“Старость – не радость, но и ее должно переживать, не роняя достоинства, не впадая в жалобную растерянность, отчаянное озлобление, и даже уметь с удовлетворением воспользоваться некоторыми преимуществами этого возраста.”

Александр Твардовский

 “С летами все страсти умирают; только себялюбие никогда не умирает.”

Вольтер

“Во всяком возрасте почитай родителей.”

Екатерина II Великая

 

 

 

Земная жизнь миссис Гросс завершалась на редкость мучительно, длительно и страдальчески, хотя особых причин на это вроде бы не было.  Ведь она ничем серьёзным не болела, а просто была очень стара.

 

– За что мне такое наказание, – риторически взывала миссис Гросс, – что я такого сделала?  Чем так согрешила?  Всю жизнь только старалась жить честно и правильно… и вот мне награда!  Ах, лучше бы я не родилась…

Шел нескончаемый, жуткий процесс дизинтеграции.  Тело съёжилось до скелетообразного состояния, мумифицируясь на глазах.  Из него ушли масса, округлости, мягкости, телесности, обнажив костно-жилистый каркас.  В этом каркасе, в этом обтянутом гофрированной, иссохшейся, пергаментно прозрачной кожей скелете однако ещё присутствовала жизнь.  Билось сердце, работали органы, плохо, но всё же, циркулировала кровь.  Что-то продолжалось по инерции, с натугой съедаться, выпиваться и испражняться организмом.  В нём, в этом угасающем теле, видом напоминающим тела концлагерных узников-доходяг, казалось, не оставалось ничего, кроме какой-то ничем необъяснимой, сумасшедшей, инстинктивной силы выживания, подобной почти полностью засохшему растению с несколькими еще чудом сохранившимися листками, продолжающему упрямо цепляться усиками за каменистую почву и непонятно каким образом выживающему.  Этот упрямый дух выживания присутствовал в ней всегда.  Она выживала наперекор всем обстоятельствам, трудностям и препятствиям… наперекор анорексии в детстве, войне в молодости и постоянным бытовым послевоенным сложностям в зрелости.

 

У нее всегда каким-то чудом получалось выживать.  Такая уж везучая досталась ей от Природы судьба.  Или, может быть, ее берёг Бог, в существование которого она, впрочем, не особенно верила.  Сколько раз жизнь подводила её к самому краю, и ей казалось, что уже конец, но она не поддавалась этому ощущению, боролась до последнего.  И музыка жизни продолжалась.  Так было и, представлялось, что будет всегда.  Однако все когда-нибудь кончается.  Когда-нибудь обязательно должен прозвучать финал.  Умом она это понимала, душой же принять конец не могла.  Впрочем, независимо от её реакции, конец приближался неумолимо, как мчащийся железнодорожный состав на полном ходу.  Уже звучали предупреждающие гудки, горели зелёные сигналы, опускались шлагбаумы, и не было никакой возможности остановить его поступательный бег.  Оболочка миссис Гросс отмирала активно и неуклонно.

 

Этот процесс, начавшийся несколько лет назад и усилившийся с прошлого лета, теперь, после того, как она оказалась в доме для престарелых, резко спрогрессировал от отдельных эпизодов и симптомов до почти постоянного состояния, выйдя на последний виток своей жизненной спирали.

 

Замыкая круг, вернулись младенческие страхи и телесная измождённость детства.  Впрочем, теперь её, напротив, мучил зверский аппетит, и ела она непомерно много для своего тщедушия.  Но все ею съеденное куда-то уходило из организма, не задерживаясь в его тлеющих на ходу тканях.  Вместо того, чтобы набирать, тело теряло вес и ещё больше съёживалось.  Страхи же, нерациональные и кошмарные, разрослись до гигантских масштабов, набирая мощь и овладевая ею полностью.  Постепенно неуклонно отмирал мозг, слабел рассудок, истаивал контроль над эмоциями.  Шёл процесс деменции, жестокий, гротескный, разрушающий человеческую личность процесс-агония, наблюдать который со стороны просто не было сил.  Можно было только догадываться, ЧТО переживала миссис Гросс, но то, что она жутко страдает, было ясно.

 

И всё же, каким-то чудом, в этом съёживающем, отмирающем тельце и изъеденном деменцией сознании продолжал биться стальной, несгибаемый дух непримирения, противоречия и упорства.  Именно этот дух всегда помогал ей выживать и жить.  Сейчас же он, помогая выживанию, только протягивал её страдания.  Выживание продолжалось, но какой ценой!  Жизни-то больше не было!  То, что когда-то ей способствовало, теперь работало против неё.

 

Отчасти, это происходило потому, что во вред своему существованию и комфорту миссис Гросс упрямо отказывалась от любой помощи.  Впрочем, чем ей уже могли помочь?!  Могли лишь попытаться уменьшить физические боли, могли подкормливать ее полуживой организм, могли…  Да ничего они не могли!  Ни задержать, ни остановить, ни отменить тот приближающийся, убийственный локомотив, ни вернуть ей утраченного… НИЧЕГО!  А может быть, даже наоборот. Может быть, вместо помощи, они пытаются навредить, усилить её мучения, приблизить конец!

 

Мысли об этом теперь безостановочно роились в её истощённом возбуждённой усталостью мозгу.  Да, конечно, именно этого ОНИ все хотят!  Как же она раньше этого не понимала?  Но теперь ей всё стало ясно.  Теперь она их видит насквозь, она знает их преступные замыслы, и поэтому ОНИ хотят от неё избавиться.  Да, найти улики и избавиться!  Да так, чтобы потом не отыскать концов.  Замести следы, чтобы никто не узнал правды.  А для этого ИМ надо избавиться от всех свидетелей… и в первую очередь, от её близких!  Конечно же, её семья в опасности… или, может быть, их уже никого нет в живых?!  Точно!  Именно это и произошло.   Так, как она и предполагала.  Их мучили, а потом зверски убили.  И дочь, и внука, и всю его чудную семью: ВСЕХ!  Убили и сбросили в катакомбы!  Ну те, что вырыты под её кроватью.  А после этого их всех заменили…  Ведь те, кто её вроде бы сейчас “навещают”, – это совсем другие, не настоящие, а специально подосланые компьютерные двойники.  Только вот зять и остался в живых.  Его надо срочно предупредить, чтобы он спасался, бежал в Панаму или ещё куда-нибудь… бежал, куда глаза глядят!  Но как ему дать знать?  И послушает ли он её?  Вряд ли.  Он ведь всегда был наивным глупцом, а её не любил.  И вообще, во всем, что с ней случилось виноват именно он.  Да и дочка ее к этому тоже руку приложила: такая наивная дура, всем всегда доверяла, и вот теперь за это поплатилась.  Маму она никогда не слушала.  А надо было…

 

Порывшись в ящике ночного столика, миссис Гросс нашла несколько бисквитиков и старый полуобгрызаный карандаш для бровей.  Как хорошо, что она это вовремя спрятала.  Теперь как раз пригодится.  От НИХ ведь ВСЁ надо прятать!  Не успеешь оглянуться, как тут же всё исчезает.  ОНИ всё крадут!  А потом делают вид, что это не их рук дело.  Как будто бы она не знает, не понимает, ЧТО здесь происходит…  Это же мерзкий, подлый заговор!  Но она их раскроет, выведет на чистую воду… Вот только бы дать зятю знать о том, что на самом деле творится…  Она лихорадочно начеркала чёрным жирным грифелем… на одном бисквитике  “Спасайся”, а на другом – “Беги” и, завернув печенье в несколько старых бумажных салфеток, надежно упрятала на самое дно ящика, прикрыв сверху какими-то бумажками, чтобы ОНИ, не дай бог, не нашли.  Конечно же, вышло криво, но понять всё же можно.  Она бы написала красивей и ясней, если бы было на чем и чем.  Но тут у нее ничего нет.  Всё насильно отобрали.  Телефон не дают.  Часов ни у кого нет.  А на тех, что висят напротив кровати, время неправильное.  ОНИ специально двигают стрелки, чтобы её запутать, чтобы она не знала, который час и какое время суток.  Тут никогда не ясно, ночь это или день, и какой это день…  И вообще, где она?  Что это за такое место?  Госпиталь?  Психушка?  А может быть, тюрьма?!  И как это она здесь оказалась?  Ах да, это её сдали родные люди, которым она доверилась, рассказав о происходящем заговоре.  Конечно, они ей поверили не сразу.  Ах, как они смеялись над ней, упрекали в буйной фантазии, говорили, что она все придумала.  А потом, когда она им доказала, тогда…  А что было тогда?  Ну, неважно, что было… Главное, что она им открыла глаза на правду.  Нет, скорее всего, не тюрьма это… ведь ОНИ только лишь сейчас собирают против неё компромат… пытаются, уличив в преступлении, упечь её в тюрьму… или, еще хуже, в концлагерь.  В общем, что сказать?  Игра её, увы, проиграна… всё погибло… но она так легко не дастся.  Пусть не надеются, сволочи, твари фашистские!

 

Бисквитики, с накарябанными на них карандашными словами, миссис Гросс показала только своей дочке, Соне.  Сначала она хотела их ей отдать, чтобы та передала своему мужу, но потом засомневалась в достоверности дочкиных обещаний, поняв, что дочь подведет и с заданием не справится, а значит, что поручить ей такое важное дело нельзя.  Поэтому решила она бисквитики те попридержать до лучшего случая, перепрятав их на всякий случай под подушку.  Соня (даже если это и подлинная её дочь) могла под пытками выдать тайну, могла предать, потому что она слаба духом, слишком доверчивая и её легко обвести вокруг пальца.

 

– И откуда она у меня такая? – мысленно возмущалась мать. – Совсем на меня непохожа!

***

 

 

Уже третий час Соня сидела на твёрдом неудобном креслице подле кровати, покорно выслушивая материнский бред.  Понимая, что имеет дело с тяжело больным человеком, она уже научилась пропускать материнские слова через фильтр и внешне почти не реагировала.  Сама говорила она мало, вставляя несколько эмоционально нейтральных слов в редких перерывах в словесном потоке, давая матери возможность выговориться.  Да и что можно было сказать?  Главное, не раздражать говорящую, нечаянно не спровоцировать.  Поэтому она осторожно выбирала слова, которые ей казались успокаивающими и часто качала головой в знак согласия.  Мать, большую часть времени пребывающая в возбуждённом состоянии, была уже не в силах ни на чем, кроме своих детективных сюжетов, сфокусироваться, и её уже больше никто и ничто по-настоящему не интересовали.  Соня поражалась, откуда в этом тщедушном тельце берется такая невероятная энергия и сила истощенного, озлобленного, но несломленного духа!  Зачем это?  Для чего?  В чём смысл?

 

Конечно же, если бы маме попринимать чего-нибудь успокаивающего, то, возможно, она была бы другим человеком.  Так и доктора её считают: сколько раз уже ей такие лекарства выписывали.  И самой бы ей стало легче и другим возле неё тоже.  Ведь почти все в этом возрасте принимают что-то успокоительное.  Принимают и обитатели заведения, где она находится; принимают старики родители всех Сониных подруг; принимает Сонина свекровь…  Но миссис Гросс и слышать не хотела ни о каких лекарствах, особенно, об успокаивающих.  А насильно заставить что-то принять её не могли.  Правила в этом заведении такие.  И вообще, против воли – было бы негуманно.  Так объясняли Соне дежурные медсёстры.  А что, бездейственно наблюдать, как душевнобольной человек страдает без помощи, – это гуманно?!  Медсёстры как-то странно смотрели, когда она задавала этот вопрос.  Их глаза выражали искреннее недоумение и некоторый укор, и в них явно читалось: «вы там у себя, небось, привыкли к насилию над личностью и вам не понять…».  И ещё раз вежливо, с улыбкой поясняли, что, мол, у нас тут не принято делать что-то против воли, мы ей только можем предложить, а уж согласиться или нет – её выбор.  Соня хотела спросить, «а как насчёт того, если человек по болезни ничего не соображает, от лечения отказывается, а лечить его надо… когда этот несчастный уже не в состоянии сам выбирать… что тогда?!».  Но, наткнувшись на непонимающие глаза, смотрящие на неё с молодых, свежих, искренне сочувствующих, дружелюбных, непроницаемых лиц, осознавала бесмысленность своего вопроса и проглатывала его за ненужностью.

– Вы же сами бы не хотели, чтобы вас насильно лечили, не так ли? – говорили медсёстры.

– Нет, не лечить, а просто для облегчения… – поясняла Соня.

– Всё равно. Мы не можем насильно.  У нас нет такого права, понимаете?  Вы бы

сами не захотели, – парировали они.

«Ну, конечно, зад свой прикрывают, боятся, что я их засужу, если что», – понимала Соня.

– Ну да, разумеется, правила такие, я к вам никаких притензий не имею… наверное, я бы не хотела… – отвечала она, подумав про себя: «единственное, чего бы я хотела, – это не дожить…».

***

 

Соня жила как будто бы под каким-то большим, свинцовым, грозовым облаком, которое давило на неё своей тяжестью и омрачало её существование.  И что бы она ни делала, как ни старалась отвлечься, оно упрямо и зловеще висело над ней и давило, давило, вдавливая её в землю.  Это облако повисло над ней буквально с первой минуты визита матери, сразу по приезду, который начался плохо, а завершился ещё хуже.  Намного хуже.  Да, что там… хуже некуда… просто ужасно!

 

И уж как только ни старались они с мужем всё продумать, подготовить и сделать так, чтобы гостье у них было удобней, приятней, комфортней.  Отвели ей часть дома с отдельным выходом на веранду, чтобы никто не мешал и чтоб она могла наслаждаться покоем и тишиной.  Муж с сыном допоздна собирали и расставляли мебель, а Соня   отдекорировала стены и окна, развесила делающие хорошее настроение картины с любимыми матерью полевыми цветами.  Выкрашенную в солнечный цвет спальню заново обставили: всё светлое, новое из магазина, жизнерадостно сверкающее, в бело-жёлтых тонах, повсюду маки, ромашки и васильки, на мягком кресле-качалке у большого окна с широким подоконником, уставленным фиалками, бело-пушистая баранья шкурка, чтобы ещё мягче было, на паркетном полу у кровати овальный разноцветный коврик с глубоким ворсом, таким приятным для босых пяток.  В общем, получился фонарик, а не комната, и Соня сияла от сознания, что всё так будет здорово, удобно и приятно: проект удался!

 

Но всё это оказалось недостаточным, и казавшийся таким удачным проект с треском провалился.  Над головой повисло то самое грозовое облако, которое наметилось ещё за несколько месяцев до визита, когда миссис Гросс сообщила о своём желании переселиться в дом для престарелых и начала давить на Соню, чтобы та нашла ей подходящее заведение в своём районе.  Она делала это с тем же напором, с каким еще недавно пыталась вытянуть из дочери клятву в том, что та никогда и ни при каких обстоятельствах не отдаст её в подобное заведение.  Понимая, что это нехороший вариант, который матери явно не подойдёт, Соня, как могла, тянула время, надеясь, что та забудет или передумает.  Но эти надежды не оправдались.  Миссис Гросс и не думала забывать или отказываться от своей затеи, а напротив, всё сильней и сильней давила, сначала только на Соню, а потом и на Сониного взрослого сына, своёго внука.  Давление продолжалось и после того, как они побывали в нескольких подобных домах, и Соня честно передала матери всё, что ей удалось узнать, надеясь, что уж теперь, та наверняка поймёт, что этот вариант не для неё и изменит своё решение.  Однако и эта надежда не оправдалась.  Тогда Соня решила просто уходить от темы насколько это будет  возможным.

 

Недельку-другую у неё это действительно получалось, но расслабиться надолго не удалось: мать настойчиво стала проситься в гости.  Впрочем, проситься было лишним, ведь каждый год Соня и так увозила её к себе на июль-август подальше от городской жары, и миссис Гросс отдыхала у них, как на даче.  Намеревалась она привезти её и этим летом, и, конечно же, без каких-либо просьб.  Но был еще только май и довольно прохладно, а у занятой делами Сони не было ещё ни возможности, ни планов принимать гостей.  Она попыталась объяснить ситуацию, но мать настаивала, не желая дожидаться разгара лета, когда наступит жара, летние каникулы, отпуска и дни рождения.

 

– Я должна срочно уехать из этой квартиры.  Я здесь, в этой обстановке, больше не выдержу!  Мне нужен покой и тишина.  Разве мне не полагается отпуск?! – сыпались на дочь каждодневные требования.

 

Кое-как дотянув до конца июня, Соня запаковала мать и воскресным июньским днем с помощью мужа привезла к себе домой.

***

 

Им повезло: погода стояла чудесная, солнечная, но не жаркая; на дорогах не было обычного скопления машин, и доехали они на редкость быстро и без приключений.  Миссис Гросс всю дорогу спокойно продремала на мягком, горизонтально разложенном сиденье.  По её словам, она «совсем не устала» и была приятно удивлена таким лёгким, удобным переездом.   В общем, визит её начинался совсем неплохо, чему дочь была счастлива.

 

Но по прибытию домой Сониному счастью пришёл конец.  Там её поджидал сюрприз в виде Майкла с семьей и родных мужа, сидящих на веранде за накрытым столом под навесом и непринужденно едящих, пьющих и общающихся между собой.  Надо ж, как неожиданно и некстати!

 

– А вот и ещё один отец семейства, за которого нужно поднять тост, – Майкл шёл к ним навстречу.

 

До Сони вдруг дошло, что сегодня отмечается День Отца, о котором она в суматохе, связанной с маминым приездом, совершенно позабыла.  Она также вспомнила, что какое-то время назад они вместе обсуждали планы, связанные с этим праздником, и что решили они отметить его в тесном кругу, по-семейному, у них дома, и что сын, зная, что они будут заняты с бабушкой, взял на себя всю организацию этого мероприятия.  Муж ни о чем не знал: для него это было сюрпризом, но она-то…

 

«Как же это у меня могло из головы вылететь?  Полный склероз, уже…»

 

В общем, отнесли в дом багаж и хотели было сесть за стол… очень уж проголодались с дороги, но вместо праздничного застолья пришлось уговаривать миссис Гросс тоже принять в нём участие.  Вначале уговаривали её все присутствующие.  Затем – лишь Соня с сыном и невесткой.  В итоге же все вернулись к столу, и осталась с ней рядом только Соня, которая уже не пыталась уговаривать, а молча что-то жевала с мрачным выражением на лице.

