Часть третья

 

Творение Ренессанса

 

Я тогда был связан серьёзными отношениями. Конечно, мою только что образовавшуюся семью трудно было назвать серьёзными отношениями: детей не успели завести, редко с Алёной виделись, если не считать коротких и отчуждённых вечеров, когда мы оба приходили с работы, грустные и усталые. Алёна – от нудной безрадостной работы, но больше, вероятно, оттого, что разуверилась в своих женских чарах надо мной. А я тоже уставал от работы, но больше – от собственной нелюбви, от того, что мои мужские силы пропадают впустую. Эти вечера, эти пятиминутки за столом стали совсем какими-то нелепыми тогда. А часто я ещё и пьяным приходил… если вообще приходил. Бывало, так и ночевал в кабаках, если не на работу с утра. Алёна плакала, уезжала к маме. Я возвращал её, прятал глаза, когда случалось говорить с её родителями. Со свадьбы ещё и года не прошло, а всё безнадежно (через “е”), безрадостно. Родственники наши недоумевали, чувствуя нелады: редко можно было видеть нас вместе по выходным. Как ни позвонят – меня дома нет. Одна Алёна в трубку говорит. Потом она и вовсе перестала отвечать на домашний телефон. И родственники, хоть и переживали, но названивать перестали, стали молча надеяться: стерпится – слюбится… Надеялись, но жизненной мудростью понимали: нет, не слюбится, если за семь лет не слюбилось. Оттого и неловко им было, её и моим, между собой встречаться. Вот и не встречались. Алёна через силу, нехотя ездила с подругами по клубам, чтобы не сидеть одной. Но скоро ей надоело: подруги спрашивают, где муж, а ответить им нечего.

 

В этот нелепый период жизни я совсем потерял ориентиры – и в этот же самый период произошло ещё вот что – я встретил тебя. Твоё появление было самой жестокой, но необходимой насмешкой над последними остовами порядка в моей жизни. После того как ты ворвалась в нашу автобусную жизнь, и намёка на порядок оставаться не могло.

Я хотел бы написать что-то вроде «Я хорошо помню тот день, когда ты в первый раз вошла в автобус» и так далее. Но не могу, потому что не помню тот день. Это просто был один из поздних весенних дней. Май. Вероятно, было тепло. Конечно, было тепло, и было дурацкое ощущение весны, которая цветёт для кого угодно, только не для меня!

 

То есть конкретный день я не очень помню, но тебя-то помню хорошо. Ты была просто чудесная. Я недавно услышал слово и поразился, как оно к тебе подходит: ты была такая манкая!

Хотя зачем я пишу “ты” да “ты” – во втором лице? Как будто дам это тебе читать. Она. Будь в третьем лице. Отныне ты – это она! Света – какое хорошее женское имя!

 

С каждым днём она нравилась всё больше и больше. Так чем она была так примечательна? Она была яркой и нежной девчонкой. Не мелкой, но изящной. С грубой мужской походкой, когда корпус при ходьбе клонится вперёд, но одновременно – странным делом – грациозной. Она была вся написана природой крупными мазками, вскоре бы небрежно – а однако мастерски.

Пышнобедрое творение Ренессанса с тонкими щиколотками и розоватой кожей. Городская смешливая модница с невидимым макияжем и хитрой веснушчатой улыбкой. Округлые руки, ловкие, художественные; маленькая грудь, истончение талии и – зад, как большое перевёрнутое сердце. Объемное, трёхмерное. Карточный знак червей. Она носила кожаный пиджак и чередовала несколько брюк. Брюки были из красивой ткани, расклешённые снизу и формирующие сзади прекрасную стрелку меж крепких ягодиц.

Мы с Селивёрстовым переглядывались в первые дни; он смешно шевелил бровями: «Да, нестандарт! Да, выбивается за границы приличного…». Но, бог мой! Зачем и к чему эти границы?!

Тогда я написал стихи.

 

 

«Рвётся мир в лоскуты с её взгляда,

Словно ветошь в железных ладонях…

Чёрт не видел подобного зада,

Жаря грешников в преисподней!

 

Чтобона никому не досталась –

Хоть зубами кусай полотенце!

Крупноватая самую малость

Попа правильной консистенции».

 

Она была общительна, но сама говорила немного – всё больше поощряла на разговор. Чуткий, искушённый слушатель. Обычный средний мужчина, общаясь с ней, возвеличивался в собственных глазах от того интереса, что выказывала Света.

Сразу было видно – эта лиса понимает и обожает шутки. Особенно шутки определённой направленности. Она была явно озабоченной, эта девчонка. На её глазах мерцала плёнка неги; казалось, эту плёнку можно снять пинцетом.

У Светы был свой лексикон, свои фирменные междометия. «Ребя» означало «ребята», мы такого слова и не знали; разные женственные короткие «ахи» в ответ на шутку или рассказ. Такие «ахи» летели, впивались в голову вместе с павлиньим веером чертовски хорошего парфюма. Что за парфюм – я потом-то, конечно, узнал. И даже привык. А тогда они томили и кружили голову.

 

Однажды в автобусе заиграла песня. Пела Глюкоза: «Жениха хотела, вот и залетела…» Молодые (и я в их числе) стали веселиться и подпевать. И Света, тихо шевеля губами, проговаривала слова песни.  А был у нас юрисконсульт Сашка, балагур и кривляка, да ещё альбинос, к тому же. Любитель всех подкалывать, да и сам не прочь оказаться в луже всеобщего смеха (что чаще). Вот Сашка возьми да и скажи:

– А что, Светочка, – он любил называть всех интересных девушек уменьшительно-ласкательно, – было у тебя такое?

– Какое? – откликнулась Света живо-лукаво.

– Да вот… такое… как в песне.

– Как в этой песне? – уточнила Света.

– Ну да, ну да, – он закрыл лысые глазки, взял в руку воображаемый микрофон и, водя вправо-влево шеей с белым кадыком, запел козлиным голосом: «Жениха хотела – вот и залетела…».

– Было такое, Светочка, скажи?

– Было, – сказала Света. Тихо, но услышали все.

Сидящие рядом ещё продолжали улыбаться, но уже забыли про свои улыбки, и те уже существовали отдельно, как осенние листья, отрешившиеся от дерева.

– Что – было? – поперхнулся Сашка.

– Это – было. Как в песне.

– Та-а-к… – нараспев протянул альбинос. – И что-о-о? – Он быстро совладал с собой и, поняв, что нашёл жилу, мгновенно впал в азарт.

