне одно ухо, которое с ладошкой.

–    Как вас по имени?

Грек заулыбался, показывая мне беззубый рот. Что у них за Преисподняя, когда ее служители выглядят, как последние бродяги просящие подаяния.

–    Имя спрашиваешь?

–    Да-да! Имя.

Я закивал головой.

–    Имя  – это хорошо! Только,  что оно тебе даст?

После такого ответа, остается одно, замолчать на время, собраться с мыслями.  Все это занимает по земным меркам минуту и продолжаю, не теряя надежды.

–    Мне бы написать..?  – робко заикнулся я и тут же смолк.

У грека из горбатого носа и ушных раковин торчали клоки рыжих волос. Он был настолько безобразен, что никакой авторской фантазии не хватит его описать.  И все же он явно мне кого-то напоминал и едва ли не из великих.

–    Чаво?

Повторяется грек безо всякой насмешки и умысла. Убеждаюсь, греки, даже в Преисподней ведут себя настолько похабно, что не хочется иметь с ними дело.

Перевожу дыхание. Если он идиот, тот с ним следует ухо держать востро. Кстати, как у меня с ушами?

Трогаю себя за мочку. Вроде на месте, да и  так, никаких повреждений на теле. За исключений рваной раны живота. Кто-то хорошо постарался,  разворотив мне живот. Если бы здесь были силы тяготения, то наверняка бы мои кишки разлетелись по всей Преисподней.

–    Письмо написать, понимаешь?

Грек вздохнул, и отложил табличку.

–    Кому?

–    Какая разница!

Тут уж грек взглянул на меня, как на идиота, чем доказал, что он не такой уж сумасшедший, как выглядит. Хотя, … .

–    Ты что? Того!

Более чем красноречиво, грек поскреб у себя за ухом, что на здешнем языке нравов означало крайнюю степень умственного затемнения. Вытащил на свет вошку, долго смотрел ее. Потом взял на зуб.

Меня снова  стошнило.

 

Гл.  6. 

–    У вас здесь главный есть?

–    А как же, без главного то!

Грек все еще с сомнением смотрел в мою сторону. Следовало бы поторопиться.

–   А кто он, можно узнать?

–    А чего нельзя! Можно!

–    Так кто?

–    Сатана!

В глазах у меня потемнело, в груди похолодело, ноги налились такой тяжестью, что казалось я уже никогда не смогу сделать и шага. Хотя, какая мне теперь разница!

 

Гл.  7.

В приемной был камин, точнее, его не было, но как только грек принялся его растапливать, так он сразу появился. Получается, что в Преисподней есть разница между теплом и холодом. Значит и я уже не настолько бестелесен.

Для убедительности мне пришлось несколько раз ущипнуть себя.

Заметив мои движения, бес, несомненно, грек был бесом, заметил.

–    Тут всем, поначалу, не по себе.

–    А что, потом?

–    Привыкают.

Тут я с ужасом разглядел, что дровами служили человеческие останки, кости и тут их было немало.

(Между прочим, если кто не в курсе,  следовало бы заметить, что души умерших, для их же удобства, в их посмертном воображении, обладали телами и даже одеждой. Во всяком случае на первоначальном пути, в Преисподней).

Бес в греческом образе продолжал раздувать косточки.  Те, что  поменьше, первыми  объялись пламенем.

Стараясь в языках пламени уловить  будущую судьбу, я в  то же время старался не думать о ней. Разве я мало кого, будучи автором некоторых тестов, довел до ручки, а то и до смерти.

О смерти стараюсь не думать. Она противная, мерзкая старая, и угодливая, как состарившаяся до времени шлюха. Вечно у нее пахнет изо рта, она попадает в просак куда не попадя, куда только шагнет, заводится от любой мелочи.

Грек молчит, греется у огня. Изредка посматривает в мою сторону. Интересно бы узнать, что у него на уме?

–    А Сатана этот, – начинаю я издалека, – он у вас в каком звании?

Грек подложил в камин пару свежих косточек. От подобных вопросов его  покоробило. И он отметил на восковой дошечке, что данного товарища хорошо бы упечь куда поглубже.

–    Сатана есть Сатана, – глубокомысленно и с уважением сказал грек. –  И имя ему Справедливость и Воздаяние.  Выше его только Бог! Он же истина. Есть Бог, есть Сатана и есть Иисус Христос.

Понимаю, что дальнейшие вопросы ни к чему не приведут, если не усугубят мое и без того жалкое положение, я поинтересовался, как бы между прочим.

–    А ты кто сам будешь?

 

Гл.  8.

–    Александр Македонский я.

У меня, как писателя, вторично крыша поехала. Или меня здесь действительно  за дурака держат, либо что-то в датском королевстве наперекосяк встало.

Сдерживая смех, и опасаясь оскорбить грека, я пробую уточнить, прикидываясь  дебилом. Где то я прочитал, не знаю, насколько правда, будто на том свете лучше всего относятся к идиотом.

–    Александр Македонский..! Это который… ?

–    Вот именно… – ставит жирную точку грек.

Только напрасно он старается. Я продолжаю гнуть свою линию, и она у меня получается не хуже, чем у других.

–    Этот который из них?

Греку икнулось.

–    Как тебя понимать?

Тут я седлаю одного из своих коней:

–    Один Александр, – начинаю перечислять, завоевал Персию.  Другой во все времена среди многочисленных народов почитался как лучший любовник все времен. Говорят, слухи такие ходят, что ему самой Клеопатре, греческой царице удалось сделать такое чего ей и не снилось.

Делаю паузу. Видно, что  грек, назвавшийся Александром Македонским,  сердится, но пока молчит.

–    А был еще Александр, который философ. Он первым из греков открыл грекам Птолемея и основал в Афинах академию, где преподавали Платон и Аристотель, – подвожу я итоги собственному красноречию.

–    Дальше! – с подозрительным хладнокровием подгоняет меня служитель Преисподней. –    Если к этим трем Александрам добавить еще одного, то есть Сократа, – продолжаю я накручивать, – То Македонских получается уже четверо и все Александры. Сократ между прочим получил свое прозвище, когда остановил солнце, когда шел дождь.

 

Гл.  9.

–    Все?

Перевожу дух.

Разгорался камин, освещая усталое лицо явно помешанного грека. Грек, назвавшийся Великим Александром, продолжает молчать, неторопливо помешивая косточки. Думы его уходят далеко, когда он действительно был великим, скакал на лощади и гнался за Дарием. А потом  разбил этого самого царя Дария в таком то сражении на картине, там то и там то?

Бес в образе грека поправил меня:

–   Мозаику ту написали потом, когда я уже лет двести, как помер. Тут различать бы надо, где история, а где искусство.

Из чего я делаю неутешительный для себя  вывод, что в Преисподней можно и промолчать, только это ни к чему хорошему не приведет.

–    Знаешь, я представлял тебя другим, – говорю я в примирительном тоне. –  Извини!

Грек выпятил губу, снисходя до меня, то есть,  уровня моего понимая. .

–    Когда я помер, перепил, понимаешь, меня хотели за Персеполь упечь куда подальше, как великого грешника. Но тут сам Сатана вмешался и говорит, что если бы не воля Господа, Бога Израиля, разве бы пала империя персов? И тогда Архангел Михаил поместил меня сюда на время. Пока все не утрясется. Вот я уже, посчитай, две с лишним тысяч лет тут сижу и встречаю вашего брата. Если я не заслужил этого места, кто еще мог заслужить его?

(На окраине Персеполя ученые обнаружили гробницу печально известного Дария III, последнего царя династии Ахеменидов. Оставшаяся незавершенной и разрушенная природными условиями, она выглядит забытой и заброшенной. В ней так и не нашлось место телу бесславного царя, её рельефы не прорезаны и схематичны. Этот монумент служит мучительным напоминанием о грустном финале некогда прославленной империи.)

Тут наконец и до меня дошло, с каким великим человеком мне приходится иметь дело. И еще раз извинившись, я низко поклонился Великому Александру и сказал, что если бы мне суждено было родиться по новой, единственным, кем бы я хотел стать, так это Александром Македонским.

Грек вновь приложил палец к виску и наконец чистосердечно высказал, что у него на душе накипело, при общении с новым постояльцем.

–    Дурак ты, Петр Ильич, хотя и прокурор.

Тут меня в третий раз, как обухом по голове.

 

Гл.  10.     

Македонский, как я очнулся и пришел в себя, постарался кратко поведать обо мне все, что знал. А он знал немало. По его словам выходило, что меня, то есть Петра Ильича,  убили в ночь с пятнадцатого марта на шестнадцатое, когда за окнами вовсю бушевала гроза, а на городских улицах черт ногу сломит.  Казалось, сама природа восстала против этого убийства. То были знаменитые “мартовские иды”.

Тут бы мне прицепиться, и указать на неточность небольшую, что делает его дальнейший рассказ совершенно бессмысленным,  и  невероятным, а то и  просто лживым, если быть точным . Дело в том, что у нас на Урале март месяц целиком зимний месяц, а первые грозы. Если они каким то чудом, по капризу природы и случаются у нас, то первые будут в мае, но никак не апреле, тем более не марте.

И еще; я никакой не прокурор, если уж быть точным, а обыкновенный бухгалтер. И еще у меня молодая супруга, по которой я даже на этом свете скучаю ужасно. И переживаю, как там она, когда я здесь.

Но я промолчал, и как показали дальнейшие события, правильно сделал. Александр Македонский, несмотря на свое величие, обладал весьма скверным характером и сильно обижался, вплоть до рукоприкладства – убить он меня не мог по причине моей смерти – когда его уличали хотя бы самой крохотной неточности.

Для удобства рассказчику, я постарался в собственном пересказе сохранить все, как оно было. Как будто я и на самом деле районный прокурор захолустного города.

 

 

 

                                                 Часть вторая. 

 

 

 

                                ПРОДОЛЖЕНИЕ  ПЕРВОЙ  ЧАСТИ.

 

 

Гл.  1.

Еще с утра Петр Ильич ощущал на себе некие знаки, которые, казалось, вопили и предупреждали его о случившемся после.

Во первых, он встал не с той ноги.

Переменив ноги, он прилег и попытался успокоиться. Ничего нет плохого, что он утром перепутал ноги. То с каждым может случиться. Ведь, в сущности, ничего не изменилось и правая по прежнему у него правая, а левая – левая.

Закрыв глаза и мысленно сосчитав до десяти, Петр Ильич с величайшей осторожностью поднялся и стал медленно опускать ноги. Вначале правую, потом левую. И когда до полу оставалось сущий пустяк, он вздрогнул, осознавая, что забыл, с какой ноги он встает.

–    Черт! – выругался Петр Ильич, убирая ноги и ложась снова.

Супруга сонно зашевелилась.

–   Ты чего не встаешь, Петюнчик! –  пробормотала Глафира Лазаревна.

Этого «Петюнчик» Петр Ильич ненавидел особенно.

–    Встану попозже, – решил вдруг он ерзая по постели.

–    Петюнчик! Ты  мешаешь спать!

«Вот зараза! Навязалась на мою голову»! Если он не встанет, она ему всю плешь проест.

–    Да встаю я, встаю! – горестно воскликнул Петр Ильич продолжая лежать.

Некоторое время стояла тишина.

–    Петюнчик! Разве тебе не пора?

«Убью,», решил Петр Ильич и нехотя стал подниматься.

На какую он тогда ногу встал, он и сегодня понятия не имеет. Да и какая уж теперь разница, когда он теперь на этом свете, а привычка вставать с нужной ноги осталась на том.

 

Гл.  2.

Накинув халат, Петр Ильич  направился в ванную, сознавая, что день испорчен, как там обнаружил, что его любимый тюбик зубной пасты опять не на своем месте.

«Ну..,  это  уж слишком, – начал он заводиться,  и уже было собрался высказать Глафире Лазаревне, все, что он о ней думает, как  остановился.

Что толку говорить с глупой бабой, если она  не понимает. Сколько раз он уже пытался поставить все точки над «и» в своих отношениях с женой, но все попусту. Если бы даже Глафира Лазаревна обладала достаточным разумом, понять логику мужа ей было бы  не по силам. Обладая любовью и способностями к искусству она чуралась мирского.

Сколько но ей втолковывал, что нельзя день ото дня питаться исключительно духовной пищей  и пора, хотя бы на неделю сойти на землю и оглядеться. Понять в каком мире они живут, чем дышат их дети, если у них вообще есть, имеются  дети. Знать, почем нынче морковь на рынке, а почем она в магазине, и почему ее выгодно не покупать, чем покапать такую, какая она есть.

Общение с натурой у Глафиры Лазаревны ограничено подсолнухами Ван Гога, а Петру Ильичу хотелось хорошего подсолнечного масла. Но где его взять, если кругом одна гадость. А он не разбирается.

Дальше –  хуже.

Испортившееся настроение Петр Ильич пробовал поднять рюмашкой коньяку, приняв его во внутрь. Наблюдая, как живительное тепло зажгло огонек надежды на уровне груди, он тут же уткнулся глазами в домашние тапочки. Мало того, что он не встал неизвестно  с какой ноги, но при этом умудрился  перепутать  ноги, или тапочки…

Долгое размышление ни к чему не привело. Петр Ильич, и.., пробовал тапочки переставлять и ноги менять местами, все ему казалось не так, как должно быть.

К тому же, признаться, Петру Ильичу, не везло. Другой бы на его месте давно повесился или переменил место районного прокурора на городского. Но для этого у Петра Ильича не хватало  прыти. А без прыти дальше районного прокурора не прыгнешь.

И чего он только не делал: запрашивал большие срока, запрашивал и маленькие. Возбуждал дела по малейшему поводу и без поводов. Выпускал одних и закрывал других. Все без толку. Для вышестоящего начальства Петра Ильича словно бы не существовало.

И тогда он успокоился. А чтобы супруга не досаждала, Глафира Лазаревна, женщина зрелая и своего не упустит, подцепил на крючок Леху Каина, местного вора и поставил его перед фактом, или он сядет, или … .

Леха поежился, но что ему было делать.

На радостях Петр Ильич выпил знатно.  Хоть что-то ему удалось по жизни.  И этот случилось вчера.

 

Гл. 3.   

Сидя на кухне, он пил кофе. И отчего ему всегда так не везет?

Вот взять хотя бы сегодняшний сон. Он спал, и во сне ему приснился сон: будто  он спит и во сне спускается по лестнице, задрапированной черным материалом. На посту стоит солдат..

. Петр Ильич еще удивился, зачем в его доме солдатский пост. И он спрашивает солдата: «К чему все эти строгости и все такое?

Солдат отвечает:

–    Разве вы еще не в курсе, господин прокурор, что вас убили?

Это было столь нелепо, что Петр Ильич даже не рассердился. Да и солдат был не настоящий вроде бы. Жаль, что не проверил.

Проснувшись, он попытался рассказать о странном происшествии во сне, но Глафира лишь отмахнулась и посоветовала мужу на ночь поменьше есть жирного.

И еще она сказала, что она не может отвечать за слова того солдата на посту, поскольку спала сама. Но ничего подобного она не видела.

Когда его водитель на одном из перекрестков притормозил, пропуская вперед даму с собачкой – почти как у Чехова – нехорошее предчувствие вновь  заныло под ложечкой и потом неприятное ощущение перешло в область живота. Лучше бы он задавил ту даму, тогда бы точно с ним не случилось этого ужасного убийства.

И покажите мне того, кто скажет, что он не прав.

На службе предчувствие также проявляло себя. Так Петр Ильич поймал вскоре себя на том, что запрашивает у судьи необоснованно мягкие приговоры, отчего после ему пришлось в записной книжке добавить им срока, дабы знали, с кем имеют дело.

 

Гл.  4. 

Были и другие случаи, столь странные, что иначе, как предсказаниями, их не объяснить.

Внимание дотошного исследователя мог привлечь   неожиданно блеснувший солнечной луч в затемненной от света комнате. Пятно, на которое Петр Ильич наступил в коридоре прокураторы, которого здесь не должно быть и не было бы, кабы не солнце.

Но самое странное, что он мог вспомнить теперь, так это головка аккуратно постриженной секретарши. Одно время ему чертовски хотелось с ней переспать. И он, якобы, даже раза два намекал даме, дескать, хорошо бы на выходных организовать маленький междусобойчик.

Но дама-секретарша, каждый раз улыбалась и деликатно уводила разговор на сторону. Он так и не понял, что она имеет в виду.

Спать ней расхотелось резко и внезапно, когда он узнал, что бедную девочку в его отделе и даже на этаже, не поимел только он, да одноногий истопник Федор, от которого вечно несло перегаром. Он даже удивился, и несколько раз спрашивал себя, неужели она всем давала?

Когда он вошел в приемную, головка, аккуратно посаженная на красивые полные плечи, вздрогнула и обильно покраснела, как бы он застал ее за непотребным занятием. Как вы понимаете, с некоторых пор она сделалась ему очень неприятной, и Петру Ильичу все хотелось убрать  девушку куда подальше, но ему казалось, что это несправедливо по отношению к юной даме.

К тому же, она могла обо всем догадаться сама, а значит, наверняка бы неправильно все истолковала. Ему уже приходилось исправлять чужие ошибки, и часто, то были промахи вот таких юных особ. Как жаль, подумалось ему, когда он тронул ручку собственного кабинета, и она вдруг не подалась ему,  что столь юных не обучают многому из того, что должно быть в обязанностях приятной дамы.

Я бы еще мог перечислить многое, что должно было бы насторожить Петра Ильича, но тот только отмахивался.

Тогда мне пришлось испортить замок в его кабинете, отчего вызвали слесаря и пока тот возился, прокурор не мог попасть в собственный кабинет.

Но этим я достиг лишь того, что окончательно испортил прокурору настроение. Но не мог же я, как автор, сказать ему прямо: “тебя убьют сегодня”.

Увы! Неотвратимое неотвратимо и  что назначено судьбой, то подлежит исполнению.  Если что должно случиться, оно случится непременно;  и чем дольше он будет оттягивать, тем более худшие последствия обрушатся на него и его семью. Так что иногда скорая смерть одиночки от кирпича или булыжника намного предпочтительнее “испанки”.

 

Гл.  5. 

Далее Александр Македонский строит рассказ на показаниях Глафиры Лазаревны.   По ее словам выходило, что   вернувшись ближе к полудню на следующий день – ночь она провела вне дома и это не менее подозрительно, нежели бы она заночевала в своей постели –  и открыв дверь своим ключом, она увидела мужа, лежавшим на полу в гостиной, как после показало следствие, в луже собственной крови. Что тело Петра Ильича не было обнаружено ранее, тому имеется простое объяснение; была суббота.

Супруга долго не думая, решила, что Петр Ильич, как всегда по пятницам, сильно перебрал и все еще не может придти в себя. Она подобрала платье и  даже занесла ногу, дабы перешагнуть через него, как ее внимание привлекла та самая темная лужа, растекшаяся по полу, после признанная экспертизой, как кровь жертвы. .

Но этого еще Глафира Лазаревна не знала. И не потому ли она  произнесла фразу, которую я не могу пропустить из-за ее пикантности.

–    Сука! – презрительно воскликнула дама, толкнув тело мужа туфлею. – Если нажрался, блевать зачем?

Нескоро до Глафиры Лазаревны дошло, что неспроста Петр Ильич лежит в прихожей, и  надо что-то делать. Она попыталась вновь перешагнуть через мужа или хотя бы обойти его, как  вскрикнула, сказав «ах», пошатнулась, попыталась опереться о стену и медленно сползла на пол.

В таком положении бедная женщина – она потеряла сознание –  могла пролежать и до второго пришествие, как ее в свою очередь, обнаружил уже известный нам Леша Каин, якобы ее двоюродный брат, а на самом деле  полюбовник и вор. Он будто бы заехал к Петру Ильичу  по делам. Хотя какие их могут связывать отношения – городского прокурора с Лешкой Каином?  Просто удивительно, что тот еще  на свободе.

 

Гл. 6. 

Далее следуют показания Лехи Каина. Насколько им можно верить – решит следствие. Я бы за них ломанного гроша не дал.

Лешка Каин, по его собственным  словам, долго звонил. Ему никто не отвечал – (у Петра Ильича была своя домработница, Люба, женщина рассудительная и добропорядочная. Но она, как на зло, отпросившись на выходные  уехала к дочери.) – Тогда Леха тронул дверь, и поскольку, она оказалась незапертой – что тоже странно, прошел в дом и там, в прихожей увидел два недвижных тела. Глафира Лазаревна лежала подле окровавленного мужа.

Прибывшие вскоре криминалисты не обнаружили никаких следов борьбы, а медики зафиксировали  смерть Петра Ильича от удара острым предметов в живот. Следовательно, смерть наступила от потери крови.

Глафиру Лазаревну, не приводя в чувство, отвезли на скорой в госпиталь, где ей немедленно оказали помощь. Очнувшись, она сразу спросила про мужа: “что с ним?”. От нее не стали скрывать его смерть.

Глафира сделалась бледной и вновь упала в обморок, хотя и лежала на ровной больничной койке.

Тело Петра Ильича отвезли в морг при отделе криминалистики, где его вскоре располосовали вдоль и поперек. По заключению криминалистов в момент смерти прокурор был в сиську пьян и вполне возможно не вязал лыка. Вскоре показания свидетелей то полностью подтвердили.

По их словам, прокурор в этот вечер принял лишнего, и его пришлось отправить домой далеко за полночь. Отвозил Петра Ильича его личный водитель, Захаров Степан, проработавший у прокурора семь лет.

Водитель утверждал, что довел Петра Ильича до дверей его дома и помог даже отпереть замок. В доме свету не было. Внутрь впускать его Петр Ильич наотрез отказался.

Получается, что прокурора убили, едва он вошел в дом. Это мог сделать только его убийца.

 

Гл.  7.

Начавшееся следствие подозрительно скоро пришло к неожиданному выводу, будто упомянутая выше Глафира, как звали даму близкие ее, или Глафира Лазаревна,  не имеет к этому убийству ровно никакого отношения по причине полного алиби, что смешно само по себе. Ибо никогда еще, наличие полного ли – неполного алиби, не останавливало ни одного убийцу.

–    Скажите мне, – горестно вздыхал Петр Ильич, обращаясь, в который раз – (время, понятие более чем относительное в Преисподней) –  к своему единственному собеседнику, Александру Македонскому, – вы то в это верите?

Перед этим мы переговорили, и я согласился представлять интересы Петра Ильича и если понадобится, даже представляться его именем. В Преисподней я имел его образ, чего не могу объяснить.

Тут я начинаю путаться.  Во первых, зачем я соглашаюсь на роль, которая мне глубоко антипатична. И именно, роль мертвеца в Преисподней.

Второе: почему именно в Преисподней и что будет, если действие затянется, то не случится ли, что Петр Ильич исчезнет окончательно  вполне возможно он займет мое место, а я следовательно, его. Он будет баловаться  – спасть с Лариской, вкушая полными ладонями ее прелести. Я же буду до скончания времен на этом свете, с большой вероятностью попадания в ад.

Ибо, не понимаю как, но бухгалтер вдруг оказывается прожжённым вором, коим на земле место на зоне, а после смерти в Аду.

Третье: если я автор, то почему мое влияние на текст оказывается столь минимальным? Может я уже и не автор, а действительно тот самый Петр Ильич, прокурор, которого ненавидит упруга и презирает его.

Я бы мог согласиться на женскую ненависть, но получить с ее стороны презрение..? Это уже ни в какие ворота. Я бы такую даму не то, что на порог не пустил, я бы ее удавил прямо в тексте, на этой же странице, внизу.

 

Гл.  8.

Перевожу дыхание. Пока еще я жив, пусть даже чисто в интеллектуально духовном плане. Если я Петр Ильич, значит ли это, что я не могу контролировать самого себя? И если я автор, тот какого черта илу на поводу у какого то там провинциального прокурора, зацикленного на своей сексуально озабоченной супруге!

И вообще, лично я уже мертв или пока еще жив, просто в силу некоторых обстоятельств занимаю чужое тело, которое и телом назвать невозможно, потому что его не существует.

Настоящее тело на земле. А в Преисподней его телесная тень, в полном соответствии с образом в его душе.

Тут я окончательно запутался и за неимением лучшего собеседника обратился к Александру Македонскому за разъяснением. От Петра Ильича   о есть меня,  проку было, как от козла молока. Уж слишком он – я – оказался зациклен на неоспоримом факте собственной смерти.

 

Гл.  9. 

Рассказывая, Александр выстрагивал из дерева некое подобие женской фигурки. Получался прутик, но женский.

Когда Александр замолчал, а замолчал он до того, как я попытался анализировать собственное положение исходя опять же из обстоятельств, в которых я оказался. Поскольку ни до чего конкретного я так и додумался, то на всякий случай, обедом здесь и не пахло,   тщательно переваривал изнутри  услышанное и принимая рассказ целиком. И  все же и на всякий случай,  некоторую часть из него я поставил под небольшое сомнение. Мне от того ни тепло, ни холодно.

Но от столь моего решительного шага рассказ все равное становился не менее правдоподобным.

Потому, прокашлявшись и испросив разрешения, я сказал:

–    Если половина того, что вы мне Великий Александр здесь поведали, то наши дамы есть и получается самое дрянное и зловонное создание на свете.

–    Это правда, – покачал головой многоопытный грек, оказавшийся македонцем, что не одно и то же. Иначе бы македонцев тоже звали греками.
И еще Великий и мудрый Александр сказал:

–    Вера – это хорошо! –  отвечал Александр, осматривая прутик и пробуя его на гибкость. –  А вот, правда – лучше.

 

Гл.  10.

Когда то Александр, сидя на коне, громил полчища Дария и блеск его кольчуги  усиливало немилосердное южное солнце. Он мог захватить весь мир, не подозревая даже, насколько тот велик. А успокоился преждевременной кончиной.

Но об этом грек предпочитал не вспоминать. Зачем ворошить прошлое, когда от него одно расстройство. Здесь, на этом свете, все эти земные горести не имели для ровного счета, никакого смысла. Это все равно, что попытаться накормить солнечного зайчика свежей капустой.

В этом и похожем русле мы еще некоторое время забавляли друг друга, пока я наконец не спросил великого человека: «А причем здесь я, и почему я?

Мой собеседник, не будучи полным идиотом, отвечал мне следующее, что я тогда запомнил, а теперь преподношу вам словно сущую безделицу, под видом собственного блюда. А на самом деле за ответом Александра на мой вопрос тянется длинный шлейф грустных воспоминаний и тягостных дум. Шлейф, почти полностью сотканный из преступлений и разного рода несчастий, не всегда даже связанных непосредственно с тем, кого это затронуло.

–    А я почем знаю?

Ответив мне, Александр поднял обструганный им прутик, который тотчас, как то задумывалось изначально, обрел знакомые формы предмета. Теперь я мог разглядеть, это действительно была фигурка вполне зрелой и терпеливо настойчивой дамы, еще только ждущей своего выхода на сцену.

–    Гляди, – говорил Александр, указывая на вещественное изображение дамы на своей ладони. – В этой даме, подобно Джоконде известного живописца, преломились линии и изгибы, какие ей самой даже не снились. Вот насколько она хороша и совершенна, чтобы принадлежать одному.

Тут Александр принялся размышлять и скоро впал в такую прострацию, что я счёл за лучшее немного передохнуть, для чего отправился обследовать Преисподнюю.

Но куда бы я ни ступал, третьим движением любой ноги, – здесь это не имеет значения, – я возвращался на то же место, с которого собственно начинал движение. Я даже  не мог достигнуть, не то что края Вселенной, или Преисподней, чтоб быть точнее,  но даже приблизиться к камину, который продолжал жарко гореть, и был от меня на растояни вытянутой двойной руки.

 

Гл.  11. 

С трудом мне удается вернуть мудрого сына Филиппа  на стезю правды справедливости.

–    И все таки, при чем здесь я?

–    Не при чем.

–     Если я жив, то почему в Преисподней? Если мертв, то какое отношение имею к районному прокурору, которому никогда не стать городским прокурором?

Мудрый Александр смотрел на меня, как на самого наинесчастнейшего из всех, кто проходил по Преисподней.

–    Ты в Бога веришь? – неожиданно спрашивает меня Александр.

Ради  объективности и правды,  отвечаю честно, как на духу.

–    И да, и нет.

Мой собеседник от подобного, идиотского в его глазах ответа, отложил в сторону вырезанную в дереве даму, отчего та, скриви губки, раза четыре фыркнула. А потом чихнула и успокоилась. Вы не замечали, стоит взволнованной даме раза два чихнуть, как она успокаивается и скоро приходит в норму.