 

Старуха же тихо кипела от негодования.  Присутствие людей, пусть даже близких, её крайне и явно раздражало.

 

– Зачем они здесь? – возмущалась она. – Мы же только с дороги… уставшие, грязные…  Посмотри на меня!  Я не одета, не накрашена, выгляжу, как старая обезьяна! На меня страшно смотреть! Ты должна была меня предупредить.  Я б не приехала…  Это вы что, специально созвали гостей, чтобы выставить меня на посмешище?!  Я не понимаю: к тебе мама приехала… так при чём же тут гости?!

 

Соне хотелось пропустить эти притензии мимо ушей, но какая-то давящая изнутри сила понуждала её что-то отвечать, оправдываться, придумывать ненужные детали, в общем, как-то выкручиваться, как если бы она была виновата.  Пересиливая свое тягостное ощущение, она пыталась успокоить мать, объясняя той, что она и сама ничего не знала, что она никого не приглашала и что устроил всё это Майкл, который думал, что бабушке будет приятно и что, да, это была не самая лучшая идея, но изменить что-то сейчас уже поздно и, что все скоро уйдут, потому что завтра рабочий день… что выглядит она совсем неплохо и что тут все свои, и никто не над кем не смеется…

 

Но мать эти объяснения не успокаивали, и настроение её к лучшему не менялось.

Она не хотела ни пить, ни есть, ни общаться, а также не соглашалась пройти в дом, привести себя в порядок или прилечь с дороги отдохнуть.  Подобно угрюмой нахохлившийся птице, сидела она на веранде, демонстративно вдали от всех, ворча и прикрывшись веером, подчеркивая всем своим видом полное недовольство происходящим, а Соня из долга вынужденного гостеприимства чувствовала себя обязанной сидеть рядом, мечтая о том, чтобы всё поскорее закончилось.

 

К вечеру, после того, как гости наконец-то разъехались по домам и муж отправился к себе на покой, Соня привела миссис Гросс в отведённую ей часть дома:

– Мам, вот твоя комната, где ты будешь спать, – сказала она.  Днём же ты сможешь находиться в любом месте, где тебе захочется.  Всё для тебя приготовлено. Уже постелено.  Вот новенькие, мягкие полотенца.  Надеюсь, что тебе здесь понравится.  Идем в ванную, я помогу тебе помыться и переодеться перед сном.

–  Мне вовсе не нужна твоя помощь: я здесь спать не собираюсь, – заявила та. – Ты что же меня положишь на краю дома, а если что-то случится и я до тебя не докричусь?!

Я же здесь умру в одиночестве, и никто даже знать не будет!

– А для этого, на всякий случай, вот держи это, – Соня протянула белую коробочку с большой красной кнопкой. – Если вдруг что-то случится или что-то тебе понадобится, нажмёшь на кнопку, я услышу и сразу же прибегу.  Так что не волнуйся, мама… всё будет в порядке.  Давай, я тебе покажу, как это работает…

– Нет, – прервала её мать, – не буду я ничего нажимать!  У тебя всё всегда в порядке.  А я не буду здесь лежать одна, как одинокая собака!

– Ладно. Пойдём я тебе постелю в той комнате, где ты обычно живешь, когда приезжаешь, – сказала Соня.

– А как же этот барон, твой муженек?!  Ему рано вставать на работу, мыться, душ принимать… а там рядом всего лишь один туалет: что если меня как раз невовремя туда потянет…  Не хочу никому мешать!  Я и так у всех как кость в горле…  И потом он будет топать по коридору и разбудит меня…  Нет, мне та комната не подходит!

 

Соня вздохнула.  Глаза её слипались от усталости, и телу хотелось горизонтального положения.  Когда же наконец закончится этот изнурительный день?!  Вот только уложить бы неугомонную гостью…

 

– Тогда будешь спать в гостиной на раздвижном диване.  Это близко к моей спальне, а рядом есть отдельный туалет.

– Ну да, конечно, чтобы твои коты по мне прыгали!  А что если ночью кто-то чужой войдет в дом и захочет меня убить?!  Вы же никогда толком двери не запираете.  Нет, не буду я там спать одна в такой большой комнате!

 

Соня взяла мать за руку и молча повела к себе в спальню.

 

– Вот, – сказала она, – у меня большая кровать.  Будем спать вместе: ты на одной половине, я – на другой.  Это единственное, что я могу ещё тебе предложить.  Я рядом, туалет рядом, ночник включу, дверь закрою, котов выгоню – оптимальный вариант.  Одну ночь так проспим, а завтра решим, что дальше будет.

– Нет, я не хочу вместе, – запротестовала старуха голосом выбившегося из сна малыша. – Раздвинь мне вон то кресло, я на нем буду спать…  Не умеешь?  А что ты вообще умеешь?  Ну, если так, то я даже ложиться не буду!  Лучше сяду на кресло, не раздеваясь, и буду дремать сидя.  А вообще, зачем ты меня звала в гости, если по-человечески не можешь принять?!

 

Терпению Сони пришёл конец.  Раздвигать кресло она не умела, а мужа будить не хотела.

 

– Ты будешь спать со мной, – сказала она тоном, не позволяющим возражений, и, приподняв почти что ничего не весящее тельце матери и уложив её, как капризного ребёнка на кровать, накрыла одеялом и потушила свет.

– Спокойной ночи, – послушно и тихо произнесла ошеломлённая происшедшим миссис Гросс.

(Впоследствии она вспоминала ту ночь, как самую лучшую в своей жизни. «Я никогда не спала так спокойно», – повторяла она. – «Так я спала только в детстве, рядом с моей мамой».)

– Спокойной ночи, мам, – сказала Соня, укладываясь на свою половину кровати.

Ничего… с завтрашнего дня будет полегче, – только и успела подумать она, проваливаясь в глубокую яму сна.

***

 

Назавтра должна была приехать женщина, нанятая в помощницы по настоянию миссис Гросс, считающей, что Соня одна, особенно сейчас после недавно перенесенной операции, с ней сама не справится.

 

– Я уже не та, что была.  Я очень сдала за эту зиму.  Раньше я всё делала сама, а теперь… не вижу, не слышу, ползу, как черепаха…  Мне нужна постоянная помощь.  Ты так не сможешь.  Найми мне постоянного человека, я заплачу.

 

Соня выслушивала молча, хотя могла бы и возразить.  Конечно же, в последнее время мать физически здорово ослабла, но ведь даже тогда, когда она ещё видела, слышала и была в лучшей форме, с ней рядом всегда были обслуживающие её люди, и ей не приходилось что-либо делать самостоятельно.  «Как будто я не привыкла за ней ухаживать, когда она у нас гостит», – думала Соня. – «И зачем мне в доме чужой человек?».  Однако спорить с матерью не хотелось.  Может, как-то забудется…

 

Но миссис Гросс ничего не забывала, и тема всплывала с упорным постоянством в каждом их разговоре.

 

–  Ну, когда ты уже наконец найдешь кого-то?!  Тебе невозможно что-то поручить! Не понимаю, что ты так тянешь?  Это же в твоих интересах!  Может, тебе жалко денет?  Так я же сказала, что сама заплачу.  Тебе не надо будет за мной всё время ухаживать, сможешь утром подольше поспать…  А кроме того, когда в доме будет ещё кто-то, у тебя появится возможность заниматься своими делами и уезжать, когда надо…  Я же для тебя хочу как лучше…  Что ты такая упрямая?  Тебе ж самой будет легче…

 

Время от времени мать любила бравировать своими скудными сбережениями и независимостью, которую деньги могли ей купить.  Возможно, лет пятьдесят назад это действительно было б неплохо, но на сегодняшний день на фоне реальных цен говорить о такой сумме серьезно… просто смешно.   Отложенного ею на «черный день» хватило бы совсем на немногое и не надолго.  Впрочем, миссис Гросс, имеющей к реальной жизни весьма далекое отношение, просто было очень приятно то и дело вставлять «я сама за себя заплачу», чтобы дать понять, что она ни в чьей помощи не нуждается.  Платить же ей самой ни за что не приходилось и сейчас не придется, что она прекрасно знала.  И, разумеется, дело было не в деньгах.  Однако её последний довод убедил Соню.  Ухаживать как ухаживать, но сидеть и сторожить мать без возможности выйти из дому на минутку, как всегда бывает во время её приездов, ей совсем не хотелось.

 

По газетному объявлению она нашла женщину с проживанием, которая с завтрашнего дня поселится в соседней с маминой комнате и будет за мамой ухаживать.  Женщина та, по имени Нина, недавняя беженка из Донбасса, временно приютившаяся у своей хорошо устроенной, полностью американизированной, эмоционально отстраненной дочери, жила далековато, машины у неё ещё не было, английским владела так-сяк, но зато по телефону в разговоре произвела крайне приятное впечатление понимающегого, ответственного человека, которому вполне можно довериться.  К тому же, она, в прошлом классическая пианистка, наверняка была достаточно культурна, и маме с ней будет о чем поговорить и чем заняться.  Ведь мама, предпочитающая общение с интеллигентными людьми, вечно жаловалась, что ухаживающие за ней женщины слишком «простые, мало образованные, незнающие элементарных вещей бабы», с которыми ей неинтересно: не её эта «публика».  А тут – человек с двумя высшими образованиями, пишущий, читающий, педагог консерватории…  Так что, бессомненно, все проблемы благополучно разрешатся… а это стоит любых денег!  Воображение рисовало картинки радужно идеального времяпрепровождения: вот мама с Ниной сидят, пьют чай с пончиками и беседуют на музыкальные темы.  А вот они играют на рояле, поочередно или в четыре руки…  Нина – что-то из классики, а мама – из своего популярно-военного репертуара.  Можно будет даже устроить небольшой домашний концерт, созвать родных и близких…  А Соня сама, памятуя свое музыковедческое прошлое, будет его вести, рассказывать о композиторах и тому подобном…

 

И действительно, Нина оказалось достаточно культурной, думающей, а также на редкость вежливой и старательной, однако это совсем не помогло ситуации, и радужные картинки дочернего воображения так никогда и не материализовались.  Мать не взлюбила её с самого первого взгляда за высокий рост, большой размер обуви и «не ту» национальность.  Тот факт, что Нина являлась новоприезжей, ей тоже не понравился.

 

– Понаехали тут разные.  Одни лгуны и преступники: доверять им нельзя! Рассказывают легенды, обманывают… слова правды от них не услышишь! – запела миссис Гросс свою обычную песню. – Вот она говорит, что преподавала в консерватории, а сама играет на уровне пятого класса!  Думает, что я в музыке не понимаю!  Ты ей поменьше доверяй, ничего не рассказывай, ничем не делись…

 

Первую неделю Соня, в основном, всё делала сама, обучая Нину, ведь та была новым человеком в незнакомом месте, не знающим, что и где в доме лежит и как и что мама любит.  Составила примерное меню с подробным описанием всего что можно было описать и повесила его на дверь холодильника.

 

Как и большинство старых людей, миссис Гросс была консерватором, предпочитая есть изо дня в день определённую пищу, приготовленную, нарезанную и разложенную на тарелке определённым образом и поданную на стол в определённом порядке.  Всё, что ей подавалось, она тщательно обнюхивала, обсматривала, проверяла этикетки на срок годности и состав, чтоб, не дай бог, там не было холестерина, сахара или ещё чего для здоровья ей вредного.  А её брезгливость, к старости превратившаяся в фобию, принуждала ухаживающих за ней людей к определённым ритуалам мытья и чистки.  Не доверяя никому, она заставляла их по многу раз перемывать одно и то же, однако после этого часто всё равно сама перемывала уже ими мытое.  Всё это сопровождалось раздражёнными комментариями и растягивалось до бесконечности.  Она жаловалась на то, что кормят её всегда одним и тем же, что от этой, давно надоевшей ей еды её уже тошнит и, что в доме вообще никогда нечего кушать.  После таких жалоб она с большим аппетитом уминала всё поставленное перед ней.  Прием пищи заканчивался жалобами на то, что её перекормили, отчего ей теперь, конечно, будет плохо.

 

Со второй же недели Нина начала делать какие-то вещи сама, с каждым днём делая всё больше.  Соня наблюдала и помогала, поправляя ту по необходимости.  Так, вдвоём, они ухаживали за старушкой, как за малым дитем, удовлетворяя каждую её прихоть.  Но несмотря на это, та находила причины быть недовольной и вместо того, чтобы принимать помощь от Нины (которой не доверяла, есть ею приготовленное брезговала и постоянно обвиняла в плохом обращении), требовала только дочернюю.  Соня же, наблюдая происходящее, знала, что всё это не соответствует действительности, но все её попытки убедить в этом матъ оказались безуспешными: та продолжала ворчать всё громче, раздражённей, уже не стесняясь никого.  Она постоянно и громко призывала к себе Соню,

а если та не откликалась, посылала за ней свою помощницу.  И ревновала злобно и мелочно, если внимание дочери было направлено на других, даже очень близких людей.

А уж если Соня иногда беседовала с Ниной, то мать совсем не выдерживала и вслух отчитывала обоих самым унизительным образом.  В общем, терроризировала всех  как могла…  Так что, заниматься своими делами, спать попозже и выезжать куда-то, Соне почти не удавалось, как и не удавалось ей расслабиться, отвлечься и сфокусироваться на чем-то, кроме своей гостьи.  Присутствие матери, как тяжёлая, мрачная, полная предчувствия грозовая туча, висело над домом и над всеми, кто в нём оказывался.  «Ничего, что ж поделаешь, надо ещё немного потерпеть», – уговаривала себя Соня. – «Ведь всё когда-нибудь проходит.  И это пройдет… ещё две недельки и… всё войдет в свою коллею».

 

Ну, а потом у миссис Гросс началась открытая паранойя…  Точнее, она уже началась какое-то время назад, задолго до приезда, распространяясь на всех тех, кто за ней дома ухаживал и выражаясь в бесконечных обвинениях.  Конечно, раньше, живя на расстоянии, Соне было сложно определить, что в этих обвинениях соответствует действительности, а что – нет.

А также ей было трудно поверить, что мать выдумывает, наговаривает или ещё хуже­ – просто впадает в старческий маразм.  Ведь у неё была ещё такая невероятная, просто фотографическая память!  Ещё присутствовала логика, сохранялся кругозор!  Но сейчас, находясь рядом и наблюдая всё, что происходит, Соня уже не сомневалась, что мать болезненно подозрительна

и словестно агрессивна.

 

– ОНА нечестная!  Украла мой зубной порошёк и моё розовое мыло, – жаловалась мать каждодневно на Нину. – Всё время копается в моём шкафу, а там мои вещи.  Что значит зачем ей мои вещи?  Не знаю зачем!  Чтобы я их потом искала и нервничала, вот зачем!  Со мной ОНА обращается, как с узником в концлагере… только стоит тебе выйти по своим делам открывает вот такой базарный рот и кричит на меня, оскорбляет, вечно торопит…  А я люблю, чтобы ко мне обращались вежливо, спокойным, тихим тоном.  ОНА – страшный субъект, только посмотри на её гигантскую обувь… не похоже на женские ноги!  А как ОНА жрёт!

Как настоящая лошадь!  Мне больно смотреть, как ОНА вас объедает!  Холодильник уже пустой, а ведь только недавно его загрузили!..  И самое главное, каждый день ровно в девять вечера ОНА выходит на связь со своим центром…  Я же там у себя за стенкой всё слышу.

Вот вчера я услышала две фразы – «дорога на Казахстан» и «перестрелка в Донбассе», и мне всё сразу стало ясно: ЕЁ подослали, чтобы разведать обстановку.  Это – пятая колонна!  А ты, наивная дурочка, с ней подружилась и всё рассказываешь…

 

Ей теперь не подходило абсолютно ничего: кровать её была слишком высокой, унитаз в её туалете – слишком детским, маленьким по размеру, воздуха в её спальне было недостаточно, а в доме было холодно, как в морозилке…  Кормили её на убой, отчего у неё потом болел живот.  Но с другой стороны, в доме никогда не было что кушать, и ей приходилось голодать.  Конечно, всё из-за того, что ОНА их обжирала…

 

Потом уже, оказавшись в доме для престарелых, миссис Гросс с умилением вспоминала свое пребывание у дочери, как самое светлое и во всех отношениях приятное, возмущаясь почему в её новом месте проживания нет такого же биде и унитаза с подогревом, «как у Сонечки в доме».  Также, вспоминала она и свою городскую квартиру, ухаживавших за ней женщин, и, ностальгируя, рвалась назад в своё, уже несуществующее прошлое…

 

Впрочем, о классической пианистке и женщине по уходу, Нине, она осталась того же нелестного мнения.  А та, проведя с миссис Гросс всего только месяц, избавиться от мыслей о старухе ещё долго не могла…

***

Вот уже три недели, как Соня пыталась решить, что ей делать с матерью.  Возвращаться к себе та наотрез отказывалась, и к тому же было ясно, что даже возвратившись, долго она там не протянет.  Оставлять её здесь и жить вместе было бы самоубийственно и разрушительно для всей семьи.  А мамино желание уйти в богадельню – “крик души”, на поверку оказавшийся не более чем её игрой на чувствах, – звучало абсурдно.  К сожалению, ни один из вариантов не был хорошим, однако надо было что-то решать.  И решать срочно.  Июль подходил к концу.  Нью-Йоркские правила позволяли таким, как миссис Гросс, отлучаться из дому не дольше, чем на месяц, и Соня была обязана предупредить агентство по уходу хотя бы за неделю до маминого возвращения, чтобы там успели всё вовремя для неё подготовить.  А в доме для престарелых, где чудом как раз оказалось для матери свободное место, тоже с нетерпением ждали Сониного звонка… больше двух суток то место сохранять там никак не могли.

 

Три недели без передышки Соня агонизировала над дилеммой выбора, обуревалась страстями, боролась с сомнениями, мучилась совестью и захлебывалась виной.  Каждый день она выслушивала жалостные стенания, упреки и обвинения.

С этим она просыпалась и засыпала.  И днем, и ночью передо ней была только ОНА – ее мать.  Душевная агония Сони оборвалась достаточно резко, когда ей случайно довелось услышать, как та, закрывшись в комнате с внуком, пыталась заручиться его поддержкой и перетащить на свою сторону.  Сам факт такого разговора, выдержанного в лучших традициях привычной манипуляции, не вызвал у Сони особой реакции.  Но тут старуха решила “поделиться” с внуком и “открыть ему глаза” на “правду”, поборницей которой она всегла была в отличие от его “лживых родителей”.   Она с возбуждением рассказывала ему о том, что было, и о том, чего не было, о каких-то, уже давно не секретных событиях, перемешанных с элементами фантазии и наговоров.