– Что «что»?

– И как ты поступила?

– Родила.

Повисла тишина. Песня кончилась, а новая всё медлила, не начиналась. Девицы, что рядом, вытянули лица.

– Кого? – сглотнув, спросил Сашка.

– Дочку, – Света смотрела благожелательно и взглядом призывала веселиться дальше, но уже никто не мог.

Парни поняли, как они безнадёжно малы, и ощутили себя мальчиками, играющими в песочнице с лопатками. Я встретился с нею глазами и увидел там залп салюта; меня осыпало горячей шрапнелью.

– И сколько ей лет?

– Восемь.

Это было невероятно. Все выпали в осадок. Сашка растерялся и ослабил хватку. Казалось, он вот-вот потянется ослабить галстук, или расстегнёт воротник, или что-то такое сделает, чтобы полегчало. Дальше вяло, бесцветно ехали с минуту. Наконец Сашка ожил:

– Ты восемь лет назад уже занималась этим! Сколько же тебе было?

Все выждали, не обидится ли Света, но она не обиделась, а сказала, что лет ей столько, что только и держится на золотых нитях, что зашиты под кожей лица. И ещё что каждое утро делает «берёзку» – упражнение такое, чтобы молодо выглядеть. И тогда уже все дружно, с облегчением рассмеялись.

 

Света была сосудом с плещущейся, переливающейся молодостью. Только тогда мы этого ещё не знали наверняка, это лишь угадывалось. После работы она спешила домой. «Я же мать, не забывайте», – говорила. И уходила – рыжая, кожаная, фигура гитарой, отчётливо цокая красивыми «казаками». А мы пили пиво, глядели вслед – мечтали. Кто мечтал? Мы с Селивёрстовым. Он скорее теоретически. Он любил свою миниатюрную Сашеньку. А девы покрупнее вызывали у него вполне объяснимое влечение – ладони хотят насытиться, а не могут на малом. Он не раз кивал плотоядно и на Захарову с её длинными африканскими диагоналями, с её негабаритными концами-углами-краями, с её мощными грейпфрутами грудей.

Но  Света… Я начал впадать в хандру, думая о ней. Надо же, и чувство юмора у неё есть, думал! От таких не устают, нет. Какое же, наверное, счастье – просыпаться с ней рядом! С такой, как она. Ах, если бы она пропитала каждую стёжку моей подушки! Ах, если бы…

 

Но пришло время (и достаточно быстро), когда Света заметно погрустнела. В её глазах читалась боль. Хоть и силилась она улыбаться. Но улыбка эта была обречённой и пожелтевшей, как намокшая сигаретная бумага.

Это был намёк на непройденный испытательный срок, который сделала ей начальник – Полежаева. И теперь скорое увольнение травило горячею иглой Светину душу. Нам она не говорила. Её продержали в стрессе неделю. Сначала намекнули на её нехваткость, на несерьёзность, с деланным сожалением покачали головой. После этого внушения Света вернулась на рабочее место, стараясь не слушать раскатистый шум обиды в ушах. Кровь не знала – то ли отлить от лица, то ли наполнить скулы мёрзлым румянцем. Лоб стал холодный и липкий. Хотела уйти среди белизны дня, смахнув сумку со стола, под моралистичные взгляды девочек-продавцов. Но – покусала губы и решила: обозлюсь. Задеру работу, как волк овцу. И начала бороть работу. Так два борца: один делает удушающий, в то время как другой ему делает болевой – кто первый даст слабину, впустит боль, подчинившись? Света победила.

Она осталась продираться сквозь этот рынок, накручивать тугую резину клиентских отношений на локоть, на спицы; выуживать щепотьями мякоть из жилистых остатков базы, меж менеджерами попиленной. Полежаева оценила невидимую твёрдость этой молодой разведёнки, которая сжав зубы “колбасила”, как говорила зам. Полежаевой. Светке дали продавать никому даром не нужные пробиотики – и она давала их в нагрузку дилерам, аптекам – всеми правдами и неправдами, нажимая на человеческое в сердцах клиентских «закупёров».

 

Света была для меня предгрозовой напряжённой реальностью, я ожидал, что что-то должно произойти. Над ней маячили миллионы знаков вопроса, не давая мне покоя.

Начало июля. Вечер лопнул свежей новостью: Света идёт с нами на “стояние”. Конец рабочего дня заиграл новыми красками. Что-то сместилось в душной жаре; нежным и тревожным подуло.

Дальше была некая предопределённость: сами не поняв как, мы оказались почти вдвоём на летней веранде “Лоры”. Это кафешка была такая на «Киевской». Я говорю “почти”, потому что за круглым, пластмассовым столиком мы были втроём, как знак мерседеса:  Я, Света и Яна Шутец. Шутец клевала носом. В прошлую кризисную осень она каким-то непостижимым образом удержалась, не вылетела в период увольнений. Она зацепилась паучком и, хоть не была крепким профессионалом и не пользовалась расположением Молотова, но заползла в угол и усидела-таки. Потом у неё был роман и житьё-бытьё с Мироновым, который на тот момент уже не работал в «Эй-Био». Но впоследствии они расстались, она съехала обратно в свой дом на тёмно-зелёной ветке низко-низко по карте. Стала нелюдима, избегала праздников, крепко сдружилась с вечерним мартини.

Сегодня, однако, Яна превзошла сама себя – сидела со всеми, мерцая кругляшками очков, загадочная, изредка злодейски хохоча. Хакамада, да и только.  Сидела до последнего. Уже кемарила, впившись в ножку запотевшего бокала. Янина тонкая сигаретка скатилась с обруча пепельницы и догорала на белом пластике стола, превращаясь в обугленную гусеницу. Струился последний дымок. Над головами шумела загадочная и тёплая летняя листва.

Мы со Светой остались одни с призраком Яны; мы прыскали со смеху и блаженно таяли в тёплой простыне ночи.

– А-а-а, а ты не знаешь, – она имела привычку нараспев тянуть это “ааа” в начале фразы, – почему мы тут одни из всех остались, ты не знаешь, а?

Я ответил то, что показалось мне очень точным и подходящим моменту. Прямо-таки совершенным. Что-то делающее нас сообщниками, так мне казалось. Так всегда кажется, когда общаешься со Светой. Это её манера слушать: говорящий – да упьётся блаженством.

– А почему ты так непривычно свободна? – спрашиваю я.

– Я отдала дочку родственникам.