Такая у них биология.

–    Как это понимать? – разводит руками македонец.

–    Если Бог есть, я верю в него. Но если его нет, какой смысл верить!

Александр задумался, и сведя обратно руки, так отвечал мне.

–    Но как ты узнаешь, если ли Он?

Теперь уже я обращался с Александром, как с неразумным дитя.

–    Ни как.

–    Как, ни как?

–    А вот так!

Я поднял даму и щелкнул ее по носу. Дама скривилась и я увидал, насколько она хороша.

 

Гл.  12. 

–    А если серьезно? – продолжал допытываться Александр.

Он был Великим, но даже он, как следует из его слов, не знал Бога.

–    Тогда – я сказал, показывая на щепку, которая уже стала дамой и ни в какую не хотела возвращаться в прежнее состояние. Хотя прекрасно знала, чем дама отличается от щепки. – Подай мне эту щепку.

–    Но это дама? – с подачи ее самой возразил Александр.

–    Пусть это дама, – соглашаюсь я с ним, – тогда подай мне даму.

Только Александр протянул руку, надеясь дамы доставить мне, как дама скривилась, потом скурвилась  и, выставив вперед аккуратное колено, сказала.

–    Если он будет приставать, то это ему с рук  не сойдет.

Заполучив даму и вторично щелкнув ее по носу, отчего та вцепилась в мою ладонь зубками, мелкими и острыми, как у австралийской змеи, я сказал.

–    Если бы тебя не существовало, друг мой, то моя просьба на счет щепки …

–    Дамы! – пропищала щепка, с еще большей силой и терпением терзая мою ладонь.

–    То моя просьба на счет дамы повисла бы в воздухе.

Тут только до Александра дошло, и он даже простил, пропустил мимо ушей, когда я его назвал «моим другом».

–    Получается, – разволновался Александр, – если  я попрошу Бога о воскрешении, он это исполнит?

–    Несомненно! – торжествовал я, – при условии …

–    К черту! Все к черту! – воскликнул Александр  и может быть впервые, за годы и тысячелетия, проведенные здесь, выпрямился во весь рост. Глаза его загорелись, душа выпрямилась, ладонь сама потянулась к оружию! Он вспомнил, как на собственном разгоряченном скакуне мчался по просторам Персии за убегающим Дарием, как ему мучительно радостно захотелось повторения сюжета.

Нет, не повторения! Он видел нового Александра Македонского, что завоюет наконец Индию, пройдет побережьем до самого Сиама, опустошит Сингапур, и на блестящих белых кораблях, с тысячью пушек – об изобретении и использовании огнестрельного оружия он кое – что знал.

Хотя и не понимал, как это действует.

–    При условии.., – гнул я свою линию…

–    Каком, условии?

Александр медленно опускался на землю Преисподней. Но глаза его, потухшие много лет назад, по прежнему сверкали и горели бледным огнем смертельно больного человека. Точнее, теперь и отныне уже просто покойника.

–    Вы верите в Бога?

Александр снисходительно улыбнулся.

–    Что за вопрос, я служу ему.

–    Вы служите Сатане, если на то пошло.

–   Но за ним Бог!

–   Откуда вы знаете?

–    Мне сказали. Да это все знают.

–    Кто лично вам сказал?

–    Сатана!

–    Теперь ты веришь в того, кто сможет вернуть тебе жизнь?  Как ты веришь, что Он вернет тебе жизнь?

Александр загрустил.

Но долго пребывать в унынии не было его достоинством, и убедившись в невозможности разрешить ни одно из доступных нам противоречий, Александр убедил меня заняться Петром Ильичом. По его словам выходило, что Петр Ильич это наиболее реальный в создавшемся положении персонаж

Даму я спрятал на всякий случай.

 

Гл.  13. 

–    Как вам кажется, у Глафиры, – настаивал я в лице Пета Ильича, – супруги моей, был смысл убивать меня?

Таким образом, когда продолжился наш разговор, он протекая в новом русле, углубился. И потому, дабы не попасть в просак,  мой попечитель отвечал уклончиво, но с должным почтением к новому постояльцу Преисподней.

–     Трудно сказать, Петр Ильич!

И добавил после некоторой паузы.

–    Она женщина, хотя и дама!

Сам  Александр давно смирился, что якобы умер от нехорошей болезни, испив болотной воды. Хотя, ему ничто не помешало бы заподозрить в том ревнивую Роксану, первую их трех жен, официально имеющихся тогда у него.

До полного распределения души в Преисподней, последней предоставлено некоторое “время” прийти в себя, проснуться и наконец понять, что земная жизнь всего лишь прелюдия к настоящей жизни. И пусть в Преисподней нет буквально ничего действительного, как всегда спасает воображение. Вот почему Петр Ильич видит Александра Македонского,  выстрагивающего – то ли невинный  прутик; то ли женщину  в виде дамы, полную смутных желаний.

Да и на земле, убери воображение, не останутся ли нам голые стены лишь,  итог нашего тусклого, мелкого, и тщеславного существования.

На фразу собеседника о «женщине» Петр Ильич ругнулся.

–    Да будь она хоть сам черт. Но ты  уж, сделай милость, скажи, кто меня и за что ухайдакал? – язвительно упрекнул грека Петр Ильич, имея в виду; “могла ли его супруга убить его”?

 

 

 

Часть третья.

 

 

РАССКАЗ  ПЕТРА  ИЛЬИЧА,  РАССКАЗАННЫЙ 

 

                                   ИМ  САМИМ  ИЗ  ПЕРВЫХ  УСТ.

 

 

Гл.  1.

В тот роковой вечер он  набрался. Отмечал Петр Ильич, в компании подонков и проходимцев, личностей темных, и годных лишь ко вторичному употреблению,  собственную ловкость, помноженную на удачу, дополненную простым человеческим везением. Пару часов назад ему, наконец то, удалось избавиться от прямого исполнения супружеских обязанностей, при сохранении живой супруги.

–    Как это вам удалось, Пётр Ильич! – извивался за столом Миша Колотый, следователь по особо важным делам. – Научите, Христом Богом заклинаю!

Остальные прямые соучастники застолья не отставали от Миши Колотого, так что вечер удался, и Петру Ильичу было с чем себя поздравить.

А начиналось все с одного фильма, где мужчина-муж в расцвете сил расправляется с гадюкой женой-женщиной, на даму непохожей, всю из себя крученную. Одним словом, сука еще та. Говорят, не могу ручаться за правду, что на том свете, что за чертой видимых событий, за убийство такой твари скашивают десять тысяч лет ада.

Это мне рассказывал один из тех, кто жизнь знал не по наслышке и если сидел где, то не иначе, как на крытке. Пот его словам, он многих порешил, больше пот делу хотя случалось разное.

Но такие встречи случаются раз в жизни. И если еще мне доведется цитировать того человека, то я пожалуй смогу тогда назвать вам его имя. Вдруг и вам подфартит, и он не зарежет вас при встрече, а выпьем с вами.

Но это судьба.

Так вот, в фильме все заканчивалось хэппи эндом, но в жизни все могло получиться как раз наоборот.

После того,  как от Петра Ильича сбежала с грузином под мышкой, и обчистив предварительно столовый буфет, где на нижней полке, в тряпочке, хранилась вся наличная валюта Петра Ильича, первая его супруга, то нельзя сказать, чтобы Петр Ильич тогда сильно расстраивался. Конечно, потеря столь серьёзной суммы кого-угодно вгонит в тоску и депрессию, но Петру Ильичу и здесь повезло.

На третьи сутки в излучине Исети, местной реки, нашли изуродованный труп молодой женщины. В которой, вскоре, при самом тщательном досмотре со стороны врачей криминалистов, со стопроцентной уверенностью, была вскоре опознана первая супруга местного прокурора, Петра Ильича.

Поскольку, Петр Ильич был не при делах, то подозрение пало на местную грузинскую общину, из которой собственно тот грузин и вышел недели четыре назад. Было разбирательство, тот грузин как в воду канул. Зато посадили кое-кого из его окружения, чья виновность не только не выражала малейших сомнений, но и была подтверждена неопровержимыми уликами.

Со временем дело то забылось, валюта вернулась на место, и все бы хорошо, но черт дернул Петра Ильича испытать счастья вторично. Он находит весьма  ветреную особу, из местных, Глафиру Лазаревну,  и делает ей предложение.

Девица, ставшая приятной дамой, происходила из уважаемой семьи потомственных воров и пользовалась несомненным авторитетом.  Но Петр Ильич, полюбив даму с первого взгляда, по злому совету ее ближайшей родни, закрывает на это глаза. В благодарность отец девицы, Степан Проткнутый дарит молодоженам на свадьбу тысячу баксов.

А может и больше.

 

Гл.  2. 

Несколько лет Глафира Лазаревна и Петр Ильич прожили душа в душу, но с некоторых пор, просмотрев очередной фильм, где затрагивалась тема секса в семейных от ношениях, Пер Ильич загрустил.

Тут подвернулся тот самый зэк, но уже ему, подвернулся, а не мне, который сказал на полном серьезе, когда его взяли с поличным, и при нем была дама, которая утверждала, что после того, как клиент ее взял кассу, он переспал с ней. То есть, у него еще оставалось время, чтобы спрятать похищенную сумму.

Вор сказал следователю, и ту фразу потом передали м=прокурору, словно для него эта фраза предназначалась.

–    Не царское это дело, уважаемый начальник – презрительно цедил сквозь зубы старый зэк, отмотавший не один срок, и не скурвившийся, не запаршивев при этом.  – в моем то возрасте бабой пользоваться.

А следователем у него был умнейший человек, Мишка Колотый.

После того случая крепко задумался Петр Ильич и стала ему ненавистной Глафира Лазаревна.

Промучившись еще пару лет, как подвернулся случай, воспользоваться которым сам Бог велел. Леха Каин, вернувшись с зоны, через неделю должен будет сесть по новой. У Петра Ильича и статья уже была для него заготовлена.

А был тот Лека Каин красавец мужчина, из тех, по кому сохнут девки, кипятком писают, а дамы прямо тают, когда он проходит мимо. А если задержится, всего на минуту, то некоторые, из наиболее  восприимчивых и приятно нежных дам прямо падают в обморок.

Судить Леху Каина должны будут по статье в одном флаконе:  за вымогательство, преступный сговор и мошенничество. Четыре дамы, упавши е в обморок и расшибившие себе затылок, готовы были на Леху Каина предоставить необходимые сведение, сами выступая при этом уликами.

Распорядившись Леху доставить до себя, Петр Ильич выпил коньячку, и сталь ждать.

 

Гл.  3. 

Леха зашел в кабинет городского прокурора, как к себе домой.

–     Здрасте!

–    Здорово.

Пожав другу руки, они расселись по разные стороны стола. После некоторого молчания, Леха Каин сказал, завистливо оглядывая кабинет.

–     Хорошо то, как у вас тут, Петр Ильич?

Особенно ему, Лехе Каину, пришлись по душе тяжёлые красные шторы с зелеными человечками по краям, что сразу от подоконника собирали свежий урожай     овощей и фруктов.

С некоторых пор, когда Леха Каин на зоне вошёл в силу, ему с воли стали присылать желтые бананы, много бананов. Но свежих он еще не пробовал, чтобы прямо с куста.

Не выдержав. Он протянул руку и сорвал парочку. Рабочие даже не заметили, у них этими бананами была усеяна целая поляна, поросшая этими самыми банановыми кустами.

А посреди поляны на корточках сидела ихния дама, чистая негритянка. Она не собирала бананы, а считала их, аккуратно складывая слева от себя прутики. Каждый прутик, это сотня. А у нее количество этих прутиков уже достигало колена.

Дама почесала колено, зевнула. Ее вышили на шторе одну из последних. Заказчица настояла, ей тоже очень нравились бананы.

Еще у стенки стоял отдельный чайный столик, и бар напротив с напитками.

Согласившись с гостем, Петр Ильич на правах хозяина предложил Лехе Каину стопочку.

 

Гл.  4. 

После того, как выпили и поговорили о зоне, вышках и нарах, затронули проблему весеннего этапа на Сусуман, сошлись в мнении по поводу новых сапог, что следовало бы на дальних зонах их выдавать почаще, а на ближних можно и зиму проходить в ботинках.

И под конец, когда Леха Каин расслабился, Петр Ильич наносит ему страшный удар, рассказав о четырех заявления х на него.

–    Петр Ильич, – взмолился Леха Каин, – я же не виноват, что дамы писают, когда я просто иду по надобности куда.

Прокурор согласился с парнем, но закон есть закон. И тут Леха Каин повесил голову. На зону ему не хотелось.

–    Но есть выход!

У Лехи Каина зашевелилась надежда. Да не та, что в штанах, а в голове.

Петр Ильич набросал схему договора.

Леха Каин слушал прокурора, и чем дальше тот углублялся в суть, тем  мрачнее становилось на душе у зэка.

–    Не пойдет, – говорит решительно Леха Каин и уже поднимается со стула.

–    Почему не пойдет? – не понял зэка Петр Ильич. – Если что, я могу и финансов.

Леха вздохнул,

–    Я бы рад вам услужить, Петр Ильич, только ведь я слово дал.

–    Какое слово?

Тут Леха Каин наклонился к прокурору и долго объяснял тому суть дела. Выслушав Леху, прокурор покраснел, откинулся на кресле и сказал:

–    Да..!

–    Вот и я о том же! – согласился Леха.

–    А я думал, ты мне поможешь!

–    Я бы с радостью, но пацаны словами не бросаются. Сам понимаешь! Чуть чего, и на пику можно нарваться. А мне это ни к чему я жизнь люблю и честно сказать, только во вкус вошел.

–    Получается, ты теперь ссученный!

–    Вот и я о том же!

–    Когда ж ты успел?

–    Да вот так успел.

–    За пайку?

–    А то за что?

–    И нож целовал?

–    Целовал.

–    И в рельсу бил?

–    Пришлось.

–    И кто об этом знает?

–    Ком унадо, тот знает.

–    А если всем стане известно?

Пауза.

–    Не следует этого делать, Петр Ильич. Пока рано.  Народ не поймет. К тому же, здесь большие люди замешаны. Когда нож целовали, а я там не один был такой, из Москвы человек приезжал. Кто он, вам то знать  не велено. Когда надо, сами все узнаете. Так что простите меня, Петр Ильич, рад бы услужить, но не могу.

 

Гл.  5. 

Оба молчали столько, сколько могли молчать. Отступать никому не хотелось, тем более первым. И у каждого был свой резон. Обдумав то немногое, что пришло ему на ум, Петр Ильич решился идти напролом. Еще неизвестно, выгорит ли что в Москве, и как оно еще по зонам разойдется, а ему сегодня жить надо.

И поставил он условие Лехе Каину. Да такое, что, насколько вор был привыкший к людской подлости, и неблагодарности, но даже он ошалел.

–    Вы против Бога идете, Петр Ильич, – только и смог он выговорить.

Через полчаса, взмокший  и опустошённый, он дает согласие. Напрасно он уверял, что не получится у него, что после того, как он дал слово братве, ег имеют, а не он, Петр Ильич стоял на своем.

–    Не получится у меня, Петр Ильич! – падает на колени вор перед прокурором.

Петр Ильич поднимает Леху Каина, обнимает его ласково, как сына родного, что на смерть посылают, за Родину кровь отдать и говорит тихохонько, на ушко розовое,

–    А ты уж постарайся, Лешенька!

–    Да как я могу, если я не могу?

–    Можешь!

Леха на коленях ползет к прокурору.

–    Помилуйте, Петр Ильич! Да как я братве в глаза смотреть после буду?

–    А они не узнают.

–    А если узнают.

–    А ты сделай так, чтобы не узнали.

–    Не получится у меня на два фронта. Чует мое сердце.

–    Не получится, тогда на зону пойдешь. А там, знаешь сам, что с тобой сделают.

После этого Петр Ильич еще раз обнял Леху, прижал его, как даму теплую, к сердцу. Отстранился и три раза поцеловал того  в губы.

Никто еще так не целовал Леху Каину.

–    Получится, Леша, получится.

Вечером Петр Ильич, созвав пидарасов-друзей и прочих собутыльников, напивается в драбадан.

Ловко получилось у Петра Ильича, и супругу свою сохранил, и о семейных обязанностей освободился. Тысячу раз был прав тот грек, что первым на всю  Грецию сказал:

–    Не царское этот дело, царю  супругу иметь.

 

Гл.  6. 

По всем статьям получается, что порешила его супруга его, Глафира Лазаревна, когда принимая Леху Каина, не получила оттого должной ласки. А расплачиваться и отдуваться пришлось мужу ее, Пётру Ильичу, кто даже любовника порядочного ей не смог предоставить.

Совсем запамятовала Глафира Лазаревна, что именно она настаивала на Лехе Каине, как на собственном любовнике, отвергая другие, не менее достойные кандидатуры. Напрасно Петр Ильич с рулеткою в руке и карандашом в другой,  на конкретных примерах доказывал супруге преимущество большого мохнатого члена, перед пенисом маленьким и гладким. А именно таким обладал Леха Каин, как о том заранее донесли до прокурора сведущие люди.

И на этот раз духовное начало в Глафире Лазаревне возобладало над физическим, хотя иметь дело с Лехой ей предстояло именно в физической форме.

Приятно приятной даме отдаться блуду, все равно, что ребенку попросить на мороженное. Какой родитель откажет дите в столь невинном удовольствии. Так и дама, разве она не уступит телу в малом, когда уже в мыслях превзошла большее.

Тут у Глафиры Лазаревны и у мужа ея полное понимание, не такое уж редкое, когда у  супругов личное уважение стоит выше физического контакта. И то, что у них не получилось, хотя все шло к тому, виновато больше общественное сознание, нежели отдельный человек.

Уж сколько раз, насмотревшись на элегантных мужчин в кино, дамы, заполучив долгожданный телефонный номерок объекта своей страсти, напрасно изводят телефон и снова и снова набирая номер прелестного человека. Не понимая, что их избранник менее всего годится на роль любовника.

К сожалению, соприкасаясь с половым влечением каждого отдельного человека, мне зачастую приходится обрывать себя на полуслове, дабы  не произошло двусмысленности, как у Глафиры Лазаревны и Лехи Каина. Так останемся же честными друг по отношению к другу, что никогда духовный контакт не заменит физического. Как и физический – духовного. Люброй даме, какой бы она не была возвышенной, я бы посоветовал мохнатый, горбатый, толстый и длинный член, предпочитать гладкому, пусть даже он и будет шустрым.

В конце концов, сколько бы кролик не шустрил, для приятной дамы он останется всего лишь кроликом.

Отсюда следует, если цепочку размышлений разматывать далее, а что ему теперь остается,  что  его убили и виновата в этом Глафира.

 

Гл.  7. 

Несомненно его убила Глафира Лазаревна, которой он отдал лучшие годы своей жизни и ради которой пускался во все тяжкие.  Больше некому.

Хотя нет, убивала не она: кишка тонка. Убил Леха Каин!

Тут от ненависти, прозрения и презрения к негодяю и подонку, на которого он возлагал такие надежды, у Петра Ильича аж челюсти свело. И тогда он   зубами заскрежетал.

Несомненно, если бы то случилось при жизни, от столь дикой злобы вряд ли бы его нервы выдержали. Но здесь, в Преисподней, он может скрежетать зубами и не только зубами, сколько угодно. Здесь не только его челюсти и зубы призрачны, здесь все, что я вам тут описываю и  стараюсь хоть как то заинтересовать ваше хилое воображение и мысль, тоже призрачно.

Но этот еще не означает, что Ада и Рая не существует. Может Рая и нет, как бы нам того не хотелось, но ад существует несомненно. И начинается он на земле. И если бы человек, преступивший черту, мог вопить и завопил бы, то несомненно, тот крик  разбудил бы даже Господа. И он, Господь,  бы несомненно распорядился о полном и окончательном уничтожении Ада в любых его проявлениях и ипостасях. Ибо Ад это, что невыносимо душе человека и пред чем, даже самая жуткая и страшная физическая боль, кажется простой занозой в заднице.

Потому, заклинаю того, кто еще только родился и пуще не родившегося. Семь раз подумай, прежде чем появиться на свет. А если уж родился, постарайся менее всего докучать ближнему. Ибо самая малая боль, что ты ему причинил или только собирался причинить, вернётся тебе стократно.

И так будет всегда и со всяким, кто есть и кто будет.

 

 

 

                                              Часть четвертая. 

 

 

                                            РАБИНОВИЧ. 

 

 

Александра Македонского меняет настоящий

                                                    бес греческого рода Федя Рабинович.  

 

Гл.  1.

А повесть моя между тем продолжается.  И хотя я, как автор, в отличии от Николая Гоголя не путешествую по Италии, все же свой вкус я имею от жизни. Разве не Петр Ильич в свое время, приютил этого бездельника, когда по тому тюрьма плакала? «Вот, – размышляет наш бедолага, не делай людям добра, не получишь и зла».

Но ничего! Смеется тот, кто смеется последним. Они еще попляшут. Придет  их времечко!  Если бы он смог только удушить эту стерву, пока была возможность, скольким бы людям тогда смог помочь. И сколько бы грехов ему простилось.

И пока терзался Петр Ильич, то выходя из себя, то возвращаясь каждый раз с повинной, подобно блудному сыну, на Картине Перова, Александра Македонского сменил настоящий бес греческого рода, Федя Рабинович.

 

Гл.  2.   

В отличии от неприхотливого  македонца, этот притащил за собой целый арсенал, не надеясь на импровизации на месте, что иногда его подводила. Но этот не означает, что столь аккуратный греческий столик с инкрустацией из красного и черного дерева, он нес на себе. Достаточно было прихватив бумажку, воспроизвести по ней все необходимое, не надеясь на память.

Помимо столика и пары полотенец, кофейника, кофейной чашки, ложечки серебряной, золотого подстаканника, хотя самого стакана не было видно и в помине – сахарница, тарелки с восточными сладостями и отдельно сушеными и вялеными фруктами, столь любимые всем бесовским племенем, и еще многое для удобного и приятного время препровождения.

Может, в Преисподней и нет электричества, но кофе должно быть.

Был также сладкий ром и малайская чашка теплая к нему,  из китайского чайного сервиза эпохи Мин. В небольших картонных коробочках, изящно выполненных в позднем итальянским стиле, умело раскрашенных, в коих обычно продаются всякие вкусные деликатесы  привезенные из Голландии. Их так и прозвали, голландские деликатесы»

На земле за ними постоянная очередь, ибо дефицит страшный, на полках никогда не залеживаются. А больше расходятся по разным загородным клубам, да особнякам олигархов, где их аккуратно кушают бледные их любовницы.

В советские же времена, эти коробочки обычно шахтерам доставались, и те, когда содержимое закончится, то использовалась, как термоса.

Нагрев воды, бес расположился за столиком и налив себе кофе, пил его мелкими аристократическими глотками. То также к нам пошло от голландцев, как и милая привычка кофе запивать ямайским ромом, или наоборот.

От аромата кофе и запахов рома у Петра Ильича голова пошла кругом. Бес егои спрашивает:

–   А чего это у тебя Петр Ильич, голова то кругом идет?

А Петр Ильич, не будь дураком, отвечает ему:

–    А ждет, когда ты спросишь, отчего она кругом пошла.

Бес, откусив пирожного сухого, глотнул кофе и пожевав немного, продолжил беседу.

–    Так вот я и спрашиваю ее, чего это она кругом пошла?

Вот так ни сидели и битый час разговаривали на арзные темы. Петр Ильич не вытерпел и отступив немного от гордости, попросил немного кофе плескануть и ему.

Бес оказался сущим бесом.

–    Да я бы с радостью, милый человек! Только куда?

Тогда Петр Ильич попросил у беса печенья.

–    Зачем тебе печенье то?

–    Проголодался я.

–    Ты, голоден?

Бес долго смотрел на Петра Ильича, а потом сказал:

–    Ты хоть соображаешь, что говоришь? Ты в Преисподней, малый! Ты же одной ногой в аду, а другой в сторону рая смотришь! Тут, Македонский, что бы до меня, на тебя написал такое, что если я не передумаю, ты как минуемом тысяч лет на пятьсот в землю уйдешь, в урановые рудники разрабатывать.

Да не спрашивай, зачем нашему Господу Уран! Этого не знает никто, но копают исправно. Каждые десять тысяч лет отчитываешься, тот есть, держишь ответ. И если ответ твой мне не понравится, я тебя волен еще пятьсот тысяч лет держать.

 

Гл.   3. 

Выговорившись, бес зевал, пил кофе, грыз мелкие печеньки, кушал изюм,  пролистывая по ходу  пару пикантных журналов. Потом как бы заново заметил нового постояльца и начал с нуля.

Поковыряв в зубах, черт поинтересовался.

–    Ты, что ли, из новеньких?

Обиженный на всю Преисподнюю Петр Ильич промолчал. Если уж  Александру Македонскому, при всех его великих заслугах, его история оказалась не по зубам, то стоило ли рассчитывать на какого-то там мелкого черта. «Наверное, из домовых», с грустью подумалось ему, когда он увидел очередного надзирателя.

Федя заглядывает в ноутбук. Готов поклясться, как автор, что еще секунду назад никакого компьютера при Феде не было. Во всяком случае мне бы пришлось его упомянуть на ряду с кофейником и прочим.

–    Бухгалтер, значит!

Или появление ноутбука, или запах кофе, перебивший напрочь ароматы Преисподней, где от человеческого проникновения туда голова шла кругом. Лишь в Преисподней понимают, н насколько мерзок и гадок человек в его помыслах и оттенков серого, когда нагим попадает на тот свет. Ни один из запахов Преисподней не сравнится с ароматом лживой и продажной человеческой душонки.

–    Можно вас спросить?

–    Спрашивай.

–    Надолго я здесь?

–    Это зависит от обстоятельств.

–    И каковы мои обстоятельства?

Федя поковырял в носу. Тут следовало бы отметить, что я и делаю с видимым удовольствием, нос у нашего грека  был еще тот. Ни до, ни после я лично  подобных носов  не встречал, потому что подобных носов просто не существует.  При желании в отверстия оного могли бы войти четыре здоровенных пальца, а при очень большом желании, то и шесть. Ни один хищник мире не обладал подобными очертаниями. Теперь вы понимаете, откуда взялось выражение «греческий нос».

Отпив еще кофею, Федя отвечал.

–    Обстоятельства засвистят от возможностей. А возможности наши не безграничны. Прежде чем мы твоему делу дадим ход, следует нам убедиться, что смерть твоя не была  тобою же и подстроена, дабы человека честного и достойного, как по имеющимся у нас сведениям, обладает супруга ваша Глафира Лазаревна, подставить и тем самым свести на нет все наши усилия по совершенствованию человеческой породы.

 

Гл.  4. 

Постепенно до Петра Ильича стало доходить, в какую нелепую он историю влип. Глафира Лазаревна и еще сто тысяч жителей земли по взаимной договоренности с Раем и Адом, проходят особый курс по духовному перевоспитанию человека, где во главу угла ставится не его или ее похоть, жадность и сребролюбие, а духовное просветление, где в качестве образов для подражания выбраны лучшие представителя человеческого рода. Среди мужской части, представитель России Путин Владимир Владимирович, а  женской, как то не покажется вам странным, Клеопатра.

–    Неужели вы мне не верите? – возмутился Петр Ильич даже мысли не допускавший, обвинить себя в собственной смерти.

–    Представьте себе, да!

–    По вашему я убил себя, чтобы досадить своей супруге? – все еще не мог придти – вернуться – в себя ошарашенный Петр Ильич.

–   А ты знаешь, – перешел со своей стороны в атаку бес, – сколько вашего брата кончает жизнь самоубийством?

–    Не знаю. Наверное, много.

–    Очень много и мы не намерены  с такими нянчится. Отныне и до   особого распоряжения, по личному указанию  Сатаны, с дозволения истинного Владыки Ада и Рая,  все самоубийцы будут проходит курс реабилитации перед тем, как  попасть в Ад. И тогда Ад вам покажется раем.

Пауза.

–    И что теперь? – уныло интересуется Петр Ильич.

–    Будем ждать.

 

Гл.  5. 

Черт закинул ногу на ногу.

–    На что жалуемся?