 

Этого Соня вынести не могла.  Не могла допустить, чтобы мать делала с её сыном то же самое, что когда-то делала с ней самой.  Она понимала, что, возможно, глупо проводить параллель между ними.  Как можно сравнивать?  Ведь сын её, Майкл, уже взрослый, сложившийся человек, тогда, как Соня в то время была ещё маленьким, беспомощным ребёнком.  Однако нахлынувшие на неё воспоминания и чувства не поддавались логике.  Миссис Гросс пыталась настроить Майкла против родителей так же, как она когда-то пыталась настроить маленькую Соню против своей ненавистной свекрови.  Это было ужасно!  Девочке приходилось раздирать себя на две половинки в безуспешных попытках примирить самых любимых ею людей.   Да, это было давно.  Соня выросла и вроде бы простила, но последствия нанесенной ей психологической травмы остались на всю жизнь.  И вот теперь, услышав через закрытую дверь провокационный разговор матери с Майклом, она не сдержалась.  Нарушив приличия, Соня резко открыла дверь, прервав нескончаемый поток речи:

– Довольно!  Хватит этой ерунды!  Ты, будучи у нас в гостях… какое ты имеешь право говорить ему такие вещи?!

 

Её душили слезы.

 

– А что?!  Что я такого сказала, – ощетинилась мать. –  Разве это неправда?  Вы никогда не были хорошими родителями…  Если бы не я…

 

– Mom, it’s OK, не волнуйся за меня… я уже большой мальчик, – улыбнулся Майкл, обняв Соню за плечи. – Пусть себе говорит.  Я все равно не слушаю, а если даже что-то и слышу, то не придаю этому никакого значения…

 

“Да, конечно, он прав, пускай она говорит, что хочет”, – внутренне согласилась с ним Соня.  Но тем не менее, эта очередная, такая нелепая и отчаянная попытка матери спасти себя и любой ценой сохранить контроль, её попытка затащить Майкла в уже не имеющее никакого значения “грязное белье” родителей, в то, от чего Соня так тщательно оберегала своего сына в детстве, её попытка выставить себя в лучшем свете на фоне “темных пятен” и “секретов” родной дочери стало для Сони последней каплей в чаше.  И хотя она успокоилась и мать не винила (скорее даже она её поняла), это очередное проявление материнского эгоизма, окончательно подтвердив закономерность происходящего, как-то сразу поставило точку её сомнениям и самобичеванию.   “Увы, но она получает то, что заслуживает, и нет в её участи моей вины!” – пришла Соня к выводу. – “И если я плохая дочь, то это потому, что она – плохая мать!”

 

Конечно же, Соня по-прежнему сострадала матери, так же, как и сострадала миллиардам других стариков, больных и несчастных в целом.  Конечно же, она не собиралась её полностью бросить, а напротив, намеревалась продолжать оказывать посильную помощь.  Однако привитое в детстве ощущение вечной долговой обязанности вдруг Соню покинуло.  Неужели наконец-то разорвалась обмотанная вокруг, душащая её эмоциональная пуповина?!

 

Но, разумеется, пуповина полностью не разорвалась.  После шестидесяти с лишним лет такое бы противоречило законам природы.  Временные трещины разрывов неизбежно срастались, добавляя свежие рубцы к пуповине, к тому времени ставшей неотъемлемой частью, туго обвившей душу и поработившей её до конца земной жизни.  И как бы Соне ни мечталось вырваться из этого рабства, и сколько усилий она для этого ни прилагала, полностью это, увы, не произошло и произойти не могло.

***

 

Майкл ехал с работы с намерением навестить бабушку.  Сказать, что делал он это с удовольствием, было бы ложью.  Навещал раз в неделю, потому что жил в десяти минутах от дома, где она теперь обитала, и потому что навещать её время от времени считал правильным.  Он ведь помнил, как она иногда с ним гуляла в скверике, когда он был ребенком, дарила подарки на дни рождения и вообще, вроде бы его любила, хотя пока родители были на работе, ухаживала за ним платная бэбиситерша, а летом на даче, – всегда присматривала бабушка со стороны отца.

Раньше, когда она жила вдалеке, общаться с ней ему было легко.  В основном, потому что общение их было нечастым и, в основном, по телефону.  Она не донимала его так сильно, как донимала свою дочку, его мать, и поэтому Майкл с легкостью соглашался со старушкой, не спорил и говорил спокойно, ласковым тоном именно то, что та хотела услышать.  За это она не могла на него нарадоваться, любила хвалить его доброту, выдержку и чудный характер, а также постоянно ставила в пример своей, «увы, необладающей такими качествами и неимеющей к ней никакого терпения», дочери.

Но с недавнего времени их общение стало другим и утратило легкость.  Бабушка очень изменилась за последний год, что в общем, наверное, естественно, учитывая её преклонный возраст, но… легче от этого не было.  Приезд её этим летом и месяц, проведённый у его родителей, стал испытанием для всех, кто её окружал.  Ну, а когда тот месяц подошел к концу и встал вопрос, что делать с ней дальше, отношения в семье превратились в сущий ад!  До отъезда домой оставалось несколько дней, и уже надо было начинать паковаться, как она заявила, что назад к себе не поедет, не вернётся в свою квартиру, и всё тут… и что решила она это давно, ещё задолго до своего визита.  А на вопрос, где она собирается тогда жить, потребовала, чтобы ее определили в какой-нибудь дом для престарелых в их округе, где она будет доживать свой век под присмотром медицинского персонала и поблизости к ним, к своей семье.

– Не волнуйтесь, – заявила она вызывающе, – я вовсе не приехала вам мешать, и с вами вместе жить не собираюсь!

Это заявление разворошило семейный улей.  То есть, если спросить самого Майкла, то он был согласен с бабушкиным решением: для него, рождённого и выросшего в этой стране, не было ничего ненормального в том, чтобы старики жили в таких домах.  Мать же его была против.  Она была продуктом другой культуры и к подобным заведениям относилась с ужасом.  А кроме этого, она считала, что такие места не для такого человека, как бабушка, и пыталась уговорить ту вернуться к себе домой, где у неё есть пусть небольшая, но отдельная квартира… своя территория, на которой она сама себе хозяйка, а также имеется достаточная пенсия, постоянный человек и круглосуточный уход, оплачиваемые городом.  Отец же держался в стороне от обсуждений и мнение свое не высказывал.

Но бабушка стояла на своем.  – Не хочу возвращаться, везите меня в «дом», –требовала она.

Пришлось её везти.  Благо, нашлась там одна заведующая, которая помогла им быстро оформить нужные бумаги, и как раз имелось одно свободное место.  Можно считать, что им повезло.  Но после того, как всё уже было оформлено, бабушка вдруг передумала.  Вот так, просто взяла передумала и отказалась переезжать.  А всё уже было договорено, и утром её уже там ожидали.  И что с ней теперь делать, если она никуда ехать не хочет?

Да, она всегда так делала: передумывала в самый последний момент.  Как тогда, когда после смерти дедушки мама организовала для бабушки поездку по Канаде, чтобы та могла переключиться на что-то приятное и отдохнуть после нескольких лет переживаний, связанных с болезнью мужа.  И как тогда, когда родители пристроили к своему дому флигель специально для бабушки, чтобы та переехала к ним жить.  В первом случае бабушка мотивировала своим давлением, которое повышалось от волнений перед любым путешествием.  Во втором – заявила, что она «городская девочка» и хочет жить в большом городе, а не в их сельской дыре.  А ведь и в том, и в другом случае она сама была зачинщицей, инициатором, до самого конца проекта не дающей никому покоя.  Но вот как только дело подходило к концу… в последний момент…

В общем, маме пришлось кого-то спешно найти себе в попутчики и отправиться в Канаду, в которой она уже бывала не раз и если бы не бабушка, то снова бы не поехала.

А чудесная квартирка в достроенном флигеле, обошедшаяся родителям в копеечку, после долгого строительства так и осталась никому не нужным, неиспользованным по назначению придатком.

 

Майкл, наверное, ещё долго будет вспоминать тот жуткий вечер и долгие, бурные разговоры.  Мама, сохраняя вначале спокойствие, постепенно, не выдержав, скатилась в истерику, а он, никогда раньше её такой не зная, очень жалел и хотел хоть чем-то помочь.

С трудом преодолевая корявость своего русского языка и подбирая правильные слова, он несколько часов кряду терпеливо уговаривал старушку, перебирая возможные варианты и логически обосновывая выбор лучшего из них, пытался описать, как ей будет удобно на новом месте, какой там у неё будет хороший уход и как часто она, живя так близко, их всех будет видеть.  Он обещал, что все её будут навещать и забирать к себе домой на выходные, праздники или даже просто так, в будни, когда будет возможность и желание.

Но бабушка не поддавалась ни на какие уговоры и никакая логика не имела на неё воздействия.  Теперь она настаивала на том, чтобы остаться жить здесь, у дочки, а когда мама сказала, что это невозможно, то бабушка начала грозить тем, что пойдёт куда глаза глядят и будет жить где-нибудь на улице, в парке на скамейке или под мостом, как бомж. Выдерживать такие разговоры было всё трудней, и Майклу в конце концов пришлось сменить свой ласковый, рассудительный тон.  Уговорам и рациональным убеждениям пришёл конец.

– Вот что, бабушка, – твердо сказал он, – я слишком люблю свою маму, чтобы наблюдать, как ты сводишь её с ума…  Завтра утром мы едем в то место, которое ты сама выбрала, хочешь ты этого или нет!

Она сидела на диване, резко притихшая, прижав свои костлявые ладошки к морщинистым щекам, смотря плоховидящими, сухими глазами в никуда, и что-то бормотала о том, как её предали.  Она походила на известный, трагический образ с картины Мунка, с той разницей,

что её крик был беззвучен.

На следующий день, как и обещал, Майкл приехал и помог маме отвезти миссис Гросс в дом для престарелых.  Старушка вела себя на удивление тихо и спокойно, а на прощание сказала, что семьи у неё больше нет, что знать она их больше не желает и что сильнее всех разочаровал её он, Майкл, её единственный, такой любимый внук.

Какое-то время она действительно не хотела общаться ни с кем из родных и запретила им приходить навещать, но потом немного смягчилась, согласившись их видеть, «если им так этого хочется».  Когда они приходили, она часами изливала на них всю горечь своих обид и разочарований.  А однажды, придя навестить её в одиночку, Майкл услышал от неё нечто совсем безрассудное и понял, что она уже действительно и серьезно «не в себе».

И тогда их общение превратилось для него в бессмысленную пытку, диктуемую долгом и состраданием.

***

Соня много думала, читала и анализировала, пытаясь восстановить хронологию происшедшего с матерью, хотя это уже не имело никого значения.  Просто она испытывала потребность в понимании.  Вера в то, что у всего имеется причина, а значит, может быть объяснено, успокаивала её и помогала ей жить и выживать в этом, таком, иной раз кажущимся хаотичным и бессмысленным мире.  А то, что невозможно было понять и объяснить, Соня относила в разряд того, что быть понятым ещё не может, потому что ещё не должно.  И значит, что это будет объяснено в будущем, когда придет время.  Тогда и прояснится скрытый смысл.  Ведь смысл есть у всего, независимо от того видим, понимаем мы его или нет.  А следовательно, он кроется и в старческих страданиях, в деменции, в распаде личности и прочих “прелестях”.   Вот понять бы только, в чем он, этот смысл… Тогда бы и смириться было бы легче со всем этим.  А так, без понимания…

 

Мысли об этом, когда-то приходящие и уходящие, теперь шли непрерывным потоком, заполонив её сознание.  Соня старалась отключаться от этих мыслей хоть не надолго, но это получалось далеко не всегда.  А во время и после посещений ею “дома”, где сейчас обитала мать, остановить этот поток ей вообще не удавалось.

 

Она старалась приурочить свои визиты ко времени ленча для того, чтобы покормить мать чем-то домашним, ею самой сготовленным.  И дело не в том, что оно было вкуснее того, чем кормили в том заведении, а в том, что мать продолжала упорно отказываться от казенной еды, то ли из чувства протеста, то ли, боясь, что ее отравят.  Так что Соня, не желая брать на душу ответственность за голодную смерть матери, была вынуждена снабжать её едой.  А также и уговаривать ту поесть, а потом ассистировать ей во время приема пищи, накалывая кусочки на вилку, подавая очередной ломтик хлеба, салфетки, воду и прочее.

 

Вот и сегодня, сидя на кровати, мать с завидным аппетитом поедала салат и котлеты, принесенные дочкой.  Периодически она что-то говорила, предупреждала об опасности, грозящей им всем, о чём-то напоминала и давала какие-то указания.  А Соня сидела рядом и ассистировала.  Этот процесс длился уже часа полтора, и за всё время мать даже ни разу не взглянула на неё.  Кроме одного момента, когда дочь с приветствием вошла в комнату.

– Кто это?  Какая дочка? – спросила мать. – Ты что, разве жива?

– Конечно, мама, это я… Слава богу, все мы живы и здоровы, – уверила её Соня.

– Не знаю… я сама видела, как вас всех убили, – сухо сказала миссис Гросс, отвернувшись от дочери. – Я ничего уже не знаю.  Я здесь голодаю! Меня не кормят.  Они сами съедают то, что мне полагается…  Как только ты выходишь за дверь, они тут же всё съедают. Тут все одни воры: крадут всё, что им попадается под руку.  И абсолютно никакой гигиены!  Ах, если б я только знала, что так закончу… и зачем я только родилась?!

 

Резко замолчав, она сосредоточенно жевала, вперившись взглядом куда-то в стенку напротив, а Соня в прострации смотрела на материнский профиль (череп, обтянутый обветшалой кожей и увенчанный петушиным хохолком редких белых волос, заострившийся нос, как у птицы), опять барахтаясь в потоке своих мыслей.

 

Конечно, можно было бы слепо верить в Высший смысл без какой-либо возможности его познать и понять.  Это тоже могло успокаивать, облегчать и помогать жить и выживать.  Но Соне такое слепое, бездумное, бессознательное повиновение судьбе свойственно не было и поэтому не получалось, даже когда она очень хотела и старалась добиться этого.  Слишком уж она привыкла задавать вопросы и искать на них ответы.  И потом, кому и как верить?  Ни одна из известных ей религий не освещала вопроса старения.  Рождения и смерти – да.  Брака – тоже.

А вот о старости – ни слова, ни ритуала, ни молитвы.  Почему же проигнорирована старость? Почему она не упомянута в священных книгах?  Почему забыта?  Случайность ли это?  Нет, случайностей не бывает.  Так в чем же дело, в чем причина?  И все опять возвращалось на круги своя к поиску причины, смысла и понимания…

 

Однако, независимо от своих рассуждений, Соня вынуждена была признать факт того, что деменция матери вплотную подошла к своей последней стадии, и это было необратимым, неизлечимым процессом.  Её поразила резкость и быстрота перемены, происшедшей с матерью, которая теперь четко разделилась на: “мама дo” и “мама после” переезда в “дом”.  “Мама до” могла возбуждать разные противоречивые эмоции, но с ней всё-таки еще иногда было интересно беседовать, и, наряду с раздражением, она могла вызвать улыбку и даже определенное восхищение своим кругозором или ещё чем-то.   “Мама после” вызывала только жалость.  И ещё, конечно, ужас.  Ну, и немного вины.  И чуть-чуть страха…  Беседы сменились бредом, кругозор сузился до точки, к которой свелось всё существование.  На неё уже нельзя было сердиться и обижаться, ею невозможно было возмущаться или восхищаться.  И уж, конечно, нельзя было ни над чем подсмеиваться.  Официально перейдя в разряд “больных на голову”, миссис Гросс превратилась из вздорной старухи в “священную корову”.   Перед Соней теперь была не мать, а некто знакомый и незнакомый одновременно, с которым общаться адекватно не было никакой возможности.  Ей вспоминались увиденные когда-то фантастические фильмы о том, как в человека вселяется нечто чужеродное и зловещее, от которого необходимо избавиться, и, казалось, что в материнское тельце тоже проникло какое-то злое, враждебное людям существо из другого мира – инопланетянин или злой дух, ­– которое необходимо было изгнать любой ценой с помощью экзорцизма или ещё какого-то антидота.  В фильмах в конце всегда побеждали люди, и зло оказывалось поверженным или изгнанным туда, откуда оно пришло.  В жизни же всё было не совсем так, и зло побеждало довольно часто.  Вот и в этом случае победить того, кто захватил мамино тело, шансов увы, не оставалось…

 

Впрочем, шансов было мало и на более легких, ранних стадиях.  Активный процесс старческого полураспада длился уже несколько лет, хотя Соне трудно было поверить, что сознание матери действительно настолько деградирует.  Сбивало с толку то, что параллельно со своими нарастающими странностями мать всё ещё была способна толково рассуждать на различные темы, а также сохраняла превосходную память и достаточно широкий кругозор.  Кроме того, какие-то ее «задвиги» (такие, как повышенные нервозность, страхи, брезгливость и самолюбие) были характерны для неё всегда, столько, сколько дочь её помнила.  Конечно, с годами они усилились и приобрели форму болезненных фобий, но всё-таки это были привычные и всем хорошо знакомые черты.  А может, Соня просто боялась себе признаться в том, что мать теряет разум, сходит с ума, и в страхе отталкивала от себя мысль о том, что и с ней самой это тоже может когда-нибудь произойти.  Почему-то потеря рассудка страшила её больше чего-либо другого, намного больше смерти.  Поэтому предпочитала она относить старческие странности матери за счет присущего той скверного характера и самовлюбленности.

Это было то, к чему дочь привыкла, от чего она страдала всю жизнь и с чем ей теперь было легче иметь дело.

 

И тем не менее, судя по рассказам подруг и по прочитанному на эту тему, Соня понимала, что ни метаморфоза, происходящяя с её матерью, ни создавшаяся драматическая дилемма, ни её собственная реакция на всё это, отнюдь, не исключение, а закономерность и правило.  И от этого понимания ей становилось одновременно и легче, и труднее.

 

Куда ни посмотри, складывалась похожая картина.  На уже самих немолодых, на пороге пенсионного возраста и зачастую нездоровых, имеющих собственных внуков, детей, наваливался долг заботы о престарелых, немощных родителях.  Со всеми вытекающими обстоятельствами и трудностями… практическими, финансовыми и, что самое трудное,  эмоциональными, круто замешанными на непроходящих чувствах вины и бессилия.  Да, конкретные обстоятельства могли отличаться, но динамика и колорит картины были одинаковыми.