– Каким?

– Тем, кто причастен к её появлению.

Яна проснулась, удивлённо крякнула и заторопилась домой. Пошла – короткостриженная, аккуратная, семеня гейшей, не забыв отпустить благодушную ехидность в наш адрес.

Дальше мы шли по Дорогомиловской, и мне не верилось, что всё это происходит на самом деле. Она так слушала, так смеялась, так сидела, так шла, так не торопилась сегодня, что это было очевидно и подчеркнуто жирным: это она делает для меня. Я эгоист страшный. Мне так не хватало этого! Чего «этого», я не знал толком. А ещё я привык к исчезновению чуда: это так часто случается на пьяную голову. А тут ничего не исчезает и даже поощряется. И это не глупышка – это умная голова, что идёт рядом. Мягкая, хитрая, жертвенная, сильная… Стой, она тебя поглотит!

Но я уже её целую; мы сидим на остановке.  Мимо шуршат автомобили. И почему-то троллейбус – хотя уже поздно. Запах её слюны – это запах первого подросткового крика, первого сексуального потрясения. Однако я уже не подросток. Я мужчина и я чувствую себя самым лучшим и желанным мужчиной – с ней. Хоть она этого и не говорит. Она просто приносит свои губы, и всю эту летнюю ночь, и всю Москву – мне в подарок. Она уже знает, что я женат. И знает, как я женат. Про качество моего брака ходили шутки – она их выловила из воздуха и поняла.

Но подняться к ней она не разрешает. А я рвался. Тихая хрущёвка в районе Пресни. Мы стоим, я изучаю её ладонями, а наши ноги трутся друг о друга и заплетаются, как стволы деревьев в ураган, как слоновьи хоботы.

 

Мы стали близки не сразу, но неизбежно. Первые дни Света избегала отвечать на звонки. Я мучился, во мне вертелось и лопалось что-то. Недели через две я смылся с дачи под каким-то предлогом, приехал к ней во двор на старой “четвёрке”, и от её дома позвонил. Света была сочно-невеселе и ко мне благосклонна.

– У меня у сеструхи свадьба, гуляем. Закончится – во двор приду.

Я ждал на скамейке, рад был; во мне росла годичной давности беззаботность. Одновременно – негодование на свою несвободу.

Света явилась (а позже я записал это в стихотворении).

 

Моя кожа пахла дымом от костра,

Твоя – весёлым днём сестриной свадьбы.

Ты согласилась встретиться – ура!

Но будет электричка ли? – узнать бы.

 

Ломая ветки, с кровью на щеке

Я долетел до места вожделений…

Ты водку вынесла в одной руке,

В другой – детектор лжи для откровений.

 

Стремясь навек любовь запечатлеть,

Мы детскую площадку затоптали,

В твоём окне горел забытый свет –

Молодожёны сном уж крепким спали.

 

Неслись машины и плетьми огней

Подстёгивали наше притяженье.

Мы высекали искры из камней,

Царапали кору от наслажденья.

 

Я не забуду звёздный горизонт

За третьим транспортным, над крышами палаток.

Вторая родина мне твой микрорайон,

Мне сон с тобой, как жизнь на небе, сладок!

 

Хрустела растлённая на скамейке газета; мы выпивали и закусывали вкусностями, ею принесёнными: куриный рулет мерцал в фольге, сухая колбаса, банка грибов, хлеб. Я был голоден как волк. Мы жевали и молча смотрели друг на друга, близкие и изумлённые, как в каком-то кино. Молчание потом окупилось в темноте трассирующими захлёбывающимися словами, рассказами обоих – о себе, о своей судьбе. Выпитая водка малевала картину ночи, как художник, чьей кистью являются собственные ладони.

Я качал её на по-утреннему, сонной птицей охающих качелях; мы были уличными поэтами, бездомными слюбившимися собаками. (Светин дом был занят ночевавшими там молодожёнами, сестрой с мужем.)

 

Она просила, а я соглашался с пьяных глаз – рассказывал ей про жену. Про то, что должен о ней заботиться, про то, что её не в силах бросить. Спотыкаясь, говорил. И ещё я почему-то тогда возьми и ляпни: ну, может, кто-нибудь тебя полюбит ещё… Или что-то типа того. Света понимающе кивала, и вдруг в глазах её заиграли все мыслимые грани греха. Сидя на качелях, она расстегнула мои брюки и позволила мне быть террористом с несчастной заложницей. Она разделила со мной мои грехи и тревоги, взяла на себя вину, откачала яд, мешающий мне жить легко. А это дорогого стоит.

Она исполнила действо шамана, изгоняющего зло, а ближе к утру силы покинули её, и она тенью растворилась в своём подъезде.

 

Растворилась и пропала. Заболела и на работу в понедельник не пришла. У меня после той ночи начались ломки по ней. Предлагал ей встречи, а она уклончиво отвечала. Нетвёрдо, но по факту отказывала. Получалось, что идёт неделя, другая – а встреч нет. Ты с кем-то гуляешь? – спрашиваю. Нет да нет. Созванивались по вечерам. Я выходил за пивом во двор и звонил ей. Разговоры получались с издёвками, с грустным смехом и с налётом дикой нежности. Были случаи, когда не мог её выцепить на телефонную удочку. Закидывал, ждал: поплавок долгих гудков плавал, неколебимый. В эти дни, встречаясь с друзьями-подругами, она заплывала в воды других акул-мужчин. Так мне казалось. Я бесился, портил нервы себе и Алёне. Ревновать смел, хотя кто она мне?

 

Мальчишник Селивёрстова

 

Мальчишник Селивёрстова. Свадьба с маленькой Сашей через считанные дни. Нас человек восемь-десять парней, выписывающих фигуры по Москве. Август лета, сзади мосты сожжены, впереди взрослая жизнь ещё одного из нас. Полдень, мы начинаем. Зелень и солнце вокруг. Мы на краю Измайловского леса. Возле примыкающих к лесу домов-хрущёвок сушится на  струнах бельё. Жжём костерок из случайных сучьев, сидим на брёвнах и заливаемся – кто водкой, кто вискарём. Нам не особенно и весело, по-честному-то. Среди нас два-три  парня из МВТУ, с кем Артём учился. Остальные с работы, да ещё  брат с дядей, дядя младше нас. Ещё муж Сашенькиной сестры, Женя. Мы все слишком разные; нам не о чем говорить; мы просто пьём и призываем веселье: в какой-то момент оно придёт, по-любому. Сашка-юрист нажирается первым.  Он чего-то выкурил, отчего побелел и теперь плевал слюной, похожей на мелкие клочки бело-желтой пены. Сидел-сидел – да и кувыркнулся назад, как курица в тире, стрелком подбитая.