Рабинович не торопится;  впереди у него вечность, чего не скажешь о нашем бедном бухгалтере. Возможно, ему только сегодня, в Преисподней пришло на ум, что пожалуй он зря женился  на этой гнилой потаскушке, и что следовало бы немного обождать, да выбрать девушку свежую, из тех, что дает, но не всем.

–    Надо разобраться! – вдруг вырвалось у него непроизвольно.

Черт, а он был одет по тогдашней моде того света во все черное и на голове его красовался, скрывая рожки, самый настоящий английский цилиндр, вынув изо рта воображаемую трубку нехотя обронил.

–    В чем, разобраться?

Бухгалтер спохватился.

–    Разве я что-то сказал?

Черт лениво меняет  ноги. Теперь у него правая нога, как левая. А левая, значит, как правая.

–    А разве нет?

–    Что я сказал?

Бухгалтер путался и явно пытался тянуть время. Хотя, какое это теперь имеет значение в его положении.

 

Гл.  6.  

Черт попил кофе, отрубил потом провода, кофейник выкинул не глядя. Вот так, взял и через плечо кинул.

Петру Ильичу,, привыкшему экономить на малом, дабы получить большее, только диву давался. Да и кофе ему вдруг снова захотелось. Ранее он пробовал намекнуть черту о кофе, что хорошо бы бесу поделиться. А бес, словно не слышал, только вдруг трубку достал, и закурил, эту самую трубку. Как Большой Джо и Хемингуэй в одном лице.

Правда, один написал «По ком звучит колокол». Потом оказалось, что не он написал, а Джон Дон.

Другой тиснул «Краткую историю ВКПБ», вещицу знатную и в своем роде полезную. Теперь сами посудите, каково ему, когда Федя остатки смахнул, как и не было. Но аромат настоящего арабики остался. И сколько бы ни  дышал, ни принюхивался Пётр Ильич, аромат свежего кофе не исчезал, а вроде как даже усилился. И так сильно, что скоро пересохло в горле у Петра Ильича, и так захотелось кофе, что он даже о выпивке забыл.

Именно в эту минуту он бы с удовольствием променял бурбон на арабику. Но у него не было; ни того, ни  другого. И по сей вероятности, уже не будет.

И тут так сделалось ему грустно, что он едва не заплакал.

 

Гл. 7.

А Федя даром времени не терял. Вот  он потянулся,  зевнул, сделал ручкой вдоль лица, как бы мух отгонял. И настолько у него то правдоподобно вышло, что Петр Ильич тотчас принялся тех мух глазами искать. А когда не нашел, положил глазки  то свои назад, где брал,  и так горько потом расплакался, что самому тошно стало.

А бес отложил журналы, которые тотчас исчезли, словно их и не было. Потом исчез столик. Камин давно потух, хотя костей возле него хоть всю жизнь топи. Да они и не кончаются, сколько ни подкидывай. В этой Преисподней всего в изобилии. Только вот соседей не видать.

Поплакамши, Петр Ильич поинтересовался у Феди, где же  остальные души? Не может быть, чтобы он один попал в Преисподнюю, а другие мертвецы каким то чудесным образом избежали ее.

Тот сделал вид, что его это не касается.

Как же не касается, когда поговорить не с кем.

Тут бес от нечего делать вновь зевнул, да не единожды и столь широко, что стали видны, как у зебры, его гнилые зубы

И как только узрел то Петр Ильич, так на душе у него потеплело. «Не все кому масленица», – подумалось ему с грустью. Значит ли это, что и на том свете все не так, как на этом..

Тут бес захихикал и сделался сразу вроде бы ниже и мельче. Да и костюмчик у него сменился: простецкая кепка, потрепанный пиджачишка, явно с чужого плеча, джинсы грязноватые из дешевых. Он сделался похожим на того проходимца, что ошивается близ злачных мест, кормится с руки и все такое.

 

Гл.  8. 

И невдомек Петру Ильичу, что бесенок то голый абсолютно. Из одежки на нем, окромя фигового замусоленного листику нет ничего. Тут он даже фору голому королю задаст. Ибо, все, чего бы ни происходило в Преисподней, все по настоящему, и никакого подвоха. Просто человек, даже после смерти, в особенности после смерти, окружающий его мир воспринимает именно таким, каким его представляет. И приличному человеку не придет и в голову, что бес столь могущественного института власти, смерти и жизни, как подобно святой троице, предстанет перед ним абсолютно  голым.

Я еще могу даму вообразить в ослепительно приятном виде, но и то при условии, что она не уродина, не старая, не больная и обладает достаточным чувством и тактом, дабы не перешагнуть ту невидимую грань, что отделяет  пошлость от настоящего наслаждения.

Вы не замечаете, как я заметил после очередной неудачи, когда начитавшись пройдоху  Пушкина принялся я, пока еще мысленно обхаживать одну из юных особ, с раздвоенной пылкой грудью, которой она не только дышала. Но была способна сотворять столь невероятные чудеса, что простой взгляд в ее сторону мог довести неискушённого юношу до прямой истерики, и даже умопомешательства, уже е говоря о преждевременной кончине. Скажите, положа руку на сердце, скольких дам вы замечали в смущении, когда им менее всего того хотелось?

Но изобразить из себя нечто подобное – тут они мастера.

Этим пользуются дамы, и чем приятнее дама выглядит в наших глазах, тем искуснее пользуется, возбуждая несбыточные надежды и совсем уж абсурдные желания.

–    Ну как я вам? – угодливо поинтересовался бес.

–    Нормально! Ништяк!

Петр Ильич оживился даже. Что ни говори, а с этим пройдохой можно поладить.

–    Но имя у вас есть?

–    А как же! – осклабился бес, показывая редкие гнилые зубы. – Федя я!

–    Если можно, по батюшке?

–    Сатанович.

–    Фамилия есть?

–    А как же без фамилии то! Рабинович я, старинного греческого роду.

 

Гл.  9. 

Недавно совсем в их городке судили некоего Ивана Рабиновича. Тоже греком оказался. Так ему ни за что, ни про что двушечку навесили. А он то и рад смеется, заливается мелким бесовским смехом. Ведь могли лет двадцать навесить, а то и вышак. Повезло тогда Рабиновичу, потому что грек. А если  бы судили кого из местных, аятских, так по полной  бы огреб бедняга.

На местном кладбище с некоторых пор образовалась целая аллея, таких местных, аятских. Ее так и назвали; Аллея Славы.  Так хоронили там тех, кто не уложился в эксперимент. А все потому, что огрести хотели больше, чем могли взять А таких Владимир Владимирович не любит. Того раз ножичком и в пруд. А оттуда вытащат, так волокут сразу на кладбище.

А если кто еще дышит, жив значит, так его под суд. И мать его под суд, и детей, и супругу, если  супруга добрая, а не блядь завалящая, коих у нас в Аяти хоть пруд пруди, хоть ручку перегораживай.

Всякой тваре по паре. В одиночку местные женщины не шастают, здоровье берегут, потому что мужиков боятся. Здешние мужики, как только по весне вскрылась правда, сплошь гуськом потянулись до гастроному. А вообще, если честно и без булды, то местные больше на вилы, да нож полагаются, чем на справедливость.

А если кто вдруг из какого приезжего – их  мало, но они есть –  вырвется вдруг слово правды, так местные, наши то есть, краснеют. Неловко им., что столько лет прожили, а правды не знали. И до того им нехорошо делается, что они и энтова путника, словно он от бляди рожден и сам жопошник, каких мало, топориком так разделают, как в Азии барана. .

 

Гл.   10 .

–    Федор Сатанович – начал было Петр Ильич, как бес его  грубо оборвал.

–    Просто, Федя.

Петр Ильич едва не подавился, но оправился быстро и обошлось без последствий.

–    Хорошо! Федя.

На днях в здешнем бесовско-греческом собрании проводили лекцию на тему: «обращение с мертвыми существами». Лектором выступал  первый заместитель Сатаны,   Гавриил Николаевич, по гречески, коли уж тут всем заправляли греки: Вельзевул, повелитель мух, человек страшный, про которого на той стороне Луны обычно  говорят: «башню сносит».

Само выражение пришло с кровавых полей Великой войны.

Так этот Вельзевул, Гавриил Николаевич, если по графу Толстому судить – неподсудный был человек, потому и мучился. Именно его Господь лично поставил Великим  Смотрителем Врат Преисподней, куда попадают праведники и грешники. над всем бесовским племенем.

И как не  было неприятно Петру Ильичу обращаться запанибратски к своему начальнику теперешнему, он не мог ослушаться.

–    Федя! А если это не она?

Петр Ильич и не заметил, как он «сменил пластинку».

–    Кто; «не она»?

–    Моя супруга.

–    Что она сделала?

–    Мне показалось давеча, когда я сюда попал, что именно Глафира меня убила.

–    Кто такая Глафира?

–    Моя супруга.

–    И что она сделала?

–    Мне давеча показалось, будто она меня убила.

–    А с чего вы взяли, что вас убили?

Петр Ильич растерялся!

–    У меня шрам на голове! Вот!

И он показал этот шрам бесу. Но тот даже не взглянул.

–    Ты хоть знаешь, Петя, сколько к нам таких поступает, что говорят, будто их убили. А начнешь разбираться, так один с лестницы упал, вдрызг пьяный. Другого лошадь придавила, тоже был сильно выпимши. Недавно тут проходил один, сплошная расчлененка. А оказалось, пильщиком на пилораме работал. Естественно, вдрызг был пьян, когда это дело случилось. Так что, – поводит итог Рабинович, – пить меньше надо.

Петр Николаевич едва не обиделся.

–   Да у меня вона и живот разворочен. Вот, смотрите,

Он поднял рубаху, показывая черту насколько его живот разворочен. Не иначе, как ножом тыкали долго, и полосовали с наслаждением.

–    Ну и что?

Черт не мог врубиться.

–    Живот! – подсказывает ему Петр Ильич тыча пальцем в рваную рану, из которой по идее, кабы он не умер, должны бы обильно течь кровь.

–    При чем здесь живот? – нахмурился черт и на всякий случай дистанционно измерил температуру Петру Ильичу.

–    Как причем? Когда он у меня разворочен! – вскричал, негодуя Петр Ильич, отмахиваясь от градусника.

Черт глянул на Петра Ильича, как на помешанного и принялся хохотать, покатываясь по гладким стенам и, пока ему не надоело.

–    Ты что, того?

–    Федя! – вскричал на сквозь обиженный бухгалтер. – Меня же убили!

–    Да кто тебя убил, родимый мой!

–    А мне почем знать!

Рабинович вытер слезы и ласково так сказал.

–    Никто тебя не убивал, Петр Ильич!

–    А живот!

Долг бы они еще так препирались, пока Петр Ильич не глянул на живот свой, который был розовым, как у младенца. Страшная рана, с которой он давеча поступил в Преисподнюю, исчезла.

 

Гл.  11. 

–    Но не мог  же я так просто умереть?

–    Мог! Другие умирают, а ты чем хуже?

От этих слов голова у Петра Ильича снова пошла кругом, только в другую сторону,  пока ее бес не остановил.

–    Нельзя же так!

И сказал он ей с укоризной.

–    У нас Преисподняя, уважаемая, а не медпункт.

 

Гл.   12 .

Далее разговор у них вообще пошел наперекосяк.

–    Вы, Феденька, не знаете мою Глафиру, – говорил Петр Ильич погружаясь в сладкое прошлое, – как знаю ее я. Вы не подумайте, что она  шлюха. Если она – шлюха –тогда все женщины шлюхи, а дамы которые, так в особенности.

Ибо что отличает подлинную даму от просто женщины? Так это особая приятность, розлитая по ее членам. Приятная  дама может молчать и ничего не говорить, но одного взгляда, движении  руки, . Да что там руки! Стоит приятий  даме шевельнуть мизинцем, все равно каким, но лучше левым, что от правой ноги, так где-нибудь в Китае, очередная Пизанская башня кругом пойдет. Как у меня голова от одного с вами общения.

Но вы не обижайтесь, это я к слову. Я даже, знаете, в собственных делах, с того самого момента, как скоропостижно скончался, не могу разобраться. Вы не поверите, но я даже до сего не смог разобраться, кто я был в натуре там, откуда пришел. То ли бухгалтер, тот ли прокурор. Супруга моя, дама достойная или шлюха, каких мало. И какую роль при этом играет Леха Каин и нельзя ли его каким боком прищучить?

Вот что осталось при мне и чего не отнять, ибо я русский, а для русского человека что правда – что справедливость, суть одно. Так вот, пока не установлю, или вы не установите кто меня ухайдакал, я не успокоюсь. И  скажите, кому надо, что Петр Ильич с места не сойдет, пока не успокоится.  До самого Сатаны, если надо,  дойдет, но своего добьется. Ибо его дело правое.

А если честно, то вы мне сделались непонятны. И чего вы со мной возитесь, словно я Эйнштейн какой?

Просто у нее – это я про Глафиру свою, даму моего сердца, – потребность большая, а у меня маленькая. Вы понимаете, о чем я. Так не мучиться ведь бабе, если у нее потребность? Так и я, какой же муж ея, если суровость ей сделаю?

Да если бы я знал что такое произойдет, разве бы я допустил его до нее? Да я бы своими руками удавил мерзавца.

А если бы не смог, руки у меня коротки, то нанял бы кого. Я ж бухгалтер, не просто так.

Так вы не подумайте чего, Феденька. Она такой стала еще до меня. Со школы пошла по рукам. У нее и мать шлюха была первостатейная, каких еще поискать, и бабушка по молодости тем же промышляла. А Глафира не шлюха, отродясь ею не была. Просто сдержаться не может, когда приспичит Про таких у нас в Аяти говорят: «передком слабовата».

И все равно, Глафира Лазаревна хорошая! А я вот дурак, на нее грешил. А как вас увидел, так словно на меня озарение сошло! Не могла Глафира Лазаревна на меня, мужа своего, руки поднять. Это все Леха Каин. А если она даже и знала, то как она могла помешать! Она же баба! А какой с бабы спрос!

 

Гл.  13. 

Поковырялся Рабинович спичкою в зубах, да и кинул ту спичку. А она пока летела, светилась. А потом исчезла.

Столь сильного идиота, как этот, ему долго не виделось.

–    И что мне теперь, прикажешь,  с тобою делать?

–    Приказывать я не смею, – оправдывается бухгалтер.

А сам хитро глаз сощурил и следит за чертом: проняло его или не проняло! Если проняло – хорошо, а если нет, то тоже хорошо, но по другому. А как, еще следует ему понять, ибо в Преисподней многие вещи они хотя с виду похожие на наши, а на самом деле другие.

И он продолжил, виновато и с собачьей преданностью, заглядывая снизу  в зеленые бесовские глаза.

–    Уж прости меня, грешного, если что не так. Да и не тот у меня теперича полет, чтобы такому, как ты указывать, что ему делать и что не делать. Я же еще – пустился бухгалтер в воспоминания, – когда живой был, и то далеко не каждому смел  говорить напрямую, что думаю, и все такое. А больше норовил в мыслях думы свои оставлять, так понадежнее, да сохраннее будет. Кому нынче охота, в чужой голове копаться.

А вот, разобраться бы следовало. И если это Глафира, тот пусть понесет согласно поступку. А если нет, то на нет и суда нет. И пусть простит меня за поклеп напрасный. А если не может, то пусть тогда меня поместят на самый нижний девятый уровень, согласно Данту. И буду я там пребывать в страдании, пока не пребудет на мне погибель моя лютая и не исполнится прощением сердце Глафиры.

–    А мне это надо? – выслушав постояльца резонно спрашивал бес.

Петр Ильич совсем сник.

–    Если Вельзевул не поможет, – слабо произносит бухгалтер затаенную фразу, что так и рвалась у него с языка, пока он говорил – так кому еще можно в Преисподней верить?

Рассуждение понравилось Рабиновичу, Про Вельзевула он хорошо сказал.

И ради этого случая он вернул себе столик, и баночку кофе и серебряную ложечку, чтобы сахарок накладывать. Ибо бес наш любил сладкое, хотя и осторожничал. Пил с оглядкой, боялся, как бы кто на пятки не наступил. В Преисподней, когда Вельзевул заступил на вахту, с кофеем сразу дела начались, и немало уже чертей пострадало из-за любви к свежему кофе.

Хотя пить не возбраняется, и отродясь здесь кофе под запретом не было. И не будет, хотя накажут, если застукают, или кто проговорится. И прозвали тот напиток в Преисподней бесовским напитком. И пить его могли только уважающие себя черти, и то не по каждому разу, а только когда потребность возникнет непреодолимая.

И вот что отвечал Рабинович новому постояльцу:

–    Если ты тот, за кого себя выдаешь и без подлого на душе, то пожалуй я помогу чем, если смогу.

 

Гл.     14. 

И тут же, с ходу набирает  нужный номер и долго-долго на незнакомом языке – впоследствии оказалось, на латыни. В Преисподней нового времени многие пользуются этим скончавшемся давно языком, если требуется особая конфиденциальность.

И положив трубку, некоторое время пребывая в задумчивости, лишь иногда в полузакрытых глазах на зелени зрачков вспыхивал неведомый Пётру Ильичу потусторонний свет. Так горят квазары и вообще, то рукотворный блеск далеких о нас небесных светил.

–    А ты не так прост, Петр Ильич! . И тебя, действительно, пристукнули!

Радостно дрогнуло сердце у Петра Ильича:

–    А что я вам говорил? – восклицал Петр Ильич.

И лицо его осветилось, подобно первым православным святым на русской земле, что даже немного встревожило нашего беса, привыкшего, когда человек со смертью как бы впадает в горесть сильную. И если негодует, то исключительно по преждевременной кончине.

–   Так кто меня пристукнул? Чьих поганых рук это дело?

Рабинович еще раз – не с кондачка же ему говорить – подумал и рассудительно сказал.

–    А вот этого сказать не могу.

Петр Ильич побледнел.

–    А кто может?

–    Я знаю только, кто не может, – поясняет Рабинович нашему бухгалтеру, чем его вновь вводит в ступор

–    Так что мне теперь делать?

–    Ждать!

–   Чего ждать?

Бес смахнул пару несущественных пылинок с плеча.

–    Когда распоряжение на счет тебя поступит.

–    Какое распоряжение?

–    Куда тебя поместить! Понял? У нас, в Преисподней есть лишь два зала, это Ад, и Рай. Они, представь себе, ни как не совмещены. И если ты попадаешь в рай, то попадаешь в Рай. А если в Ад, то, пиши пропало. А лучше сиди  молча и страдай, пока время твое не выйдет. А когда время твое выйдет о том не знает никто, окромя Бога, отца нашего и вашего.

 

Гл.  15

Совсем загрустил Петр Ильич. Но, как человек  начитанный, он не мог не полюбопытствовать о Чистилище.

Бес саркастически улыбнулся и сделался совсем похож на небольшого дьявола-искусителя. Каким его писали с натуры средневековые живописцы. А платили им с погонного метра. Так представьте себе теперь, что они выделывали со всей этой нечистью, от которой некоторые полотна просто пучило. И если бы изображения могли бы говорить, а не токмо чувствовать, можно себе представить, какой бы вой и стон стоял по всей Итальянской земле, ибо те живописцы по преимуществу писали там, где жили.

–    А нет его!

–    Чего нет?

–    Чистилища нет.

–    Как нет, когда у Данте есть?

–    У Данте может и есть, а вот у нас, нет.

–    И не было?

–    Отродясь не было, сколько я знаю.

Петр Ильич растерялся, да так сильно, что собраться долго не  мог.  Особенно его сильно расстроила мысль о Данте. В трудные минуты жизни ему нравилось читать и писать на итальянском, для чего ему даже пришлось взяться за изучение столь  славного языка. И хотя особых успехов в итальянском он так и не достиг, но простенькие тексты, типа «мама миа», … «мама чао»! И «бесамо-муча», он напевал с большим удовольствием. И всегда искренне удивлялся, когда его спрашивали, о чем песня.

–    Получается, он все врал?

–    Дант, или как его там у вас, не лгал. Просто он не знал всей правды. К тому же, по душе своей он был добр и не мог и мысли допустить, что некоторые души, а их огромадное большинство, по причине смерти просто рассеиваются по Вселенной. Ты же не станешь отрицать Вселенную?

И лишь некоторые из живших удостаиваются сомнительной чести продолжить жизнь, такую, какую они вели прежде. С одним лишь маленьким послаблением. Здесь, у нас, они не могут лгать, ибо ни черт, ни сам Сатана, ни даже наименьший из Рабиновичей, лгать не могут, потому что не умеют. Необученные они, даром что Рабиновичи. Да и зачем им ложь, когда от той никакого навару. А работать на чужой карман ни один из рабиновичей отродясь не станет. Не такие они люди, браток.

 

Гл.  16. 

Совсем духом пал Петр Ильич.

–    Получается, мне здесь сидеть до особого распоряжения?

–    Совершенно верно, пока не вскроется вся правда о вашей смерти. Да, мне подтвердили, что вы умерли не своей смертью. Но это ничего не значит, ибо при передаче одних сведений из одних рук, что на земле, в руки, что на Небесах, произошла досадная накладка и имя вашего убийцы затерялось.

–    Может его того, нарочно потеряли?

–    Такого еще не случалось.

Тут Рабинович позволил себе некоторое сомнение: стоит ли ем упродолжать, или лучше бы отделаться молчанием. Но после некоторого колебания решил, что правда дороже.

И он продолжил:

–    Но в связи с тем, что написание всей этой невероятной и истории доверили человеку непроверенному, и  в чем то немного рискованному, могло случиться чего угодно. Я вовсе не исключаю, что ваша Глафира Лазаревна могла пообещать даже дать ему, если он, так сказать, закроет глаза на некоторые обстоятельства и пропустит пару строк.

Вот, в девятнадцатом веке, у вас на Земле случился такой прозаик. Кажется Толстой или Толстый. Но граф, так это точно. Так вот, он когда писал роман Анна Каренина, муж этой самой Карениной, пообещал автору десять тысяч ассигнациями, если он супругу его, Анну то есть, сунет под поезд.

Не знаю, насколько та правда – правда, но слухи такие ходили.

Опечалился совсем Петр Ильич! Но не такой он был человек, чтобы совсем отказаться от правды. Недаром отцы его и деды задницу рвали ради этой святой правды, что только и может возвеличить человека, где бы он ни находился. Ибо по правде определяется человек.

И он сказал задрожавшим и взволнованным голосом.

–    Учтите, Федя, я не такой и  Глафира Лазаревна не такая. И я вам скажу, что Глафира моя дает не каждому, и не всегда дает, когда обещает. А когда все-таки даст, то еще следовало бы задумываться тому, кому она дала, стоило ли брать то, что не принадлежит ему и никогда принадлежать не будет.  Глафира Лазаревна, дама серьезная, и принадлежит мне по праву.  И я не позволю, чтобы какой то писака-шаромыжник, что окромя компьютера дешевого не имеет ничего, писал о ней, как и о нас с вами, разные гнусности. И  возводил поклеп там, где ему не место.

Изложи позицию, Петр Ильич вытер платочком вспотевшее лицо и положил тот платочек обратною в нагрудный карман.

 

Гл.  17. 

Пока Петр Ильич излагал собственную, достаточно оригинальную позицию по браку,     бес разжег трубочку и стал немного похож на Тараса Бульбу в день его смерти. .

И потом он сказал:

–    Может, Петр Ильич. Не токмо на земле такое случается, но даже и у нас. Есть преступления, имя которым дерзость, что доступны понимания лишь Господу Богу. Но до него, сам понимаешь, далеко. Даже батюшка мой, Сатана, и тот не по всякому делу может обратиться к Богу, а что говорить уж о нас с тобой.

Рабинович разводит руками. Дескать, что можем – то можем. Но не все.

–   Неужели таки ничего нельзя сделать?

Бес затянулся небесным табачком, да так сладко, что  у никогда даже не нюхавшего табаку Петра Ильича слюнки потекли.

–    Вирджинский!

–    Что, вирджинский?

–    Табачок у вас сладкий. Вот я и спрашиваю, вирджинский.

–    Не знаю, какой у вас там, на земле, а у нас  табачок свой, греческий.

 

Гл.  18 . 

Некоторое время они молчали. Хотя в Преисподней и нет часов, и нет ощущения времени, но для удобства все же иногда приходится пользоваться тем, чего нет. Молчали столь долго, что на Земле за этот время произошли необратимые изменения. А здесь, в Преисподней, один миг.

Федя, по рождению, был хорошим греком и бесом стал исключительно по нужде. Вот и сейчас, он молчал, сколько мог и даже предложил пациенту кофе, которого было и одному мало. Но такой он был Рабинович, и если бы сам не был чертом, тот за други душу бы черту продал.

–    Вы ее, до сих пор любите? – неожиданно спрашивает Федя пациента.

Петр Ильич  вздрогнул.

Петр Ильич шмыгнул носом.

–    Просите, у вас платочка не будет? – попросил он, краснея и смущаясь.

–    У вас в левом кармашеке.

–    Ах да!

Петр Ильич всегда носил платочек носовой в левом кармашеке. И как он мог такое запамятовать? Ведь столько раз приходилось ему вытирать пот после встречи с вышестоящими?

–    Простите! – сказал он и достав платочек приложил его к глазам.

–    Ничего.

–    У вас наверное дел невпроворот, а тут я со своим убийством!

Рабинович не стал объяснять душе, что с исчезновением времени исчезает и такое понятие, как много или мало; срочно-медленно и все такое, без чего на земле не обойтись.

 

Гл.  19. 

–    Вы спрашиваете, любил ли я ее?

Петр Ильич понемногу успокаивался. Что было – то было. Теперь уже  все равно, кабы не грусть. И поведал, как на духу, бесу, Петр Ильич всю свою не хитроватую жизнь,  и такой она ему показалась нудной, что если бы не присутствие в ней Глафиры Лазаревны, можно было сказать, будто и не жил вовсе.

–    Любовь – это вечность, рассуждал сам с собою Петр Ильич.

Рабинович прислушивался краем уха, и что-тот время от времени записывал в сиреневый блокнотик, что на Земле, и за Уральским хребтом выдают тем, кто на этапе. Дабы записывали тех, кто на этапе. Ее так и прозвали «этапной книжкой». Прошло уже много лет, как отменили большие этапы, а книжки все ходят среди бывших и будущих этапников. Хотя, что в них еще можно будет записывать?

–    Любовь- не приемлет выражений, – продолжал Петр Ильич, заметивший, как бес пишет. А ведь ранее не писал, а теперь пишет. «Ох! – загрустил Петр Ильич, не спроста

бес пишет, ох не спроста.»!

А внутренний голос ему подсказывает: «да где это видано, чтобы черт что-то такое писал! Да он скорее пакость какую подстроит, плетень снесет, или коромысло переломит. На худой конец спрячет что, а потом днем с огнем не сыщешь.

А однажды, стыдно сказать, перепутал, точнее спутал, парня с девкой. Назвали его гермафродитом. Спереди – вылитая девка, а со спины – парень мужеского пола.  Размножаться не могут, зато по половой части любому из ныне живущих на земле и бывших, вперед двойную фору дают.

Некоторые из бизнесменов, пытаются воспроизводство тех гермафродитов поставить на поток. Но вряд ли у них что получится, гермафродит о том еще в Греции знали, изделие штучное, дорогое в производстве и даже при нынешних  ценах не всегда рентабельное. И далеко не всем иметь парня и девку в одном флаконе будет по карману. Хотя, согласитесь,  иметь парня и девку в одном лице гораздо удобнее, чем порознь.

И получается, говорю я вам уже как автор, что дама и джентльмен будут одна плоть, как о том в «святом писании сказано? Но что касаемо души, так о душе еще подумать бы надо. А то сморозишь глупость, – с кем не бывает, –  которая станет со временем очередной и народ будет о тебе судить по этой самой глупости.

А тебе это надо?

 

Гл.  20. 

Дальше – больше! Любовь, по словам Петра Ильича, не приемлет сослагательного выражения.

–    Любовь – уверяет себя  наш безумец, – она либо есть, либо ее нет. Это все равно, что вы в поезде. Конечно, марка самолета и вид поезда вам интересен, как и некоторые из удобств, что у вас на борту, но для вас лично гораздо существеннее, едите ли вы, или не едите. Стоите вы на полустанке, или застыли в воздухе возле светофора. Ждете, когда пролетит рейс Амстердам – Хельсинки, или продолжаете движение в сторону Куала-Лумпура. Хоты прекрасно знаете, что вам делать в этом самом Куала-Лумпуре совершенно нечего, и тем не менее у вас билет туда.

