Деньги Маша хранила в старой белой сумочке, во внутреннем кармане на молнии. Это была неприкосновенная сумочка. Маша всего несколько раз позволила себе расхитить сокровищницу: когда крабьей клешней десну ухватила зубная боль и когда она увидела в магазине лакированные туфли цвета жгучего красного перца.

Все остальное время карман на замочке отращивал прямоугольное брюхо. Кое-где под его нажимом истончилась подкладка. Иногда Маша расстегивала молнию и гладила пальцем гребешок денежной пачки. Она точно знала, сколько у нее накоплено. Исчезни из сумки хотя бы одна купюра, пусть даже самого малозначительного номинала, чувствительный кончик пальца сразу бы обнаружил пропажу. А когда приходил день зарплаты, Маша, аккуратно похрустывая, высвобождала деньги из медвежьих объятий тугой, звенящей гитарной струной резинки и прикладывала к ним несколько купюр. Затем происходил ритуал торжественного подсчета.

— Сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять… Теперь тысячи пошли: пятьдесят шесть, семь, восемь, девять, шестьдесят!.. Шестьдесят одна… — Маша ласково приглаживала увлажнившимися пальцами каждую отсчитанную купюру, поправляя верткую конструкцию.

Никто, кроме хозяйки белой сумки, не знал о содержимом кармашка с молнией. Даже муж Алексей. Маша с легкой одержимостью собирала эти деньги, чтобы устроить сюрприз маме — неожиданно прилететь к ней на юбилей. Она каждую ночь перед сном представляла себе их встречу: как мать сначала изумляется, даже пугается, но вот уже что-то тараторит, усеивает вопросами, порывается бежать то на кухню, то в гостиную, потом с деланной досадой отмахивается от своей суетливости, и снова принимается обнимать, гладить, целовать в обе щеки, и охать, и плакать… Трехлетнего сына Маша решила взять с собой, но в воображаемых встречах он почему-то размокал, как печенье в чае, и уплывал из фантазии. Были только она, Маша, и мама, родненькая, миленькая мама, кормившая в детстве кашей с сыром — тонкая желтоватая стружка тает на горячей овсяной горке…

Она засыпала не сразу, потому что сердце в ней качалось, и от этой внутренней болтанки, казалось, ходуном ходит вся кровать. Она улыбалась, мяла под собой подушку, моргала в темноте электронным календарем, прогоняя на нем дни до отъезда.

Надежда Романовна несколько лет не виделась с дочерью. Когда родился внук, она собралась и, несмотря на долгий автобусно-самолетный путь, поехала знакомиться с младенцем. Гостила она долго. Очень помогала дочери: убирала, стирала, гладила, кулинарила, голубила малютку, подкидывала Маше книжки с полезными советами по уходу за грудничком, — но в конце концов устала, заскучала по подругам, привычному быту одинокой пенсионерки, даже по виду из окошка. Напоследок она вычистила квартиру, нажарила котлет, приласкала внука, обняла дочку и отбыла домой.

После отъезда Надежды Романовны Маша рыдала две недели. Нет, она любила мужа, и он ее любил, но почему-то сейчас она чувствовала, что нуждается в матери куда сильнее, чем в супруге.

— Мария, что с тобой такое? — допытывался перепуганный Леша.

— По ма-а-ме скучаю… — жалобно всхлипывала Маша.

— Давай ей позвоним, — предлагал он.

— Это совсем не то-о… — продолжала реветь несчастная Маша. — Она мне здесь нужна-а…

Просыпался сын и присоединялся к матери. Раздраженный непонятным поведением жены, Алексей хмурился и шел успокаивать младенца.

От плача лицо Маши распухло и покраснело, как будто настоялось в сливовом компоте.

Надежда Романовна хандрила, особенно во время бессонницы. В короткие мгновения забытья ее руки меняли воображаемые подгузники, мешали кашки, гладили распашонки. Ей снилось, что внук — ее сын, и она просыпалась в смятении. Она скучала по Маше и чувствовала свою вину за «побег». С другой стороны, Надежда Романовна осознавала, что не может просто взять и поселиться в доме дочери и зятя. Квартира маленькая и вообще…

«Маша ничего, потерпит. Наверное, даже обрадуется — на ближайшие пару лет я ей еще нужна. А вот Алешка — хоть и зять, а все как чужой человек…» — размышляла Надежда Романовна, вылеживая бесконечную ночь.

Когда серые струи рассвета смывали с окна темноту, тревоги исчезали. Она звонила Гале Смаковской — самой развеселой хохотунье — и пела ей в трубку:

— И чего, скажи мне, я опять так переживала ночью? Вот здоровье подлечу, накоплю денег да приеду к ним!

И старая Галя Смаковская, с азартом причмокивая конфетой, брякала в ответ:

— Наденька, ты все еще не уехала? Боже мой, у тебя самый дурной характер в мире!

Но если вдруг, что случалось крайне редко, с приходом утра демоны надежды Романовны не убирались обратно под кровать, она пила сердечные капли и звонила Фиалке Ладимовне — бывшей театральной актрисе, карикатурной носительнице узла розоватых волос на вытянутой макушке.