 

После леса отправились тревожить улей Златоглавой. Синяя гусеница метропоезда везёт нас по открытым перегонам Арбатско-Покровской линии. Всюду свет; поезд стучит и скрипит на поворотах. Ничего, что мы пили водку и жгли костёр – выветрится.

Женя упитан и слабоволен, он натура увлекающаяся и склонная к депрессии. Как я, только мягче и чернее душой. Он первым произносит это.

– Может, девчонок вызвоним?

– О! – вскинулся Сашка-юрисконсульт. – А и правда! Ба-а-рышень бы нам! Бе-е-еленьких! – мечтательно пошевелил губами, прикрыв лысые глазки, сам невозможно белобрысый, в рыжую крапинку. Икая истово, стал уже набирать номера на телефоне – так всегда делал, обычная практика – листать книжку мобильного и днём и ночью, когда под градусом и обуревает дурь.

 

Вышли на «Арбатской»; трясли бутылку: заел шарик-дозатор. Ура –  отлип! Проглотили виски из пластиковых стаканчиков, оборвали лепестки ветчины в вакуумной упаковке: она была солёной, жесткой, пряной. Вкусно ею набить рты и смеяться. Ржать белозубо, хлопая по спинам едва знакомых, но таких родных парней. И хорошо, торопясь, разливать ещё. Ты Артёма друг, а значит, мой друг, давай пять! Дай я тебя обниму: Артём, наш с тобою лучший друг, женится!

Дали прямую по Новому Арбату, вышли оравой на мост: широко, солнечно, вольно! Город закладывает уши. День грубо догорает.

Ввалились в приличную пивную на «Киевской». Туда приехали девушки, когда две-три башни пива улетели, а следующая качалась на столе.

 

Не все согласятся приехать на мальчишник. Согласились Юрицкая с Утяшевой. Их вызвонил Сашка. Гуля Утяшева работала в «Эй-Био» – она была милой провинциальной татарочкой, спокойной и воспитанной, пахла уютным кисловатым телесным запахом, слышным даже сквозь парфюм. Наташа Юрицкая, остролицая девушка с севера, была похожа на гибкую скользкую рыбину из каких-то своих северных рек. Одевалась ярко, модно, пахла хорошими духами; квадратные очки выразительно очерчивали её глаза навыкате. Она была страшновата и одновременно привлекательна. И вся подчинена сверхзадаче – найти мужа с квартирой в Москве, я это уже знал. Я встречался с ней с месяц некоторое время назад, но потом – когда она стала невзначай оставлять свои вещички в моей квартире (то заколки, то расчёски) – дал ей от ворот поворот.

И конечно, мы с Сашкой-юристом с пьяных глаз позвонили Светке. Говорили, с жаром плюясь и выхватывая трубку, убеждая приехать. Тебя, твоего смеха, твоих шуток тут так недостаёт! И т.д и т.п. Она неожиданно согласилась. Я возликовал.

 

…

В какой-то момент вечера Света недоумённо взглянула на Юрицкую, потом на меня, потом опять на неё (когда поняла, что мы не совсем посторонние). Впрочем, Света не увидела в Наташе соперницы: слишком та была неуверенной, не могла никак найти “свою игру”, нащупать нити гулянки. Света же, напротив, быстро овладела всеобщим вниманием; привнесла какие-то новые словечки и шутки, которые все, как орешки, с удовольствием пробовали на зубок и никак не могли напробоваться. Я ею любовался. Умеет держаться, проста и мила с каждым, и с каждым у неё словно какой-то свой секрет.

Женя, совершенно очарованный после того как Света заметила, что он прирождённый режиссёр, выглядел так, как будто его обухом по голове ударили. А ведь она увидела меня настоящего, – как будто говорили его глаза.

Другой Артёма друг, близорукий и чуть заикающийся технарь из Бауманки по прозвищу Проф, сначала недоверчиво, но постепенно всё более увлекаясь, рассказывал Свете об учёбе в МВТУ – и сам не заметил, как перестал заикаться. Света определённо располагала! Грудь Профа задышала, фигура расправилась, обрела спокойное достоинство.

Тут и Юрицкая к нему присмотрелась, но вскоре потеряла интерес: не москвич.

 

Мальчишник обретал второе дыхание. Виски и пиво – не такое уж плохое сочетание, если не гнать, если найти свой ритм.

Ночь укутала и смягчила дневной назойливый звон города. Девушки были хороши для такой компании: весёлые, без комплексов, знают цену деления на шкале кобелиных интересов. Третья, Гуля, была медиком по специальности, а их брата тем более ничем не удивишь, не проймёшь. Сменили три заведения. Смеялись, “сексовались” (люблю это слово из какого-то подросткового американского кино девяностых. Там один тинэйджер пришел к другому в гости и спрашивает: “сексануться есть чего?”, имея в виду журнальчик или видео – не помню уже).

 

Поехали в Серебряный бор – купаться. На трёх тачках штурмовали шлагбаум, заплатили, проехали. Сашку-юриста по пути тошнило: как без этого.

Лес повеял прохладой. Август – купаться не особенно-то и хотелось.

 

Прошлым летом одной июльской ночью мы были здесь, в этом самом месте, с Наташей и какими-то нашими друзьями-подругами. Тогда она не хотела купаться (стеснялась раздеваться), а я с упоением поплавал в чёрной и словно бы масляной воде. Было очень темно; вода была неразличима в темноте, и только в середине реки мерцали блики, образованные огнями домов на другом, строгинском берегу. Тогда это был заплыв под парами шампанского. Вся компания выселилась на деревянных мостках: кто-то нырял, кто-то открывал с хлопками новые бутылки… Как давно это было! Потом я успел жениться, а потом наступила зима. А весной в наш автобус вошла Света.

