С самого раннего утра творческая душа Михаила Александровича потребовала единомышленника. Сначала он нашарил в предрассветных потемках фигуру жены. Фигура эта была напряженная и от прикосновения мужниных рук вздрогнула и откатилась к противоположному краю постели. Тут, очевидно, захныкал ребенок. Михаил Александрович не мог его слышать, потому что перед сном забил уши кусками желтого поролона: подкинул друг, работающий в большом промышленном цеху. Жена встала, и Михаил Александрович увидел, что она вся сморщенная, липкая и расквашенная, как выкупанная дождем дворняжка.

«Опять Филя всю ночь плакал…» — с жалостью подумал Михаил Александрович.

Словно в ответ на его сочувствующие мысли супруга так зыркнула глазами в зашторенном мраке комнаты, что Михаил Александрович поглубже задвинул себя под одеяло и только теперь, мучаясь совестью, выволок из ушей затычки.

Младенец Филя был еще слишком мал и не годился даже в собеседники. В ответ на родительское слово он хлопал глазами и скрипел.

— Ты же совсем новый. Чего скрипишь? — шутил Михаил Александрович и шепотом, чтобы не злить вымотанную бессонницей жену, добавлял, — скорее бы ты уж вырос…

После завтрака, чмокнув Филю и едва задев губами увернувшуюся от поцелуя щеку нахохленной жены, Михаил Александрович отправился в училище. Там, он знал, его ждут единомышленники — юные души, жаждущие мудрых изречений и золота знаний своего талантливого преподавателя. В том, что Михаил Александрович — преподаватель талантливый, он не сомневался. Об это все знали. «Никто так не подготовит, как Белочкин», — говорили про него.

Михаил Александрович торопился в училище, энергично и бодро отталкиваясь от земли длинными ногами. Еще в постели он родил речь, которой бредил теперь поделиться с единомышленником. Он нес эту речь в училище, прижимая к груди, как святого младенца..

Легким ветерком Белочкин впорхнул в аудиторию и принялся ждать студентов. Вот уже и занятие началось, и десять минут прошло, и двадцать, за ними полчаса… Михаил Александрович заскрипел, как его пятимесячный сын. Досада ошпарила его. Сначала он рассердился, потом обиделся, потом и то и другое смешалось внутри талантливого педагога и зашипело, образуя неприятную пену.

Наконец через час дверь аудитории открылась и вошел Юра. Юра был прилежным учеником Михаила Александровича, но даже самые покладистые люди иногда распускаются.

Окончательно разобиженный Михаил Александрович молча покосился на Юру и отвернулся в окно.

— Здравствуйте, извините, пожалуйста, Михаил… Ой, а где все? — удивленно спросил Юра.

— А вот! — только и смог произнести педагог и развел руками, как будто хватал что-то огромное, не желающее умещаться в его объятиях.

Наверное, он выронил этот жест, чтобы продемонстрировать масштаб прогремевшей катастрофы, о которой Юра, разумеется, не мог догадываться. Для студента Юры это выглядело так: учитель есть, а учащихся нет, значит, последние прогуливают. Все. Конечно же, Юра не знал, что в этот день студенты прогуливали не просто раннее занятие. В это утро они прогуливали самого Михаила Александровича, его сотворенное, но не высказанное слово, мечтающее соединиться с душой единомышленника.

Во всяком случае Юра видел, что преподаватель сильно огорчен.

— Я сейчас Саше позвоню, — сказал он колыбельным голосом, чтобы немного успокоить Михаила Александровича.

Белочкин только рукой махнул.

— Говорят, что сейчас придут. Проспали — у Саши вчера день рождения был. Загуляла молодежь, — с легким родительским укором, сквозь который уже проступает прощение, произнес парень.

Михаил Александрович вторично махнул рукой и завершил свой трагический жест нервным потиранием острого, плохо выбритого подбородка.