 

Старики (в основном, женщины) жили всё дольше, и эта тенденция превратилась в серьёзную, тяготящую всех проблему, для которой хорошего решения просто не существовало.  Завершение жизни стало наказанием для всех участников: и тех, кто завершал, и тех, кто при этом присутствовал, и тех, кто посильно пытался что-то сделать, чтобы помочь, подлечить, удержать, не допустить и, в итоге, только лишь протянуть страдания подольше.  И не столь важно, где, как и с чьей помощью они будут доживать свой век.  Ведь лишь считанным единицам достается великий дар пребывания до последней минуты в здравом уме, в добродушном настрое и в достаточной функциональности, чтобы можно было счесть свое существование жизнью и чтобы закончить его достойно и благозвучно.  Разумеется, такое возможно и такое случается, но вероятность этого подобна многомиллионному выигрышу в лоттерею.  Большинству такой выигрыш судьбой не уготован, а поэтому и надеяться на него не стоит.  Может быть, его надо заслужить…  Но чем и как?

 

Сама же Соня и её подруги были воспитаны в родо-племенных и коммунальных традициях общества, в котором забота о стариках почти целиком лежала на плечах их семей.  Другого просто быть не могло, и быт диктовал мораль.  Забота государства там в те годы ограничивалась грошево мизерной пенсией (если она была) и бесплатной медициной для всех.  Все жили вместе, на куче, ютились в тесноте, и всё у них было общее, коллективное.  Уход за стариками был делом близких людей (если они были), сердобольных соседей или самообслуживанием.  Больше старикам надеяться было не на что и, надо сказать, они и не надеялись.  А уж о том, чтобы требовать, речи вообще не могло идти.  В те времена, НИКТО НИЧЕГО не требовал.  Казалось, что старики там были посамостоятельней, покрепче и не такими разбалованными, как здешние.  А также в своем большинстве они особенно долго на этом свете не задерживались.  Что тоже значительно сокращало о них заботы…

 

Но здесь, при другом образе жизни, всё складывалось совсем иначе. Бытовые условия и медицина были несравненно лучше, да и государственная забота о стариках – тоже. А потому стремительно возросли продолжительность жизни и старческие аппетиты, появились и, как на дрожжах, взошли требования. Семьи уже жили вместе очень редко, а если и жили, то все активные члены семьи были слишком заняты и не в состоянии ухаживать за своими стариками.  И тогда приходилось им пользоваться услугами по уходу за престарелыми: государственными или частными, в зависимости от возможностей. А это значит, что уход за любимыми (или не очень любимыми) родителями перекладывался на чужих людей.  И это, облегчая семьи практически, отягощало их чувством вины невыполненного долга.

 

Что было в какой-то степени даже потяжелей… было тяжелей и Соне, и тем ее подругам, которым “посчастливилось” иметь старых родителей, мучительно доживающих свой долгий век.  Как хорошо понимали они друг друга, хотя и реагировали на ситуацию по-разному.  Одни изливались слезами и бесконечно охали, другие пытались отвлечься и чем-то забыться.  Соня же сублимировала в печатные слова: документируя происходящее.  И казалось странным, что не побег от болезненной темы, а именно возвращение к ней действует терапевтически, как будто перевоплощение многомерной реальности в плоскость текста помогает снять остроту и притушить болезненность.

 

И ещё ей казалось странным то, что здесь так любили вести тошнотворные разговоры о старении и умирании с достоинством… Какое, к чёрту, достоинство?!

В чём оно?!  В чужих людях, меняющих, моющих, подтирающих беспомощных стариков?!  Или в фамильярном обращении “на ты” к восьмидесяти-девяностолетним?! Или в отупляющих лекарствах, непрекращающейся боли, ощущениях заброшенности, ненужности, одиночества?!  В чем гуманность такого существования?! Как же людям не стыдно даже употреблять такие, оскорбляющие человеческое достоинство, издевательские слова?!  Узаконили бы лучше евтоназию…

 

– Почему ты меня никогда не слушаешь?!  Я же тебе говорю: забери меня отсюда, забери немедленно, – в сознание проникал знакомый приказной тон. – Ты что, не понимаешь, что это место не для меня?!  ОНИ же у меня всё украли.  На меня здесь плюют, никакого внимания.  Посмотри, от меня уже ничего не осталось: ни тела, ни памяти… НИ-ЧЕ-ГО!  Сколько можно тебе повторять одно и то же?  Ты, Соня, совсем в идиотку превратилась.  Ничего до тебя не доходит…  Забери меня к себе, ты меня слышишь?  Это моя к тебе последняя просьба.  Я побуду у вас три дня.   Не волнуйся, всего лишь три дня, не больше.  А потом я уеду поближе на восток, к Нью-Йорку…

– И что дальше?

– Дальше? Дальше я там найду какого-то честного полицейского или, скорее всего, он меня сам найдет… и всё ему расскажу, как и что здесь творится.  Чтобы он расследовал и разобрался и чтобы ИХ тогда всех справедливо наказали.  Но для этого я должна выбраться отсюда.  Вот что, забери меня к себе!  У тебя что, Сонечка, совсем ни кусочка сердца не осталось?  Что ты за чудовище, ей богу! Ты что, не человек разве?  Тебе за родную маму душа не болит?  Даже дикие звери заботятся о своих близких, а ты…  Я уверена, что твои подружки так бы жестоко не поступили…  Ты что, не понимаешь, что я не желаю здесь быть?!

 

О, Боже, как у Сони болела душа!  И то, что мать не желает там быть, Соня прекрасно понимала.  Но также она понимала и то, что независимо от слов, мать её уже по-настоящему не хочет быть НИГДЕ, что уже не существует такого места, которое бы ей подошло, потому что в любом месте она останется всё той же зависимой, разваливающейся на ходу старухой, которую она в себе ненавидит и от которой пытается безуспешно убежать.  Соня понимала, что взять её, теперь нуждающуюся в профессиональном уходе, к себе домой было бы неправильно для всех, и в первую очередь для самой матери.

 

Миссис Гросс, как булькающий гейзер, продолжала выплескивать своё озлобление на дочь, сидящую с прикрытыми глазами и пытающуюся отключить свой слух и вернуться к своим мыслям.  Наконец, ей это удалось…

 

Интересно, а почему у многих в старости так буйно разрастается гордыня?  Понятно, что людям, по мирским меркам добившимся в жизни многого, трудно отдавать бразды правления, снимать корону, становиться обыкновенностью, смиряться с отсутствием поклонения и аплодисментов.  Но откуда это берётся у обыкновенных, ничего не достигших в жизни людей, обыкновенных мамаш-домохозяек, копошившихся на букашечно муравьином уровне?!  Откуда эти внезапные требования почёта и поклонения, командирский тон, барские замашки, причуды примадонны и непоколебимая уверенность, что всё это причитается им по заслугам и что весь мир им что-то должен?!  Почему в конце жизни, когда все процессы сворачиваются и затухают, эго бурно развивается в обратном направлении?  Вот, старики часто плачутся “как бы мне хотелось помочь”, зная, что помочь они не в состоянии.  Было б намного лучше, если они, вместо пустого желания помогать, испытывали бы более полезное намерение не мешать!  Ну, соответственно клятве Гиппократа – “Не навреди.”  То есть, не помоги, не спаси, не вылечи, а хотя бы не сделай хуже…  Неужели это так трудно?

 

И отвечала себе: да, трудно!  Она уже знала это по собственному опыту с Майклом и его семьей.  Ведь так хочется иной раз подсказать, подправить, “подставить руки”, помочь. Потому что кажется, что со стороны виднее, и с высоты возраста и накопленного опыта тоже.  Ну, и конечно же, исключительно из любви.  Но, может быть, благодаря своему опыту с мамой, Соня уже давно осознала, что делать это было бы большой ошибкой, и изо всех сил удерживала себя от родительских поползновений, выбрав вместо этого путь полного доверия своему уже взрослому сыну.  В этом доверии, в доверии тому, что он сам в состоянии решить и поступить правильно, как она считала, и проявлялась теперь её любовь.

 

Но как же неимоверно трудно стоять в стороне, наблюдая чьи-то страдания, особенно, если страдает близкий.  Соня, как никогда раньше, понимала сейчас это ни с чем несравнимое ощущение бессилия, борющееся со стремлением помочь. Трудно признать, что помощь не в твоих силах, что мы всего лишь люди, что мы далеко не всесильны и не в состоянии помочь всем, во всех случаях.  Трудно смириться, отойти в сторону и полностью довериться Высшей силе даже тем, кто в нее верит…  Соня это осознавала.  Но понимала она и то, что над этим необходимо работать, необходимо себя готовить к возможности такого момента, работать упорно и постоянно.  Чтоб, когда подойдет её час, отпустить бразды правления и чтобы она была в состоянии это сделать.  Впрочем, гарантий успеха, конечно же, никакой…

 

Голос матери опять вырвал дочь из потока размышлений.

– Ты знаешь, если бы мне дать нормальный уход, я бы могла дожить до ста лет.

– Ты и так еще можешь… – сказала Соня, подумав про себя: “А интересно, зачем?  Зачем доживать?  Ну что эти несколько лет дали бы ей?  Кому-то?  Миру?”

Соня уже давно осознала, что не любит свою мать.  То есть, не то, что не любит совсем, а просто не испытывает к ней сильных любовно-лирических сантиментов, не нравится ей мать как человек, неприятны ей многие черты материнского характера, и вообще, устала она от неё до чертиков.  И если бы не суждено было ей быть её дочкой, если бы не были они кровно связаны, то Соня с ней, скорее всего, никогда бы не дружила.   Однако судьба связала их кровными узами, и этот факт обязывал Соню не просто с матерью дружить, а испытывать к ней самое сильное, всеобъемлющее чувство любви.  Это диктовалось природным инстинктом, вековыми традициями, культурно-этическими нормами и её собственным сознанием.

 

“Ну как же можно не любить свою мать?” – часто размышляла Соня, дебатируя сама с собой. – “Это же противоестественно…” – и чувствовала себя каким-то чудовищем, моральным выродком…  Но тут же шли встречные вопросы: “А разве обязательно её любить? Почему?  Где это сказано?” – И вспоминала, что даже в Библии заповедовано почитать, а не любить своих родителей. – “Так в чем тогда конкретно заключается это почитание?  И как почитать, если родитель издевается, изничтожает свое дитя физически или морально?”

 

Эти внутренние дебаты, преследовавшие Соню на протяжении всей её взрослой жизни, в последние годы стали особенно мучительными и трудно переносимыми.  Возможно, на это влияла тяжесть накопленного за долгое время, а также собственный возраст: сложный, переходной и во всех смыслах проблематичный.  Соня плохо спала, часто просыпалась, а после этого долго с трудом засыпала опять.  На тумбочке рядом с кроватью, на случай ночного пробуждения, она держала свои блокнот с ручкой и Айфон.  Иногда писанина помогала скоротать время.  Записывала разное: планы, идеи, мысли, сны, стихотворные строфы… всё подряд.

 

Однажды зимой, проснувшись ночью под сильным впечатлением от своего еженедельного визита в Нью-Йорк к матери, она залпом, на одном дыхании, написала:

 

“Моя мама невротик, не в носик, и вообще, ни в какие ворота.  Она не вписывается, не вносит вклад, не вызывает добрых чувств, и последнее время практически невменяема.  Ей не нравится никто и её не интересует ничего, кроме собственной персоны.  Она себя любит и она себя ненавидит.  А также – оберегает, хвалит и ощущает себя жертвой.  Других она не переносит, хотя считает, что любит и для них собой жертвует.  Об этом она говорит.  Много. Постоянно.  Без передышки.  Говорить она тоже любит.  Очень.  Возможно, даже больше, чем себя, драгоценную, хотя это трудно представить…

Мама пожизненно нездорова. У неё не в порядке нервы.  Но она так не считает и лечить их не хочет.  Вместо нервов, она лечит всё остальное.  Или остальных, её окружающих.  От этого ей плохо.  Плохо и окружающим.  Но её это не волнует.  На окружающих ей наплевать, а от своих страданий ореол её жертвенности только увеличивается.  А значит, что есть о чем говорить.  Всё время. Со всеми.  Без остановки…

На нервной почве маму мучают страхи.  В основном, беспочвенные и нерациональные.  Она боится всего и всегда.  Она постоянно волнуется.  Обо всём и обо всех.  Так она считает и говорит.  На самом же деле волнуется она, в основном, о себе, ненаглядной…

Самый сильный страх у мамы не предотвратить и не сохранить.  Она не отпускает Прошлого и постоянно волнуется о Будущем.  А в результате, пропускает Настоящее и не живёт, а сохраняется, выживает.  Она хочет умереть и жить одновременно…

Предполагается, что такой её сделала война.  Война, которая окончилась уже семьдесят лет назад.  Окончилась для истории, но не для мамы.  Для неё та война продолжается и каждую минуту она борется за выживание так же, как тогда, более семидесяти лет назад…

Мама – жертва войны.  Теперь для таких, как она, ветеранов войны придуман диагноз, и их пытаются лечить.  Но мама ветераном не является.  И лечиться она не будет.  И вообще, уже поздно пытаться.  Надо как-то доживать…

А доживать невыносимо трудно.  Но она продолжает, как вьюнок, цепляться за это невыносимое доживание.  А значит, оно всё ещё выносимо.  Что бы она ни говорила…

Мама – жертва войны, но не единственная.  Та война оставила миллионы жертв, миллионы искалеченных (и не только физически), тысячи и тысячи травмированных невротиков, доживающих свой век.

И у этих несчастных – потомство.  Дети, порожденные душевными калеками и впитавшие наследственный невротизм.  Дети эти – тоже жертвы.  Следующее поколение жертв той проклятой войны.  Все страдают, пытаясь выживать и доживать, несмотря ни на что и вопреки всему.  И винить в этом некого…

Я – одна из тех детей-жертв.  Мне достались мамины гены, но всю жизнь я пыталась этот факт игнорировать и, работая над собой, доказать обратное. Мне не нравилась моя мама и я пыталась быть другой.  Получилось это лишь частично.  Полностью вытравить её наследие так и не удалось…

Отчасти потому, что она вцепилась в меня мёртвой хваткой.  Опоясала железным обручем материнской любви, из которого было не вырваться.  Душила излишней заботой, изливала потоки вины, награждала ответственностью за своё спасение.  Требовала безразмерного, безотрывного к себе внимания.  В общем, мучила, как могла.  Конечно же, из самых лучших побуждений и от большой любви.

А отчасти, в силу моей неспособности поставить её на место, оградить себя и, в самом крайнем случае, разорвать пуповину болезненных отношений. Прочертить черту.  Поставить на этом точку.  И жить своей собственной жизнью…

Но я не решилась.  Я принимала половинчатые меры, пыталась объясниться, шла на компромиссы.  В надежде, что поможет. Что в один прекрасный день…

День этот, как мираж в пустыне, мелькал то там, то здесь, соблазнял надеждой на возможность идиллии, но в итоге, так и не наступил.  Никогда.

Мама состарилась, одряхлела и совсем съехала с рельс.  Я стала старше, более усталой и внутренне перегорела.  Мираж иллюзорной надежды истаял. Теперь, изо дня в день, она мучилась долголетием, а я тащила свой крест.  И мы обе считали минуты, оставшиеся до конца нашего испытания…

Печальный удел, однако…”

 

Перечитывая запись, Соня поражалась хлесткости обвинения и крику души, веющих от этих, пусть объективно правдивых, но таких оголенных в своей беспощадности слов, и ей становилось стыдно, больно и неприятно за свои, вложенные в эти слова, чувства.  А ведь меньше всего ей хотелось судить.  Она понимала, что можно и нужно простить и забыть, насколько это возможно, но как почитать тех, кто причиняет тебе зло, доставляет боль, превращает тебя в жертву?  Ведь почитание предполагает уважение, почёт…  А как можно искренне уважать и оказывать почёт тому, кто (сознательно или нет) тебя топчет, душит, не дает жить своей жизнью?  Ведь уважение и почёт полагается за что-то, за какие-то заслуги, разве нет? – продолжала Соня дебатировать самой с собой. – Заслуга всех и каждого родителя в первую очередь в том, что они помогают прийти ещё одному человеку в этот мир, помогают материализоваться ещё одной душе.  И даже если родитель затем оказывается “плохим” и других заслуг у него нет, то этой его единственной заслуги должно быть достаточно, чтобы за неё его почитать.  Значит, сам факт того, что она меня родила, заслужил ей моё пожизненное уважение и почёт.  Да, но я не просила её меня рожать.  Почему же я должна расплачиваться за её эгоистичное решение?  А может, просила?  Может, мы это решили вместе, в согласии, потому что нашим душам так надо было?  А может, это вовсе и не вопрос нелюбви?  Может, она любит, но как­-то иначе, по-другому?  Ведь что есть любовь?  Разве возможно определить это понятие раз, навсегда и для всех?  Разве получается втиснуть все проявления любви в наши окаменевшие этические рамки или в негнущиеся научные формулировки, или в замкнутую клетку человеческого сознания?   Конечно же, нет!  Так же, как невозможно уловить эфимерное, объять бесконечное, ужать многомерность до плоского, застывшего стандарта, увидеть, понять и объяснитъ ВСЁ!

 

Вопросы, вопросы, вопросы…  Вопросы, на которые нет точных, проверенных, объективных ответов.  Дебат продолжался до бесконечности…  Только личная вера или отсутствие оной…

Соня была склонна верить.  Но вероятно, не до конца: иначе, ей было бы намного легче…

***

 

Лето продолжалось, и у них продолжал по выходным собираться народ, приглашаемый Сониным мужем, Сашей, любящим всякие сборища намного больше, чем она.  Ему доставляло удовольствие устраивать большие обеды, самому наготавливать кучу еды, щедро кормить и поить приглашенных, а потом валиться с ног от усталости и просить Соню напомнить ему в следущий раз ничего подобного не затевать.  Но к следущему разу он забывал о своей просьбе и, вопреки её напоминаниям, опять воодушевленно затевал очередное многолюдное застолье. И всё опять повторялось.  Так было всегда, и Соня понимала, что несмотря ни на что, эти застолья Саше почему-то важны, необходимы.