 

А теперь купаться не хотелось. И упиваться не хотелось тоже. Хотелось контролировать ситуацию. Горел костерок – одному богу известно, где мы нашли дрова. Ночь вошла в самый омут и застыла, равная самой себе. У меня была невидимая игра с Светой. Не игра, а какие-то невыразимые, безумно приятные игрища. Мы почти не обращались друг к другу: она принимала излияния души Профа и Женьки, я любезничал с Гулями-Наташами… Но в то же самое время мы общались невидимыми знаками. Фразами, намёками. И всё мы делали – друг для друга. Света точно работала на меня. Я знал, что она знает, что я слушаю её, когда она говорит, и наоборот. Она казалась трезвее среднего. И я старался быть трезвее среднего. И судя по тому, что мы заметили, как поплохело Наташе  и Профу, мы были трезвее среднего. Наташа полезла купаться. Она разоблачилась и оказалась в красивом кружевном белье – алого цвета. Худенькая, с красивой грудью и выпирающими рёбрами, она, шатаясь, побрела в холодную воду. Светало.

Брось, Натали! Уже не смешно! Но она хохочет, шутя отбивается от Профа, который стремится её обнять; сквозь её хохот проступает потерянность. Они оба пьяные, оба деланно веселы и отчаянны… И оба растеряны как-то.

Поплыли. Даже нам, смотрящим с берега, холодно за них. Смотреть – и то холодно. Светает. Плески и складки на матовой водяной ткани.

Вдруг Наташина голова дёргается, и она начинает молотить руками по воде. Она в десяти метрах от берега.

– Нога! – кричит она.

Мы напрягаемся.

– Б…ть! – чертыхается Артём.

Но вот Проф делает два взмаха и подхватывает Наташу.

Мы с Селивёрстовым давно себе налили, но никак не выпьем. Видим, что Проф справится.

– А ну их! – машем рукой и наконец чокаемся. Порция виски жгучей солёной улиткой скатывается в рот. Крякаем, вытираем губы.

– Давай, дружище… Дай тебя обниму! – говорю я. Обнимаемся. – Счастья тебе в семейной жизни!

– Спасибо, Прончелло! – растроганно говорит Артём.

На миг у меня мелькает мысль о семейной жизни – моей. Но я её отгоняю.

Подходит Света.

– Налейте и мне, ребя!

Света одета в майку-кофточку редкой красивой вязки и в белые брюки.

…

Наташа вышла из воды, поддерживаемая Профом. Она была беспомощна и вместе с тем красива. Красное бельё потемнело, свернулось верёвками и отчетливо читалось на белой холодной коже.  Её зубы стучали; в глазах плескались испуг и смущение. Наташу было жалко, она и сама почти плакала. Утро уже не грезилось – оно властно проступало сквозь лес дымчатыми дланями тумана.

Чуть позже мы шли через мост, невыспавшиеся, но ожившие благодаря чудесному завтраку из хлеба, ветчины и сыра, который мы съели на нашей опушке, когда воздух вокруг разредился и магия ночи убежала сквозь пальцы. Завтрак здорово размыли прохладным шампанским, прежде предусмотрительно опущенным в воду у берега. В головах была приятная свежесть; мы плелись, но плелись с лёгкостью, даже упруго. Ещё час-полтора назад всех разморила предутренняя хмарь, но теперь она схлынула. Солнце привечало нас из-за моста.

Наташа шла рядом со мной. С другой стороны к ней льнул Проф. Она его не замечала и пыталась завязать разговор про мою личную жизнь.

– Ты счастливо женился? – тихо спросила она, глядя под ноги.

– Я? А что?

– Ничего. Почему никогда не зовёте тусоваться? Вон – вы же гуляете.

– Ну, вот сегодня же позвали.

– Так это Сашка спьяну позвонил, – усмехнулась она.

Я промолчал.

– Вы часто тусуетесь?

– Не очень.

– Мы совсем не успели пообщаться. А вообще… было бы интересно, – она быстро взглянула на меня.

– Ну да, – неопределённо протянул я.

– А откуда эта девушка, Света? – она кивнула на Свету, беззаботно шагавшую рядом с Селивёрстовым и Женей. Был слышен её смех.

– Эй, дайте бутылку! – крикнул я вперёд.

Света взяла шампанское у Жени, отделилась,  подошла к нам и протянула мне бутылку.

– Держите, заправьтесь! Угости Наташу, – она кивнула бровями на Юрицкую и опять нагнала авангард нашей процессии.

– Света? – повернулся я к Наташе. – Мы с ней работаем. Она занимается продажами.

– Она тебе нравится?

– Мне сейчас все нравятся.

– Она слишком весёлая, – заметила Наташа.

– А ты почему невесёлая? Это разве плохо?

– Нет, почему…

–  Так почему ты невесёлая?

– Я? Да что-то пропала гармония у меня из жизни.

– Когда?

– Тогда… С тех пор.

Я отхлебнул шампанского из горлышка. Оно яростно зашипело во рту. Мы наконец поднялись на мост; начался спуск, идти стало легче. Я предложил вино Наташе, она сразу же обильно выпила.

– Обними меня, – пробормотала она.

Я не прочь был её обнять, но видел впереди Свету, и сохранить с ней отношения было мне дороже. На помощь пришёл Проф. Он приобнял Наташу; она не стала вырываться, тем более что я ускорил шаг, догоняя друзей.

…

Отыграли свадьбу Селивёрстова. Мы присутствовали там вместе с Алёной – ещё как семья. Сашенька (невеста) не знала, то ли завязывать девичью дружбу с Алёной, то ли не торопиться – Артём ей намекал на то, что у нас не всё гладко. Для нас эта свадьба была напоминанием о свадьбе нашей, не увенчавшейся успехом. Мы чувствовали себя по-идиотски. Мало того, что в сердце уже поселилась ноющая боль от дурных предчувствий, да ещё насколько нелепа была для нас обстановка! Конкурсы, тамада, шарады… Выкуп невесты… Какие-то люди, вполне взрослые, прыгали в ярких трусах, напяленных на костюмы и платья… Я, конечно, там напился. Алёна везла меня домой – сама договаривалась с таксистом.

Начала золотиться осень. Надо было решиться. Но решиться я не мог. Ведь это означало пойти против всего – против обострённых и отчаянных чувств Алёны, против нежных остатков и обрывков прежней любви – во мне. Во мне была любовь, но любовь, никак не обращённая в будущее. Только любовь, связанная с прошлым. Я любил Алёну. Я помнил, как я её любил, но я не мог больше жить с ней. Я хотел жить со Светой. Надо было пойти против родных – её и моих родителей, дедов, перед которыми было стыдно… И я не мог. То, что я не могу, было отчётливо понятно мне; оно висело, как чугунный утюг, привязанный нитками к сердечной мышце. Я давно уже сдулся. Я так много напортачил! Я заслужил то, что имел.