Через несколько минут в аудиторию, посыпая извинениями, вошла группа «загулявших». Они рассаживались за мольберты, не переставая переговариваться и подтрунивать друг над другом. Виноватыми они себя не чувствовали, и подзорный глаз Михаила Александровича не смог обнаружить на их лицах хотя бы песчинку раскаяния.

Белочкин продолжал молчать и смотреть в окно. Обида ела сердце преподавателя. Он чувствовал себя преданным и пустым. Даже когда первая жена уходила от Михаила Александровича, он, кажется, ощущал больше бодрости.

Любимые студенты, воспитанники, питомцы, выкормыши — пренебрегли им, позволили себе спокойно опоздать на занятие, а он спешил, несся, мечтал говорить, обсуждать, делиться!.. Тьфу!

Михаил Александрович мотнул обросшей головой и вышел из аудитории.

— Что Саныч говорил? — спросила одна из девочек у Юры.

— Что-что?.. Ругался, вот что. Говорил, что вы негодяи и прогульщики!

Юре было приятно умолчать о собственном опоздании. Он с радостью и самодовольным нахальством наблюдал, как округлялись глаза его сокурсников.

— Ой, Саныч разозлился! Ай, мы его обидели! — закудахтала группа.

— Слушайте, а помните, Анна Васильевна говорила, что Санычу помощь в чем-то нужна? Давайте сейчас, когда он вернется, спросим, чем ему помочь? — предложила Саша, у которой после вчерашнего торжества еще не до конца открывался правый глаз.

— Точно! Давайте подмажемся к Санычу, и он нас простит!

Вернулся педагог.

Абсолютная тишина, разведенная в полумраке комнаты (Белочкин не признавал искусственного освещения во время работы), слегка испугала его. Он метнул прищур на подозрительно умолкнувших воспитанников и медленно прошел к своему столу. Студенты замерли за мольбертами, выровнялись, сгладились. Они незаметно глазели на учителя, выжидая подходящей минуты, чтобы дружно завилять хвостами.

— Михаил Александрович, вам, кажется, помощь была нужна… — голосочком, мягким и сладким, как зефирный шарик, начала Саша.

Белочкин видел только краешек ее правого уха, и ему показалось, что оно прижалось к голове и дрожит.

Тут остальные стали напрашиваться в помощники, постепенно все больше высовывая из-за мольбертов овечьи шкуры.

— Не надо! — ухнул на этот самозабвенный жертвенный галдеж разгневанный учитель, и студенты поспешно нырнули в свои натюрморты.

Полностью разоренный внутренними терзаниями и лицемерным вилянием студентов, Белочкин даже чай пить не стал. Но желание отыскать благодарное сердце, чтобы приложить к нему свои уста, не исчезло окончательно. Оно трепыхалось в Михаиле Александровиче. В педагоге продолжал петлять ток, и Белочкин волновался, как бы его не замкнуло. Он тяжело, со стариковским напором, вздыхал, словно старался с помощью воздуха расчистить в себе побольше места, чтобы сокровенное и ни с кем пока не разделенное не полилось из ушей.

Коллег Белочкин всерьез не воспринимал. Он считал их бесталанными, высокомерными и невероятно тупыми. В такой среде не мог завестись даже захудалый единомышленник, хотя сейчас сгодился бы и такой… Михаил Александрович снова втянул в себя побольше воздуха, задержался несколько мгновений на самой вершине вздоха, даже подбородок затрясся, и выбросил из себя поток, вдавив в него все напряжение и досаду.

Впрочем, рассуждал он, пришла тут в училище одна новенькая преподавательница. Художница Нона Артемовна. Белочкин еще не познакомился с ней как следует. Возможно, есть надежда…

— Михаил Александрович! — раздалось над ухом. — Мою картину кто-то спер!

Педагог очнулся. Перед ним стояла его студентка Марина.

— Какую картину? — спросил Белочкин.