А понимая это, закрывала на многое глаза и энергично поддерживала его затеи.  Но сейчас… сейчас ей было совсем не до застолий и не до людей, какими близкими они бы не являлись. Сейчас ей хотелось тишины, хотелось спрятаться в свою берлогу и быть там в одиночестве наедине со своими чувствами и мыслями, в которых у нее была потребность разобраться, а не иметь дело с приемом гостей или что-то праздновать.

 

А Саша, как будто бы не понимал, как это ей сейчас некстати, как не соответствует её душевному состоянию.  А может, он просто хотел её развлечь, отвлечь, отогнать хоть на время висящую над ней серую тучу.  Она же с трудом высиживала, играла роль гостеприимной хозяйки, улыбалась, но кусок застревал в горле от сознания, что она дышит свежим воздухом и развлекается на природе в то время, как её несчастная мать медленно дожидается своего конца, умирает там в “доме”; в этом своем личном чистилище, а может, и в аду!

 

Особенно тяжело ей было теперь переносить присутствие Сашиной матери, девяностолетней старушки, которая всего на несколько лет моложе её собственной, а гляди, какая между ними разница!  Свекровь, физически весьма нездоровый человек, уже много раз побывавшая в госпиталях, была несравненно в лучшей форме во всех других отношениях.  По сравнению с Сониной матерью, она была симпатичной, добродушной и ненавязчивой, как божья коровка.  Она присутствовала на всех семейных сборищах, и наравне со всеми принимала в них посильное участие: пила, ела и даже веселилась, могла пошутить, сказать тост, вспомнить что-то из времен своей юности.  Но в целом, она старалась не привлекать к себе повышенного внимания, а просто сидела и с улыбкой наблюдала за происходящим: спокойно, без протензий, без упреков, без обид, получая видимое удовольствие от всего и всех.  С ней было легко.  И поэтому, у присутствующих она вызывала чувства уважения, любви и восхищения, являясь примером того, что и в этом возрасте возможно быть довольной жизнью и приятной для окружающих.  А на свою, внимательно ухаживающую за ней дочь, она всегда смотрела с обожанием и доверием ребенка.

 

Как это было здорово! И в то же самое время, как это Соне было тяжело наблюдать!  Нет, Соня относилась к своей свекрови хорошо, никому не завидовала и понимала, что сравнивать двух разных людей неправильно, но… Просто ей было очень больно за свою мать, которая тоже могла бы вот так же быть со всеми, есть, пить и дышать свежим воздухом, но вместо этого…  А, что там говорить… ведь всё могло быть совершенно по-другому.

 

***

Время шло, а Соня всё никак не могла вытянуть себя из состояния отупелой грусти.  Нет, это не было депрессией в клиническом смысле, как считала одна из её подруг, потому что у неё для такого состояния имелась весьма уважительная причина, и как только причина эта будет устранена, пройдет и связанное с ней настроение. Однако причина и не думала устраняться: переезд матери в дом для престарелых ничего к лучшему не изменил, а может, даже и наоборот.

 

Мамина ситуация, как хроническая, незаживающая язва, то немного затягивалась и только ныла чуть-чуть, то опять открывалась, сочилась и доставляла острую боль.  Было много факторов, благодаря которым зажить она не могла, и Сонино состояние также не могло пройти, забыться, исчезнуть.  Всё ей напоминало и расковыривало эту свежую, чуть затянувшуюся рану.  Напоминало каждый раз, когда она заходила в тот отсек дома, где мать жила ещё только месяц назад, чтобы полить растения, стоящие в горшках на подоконнике.  Мать привезла их с собой, буквально навязав Соне, несмотря на протесты той.  Там, в её светлой, как фонарик, комнатке всё осталось в том же виде, как будто бы мама всё еще здесь, вот-вот появится на пороге, и каждый раз при входе туда слезы непонятно почему наворачивались Соне на глаза.

 

Напоминало и всё, относящееся к судьбе стариков, отданных в специальные заведения, что ей попадалось на Интернете.  Особенно производили на неё впечатление чьи-то личные истории.  Как, например, письма людей, целиком посвятивших себя уходу за членами своих семейств на дому до тех пор, пока у них не закончились силы это делать и им пришлось всё-таки прибегнуть к другому, единственному варианту – отдавать тех в «дома».  Большинство из них чувствовали себя виноватыми, несмотря на все свои жертвы.  А ведь они тянули до последнего…  Что же говорить о ней?  Ведь у неё это был еще не последний, не единственный вариант!  Ведь она могла бы… должна была б ещё потянуть… ан нет, не потянула.  Не захотела приносить себя в жертву. Эгоизм перевесил…  И вина с новой силой опять впивалась в Сонину душу и грызла, грызла, грызла своими беспощадными клыками.

 

Ну, и конечно, напоминала ей и необходимость уладить кой-какие мамины дела, подчистить оставшиеся хвосты её прежней жизни, самым большим и тяжелым из которых было освободить нью-йоркскую квартиру, где та прожила около сорока лет.  Что и говорить, это был во всех смыслах адский проект!

 

И чего только мать там не насобирала…  Ничего никогда не выбрасывая, она хранила не только каждую тряпочку, каждую поздравительную карточку, каждую фотографию, включая все дубликаты, но и, как оказалось, каждую квитанцию за оплаченные жилищные услуги и магазинные покупки, а также ещё кучу всякого, никому уже давно ненужного, буквально впихнутого в каждую щель.  Всё это «богатство» до отказа заполняло стенные кладовки, кухонные шкафчики, мебельные полки, полочки, ящики, ящички, а также коробки, коробочки, мешки, мешочки, сумки, сумочки, кошельки, карманы и карманчики, и даже находилось под истертыми диванными подушками, между аккуратно сложенными ветхими полотенцами и в буфете, вперемешку с посудой.  Полки медицинского шкафа, как в аптеке, были вплотную заставлены всевозможными препаратами, большинство из которых никогда ею не использовались, а просто зачем-то хранились, независимо от своего срока годности и полезности.  Стенная кладовка в прихожей от пола до потолка была туго забита новыми, нераспакованными пакетами с какими-то прокладками, подстилками и пелёнками для взрослых, которые ей регулярно доставляли, потому что старикам такое полагалось бесплатно.  В шкафах на палочках аккуратно висела одежда всех размеров, уже давно ею неносимая.  Когда-то, когда они только приехали в Штаты, мать была довольно плотненькой и пышногрудой, но с течением времени постепенно теряла вес и сжималась в размерах, и каждый раз Соне приходилось подкупать матери что-то новое, поменьше.  А за последние год-два мать ужалась до такой степени миниатюрности, что ничего из её бывшего гардероба ей не подходило, и покупать пришлось Соне в отделе детской одежды.  Впрочем, миссис Гросс уже не особенно интересовалась своим видом и дома из-зо дня в день носила одно и то же: любимый голубой стеганый халат, старый фартук, шерстяные носки и тапочки на меху.

 

Что сказать, достались Соне ещё те «Авгиевы конюшни», и расчищала она их почти неделю, методично и, как ни странно, без особых чувств, стараясь не поднимать тяжестей и не потянуть себе спину.  Конечно, было бы легче и быстрее поступить, как советовал муж, и просто собрать всё барахло в большие пластиковые мешки и заплатить кому-то, чтоб помогли их выкинуть.  Но она поступить так не могла.  И по причине своей сентиментальности и потому, что боялась выкинуть что-то ценное, случайно завалявшееся в этом никому ненужном месиве и оттого, что ей необходимо было найти одну важную бумагу, подтверждающую законность маминого места на кладбище рядом с могилой папы.

 

А поэтому провела она ту жаркую, августовскую неделю в душной, заваленной барахлом, маминой квартирке, в пыли среди коробок, ящиков, тряпок, бумажек и мусора, питаясь чем попало всухомятку и ночуя на старом, неудобном матрасике, без телевизора, без кондиционера и без прочего ей привычного, с утра до вечера перебирая и распределяя каждую вещичку, книжечку, бумажку и фотографию – что в мусор, что маме может пригодиться, что себе на память.

 

В конце дня, уже лёжа в постели, она перечитывала свои старые записи, сделанные в поезде по дороге домой из Нью-Йорка.  Соня тогда записывала происшедшее, чтобы снять напряжение, накопленное за визит к маме.  Что называется, с натуры…  Надо ж, всего лишь несколько лет назад, а какая разница, сколько в тех записях юмора!  И где этот юмор сейчас?  Мама в те годы была другой и такой же одновременно.  Намного крепче физически и ещё не полностью во власти деменции, но с тем же заядлым, неуступчивым, как кремень, характером и осуждающим взглядом на окружающую её реальность.  Ой, как же она доставала Соню!  Как Соне это было невыносимо тяжело терпеть и как ей мечталось, чтобы всё это наконец закончилось!

 

И вот, мечта сбылась.  Закончились постоянные телефонные звонки, бесконечные “на износ” разговоры, еженедельные поездки на электричке в Нью-Йорк, нескончаемые кормежки, непрекращающийся поток жалоб на ухаживающих за матерью женщин, спаньё на стареньком матрасе, после которого ныло всё тело, и многое другое, так давно надоевшее.

Но бойтесь сбывания мечтаний…  Мечта-то сбылась, а принесло ли это облегчение?  Стало ли Соне легче на душе?  Да, нет… в какой-то мере ей стало даже тяжелей.  Она уже не была

в состоянии находить юмор в сложившейся ситуации и смотреть на мать через призму иронии.  Легкость, еще присутствующая в прошлом, сменилась теперь монолитной тяжестью восприятия.  Соня вдруг осознала, что стало как-то пусто, что формально не умерев, мать уже покинула этот мир, что ей не хватает того, от чего она так мечтала избавиться, и что избавление так и не наступило и, скорее всего, не наступит.

 

В итоге, набралось у Сони десять небольших коробок и три мешка ещё полезных

и памятных вещей, перевозить которые они с Сашей собиралась на следующий выходной.  Обо всем остальном – сложенном в мешки или оставленном как есть – по идее должен был позаботиться управляющий домом, Мэнни, славный малый, которому Соня отдавала мамину мебель, телевизор, микроволновку и прочее, ещё годное к употреблению или к перепродаже, в дополнение к нескольким сотням долларов в благодарность за помощь.  Ту важную кладбищенскую бумагу Соня так и не нашла.  Себе же она дала слово, что по приезду домой тут же срочно начнет избавляться от всего непользуемого, а значит, лишнего и ненужного, пока это ещё в её собственных силах.

***

Саша возвращался с работы голодный и злой.  Опять выдался нервотрёпный день. То одно, то другое… всё как-то валилось из рук… а эти бесконечные звонки…  Устал, как собака.  Прийти бы домой, поесть да залечь перед телевизором…  Ничего, завтра выходной, отдохну, думал он.   Но вспомнил, что отдохнуть скорее всего не удастся.  Завтра, с утра пораньше, нужно ехать в Нью-Йорк освобождать тёщину квартиру и вывозить кое-что из её никому ненужного барахла.  Убедить Соню в том, что правильно было бы всё там просто оставить, ему не удалось.  Она что-то там говорила о сентиментах, о каких-то вещах, которые могут ещё кому-то пригодиться, о каком-то любимом ею кобальтовом сервизе, который они привезли с собой сорок лет назад в эмиграцию, и о каких-то старых фотографиях и бумажках, которые дороги ей как память…  Потом Соня упрекала его в отсутствии психологической чуткости и в вечной тенденции всё выкидывать.  В общем, учитывая ее расшатанные происходящим нервы и во избежании дальнейших попрёков, он обещал с ней поехать и перевезти отложенные ею вещи.  Так что завтра подъём ни свет ни заря, а сегодня ранний отбой.

Они отправились в дорогу, как и планировали, рано поутру, чтобы закруглиться с погрузкой к девяти и потом ещё успеть на завтрак к друзьям по пути домой.  Друзья те, отличавшиеся гостипреимством, жили в очень живописном месте и в летнее время неустанно приглашали к себе на каждый выходной.  Саша любил у них бывать: там, на бассейне с видом на озеро, можно было по-настоящему расслабиться и отдохнуть за всю рабочую неделю.  Однако то одно, то другое, к сожалению, не позволяло ему часто принимать их приглашения.  В это лето он ещё у них даже ни разу не побывал: сначала всё руки как-то не доходили, а потом вот тёщин визит, и Соня не хотела оставить мать одну на день, хотя взяла женщину по уходу специально для таких ситуаций.  «Как-то неудобно уехать, когда она у нас гостит», – считала Соня, а он, хоть и был с ней несогласен, промолчал и решил подождать, когда тёща отправится восвояси.  Ведь не навсегда же она к ним приехала.  И этот её визит когда-нибудь кончится.  Поскорей бы…

И вот теща уже не с ними, и жизни их пора входитъ в свою коллею, а она все никак не входит…  И Соня, какая-то сама не своя с тех пор, как старуху перевезли жить в дом для престарелых, все никак не может прийти в себя. Понятно, что во всей этой истории приятного мало, но что поделаешь: жизнь продолжается.

В том, что произошло, Саша не принимал активного участия.  Целыми днями он скрывался на работе, а вечером, после короткого ужина, в своей спальне перед телевизионным экраном, и в решении тёщиной судьбы сохранял нейтралитет.  В последний вечер он сидел на веранде и до него из гостиной доносились возбужденные голоса жены, сына и тёщи. Но он, подавив в себе соблазн вмешаться, спокойно докуривал сигару.  С тёщей у него всегда были корректно-прохладные, отстраненные отношения.  Он знал, что она его недолюбливала, ну, и он её тоже в душе не жаловал.  А собственно за что её было жаловать?  Характер у неё всегда был не сладким и вела она себя, как примадонна: все ей были чем-то обязаны.  Саша часто вспоминал, как неуважительно она командовала своим покойным мужем.  Он всегда был расположен к тестю, не понимая, как и почему тот терпит такое обращение.  И Соню она тоже доводила по полной программе, а та, душевно страдая, почему-то всё терпела.  Он то бы давно поставил все точки над «и», отрезав эту примадонну от семьи.  Не можешь вести себя с близкими, как полагается, не понимаешь хорошего к себе отношения, не испытываешь ни к кому теплых чувств, ну, и катись себе…  Такое неблагодарное уёбище!

Конечно, вслух так Саша не выражался.  В основном, щадя Сонины чувства: какая ни есть ведьма, но это всё же её мать.  Ну и потом у него характер вообще был не базарный.  Да и понял он давно, что чувства свои лучше держать при себе и поменьше выплёскивать на других.  Он и сам не любил, когда на него выплёскивали.  Соня не раз сердилась на то, что с ним зачастую «трудно просто так разговаривать», что нет у него терпения её выслушивать.

А что означает «просто так»?  Саша знал, что если есть какая-то проблема, о которой ему рассказывают, то это означает, что нужна его помощь в решении этой проблемы… иначе б не рассказывали.  И значит, он должен придумать быстро и эффективно, как ему это сделать наилучшим образом.  В этом и заключается его реальная помощь, его вклад.  Коротко и чётко.  А «просто так» языком воздух сотрясать «до посинения»… да чтобы он, как идиот, сидел и «просто слушал», тогда, в то время, как можно было бы что-то делать, чтобы проблему ту устранить…  Нет, не для него эта бесконечная, ни к чему не ведущая болтовня!  Конечно, Соня это от матери унаследовала: у той рот никогда не закрывается: всегда найдет, что сказать.  Да, и вообще, женщинам такое свойственно…  Их хлебом не корми – дай о чувствах поговорить…  А что?  Ведь если б не его активное участие, то вместо того, чтобы уже сорок лет жить в Америке, они бы все ещё так и сидели на кишинёвской кухне и слушали тёщины разглагольствования на тему «ехать или не ехать?»… «лучше так или сяк? а может быть, всё-таки не так и не сяк?!»… Бла-бла-бла, бла-бла-бла…  А он вот взял и без лишних разговоров всё прекрасненько уладил!  Действовать надо, а не болтать попусту.

Вот и в этот раз, сделав всё от него зависящее, чтобы тёще было у них комфортно, Саша как бы отошел в сторону и, большей частью молча, просто наблюдал за происходящим. А там было что понаблюдать…

***

Они приехали в Нью-Йорк вовремя и без приключений, но когда машина подъехала к дому, где жила Сонина мать, как и предполагалось, места для парковки не оказалось. Ожидать, что произойдет чудо, кто-то решит выехать в воскресное утро и как раз перед домом освободится место было бы наивно.  Оставлять же машину на улице, без присмотра, было слишком рискованно: неожиданно нагрянувший полицейский мог не только влепить им штраф, но и приказать, чтобы машину увезли в специальное место, и у них потом была бы куча проблем, чтобы вернуть её назад.  Это в их планы никак не входило.   Решено было, что Саша принесёт всё сам, а Соня будет его дожидаться в машине, чтобы в случае чего… ну, если вдруг все-таки освободится место или надо будет подвинуться, объехать квартал…  Так и сделали.  Соня отдала мужу ключи и начала объяснять, что она приготовила, что надо снести вниз, а что – оставить там…  Но он, как обычно, не дослушав, отмахнулся и, бросив на ходу «не волнуйся, я сам разберусь»,  поспешил к подъезду дома.

Соня ждала в машине, и на сердце у нее скребли кошки.  Случилось то, чего она боялась. Саша не должен сам был копаться в маминых вещах: она всё сама складывала, знала, что где, что забрать, а что не трогать.  Она сама должна была этим заняться, или по крайней мере быть с ним рядом, чтобы подсказать.  Соня представляла, как муж путается между мешками и коробками в этом маленьком, душном пространстве, предвкушая его реакцию.  Наконец, двери подъезда раскрылись и он, раскрасневшийся, весь в мыле и со злым выражением лица, толкая перед собой с верхом груженную тележку, показался на пороге дома.  Опасения Сони оправдались, превзойдя все ожидания.  «У тебя, что совсем мозгов нет?! Зачем тебе этот хлам?!» – бросил он ей почти что с ненавистью в голосе, – «На, делай сама, что хочешь: я больше туда не пойду!»  Он кинул Соне ключи.