 

Мой круг

 

Я заслужил то, что имел.

Этим летом я занял пост Шевякова. Теперь я был вторым человеком в компании. Шевяков ушёл в разладе с Молотовым, но – достойно, высоко подняв голову. Он управлял компанией в сложный период. И остался в её истории как хороший антикризисный менеджер.

Однажды в начале осени я встретил его на «Пушкинской» в выходной. Он был немного пьян, но чист и светел, не в пример стоящему подле него Мише Борисову: тот был суетлив и чёрен лицом. Я ездил в книжный и решил посидеть с ними на скамеечке на Тверском бульваре, где они пили пиво. Стояла нежная ранняя осень. Под ногами прохожих уютно хрустела гранитная крошка. Я купил «Реддс» – яблочное пиво.

Шевяков знал, что на его месте теперь работаю я.

– Сейчас Молотов меня грязью поливает, а вы все слушаете, – раздумчиво проговорил Саша. – А? Поливает ведь?

– Поливает, – кивнул я.

Шевяков утвердительно кивнул.

– Ну, пусть поливает. Кто был бы против. Да, Миш?

Борисов неопределённо пожал плечами, сгорбившись и глядя в горлышко бутылки.

«Ждёт, когда его Шевяков позовёт на новую работу, – подумал я. – Потому и жена отпускает в выходной пить с Шевяковым. Ещё бы: бюджет семьи под угрозой!»

– Ты знаешь, Саш, – сказал я, – Молотов поливает, кто-то слушает. А я не слушаю. Я знаю и ему цену и тебе. И я его не слушаю. Я знаю твой вклад в развитие «Эй-Био». И для меня ты много чего сделал…

– Ладно, – поморщился Саша, – Шарик-то круглый… Ещё встретимся. Может, и поработаем ещё. А то и серьёзное дело какое ещё поднимем.

–  Ну! – согласился я.

– Ладно, ты скажи, чего ты вялый такой? Как дела? Как с женой? Я вот развёлся…

– Развёлся?

– Ну! Да – достало всё! И я подумал – да ну нах!.. Завяла наша любовь.

– У меня так себе.

– Ты с той же всё?

– Да.

– И чего не так?

– Хочу быть с другой, – с усилием промолвил я.

– Слушай, Прон-Капрон! – взорвался Саша. – Да ты достал уже! Чего ты там резину тянешь?

– Не знаю, – выдохнул я.

– Запомни: в этих делах никто никому ничего не должен! Ты можешь думать что угодно: вот – у вас дом, быт, мамы, бабушки… Всё это руби, рви, никому ничего этого не нужно! Ладно бы дети были… А то у вас же детей нет?

– Нет.

– Ну! Какого… тут думать!

Тут вмешался Борисов.

– Слушай, слушай его больше! Легко другим советовать!

 

…

– Михал Валентиныч, разрешите нам с Селивёрстовым один или два раза в неделю на час раньше уезжать? Мы хотим на дзюдо пойти.

– Андрюш, так чего ты не говорил-то? Ты чего, дзюдоист, что ли? – подскочил на кресле Молотов.

– Занимался, было дело. В школе, в институте. С папой. Он у меня мастер спорта, всю жизнь борется.

– Чего, серьёзно занимался? Разряд есть?

– Нет, для себя, разряд не получал никакой.

– В соревнованиях участвовал?

– Один раз.

– Намяли бока? – засмеялся Молотов.

– Ну… Третье место занял. Тот парень, что первое взял, он меня сделал, конечно. Не порвал, но одолел. Да у него руки были, как краны! Ничего не сделаешь. Сразу захват проиграл.

– А я же боролся по первому разряду. Как с армии пришёл, чемпионом Москвы стал. У  Игоря Викторовича занимался, на «Филях». Было дело тоже! – с довольным видом поделился босс. – А знаешь что – давай-ка вместе подъедем на «Фили», походим, разомнёмся, а?

– Можно, – согласился я, изобразив некоторый энтузиазм.

– Давай, давай, когда? Давай завтра!

 

Молотов вышел из раздевалки, подпрыгивая и разминаясь на ходу. На нём было красивое кимоно с японской символикой. Когда мы разогрелись, он предложил побороться.

– Давай, Андрюш, походим?

– Давайте.

Его куртка была белоснежной, а отвороты странно жёсткими. Ухватиться было невозможно. Мы долго боролись за захват. Молотов был неудобным соперником. В моём понимании товарищеская борьба предполагает дать захват. Конечно, сначала каждый стремится взять захват первым. Но потом можно дать захватить и сопернику. Молотов не давал. Грубые отвороты куртки как влитые прилегали к его плотной волосатой груди. А грудь была всегда далеко и прикрыта колючим ежом подбородка. Рукава были пупырчатыми и тоже жёсткими и охватывали его короткие руки, совсем не оставляя  зазора. При моих попытках ухватить за них Молотов дёргал рукой, и у меня сдиралась кожа на внешних фалангах пальцев.

«У! Негодяй! – думал я. – Не любит, видно, проигрывать! А ведь такой он и в бизнесе…»

Только я успел это подумать, как Молотов, выдохнув ноздрями злой восточный звук, впрыгнул под меня и оказался досадной кочкой между моих ног, через которую я и перелетел. Бросок через спину с колен. Это был его коронный приём. Бросил – и уверенно прижался щетиной к моей щеке.

И всё же мы были примерно на равных. Один раз ещё он бросил, но уже грязно. А потом я даже провернул свою коронку – заднюю подножку. Обозначил бросок, но, почувствовав тот момент, когда по всем законам физики Молотов должен был с треском потерять опору, я не стал «додавливать»: слишком сильно напряглось его тело, чтобы не упасть – тем больнее падать.

Потом мы сидели и пили чай из его термоса.

– Жена чай заварила вкусный, – пояснил он. – У тебя жена как – балует тебя?

– Балует, балует…

– Да! Жена – это важно. Только я для себя пока не определил, насколько важно. Для детей она важна, конечно… Вот Сашка Шевяков – он определился, что жена – это неважно. Ну – он вообще не очень умеет с людьми… Когда человек два раза разводится, уже с ним что-то не так. Я так считаю. А вот друг у меня, Олег, тот тоже разводиться думает. Но там знаешь чего: там жена не развивается. Они жили-жили, он вперёд идёт, а она на месте стоит… А сын у них уже большой.

Изображая жизненные пути друга-Олега и его жены, Молотов крепким ногтём пальца процарапал деревянную поверхность стола. Видно, его эта тема тоже волновала.