Так вот, – утверждал на полном серьезе Петр Ильич, – прежде чем судить любовь, требуя ее взаимности, спросить себя, какого черта вы летите в Куала-Лумпур, и не проще ли вам было еще на земле, пока есть время,  отказаться от более чем сомнительной поездки. Тем более, что судя по отзывам тех, кто  вернулся, делать вам в этом самом чертовом Куала-Лумпуре совершенно нечего. Там и без вас своих хватает. Которые, к тому же, ни чем не лучше и не хуже каждого из вас.

Тут Рабинович сидевший с раскрытым ртом попытался возразить или вставить слово, но Петр Ильич, войдя в раж, этого ему не позволил. И тогда Рабинович решил, что не проще ли дать выговориться пациенту, тем более, что мертвые сраму не имут, хотя и не живут долго.

 

 

                                              Часть  пятая. 

 

 

НЕМНОГО  О  ВЕЧНОСТИ.

 

                                    ЕЕ  ПРИРОДЕ  И  ИСТОКАХ.

 

 

Гл.  1. 

Когда то у Рабиновича была семья, и был он не просто Федей, а Федором Ибрагимовичем и числился по бумагам сыном самого главного из рода Рабиновичей, прямого потомка Симона Мага, зачинателя секты агностиков-гностиков, что дали шанс развитию экзотеростицизма, что и привело в конце времен к созданию сети инкубаторов, по мысли ученых, могущих наконец начисто стереть различие полов и тем самым привести Землю к процветанию, а самого человека к миру и покою.

Когда, то было много веков назад, сыновья Сатаны во множестве стали от него перебегать на Землю, где сталкиваясь со множеством красивейших созданий, которых они тотчас нарекли девушками, и стали брать их в жены. Отчего появились потом женщины, давшие начало рождению приятных дам.

Так появилась Греция и возник Египет.

Все бы ничего и наплевал бы Сатана на свое потомство, если бы не Господь Бог, сотворившей обратный мир миру Живому и теперь заселявший его душами и плотью. Тут ему  понадобились служители этого мира, чтобы не только им присматривать за грешниками, но и с целью придания большего правдоподобия их мукам, изобретать все новые. И по возможности продлевать страдания там, где они могли иссякнуть или даже прекратиться вовсе. По причине малых грехов души человеческой, или их слабого состава.

 

Гл.  2. 

Господь, разумеется, обратился к сыну своему блудному, Сатане, который хотя и был наполовину проклят, но наполовину как бы и нет.

За эти миллионы лет трон Господа только укрепился и даже черные дыры казались простыми дарами природы, а что тут говорить про какого то там Сатану.

Выслушав Господа, Сатана пал пред ним на колени. И покаявшись во всех предыдущих преступлениях, он не замедлил  предупредить отца своего небесного о будущих. Выдав затем многих их тех, кто когда то заодно с ним выступил на его стороне против Бога, Сатана наконец признался, что он рад бы служить Господу, как служил бы ему во веки веков, не будь он сам Сатана, бог проклятых и сам проклят от рождения.

Пока Сатана не перешел к насущному, Господь только головой крутил полной удивления. А вот когда Сатана признался, как его дети бегут от него, то тут Господь наконец  справился с удивлением и успокоив голову, сказал ласково сыну своего грешному.

–    Поднимись, сын мой, – попросил Сатану Господь для начала.

И поднялся Сатана, но встать во весь рост не посмел. Ибо это было бы кощунством перед Владыкой всего.

–    Скажи, ты веришь в Господа? – ласково так спросил отец  сына.

Сатана замялся. Сказать,, что верю: тогда какой же я Сатана, если признаю Господа.  Признаться, что не верю, совсем абсурд, когда он вот, передо мной стоит и ответа ждёт.

Понял тут Сатана, Господь ловит его на слове, ибо не утихла злоба Господа на протяжении миллиона веков, и по прежнему сын его ему страшен. А когда поймает, то низвергнет Сатану, как и его великого предка, в бездну посреди Лос-Анжелеса, города ангелов, где в толще земных пород царит вечный холод, хотя по внешнему облику самого города, как и его жителей, славящихся собственной беспечностью, этого ни как не скажешь.

И сказал тогда Сатана Господу, не то, что мог бы сказать. А покаявшись в грехах, прошлых и вымышленных, будущих и настоящих, мнимых и действительных, он сказал:

–    Прости меня, Господи! Мне хотелось низвергнуть Тебя, но я лишь послужил твоему величию. Так и всякий, кто пойдет против тебя и скажет, нет Господа, отца Израиля, тот послужит Твоей славе и позору своему.

 

Гл.  3. 

Далее я вынужден пояснить доверчивому читателю, кто не знает многого, что у жителей Неба тело и душа суть едино. Среди них нет  различий на женское  и мужское начало, потому там и нет распрей, а которые порой и случаются, не должны смущать вас. Ибо то делается исключительно не злобы ради, хотя и злобны по природе своей, а дабы на собственном пагубном примере научить жителей земли разуму,  которого у них явно недостаточно.

Еще Сатана повинился  в слабости и сказал, будто не может сегодня исполнить Его волю по причине отсутствия явных наследников, которые во множестве сошли на землю, где воссоединившись с племенем людей ранних и глупых, создали племя сильное и могучее.

Конечно, при этом, Сатана слукавил, что именно это племя через тысячелетия поставит под сомнения власть  Господа, не понимая, что Богу плевать, ставит ли кто под сомнение само его существование. Ибо он Бог, и этим все сказано, а уж ты веришь или не веришь в него. Самому Господу, то до лампочки, или лучше сказать – до фонаря.

И именно поэтому лучшие умы человечества, собранные со всего мира и сосредоточенные поблизости Лос-Анжелеса, городе ангелов, стремятся к созданию Гомункула, или Голема, искусственного человека.

 

Гл. 4. 

Первым то осознал Франкенштейн, создатель невозможного. Вот начальное описание чудовища, созданного его мозгом и подчиненное его воле.

«Как описать мои чувства при этом ужасном зрелище, как изобразить несчастного, созданного мною с таким неимоверным трудом? А между тем члены его были соразмерны и я подобрал для него красивые черты. Красивые — Боже великий! Жёлтая кожа слишком туго обтягивала его мускулы и жилы; волосы были чёрные, блестящие и длинные, а зубы белые как жемчуг; но тем страшнее был их контраст с водянистыми глазами, почти неотличимыми по цвету от глазниц, с сухой кожей и узкой прорезью чёрного рта.

На него невозможно было смотреть без содрогания. Никакая мумия, возвращенная к жизни, не могла быть ужаснее этого чудовища. Я видел своё творение неоконченным; оно и тогда было уродливо; но когда его суставы и мускулы пришли в движение, получилось нечто более страшное, чем все вымыслы Данте.

Над ним склонилось какое-то нечто, которое не опишешь словами: гигантского роста, но уродливо непропорциональное и неуклюжее. Его лицо, склоненное над гробом, было скрыто прядями длинных волос; видна была лишь огромная рука, цветом и видом напоминавшая тело мумии.

То была его женщина. Не повернется язык мой, назвать тот ужас, что внушило мне это, преждевременно состарившееся, еще до момента творения существо,  длинноволосое и наглое отродье, покрытое волосами и с раздвоенной отвисшей грудью, что лишь по чистому недопониманию могла быть причислена к человеческому облику. Никогда, ни один ум не сможет это жестокое существо назвать дамою, ибо тогда отсохнет язык этого человека и будет предано позору его потомство и вечному поруганию он сам. И будешь ты изгнан из нас и будешь слоняться по пустыням, как пес безродный, как тварь дрожащая».

По замыслу  Франкенштейна именно союз этих двух сил положит начало господству на земле новой расы, что подчинит себе мир внутренний путем поглощения мира внешнего. И не будет различий, как я уже говорил, ни между женским предметом, ни мужским началом. А все будет одно: и одна душа, и одна плоть. Где сотрется разница Рая и Ада, да и сама потребность  в столь устаревших,, по мнению Франкенштейна и Сатаны, что незримо стоит за его спиной. Тогда воцарится вечное царство на земле по замыслу Льва Толстого, еще при жизни причисленного к жидовствующему племени юродивых и бесноватых. .

 

Гл.  5. 

Когда явное, вновь становится тайным, тогда подает голос Сатана. Не знаю, как ему то удалось, но он вновь уговаривает Господа отдать ему в подчинение детей Авраама в 16 поколении, от которых собственно и произошла ветвь Парацельса, человека сколь проницательного и мудрого, столь  подлого и невежественного.

Но пока стоит упомянуть хорошо известочного в определенных кругах, в деле оживления мертвой материи,  Альберта Великого. Кстати, существует свидетельство его ученика, крупнейшего католического философа Фомы Аквинского. Что отнюдь, даже по прошествии стольких веков, не делает ему чести.

Фома рассказывал, и у меня нет желания не верить ему, как однажды он навестил своего учителя, не подозревая, что тот не учитель, а заведомый слуга Дьявола, и глава местной жидовской секты.

Дверь ему открыла незнакомая женщина,. Когда я говорю «незнакомая», то это означает, что Фома никогда, ни до, ни после, не видел этой женщины. Возможно, он слышал о ее существовании, но и это не дает мне повода усомниться в его словах.

Женщина та, двигавшаяся странными замедленными рывками и говорившая столь же замедленно, с паузами между фразами. Философ испытал чувство сильного страха в обществе этой служанки Альберта, хотя до этого к женщинам – дам тогда просто не существовало, они появились позднее – он не испытывал ничего, кроме неловкости в их обществе.

Еще когда он только сделался способным рассуждать и задавать вопросы, первым вопросом его, обращенным к его учителю Альберту Великому был вопрос; «зачем женщина»? Он уже тогда интересовался,  нельзя ли  как то обойтись без них?

И у него было от чего отталкиваться, когда он узнает, что без пищи многие могут прожить до ста дней и более, а без воды токмо десяток, и менее еще. Удивившись столь сильной разнице, Фома задался следующим вопросом, уже обращенном к сути предметов: сколько человек в состоянии совсем обойтись без оных.

К этому времени, повзрослевший и умудренный опытом Фома, еще не получивший прозвище «Аквинский», вполне серьезно именовал всех женщин одним словом «оные».

На вопрос о причине и природе женщины начинающий философ пока не задавался,  мудро оставляя сей серьезный предмет на потом, когда уже не останется других тем для обсуждения.

Альберт Великий, выслушав ученика, и отметив того пытливый ум и незаурядное желание свободы, без которой невозможны серьёзные занятия наукой, тем более философией, сказал:

–    Друг мой!

Альберт Великий, научившись тщательно скрывать истинные свои намерения от окружающих, оставляя тех в полном неведении относительно его настоящих занятий, скрытый за красивыми словами о дружбе и любви.

–    Друг мой…! – произнес учитель, наблюдая, как в сознании его ученика, одна геоцентрическая картина мира сменяет другую, – то, что тебя обеспокоило, относится к  столь древнему способу употребления различных по значению слов, что ответить тебе решительно невозможно, не покривив душе и не сделав ее бесполезным  придатком телу.

Далее учитель вполне резонно заметил, кто же тогда возьмется за воспроизводство убывающего поколения людей. Необходимо, далее говорил Альберт Великий, либо сделать человека бессмертным и тогда он не умрет, либо научиться производить его вне женщины.

Возможно, именно  после этой беседы с юным учеником у Альберта Великого начались заскоки, которые и привели его к созданию гомункула.

 

Гл.  6. 

. Страх оказался столь велик, что Фома Аквинский набросился на несчастную ту  женщину, как бы в порыве величайшей страсти. Но в этот раз в его руке была палка. Та кричала и пыталась вырваться, призывая на помощь своего хозяина – кстати, как выяснилось и позднее, Альберт Великий не токмо был ее создателем и хозяином, что мы знаем со слов той женщины, но и ее любовником. То есть он собственное изделие использовал как женщину, впрочем, безо всяких губительны последствий. Как для себя, та ки для сего бедного предмета, или вещи.

Фома Аквинский, как ни противно ему было избивать несчастную женщину, он делал свое дело, пока не сломалась палка, и он не взял другую. В те времена, среди распутных женщин применение к ним палки березовой было обычным делом. Может потому на крики той женщины  никто и не пришёл и сам бы факт подобного обращения с низшим полом так бы и канул в веках, кабы не собственноручный рассказ нашего философа.

Служанка упала, тело ее раскололось и стало расползаться. С ужасом, взявшийся за голову Фома, увидел воочию, как из разгромленного им тела, в разные стороны посыпались, поползли, прыгнули различные существа и просто искусно сделанные детали какого то сильного и неведомого механизма, которым собственно и явилась эта женщина.

Далее выяснилось, что служанка была искусственным существом, первым на земле гомункулом,  над созданием которого Альберт Великий работал в течение последних тридцати с лишним лет.

 

Гл. 7.  

Надо ли  тут говорить, что неокрепший рассудок философа помутился. Потом последовала потеря  сознание,  далее мрак, или то, что только подразумевается под ним. Исследователи новейшего, по отношению ко мне времени, заметили, что сплошного мрака нет, как и абсолютной тьмы. Всегда что-то, где то да забрезжит. Слабый уголёк блеснет в непроницаемой ночи лучиком спасения. И пусть поблизости не случится  заночевать ни  одному заблудившемуся путнику, мне кажется, что рано или поздно он появится.

Даже в мрачной гитлеровской Германии и зловонном Советском Союзе в дни их наибольшего могущества, всегда имелись люди отрицательно относящиеся к процветавшему дерьму. Подобное, или схожее с подобным, состояние проецируется сегодня многими по отношению к глубинам Космоса, где еще только предстоит проявиться человеку, когда он у себя под боком  уже достаточно напортачил.

И вообще,  следует ли нечестивым людям  запретить пользоваться биноклями, и всякими приборами, увеличивающими силу глаз, или величину слуха?  Увеличить общую смуту в природе..!

И без того уж, львы и пауки громадные чего стоят.

 

Гл.   8. 

Беспамятство Фомы прервало внезапное появление его учителя, загадочного и мрачного Альберта Великого. Мельком взглянув на почти бездыханного ученика, Альберт с загадочным выражением на лице склонился над распавшейся женщиной, тело которой покидали последние самородящиеся пауки и паучки, составлявшие для великого мага основу всякой живой материи.

Великая печаль мрачной тенью  легла на изможденное чело великого человека, еще до кончины увидевшего крах многих – из некоторых –  его начинаний.   Именно Альберту Великому принадлежит выдающаяся фраза, сделавшего его имя бессмертным для потомков : «шевелится, значит дышит».

Уже тогда дыхание означало жизнь. На отсюда ли имеет начала следующее выражение не менее великого Шекспира о болотах Англии. «Они дышат..!»

Этим, своим первым определением жизни, Альберт Великий, устанавливал грань между живой и неживой природой, пределы дышащего и пределы  не дышащего, каменного. При этом,  ему поневоле пришлось  выводить за пределы живого всякую замершую тварь. Тем самым, первый шаг по разрешению загадки самой жизни был им сделан. До него многие трудились над  извечною загадкою всего живого, но так и не смогли выйти за пределы того античного мира, в котором находились.

Сделав  движение пальцами, и произнеся несколько магических фраз, позволило ему совершенно растворить останки бедной женщины в эфире, поглотившем ее.

 

Гл.   9. 

Вернувшийся в себя Фома первым делом спросил, где он, с удивлением оглядывая предметы и вещи, окружающие его. Ничего подобного он отродясь не видел, и это было немудрено. Долго не возвращаясь  в сознание, Фома получил возможность путешествия во времени, что также было заслугой Альберта Великого, хотя он до самой собственной кончины это отрицал, как и само наличие данного перехода.

Места и время их посещения, Фома впоследствии с блеском описал в знаменитейшем романе «Град Божий», коий я рекомендую всем, кто еще не знаком. Ибо без знания подобного и других текстов, то говорю вам на полном серьезе,  невозможно и малое проникновение в суть вещей, поневоле заложенных мною здесь и повсюду.

Вторично вернувшись в себя, Фома с облегчением понял, что его учитель с ним, а значит, он может продолжить с ним свои занятия, а я повествование.

 

Гл.  10.

В то же самое время над сотворением искусственного человека бился испанский алхимик Арнольд де Вилланова, чьи достижения позже тайно использовались неким  Парацельсом, создавшим подробный рецепт выращивания гомункулуса. В своей работе “О природе вещей” Парацельс писал:

“Много споров шло вокруг того, дали ли природа и наука нам в руки средство, с помощью которого можно было  произвести на свет человека без участия в том женщины. По-моему, это не противоречит законам природы и действительно возможно…”

То, что вышеприведённые слова сказаны именно господином Парацельсом, не вызывают у меня ни малейшего сомнения. Ибо дальше мы читаем:

«Рецепт Парацельса по производству гомункулуса таков. Первым делом необходимо поместить в колбу, абсолютно прозрачную, для чистоты эксперимента,  свежую человеческую сперму отдельно от женских выделений. Затем запечатать сосуд и поместить его в состав уксусной кислоты  на сорок дней.

На время, пока плод не созреет и не начнет шевелиться, изолировать его от любой женщины, что может быть в определенном природой радиусе округ него.

В течение всего периода “созревания” гомункулуса надлежит непрестанно произносить магические заклинания, список которых приводится автором в приложении, являющимся таким же документом, как сам документ. Именно заклинания, произносимые чистым человеческим голосом, в котором не будет ничего от женщины и женского не будет, должны помочь зародышу обрасти плотью.

По истечении этого срока колба лопается сама и если этого не происходит, то исходный материал подлежит немедленному уничтожению. Он должен исчезнуть, как будто его и не было. Иначе, созревший и выросший плод, при условии, что это вы по незнанию иди злому умыслу, расколите наполнившуюся колбу  своими руками, станет со временем злым человеком, что принесет немало, а много зла на нашу землю.

Если же опыт состоялся и колба самоуничтожится, как колба, превратясь в осколки бесформенного стекла,  то сразу плод помещается в среду, температура которой соответствует температуре лошадиных внутренностей.  Сорок недель маленькое существо, родившееся в колбе, нужно ежедневно подпитывать небольшим количеством человеческой крови, желательно любезного вам.

Ибо только любовь рождает любовь и если бы вы по незнанию или злому умыслу умертвите человека вам не родного, и чуждого по духу, то вряд ли кто из ученых моих собратьев гарантирует вам положительное течение опыта».

Далее Парацельс заверяет при условии, если все сделано в соответствии изложенного им текста, на свет появится младенец, который затем вырастет до нормальных размеров и будет отвечать на самые сокровенные вопросы.

Но начинающему учёному следует учесть, что выращивание гомункулусов считалось не только трудным, но и опасным занятием, потому что неверные действия могли породить ужасное чудовище, способное уничтожить все живое на достаточном расстоянии. Были случаи и еще будут, ибо такова природа человека, что с ним постоянно что-то случается неопределённое, чтобы в конце концов стать определенным.

Лично я знаю – знал – двоих, кто пытался постичь премудрый мир Парацельса. Ник чему хорошему, пока, этот не привело..

 

Гл.  11.
В Праге тогда жил чрезвычайно умный еврей. Звали его Иегуда-Лев Бен-Бецалель. Он был настолько умен, что скоро сделался мудрым, а потом стал учителем. Не знаю, чему и кого он тогда учил, но окромя своих практических занятий, этот самый  Бецалель искал формулу оживления, полагаясь на указания Талмуда, в котором говорится, что, если бы праведники захотели создать мир и человека, они смогли бы сделать это посредством перестановки букв в непроизносимых именах Бога.

Поиск привел Бецалеля к созданию искусственного существа по имени Голем.
В своих книгах он, точнее в одной лишь,  Бецалель отметил для своих последователей тот путь, которым, пройди они его полностью, они бы смогли достичь его, ихи схожих с ним результатов.
Жизнь в Големе поддерживалась магическими словами, имеющими свойство притягивать из Вселенной “свободный звездный ток”. Слова эти были написаны на пергаменте, который днем вкладывался в рот Голема, а ночью вынимался, чтобы жизнь покинула это существо, так как после захода солнца детище Бецалеля становилось буйным. Однажды, как повествует легенда, Бецалель перед вечерней молитвой забыл вытащить изо рта Голема пергамент, и тот взбунтовался. Когда в синагоге закончили читать 92-й псалом, на улице раздался страшный крик. Это мчался Голем, убивая всех, кто попадался на его пути. Бецалель с трудом догнал его и порвал пергамент, оживляющий искусственного человека. Голем тут же превратился в глиняный чурбан, который до сих пор показывают в пражской синагоге на улице Алхимиков.
Лично я посетил прошлой осенью славную Прагу, и преклонившись к могиле пророка, услышал голос к себе: «Владимир! Возьми ту книгу, что тебе даст человек по имени  Зосима, которого ты не знаешь, но который знает тебя. Открой книгу и прочти восемь раз шестую заповедь Азраила, обращенную к живым потомкам Ваала.»

В страхе отпрянув от камня, я  в тот же день покинул Прагу и более уже никогда, до конца свих дней, не возвращался в тот город.

 

Гл.  12.
Дальше – больше!

Нечестивцы позже говорили, что секретную формулу оживления Голема сохранил некий Элеазар де Вормс, подлец знатный и негодяй редкостный. Единственный его превосходный поступок за свою жизнь, это и есть сохранение в тайне «секретной формулы оживления».  Она якобы занимает двадцать три столбца рукописного текста и требует знания “алфавита 221 ворот”, который используется при заклинаниях. Легенда также повествует о том, что на лбу глиняного человека нужно было написать слово “эмэт”, означающее “истина”. То же слово, но со стертой первой буквой – “мэт”, переводимое как “смерть”, превращало Голема в неодушевленный предмет.

Но другие говорят, что эти слова уже есть в том человека. И именно от них зависит, проснется ли он, или проснувшись, тотчас умрет снова.

Из той среды происходил также ботаник и поэт Эразм Дарвин, дед создателя теории эволюции. Он якобы, хранил у себя в пробирке некий кусок искусственной вермишели, которая могла двигаться сама собой. Если мы верим его внуку, то должны верить и себе. Но при чем здесь тот кусок вермишели?

Однако именно ему подобным написан был следующий текст: “В сосуде, – читаем мы в секретных розенкрейцерских актах, – смешивается майская роса, собранная в полнолуние, две части мужской и три части женской крови от чистых и целомудренных людей. Если женской таки такой не сыщется, не расстраивайтесь. Без оной ваш эксперимент только выиграет.

Сосуд этот ставится на умеренный огонь, отчего внизу отложится красная земля, верхняя же часть отделяется в чистую склянку и время от времени подливается в сосуд, куда еще подливается один гран тинктуры из анимального царства. Через некоторое время в колбе будет слышен топот и свист, и вы увидите в ней два живых существа – мужчинку и женщинку – совершенно прекрасных, хотя и нагих…  Их половые знаки будут при них, упакованные в аккуратную коробочку различного цвета: женские  – в оранжевую;  мужские в бело-голубую.
Путем определенных манипуляций можно поддерживать их жизнь в течение года, или даже более. Единственное, чего они не должны знать, это про существование тех самых коробочек.
Гл.  13. 

В 1775 году на сцену выходит совершеннейше законченный  подлец, распутник, вор, пройдоха  и рыцарь в  одном лице; сэр граф фон Кюфштейн из Тироля со своими десятью “спиритами”, заключенными в бутыли.

Граф был богатейшим австрийским землевладельцем, служившим при императорском дворе. Общаясь лично с императором на протяжении многих лет он тем не менее оставался до предела косным и самонадеянным простолюдином, чьи суеверия не могли не привести его рано или поздно к полному разорению, что вскоре и произошло.

Но ко времени написания его личных записок этот был еще вполне преуспевающий феодал средних лет с острой козлиной бородкой и серыми умными лазами. Плюс крайне бледный цвет его лица и потрясающую выносливость при длительных походов на янычар, и вот вам разгадка его секрета влияния на императора.

Путешествуя в Женеву, близ дороги, у креста, где путь случайного прохожего пересекается с ночной тропой забулдыги и пьяницы, нашему графу суждено было познакомится с одним из величайших умов той эпохи, и без того славной рыцарями, живописцами и авторами скабрезных куплетов, где вовсю обыгрывались прошлые и будущие половые связи между партнерами . Причем в роли последних нередко выступали достойные дамы, и их мужья. Разумеется, все это происходило инкогнито и скорее напоминало карнавальное кружево глубокой ночью, чем скромную келью учёного.
За пять недель, проведенных в таинственной лаборатории австрийского замка, графу с аббатом удалось вырастить нескольких “спиритов”: короля, королеву, архитектора, монаха, монахиню, рыцаря и рудокопа, и двух крайних развратниц. Причём последних они явно произвели на свет с целью хоть как то разнообразить собственную половую жизнь. Но, столкнувшись с их малыми  размерами, среди прочих несовершенств, скоро отступили от первоначальных замыслов. А юные дамы в в итоге, так и остались развратницами, но теперь в их полном распоряжении пребывали ошалевшие  от подобной участи король, королева, их дочь, две маркизы и нескольких слуг. Про рыцаря, рудокопа, монахиню и ее юную, рано располневшую от постоянных позывов … дочь.

. Вдобавок к ним в закопченном стекле возникли и три вовсе фантастических персонажа: серафим и два духа – красный и голубой. Для каждого заранее была приготовлена затянутая бычьим пузырем двухлитровая колба с водой, где им и надлежало жить, как рыбкам в аквариуме.
Следуя рецепту Парацельса, сосуды поместили в ионную среду, куда моли свободно проникать космическое излучение, отчего мне каждое утро становилось не по себе, говорит один из слуг, когда я вынужден был поливать их специальным раствором марганца и железа.

 

Гл.  14. 

Вскоре началось интенсивное, я бы его назвал, социально-эмпирическое  брожение, и на двадцать девятый день колбы вновь оказались на лабораторном столе. Желони – это один из тех проходимцев, что своим искусством желать неведомое кого угодно могут сбить толка. Тем более, если они там чувствовали себя не в своей тарелке. Так вот, этот Желони, еще какое-то время над ними поколдовал, и вот наконец восхищенный граф вновь смог увидеть своих питомцев. Происшедшие с ними метаморфозы и впрямь были достойны изумления. Кавалеры успели порядком обрасти бородой и усами, а единственная дама заблистала ангельской красотой.

Не могу понять, каким образом  столь очаровательные развратницы очутились за пределами, но их не было. И отныне все многочисленные  и столь бесполезные усилия короля, его министров. Рыцаря и даже единственной дамы были направлены на воссоединение с этими юными развратницами.

Кстати, оне так до конца своих дней и пребывали в этом соблазнительном возрасте, когда их цветущий вид вызывал все возрастающее к ним влечение, а малые размеры лишь разжигали аппетит.
Вдобавок к этим чудесам король дивным образом обзавелся короной и скипетром, рыцарь – латами и мечом, а на груди ее величества засверкало бриллиантовое колье. Но вскоре радость великого свершения была омрачена своенравным поведением крохотных пленников. Всякий раз, когда приходила пора их подкормить, они норовили сбежать из стеклянной тюрьмы, как я уже упоминал, устремляясь на поиски тех, кого им не суждено было увидеть.

Аббат даже как-то пожаловался, что обнаглевший монах едва не откусил ему палец. Еще хуже повел себя коронованный пленник. Ухитрившись улизнуть во время очередной трапезы, он успел добежать до колбы королевы и даже сорвал подвешенную к пузырю восковую печать.

Лишь рыцарь и рудокоп вели себя достойно и не найдя сбежавших пленницы, перерезали друг другу горло, и при этом оставаясь друзьями.
К сожалению, опыты графа закончились с поступившим очередным письмом его супруги, когда та сообщила что уходит от него с одним из его подопечных. Граф так и не узнал, кто именно оказался причиной ее бегства и даже много лет спустя, вспоминая те годы, ставшие для него сокрушительными, он так не смог себе привести ни одной, сколько-нибудь убедительной причины ее столь вероломного бегства.

Очутившись в совершенном одиночестве граф принялся разводить исключительно мандовошек. Но даже и тут он столкнулся с непреодолимой проблемой воспроизводства их бесшабашного племени. Ибо, даже смазливые мандовошки требовали к себе полового внимания и решительно отказывались размножаться, если не получат при том хотя бы минимального удовольствия.