С трудом маневрируя неповоротливой тележкой, она потащилась в дом.  Но, оказавшись в квартире, поняла, что на погрузку силёнок у неё не хватает.  Она сидела на старом стуле и, глотая слезы, обдумывала, что же ей теперь делать.  Увы, помощи ждать не от кого.  Мэнни, управляющий домом, не оставив замены, уехал куда-то на выходной, а других вариантов не было.  Пришлось, скрепя сердце и пересиливая обиду, звонить мужу. «Спускайся сторожить машину», – велел ей Саша, сам занявшись оставшимся.  Вскоре он вернулся и с раздражением, молча побросал все вещи в багажник, а потом сел за руль, а Соня ещё раз поднялась наверх.  Там она в последний раз окинула взглядом квартиру, с которой ее так много связывало, и, закрывая за собой дверь, мысленно попрощалась с накопленными за сорок лет и оставшимися за дверью воспоминаниями.  Затем спустилась в подвал и, согласно договоренности, оставила под одним из мусорных баков ключи от квартиры и благодарственное письмо с деньгами для Мэнни (ему ведь ещё придется полностью очищать квартиру).  На этом первая часть проекта была окончена.

Они промолчали почти всю дорогу, сделав исключение на время пребывания у друзей.  Ни Саша, ни Соня не любили выносить «сор из избы» и выяснять отношения на публике.  Они всегда вели себя, как ни в чём не бывало, и все считали их идеальной парой. Вот и сейчас тоже… никто и не заметил, что что-то произошло, что он по-прежнему испытывал к ней сильное раздражение, а она на него – не менее сильную обиду.

Домой приехали в мрачном молчании, и Саша сразу ушел отдыхать, а Соня осталась разгружать машину, перетаскивая коробки и мешки в рядом стоящую сторожку и чертыхаясь про себя.  Многое из этого оказалось лишним, ошибочно погруженным Сашей, вместо того, чтобы быть оставленным, как она и намеревалась сделать.  Ах, если бы у него было побольше терпения, если бы он потратил ещё пару минут, чтобы её внимательно выслушать!  А то и он даром надрывался с этим ненужным барахлом, и она теперь тоже…  Злость на мужа охватила Соню.  Уж лучше бы он не взялся ей помогать… а то он, как та корова, давшая прекрасное молоко, а в последнюю минуту, раз! копытом по ведру… и молоко разлито…  Всё насмарку.  Ну, что поделаешь, он такой!  И если она его таким все эти годы терпит, то значит, и она другого не заслуживает…  Впрочем, на этот раз он перешел границу, и прощать его Соня так скоро не собиралась.  Пусть извиняется… а там посмотрим…

Они промолчали почти неделю.  То есть Саша пытался навести контакт, но извинения не приносил, и она продолжала его игнорировать.  Сын помог Соне перенести в дом коробки и мешки, и она занялась раскладкой их содержимого по местам.  Постепенно отношения размягчились и супруги начали снова общаться…  Саша наконец-­то извинился… не совсем так, как хотелось бы Соне, но обида её уже растаяла и она извинение приняла.  Соня по телефону закрыла все материнские счета за жилищные услуги, и на этом проект был окончательно завершен, а нью-йоркская эпоха официально окончилась.

***

 

Заведение, где теперь обитала миссис Гросс, располагалось на тихой улочке маленького, приятного городишка, известного своими кафешками, бутиками и книжными лавками, в старинном кирпичном здании и называлось Грин Ливс (Green Leaves, что означает «зеленые листья»).  Название это, однако, никак не соответствовало его обитателям – увядшим, засохшим людям, ничего общего не имеюшим с молодой, животворной энергией зелени.  Возможно, место получило такое название из-за растущих вокруг растений, а может, для того, чтобы поднимать настроение у посетителей или маскировать своё истинное предназначение.  Соней же оно воспринималось, как некоторая издёвка.

 

Соня звонила в Грин Ливс ежедневно, как правило, утром и вечером, справляясь о  самочувствии матери и узнавая, что ей необходимо принести.  Медсестры, с которыми она разговаривала, на редкость милые, внимательные и словоохотливые, давали Соне подробный отчёт обо всём происшедшем.  А в случаях каких-то непредвиденных изменений или осложнений сами звонили и оповещали ее.  Такие у них там были правила.  Следуя этим правилам, они вначале звонили Соне очень часто, ставя её в известность, что мать её отказывается от всего, не хочет ни есть, ни купаться, ни общаться, ни бывать на свежем воздухе, ни принимать лекарства, ни допускать к себе врачей, а выражает желание умереть.  Желание это их испугало.  В результате у матери отобрали все острые предметы и тут же оповестили Соню

о том, что, если так будет продолжаться, то они будут вынуждены это задокументировать и отослать в соответствующую инстанцию, а также предложили подумать об идее искусственного питания через желудочный зонд.  Идею эту Соня отмела сразу.  Делать надрез и вставлять в живот инородное тело под наркозом?!  Зачем же такого старого человека зря мучить?  Медсестры с ней согласились.  Перепробовав различные методы, ни один из которых не дал результата, они сообщили, что их врач рекомендует для её матери хосписный уход, то есть, пусть делает, что хочет… главное, чтобы ей было комфортно.

 

У Сони же рекомендация хосписного ухода вызвала резкое сердцебиение и что-то противно защемило под ложечкой.  Понятие хосписа ассоциировалось с заключительным, предсмертным этапом жизни и как-бы прорисовывало финишную прямую, на которую вышла её мать.  И Соне вдруг стало предельно ясно, что мать действительно умирает.  И, хотя надвигающийся конец был вполне обусловлен, естественен, логичен и ожидаем, от этого

она почувствовала себя как-то неуютно, скорбно и одиноко.

 

Соне было известно из когда-то прочитанного, что идея хосписа была детищем Элизабет Кюблер-Росс, первой среди врачей, вслух заговорившей о том, что недостаточно бороться за жизнь до последней минуты, что долг медиков – не бесконечно продлевать жизнь, в конце концов превращающуюся в мучительную и бессмысленную агонию, а сделать всё, чтобы последние дни, часы и минуты жизни пациента были прожиты с достоинством, без страха и мучений.  Идея эта, высказанная относительно недавно, быстро привилась в индустриальных странах и Соне была близка.  Также ей импонировали и многие другие идеи Кюблер-Росс, которая считала необходимым заранее готовиться к смерти, думать и говорить о ней без смущения, как о естественной и неотвратимой составляющей жизни, и описывала несколько стадий, через которые типично проходят люди, реагируя на неизбежную смерть.  То есть, вначале человек отрицает смерть, как возможное.  Затем его охватывает гнев, который может вылиться в ярость, возмущение или зависть к тем, кто здоров.  За этим следует попытка заключить сделку с судьбой, договориться с Богом, вымолить ещё время любыми обещаниями. Потом наступает депрессия: человек впадает в отчаяние и ужас, теряет интерес к житейским проблемам, отдаляется от людей.  И только в самом конце у тех немногих, которым дано пережить заключительную стадию, наступает смиренное принятие своей участи.  Для Сони

это звучало вполне логично.

 

Однако сейчас, наблюдая за своей матерью, Соня отмечала, что та испытывала первые четыре стадии не постепенно, а все сразу: одновременно и попеременно, иногда переходя от одной стадии к другой.  Она отрицала, гневилась, пыталась заключить сделку и депрессировала, иногда увязая в какой-то из них на какое-то время, иногда по кругу, периодически возвращаясь

к начальной.  Даже и в этом она шла против логики и оставалась нетипичной…  “Интересно,

а буду ли я типичной?” – думала Соня. – “И была ли “типичной” сама Кюблер-Росс, эта незаурядная, обладающая таким светлым разумом женщина-ученый, которая провела остаток дней до своей кончины в 78 лет в ступоре, сидя по 18 часов в инвалидной коляске перед телевизором?”

 

Медсестры, в ответ на Сонины волнения, подробно объяснили, что хосписный уход ничего «такого» не означает.  Что мать останется в своей комнате и что для неё ничего не изменится за исключением того, что её больше никто ни во что вовлекать и от чего-то пытаться лечить не будет, разве что, если она этого сама пожелает.  И что, если случится что-то серьезное, продлевать ей жизнь искусственным образом не будут тоже.  В конце концов люди должны иметь право отказываться от пищи, даже если это угрожает их жизни.  Конечно же, Соня обязана была подписать и взять на себя ответственность.

 

Соня выслушала и попросила день на размышление.

 

«Разумеется, пожалуйста, думайте сколько вам потребуется…  Вы не обязаны согласиться», – последовал улыбчивый ответ.

 

И не известно, что бы решила Соня, если бы поздним вечером того же дня ей не позвонила дежурная медсестра:

 

– У вашей мамы кровотечение. Довольно сильное и непонятно откуда и почему.  Что вы хотите, чтобы мы сделали: везти в больницу или?…

 

У Сони ёкнуло сердце: ну вот он конец… начинается…  Как же поступить?  Оставить в «доме» и ничего не делать, чтобы она истекла кровью?  Дать ей умереть?  Как же можно?!  Двух мнений быть не могло:

 

– Везите в больницу. Я уже по дороге…

 

Через минут двадцать пять, уже почти в полночь, Соня с Сашей, запыхавшись, влетели в двери приемного покоя новенькой больницы, расположенной неподалеку от Грин Ливс.

 

Их провели в просторную светлую комнату, где на стерильной кровати лежала миссис Гросс, подключенная к мониторам, высвечивающим её пульс, давление, температуру и прочие показатели.  Она была крайне раздражена, не совсем понимала, где и зачем находится, что от неё хотят и почему её так мучают.  Подошедший дежурный врач осмотрел больную и,  преодолевая её протесты, с помощью медсестры почистил и переодел.  Медсестра безуспешно попыталась взять кровь из вены.  Миссис Гросс стонала, кричала, отбивалась и обвиняла своих «мучителей», подвергающим её «гестаповским» пыткам.  Наблюдать эту жуткую сцену у Сони не хватало сил.

 

– Пожалуйста, больше не надо… оставьте её в покое, – взмолилась она.

– Я вас понимаю, мэм, – сочувственно вздохнул врач, – но, если она здесь у нас, мы

обязаны её иследовать, чтобы выяснить причину кровотечения.  Вполне возможно, что это просто геморрой, но, может быть, и что-то посерьезней, кто знает…  А для этого необходимо сделать рентген желудка и…

– Ну, что вы, какой рентген?  Это ведь под наркозом… как она выдержит?  И

потом какой смысл?  Что это даст?  Даже если что-то серьёзное выянится, что дальше? Оперировать?!  Облучать?!  Лечить?!  В этом возрасте?!

– Вы правы.  Я с вами полностью согласен: это не имеет смысла.  Возможно,

кровотечение прекратится само по себе.  Если это была бы моя мать, я бы её забрал отсюда и не исследовал.  Но мы должны предложить и объяснить ситуацию.  Я очень сожалею, что не могу сделать большего.  Я пойду заполнить бумаги на выписку и вызову транспорт, чтобы её отвезли обратно в Грин Ливс.  Это займет примерно ещё полчаса.

Он пожал Соне руку и вышел из комнаты.

 

Медсестра отключила мониторы и притушила свет.

– Всего вам доброго, – сказала она, подойдя к Соне. – Держитесь, дорогая.

Соня всхлипнула.  Они обнялись, как близкие подруги, и медсестра, попрощавшись,

вышла из комнаты.

 

Миссис Гросс продолжала жаловаться на холод и жажду и требовала, чтобы её покормили.  По просьбе Сони принесли тёплые покрывала, воду со льдом в стакане и специально разогретый в микроволновке бутерброд.  Заподозрив, что её хотят отравить, она отказалась от всего, кроме покрывал, продолжая жаловаться на голод и жажду.  Пришлось будить жившего в десяти минутах от больницы сына.  Майкл вскоре пришел, принеся для бабушки герметически закрытую бутылочку воды, немного супа и ещё что-то на закуску.  Мисис Гросс, к тому времени угревшаяся под теплыми покрывалами, спокойно посапывала и ничего из того, что принес внук, ей уже не пригодилось.

 

Транспорт почему-то задерживался.  Майкл уехал домой досыпать, а Саша, усталый после длинного рабочего дня, еле досиживал с полузакрытыми глазами.

– Давай, поехали, хорошего понемножку, – потянула его за рукав Соня. – Она ведь

тут не одна.  Я потом позвоню, узнаю, как её довезли.

Муж зло посмотрел на неё.

– А ты только сейчас сообразила?  Давно уже надо было…  Она вот лежит тут,

примадонна, всеми командует…  всё не то, всё не так!  Все вокруг неё бегают, не знают, что бы ещё для неё сделать, на изнанку выворачиваются, стараясь угодить…  А я сижу, как дурак…

– Ну, и напрасно, мог бы уехать: я тебя не держала, – огрызнулась Соня. – И вообще, ты

сам напросился со мной ехать.

– Ну да, потому и дурак!  Зачем её сюда притащили?!  К чему этот спектаклъ?!  Когда человеку действительно плохо, он принимает любую помощь с благодарностью, а ЭТА… она ещё всех нас переживет!

– Да перестань ты в конце концов! – срывающимся от слёз голосом выкрикнула Соня. – Ты что не понимаешь, что у меня УМИРАЕТ МАМА?!  Что мне и ТАК тошно?!

 

Домой ехали молча.

 

По приезду Соня позвонила в «дом».  Мать уже была на месте и спокойно спала. Кровотечение прекратилось.  А Соня проинструктировала медперсонал в больницу маму больше не отправлять, что бы не случилось.

 

В общем, миссис Гросс оставили в покое.  Никто ей больше не пытался мерить давление, давать витамины и вывозить гулять.  Никто не уговаривал её кушать: приносили еду, ставили рядом и уходили.  А потом приходили убрать и только записывали, что и сколько она поела.  Постепенно старушка перестала заявлять о своём желании умереть и начала понемногу есть.

 

Впрочем, день на день был не похож.  Иногда миссис Гросс энергично протестовала против всего и всех.  Она активно бредила и манипулировала, скорбя о какой-то “проигранной игре”, не в состоянии представить то, что после стольких лет успешного выживания её жизни всё-таки придёт конец, и это звучало так искренне, как будто она и вправду поверила в возможность своего бессмертия.  Иногда же, забыв о своём протесте, она соглашалась со всем предложенным: много и с удовольствием ела, разрешала себя вымыть и выгулять.  Но уже на следующий день злоба или полное безразличие опять овладевали ею, и она опять то разговаривала без остановки, то лежала безучастно с полузакрытыми глазами общипанной курицы-голошейки, так что трудно было понять, спит она или нет и вообще жива ли еще…

 

– Так протекает её деменция.  К сожалению, радикального улучшения ожидать не следует, – констатировал врач.

 

Медсестры же теперь звонили Соне крайне редко.

***

 

Утро.  Соня, как обычно, налила себе чашку кофе и уселась перед компьютерным экраном.  Щёлкая мышкой, она быстренько прошлась по новостям.  А что на них задерживаться?  Новости весьма неотрадные и, к сожалению, уже привычные.  Каждый день одно и то же.  Где-то что-то взрывается и кто-то погибает…  Впечатление, что везде всё бурлит, воюет друг с другом, борется, страдает.  Горит, бунтует Ближний Восток.  Наводняется варварами одряхлевшая Европа.  Не на жизнь, а на смерть дерутся бывшие народы-братья.  Идеологическая нетерпимость раздирает членов семей, вчерашних соседей, недавних друзей.  Массовая ненависть заливает сознание людей.  Один за другим рушатся привычные структуры и казавшиеся еще недавно незыблимыми институты.  Кругом войны, дезинтеграция, эпидемии, переселение народов, страдания.  Полная фантасмагория и “новое Средневековье”.  Время повёрнуто вспять.  Опять рубятся чьи-то головы, пленники продаются в рабство и кому-то в очередной раз мечтается о мировом господстве.  В общем, какой-то полный бред и театр абсурда! Соне казалось, что и весь мир, подобно её матери, находится в состоянии полураспада, близясь к своему концу.  Вот и “кровавые” Луны одна за другой, и ожидамый в конце месяца метеорит… кто знает, как близко к Земле он пронесется?  Конечно, ученые успокаивают, говоря, что столкновение невозможно, но и различных аппокалептических предсказаний довольно много…  И ни в том, ни в другом случае, увы, ничем помочь невозможно.

 

В почтовом ящике Соню ждало несколько новых сообщений.  Два из них на наболевшую тему.  Одно от Сониной двоюродной сестры, Сюзанны, которая интересовалась, как часто Соня навещает мать и привыкла ли та к новой обстановке.

 

“Ну, что слышно? Как ты? Как мама? Моя, до сих пор плачет, просит забрать домой, хотя уже прошёл целый год. А вот папа в этом смысле совсем другой.  Маму и никого из нас

он уже не узнаёт, всё время цепляется к медсёстрам и нянечкам, веселится, с удовольствием играет в бинго…  Они все там такие.  Как маленькие детки.  Ты должна с ней обращаться,

как с ребенком.  А сама медитируй: мне это помогает расслабиться.”

 

“Мда, общие проблемы объединяют,” – мысленно усмехнулась Соня.  Сюзанна никогда особенно не интересовалась ни самой Соней, ни её матерью и вообще была вся в своей карьере и довольно далека от семейных дел.  Но с тех пор, как обоих её родителей поразил Альцгеймер, резко начала звонить, писать, делиться и давать советы…

 

 Сонины пальцы забегали по компьютерной клавиатуре:

“Навещаю её пару раз в неделю: каждый день, просто не выдержу.  Но звоню ежедневно, а они меня моментально извещают, если что…  В этом отношении они там очень внимательны.  Конечно, это не то, к чему она привыкла.  Ну и места такие наводят на весьма специфическое настроение, каким бы хорошим уход ни был: одно только скопление этих несчастных, доживающих свой век существ, может вогнать в депрессию,” – отвечала она. – “А насчет того, чтоб плакать? Да нет, она у меня не плакса: слезу из неё не выдавишь, но забрать её оттуда требует постоянно… командует, грозит, упрекает и пр.  Мне к этому не привыкать. Однако расслабляться полностью (а значит, медитировать) пока не получается.”

 

Другое коротенькое сообщение пришло от Лоры: “Ну, что слышно? Как ты там держишься? Как мама? Осваивается? Моей взяло полгода, чтоб привыкнуть…”

 

“Пока ничего хорошего. Малюсенькие, кратковременные просветы. Моя мама отличается от многих её возраста, включая твою маму.  У моей абсолютно никакого желания “вливаться в коллектив” и к чему-то привыкать.  Ей самой было бы легче, если б она была “как все”, а так она очень страдает душевно. Сколько продлятся эти мучения – только Бог знает. Зачем они? На это тоже ответа нет. 

Как я?  Да, никак…  Заставляю себя что-то делать, писать, выдавливаю по каплям, чтобы не поехать мозгами полностью.  Всё это очень тяжко.  Раньше я распадалась на куски после каждого визита, пыталась говорить с ней “как с ребенком”, уходила в слезах и пр.  Теперь, видимо, попривыкла: просто выслушиваю её бред и упреки, а когда чувствую, что больше не могу, прощаюсь и ухожу.  Мне ж ещё за рулем быть надо… “ – ответила подружке Соня.