А я… Как бы я ни хотел, чтобы меня эта тема не волновала, она всё равно отравляла всё моё существование.

– А борешься ты неплохо, – похвалил босс, лучисто заулыбавшись и стряхнув минутную раздумчивость. – Но знаешь, почему ты меня не бросил ни разу? А?

– Почему?

– Потому что ты ни разу меня не вывел за пределы моего круга. Я двигаюсь внутри своего круга, где мне комфортно. Я не могу упасть там, где мне комфортно.

– Понятно.

– Так и в жизни. И в бизнесе. Очень важно находиться в своей комфортной зоне. Начертил себе круг и не позволяешь другим раздёргивать тебя. Этот круг не стоит на месте. Просто ты двигаешься вместе с ним. Ты и твой круг. Вот так.

«Удивительно! А ведь я давно уже нахожусь за пределами своего круга. Далеко за пределами. Круг совсем где-то не со мной. Когда я успел выйти из него? Сам не знаю… Наверное, когда-то давно. Где он, мой круг, интересно? Как его сейчас притянуть бы сюда? – так я думал, похлёбывая вкусный чай, приготовленный женой Молотова. – Как его найти, мой круг?»

 

…

Я нашёл свой круг неожиданно, и в этом помог случай. Был конец сентября. Алёна собиралась в «Снежную королеву» за зимней обновкой. Я туда не собирался. Мне пришла в голову идея угостить Свету завтраком в кофейне. Я обрадовался этой мысли и сразу же ей позвонил. К моему огорчению, она отказалась, сославшись на дела. Я уговаривал – всё впустую. Я спрашивал: помнишь, как мы в тот раз завтракали?  Помнишь, как солнце приветливо светило и прыгали воробьи за окнами? Торжественными аккордами играла сталинская архитектура на просторной набережной, а мы пили кофе по-ирландски, ели сэндвичи и смотрели друг на друга влюблённо и… спокойно так. Мы знали: мы созданы такими, как мы есть – друг для друга.

Помню, но не могу, говорит. Какие дела – не говорит. Дела и всё. И тогда я поехал с Алёной. Дублёнка так дублёнка. Шуба так шуба. Куплю ей что-то, порадую хоть чем-то.

В «Снежной королеве» меня охватило какое-то предчувствие. Это случилось даже ещё где-то по пути туда. Это предчувствие бывало у меня в снах, когда во сне я встречался с нечистой силой.

Что значит встречаться с нечистой силой? Это когда ты внезапно осознаёшь чьё-то мощное дыхание рядом, прямо в затылок; когда решаешь этому могущественному «нечто» отдаться. Расслабляешься – и в сердце твоём, а потом и во всех внутренностях начинает свистеть ветер; тебя подхватывает, выдёргивает землю из-под ног, и, кружась, помрачённый, раздираемый, ты несёшься в неведомое, испытывая почти сексуальное удовольствие.

Это как отдаться глобальной космической машине, которая щекочет, и ты знаешь, что она всегда щекочет до смерти.

И вот в «Снежной королеве» я почувствовал растущее беспокойство, а потом чьё-то могущественное присутствие рядом. Я смотрел на вешалки с дублёнками, а когда они зашевелились, то я уже знал, кто выйдёт из-за них,  и потому расслабился, отдавшись щекотке и свистящему ветру во внутренностях.

На меня вышла Света. Прошла, не заметив, задев за мой рукав. Она рассеянно изучала глазами Алёну, которую увидела в пяти метрах и которую знала по фотографиям. Но тут вдруг она боковым зрением увидела меня, повернулась, продолжая двигаться; Светины глаза округлились и умастились чернотой. Она открыла рот и тут же ладошкой его прикрыла, и прошла, и скрылась в другом ряду.

…

– Это знак, это точно знак! – говорил я вечером Владу в его задумчивое, рассудительное лицо. Мы сидели в «Андалузском дворике» на станции «Павшино» за штофчиком.

– Какой это знак? Это долбаная случайность, – спокойно, терпеливо объяснял мне Влад, словно нерадивому ученику, уперев локти в стол для устойчивости.

– А такой! Как в “Криминальном чтиве”. Этот… Сэмюэль Джексон знак увидел, что пора завязывать, и завязал, а Траволта проигнорировал. Вот его и убили! Так что пора завязывать.

Лицо Влада были скептическим.

– Две реальности пересеклись. Сошлись в одном месте. Надо выбрать одну. Пора завязывать!

– Пора, кто бы спорил, – сказал Влад. – Вот и завязывай. У тебя есть Алёна. Она тебя любит. Всё.

– Это круг. Это мой круг, – бормотал я.

– Чего? – морщился Влад.

 

Сидя в «Андалузском дворике», мы c Владом ждали электричку: мы условились со Стасом, новым айтишником «Эй-Био», с которым у нас сразу сложились приятельские отношения, заглянуть вечером в клуб «Авторадио» на Тульской, где играли хиты 80-х. Влад после третьей решил ехать с нами.

Стас был невысокий симпатичный паренёк спортивного вида, похожий на ловкого зверька. Он был весёлым малым, лёгким на подъём и готовым к приключениям. По пятницам нашей корпоративной командой мы играли в футбол, а потом ехали куда-то тусоваться – бильярд, караоке, танцы. Стас и я – в первых рядах.

Стас любил нарываться на неприятности – то микрофон сломает, то посуду побьёт. Как – платить? Кому платить? За что платить! Да пошли вы на …! То бильярдный шар у него прыгнет на чужой стол. Или на боулинге он сначала наступит на ногу, а потом начнёт ухаживать за девушкой из чужой компании. Эй ты! Иди сюда, – говорили ему, и я понимал – начинается… Ему били очки, но он не терял ни задора, ни дерзости – и с кровавым носом лез в разборки. Он был как ёжик из анекдота, который говорил: я сильный, да только больно лёгкий.

Дискотека в клубе «Авторадио» была в разгаре. У нас был забронирован столик. Мы тянули из трубочек холодную колу с водкой и с удовольствием рассматривали танцпол. Мы знали: счастье случайных знакомств не притянешь. Оно витает, ходит вокруг меж столиками, как та девушка – разносчица текилы в шляпе. Но далеко не всех она угостит текилой, позволив слизнуть с груди соль. Мы знали, что счастье случайных знакомств не навлечёшь. Но от этого не становилось легче. Случайных знакомств – всё равно хотелось.