Последнее, что выяснил граф, мандавошки лучше всего развиваются, как и зарождаются, во влажной, но теплой  Вселенной, когда по тонким  стенкам хрупких сосудов, в которые они помещены, образуются водяные разводы.

После кончины графа его записки оказались долгое время считались утерянными, пока не нашлись самым удивительным образом, когда даже желания их  искать давно отпало и  улетучилось у даже самых его ревностных сторонников искусственного образа жизни. Но вековая мечта о големе она не исчезла. Она живет среди нас, как способность раствориться в себе, в не зависимости от воздействия на тебя, или в твою сторону, противоположного полового партнера.

 

 

 

Часть  шестая. 

 

 

РАБИНОВИЧ.  ПРОДОЛЖЕНИЕ. 

 

Между Рабиновичем и Петром Ильичом происходит

                                    сближение. Отчего Рабинович отправляется на тот свет

                                    дабы уладить вопрос смерти оного.

 

Гл.  1. 

Родился Петр Ильич на болотах, как и многие из нас. Ходил в Болотную школу, где встречался с учителями, от которых все более пахло псиной, чем они чаще посещали школу. По дороге им приходилось волей или неволей проходить мимо болота, в котором гнездилось множество мух, что не могло не отражаться на качестве их последующей рабт ыв качестве учителя.

Это их поразительное качество надолго отвратило в Петеньке – так его звали в детстве – всякую тягу к образованию.  Может, – учителя –  они и не были злы, и похотливы, а иначе откуда в них столько скотского запаха, но  Петенька, запомнил их такими.  Это все равно, что история с волками. Иная стая, окромя зайцев, да собачек не ест ничего, а все равно волки.

Людям еще далеко до полной справедливости.

Петр Ильич в своем повествовании, самым естественным образом, что в особенности поразило меня, подошел к вопросу его все усеивающегося интереса к противоположному полу. Он даже заимел новенький костюмчик и сапоги со скрипом, дабы прельщать девушек. Ибо ему уже было известно, что ни на что так не клюют сильно девушки, как на противоположный пол, естественно, когда тот выглядит в соответствующем образе.

Тогда шла мода на кепки восьми клинки, хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска и новый костюм, брюками во внутрь сапог. Отчего у голенищ образуются, столь любимые девушками , пикантные складки.

Если вы заметили, я заметил, если вы уже сообразили, что я совсем прекратил употреблять существительное «дамы», тем более, «приятные дамы». А перешел просто на девушек в меру податливых, достаточно строгих, действовавших в те времена с оглядкой, и не всегда вовремя способных быстро оправить платье.

Отчего им порой доставалось от близких и родных. Но они все равно проказничали, уж такой это народец! Н в подоле тогда никто ничего не приносил. С этим у нас обстояло строго, уверял Петр Ильич, но Рабинович не верил.

Тогда у Петра Ильича случилась первая любовь. Нет, она ему не давала, так и не дала. Единственное, что позволяла, это себя целовать.

 

Гл. 2.

–    Скверно, – сказал бес по окончании рассказа.

–    Вот и я о том же! – подытожил Петр Ильич. – Так скажи ты мне, разве после всего могла Глафира Лазаревна поднять на меня руку.

Бес промолчал, ибо ответ напрашивался сам собой. «Могла, еще как могла»!

–    Но кто-то же тебя убил?

Петр Ильич погрустнел.  Пока шла беседа, у него как то из головы повыветрилось, что он давно мертв.

–    Убил…, –  опустил голову Петр Ильич.

Иначе как бы он здесь у вас оказался.

И на глаза его надвинулись слезы, а лицо омрачилось печалью. Если бы он знал, что умрет, он бы тогда из дома неделю носа не показывал.

Петру Ильичу даже на ум не пришло, что если ты уже сосчитан и найден легким, то какая разница, как и где ты окончишь свои дни.. Главное, они на исходе и единственное, о чем ты можешь еще молить Господа, это о прощении. Ибо прощение и есть покаяние, а оно начало дороги к храму.

Если ты скажешь, я  не крал, не воровал и не убивал..! То, что с того, когда другие крали и убивали!

 

Гл.   3. 

–    Я был пьян. – оправдывался Петр Ильич Рабиновичу, которому от слов пациента становилось все более скучно.

–    Нехорошо, быть пьяным и не видеть, кто вас «грохнул»?

–    Думаешь, я не понимаю? …  Но откуда мне было знать, что та ночь станет для меня последней?

–    К смерти разумному человеку следует готовиться как к свадьбе, загодя.

Черт имел в виду, что смерть – «невеста» и нечего рассчитывать, что она сбежит от венца в последнюю минуту.

 

Гл.   4. 

–    Да что ты меня все учишь? – возмутился Петр Ильич.

И в его голосе послышалось нечто такое, от чего даже Рабиновичу становится зябко. Нет, не та он прост, этот бухгалтер.

Петр Ильич продолжал.

–    Ты со мной ведешь себя, словно я дурак какой и своей выгоды не вижу! Да ты понимаешь, с кем имеешь дело и скольких я вашего брата под «монастырь» подвел?

Тут Петр Ильич язык прикусил, опустил голову и явно занервничал.

Для тех, кто еще не в курсе, то я, от имени автора, который знает все или почти все, о чем пишет, позволю себе маленькое отступление. Дело в том, что на том свете ничего такого, о чем я вам тут пишу, просто не может быть. Ибо тот обратный мир не имеет ничего общего с  миром живых. Душе ни к чему котелки английские, трости серебряные сигары и сигаретки, коими мы так любим побаловаться на земле, пока живы. Их даже не интересуют женщины, и с половым вопросом там покончено раз и навсегда, как только ваша душа отделяется от тела.

Все это существует лишь в воображении того, кто туда попал и существует настолько, насколько развито его  воображение. Потому прошу вас отнестись снисходительно к возможным ляпсусам в моем, более чем поверхностном, но от того не менее правдивом, описании того мира.

 

Гл.   5.

Петр Ильич некоторое время молчал. Как он только мог ляпнуть такое при черте: «скольких я вашего брата под «монастырь» подвел»! И решил впредь быть еще осторожнее.

–    Ты только не подумай, – заговорил он, –  я вовсе не вас имел в виду.

Бухгалтер делает нужную паузу, бросая взгляды в сторону следователя как бы исподлобья. То, что он чувствует себя виноватым –это полбеды. Беда, когда Рабинович сочтет его вину.

Тут неожиданная мысль проклюнулась у Петра Ильича и он эту самую мыслишку решил тут же использовать с пользою. Не пропадать же ей, вдруг дельная.

И он начал так.

–    Ты черт или не черт?

Рабинович хмыкнул. Будь у него ума побольше, он бы сразу смекнул, чего от него эта заблудшая душа потребует.

–    Вроде как черт… А что?

–    Если ты черт, ты должен знать нас, людей, как никто. Правильно я говорю?

Рабинович почесал за ушком, откуда у него рожки растут, для чего даже пришлось немного двинуть цилиндр.

(Я и не заметил, когда на нем снова появился этот самый цилиндр).

–    Вроде, как правильно.

У Петра Ильича ладошки зачесались.

–    Вот и я о том говорю, что ты умный черт! Не по рангу умный. Тебе бы с твоим умом большими делами ворочать, так сказать иметь свой отдел примерно эдак на мильон заблудших душ, да оттачивать на них мастерство. Прав я?

Рабинович почесал за вторым ухом. Котелок переместился в противоположном направлении. Да если бы не рога его, наверняка бы скатился. Было нечто такое заковыристое в словах этой души, что Рабиновичу даже теплее становится, словно он намахнул чуток. Что на тамошнем свете вовсе не возбраняется, если в меру.

–    Вроде, как и прав, – нехотя согласился черт.

–    А если я прав, то кто и что тебе помешает спуститься на землю, да разведать, как там Глафира моя и каким боком она причастна или непричастна к моей кончине? А?

Рабинович молчал.

–    Кому как не тебе, с твоим умом да энергией определить, кто прав, а кто виноват.

Далее Петр Ильич сильно польстил черту, рассказав несколько побасенок связанных с его собственными – черта – похождениями. Гоголя Николая он не тронул, ибо там черт вовсе попадает в просак, если не валяется в грязной канаве, выброшенный из торгового обоза бабами.

Которым все равно, черт ты или не черт, когда они с ярмарки едут.

Как бы мимоходом обмолвился о тамошних женщинах, он их назвал “бабами”.

–    До чего хороши, – совсем заврался Петр Ильич, – некоторые особенно. Не хочешь, а руки сами лезут.

–    Куда лезут? – не понял его Рабинович.

Сам он бывал на земле наездами, больше пролетал мимо, когда на Юпитер с оказией. Потому особенно не доверял Петру Ильичу, ибо человек не черт, правда для него, как способ скрыть истину. Ибо, чем больше правды, тем истина дальше.

Так они толковали еще немного, пока Рабинович не сказал, что подумать надо.

 

Гл.    6. 

А пока он думал, кашлянув, Петр Ильич продолжил, со всей возможной ему приятностью.

–    Там у нас порой такое творится, что если бы не прокурор, то давно бы вся тамошняя жизнь насмарку пошла. Они сами даже не подозревают, до какой степени оскотинился народ, как только ему волю дали. Вот, был у меня случай… Одна дама, в виде женщины зарезала своего мужа. Как бы зарезала. А когда стали разбираться, то получилось, это он ее зарезал.  Сообщниками они оказались,  по одному делу проходили. Вот какие у нас дела, понимаешь? Работа прокурора она такая, с людьми работаешь. Тут глаз – да глаз нужен. Ни за понюшку табаку можно упечь человека на пожизненное, и оправдать за убийство. У меня за двадцать лет прокурорской службы ни одного взыскания и сто семьдесят шесть смертных приговоров. Да еще на пожизненно сто с гаком наберется.

Петр Ильич разговорился.

–   Ты не смотри, что смурной я таперечи! И бухгалтером я у вас по списку прохожу. Это у вас я бухгалтер, а на земле прокурор! Во какая разница между вашими ведомствами. Вот, дай мне волю я бы и здесь у вас шороху навел!

А все почему? Потому что у меня всегда чики-чики, комар носу не подточит. Так что с моим случаем? Подлежит он исключению или нет? Я бы тебе милок, будь я на том свете, а не на этом, за подобную услугу мог любую благодарность на блюдечке поднести. Ведь у меня, почитай, одного только  компромата,  не на один десяток банкиров будет. А сколько я могу взять за бороду партийных разных товарищей? Так что, берешься?

Смысл сказанного выше Петром Ильичом,, бывшим человеком и бывшим прокурором, сводился к простой просьбе: что стоит Рабиновичу сгонять наскоро туда, сунуть там кому следует, дать на лапу, если по русски. И ежели Глафира виновна, то пусть упекут ее на пожизненное, и содержат там, куда Макар телят не гонял.

Но если она не при делах, то черт с ней. Пусть живет, да его лихом не поминает. Все-таки, и у них любовь была. Да и оставил он ей не на одну жизнь, на десяток  хватит.

–    А деньги у меня в кубышке, – шептал черту прокурор. – Под старою бочкою зарыты, А где та бочка, я то скажу тебе, когда дашь слово черта, что будешь на земле поступать по совести. И где встретишь справедливость, обходись с ней по деликатному. Иначе нельзя. Ибо где справедливость, там поблизости непременно правда ошивается, а под ними уж точно истина зарыта. Истина она не кошка, сама по себе не ходит, а всегда под ручку с правдой. И где найдут справедливость, то правда сразу прячется поблизости, а истину зарывает в землю. Чтобы значит, раньше времени она не показывалась.

А главное, – втолковывает бесу Петр Ильич, – сам никуда не суйся, на рожон не лезь. Ненарок час на нож наткнешься, а то и пулю схлопочешь. Но ты не бойсь. Есть на земле в городе у меня один человечек. Вот к нему и обратишься. Василий Иванович его имя. Он у нас в следовательском отделе много лет работает. Скажешь ему, Петр Ильич послал. А не поверит, ты ему тыщу баксов покажи, но дай только половину. А остальное скажи, когда правду найдет. Этот Василий Иванович, он за правду мать родную продаст, отца зарежет. Для него правда, все равно что для тебя Господь Бог. Вот тебе адресочек и на всякой случай второй, Глафиры Лазаревны. Но лучше с него начать. Глафира у меня дама серьезная, может и не поверить.

И главное, остерегайся Леху Каина. Он хотя  и голубой, но лютует, как зверь. И нож у него за голенищем будет. Когда с ним говорить начнешь смотр сразу вниз, на ноги его смотри. Если в сапогах, будь осторожен. Но если в тапочках, или ботинках, разговаривай смело. И спуску ему не давай.

А не поймет, можно и в рыло. На кулачках, ежели без ножа, он слабоват будет.  Его еще у нас Лехой Меченым кличут. А почему Меченный, ты его ,как увидишь, сразу узнаешь; у него через всю щеку шрам от ножа.

 

Гл.  7.  

Доложил Федя о том главному, Сатане тот есть.

Как семь веков назад поклялись иудеи после смерти служить Сатане тысячу лет, так служат и до сего дня. И еще долго будут, пока не кончится род людей.

А Сатана  давно уже особые виды на Рабиновича имел. Захотелось ему как тот по новой проверить род людской на вшивость. Да и скоро война там грядет, хорошо бы узнать, на чьей стороне перевес намечается.

Уж не знаю, о чем договорились Сатана и Федор, но повелел Сатана Рабиновичу, чтоб отправился с инспекцией на землю. И если Глафира виновна, освободить ее. А мучителей ее обречь страданиям, какие он сможет на них положить.

А для сего мероприятия воспользоваться любым образом, какой сочтет для себя подходящим.

Если вдруг, как говорит супруг ее, Глафира не при делах, тогда пусть судят ее по всей строгости закона. И спуску на дают по ее красоте, ибо любая земная женщина еще при жизни заслуживает пожизненного и ни как не меньше того.

Что касается Лехи Каина Меченного, то пусть живет.

 

 

 

КНИГА   ТРЕТЬЯ,

 

 

 

МОЙ  ДРУГ  СЕМЕН  ТРАМП.

 

 

 

Часть   первая. 

 

 

                                                     ПОБЕГ.

 

 

Гл.  1.

Полтора года мы были с Ларискою, что называется,  вась-вась, не разлей вода. Жили, душа в душу, и ни как иначе. Делили последнее, а когда и его не было, начинали сначала.

Мне фартило. В воровской судьбе главное, словить фарт. Когда он с тобой, тебе море по колено. Конечно, если оно не глубже Средиземноморского. В океан лучше не выходить, там свои законы.

Все, что я имел,  тратил на нее. У Лариски была самая гладкая задница и самая продвинутая грудка. Пусть и малая, но с какой не стыдно показаться на люди. Самый проницательный на свете носик, и круглые коленки, которые она всегда держала по ветру. Ее продвинутым бедрам могла бы позавидовать английская принцесса, на которой женился принц Чарльз, если я ничего не путаю. Благодаря наличию этих самых бедер, образно говоря,  ее ноги способны были донести ее тело, до  самых затаенных уголков моей души.

Я  уже не упоминаю достаточное, и даже более, чем достаточное количество самых дорогих и изысканных мехов на ее плечах. Когда мы с ней появлялись в ресторанах и барах, которые я открывал движением ноги, то зал замирал. Достаточно было простого ее появления, где либо, чтобы другие дамы уже знали своё место.

Если бы не ее богатое воровское пошлое, с которым она дала мне слово, покончить,  я бы мог назвать ее леди. Леди не ворует и не подставляется, так говорят англичане, с которыми я полностью согласен.

То, что было у Лариски в прошлом, там и осталось. Она мне дала слово, и я не находил причины в нем сомневаться.    Ей не завидовали, ее ненавидели всеми возможными фибрами души.

Что же до бриллиантов, то я не видел для себя причинЮ почему я мог желать для нее ограничений именно в желании иметь их столькоЮ сколько позволяют наши финансы и даже немного больше.

В свою очередь, Благодаря покровительству Бута, который проникся ко мне симпатией и уважением, каким в его глазах пользуются лишь самые близкие ему воры, то меня везде принимали  как своего. Меня уважали и за то,  что был крут и всегда держал слово, за которым по надобности в карман не лез. А бить первым я уже был обучен самой природой.

 

Гл.  2.

Прошло, наверное с полгода, как я стал вдруг замечать, будто Лариска и не Лариска уже, а голубок, что летает сам по себе. Я бы мог сразу, как только возникли первые  мои подозрения, припереть ее к стенке, двинуть по челюсти, или сделать хотя бы половину того, что делают в США по закону с неверными женами. Вот отчего у них подобный вопрос снят, а у нас он все тянется и тянется.

И хуже всего, что она начинала мне лгать, как только я ее спрашивал о чем-нибудь серьезном. Вы не подумайте, я никогда не считал  лаве, да и лопатник мой для нее всегда был открыт. Но скажите, сколько еще можно ходить на дело, чтоб обеспечить ее капризы? Чтобы эта сука ни в чем не нуждалась? В конце концов, я давно не фраер, а лохом не был никогда.

Я даже Буту как то пожаловался, хотя этого нельзя было делать ни в ком случае. Тем более, что меня и на счет его грызли подозрения, благо в свое время и он пользовался ее доступностью, когда она была открыта. (Едва не написал, будто Лариска «открыта семи ветрам», будто она парусник какой. Да не может быть ни чьим парусом. Иначе ее занесет неизвестно в какие ворота!.

Напрасно я уверял себя, что доступ к Лариске был перекрыт, когда она сошлась со мною.

Бут выслушал меня и сказал примирительно:

–    Чего ты еще ждешь от дамы приятной во всех отношениях?

И так при этом взглянул на меня ласково, что вся моя злость улетучилась.  То есть, Бут хотел сказать, если ты по настоящему любишь даму, то ты ее будешь любить несмотря ни на что. И еще он сказал, точнее имел в виду, что самой природой суждено человеку иметь другого человека, желательно противоположного ему пола, и с этим поделать конечно можно, но как?

Васька Шмаровоз, когда одна из его девиц вдруг начинает у него под носом чудить, он имел обыкновение ставить их на нож, резать по нашему. Помогало, но мало. Поэтому он посоветовал мне не слишком заморачиваться на счет Лариски, и для верности посоветовал прижать ее к стенке, дабы она не могла и ногой двинуть.

И еще он сказал, что кровь пустить  я  ей всегда успею. И сделаю я это сегодня или оставлю на завтра, сути не меняет и изменить не сможет. Для верности он дал мне для верности наган, который был в деле, и с которым засветился тот, кому все равно крайняк пришел.

Приготовив наган, я стал ждать, что дальше.

 

Гл.  3. 

Лариска не понимала, когда попала в мои расставленные сети. Однажды я смотрел фильм; «Хроника пикирующего бомбардировщика»,  и из всего полуторачасового сидения в зале – тогда еще качественного телевидения не существовало, как сегодня к примеру не т и в помине того аромата юности, что преследовал меня много лет, я смог вынести одно, имени которого даже сегодня, мне хотелось бы здесь трогать.  Оно и теперь иногда является во сне, пугая меня сонного,  свежестью восприятия новизны.

Но, к сожалению,  даже автор не может прервать хронику пикирующего бомбардировщика. Ибо не для того выпускали те самолета, чтобы я мог по своему произволу и желанию изменять тот их смертельный полет. Так и Лариска, когда до меня стали доходить слухи о ее изменах, я не то, чтобы не поверил, или наоборот, поддался первому чувству, или второму.

Нет, приготовив наган, я сидел и ждал, чем это кончится.

Поверьте, вору даму порешить,  что обмочить два пальца. Да и Бут говорил, хочешь кого замочить, мочи, не тяни не резину. Сам Бут за свою длинную жизни никого и пальцем не тронул. Он был вором от рождения, потому что отец его вор, и дед вор, и мать воровка.

Не знаю, когда Лариска догадалась, что у меня на уме, я н кода не показывал вида – но с некоторых пор ее обхождение со мною претерпело некоторые изменения. Она отказалась мне грубить, и чаще соглашалась, нежели говорила против, или просто отмалчивалась. Сидела дома тогда, когда обыкновенно раньше подолгу не задерживалась.

Она стала чаше бывать дома, реже мыться и вообще, почти перестала подкрашивать свои губки, и даже вчера не подбрила бровь, что с нею не случалось ни разу с момента нашего знакомства.

Я даже испугался, не заболела ли она. На мой вопрос Лариска горько улыбнулась и вот что мне рассказала, сложив на белых коленях ладони с накрашенным и золотыми ноготками. Тогда я по наивности н обратил на то внимания, хотя перламутровый цвет при желании мог многое мне еще тогда объяснить, хотя уже и тогда было поздно. Лариска должна была умереть, и это случится, произойдет рано или поздно. От моей ли руки, или руки очередного любовника, когда он убедится в ее быстрой изменчивости.

Воровки и изменницы всегда умирали первыми.

 

Гл.  4. 

Когда она вошла, я попросил ее не включать света. Я не пытался, как вы могли подумать, взять ее на понт сразу, как только она вошла. Просто, стрелять в даму,  которая тебе понравилась и по вкусу тебе, лучше в темноте. Дама не могла за время нашего сближения сильно набить  мне оскомину, если я  именно это имел в виду.

Правда, возник шанс, что она ускользнет. Ну это уже, чистое везение, иногда риск приходится оправдывать.

Лариска догадалась, что я решил, или могу с ней покончить. Когда она об этом узнала, не знаю. Во всяком случае, не могу взять в толк. Все эти недели, пока я собирался, я старался ни чем не показать ей, что у меня на уме. Но, она догадалась и я поторопился.

И она догадалась, что я поторопился, потому что я понял, что она знает.

Нет, она не плакала, не предлагал взамен нечего из того, за что могла зацепиться и, на что я бы мог клюнуть и тем самым сохранить ей жизнь. Напротив, вздохнув и облокотившись рукою на стол, она сказала с дрожью голосе, что зачем ей жизнь, когда в ней нет моей любви. Она не раскаивалась, не просила прощения, не клялась, что больше ни под кого не ляжет и не подставится никому…

Она знала, что по Шекспиру, это всего лишь слова. Она приготовилась к смерти и ждала ее.

Шекспир давно скончался, а мне еще жить и житью Я не мог вечно прятаться за него, тем более, что я ни чем ему не уступал.

Но то были мои мысли. Большей глупости трудно было вообразить, ибо менты, которых она вызвала, уже шли по следу. Они поднимались по лестнице и готовились вышибить двери. Ими командовал Ноздря Хуй,в,Сраку. Интересно, давала ли и ему Лариска, или все вышло у них спонтанно, как во французском романе?

Прочитав «Героя нашего времени», я с удвоенной силою понял, что женщина создана для секса и чем более она погружается в ненасытный блуд, тем краше и чище ее душа.

Но они – я говорю про двери – оказалась им не по зубам. И как только раздался грохот,  истина раскрылась предо мной. И я увидел, чего стоит дама, которую я любил, которой доверился, посвятил лучшие страницы данной повести.  И которую драли направо и налево, все, кому не лень, как сидорову козу.

Мысль оказалась невыносимой. С того момента ко всякой  истине я отношусь с большим подозрением.

Выстрелив несколько раз в ее сторону, я выпрыгнул в окно.

Остальное вы  знаете.

 

Гл.  5. 

На обратной стороне земли жили кенгуру. Когда то, до прихода людей, их было очень много. От людей они отличались тем, что носили детенышей в сумочке, а сумочку ту крепили на поясе, хлястик от которого болтался где-тот сбоку.  Поэтому дети их никогда не терялись.

Питались они тем, что находили в пустыне. Им, если по честному, не было никакого дела, что кто-то за тысячи миль от их родных мест уходит от ментов по московским крышам.

Если бы у ментов был снайпер, он бы с легкостью снял меня, ка куропатку. Возможно, я бы даже ничего не почувствовал.

 

Гл.  6.     

Внизу стояли  пацаны. Задрав головы, они словно бы смотрели фильм, где в цену билета входила моя жизнь и моя смерть. Причем последнее стоило значительно  дороже.

Кому не досталось билетов, подались налево и заняли место между двумя многоэтажками.

В одной из них жил ветеран войны, Пиздюк Валерий. За минуту до того,  как мне вышибли двери, он вышел на балкон покурить, забыв совершенно, что курить он бросил неделю назад.

Были там и другие свидетели, что видели, как я уходил крышами. Кое кто из них выглядел больше удивленным, недели раздосадованным. Ибо многие увиденное  принимали за продолжении вчерашнего фильма.

Словно бы закончилась одна серия и начиналась вторая. Даже братва не была полностью уверена, хотя многие уже одной ногой стояли на этапе.

В эту весну многие из наших пацанов, что составляли на тот период цвет воровского мира,  окажутся в местах не столь отдаленных, где жизнь прожить не жалко. Однако там малот ктот задерживается по своей воле.

. Словно бы испанка времен гражданской войны выкашивала тесные ряды урок.  Какая то падла –  не скажу какая, стучала, закладывая наиболее верных друзей.

И вслед им звучала песня,

 

«возвращаются все, кроме тех, кто нужней,

Кроме самых красивых и преданных женщин …

 

А может, то была просто весна и многие и многие из тех, кто вчера в морозы и холода,   был наиболее крепок, при первых лучах солнца расслабились. Им, как и любому на земле в его возрасте, хочется тепла,  любви и немного счастья.

И тогда приходили менты  и брали его  тёпленьким.

Так что ни Лариска, ни, тем более Бут,  здесь были не при чем. У случая свои законы, и потому он случай. Ты можешь тысячу раз биться о стены, но если выпадет всего лишь один единственный случай, и тогда даже слабый удар расшибет тебе голову.

 

Гл.  7. 

Уже не говоря, что ты  можешь просто поскользнуться на ровном месте. Я знал одного, много лет он ходил по лезвию ножа.  А умер от обыкновенной простуды, когда менее всего рассчитывал. Наверное потому, после него не осталось завещания. Зато девушка, которая его любила долго, пылко, каждое утро украшая себя по отношению к этому бандиту и жулику, цветком нежности…, вот ей достался полный чемодан валюты и целая миска золота. Все это хранилось в дальнем углу, под кучею хлама. И девушка бы ни за что не нашла все это, если б случайно не наткнулась.

Девушка, потом она изменилась.

Многие пытались бить к ней клинья, и у многих это получалось, пусть не с первогот раза. Но чего не сделаешь ради приятной улыбки на милом лице. Не получалось как раз у тех,  у кого дела изначально шли из рук вон плохо, или могли пойти плохо. Наша дама не любила неудачников и даже немного их жалела, презирала.

Она могла бы им, или некоторым из их числа немного дать из того, на что они надеялись. Но лишь из жалости.

Девушка, ставшая дамой, так и не вышла замуж. Хотя у нее были для нее волне приятные минуты, какими она их себе запомнила.

У нее сын. Он сейчас в Америке, где и должен жить по настоявшему хороший человек.

Не возвращайся в Данию, прошу вас! До меня,  доходят слухи, будто именно на той земле, среди народа датского,  ты скоро научишься  ловчить и быстро привыкнешь к тамошним порядкам. А мне бы этого очень не хотелось.

Хотя у тебя своя голова на плечах! . Зато их дамы крайне неразборчивы в связях. Может и тебе перепадет от них что, если у тебя с этим проблемы.

 

Гл.   8.

Просто была весна. И не та календарная, что словно снег на голову, а настоящая, затяжная, с ручьями и хрустящим поутру ледком. С солнцем, что слепит глаза и ослепляет разум напрочь, заставляет нас вспомнить о давно покинувшей нас молодости.

Именно тогда, воспользовавшись случайной оказией изо всех возможных щелей, и в  любом непотребном виде тысячами и миллионами  выползают на свет белый существа, щурясь от солнца, предчувствуя изменения в природе.

Немцы называют то время нашествием демонов и именно к нему относят так называемое половое влечение. Славяне, наблюдая немецкую оторопь, грустно щурятся.

Именно тогда некоторые из англичан, ставшие потом многими, садятся на корабли, которые у них испокон веков годами без употребления лежали по берегам, матерея в солёной воде, и отправляются осваивать Новый Свет.

Валера Пиздюк, отыскав окурок, сладко затянулся им, мечтательно закрывая глаза, возвращаясь в тот мир, из которого нет возврата.

Когда супруга его, Сослагательная Николь , не дождавшись мужа, вышла за ним следом, то оказавшись на балконе лишь увидела дымящийся окурок. Сослагательная Николь также не кури ла, но подняла его, и вместо того, чтобы кинуть вниз, с балкона, как она поступала до сего дня, он поднесла окурочек к вишнёвому ротику и неожиданно для себя вдруг жадно затянулась, как никогда ранее,  даже когда курила в натуре, не затягивалась столь сильно.