— Весенний пейзаж с банками. Его нету!

— Иди на вахту! Чем они там смотрят на свои… экраны!

Девочка выбежала из аудитории, а когда вернулась, протараторила:

— Представляете! Второй курс спер! Говорят, чтобы смотреть!

Она стояла и ждала, когда ее учитель предпримет решительные действия. И Белочкин, которому сейчас ну совершенно не хотелось искать никакой пейзаж, предпринял. Худыми, длинными и лишившимися энергии ногами он побрел к аудитории, где занимался второй курс.

— Сейчас им Саныч накостыляет… Он сегодня злой… — усмехнулся кто-то за мольбертом.

На его стук вышла хорошенькая Нона Артемовна. Светлая голова, глаза как небесный раствор, аромат духов и прыщик над верхней губой. Михаил Александрович сначала смутился и заранее почувствовал себя униженным, но потом уставился на прыщик. А тот, как трещинка, скол на поверхности дивной статуи, слегка уравнял в правах замученного Михаила Александровича и цветущую Нону Артемовну. Разумеется, у нее, как у молодой привлекательной женщины, привилегий больше, чем у субтильного, лысеющего с боков мужчины, но благодаря ее изъяну их словно бы стало поровну.

Конечно, Нона Артемовна сразу поняла, зачем явился Белочкин, но все равно размахнулась и окинула его таким долгим и осуждающим взглядом, словно набросила сеть. Михаил Александрович должен был затрепыхаться в этой сети, но он почему-то начал хамить.

— Нона Артемовна, это вы картину четверокурсницы со стены сняли? — цепляясь за благословенный прыщик, прогавкал педагог.

Новенькая преподавательница наморщила носик.

— Я. Она нам нужна как пособие.

— А вы понимаете, что этот пейзаж — часть студенческой экспозиции?

— Вернем мы ваш пейзаж, что вы разнервничались? — Нона Артемовна, очевидно, не лишилась уверенности из-за своего внешнего изъяна.

— Когда? — не унимался Белочкин.

— Скоро, — Нона Артемовна выбросила это неопределенное слово и скрылась за дверями.

— Тьфу, какая беспардонная! — вслух, но не громко, сказал Белочкин.

Он уже и забыл, что несколько минут назад рассматривал «баспардонную» в качестве возможного кандидата для задушевной беседы.

Окончательно растерзанный неприятной беседой с Ноной Аретемовной, Михаил Александрович сделал круг по училищу, вернулся в свою аудиторию, пожевал резиновыми губами припасенный на обед йогурт и уставился в окно. Он даже не повернул головы, когда студенты, закончив работу, с ним прощались, тихо и удивленно говоря ему: «До свидания, Михаил Алексаныч?» Они понимали, что учитель сегодня будто бы немного сошел с ума, и боялись потревожить его мрачное изваяние.

Но позвонила жена и потребовала немедленно быть дома. Белочкин под самое горло застегнул пальто, закрутил шею в три слоя шарфа и вышел в коридор. Он уже спускался по лестнице, когда увидел четверокурсницу Марину. Она стояла и разглядывала недавно вывешенный портрет старика, написанный Белочкиным лет пятнадцать назад. Студентка очень внимательно всматривалась в изображенное лицо: то отходила на два шага от картины, то приближалась так близко, словно нюхала. Марина выглядела по-настоящему заинтересованной, и внутри Михаила Александровича шампанским запузырилось ликование. Но он поправил шарф и медленно, стараясь не растерять силой удерживаемую степенность, направился к Марине скользящей лыжной походкой, хотя ноги его готовы были скакнуть вприпрыжку. Студентка кивнула педагогу, а он ласково улыбнулся ей самой снисходительной улыбкой на свете.

— Это же ваша? — спросила Марина.

— Ах, это моя, да, — ответил Михаил Александрович, одновременно смущенно хихикнув и вежливо подкашлянув. — Это я писал еще до учебы в академии.