 

“А действительно, уже пора в дорогу”, – подумала она при упоминании о своем пребывании за рулем, – “Боже, как не хочется… Но, что делать? Надо”.  Предстоял очередной визит к маме.  Разобравшись с почтой и быстренько допив кофе, Соня оделась и начала собираться. Уложив в большую сумку мамин любимый хлеб, который можно было купить только в определённой булочной, и несколько баночек разных размеров с едой, она медленно направилась к гаражу.

***

 

Соне нравилась её красная с черным машинка, к которой она относилась тепло и ласково, как к живому, прирученному ею существу, часто обращаясь к нему вслух.  Возможно, потому, что этот миниатюрный Мерседес по имени Брабус напоминал формой и раскраской божью коровку, не хватало только характерных, черных пятнышек на покатой блестящей крыше.  Машинка же отвечала своей хозяйке взаимностью.  Вот и сегодня, как только устроившись поудобнее в кресле, Соня повернула ключ зажигания, «божья коровка» вздрогнула и приветливо зажжужала.

 

– Здравствуй, Брабусик!  Ну, что, хорошо выспался? А теперь, давай поедем в гости к бабушке…  Давай, мой хороший, повези меня, пожалуйста, как всегда, без приключений.

 

Она перевела рычаг, отпустила тормоз, и машинка покатилась вперед по длинной асфальтовой дорожке, ведущей от дома к улице.

 

Соня честно признавалась в том, что была не ахти каким водителем, ездить просто так не любила, и садилась за руль только по необходимости.  Нет, она не испытывала страха и водила вполне свободно, но и удовольствия от вождения не испытывала тоже.  Работала она из дому, детей малых уже не было, и поэтому необходимость возникала нечасто.  И её это вполне устраивало.  Однако с тех пор, как мать оказалась в «доме», необходимость водить машину значительно участилась.  Хочешь не хочешь, а садиться за руль теперь Соне приходилось почти каждый день.  Впрочем, она находила в этом что-то положительное: чем больше в чем-то практикуешься, тем лучше оно получается.

 

Обычно Соня водила, как на автопилоте, полностью концентрируясь на вождении, не меняя положения и без каких-либо отвлекающих мыслей.  От напряженного, неподвижного сидения у неё иногда затекали плечи и впившиеся в руль руки, а голова от бездумия, казалось, была набита ватой.  Может быть, если поднабраться практики, можно больше расслабиться

и вместо того, чтобы фокусироваться только на дороге, позволить себе что-то приятное: послушать музыку, например, или попытаться отвечать на телефонные звонки.  Хотя это, конечно же, мелочи.  Главное, доехать нормально, без проблем…

 

Сегодня, однако, отключить мысли ей почему-то не удавалось.  Клочковатые, обрывчатые, они тасовались в сознании, напоминая хаотичную мешанину коротковолновых радиостанций в эфире.  Может быть, менялась погода и резкий перепад температуры влиял на давление.  А может, не надо было так много кофе пить…

 

До боли знакомый материнский образ, спроецированный Сониным сознанием на лобовое стекло, висел полупрозрачной кисеей перед глазами, фильтруя вид на быстродвижующуюся ленту дороги.  Мать, сидящая в кресле-каталке в коридоре рядом с закрытой дверью своей комнаты.  “Очень хорошо, что ты пришла, Сонечка!  Как раз вовремя!” – похоже, что появление дочери её обрадовало.  Маленькие глазки-буравчики возбужденно мерцают из глубины запавших глазниц, освещая сморщенное, как печёное яблоко, личико.  На подбородке и вокруг рта, кудрявясь свисают тоненькие белые волоски.  Вспоминая об этих запущенных волосках-переростках, у Сони сжалось в горле.  “Мда, надо срочно принести пинцет и выщипать,” – подумала она.  Но потом вспомнила, что скорее всего, мать ей выщипывать не позволит, как и в прошлый раз.

 

“Тут такое происходит, Соня, ты понятия не имеешь…  Сальмонелла.  Да, здесь сальмонелла…  Что значит у кого?  У всех!  И у меня тоже! А как может быть иначе?!  Вот они меня моют… вытирают всякие места, а потом этой же самой тряпкой трут мне лицо и глаза!  МОЁ лицо!!! Я кричу “не надо!”, но кто меня слушает?…  И всем заправляет эта зараза, Валечка, моя соседушка…  О, как она меня ненавидит!  Знаешь, она разводит собак,

у неё их много… Что значит где?!  У нее есть много домов, там её собаки…  Им варят такие большие кости… суп из костей.  А потом туда вспрыскивают такой специальный яд и этим кормят.  Ну да, собак.  И людей тоже…  Кошек?  Каких ещё кошек?!  Что ты глупые вопросы задаешь?  Причём тут кошки?  Собак и людей.  Миллионы убитых.  И по телевизору потом передают, как это происходит.  Нет, они умирают не сразу, а постепенно. Это такой бизнес.  А меня эта убийца Валечка хочет утопить в молоке.  Ты же знаешь, что я страдаю запорами…  Я их умоляю сварить мне свекольный борщик: неужели, это так трудно?..  Да, чтоб они так жили!  Я не пью, не ем, не сплю!  Я уже слишком стара, чтобы работать: мне надо на пенсию…  Прилечь?!  Куда?!  Какая кровать?!  Нет, это не моя комната и не моя кровать!  Куда ты идешь?!  Не ходи туда: тебя убьют…  Я здесь не могу: моя жизнь кончилась!  Я покончу самоубийством!  У меня всё забрали!  Забрали мои деньги, мою память, мою серую кофточку.  Я хочу сделать так, чтобы меня опять перевели а Нью-Йорк!  Там моё место, не здесь!  Как это невозможно?!  Всё возможно.  Нет, не ты: я тебя уже больше ни о чём не прошу! Тут нужен смышленый человек: надо нанять хорошего адвоката, чтобы он через суд восстановил все мои…  Скажем, что мы не знали, не поняли…  А что, ты разве знала?  Почему ты не хотела быть со мной два дня и две ночи: тогда бы ты сама пришла бы в ужас от того, что здесь творится, и никогда меня б здесь не оставила…  А эта Аллочка, ещё та штучка!  Тоже хочет меня утопить, чтобы добраться до моего колечка… вот этого… оно ей не дает покоя!  Ну и что, что оно маленькое, оно ж из золота!  Ты ничего не понимаешь, Сонечка!  Сейчас идет ревалуэйшн и ИХ проверяют… и будут карать…  Помнишь, что сделали с Муссолини?  Его повесили вниз головой, на него плевали, ему не давали глотка воды… а ведь он даже не был самым плохим… А потом был Нюрнбергский процесс и этих убийц повесили!  И Гиммлера, и Гебельса, и…  Они убивали маленьких деток.  Давали ребёнку шоколадку, а когда тот тянулся к ней, они его головой о дерево!  Насмерть!  Вот так и меня!  Хотят убить!  Не оставляй меня, сиди со мной!!!”

 

Соня опять ощутила, как мать впивается своими костлявыми пальчиками в её руку, и вздрогнула от контраста их железной силы, идущей вразрез с телесной тщедушностью.  Откуда берется такая сила?  Эта нескончаемая энергия?  Еле душа в теле держится…

 

Сквозь мысленный беспорядок в Сонино сознание пробивались отчётливые обрывки раздражённо скрипучего монолога:

“От меня уже ничего не осталось, кроме грудной клетки и живота.  Вот, видишь?  Он сделан из моцареллы, потому что этот сыр очень полезный…  Чтоб ты имела в виду, если тебя будут допрашивать, зачем мне столько сыра, ты им скажи, что мне доктор велел есть молочное.  Мне нужен кальций!  Ну, вот так!  Пусть они знают правду! Пускай знают, что я тоже что-то ещё соображаю! А то, они себе думают, что я не знаю, что здесь творится…  А я ВСЁ знаю!  Я их всех сразу раскусила! Потому меня и хотят погубить, отправить на тот свет…  Они мне в зубы накачивают этот газ…  Ну, как его?.. Видишь, до чего я дошла?  Все забываю…  Ну, газ такой, вредный…  А, вспомнила! Озон!  Называется озон!  Видишь, память ещё всё-таки действует…  ОНИ со мной не считаются.  Насильно забрали у меня ВСЁ: деньги, квартиру, семью!  А я не хочу!..  Я не хочу больше жить.  Дайте мне покоя, не мучьте меня.  Почему я всё время должна работать?!  Сколько можно?!  В моем возрасте уже надо отдыхать, а не работать. Безобразие!..  Но ничего, ИМ это так с рук не сойдет.  Вот сейчас идет комиссия и всё проверяет.  Рано или поздно до них до всех доберутся и накажут по всей строгости закона!  Единственно, для чего я живу, это увидеть, как их засудят и повесят, чтобы они висели на уличных столбах годами и чтоб никто им не дал капли воды…  Сволочи такие! Почему убили мою семью?!..  Как живы?  Кто жив?  Да не говори ерунды!  Это всё подставные лица, это не вы… вас уже давно нет: я сама видела!  Там в подвале под кроватью полно трупов, и всё это сделала вот ЭТА, моя соседка, Валечка!..  Что?!  Нравится ли мне новая комната?  Какая комната?!  Что ты глупости спрашиваешь?! Мне уже ничего не нравится!  Окна не открываются, а чем дышать?!  Кондиционер?!  Какой еще кондиционер?!  Кондиционер они повесили на такой серый ошейник, который одевают мне на шею.  Вот!  Видишь?..  А что это такое, если не ошейник?  Кнопка, чтобы кого-то звать на помощь?  Ничего себе помощь… до них не дозовешься.  Нет, нужно, чтоб в занавеске проделали дырочки: кому-то маленькую, кому-то побольше, кому что надо… чтоб можно было дышать воздухом с улицы.  Я должна быть на улице, а не здесь, в этой душегубке!..  Куда?! Ты куда меня везешь?! Ты уже совсем перестала соображать, ей богу!  Какая улица?!  Оставь меня в покое!  Я никуда не хочу!  Не трогай меня!!!  И вообще, что я имею общего с этим местом?  Я в этой стране не родилась, я здесь не выросла, мой дом в городе, а не в этой деревенской дыре!  Мне надо вернуться в Нью-Йорк: у меня там прописка!..  Ах, если бы не твой муженек! Это всё он… чёрт знает, как его там зовут?  Да, Сашенька твой любимый, зачем он это сделал?!  Чем я ему мешала?  Прошло ведь всего лишь только два дня и две ночи, а он уже хотел от меня избавиться.  Это за то, что я вставала в 4 утра, чтобы приготовить ему что-то поесть, чтоб он мог взять на работу!  Свою мамочку он небось сюда не определил: для нее это место, видите ли, не подходит, а для меня, значит, подходит, да?!  Тоже мне, барыня!  Хм… конечно, я заслужила такое отношение.  Это мне за мой отзывчивый, заботливый характер!  А Майкл, тоже хорош оказался!  Зачем он мне сказал, что все меня ненавидят?  Я же все помню!  Я сказала, что это мне совсем не подходит, а он мне в ответ: “Мы тебя заставим и повезем туда, даже если ты не хочешь…”.   Да так разве с бабушкой обращаются?!  Обманули меня, ограбили до нитки и запихнули в этот вертеп!  Никогда вам этого не прощу!..  Ничего, вас всех это тоже ждет!..  Ты смотри, будь осторожна, когда отсюда будешь уходить… Ты не знаешь, что тут творится…  Ненавижу их всех! Сволочи! Убийцы! Мучители! Забери меня к себе на два дня, не больше…”

 

Монолог преследовал Соню после прошлого посещения.  Ну, а каким будет

сегодняшний визит?

 

Душевное состояние миссис Гросс менялось подобно изменчивой, капризной погоде,

и дни её теперь разделялись на лучшие, худшие и ужасные.  В лучшие дни она была поспокойней, подружелюбней.  В худшие – раздражительней и недовольней.  Ну, и совсем агрессивной, капризной и неуступчивой – в дни ужасные. Направляясь к ней с очередным визитом, Соня никогда не знала, в каком настрое прибывает мать и какой у неё день.  Впрочем, бредила теперь та уже всё время, независимо от лёгкости или тяжести дня.  Просто в дни полегче бред перемежался с рассудительностью и проблесками реальности, а в дни потяжелей – шёл сплошным, беспросветным, нелогичным, навязчивым потоком.  Поначалу Соне казалось, что она попала в какую-то фантасматорию, в театр абсурда.  «Неужели, к такому можно привыкнуть и относиться спокойно?» – спрашивала она себя. – «А как же привыкают к трагедиям и продолжают жить нормальной жизнью?».  На ум приходили документальные фильмы, участники которых – бывшие узники лагерей – рассказывали о пережитых ими неслыханных ужасах с бесстрастным хладнокровием и объективной отстранённостью нарраторов.  Очевидно, человек свыкается со всем.  Вот и Соня через какое-то время перестала испытывать первоначальный ужас и могла уже фильтровать бредовый словесный поток, извергаемый матерью, почти не реагируя.  Слова, залетев в уши, проходили сквозь, как игла через ткань, не задерживаясь, не застревая в сознании.  Часто она даже не была в состоянии восстановить содержание только что происшедшего разговора и вспомнить, о чём говорила мать.  Да, время лечит, снимает остроту, обтачивает зазубренность, заглаживает рельефность, тушит эмоциональность, притупляет боль – помогает выживать.

 

Дорога вилась мимо ухоженных ферм, сказочных коттеджей, рыжетыквенных полей

и меняющих краски рощиц… Такой красотой только бы любоваться, но вместо этого Соня была полностью поглощена своими размышлениями.  Мысли обо всём и ни о чём одновременно кружились, пролетали мимо, перепрыгивали одна через другую, играя в чехарду, и с упорной периодичностью возвращались к одному и тому же – недовольству собой.

 

А ведь до сих пор она искренне считала себя вполне довольной и своей жизнью, и собой,

включая и те случаи, когда жизнь не во всем складывалась так, как ей мечталось.  В молодости, конечно, были времена, когда ей хотелось чего-то другого, большего, и, как ей казалось, для

себя более подходящего, хотелось что-то в своей жизни изменить, мучили мысли о недостаточно достигнутом.  В общем, куда-то тянуло.  Но последние несколько лет, все её смятения благополучно улеглись, желания притушились и на смену им пришло спокойное удовлетворение достигнутым и данным ей судьбой.  Соня испытывала облегчение: наконец-то пришла мудрость ощущения умиротворенной самодостаточности и отсутствия разочарований.  Всё, что ей было дано судьбой, она принимала, как позитивное.  Даже, если и не всё в этом было ей приятным.

И это чувство удовлетворенности тем, что ей было дано, и благодарности за всё с годами только ощущалось сильней. И вот, надо же, как только произошел теперешний кризис с матерью, это ощущение рассыпалось, как карточный домик, и все, казалось, давно её побежденные и позабытые комплексы, сомнения и саморазочарования полезли из-под его разрушенных основ.

И оказалось, что они побеждены и позабыты были только на время.  Оказалось, что Соня продолжает чувствовать себя ответственной за спасение матери, а значит, чувствует вину

за свою невозможность ту спасти.  Спасти именно сейчас, когда мать так нуждается в спасении.

И эта невозможность исполнить до конца свой дочерний долг подпитывала в Соне

разочарование собой.  И ещё Соню мучило сознание того, что мать оказалась права, что недаром мать обвиняла её в душевной черствости и в том, что она, Соня, после всего оказалась плохой дочерью.  А ведь Соня потратила почти всю жизнь, безуспешно пытаясь доказать обратное.

Правда, потом она смирилась с тем, что мать удовлетворить полностью невозможно, и приняла себя такой, как есть.  Мамины упреки утратили свое значение, потеряли над Соней свою силу.

И всё как-то успокоилось.  Но это только оказалось временной передышкой.  И вот теперь самобичевание вернулось ещё с большей силой.

 

Соня вдруг поняла, что не любила она не только свою мать, но не любила и саму себя.  Отчасти потому, что была её дочерью.  А отчасти потому, что где-то там, глубоко внутри

что-то в ней продолжало прислушиваться к читающему ей нотации голосу, то приглушенному, то отчётливому.  В этом, всегда недовольном голосе внутреннего суфлера, отчитывающем

её за то, что она “непослушная девочка” и “нехорошая дочка”, с характером, одновременно своевольным, бессердечным (вся в свою бабушку) и слабым, безвольным (вся в отца), она узнала материнский.  “А ведь я и вправду жестокая оказалась,” – думала Соня и на неё опять наплывала тяжесть вины.  “А что я могу сделать, если такая уж уродилась?” – следовала другая мысль.  И действительно, натуру ведь не поменять: рождённый плавать, летать не может…  Эта мысль, подобно пилюле валидола, положенной под язык, немного снимала тяжесть с сердца.  До следующего посещения матери…  Так она и барахталась, жонглируя мыслями, как мячиками.  А тяжесть давила с большей или меньшей силой, но полностью Соню не покидала.

 

Она понимала, что уже поздно что-либо изменить, поправить…  А когда-то ведь было

еще “рано”…  И никогда, никогда не было вовремя.  Подруга её, Наташка, сколько раз говорила: “Да, кончай ты с этим, Сонька, давно пора тебе разрубить твой Гордиев узел…  А то, посмотри

на себя: уже сама старая баба, а всё ещё – сплошные страсти молодого Вертера!  Чего ты в конце концов от неё можешь хотеть?! А от себя?!”

 

Наташке, конечно, легко советовать.  Ведь ей, в молодости иммигрировавшей и оставившей позади не желающих уезжать родителей, удалось избежать подобных проблем.  Какое-то время пришлось навещать их раз в году и посильно помогать материально, но в остальном…  Жила она своей жизнью без каких бы то ни было вмешательств, упрёков, требований и указаний и, когда пришло время, поехала проститься и отправить их – сначала мать, а потом отца – в последний путь.  А потом вернулась к своей привычной жизни.  И всё на этом спокойно и закончилось.  Без мелодрам, трагедий, нервных срывов, старческих маразмов…  Считай, что в этом ей крупно повезло!