Ее дочь, переходила из-класса в класс легко, имея к хорошенькому личику и славному характеру, еще и усидчивость и немного ума. От усидчивости ее задок приятно округлился к определённому году, а ум способствовал проявлению на хорошеньком личике определённой припухлости в определенных местах.

Многие посчитали Лилит, так звали девушку, сексуальной, а она просто отличалась от них небольшим количеством ума, с которым и подходила к решению каждой встреченной ею проблеме.

То что было не под силу многим подросткам ее возраста, Лилит щелкала с легкостью, приводящей  в замешательство ребят ее возраста. А те, ктот был постарше, они догадывались на собственном опыте. Что Лилит  прежде долго  упражнялась на малайских орешках, надкусывая их розовые бока маленькими крепкими зубками.

У Лилит не было постоянного кавалера. Наверное поэтому в этот день она оставалась дома, и когда ей потребовалась зачем тот мать, она просто вспомнила что та ненадолго вышла на балкон.

Вероятно она искала отца.

 

Гл.  9.

Не дождавшись матери, девушка открывает на балкон дверь и первое, что она видит, это дымящийся  окурочек с красной помадой. Лилит вспоминает, что именно такой помадой пользуется ее мать, когда оставалась дома.

Лилит не знала, что еще мать пользовалась красной помадой, когда принимала за щеку.

Девушка не курила, и даже не пробовала курить , и ей не хотелось курить, но сегодня что-то случилось с нею. , Оглянувшись, Лилит подобрала окурок и сунув его в рот, попробовала затянуться.

Пространство дало слабину, как и время скурвилось. Такое иногда случается.. У Лилит закружилась головка, ей стало плохо, потом сделалось хорошо, совсем хорошо. Она словно бы повисла в невесомости, между Солнцем и Луной, и плыла раскидав тело. Там были еще звезды, целые галактики кружились вокруг неё. А она все плыла и плыла.

Пока не открыла глаз и не очутилась на крыше, где столкнулась со мною лоб в лоб. Менты накрыли меня, когда я пытался взять на понт даму, которую любил. А возможно даже пристрелить ее, как последнюю суку.

Как говорится, дай мне Керя финку, я пойду вперед.

Но менты вломились ко мне, и теперь я уходил от них московскими крышами .

 

Гл.  10. 

Раза два едва не сорвался, и цепляясь по железу медленно сползал вниз. Уже примирившись со смерть ю, я вдруг почувствовал, как левая моя нога во что-то уперлась. То был наган Васьки Шмаровоза, вот почему он называл его счастливым и никогда н ебраль на дело, опасаясь засветиться.

Когда я только еще запнулся, пальцы, разжались, в бесполезной попытке за что-тот ухватиться. Наган выпал и загремел вниз. И уже там зацепился, попав стволом в щель между железными лит сами . Еще во время прошлого планового ремонта эти самые листы подлежали замене, но так и остались лежать.

Чья-тот леность послужила мне во спасение. Выпрямившись, я постепенно перебрался ближе к лестнице а потом забрался на нее. А предварительно я выковырял наган из той самой щели, и теперь он приятно оттягивал мой карман.

Менты, проследивший меня до  падения, теперь совершенно потеряли мой след. Братва расходилась, фильм подошел к концу и хотя каждый третий ждал и рассчитывал на мою смерть, он был не разочарован, поскольку  окончание  всей этой истории он пропустил.

Все потому, что Лилит вломилась между ними и мной и теперь повисла собачонкой, держась за перила между третьим и четвертым этажами.

–    Ты что здесь забыла? – спросил я девушку, что повисла между третьим и четвертым этажами.

–    Спасите меня! – жалобно пропищала девушка.

Если бы я не протянул ей руку, она бы, потеряв сознание, неминуемо   сорвалась и умерла там, на асфальте, а меня бы точно замели. Но я втащил ее на лестницу, потом мы с ней перебрались на чей-то заброшенный балкон, на котором, счастливый его обладатель, не был, казалось, лет сто.

 

Гл.  11. 

–    Ты кто?

–    Лилит я.

Рассматриваю девушку и в моей уставшей груди появляется хоть какое то тёплое чувство к живому человеку.

–   Ты что там забыла, Лилит?

Начинаю употреблять ее имя. Где то я уже его слышал? Не у немецких ли романтиков?

–    Я висела.

–    Висела?

–    Да, висела! А ты меня снял. Спасибо.

На вид ей лет шестнадцать.

–    И,  зачем?

Пытаюсь понять не понимая, зачем этот мне, каким образом Лилит оказалась висеть между третьим и четвертым этажами московского дома Хотя на вид девушка не напоминала мне москвичку.

Лилит наматывала на розовый пальчик шерстяную нитку волос. Если она этому страшному дядьке, то бишь мне, расскажет про окурок, он наверняка сочтёт ее помешанной. А ей почему то вдруг захотелось произвести на этого старика – на меня – хорошее впечатление.

В шестнадцать у многих девушек просыпается заводное чувство полового единения. Спасенная девушка не была исключением, и скоро, после нескольких ужимок, гримах и попыток скрыть дамскую сущность за незначительным интересом к истории палеонтологии,   Лилит  поведала мне историю про неудачное бегство Наташи Ростовой, заменив несколько имен, да подштриховав некоторые детали.

Вышло вполне правдоподобно, но я все равно не поверил. Зачем к любимому человеку спускаться с шестого этажа, когда дом всего лишь пятиэтажный. Не проще ли было сойти по нормальной лестнице, как то делают обычные дамы, и упасть в его объятия.

Мне намеренно пришлось скрыть для себя тот факт, что бежать по закону Лилит ни как не могла, ей всего лишь шестнадцать и в этом возрасте девушки обыкновенно сидят по домам, а не шляются; где попало, и с кем попало. Тем более противоположного ей пола.

 

Гл.  12.

При слове  «перепихнуться» девушку заело и понесло.   Напрасно я взывал к ее совести, убеждая ее разум и успокаивая психику, когда приводил неопровержимые с точки логики факты и доказательства. что я не только не употреблял сего слова «перепихнуться», но даже никогда не использовал его даже исключительно для внутреннего пользования.

Казалось. девушку невозможно успокоить ни чем. И тогда я слегка пристукнув ее физически, спросил:

–    И что мне при кажешь с тобой делать?

Девушка задумалась. Я еще удивился; о чем в ее возрасте можно размышлять?

Однако девушка оказалось более сложной, чем тот определял ее внешний вид, да и обстоятельства. При которых мы столкнулись, нечего не говорили, будто она могла быть другой и выглядеть внутренне иначе.

Девушка сказала:

–    О многом.

И при этом пожала плечами.

Теперь уже я ничего не понимал, пока девушка не объяснила мне на пальцах, как подростку, что ее фраза «о многом» относится к моему сомнению;  «о чем в ее возрасте можно размышлять?»

–    Но я этого не говорил?

И этот была правда!

–    Но ты подумал?

 

Гл.  13. 

Устроившись поудобнее и не выпуская из внимания подступы к нашему укрытию, – я ждал, когда шум после моего побега сойдет на нет – я спросил у Лилит, что же все таки случилось. Мне захотелось, чтобы девушка рассказала мне правду и только правду, какой бы она горькой для нее не была.

Все мы знаем, сколько много и порой изощрённо лгут подростки, скрывая действительные события от нашего внимания.

–    Вы курите, – спросила меня Лили, устраиваясь поудобнее на дощатом полу балкона.

–    Нет!

–    А курили?

–    Немного.

–    Тогда вы должны знать, с – жаром обратилась ко мне девушка, – сколько неприятностей может доставить, всего одна сигарета?

И когда я согласился с ней, то Лилит поведала мне всю ту невероятную историю с окурком, сдвинувшимся временем и раскрывшимся пространством. Сделав вид, что я ей поверил, все же со своей стороны я посоветовал девушке быть более осмотрительной в будущем  не пихать в ее хорошенький ротик всякую заразу с улицы.

Лилит со мной согласилась, но возразила:

–   Но это правда, клянусь вам?

Я постучал по ее лбу указательным пальцем.

–    Если бы все, что случалось с нами и случится потом, когда мы разойдемся в разные стороны, то человечество не просуществовало бы и недели.

Через полчаса я помог Лилит, из того что было, изготовить историю настолько правдоподобную, что она поразила меня самого.

 

Гл.  14.  

Когда стемнело, я помог Лилит спустится на землю и даже подогнал ей немного денег на такси. На прощание девушка поцеловала меня и со слезами на глазах пообещала. Что более никогда не совершит в своей будущей жизни ни одного опрометчивого поступка.

Так закончилась эта история с окурком, мы расстались и больше я Лилит не видел и не встречал.

И тогда я вернулся к своей бляди.

 

Гл.   15. 

Про то, что скоро настанет и мой час, я стал догадываться по нехорошему блеску в ее сиреневых глазах, когда Лариска смотрела на меня в упор. Бут предупреждал меня: что когда дама вот так на тебя глядит, жди беды.

Лариска в душе уже приняла решение, которого будет держаться и не отступит, даже если ей придет на ум  нечто такое, что изменит ее сегодняшнее отношение ко мне. В ее душе я  должен был умереть, чтобы потом вновь родиться для нее новой всепоглощающей любовью.

Но это как раз не входило в мои тогдашние планы. Не зная почему, но мне, даже ради нее, вовсе не хотелось умирать. Я тогда был полон сил и зачем мне смерть, когда жизнь удалась. Любое дело, на которое я ходил, приносило мне доход сопоставимый с ее, все возраставшими запросами.

Мои же снижались прямо пропорционально. Отчего внутри меня  со все более  нарастающей злобою, возникал, слова к которому подбирал я сам:

 

«Повзрослел я очень рано, казино и рестораны, только для тебя;

криминальные таланты, соболя и бриллианты – только для тебя.

Мне казалось, так и надо, все тебе моя Лариса, только для тебя,

ты ж меня сдала, я знаю, и наган вой приготовил, только для тебя…!

 

Еще я повторял про себя, ослепленный ненавистью, и застилаемый похотью злобной. Во мне казалось, уже тогда, не оставалось ничего  человеческого.   «Сука должна умереть! Карфаген должен быть разрушен».

Но этого всего не случилось.

Когда за мной пришли, я выпрыгнул в окно и долго уходил московскими крышами. На этот раз меня не взяли, но кто может поклясться, что не возьмут в следующий раз?

И тогда я понял, этому меня научила жизнь, что пока жива Лариска, надо мной будет висеть  смертельная опасность в виде ментовского дамоклова меча.

Тогда мне ничего не оставалось, как уйти в побег. И я ушел, как уходят ночью по тайге.  История с Лилит не в счет, то была случайная разовая  встреча. И если бы не тот окурочек с красной помадой, то она так бы и осталась в туне.

 

Гл.   16. 

И с этого часа приоткрылась новая страница моей жизни. Точнее, мне пришлось собственноручно написать ее, ибо ничего подходящего на тот момент мне не встретилось.

И, прежде чем закончить страницу, хочется пожелать тому, кто спит со шлюхой, пусть он держит окно все время открытым, а двери запертыми. И поверьте, шлюха стоит того.

Конечно, проще было бы удавить щлюху собственными рукам и , но кто из нас, живых решится на подобное?

 

 

 

Часть  вторая.  

 

 

ВАШИНГТОН. 

 

 

 

Гл.  1.                                                   

    Не открою большого секрета, если скажу, мы с ним росли в одном дворе. То было время собирать камни и время разбрасывать камни. И это было одно время.

Целые состояние, ныне являющиеся гордостью русской нации, тогда делались из ничего, буквально за минуту. И полчаса хватало, чтобы затем подвести под них юридическую базу,

И все это человеку, решившемуся на подобное, не стоило тогда и цента. И если бы я не знал, о чем говорю, и не испытал нечто подобное на собственной шкуре, разве бы я когда дерзнул изобразить сие? Мрачные времена перетекали на темную сторону земли и там становились силой, с которой нам ныне живым, приходилось считаться.

То было время окончательного становления русской нации и мощи национального характера, обточенного на оселке Великой войны. Когда смерть с именем хозяина на полураскрытых восковых  губах, было ее высшим достижением.

А уж люди тогда были не чета нонешним. Вы не поверите, если я скажу, безо всякого подвоха, между прочим, что одним маленьким доносом можно было у соседа, что вам не по душе, или предатель какой, вроде фашиста,  запросто отобрать комнату, или что похлеще.

И жены тогда ценились те, что были на вес золота, с развитыми бедрами. Чьи ягодицы способны были выжечь искру из любого, кто оборачивался им вслед, завороженный их обратной стороной.

Тогда не мелочились: или грудь в крестах, или голова в кустах. И если ты просыпался поутру в полном здравии и именно твоя супруга похрапывала возле, то сие еще ничего не означало. Ты мог умереть в любую последующую минуту, вслед за своим пробуждением, как и быть уже готовым покойником. Кто не верит мне, включите телевизор и убедитесь, скольких из тех, коготь уже давно нет среди нас, там поживают в полном здравии и даже некоторые по прежнему почитают на лаврах.

 

Гл.   2.

Семен тут не был  исключением. Тем более,  шикарно жить Семен любил. И даже в тощие годы лихолетий и русского бунта он находил лазейку, дабы поесть от пуза и выпить сладкого, когда многие из нас умирали от голода в окопах Сталинграда. Дамы тащились за ним, визжали и прыгали от восторга, когда он, якобы случайно, не клал на одну из них, глаза.

Тогда оставшиеся, объединялись и гнобили счастливицу, пока та не описается и не испустит дух. После этого на нее уже никто не смотрел и считалась она меж ими как прокаженная. И если она все же умирала от стыда и позора, тот за гробом ее шли лишь те, кто сами стояли на очереди. И  пусть таких было меньшинство, но они были и я сам их видел.

Та брели, в пыли и потоках времени, мужчины и женщины. Ни дам, ни тем более джентльменов, среди них не наблюдалось. Ни одна достойная дама, ни за какие  бабки или шиши, не согласилась бы уступить свое месте среди живых и сойти в Преисподнюю, исполнившись стыда и позора.

Тут даже Караваджо скажет, что он не при чем.

Хотя, любой может спросить даму: «почему ты не умерла?»

То было время неоправдавшихся надежд и пустых  разочарований! Воистину, поэт сказал верно: «как молоды мы были, как искренне любили…»  Искренне ненавидели, искренне лгали, наговаривали на себя и других.

 

Гл.   3.

Болит сердце, душа в смятении. Почему я не покончил с Лариской раз и навсегда,  под весь этот шумок, ума не приложу.  Тянул, сомневался, метался, грезил , страдал! Ни один человек на земле, узнавший об измене, не испытывал больших мук, чем я.

Напрасно Васька Шмаровоз предлагал мне своих телок в их аксессуарах и  нервном трепете  истомленного тела, доводившем их клиентов до инфаркта, я отворачивался, и спрашивал себя:

–    Владимир! Зачем тебе это, когда у тебя нет того, что тебе дорого и что составляет столь значительную часть тебя самого?

Гнилостный червь, пацан правильный,  которому  я бы доверил душу и который не арз стоял на шухере, сказал.

–    Я разговаривал с Бутом.

–    И что Бут?

Я догадывался, что Бут скажет и он сам неоднократно говорил об этом. Так что будущие слова Гнилостного Червя были ни о чем, и все я насторожился, сжимая холодный нож в ладони.

–    Он сказал, Лариску не исправит даже смерть. Ибо и на том свете, как и на этом, ее блядская душа останется блядской.

Как то Бут, тот ли в шутку, то ли в серьез, предлагал мне Лариску мою разделить  между пацанами . Дескать кому какой кусок от неё достанется, тем они будет владеть.

Тогда я сделал вид, что не понял его.

 

Гл.  4.  

Васька Шмаровоз был полной моей противоположностью. Говорят, он раз в три года полностью обновляет своих дам. И если которая не уходит сама, ее уходят.

У нас за Химмашем заложено еще в конце девяностых годов  кладбище, где по особому распоряжению городского мэра хоронят тех, кто умер без отпевания, что в православии считается испокон веком одним из самых страшных грехов для покойника.

Их даже в ад помещают, когда иссякают все более или менее приличные места в Аиде,  разобранные блатными , и остаются лишь номера на подземный лимб. Если сказать, что оттуда днем и ночью раздаются проклятья в адрес живых, ничего  значит не сказать. То место для проклятых, и таким оно пребудет все то время, пока не иссякнет гнев Господень на самого крайнего и злобного   нечестивца.

В последние годы  границы кладбища подошли вплотную к стенам Арамиля, отчего жители его, горожане не первой молодости,  десятки раз выходили на прямой протест и грозились даже пожечь кладбище, и без того переполненное покойниками.

Верно, покойники сами не горят, но горят, точнее тлеют, их души, что в силу своей природы не подлежат уничтожению.

Кстати, сам город Арамиль непосредственно покоится на фундаменте старого пермского городища, когда люди еще верили в заклинания и поклонялись  исключительно местным духам. Между старым и новым Арамилем нет ничего общего, за исключением самого места, на котором покоится тот и другой город.

Я не знаю, почему Лариска так боялась этого кладбища, что неоднократно мне признавалась в слезах; если ей суждено будет когда то умереть – в саму смерть она не верила – то пусть ее тело лучше сожгут, скормят шакалам, оставят в лесу, чем она согласится покоиться на Пермском Урочище.

Господь неоднократно призывал изменить местное духовенство сами принципы похорон, но каждый раз Его инициатива наталкивалась на упорное и тупое сопротивление в первую очередь  тех, кого хоронили.

 

Гл.   5.

Лилит, когда мы расставались, после некоторых сомнений, все же решилась мне напомнить, чтобы я, как только выберусь в более или менее безопасное место, тотчас нашел небольшое время и  просмотрел новости за  вчерашний – по отношению ко дню сегодняшнему, – день. Городской мэр, Женя Ройзман, все таки, после яростного сопротивления местного лобби, все таки провел через городскую думу закон, – он так и называется: закон Ройзмана, –  по которому все покойники, какого бы они не были низкого, или наоборот, высокого положения, были немедленно занесены в списки мертвых, с последующим опубликованием в местной прессе.

Лилит сказала,  что если я ее убил, то она наверняка умерла, а значит ее смерть не могла пройти незамеченной.

Тогда еще не существовало искусственного зачатия, а значит, любая попытка удовольствия, совмещённого с  партнером, грозило необратимыми последствиями. Вот почему тогда и разврата было поменьше, да и другим воспринимался этот разврат, какие бы уродливые формы он порой не принимал.

Даже проблема «педерастии»  считалась скорее духовно поэтической, нежели простым физическим контактом. Да и девушки тогда были просто девушками и ни чем иным. О дамах и не мечтали, и если какая женщина годам к сорока доживала до состояния дамы, то это была не настоящая, а потустороння дама. Я бы ее назвал, «дама с камелиями». Вот почему наше время именуют золотым веком человечества.

Тогда многое делалось от души; с душком, значит.

 

Гл.  6.

Ни я, ни Семен, отца не знали, хотя он был для нас один, хотя матери наши не имели между собой ничего общего и каждая жила, как жила. Моя Мама, Елизавета Абрамовна, трудилась до седьмого пота и мечтала скоро выйти замуж. Что и случилось, но ее замужество не имеет к нашему рассказу никакого отношения.

Зато мама Семена жила исключительно, как все, или подавляющее большинство незамужних, но очень хорошеньких еврейских женщин, для собственного удовольствия. В силу беспорядочности и половых связей они изначально потеряли назначение быть приятными и очень приятными дамами, оставшись просто дамами для общего пользования.

Как их угораздило, в силу разных темпераментов, хотя и это спорно, оказаться в постели человека, который не собирался на них жениться,, я просто диву даюсь. Всему виной следует из его, как мне кажется, неразборчивости.

Появившись на свет в разное время, мы тем не менее быстро сблизились. И если иногда меня, или его раздирали общие сомнения, то это объяснялось скорее временем, в котором мы жи жили, нежели нашей склонностью к разборкам.

Тогда среди пацанов ценились кастет и нож. Наганы были далеко не у всех. К тому же к наганам разной системы не подходили патроны, что изготавливались тут же в изрядном количестве, рядом с нами , на соседней улице, спившимися ментами.

Сам батя, чтобы далеко не ходить,  чуть ли не по соседней улице держал вполне преуспевающий галантерейный магазин. А сам проживал завидным холостяком на втором этаже красивого двухэтажного дома. По вечерам отец наш, закрыв магазин и одев шляпу и пальто, с тростью выходил гулять по набережной, до которой с нашей улицы рукой подать, если идти проулком, цепляясь за ручей. Потом через кладбище, полное спелых и крупных ягод, заросшее по трухлявой изгороди сплошной черемухой.  Сам ручей впадал сразу в море, минуя всякие крупные реки и заводи.

Вероятно, и скорее всего, отец наш едва ли догадывался о нашем существовании, одаривая нас безразлично веселым взглядом скучающего джентльмена, чего нельзя сказать о Семене, которого сильно доставало отсутствие вкусных леденцов, особенно заметное, когда тебе вершок от роду.

Меня лично отсутствие оного не тяготило сильно, ибо моя матушка старалась для меня дать мне все лучшее, что тогда могло быть в образовании и прочем развитии моем, как личности, не исключая ее физической стороны. Тогда, как мама Семена была с..,сукой еще той и часто вечером возвращалась домой, что называется на рогах. А уж синяки с ее лица не сходили даже по праздникам, хотя наши мужики по оным дням стремились вести себя максимум прилично.

 

Гл.   7.

И вот однажды, того следовало ожидать, как мне теперь кажется, на Семена нашло. Когда сильно стемнело, он долго молчал, кусая травинки крепкими молодыми зубами и все смотрел в сторону моря, куда тогда уходили все наши надежды. Там были покой и воля, о которой мечтал каждый из нас.

Америки тогда еще не существовало. Америка пришла к нам уже после, с появлением газет и телеграфа,  когда о Бруклинском мосту, как и диких прериях Среднего Запада знал каждый, кто едва мог даже произнести эти роковые слова:  «кольт», «хахаль», «пиздюк», и сплюнуть сквозь зубы в сухой песок.

Трамп было не настоящее имя Семена. Ему его придумал еще дед, еврей и старовер из прежних, В переводе оно означало: «Розовощекая Задница», или «Приветливый Зад».

Стоя на краю скалы, где внизу плескалось обычно спокойное море…

Тут мне следовало бы упомянуть про поэтические склонности Розовощекой Задницы. Впрочем, на английском Трамп звучит короче, а смысл тот же. Что же касается  поэзии, то Трамп перед тем, как отбыть ему на историческую родину, набросал мне несколько вполне достойных  стихов.

Один из которых я вам процитирую.

Конечно, Розовощекая Задница, или просто Ро,За, не был поэтом, в поэтическом смысле, но стихи писал. Так некоторые из нас, не будучи профессиональными любовниками , время от времени посещают дам, принося им вино и немного сладостей.

 

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Этот стих он мне неожиданно прочел, когда мы стояли на краю обрыва. Внизу нас было море, над нами безбрежное небо с редкими облачками и солнцем, что уже клонилось к закату.

Узнав или догадавшись, что это его стихи, я спросил, а почему он к примеру. не напишет про вечер.

–    И про даму? – саркастически усмехнулся Семен.

Он даже процитировал:

–    Я буду долго гнать велосипед…

Уже тогда он, в отличии от меня, знал толк в женщинах, отделяя последних от дам, как мух от котлет.
Гл.  8. 

Когда почти стемнело и море становилось темным, в котором отражалось небо, полное надежд и звёзд. Теперь Семен говорил на полном серьезе, наблюдая как последний корабль, что отправлялся в этом году до берегов Америки, исчезает за горизонтом.  Это был голландец, с грузом щелка и сладкой патоки. К сожалению, ничего другого мы еще тогда не могли предложить.

–    Я убью его.

Семен говорил тихо, но я услышал его.

–    Кого? – удивился я, хотя от Семена уже тогда многое многими ожидалось.

–    Его.

Едва до меня дошел смысл его слов, а в том, что Семен это сделает, я не сомневался, только спросил:

–    Зачем?

Не подозревая, что есть на свете нечто посильнее, чем Фауст Гете.

 

Гл.   9. 

И каково, посудите сами, было мое  удивление, когда спустя пару лет, Семен, раздобыв на стороне семнадцать «лимонов»,  и прикупив по случаю подержанный «вессон», явился в тот самый галантерейный магазин и, встав на пороге, попросил отца немного отойти в сторону. Так сказать, встать в позицию, дабы Семен мог прострелить ему живет, не испачкав при этом кассы.

Разумеется, тот попытался договориться, ведь всегда можно договориться! Но Семен, то ли ему моча тогда  в голову ударила, то ли предложенная не устроила сумма, только он, позвонив предварительно в ментовку, с завидным хладнокровием раз семь прострелил папане толстый живот, всаживая  пулю за пулей.

Как говорили раньше, пулю в пулю, то есть сделал «розочку» из ничего. Дальше пошло-поехало и наши пути с Семеном окончательно разошлись. И каково же было мое удивление встретить его в Вашингтоне.

Именно там, а не на этапе в Сусуман, или заснеженной таежной делянке, где на зуб – зуб не попадал, не грела телогреечка.

 

Гл.  10. 

Я бы ни за что не узнал прежнего Семена, столько лет прошло, этапов и снежной круговерти, если бы не местное телевидение. В Вашингтоне, да и по всей Америке, как раз случились выборы. Им надо было срочно избрать очередного президента, ибо у прежнего уже срок вышел и его вот-вот должны будут выставить из Белого дома.

Подходящего кандидата долго не находилось. А Семен к тому времени вполне обтерся и невозможно было узнать в этом рыжеволосом джентльмене прежнего Семена, когда то едва не схлопотавшего смертельную дозу свинца на Крымской стрелке. Тогда он чудом ушел лесами, держась береговой линии.

Но менты, к тому времени уже во всю  пасли его. И Семен знал если он не уйдет, то его песенка спета.

Но менты просчитались. Семен не только вышел сухим  из воды, но и перемахнув через океан, оказался в Штатах. А все потому, что один из высших ментовских начальников, нажравшись водки, услышал по радио песенку про Семена, будто того как раз замочили в одной из крымских разборок.

Записав наскоро пару куплетов, он наутро сверился с последними новостными сводками по Крыму, да и по всей южной оконечности России, где нашел немало забавного. А главное, что Розовощекую Задницу действительно шлепнули и сделал его молодой голубоглазый опер.

 

Гл.   11. 

В Штатах Семен познакомился  с доном Карлеоне. Дон Карлеоне нашел его дельным и определил пожизненным американцем. Отныне никто не мог сказать про Трампа, что он возник ниоткуда, чуть ли не из самой России, о которой тогда в Штатах ходили самые разные слухи. Главное, что никто не мог определить, где она находиться. Тем более, показать Россию  по карте. Не потому ли, любой желающий мог ее поместить куда угодно, хоть на Луну.

Даже на Марсе, разгребая столетние кольца Сатурна, будущие исследователи Солнечной системы,  неоднократно натыкались на следы давно исчезнувшей цивилизации, во многом схожем с земной, но почему то расположенной у черта на куличках.

Так Трамп стал американцем. Отныне любой, кто усомнится в его действительном существовании, рисковал получить пулю в живет.

Еще Карлеоне пек тамошних президентов, как булочки. Не всегда у него они выходили свежими, были и подгорелые, прогорклые, сухие, пресные и всякие были,  пока его, в свою очередь, не замочили в сортире.

Тот, кто дружит с мозгами и имеет свою голову на плечах, должен знать, если еще не знает, что значит, быть американцем и жить в Штатах. Истинный американец  может забыть мать, не вспомнить отца, бросить невесту с моста в Бруклине. Зарезать товарища и в чем мать родила прогуляться по Манхеттену, но он никогда не забудет, что  он свободен.

Теперь на счет президентов:

Сразу оговорюсь, что в Америке срока считаются по-другому. И у них, чем длиннее у человека срок этот, тем теплее ему на душе. Прежний президент – Обама – отмотал восьмерик, если по нашему. От звонка до звонка, так что на свободу он вышел не токмо с чистой совестью, но и полным лопатником, без которого в природе воров не бывает.