Марина уважительно закивала и снова перевела взгляд на портрет.

— Он как живой. Веки прям тяжелые, опускаются…Как вы так мазки накладывали?.. Будто настоящие морщины. А здесь, — она ткнула пальцем в область лба, — будто бы один мазок, а на самом деле сотни крошечных. Супер…

Белочкин разомлел, словно его положили в горячую ванну. Напряжение, тискающее его весь день, разжало клешни, и мышцы приятно ныли в руках и ногах. Он почувствовал, что сокровенное, мучительно переживающее затянувшиеся родовые схватки, наконец вот-вот вылупится. Перед ним стоял единомышленник.

— Марина, — из последних сил стараясь выглядеть невозмутимым, сказал Михаил Александрович, — если хочешь, я могу принести еще несколько своих ранних портретов. У меня есть неплохой портрет китаянки… Помню, я долго с ним возился… Примерно такой уровень нужен для поступления в академию.

Уже трескалась скорлупка деловитости, и из-под нее, оглушенный волнительным трепетом, выглядывал настоящий Белочкин. Он больше не владел собой: размахивал руками, заливался самым чистым, детским смехом, приседал, что-то вытанцовывал, вертясь перед воображаемым холстом…

Но тут Марина сказала:

— В академию я не очень хочу. То есть вроде хочу, но больше охота на компьютере рисовать. Что сейчас вот этим, — она кивнула на безмолвного старика, — заработаешь?

Рядом с Белочкиным ухнул снаряд и, наверное, искорежил внутри него какую-то водопроводную трубу, потому что по пути домой насквозь промок его вязаный шарф.

 

Дома, когда жена с ребенком уже уснули, Михаил Александрович наконец решил прийти в себя. Скользящим жестом фокусника из-под совершенно плоской и аккуратной стопочки маек он выудил бутылку коньяка и на цыпочках проводил ее на кухню. Белочкин уже не ощущал тоски. Он просто сидел, опускал язык в обжигающий напиток, потом долго, с причмокиванием, катал язык во рту, словно что-то им смазывая.

— И никто. Ничего. Не поймет, — нарезал Михаил Александрович, порциями выпуская свои мысли в кухонное пространство.

Пространство стремительно заполнялось ароматом дубовых бочек и еще паштета, которым закусывал израненный художник.

— Знал бы я, что в сорок лет вынужден буду изображать немого! Вокруг ведь столько людей, а поговорить ну совершенно не с кем… Единомышленники! Ха!

Он снова наполнил рюмку. В это время на стол приземлился кот, который обычно в отсутствии жены Белочкина кухней не интересовался.

Михаил Александрович уставился на кота, а тот таращился на него кислотной желтизной своих выразительных глаз. Белочкин протянул зверю кусочек паштета, но кот отстранил морду, однако не ушел. Он явно ждал чего-то от человека.

— Как там было у Чехова? — вздохнул Михаил Александрович. — «Иона увлекается и рассказывает ей всё…» А ведь ты, поросенок косматый, тоже слушатель. Ничем не хуже той лошадки. И точно лучше всех этих…

Кот развалился на столе, продолжая с большим вниманием наблюдал за хмелеющим Белочкиным.

— А ведь мне всего лишь нужно, чтобы глаза на меня смотрели. И видели меня. Натурального. И понимали, и внимали! — принялся втолковывать человек взирающей на него животине. — А не чтобы с равнодушием или как на Коперника, который впервые рассказывает, что Земля — ффффить! — и он крутанул рюмку, — вертится.

Кот широко зевнул. Затем, по очереди погружаясь в черную щекастую морду, затянулись янтари глаз.

Александр Михайлович улыбнулся, даже не улыбнулся, а слегка потянул в сторону уголок губ, погладил кота и еще долго, почти два часа, рассказывал спящему зверю то, чем он так мечтал поделиться с родственной душой весь бесконечный день.