— Я ужасно себя чувствую, Фия! — кричала глуховатой Фиалке Надежда Романовна. — Не сплю ни черта. Нет, нельзя откладывать — надо ехать и там у них оставаться!..

— Надежда, ты как всегда заблуждаешься, — с драмой ответствовала трубка. — Вселенная не терпит поспешных решений.

Календарь медленно отплевывал шелуху дней. Месяц шуршал понедельниками и средами, как вращающаяся танцовщица — юбками. Приближалось 13 число — день рождения Надежды Романовны.

Маша выкупила билеты заранее и теперь каждый день проверяла, не изменились ли планы авиакомпании. Она ничего не говорила Алексею, чтобы он не переживал раньше времени. Ведь известное дело: кто переживает заранее, переживает дважды.

Снег сыпался на город и отскакивал от земли, примерзая к небу чешуей созвездий. Маша любовалась небесами, предвкушая скорый полет. Она боялась как-нибудь выдать, выболтать готовящийся сюрприз.

— Ты собираешься праздновать? — как бы между прочим интересовалась Маша у мамы.

И Надежда Романовна, опуская угольно подрисованные по случаю видеосвидания глаза, отвечала дочке:

— Экая важность — шестьдесят пять лет! Вот семьдесят — еще понимаю. Но до семидесяти дожить надо. А пока так — ничего особенного не планирую.

— Но тетю Фию, тетю Галю же позовешь?

— Они передерутся, — говорила Надежда Романовна. — Вот кабы вы с Антошкой были со мной, вот это был бы праздник. А так… день очередного напоминания о приближающейся смерти.

Маша вздыхала и проглатывала лезущие наружу слова о купленных билетах, а худое, запутавшееся в километрах проводов изображение рябью маскировало слезы.

После таких бесед Надежда Романовна гоняла ночных демонов. Теперь она почти каждый день звонила Фиалке Ладимовне и вскоре совершенно той надоела.

— Надежда, ко мне приехал старший внук. Перезвоню.

Истеричный птичий свист продырявил ухо надежды Романовны.

«Наушник починил!» — догадалась она.

Значит, Фиалка не сочинила — к ней действительно приехал внук, давно обещавший исправить бабкин слуховой аппарат.

Пенсионерка ждала до вечера, но Фия не перезвонила. С Галей Смаковской общаться не хотелось. Ее наливной энтузиазм в последнее время еще сильнее баламутил и без того растревоженную Надежду Романовну. К тому же она слегка завидовала Гале — ее дочь, перезрелая, но незамужняя дама, жила в соседнем доме и каждый день ходила к матери пить чай.

Через неделю Надежда Романовна, истерзанная попытками припечатать демонов к замытому подкроватному пространству, обесцвеченная бессонницей и проспиртованная сердечными настойками, решила ехать к дочери. Ей было так себя жаль, так незаглушимо жаль прогорклых дней и ночей, которые она провела в тоске, что с каким-то психом, из одной только ей известного принципа, купила авиабилет на ближайшее 13-е число — свой день рождения.

— А вот полечу! — произнесла она, практически не разжимая припушенного волосяной мелочью рта.

Начинала распаляться и Маша. Уже не слезы, а какие-то едкие струйки ошпаривали щеки.

«Не может она, что ли, — да просто ради шутки — предложить: приезжайте ко мне! Ведь Антоша уже подрос, уже почти не капризничает! Всю жизнь только о себе думает!»

Досадуя на себя, свое раздражение и одновременно тоску по матери, Маша с сыном погрузилась в самолет. В то же самое время в шести тысячах километров маршировала вверх по трапу Надежда Романовна, вколачивая в металл ступеней подошвы зимних сапог. Два самолета с дрожью пропороли небо, стряхнули с крыльев патлы облаков и поплыли навстречу друг другу.

Маша весело объясняла перепуганному Антоше, почему у него заложило ушки. Надежда Романовна нашептывала молитву. Маша с аппетитом проглотила предложенный завтрак, Надежде Романовне не понравился запах воздушного меню. И с каждой гулко отброшенной милей теплели души дочери и матери. Летней лужицей испарялась нервозность. И к концу полета не осталось в них ничего, кроме покалывающего восторга неминуемого свидания.

Оба самолета благополучно приземлились и с космической скоростью отутюжили посадочную полосу.

Женщины одновременно, как случается только у накрепко связанных людей, раздавили кнопку звонка. Одновременно прислушались к тишине, особенной тишине многоквартирного дома — той, которая с другой стороны тяжело наваливается на двери со стороны необитаемого жилища и пялится в глазок, при этом глухо покашливает соседским горлом и тявкает соседской собакой, чем окончательно лишает ожидающего надежды попасть внутрь. Затем одновременно достали из кармана телефон:

— Алло, — прокричали они хором, — ты где гуляешь?!

С работы был тотчас же вызван удивленный Алексей. А Маша с Антошей, переночевав у Гали Смаковской (Галя и ее дочь так хохотали, что разбили две чайные чашки и блюдце), снова помчались в аэропорт.