Так вот, сижу я в баре, пью виски, и тут во весь экран включается президентская гонка. Впрочем, гонка уже закончилась, а показывают, демонстрируя на большом экране, самого президента.

Смотрю, знакомая рожа, рыжая, поганая и столь родная, что у меня слеза на глазу выступила. Я для приличия сразу впрочем смахнул ее. В Вашингтоне не принято, когда мужчина в баре льет слезу,  смешивая ее с виски.

–    Кто это? – обратился я по американски к соседу, негру преклонных лет.

 

Гл.  12. 

До этого дня я не то, что не общался с представителем славной афроамериканской диаспоры, но даже в глаза не видел чернокожего.  Телевизор не в счет, Современное развитие фотографии возвело фотографическое  изображение человека в настоящее искусство, без булды. Никто не удивляется, когда  с экрана вдруг начинает течь настоящая вода, или собачья голова вдруг заговорит человеческим языком.

И хотя ты не идиот, ты понимаешь, что это в лучшем случае всего лишь шутка, в худшем – прямое надувательство,  этого не бывает, тем не менее улыбаешься и следишь за сюжетом.

Лично мне неоднократно приходилось наблюдать за подобным и каждый раз, мне становилось  неудобно. Я даже сходил однажды на телестудию, где делают подобные  фильмы и пробовал с ними говорить. Но главный из этих пройдох, лишь грустно улыбнулся и сказал, протирая чистой салфеткою запотевшие стекла очков: «мол зрителю нравится, когда его надувает и он летит, подобно воздушному шару».

Продюсер был подслеповат, и если бы не эти его чертовы очки, он бы не увидел  меня и за три метра.

И потом, вдруг хватает меня за пуговицу на рубашке и заговорщически так шепчет:

–    Неужели вам самому не хотелось порой полетать?

Глаза его заблестели, в них появился незнакомый огонек, что разрастаясь, грозил со временем испепелить меня, если только  я не приму немедленных мер.

–    Не на самолете, нет!

Этот человек, он был безумен, был продюсером на киностудии, значит, понимал толк в вещах.

Тут меня озарило. Я многое понял и решил, что пора вострить лыжи, пока не запахло жаренным.

Выдернув пуговицу из цепких рук и поправляя воротник, я сказал с возможной почтительностью к собеседнику. Возможно, я слишком щепетилен  и он не виноват, что рожден круглым идиотом.

–    Это невозможно, если только….

 

Гл.  13. 

Меня спасает быстрый переход к следующей главе.

Негр долг не отвечает на мой вопрос, что меня начинает  беспокоить и я думаю, расслышал ли он меня.

Но стоило мне только снова раскрыть рот, как чертов афроамериканец, обратившись ко мне круглой физиономией, – нос картошкой – бросил раздраженно:

–    Да слышу я тебя, слышу! … Придурок!

На придурка я не обиделся, ибо весь разговор шел на чужом мне  диалекте английского языка,  который я знал ещё не в достаточной степени.

Прихлебнув пива, афроамериканец добавил более миролюбиво.

–    Просто мне необходимо время, чтобы подумать! Понимаешь меня?

Оказывается, этот афроамериканец семь лет играл в североамериканский хоккей, где ему напрочь отшибли мозги клюшкой. К сожалению, он это слишком поздно понял и теперь, когда с хоккеем было покончено, он все еще соображал столь медленно, что специально ходил по барам, дабы получить хотя бы минимальную практику общения с людьми.

Из-за этого хоккея, его уже много лет не берут на работу, и не возьмут, пока он не научится соображать.

–    Где?

–    Там! – показываю ему на экран, где президента уже сменила выразительная пятнистая корова голландской породы.

Она флегматично пережевывала  сочную травку, с которой едва успел спрыгнуть красивый жук с длинными гусарскими усами.

–     Шляются тут, – сердито пробурчал он, перебираясь на соседние травинки.

Жук в принципе не любил коров, даже если они и голландские. Он знал, что стоит ему лишь раз зазеваться, как его тотчас сжуют и выплюнут. Потому что для пищи он не годится ввиду его полной несъедобности. Разве что  паразиту какому придется по вкусу.

 

Гл.  14.

В третьем или четвертом баре, когда я уже почти не вязал лыка, мне удалось застопорить президента, и он некоторое время еще светился на экране, как рыжий  пушистый кролик, пока я не отыскивал знающего человека.

И хотя я еще не успел  ни о чем спросить, как  он меня сразу огорошил тем, что сказал.

–    Это не твой президент! –

Я попытался вставить слово, но у меня ничего не вышло. Ибо дальше пошел совсем сумбур.

–    И не мой!

Тут он делает паузу, похлеще той, что сделала Маргрет Тэтчер перед высадкою на Фолькленды, и я мог запросто выразить собственное мнение, но говорить мне как то сразу расхотелось. Это не был тот добродушный афроамериканец, что попался мне вначале. Тут передо мной сидел натуральный бык, который может запросто сломать тебе руку, выдернуть яйца, намотав их предварительно на руку, высадить плечом дверной косяк, если ты попытаешься скрыться, или сделать еще что похлеще.

Тут в Вашингтоне из дома не выходят, не прихватит с собою ножа, гранаты или чего посерьезнее. И вообще, тут вначале стреляют, и лишь потом интересуются, чего собственно ты у него спросил.

–    Это Трамп! – как приговор произнес человек.

Тут наконец до меня дошло, и я спросил его дрожащим от волнения не своим,  голосом.

–    Розовощекая Задница? – вскричал я поднимаясь со стула.

–    А ты откуда знаешь? – насторожился человек, похожий на ирландца, который и был ирландцем.

Во всяком случае, он выглядел, как ирландец, одет был, как ирландец и  повел себя, как ирландец, учитывая далее, что произошло между нами. Лучших собеседников, чем ирландцы, в Штатах не встретишь.

Разве что случайно. .

Я этого ничего естественно не знал, ибо скроен из другого текста. Мне бы тут замолчать, или перейти на язык предков, но уже было поздно. Ирландец, или тот, кто им выглядел, уже взял меня в оборот.

До этого он выпил столько, что ему понадобился собеседник. Это самое худшее, что может случиться с ирландцем в Штатах.

 

Гл.   15. 

Пытаюсь отделаться междометиями. Иногда помогает.

–    Понимаешь… – начинаю я тянуть резину, но с ирландцем, в силу моей слабой практики,  подобный номер не проходит.

–    Понимают лошади, – назидательно говорит мне ирландец глядя прямо в глаза. – А мы люди!

–    Люди! – соглашаюсь я и продолжаю пятиться.

Теперь, когда угроза нарастает, мне не стыдно признаться в собственной трусости. Да, я испугался и подался к выходу и думал только об одном, успею или не успею.

Как оказалось, я не успел.

–    Ты куда?

–    Никуда?

–    Ты что, спешишь?

Ирландец давал мне последний шанс, когда я мог бы, сославшись на спешку, более или менее пристойно бежать.

–    Да, вроде нет.

–    Тогда будем пить!

 

Гл.  16. 

Мой собеседник, он не только втянул меня в пьянку, в которой я заведомо ему проигрывал, но и заставил меня платить по счету. Ибо в Штатах так принято.  Если ты пьешь за столом рядом с ирландцем, то сколько бы тот ни выпил, ты обязан оплатить общий счет.

–    Мне показалось, будто я его где-то уже видел_-  робко пояснил я ирландцу.

Тот, закинув в широкую пасть свежего кальмара, мрачно обронил.

–    Если ты из России, то вряд ли. Он вашего брата на дух не переносит.

И тут меня прорвало.

–    Его раньше случайно, не Семеном звали?

–    Семен! Розовощекая Задница!

Тут ирландец уставился на меня,  будто я у него последнюю жену увел или корову.

–    А ты откуда знаешь?

Лучше бы я промолчал.

–    Мне кажется … – начал я робко, как ирландец разгорелся лицом, и я пожалел, что родился.

–    Ты свое «кажется» оставь там, где взял, – прорычал злобно ирландец, не сводя с меня пылающего взгляда, – А лучше заткни им свою поганую пасть, пока я тебе не порвал ее.

–    Добрый человек, – совсем смешался я, не понимая, куда попал, ибо на здешней земле все правила приличия, что цивилизация человеков изобрела в общении в течении тысячелетий, давали сбой. – Я не хотел ничего такого сказать вам, чтобы вас могло разозлить, тем более вывести из себя.

Ирландец расхохотался столь дико, столь страшно, что земная поверхность покрылась рябью, начиная от Маршалловых островов и далее на запад.

–    Ты за кого меня принимаешь, сучье вымя? – спрашивал он меня на полном серьезе,

Я отвечал деликатно, высчитывая каждый звук, самую малую интонацию голоса.

–    Милый американец, – начал я робкую повесть, – я совсем не знаю вас, и тем более, ни слухом – ни духом не ведаю о ваших обычаях, симпатиях и предпочтениях. Я путешественник, и если меня не принимают, если где я антипатичен или просто неудобен, я бегу дальше, пока тело мое не успокоится в тепле, а душа не отыщет покоя. Ваша страна не первая, где к путешественнику относятся как к татарину. Так не лучше ли было сразу на въезде писать, «тебе здесь не рады», и тем самым давать от ворот поворот.

Как то не показалось мне странным и удивительным, ирландец, вместо того, чтобы взять меня за шкирку, да и выкинуть  вон, вдруг широко улыбнулся.

–    Чепуха! – отвечал ирландец, сменяя гнев на милость и разливая по стаканам крепчайшее в этом полудиком полушарии, виски. – Извини,  я не сразу понял, что ты за человек и потому долго не мог   раскусить тебя.

Мы выпили и Паршивый Вилли Рыжие Яйца, так звали ирландца, рассказал мне, что знал о новом президенте.  Я слушал, раскрыв рот и дивился. Раз в четыре года они избирают себе нового начальника, и это считается у них сроком. И кто не подвергнется импичменту, отмотает от звонка до звонка, того они шибко уважают.

 

Гл.  17. 

Набравшись наглости после третьего стакана, я попросил Вилли, чтобы он меня свел с кем надо, а тот бы познакомил с самим президентом. Ибо у меня до американского  президента есть дело.

Вилли задумался. Паршивым его прозвали из-за густых бровей, да отвратительного характера. А Рыжие Яйца пришили уже позднее, когда он вернулся из Ирака.

После ему, долгое время не везло с дамами. Он не мог понять, чего в нем их не устраивает, а чего в них не устраивает его. Он увеличил пенис, придал ему красоту и величавость, , что нравится даме в возрасте, стал пользоваться одеколоном, научился играть на гитаре и заработал кучу денег.

Когда дамы узнали про Рыжие Яйца, то простили Вилли все, даже его горбатый пенис и невыносимый одеколон, от которого их тошнило.

–    Какое дело?

Я замялся и сказал, что оно секретное, долгое и тянется из России, с самой  Аяти. На его вопрос об Аяти, пришлось мне смутиться и увести разговор в сторону, где до него уже не добраться.

Вилли прикинул палец к носу и сказал, что подумает.

 

Гл.  18. 

На мое счастье оказалось, что Паршивый Вилли Рыжие Яйца с Трампом Розовощекая Задница, как раз был,  как бы, на короткой ноге.

Но он сразу меня предупредил, когда мы только подходили к Белому Дому, чтобы я шел инкогнито, и  держался позади него на два шага. А  о том, что когда то, якобы,  был знаком с Трампом, помалкивал. Дескать, даже президенту о том знать вовсе необязательно.

До Белого дома еще оставалось метров шестьсот, ярдов по ихнему, как Вилли уже начинал трястись, спотыкался и когда я спросил, в чем дело, он покраснел и сказал:

–     Прости! Но я дальше не пойду.

При этом он так уперся, что я не мог его с места сдвинуть.

Потом подошла охрана, в штатском и на мой немой вопрос, один из них, старший по званию, пояснил, утешая Вилли.

–    Это у него наследственное.

Вилли увели, а я все равно не понял. И тогда тот, что был в штатском, рассказал мне удивительную историю, в правдоподобность которой поверить столь же трудно, как и отрицать ее.

Оказывается, один из предков Вилли, как то якобы переспал с женой одного из тогдашних американских президентов. И тот долго не мог простить ему этого. А когда родился Вилли, то этот сиюминутный грех, по старому ирландскому обычаю, перешел на него, то есть на Вилли. И теперь, хотя они и знакомы, стоит только при приближении к Белому Дому Вилли вообразить себе даму, как он непременно видит Меланью, супругу Трампа.

Но к президенту я все таки попал. И супругу его видел. Меланья она. Хороша, но я бы не стал, не смог бы.  Бут говорил, а он знал, что говорил: «друзей не чпокают».

 

Гл.  19. 

С первого взгляда он как бы не узнал меня. Даже сделал вид, будто мы не знакомы. Тем более, и я был инкогнито. Темный плащ и темную шляпу дополняли темные очки и черные ботинки.

Но я на него не в обиде. С тех пор, как я изменился, меня многие принимают за другого. Это в лучшем случае, а то могут просто скользнуть взглядом, как по буфету, в котором ни золота, ни спиртного. Пауки да  мухи.

Зато он мне понравился, и мы быстро поладили. Правда за ужином он спросил, бомбить или не бомбить Северную Корею. На что, отложив вилку и вооружившись ножиком , я провёл невидимую черту, отделяя развитый мир от прочего мира.

И хотя я не произнес ни слова, мы поняли друг друга.

Трамп немного еще поерзал, видимо не решаясь спросить о том, что его беспокоило не в меньшей степени, чем ситуация с Кореей.

–    Как там Лариска, – вдруг спросил Семен и у меня вилка выпала.

–    Извини..!

Я только было наклонился за ней, как Президент остановил меня.

–    Не надо, Владимир.

–    Как не надо! – мысленно возразил я, но вилку оставил в покое, – когда она серебряная!

Трамп Розовощекая Задница мило улыбнулся и его улыбка многого для меня стоила.

–    Здесь все серебряное!

Тот есть, мой тайный друг давал мне понять, что пусть времена меняются, но для нас все как прежде.

Я понял, что он хотел сказать. Но оставался собственно его вопрос.

 

Гл.  20. 

Далее между нами происходил разговор, подробности которого касались нас двоих.

–    Как там Лариска?

–    Ты уже спрашивал!

–    А ты не ответил.

–    Там спрашивать нечего.

Молчим. За окнами дождь. В Вашингтоне, когда сказать нечего, всегда идет дождь. Даже зимой.

–    Кофе хочешь?

–    Нет.

–    А виски? Есть свежее, из Алабамы.

В Штатах лучшее виски из этого штата. Там все по старому: негры, проститутки, южное палящее солнце. Несколько ковбоев на горизонте, куры в пыли, никому не нужные лошади и полное отсутствие асфальта. Такое впечатление, что время здесь остановилось. Зато виски отменное!

 

Гл.  21. 

–    Я тебе говорил…

–    Ничего ты не говорил..!

–     Говорил!

–    Что Лариска шлюха?

–    Именно так я тебе и сказал. Лариска шлюха. Ее кто только до тебя не пялил!

–    Врешь!

Трамп заплакал.

–    Прости!

И выпил.

Я тоже, выпил.

–     За что, прости? Розовощекая Задница?

Трамп глянул на меня печально и скорбно. Никогда не забуду это его лицо, усталые глаза и все такое. Он многое повидал мой друг!

–    Я бы мог остановить ее.

–    Это невозможно!

–    Я мог остановить ее, но не остановил! Понимаешь?

И тут до меня дошло.

–    Ты….

Голос мой задрожал! Дальнейшего я не помню. Все происходило как в тумане. Но по сохранившимся осколкам того злосчастного для меня дня, я постараюсь сохранить хотя бы часть воспоминаний.

 

Гл.  22. 

–    Ты спал с нею?

–    Спал.

–    И молчал все эти годы!

–    Прости, Владимир!

–    Да как ты мог! … Ты ж для меня не просто Трамп! Ты мой кореш, мой друг!

–    Прости! Но согласись, она была так хороша, что устоять невозможно!

–    А как же я? Ты обо мне подумал? Ведь я первым спал с нею!

–    Прости! Но ты тогда не мог  с ней спать, поскольку даже  не был с нею  знаком. Понимаешь, о чем я!

Прошлое то накатывалось на мое сознание, сжимая его костистою лапой страшной смерти. Я  задыхался, пытаясь пальцами разжать охватившее меня смятение.

–    Когда этот произошло?

Трамп отмахнулся.

–    Давно.

–    И как оно тебе? Понравилось?

Трамп молчал.

–    Семен! Скажи, только раз скажи, и потом навсегда оставим эту тему. Оно тебе понравилось? Пришлось по душе, или так себе?

Трамп сказал и у меня гора с плеч свалилась:

–    Понравилось.

–    Сильно понравилось?

–    Очень сильно.

–    Как сильно, Семен?

Розовощёкая задница пробовал что-то изобразить руками, разведя в стороны ладони. Но у него ничего не получилось.

Вздохнув,  он признался:

–    Рук не хватает, чтобы показать, как оно понравилось. Прости!

Тут пришла Смерть и села напротив На ней была короткая кофта и она сильно смахивала на недоделанную девицу с сигаретой и стертыми перекисью рыжими куцыми волосиками на голове.

Я спросил ее:

–    Чего тебе?

Смерть оскалилась. Она была отвратительной, и в морщинистой руке сжимала ржавую, но острую косу. Именно ею она отнимала чужие жизни.

От первоначальной девицы не осталось и следа.

–    А ты не знаешь?

Тут Смерть подмигнула мне,  я мог поклясться, что пыталась со мной заигрывать.

–    Я не умру.

–    Умрешь! – успокаивала меня Смерть. – Все умирают, и ты умрешь!

 

 

 

Часть  третья.  

 

 

РАРЗГОВОР  СО  СМЕРТЬЮ.  ИУДА  И 

 

                                                         ВЕЧНЫЙ  ЖИД.

 

Гл.  1.

Тут в голову ко мне вошла неожиданная мысль, я бы назвал ее шальной, если бы она не стала для меня сюрпризом. Вообще то, моя голова мало тогда была приспособлена для подобного рода мыслей, но чего не сделаешь, когда на пороге Смерть. –

–    Твоя?

Я имел в виду косу, которую эта старуха далеко от себя не отпускала и по всей видимости, эта штуковина была постоянно при ней.

–    Моя! – просипела старуха, прижимая к тощей груди ржавую косу.

При этом сверкая на меня единственным, но столь  злобным глазом что смертельный холодок быстро пробежался по моей спине, оставляя после себя неприятный осадок и серого и коричневого.

И пахло от нее не менее мерзко, чем от детей, когда их покрасневшие места посыпают тальком. Правда, самому мне не приходилось этим заниматься, но люди знающие, против которых я ничего не имею, говорили именно об этом.

После всего случившегося я обратное уважают намного чаше,  нежели ему противоположное.

Хотя возможно то объяснялось их неудачной личной жизнью?

–    И давно ты этим занимаешься?

Мы сидели у костра, на берегу реки. Впрочем мы, то громко сказано; Семен, постаревший и погрузневший, отрубившись спал мертвецким сном. В последние годы он стал сильно заливать за воротник.

А когда то мы с ним делали дела, слухи о которых доходят только сейчас.

–    Если ты, – ворчит смерть, устраиваясь поудобнее в своем углу…

У смерти есть определенная способность, везде, где бы она не появилась, и с какой бы целью не пришла, тотчас для себя устраивать определённое место, которое называлось углом. И действительно оно имело   форму угла, косыми гранями которого служили пространство и время. Как у нас на земле долгота и широта. Иногда для удобства еще применяется вертикаль, Тогда ее просто ставят отвесно к земле.

Смерть продолжила. Ее глаз сморщился и как бы потух.

Если кому из вас приходилось участвовать в боевых несанкционированных действиях в мирное время, он понимает, должен понимать, что значить для организма здорового человека обманчивая тишина перед вечерним покоем, когда все нервы напряжены.

–    Если ты, сукин сын, змеиное отродье с повадками шакала,  имеешь в виду мое предназначение, то сколько себя помню, если бы не мои труды, на земле давно бы последняя жизнь исчезла. Вот и ты умрешь, стоит мне только косою двинуть.

Последние слова смерть произнесла с явным наслаждением.

–    А если не умру?

Я не цеплялся за соломинку. Иногда мне казалось, как в эту минуту, что я знаю, чем говорю.

–    Умрешь, куда ты денешься! Все вы рано или поздно умираете. Даже те, кто подобно Аврааму жил по шестьсот-восемьсот лет.

–    Но ведь был тот, кто не умер?

Смерть задумалась. Тут я мог бы запросто косу отнять, но зачем торопиться?

–    Ты ошибаешься! Вначале Он умер!

К сказанному уже Смерть добавила еще одну фразу, значение которой я тогда не постиг.

«Плоть и кровь не могут наследовать царство Бога».

 

Гл.  2.

–    А окромя Его, кто еще был, когда они были? – допытывался я от одноглазой Смерти.

–    Были! – нехотя согласилась старуха. – Мало их, но они были.

Решив, что ослышался, я мысленно поправил старуху:

–    Был!

Имел я в виду, конечно,  слухи о «Вечном Жиде».

Теперь она поправляла меня.

–    Были, дорогой мой человек!

Я едва сдержался, чтобы не обхохотаться. Сама смерть назвала меня «дорогой мой человек»! И куда катится мир?

–    Кто оне, старая?

Смерть погрозила пальчиком.

–    Шалунишка! Если ты надеешься, что сможешь провести саму Смерть, то глубоко ошибаешься, дорогой мой человек». Не родился еще тот, кто сможет на мне поставить  точку, и тем более крест. Я есмь и была источником жизни, и потому мне имя смерть!

Это уже было кое-что!

–    Получается, не все коту масленица?

При слове «масленица» старушечьи глазки запрыгали, а потом забегали.

–    Не все, согласна.

Глазки остановились и замерли!

–    Но их так мало..!

Тут старушенция снова делает паузу. Глазки по прежнему недвижны. И в их этой недвижности …; нет, ни покой, ни даже тоска смертельная, что порой даже в зимний студень гонит вас из дому. Словно, там за Пермскими горами, теплее.

Я был в Перми, городишко так себе. Людишки здешние – себе на уме. Пришлых не любят, хотя сами все сплошь издалека. А горы в тех местах, все сплошь лесом крепким поросли, кедровником  да лиственницей деловой, что до небес достает, если ее стоймя ставить.

Почитай итальянская средневековая Венеция сплошь из здешнего материала выстроена, и потому ей ничего не делается.

Смерть вздохнула, коса ее в руке ослабла и легла на грудь. Тут, если бы у меня были в голове подобные мысли, хотя бы одна, завалящая, то я бы непременно ту косу у старухи выхватил, да через колено бы и переломил.

Еще раз вздыхает. Что за черт! Только теперь я сообразил,  неспроста хватка ее ослабла, якобы. Ибо она следила за мной краешком одного глаза. Да и второй был неподалеку на всякий случай.

И сказала наконец:

–    И не удивительно, что я их не запомнила.

Смерть имела в виду праведников, которые не умерли.

–    Но ведь единичное, выпадавшее из привычного ряда запоминается легче, именно в виду его исключительности? – тут принялся я со злостью, что она едва меня не провела, как последнего пацана,  я наседать на старуху.

А со старухи хотя бы шерсти клок, С нее моя злоба, как с гуся вода. «Она таких как я, еще тысячу переживет», – мелькнула рядышком мыслишка дрянная, да исчезла.

На всякий случай делаю вид, что ищу ее.

–   Ищи! Ищи шипит смерть! – как найдешь дай знать !

 

Гл.  3. 

Старуха закурила, для чего облокотилась там, где стояла.  Она  любила покурить хорошего вирджинского табачку, даром, что сама была смерть.

–    Может, закуришь?

Хитрит Косоглазая! Знает,  не может не знать, что я не курю.

–     Как хочешь!

Смерть затягивается, как в нашей Аяти смертники не затягиваются, потому и не живут долго. Однако, умирают, как и все прочие. И за каждым приходит его смерть. И хотя она для всех разная, на самом деле одна на всех. До сих пори на нашу улицу приходят похоронки с той войны. Вот на днях опять одна пришла.

В ней пишется: «жив-здоров, чего и вам желаю! Похоронен там то и там то! Ваш Алексей»!

Кто такой Алексей в том доме понятия не имели. Но на всякий случай отписывали. «Дорогой Алешенька! Письмо твое получили, спасибо! Живем мы неплохо, только кажись, все померли давно. А может кто и не помер, так поди, сыщи его. Небось, в Америке или Австралии теперича.

А наши все кони двинули. Так и лежат, кого успели захоронить».

Мне никогда не приходилось видеть, как смерть курит. Если курит, то наверняка и пьет. А с пьющими всегда можно договориться.  Не отсюда ли рождаются мифы про праведников, которые не умирают.

–    Ну пока! – говорит смерть , собирая нехитрые свои пожитки.

Наливаю ей на дорожку.

Крестится и берет стакашек. Руки дрожат, и замечаю, щека у старухи еще подергивается, когда ей наливают.

–    Дай Бог не последняя!

Опрокидывает стакашек, как и не было его. Закусывает колбаской, потом тортик кушает громко шамкая беззубым ртом. Удивительно, у старой наверняка денег невпроворот, а вот зубы вставить не в состоянии.

 

Гл.  1.

С уходом смерти, как бы погрустнело на душе, сделалось пусто и захотелось тотчас чего-то хорошего.

Но для тех, кто понимает, смерть никогда и никуда не уходит, как и не возвращается. Потому редко кому приходится перед смертью видеть ее, ибо он и есть смерть.

Ну я и выпил. Хотел налить Трампу, но он как всегда, будучи в отрубоне, на все забил.

И тут вдруг на ум приходит Вечный Жид.

–    Привет. Владимир – говорит Жид, усаживаясь напротив и будучи в обычной тоске.

–    Привет, Жид, – отвечаю я, как старому другу. – выпьешь?

Жид оживился. Вообще то он на дармовщину не пил, боясь травануться, но чем черт не шутит.

–    А есть?

–   Немного.

Показываю самое горлышко початой бутылки. Есть и непочатая. Но запрятана столь далеко и надежно, что я и думать забыл о ней.

–    Можно, – соглашается Жид.

Стакана ему нет и он пьет из горлышка. Пьет жадно и радостно, как в первый и последний раз.

 

Гл.  2.

Потом разговорились:

–    Ты что здесь забыл?

–    Да вот, со смертью разговариваю.

–    Это что ли смерть?

Жид толкает старуху и та рассыпается, как старая труха. А коса ее, вконец проржавевшая, ….

–    Вот и все!

Жид потирает руки довольный.

Я хватаюсь за голову. Хорошо, что хоть она мне голову оставила!

–    Что ты наделал? Это же смерть!

Жид покрутил у виска пальцем. Потом  срыгивает на камни, что покрывали пол. Мы с ним, хотя и находимся на берегу реки, но уже в храме.

–    Запомни, друг мой Владимир! – говорит Жид и распинает останки по полу. – Настоящая смерть никогда не станет утруждать себя базаром с нашим братом.

–    А что она сделает? – задаю я самый наивный вопрос в своей жизни.

–    Да прикончит тебя, как собаку.

Подняв осколок косы, он продемонстрировал мне, как это у них там делается. И тотчас холодок вторично ща вечер пробежал по моему телу. И не успел он растаять,  или как следует  разогреться в движении, как Жид исчез.

 

 

 

Часть   четвертая.  

 

 

МОЙ  ДРУГ  СЕМЕН  ТРАМП.   

 

 

Гл.  1. 

Мы вновь сидели с Трампом, другом моим сердечным, местным алкоголиком на берегу реки.

Трамп очнулся.

–    Мы где?

Пытаюсь ему объяснить , что мы дома. И дом наш, на сегодня, этот берег реки. А вчера был тот, на правой ее стороне.

Семен не верит. Когда-то его. За невиданную дерзость,  прозвали Розовощекой Задницей, что по простому «Ро,За, или Розочка.

–   Когда же мы этот перешли? – спрашивает он меня то, чего и я не совсем понимаю. Точнее, мне без разницы, где мы и что с нами. Главное, нам хорошо и у нас все еще есть выпить.

Все это я пытаюсь втолковать Трампу.

.  Это уже был не тот Семен, при виде которого местные девушки писались кипятком, а парни сморкались в пыль наотмашь, стараясь во всем походить на него. Если тут уместен подобный вульгаризм.

–    Врешь ты все! – злится Семен.

С некоторых пор, он вбил себе в голову, что он американец и  должен жить в Америке. И даже  быть тамошним президентом, если изберут, конечно.