 

Но по большому счету Наташка права.  “И действительно, чего я хочу?” – думала Соня.  Изменить ничего нельзя, но, может бы, полегчало, если можно было бы выговориться, высказать матери всё, что накопилось за жизнь, а та, внимательно выслушав, признала бы Сонину правоту

и свои ошибки и попросила бы у дочери прощения.  Только искренне.  Чтоб она действительно, по-настоящему поняла дочь и увидела бы в ней человека.  И это, пожалуй, всё… ВСЁ???

На полном серьёзе?!  Да это ж именно то, чего не хватает людям вообще!  Это то, из-за чего страдает и катится в тартарары наш мир!  Это ж нерешенная проблема всего человечества!

Люди не в состоянии увидеть человека друг в друге!  А значит, и сами не могут быть человеками… не доросли…  И это замкнутый, порочный круг…  А может, и я не доросла?  Может,

я тоже слишком зациклена в своем и не в состоянии видеть в маме человека?  Да, больного, тяжёлого, неприятного, от которого хочется бежать подальше, но всё же, че-ло-ве-ка, которого надо прощать и любить…

 

“Но ведь не может же быть, чтобы только я была такая…” – думала она, вспоминая своих подружек-ровестниц, – “ведь и у других с мамами подобное происходит”… Сравнить с Зойкой, например… вот та ж прямо-таки источает любовь к своей маме, старается сделать всё, как можно лучше…  Чуть о маме заходит речь, глаза у неё на мокром месте.  И даже если речь идет о чужих мамах у неё та же реакция…  Конечно, это не Зойкина заслуга, а просто у неё такой характер.  Ну, ладно, Зойка по натуре плакса, но вот Лорка не такая, и всё же…  Над ней, давно похоронившей своих родителей и, казалось, уже избавленной и от понятия дочернего долга, и от трагичности забот, связанных с уходом за стариками родителями, судьба решила сыграть злую шутку, оставив на её попечение вторую жену покойного отца, злобную маразматичную старуху, живущую в соседнем подъезде и сосущую из ухаживающих за нею людей все силы и энергию.  И Лорка без особой любви почему-то считала себя морально обязанной той старухой заниматься.

 

А впрочем, зачем сравнивать?  И что это меняет?  Всё равно, Зойкина мама тоже

находится в подобном заведении, а дочка всё равно мучается чувствами ответственности и

вины. Только с той разницей, что чувства эти сопровождаются слёзным оханьем.  А Лорка,

не имея престарелых родителей, всё равно так же, как и многие другие дети её поколения,

теперь варится в той же адской смеси ответственности, вины и предельного стресса. И без

особых сентиментов тянет на себе навязанный ей «долг», как верблюд свой горб.  И даже долготерпящей на грани нервного срыва Розке после долгих лет совместного мучения

с постепенно скатываюшейся в старческий маразм мамой всё-таки пришлось недавно со слезами

и угрызениями совести определить мать в «дом», когда та попала в больницу с чем-то сердечным,

и стало ясно, что жить в домашних условиях она уже больше не сможет по медицинским соображениям.

 

В общем, как ни крути, и Соне, и её подружкам приходилось сейчас иметь дело с домами для престарелых и теми же, вытекающими из этого проблемами.  И независио от разницы своих натур, все они одинакого распадались на куски от переживаний, балансируя на проволоке между чувствами вины и ответственности.  Просто у каждой была своя специфика, а значит, и своя реакция…

 

 

За мыслями как-то незаметно пролетело время, и вот уже Сонина “божья коровка” заворачивала на тихую улицу, где располагался “Грин Ливс”.  Соня поставила “коровку”

на стоянку, взглянула на себя в зеркальце и, взяв сумку с продуктами, вылезла из машины.  На лобовое стекло спланировал жёлтый лист.  “Ну вот, и кончилось лето,” – подумала она.  Соня любила осень.  Это, пожалуй, было её любимейшим временем года, особенно в первой половине, в которой прекрасным было всё: и краски, и сборы урожая, и листопад,

и ощущения наполненности и покоя, витающего в ещё прогретом солнечными лучами воздухе.  Время подводить итоги и довольствоваться проделанным за год.  Странно, а ведь старость, с которой ассоциируется это прекрасное время года, вызывала у Сони совершенно противоположные эмоции.  И как она не пыталась выискать в ней хоть какую-то красоту,

ей это, увы, не удавалось… Будь у неё перед глазами другой пример, старела б её мать как-то иначе, легче, покрасивей, то…  Да, что говорить?

 

“Если бы да кабы, во рту выросли б грибы…” – Соня неожиданно рассмеялась. – “Как же я себе своим самокопанием всё-таки надоела!  А может, и не стоит ничего выискивать?  Может, попроще надо?  Как идёт, так и идёт… идёт, значит, жизнь продолжается…”

 

Встряхнув головой и улыбаясь чему-то, она зашагала по направлению здания из красного кирпича.  С дубовых деревьев то там, то сям падали листья и жёлуди…

***

 

За дверным стеклом кружили последние, уже потерявшие свою яркость и сочность листья.  Дул, начавшийся накануне, резкий северный ветер.  Всю ночь он, как раненый зверь, выл, стучался и царапался о дом, борясь за жизнь, а теперь, утратив большую часть своей силы, уже просто вяло, будто по инерции, агонизировал: то дул, то затихал на время, то дул опять, и с каждым разом его дуновение становилось всё слабей и покорней.

 

Наблюдая за последними потугами ветра, Соня думала о предыдущей неделе – эмоциональной мозаике, составленной из разных кусочков вперемешку: весёлое с печальным, светлое с тёмным, приятное с не очень…  Разумеется, вся жизнь состоит из такого, но обычно между контрастными кусочками более длительные расстояния, и переключаться от одного к другому легче, а тут, сплошным потоком – одно за другим.  Впрочем, и это не впервые…

 

Весёлое, светлое и приятное – это три дня с сыном и его семьей, радость общения с внучками, дом, наполненный праздничной суетой, подарки под елкой, день рождения подружки, отмеченный в любимом имениницей японском  ресторане, очередная нарисованная картина, прикольный клип про уникальную кошку и прочее, милое сердцу…

 

Не очень же приятное – мелочи жизни, о которых упоминать не стоит.

 

А вот печальных и темных всего два, но эффект от них – глубокий и болезненный.  Оба связаны с окончанием жизненного пути, однако по-разному.

 

Вначале Соня получила известие от жены одного своего старинного друга, сообщающее о его недавнем уходе.  Они когда-то работали вместе и продружили почти 30 лет, правда, в последние годы эпистолярно: их пути географически разошлись по разным, далёким друг от друга штатам.  Был он добрейшим, щедрым душой человеком, от общения с которым у Сони остались самые прекрасные воспоминания.  И прожил он без двух недель 80 лет, что не так уж мало, однако в последние годы серьезно болел.  Так что, чем мучиться, наверное, лучше…  и тем не менее, на душе было очень грустно.

 

Ну, а потом позвонили из маминого заведения, чтобы сообщить, что она ничего не ест и теряет вес, и что у неё недостаток кислорода в крови.

 

“Как будто мы не знаем”, – подумалось Соне, – “медсестра, наверное, новенькая, видит маму впервые… а то, что она их еду отказывается есть из страха быть отравленной, и, что вес теряет независимо от количества съеденного, нам прекрасно известно: потеря веса продолжается уже несколько лет, да и паранойя мамина тоже не новость.”

 

Несмотря на то, что звонок её не обеспокоил, на душе стало необъяснимо муторно и тревожно.

 

Медсестра пыталась узнать, что Соня хочет делать с мамой.

 

“И что я могу ей сказать?” – думала Соня, внутренне рассердившись на медсестру. –  “Единственно, что я хочу – это чтобы она содержалась в комфорте и не страдала.  А что ещё в 96 лет можно сделать с уже необратимыми процессами?!  К чему эти глупые вопросы?! Всем и так все должно быть понятно…”

 

Не поняла Соня лишь про недостаток кислорода и поэтому не восприняла его слишком серьёзно.  Одышка – это ведь не так уж страшно… можно надеть кислородную маску, дать ингалятор, сделать специальный укол в крайнем случае, и дыхание наладится.  Соня это знала из своего долгого жизненного опыта с хроническими астматиками.  Это потом она уже узнала, что недостаток кислорода в крови отличается от недостатка воздуха при дыхании, указывая на начало процесса отмирания.

 

И действительно, у мамы пошёл процесс.  Первыми посинели ноги…

 

Второй звонок не заставил себя долго ждать. Звонила другая, более опытная медсестра, которая почти слово в слово повторила всё, что говорила предыдущая, новенькая.  До Сони наконец дошло, что это серьёзно, и муж отвёз её в мамино заведение.

 

Миссис Гросс (то есть то, что от неё осталось) лежала с полузакрытыми или полуоткрытыми глазами, утопая в постельном белье и теплых пледах.  Голубой шарф любимого ею оттенка (Сонин новогодний подарок), драпируя,  скрывал её тщедушную, скелетообразную грудную клетку и обрамлял её маленькое, покрытое багровыми пятнами и обтянутое тонкой, высохшей, как папирус, кожей лицо.  Из ноздрей струились пластиковые трубочки, ведущие к тихо и ровномерно шумящему аппарату, подающему необходимый ей кислород.  Рот был полуоткрыт, и Соню поразил неожиданно яркий, будто выкрашенный красной помадой, цвет губ.

 

– Это от клюквенного сока, – пояснила медсестра, – она ничего сегодня не ест, только пьет холодное: сок или воду. – Риночка, смотрите, к вам дочка пришла, – артикулируя нарочито громко и медленно сказала она, наклонившись над лежавшей. – Пришла ваша дочка!

 

Мать была в сознании и дышала медленно, но спокойно.  Узнав пришедшую дочь, она не выразила никаких видимых эмоций.

 

– Мы ей даем морфий, чтобы она не чувствовала болей или какого-то неудобства, – вполголоса пояснила медсестра. – Морфий расслабляет и притупляет реакцию.  Ну, я вас оставлю наедине.  Если что, зовите…

 

Она вышла, прикрыв за собой дверь, а Соня села подле кровати и, отыскав под пледом материнскую руку, взяла её в свою, удивившись необычной теплоте ладони и сухой мягкости подушечек пальцев.  Мать к старости страдала от постоянного внутреннего холода: особенно мёрзли конечности, а тут…

 

– Мамочка, я здесь, я с тобой, – с трудом удерживая слезы, зашептала Соня. – Как ты?  Что-нибудь хочешь?  Что я могу для тебя сделать?  Дать тебе чего? Может, поешь немного?  Я кое-что принесла… – свободной рукой она принялась открывать сумку-холодильник, – вот бульончик свеженький…

 

Старушка повернула голову в сторону дочки и слабо улыбнулась полуоткрытыми губами. Веки её дрогнули и чуть приоткрылись, выявив маленькие, но ещё поблескивающие энергией зрачки глаз.  Узнала, значит…

 

– Пить, – еле слышно прошептала она, – водички…

 

Нажатием кнопки Соня приподняла кроватное изголовье, а затем, придвинувшись поближе, поднесла к губам матери пластиковую трубочку в стаканчике с водой.  Старушка жадно припала к трубочке, но, высосав из неё всего несколько капель, отпустила в явном изнеможении.

 

– Всё, – выдохнула она, – нет сил…

 

Нажав соответствующую кнопку, Соня опустила изголовье в прежнее положение и, заботливо поправив плед, опять отыскала под ним материнскую ладонь.

 

– Так хорошо? – спросила она, расстягивая губы в улыбку, чтобы отвлечь материнское внимание от своих глаз, через порожки век которых переливались и медленно скатывались по щекам вниз набухшие слезы.

 

Впрочем, это было совсем лишним: плоховидящая мать не могла заметить ни слез, ни улыбки.  Медленно она приподняла Сонину руку и, поднеся её к своим губам, поцеловала.

 

– Спасибо… спасибо… спасибо, – шептала она с нежностью.

 

А у дочери разрывалось сердце.  Вот она, долгожданная благодарность, о которой Соня мечтала всю жизнь.  И за что?!  За несколько капель воды?!  В то время, что она была готова сделать для матери всё возможное и невозможное, только б той было хорошо, только чтоб та была довольна.  Но мать почти никогда не была…  И вот теперь… в самом конце, когда уже времени ни на что не осталось и ничего изменить невозможно… за какие-то ничтожные водяные капли, без затраты каких-либо усилий, стараний или жертв с Сониной стороны… Ну, вот чем она именно сейчас заслужила такую непропорциональную благодарность?!  Что было в этом такого?!  Ведь любой бы мог дать её матери попить водички…

 

Соня нагнулась над маминой костлявой рукой, прижала к ней свои мокро-соленые губы и ощутила, что тугой комок заскорузлых чувств растопился и, перевоплощаясь во что-то иное, начал вытекать из неё.

 

– Мамочка, милая моя, я так тебя люблю, – почти неслышно шептала она, целуя материнскую руку. – Прости меня, если я что-то не то… я… мы… хотели, как лучше… – Соня знала, что мать не в состоянии услышать её шепот, но, поскольку мать гладила её по голове так ласково, ей казалось, что та каким-то чудом всё слышит и  понимает. – Я на тебя тоже ни за что не сержусь, мамочка, я тебя тоже прощаю, дорогая…

 

Так они провели остаток дня.  Время от времени Соня поила мать, поправляла её постель, гладила и целовала ей руки и шептала слова любви и прощения.  Иногда мать тоже что-то произносила, но не все слова выходили чёткими и понятными, а дочь, не желая её утруждать, не переспрашивала.  У неё появилось ощущение предельной значимости момента и четкое осознание того, что она провожает мать в последний путь, и, хотя мать и не проявляла никакого волнения или страха, Соне почему-то было крайне важно успокоить её.

 

– Не бойся, мамочка, всё будет хорошо… скоро ты встретишься с ними… с папой, родителями, с твоими любимыми… – шептала она, искренне веря, что именно так ТАМ и будет.

 

Мать слабо улыбалась и гладила дочернюю руку.

 

За окном сгустилась вечерняя синева, быстро перешедшая в черноту ночи. От долгого сидения на твёрдом кресле у Сони ныла спина.  После работы заехал Майкл, принёс кофе и маленький кексик.  Аппетита у Сони не было, но кофе она выпила с удовольствием.

 

– Когда ты собираешься уходить?  Может, у нас переночуешь? – спросил сын.

– Да нет, я, пожалуй, здесь…

– Ты уверена, мама?  Тут же негде прилечь…  Не на этом же стуле…

– Да ничего, сынок, я как-то перекантую, не страшно, не волнуйся.

– Ну, смотри, мам, если что – звони в любое время, и я сразу за тобой приеду.

 

Соня обещала. Они обнялись, и он уехал…

 

Прошло несколько часов.  Мать заснула и теперь тихо спала, а Сонина, застывшая в одном положении, спина уже раскалывалась от боли.  Соня походила по затихшим коридорам, но помогло это не сильно.  Вернувшись в комнату, она поняла, что ночь ей так не выдержать.

 

– Да шли бы вы домой, моя дорогая, что вы напрасно мучаетесь? – посоветовала вошедшая в комнату медсестра. – Подите лучше выспитесь, отдохните на своей постели хорошенько.  Кто знает, что вам ещё предстоит и как долго…  А маме вашей вы всё равно ничем помочь не можете.  Мы за ней хорошо смотрим, будем заходить к ней почаще…  Состояние её пока без изменений.  Если что, то сразу вам позвоним, не волнуйтесь: у нас тут с этим четко.

 

Всё, что она говорила имело смысл.  «Действительно, никто не знает, сколько это может продлиться, а мне нужны силы, чтоб завтра с утра пораньше опять здесь быть», – мысленно согласилась Соня.  Она позвонила сыну, и через каких-то полчаса была уже дома.

 

На следущее утро, ни свет ни заря, они с мужем приехали в Грин Ливс.

 

– Всё то же самое, ваша мама без перемен, – проинформировала их дежурная по этажу.

 

Но зайдя к матери в комнату, Соня тут же увидела, что перемены произошли, и всё, к сожалению, далеко не «то же самое».  Мать лежала примерно в той же позе, но уже не реагировала ни на пришедших, ни на вопросы, ни на что…  Казалось, что она перешла через некий рубеж и теперь пребывает в каком-то промежуточном, полудрёмном состоянии, непонятно в сознании или нет.  Дышала она спокойно, тихо – без хрипов, без всхлипываний, без стонов, – но очень поверхностно, медленно и неровно.  Периодически, дыхание постепенно замедлялось и затем останавливалось, но после недолгого интервала возобновлялось опять.  Глаза её были приоткрыты.

 

Соня попыталась поймать материнский взгляд, но ей это не удалось.  Сквозь иссиня-бледные щёлки век тускло просвечивались затухающие, плоские угольки глаз.  Дочь заняла своё место у кровати и нащупала под пледом старческую руку, на сей раз холодную и безответную.

 

«Вот и всё», ­– подумалось Соне, и по щекам опять вниз покатились горячие слезинки.

 

Вскоре она отослала мужа восвояси: зачем ему присутствовать, мучиться за компанию?  Не его ведь это мама…  И вообще,.. ей хотелось побыть с мамой наедине ещё немного, несмотря на то, что общения между ними больше не было, и ничего, даже водой поить, как накануне, Соня сделать уже не могла.  Она просто, упрямо пересиливая позывы в туалет и как будто чего-то ожидая, бездвижно сидела на неудобном креслице, впившись взглядом в лежащую перед ней мать.  Ей казалось, что та вдруг придет в сознание и произнесет что-то очень важное, и она, Соня, не имеет права это пропустить.

 

Но мать не очнулась, и ничего такого не произошло.

 

Изнуряющий бездейственным ожиданием день подошел к концу, и Соня, опять поддавшись уговорам медсестры и попрощавшись с телом матери, отправилась на ночь к себе домой.  По дороге она мысленно проходилась по последним двум дням, испытывая искреннюю благодарность за то, что ей удалось быть рядом тогда, когда мать была ещё в сознании, и им удалось любовно пообщаться и простить друг друга.  И этого было достаточно, чтобы растопить их шестидесятилетний конфликт и стереть все взаимно нанесенные обиды и озлобление. И теперь можно было просто друг друга любить и вспоминать только хорошее… как и должно было быть.  На душе у Сони посветлело, полегчало, и всё улеглось на свои места.

 

Придя домой, она первым делом достала свой iPhone и, отыскав в нём ту давнишнюю, сделанную прошлой зимой под впечатлением очередного посещения мамы в Нью-Йорке запись об их болезненных взаимотношениях, с облегчением её стерла.

 

Часа в два ночи её разбудил звонок…

 

Конец