Над ним потешались, потом били. Раза четыре забирали в психушку, где кололи, травили, ставили примочки, пока он не соглашался, что он Семен, и просто Трамп, а не какая то там Розовощекая Задница.

Но то продолжалось до первого магазина и первого стакана. После него, он бил себя в грудь и кричал, что он Семен Трамп Розовощекая Задница; Президент США.

Но это было не самое страшное! Самое страшное начиналось, когда он требовал к себе почтительного уважительного отношения, как то подобает Президенту всея Америки. При этом он начинал путать Северную и Южную Америку, и Сан Паула считал столицей Калифорнии.

Напоследок, войдя в невиданный прежде  раж,  статую тамошнего Христа путал со статуей Свободы.

–    Выпить есть?

Проснувшись, Трамп не сорвется с места, пока не похмелится. А ведь мог стать большим человеком, Особенно, после того, как некий Розенбаум Саша воспел его на свой лад.

 

Гл.  2. 

–    Ты где?

Мы на зеленой лужайке у Белого дома. Светит солнце, настоящее, американское, безо всяких там разводов и пятен. Пьем бурбон, как до него пили виски, а начинали с можжевелой водки.

По его просьбе я рассказывал ему про Лариску и наши нехилые с ней отношения. Розовощёкая Задница верил мне  и не верил.

Наконец выслушав меня до конца, Трамп стукнул кулаком и расплакался.

–    По живому резать надо было. Мамой клянусь!

Тут надо сказать, что когда президент Америки стучит пот столу,  половины мира меняют подгузники.

Потом он смеялся:

–    Говоришь, выждал, пока менты не набежали!

Я снова подтвердил ему это слово в слово.

–    И все же, зря ты ее так оставил. Мертвая она бы смотрелась лучше.

Трамп имел в виду, что в наших воспоминаниях любая Лариска на ее месте была бы как живая.

Про то, как мы с ним пили на излучине Исети, меня левый берег на правый, я не стал ему рассказывать. Зачем портить человеку настроение  тем, кем он мог быть и не стал.

 

Гл.  3.

И тут мы, как в добрые старые времена, когда на дивных просторах Тавриды все решал кольт,  мы вновь сразу как то сошлись характерами. Нескучный такой человек, понимаете, и вот что он мне сказал: «А не написать ли тебе Владимир хорошую книгу?»

И внимательно так взглянул на меня, как смотрят на человека, когда возлагают на него определённую надежду связанную не с частным, а скорее со всеобщим благом. Тогда в Вашингтоне, и не только, шла определенная дискуссия  о правильном и неправильном взаимодействии различных полов в повседневной жизни.

К этому времени история человечества уже обладала определенным набором различного знания, как о природе человека, так и о влиянии на него социальной части, а также всего внешнего по отношению к внутреннему.

Мне стало лестно от внимания такого человека, к такому, как я. И вот что я отвечал:

–    Благодарю вас, господин президент! Мне лестно ваше предложение и я ценю его. Но поверьте,   мне порой не на что выпить и закусить. Порой мне также приходится спать под открытым небом, на холодной земле, укрывшись простым одеялом и довольствоваться обществом змей и прочих насекомых, нежели красивых женщин.

Трамп расплылся в одной из самых своих приятнейших улыбок, в которой стоило бы искупаться и мне, кабы не подступающая к горлу беспросветная нищета,  что угрожала моему безрадостному существованию.

Трамп сказал:

–    Владимир! Тебе больше не о чем волноваться. Как президент Соединенных Штатов я готов вас при написании книги обеспечить всем необходимым с одним лишь условием…! Чтоб содержание оной было во славу моей благословенной страны! Чтобы от первой до последней страницы в ней говорилось: «на небе Господь, на земле Америка»!

Выслушав Президента и подивившись его мудрости и способности распознавать, погружаясь в суть вещей, не препарируя их, что само по себе садизм и излишество.

Тут я горько расплакался и вот что ему ответил:

–    Господин Президент! Вы не понимаете, что значит для меня, простого русского по происхождению человека,  закоренелого иудея в душе, Ваше замечательное предложение! Разве мог я предположить, когда по воле случая окажусь в этой благословенной стране, этом чудесном городе, где вы первый человек, а я последний, что мне окажется подобная честь…

Мы бы еще долго так беседовали, если бы не срочная необходимость моя перейти к  следующей главе.

 

Гл. 3.

Президент сказал, вытирая мокрые казачьи усы после второго стакана: Мы пили поутру, с устатку и не евши.

–    Я Трамп! – сказал Трамп и ткнул себя в грудь кулачком.

–    Ты Трамп! – согласился я не смея противоречить даже в мыслях влиятельнейшему человеку на земле. – Я Владимир.

–    Ты Владимир, я Трамп!

–    Ты Трамп, я Владимир.

Намахнули еще по чуть-чуть!

–    Я Семен!

–    Ты Семен

–    Семен Трамп!

–    Семен Трамп.

–    Президент!

–    Президент.

–    Семен Розовощекая Задница!

–    Согласен! Семен Розовощекая Задница.

Тут Семен хитро сощурился и убедившись, что мы одни и за нами не подглядывают, вдруг предложил.

–    Хочешь взглянуть?

Я едва со стула не упал. Но в Белом Доме стулья такие, что двоих выдержат.

–    Не хочу!

Президент поник, как чайная роза в сильную жару. Домашние так и звали его ласково; «Ро,За», когда оставались одни и наедине.

 

Гл.  4. 

Однажды я его спросил, почему Розовощекая Задница, а не просто Розовая?

Трамп аж поперхнулся: мы пили виски тогда. Хорошее виски, как и все остальное. Хотя с дамами здесь проблема. Но это для следующего рассказа.

–   Ты что, не понимаешь?

–    Не понимаю.

–    Совсем?

–    Совсем.

Трамп неожиданно успокаивается. Такое с ним случается. Когда он внезапно останавливается на одном решении.

–   Ну и ладно.

 

Гл.  5. 

Продолжили на лужайке возле Белого дома и скоро  напились до чертиков. Министры кругами ходили, агенты разные,

–    Значит, получается, ты ее ножичком..! А она?

Речь снова зашла о Лариске. Семен не может себе простить, что тогда переспал с ней и не сразу ее раскусил. А лишь он понял, какая она, когда  та сошлась со мной.

Однако что-то не сходилось в его рассказе. Я принялся высчитывать и получалось, что он имел мою Лариску, когда не мог ее иметь, потому что тогда наши с ним связи, после той истории в Крыму, совершенно прервались.

Приходили менты, первое время и все интересовались, что с Трампом? Где Розовощекая Задница?

Мутная история!

Почему то никто из них не хотел верить, будто Семена мог запросто завалить  какой то голубоглазый парнишка. А у парниши было спросить невозможно, насколько та история правдоподобна. Все потому, что наутро этого мента нашли с порезанным горлом. Кто-то хладнокровно полоснул бритвой по его тощей шее.

Еще когда только он появился в отделе и поклялся, что лично замочит самого Семена, над ним посмеялись. А начальник отдела, Косорыло Хитрый Зад сказал, кивая на новенького. «Не жилец».

И был прав.

 

Гл.  6. 

–    Ты меня уважаешь?

У меня выступили на глазах слезы и побежали по мокрым щетинистым щекам. Какая разница, какую Лариску он тогда трахал, с кем ее делил, и по какой цене, или вскладчину она ему доставалась? Разве любовь спрашивает, через сколько рук она перешла к тебе? А может она была чиста, как тот снег зимой? И свежа, как первая сломленная по весне сосулька.

Я обнял Трампа и так отвечал ему:

–    Милый, дорогой мне Трамп! Да кто на земле, от Сахалина до Архангельска, не знает Трампа!

–    Спасибо! – заплакал Трамп, обнимая меня.

Там мы сидели и плакали, пока не зашло солнце и Трамп не заторопился в Белый дом.

–    Понимаешь, – виновато говорит мне Трамп прощаясь, – Если до девяти не успею, не пустят. Но ты не огорчайся, Здесь такие телки, скажу я тебе, что у вас одни коровы. Ты меня понял?

–    Я тебя понял, Семен …

Трамп скривился.

–    Не зови меня больше Семеном. Здесь так не принято. Теперь я просто Трамп Розовощекая Задница! Понял?

Мне становится неловко за друга. Едва не написал, бывшего друга. Стать президентом в Штатах, а потом стесняться русского имени ! Нелепо как то.

Но вслух сказал:

–    Я понял тебя, Трамп Розовощекая Задница!

А потом вполголоса, так, чтобы только он и я знали:

–    Ты, все таки, как на духу. Как в последний раз говорят, как перед боем; скажи мне, ты спал с Лариской?

Минут двадцать Бывший Семен не мог врубиться, о чем я его спрашиваю.

–   Какой Лариской?

Теперь уже я ничего не понимал:

–    С моей, Лариской!

–    С твоей? … С твоей не спал. … Видел мою Меланью! А каков зад! Вдул бы? Скажи по совести, как другу. Вдул бы?

 

 

Гл.  7. 

На утро, едва проснувшись, я снова стучался у ворот Белого дома. Меня бы не пустили, кабы не Бианка, дочь Трампа.

–    А! – протянула, зевая сладко, Бианка заспанным голосом. – Это ты?

Глядя на нее всю такую сладкую, добрую и нежную, я невольно ударяюсь в философию.

Посудите сами: « у девок раздвоенная передне верхняя часть тела знакомо нам еще с текстов Платона, когда он рассуждает о позитивом влиянии  половой сдержанности  на смягчение распущенных греческих нравов.

С чем решительно был не согласен другой греческий философ, некий Аристотель. Он также отмечал некую раздвоенность дамской груди, отчего она стала тогда называться. И в этом грек имеет несомненные лавры первенства, раздвоенной, то есть он рассуждает о груди ка во множественном числе, что тогда допускалось немногими в виду особой деликатности самой проблемы.

Впрочем, позже философы помирились, примирившись с естественной потребностью человека знать правду о самом себе. А сошлись они на другой раздвоенности, одинаково присущей обоим греческим полам – греки, как и мы,  определяли людей по половым признакам, разделяя их на первичные и вторичные.

Так вот, к первичным, как один философ, так и другой, относили заметную у обоих полов особую заднюю выпуклость, раздвоенную именно в плоскости особого интереса.

 

Гл.  8

Не знаю, замечал ли кто из вас за собой, когда мимо проходит он, или она, на одинаково прелестном расстоянии, играя   прелестным задом, что двигает  ноги владельца, заставляя их перемещаться согласно поступающим импульсам головного мозга. Вам поневоле приходится останавливаться, как бы ты – или кто – не спешил – или не спешила, и рассматривать то, что постепенно, но неуклонно, с большим сожалением удаляется от тебя, покачиваясь в так особому движению земли.

Грустно, но приходится констатировать тот безжалостный факт, что никогда, ни при каких обстоятельствах, вам не удастся открыть для себя тайну, что скрывается за этими, мило шевелящимися полушариями.

И то не относится к головному мозгу, а всего лишь к столь необыкновенно обыкновенной части вашего тела, без которой не обойтись ни одному, из ныне живущих на земле.

 

Гл.  9.

А Бианка, между тем, зевнув очень широко, она распахнула ворота Белого дома. Так у нас сладко зевают на Волге, ранним утром, встречая или провожая очередную баржу.  Внутри пахло скотиной, свежескошенным сеном на клеверном поле  и дегтем. Сама Бианка больше напоминала деревенскую девку, вставшую пораньше, дабы успеть подоить корову.

Из под простого платка торчат растрёпанные волосы, сапоги  на босу ногу, подпоясана, то ли шарфом, тот ли полотенцем стареньким.

Когда говорит, окает.

–    А я думала, кто стучит, ни свет ни заря.

Проводив меня в Овальный кабинет, Бианка зевнув еще раз семь, отправилась досыпать, ступая бесстыже босыми ногами по холодному полу. Я еще удивился, что она при мне не показала своего истинного характера, ибо мне пришлось прервать ее дивный сон, когда она принадлежала сразу …

Еще при Обаме пол выложили, где могли, испанской плиткой со сценками из настоящей греческой жизни.  А, как вы понимаете, более откровенных земных жителей, нежели эти древние греки, на всем белом свете днем с огнем не сыщешь.  Их хлебом не корми, дай только вина попить. А когда они во хмелю, то им тут сам черт не брат. Распишут тебя вдоль и поперек, мать родная не узнает. Недаром им  тогда и море по колена, и любая баба – девка.

А вот и, самый похабный из греков, нечестивый Фавн, чье изображение в виде тысячи фресок, дошло до наших дней почти в непотревоженном виде, и является для дам ненасытных символом блуда

А мужское естество энтого хмельного бога, настолько велико, что он на него опирается как на посох. А девки, когда идут за водой, заимствуют его у Фавна за небольшую плату, используя  его заместо коромысла. Упругость данного причиндала настолько велика,  и естественна,  что сам Фавн, а он большой охотник, с охотой на охоте использует его в качестве лука. Тетивой ему служит при этом, тонкий шелковый шнурок, которым когда то в Венеции пьяный Отелло супругу свою достойнейшую,  и  лучшую из тамошних дам, задушил, скрутив  вокруг тонкой белой шеи лебединой.

Если когда то, хотя бы раз, вам приходилось душить любимейшую из дам, вы понимаете, о чем идет речь.

Артемида однажды пробовала  согнуть тот лук, для чего ей даже пришлось сблизиться с фавном. И как то не было ей противно, кое в чем уступила она ему на безвозмездной основе. Именно тогда беззубый, он ей доверил свое сокровище.

Но сколько бы Артемида не пыталась его согнуть, агрегат ей не подчинился и Артемиде вскоре пришлось признать, что она не смогла даже тетиву натянуть. А ведь она одна из первых среди греков стала пользоваться луком и стрелами.

Что же касается греческих девок, то они  прижимисты, да и накладно они тому обходятся, по причине дерзости, кто решится использовать их по назначению.

 

Гл. 10. 

Не успел я осмотреться, как открылась сбоку неприметная глазу дверка, совсем как в «Алисе в стране чудес», и в комнату,  как бы прошмыгнул незаметно – (у них тут в Вашингтоне, многие так ходят; словно бы и не ходят совсем, а пролезают по мышиному. По вашингтонски этот называется «шуршать».) То был  ихний пресс секретарь Шон Спейсер.

Говорит, что на огонек. Но я по глазам вижу, похмелиться хочет. У них тут в Белом Доме с этим строго. Вот при Обаме, говорят, пили от пуза. В кого сколько влезет.  Хороший был человек.

Зачем то постучал по обивке кресла, за которым стоял, а потом ноготочком поскреб. Ну чистая мышь, я вам скажу.

На всякий случай интересуюсь, а сам уже знаю, что он скажет.

–    Чего тебе?

Разговариваем мы на испанском, поскольку, он не знает русского, а я с похмелья в американском, как на зло, ни в зуб ногой.

–    Понимаешь..!

Шон ежится и характерно щелкает пальцем по горлу.

Я то, понимаю, не последний день на этом свете. Но не могу отказаться от мысли помучить  Шона.

Делаю удивленное лицо. А сам опускаюсь в то кресло, за которым он стоит. Тем самым Шон оказывается у меня за спиной, но поскольку между нами высокая спинка кресла, мне пока нечего его опасаться. Да и вряд ли американец догадается, что лучше всего человека душить со спины. Времена «Крестного отца» канули безвозвратно. Америка теперь не та. Там, дабы кого удушить, за неделю приходится выправлять бумаги.

Шон забегает вперед и пока я раскуриваю сигару, за время путешествий я сильно пристрастился к сигарам, хотя по своей природе не курильщик и отродясь сигаретами не баловался. Но стоило мне полчаса постоять на краю Большого Каньона, как я вынужден был тут же выкурить сигару. Именно для таких и подобных этому случаев, вдоль всего Большого Каньона и на подступах к нему, этих сигарных киосков понаставили. Трамп обещал их снести, но он тогда только собирался еще в президенты.

–    Понимаешь..! – гнусно бубнит Шон и все щелкает себя по горлу, пока у него оно не начинает  синеть.

Да все я понимаю, милый мой..!

Нехотя достаю из нагрудного кармана фляжку с бурбоном.

–    Бурбон! – радостно шепчет, чуть не приплясывая, Шон, не сводя радостного взгляда с долгожданной фляжки.

–    Будешь?

–    Спрашиваешь..! – облизывается Шон.

Разливаю по крохотным стаканчикам, что во множестве остались в кабинетах еще со времен предыдущего обитателя Белого Дома. Знаю, что многие в Америке до сего дня не долюбливают Обаму, но умел человек пить. Чего не отнять у него, того не отнять. На хорошее и мне не жалко слов.

 

Гл.  11.

–    Трампа ждешь?

Шон ждет, когда мне снова приспичит подлить в его стаканчик. Теперь он в моих руках и я могу из него хоть веревки вить.

В свой я уже подлил сколько намеревался.

–    Жду.

Шон смотрит на часы.

–    Скоро придет.

Скашивает глаз в сторону кармана, где у меня бурбон и потом, как бы невзначай переводит его на свой стакашек. И о, чудо! – (Хотя я в Америке уже привык ко многим чудесам) – стакашек стал наполняться моим бурбоном, пока не полился через край.

И тут сердце мое не выдержало.

–    Черт! – закричал я хватаясь за карман.

–    Простите ..!

Честное слово, не вру. Можете себе представить, чтобы пресс секретарь Белого Дома стоял на коленях и пил бурбон, что вытекал из его стакашка.

Фляжка оказалась на месте, хотя из нее изрядно выбывало. Но не бить же Шона по голове!

–    Простите!

Шон трясущимися руками ухватывает в ладони стакашек и пытается поднести его ко рту. После четвертой попытке это ему удается. Шон выпивает мой бурбон, уже третий стакашек и, наконец   успокаивается.

–    Фу! – говорит он устраиваясь напротив. – Кажется, полегчало.

Это я потом узнаю, что в администрации Трампа нет ни одного высокопоставленного служащего, чтобы не начинал рабочий день после третьего стакашка.

Мы еще говорим о том, о сем, пока не раздаются быстрые шаги и в кабинете не появляется его хозяин. Шон сразу съеживается и исчезает. Президент делает вид, что ничего не произошло такого, о чем бы каждый из нас потом мог пожалеть.

Мне ничего не остается, как согласиться с ним, ибо спорить с Трампом, такой уж он человек,  себе дороже. В копеечку выйдет, если не выскочит в тыщу.

 

Гл.  12.

«В Нью-Йорке надо действовать быстро, решительно и с умом, а то сядешь в лужу», – любит говорить Джаред Кушнер в прошлом будущий муж Иванки. В 2008 году на рутинной деловой встрече он увидел Иванку (работавшую тогда в строительной империи отца). Любовь между молодыми людьми была столь сильна, что ради замужества девушка перешла в иудаизм, пройдя весьма сложный обряд гиюра  и получила новое имя — Яэль,  по-древнееврейски изящная.

Если она вдруг покажется на одной из страниц моего повествования, то не удивляйтесь. Возможно даже,  я ее время от времени буду называть этим ее  именем.

Не испытывая особых чувств к этому привлекательному молодому человеку, я был вынужден заговорить о нем, ибо он был тем вторым человеком, что показался в дверях Овального кабинета следом за Трампом. Признаюсь даже, и мне не стыдно в том признаться, с каким бы удовольствием я его удавил, если бы вдруг представилась мне такая возможность.

Трамп шагал широко и во многом был подобен Петру Первому, что когда то попытался вытащить Московию из болот. Ему помогал друг Меньщиков и еще некоторые. И, что у них получилось, может судить любой, стоит ему только побывать в Москве. Московитяне, в общем, народец незлобивой, а их женщины очень даже ничего. И как в старину любили поговаривать немцы, когда их «нелегкая» заносила в Московию: «слабы на передок». Что вовсе не означало, будто их тормоза, созданные на французский манер, не срабатывают. Не оттого ли немец так ненавидит сильно Францию и просто обожает Россию?

Но, «верить немцу – себя не уважать», известная французская поговорка времен франко-прусской войны, когда еще само понятие «немцы» только зарождалось. К примеру, в Московии немцем именовали всякого, кто приехал оттуда и не был обучен французскому стилю.

Трамп же сравнивал себя с Вашингтоном и Линкольном. Хотя по моему, один другого стоил. Но я не лезу в чужую жизнь, предпочитая себе собственный устав.

 

Гл.  13. 

Говорили о России, затрагивали Сирию, прошлись по Дамаску, затронули Стамбул, заглянули в Айя-Софию, Анкару, Париж, Марсель. По морю перебрались в палестинские земли, высадившись в районе Тель-Авива и,  с удивлением обнаружив там наследников Авраама. Земли которых, по общим именем Израиль,  Трамп, со свойственной ему странной настойчивостью и даже агрессивностью,  именовал французским протекторатом.

Его свояк Джаред Кушнер, для меня просто Джад, привыкший ко многому, даже не пытался поправить свекра.

Позже затрагивались насущные проблемы Ирака, Ирана, Индии, Китая, Малайзии и части Тибета, оккупированного Китаем. Поговорили хорошо, всласть и под конец беседы Джад ласково так подвел тестя к проблеме Путина, которую посчитал особенно болезненной и потому наиболее актуальной. Он, как хороший врач, полагал, и  не без основания, что лучше сразу резать.

Если вы помните, Трамп также предпочитал по живому.

Но тут он засомневался и признаюсь, не без моего влияния.

–    А зачем?

Когда же Джад стал проявлять настойчивость эскулапа, Розовая Задница осадил зарвавшегося свояка.

–    Ты того, особенно не шуми! – предупредил парня на полном серьезе Президент. – СССР сдохла, и Россия подохнет, ибо на то моя воля и воля Его!

Джад смешался и далее больше помалкивал, нежели говорил.

И тут, когда уж  речь зашла о российском президенте, и упомянули его имя, что-то промелькнуло на рыжем лице Трампа.

–    Владимир! – обратился он ко мне. – Ты не помнишь, это случаем не тот пацан, который постоянно нам проигрывал в сику?

Тут следовало бы заметить, что я и делаю с видимым удовольствием; играть в сику на русской земле вполне невинная забава. Проигравшего, – или проигравшую – обычно уводят за кусты, если нет соседней комнаты или игра не идет на чужом поле.

 

Гл.  14. 

Давным-давно Джада, когда он еще ходил в школу, на уроке русской поэзии, после строк: «здесь русский дух, здесь Русью пахнет», стошнило прямо на глазах учителя.

В тот же день это происшествие дошло до ушей директора школы. Тот нахмурился, постучал карандашом по столу, и, вызвав на ковер Джада, прямо спросил, что того привело к столь позорному поведению.

Джад не плакал. И вообще, он никогда не плакал, даже когда его били. А били его часто и крепко, иногда очень крепко.  Били бедного Джада тогда все, кому не лень, и даже те, кто ленился, изредка тоже били, за компанию.

–    И что ты мне на этот скажешь? – глубокомысленно говорит директор и вопрос его на некоторое время, повисает в воздухе.

За спиной директора  висел один из первых портретов Вашингтона,  считавшийся утерянным и бывший библиографической редкостью, хотя никакого значения, с  художественной точки не имел.

Но директор был еще тот зануда.

Джад, поднимая серые глаза на директора, и постепенно переводя их на портрет Вашингтона, отмечал про себя явное расхождение облика нарисованного художником портрета Вашингтона, от его оригинала.

Когда Джад был еще совсем маленьким, его родившая мама, как то сказала ему:

–    Милый Джад! Ты знаешь, как я люблю тебя. И буду любить тебя всегда, даже когда ты станешь таким же стареньким, как моя  бабушка. Но, скажи мне, как я говорила своей маме, а  та своей…  Однажды ты вырастешь и пойдешь в школу… И вот, вызовет тебя к себе в кабинет директор той самой школы, и ты увидишь за его спиной неправильно, бездарно написанный портрет великого Вашингтона… Что ты сделаешь, или скажешь?

Джад более никогда не позволял себе ковыряться в собственном носу, но в тот первый раз он не выдержал.

–    Так я и знала! – горестно воскликнула мама и, закрыв лицо ладонями , бросилась на подушку, заливаясь горючими слезами.

Вы мне скажите, что столь тонких и деликатных дам не бывает? Не торопитесь с выводами, и без спешки читайте ниже.

 

Гл. 15. 

Вечером пришел отец, дед будущих его внуков и увидев плачущую супругу сильно расстроился. Сам он работал на бирже, вкалывая до седьмого пота,  дабы обеспечить единственного сына более или менее сносным образованием, а супруге подарить немного тепла.

Про биржу я тут воткнул ради красного словца, но все остальное, как есть чистая правда,, безо всяких примесей, которыми любят разбавлять повествование разные там Хемингуэи и Ламарки.

За ужином достойная супруга поведала мужу про случившееся с их сыном, Джадом и какую роль при этом играл бывший президент США.

Джеральд старший хмыкнул и посоветовал выпить аспирина и лечь спать. Что она и сделала.

На утро, проснувшись, на нее было любо-весело глядеть, настолько она похорошела и посвежела. А вот Джаду пришлось отдуваться. Портрет Вашингтона мало того, что был написан рукой маляра, но и повесили его спустя рукава, то есть криво.

На этот раз Джад сдержался, дав себе слово, что это случилось с ним в последний раз. Вашингтон, провожая его взглядом, одобрительно хмыкнул и пригласил его к себе на кладбище.

 

Гл.  16. 

Трамп был не из тех, кого можно долго водить за нос.

Тут они схлестнулись и видимо не по первому разу. И когда Трамп бросил в тестя с раздражением фразу, «дескать мертвые срама не имут». На что Джад, с совершеннейшим безразличием  возразил; «но и долго не живут».  В результате пришлось сильно урезать субсидии на палестинские территории.

Так они еще бы долго ругались и спорили, если бы с Севера не кашлянули деликатно канадцы, а с юга не зашевелилась Мексика, вечно недовольная с того самого часа, когда США отхватили от нее во время ее упадка изрядный кусок.

Взамен Мексика долго требовала от России Аляску, а когда та ее втюхала США, то надулась окончательно и долгое время – около столетия – не разговаривала ни с кем. разве что с Гондурасом. Но с тем, кто только не говорил и все на разные темы. .

История с Гондурасом  окончательно разозлила  тестя и Джад ушел, сильно хлопнув дверью. Подождав, когда стихнут шаги, Трамп наклонился ко мне и заговорщически прошептал, ласково тронув меня за локоть.

–    Понимаешь, совершеннейший дурак. Но ты только никому не говори, и сам забудь.

Минуту спустя:

–    И что она в нем нашла, – с сильной досадою закончил президент, как бы тыкая вилкой.

До меня не сразу дошло, что это он об Иванке и Джаде, ее муже паршивом. И вообще, вам не кажется, что приятной даме иметь отдельного мужа слишком расточительно?

 

Гл.  17. 

В последней главе первого тома поэтическое повествование немного  сдало назад и мы снова перешли к достойным дамам и  нашли их общество приятнейшим.

Трамп сказал:

–    Если не ты, то кто еще сможет столь тщательно исследовать как биологическую часть дамы, в виде разного рода линий, ложбин, наростов и прочего в их теле, так и ее социальную функцию. Ведь не за горами время, когда мы сможет освободить даму от стоь обременительного ее занятия, как страсть к  продолжению рода, дабы она полностью смогла бы отдаться сладостным  мукам творчества.

Проще говоря, Трамп предложил мне вывернуть наизнанку то, что мы видим и слышим.  И показать неведомое, что скрыто за внешним, составляя внутреннее содержание организма. Многими еще до меня было отмечено, что красота предмета в движении,  есть изменение предмета.

Трамп  говорил:

–    Ты должен, ты просто обязан сделать то, что до сего дня не удавалось никому из живущих и живших на земле людей.

При прощании мы обнялись. Трамп сопел на моем плече и шепнул на ушко.

–    Передай Путину: Трамп никогда не считал его законченной сукою.

На том  мы и расстались.

А расставшись, я сел и с ходу написал несколько любопытных главок.  И пусть я не пророк и не имею особого желания претендовать на истину, но видит Бог, помимо моих усилий, история изо в день творит себя нашими руками, согласно плану Господа, Отца нашего.

В  книге, которой еще только предстоит быть,  я приоткрою тайны возникновения и начала Сучьей Войны, самого страшного бедствия в жизни русского народа.

 

 

 

 

 

 

Конец первого тома.