Вообще… нам по двадцать пять лет… Это страшный и прекрасный мужской возраст. Страшный и прекрасный своей предсказуемой безбашенностью… бешенством крови… трюками, на которые мы способны. Мы, горе-акробаты в красных лосинах…

Сегодня мы тоже нарвёмся.

Вон сидит девушка, похожая на Эсмеральду из «Собора Парижской Богоматери». Она низкая, чёрная, со смоляными волосами и огромными чёрными глазами. Я вижу, как огни факела дрожат в её зрачках. Я слышу, как трещит его пламя и капает смола на ботинки. Пламя коптит своды; её брови нарисованы сажей, а губы кровью. Мы говорим с ней, мы танцуем. Она крутится на стульчике, поднятая к барной стойке, как ёлочная игрушка.

Но у неё есть стражи. Стражи держат её за решёткой темницы. С ними-то Стас и схлестнулся словесно, когда мы были уже хороши, а Влад вообще уснул.

Улица, порывы ветра. Неоновые вывески. Кусты…

Стас получает в переносицу; отлетевшая линза звенит об асфальт. Стас комкает свои очки пятернёй, как маску с лица срывает. Я зашёл сбоку двух стражников и сначала пытался увещевать их миром. Но когда рассыпалось изображение Стаса, я разразился молнией удара. Мир лопнул для одного из врагов, как банка мёда о кафель. Второй – высокий, как будто стоит на табурете, – рвёт над моей головой мешок с железной картошкой. Я продираюсь через град его ядер, взбираюсь к нему, прижимаюсь почти нежно и – выбиваю из-под ног табурет. «Помните, Михал Валентиныч, заднюю подножку?» Мы летим амплитудно, как в снах, когда ты лезешь на лестницу, а она падает назад. Я лестница – он лезущий. Его грудь издаёт короткое “Ох” с подсвистом, ударившись о клумбу. Хорошо, головой на бордюр не попал. Я вскочил и подёрнул телом. Кусты – мои взъерошенные друзья. Вы мне сейчас нужны!

Стас наконец собрал своё «Я» и кинул в первого врага порцию дерзости. И снова упал, сражённый ударом. Два инквизитора бегут на меня.

В голове откуда-то рисуется картина из китайского кунг-фу-боевика. Стиль пьяной кобры. Вот что мне нужно. Точнее, стиль пьяной ящерицы. Это про меня. Я удираю вокруг и сквозь кусты. Сигаю по траектории “восьмёрки”. Оборачиваюсь и жалю ближнего. Иногда попадается Стас, стенающий. Стас, отпускающий проклятия. Эти проклятия ему при случае оборачиваются жестокими тычками. На моих губах солоно. Но кулаки и локти горят, ссаженные, а значит – врагам хуже. Я смеюсь от нелепости. Я так не прыгал ещё никогда. Мы хрипло дышим и стараемся ударить больней. В дверях охрана – глазеет, деловито переговариваясь. Но как-то… когда-то же это должно кончиться!

Ну вот и она. Подоспела, вся вздувшись от усердия, патрульная «семёрка» с синим маячком. Подоспела, родимая…

По какой-то случайности забрали врагов. Охранники на них указали. Нас отпустили. Мы пошли зализывать раны.

…

Ночевал я в квартире родителей. Они были на отдыхе, и квартира пустовала. Я пришёл под утро и долго сидел на скамейке у дома, ожидая, пока кто-то выйдет и откроет дверь в подъезд. Мои джинсы были рваными на коленях. Колени дрожали под лохмотьями ткани. Саднило всё. Ободранные ладони я отмыл в клубе, а в локти и колени въелась грязь – и жгла жгучей напастью.

Просторный двор был тих и светел. В этом тихом дворе респектабельного дома я ощущал себя бродягой, от которого должны шарахаться люди.

Потянулись первые собачники. Большой сенбернар обнюхал меня и завилял хвостом, жалея. С хозяином мы были знакомы визуально; он удивлённо оглядел меня, но ничего не сказал. Я улыбнулся ему подбитой губой.

У родителей дома я принял душ, промывая ссадины и долго нежась под горячей водой, а затем забылся крепким и блаженным двухчасовым сном.

После сна я позвонил Свете. Они с дочкой собирались в зоопарк. Я напросился с ними. «Зачем тебе это?» – спросила Света. Я сказал, что очень хочу пойти: «Мне это сейчас нужно. Мой день должен быть таким. Мне не хочется никуда больше ехать».

«Ладно, приезжай, угостишь нас завтраком», – сказала.

Я побрился, нашёл сносные джинсы и направился, лёгкий и праздничный, к метро.

 

…

Мы встретились со Светой и её дочкой Вероникой возле «Макдональдса» на улице 1905 года. Маленькая Вероника испугалась меня: из-за синей губы, наверное. Света покачала головой.

– Нормально – ты в таком виде приехал? – с лёгкой досадой спросила она.

Я рассказал ей про ночную драму. По мере рассказа её лицо всё больше светлело. Под конец она улыбалась.

– Мало вам… – подытожила она.

Мы позавтракали в «Маке»; была чудесная погода. Город пах сухой осенью. Света выглядела как винтажная открытка, её хотелось подержать в руках. На ней были потрясающие сапоги – городской бунтарской формы, с тяжёлым каблуком и сочетанием нежной и грубой кожи. Узкие брюки были заправлены в сапоги, подчёркивая кавалерийскую прогалину междуножья. Дополнял образ длинный приталенный пиджак и синий шарф; вся Светина фигура, весь образ – были чертовски соблазнительны.

Мы жевали картошку-фри и пили сладкий чай. Маленькая Вероника прикармливала голубей.

– Да… «Снежная королева» вчера – это нечто! – заметила Света.

– Не говори!

– Такое вообще разве бывает?

– Видишь – бывает.

– Я так ничего себе и не купила вчера.

– Из-за меня?

– Ну, естественно!

– С меня компенсация.

– Да уж.

– Ты знаешь, меня так к тебе тянет…

– Пусть тянет. А меня уже не тянет.

Я слышал в её словах напускную грубоватость, готовую к скорому примирению.

– Нет? Не тянет?

– Ты не переживай. У меня всё легко. Я всегда могу. Ты сегодня как по времени – на зоопарк-то тебя хватит?

…

Хватит ли меня на зоопарк, спрашивает Светка. Сегодня она может быть спокойна, на сегодня меня хватит. Куда мне бежать? Я набегался уже. Я настолько набегался, что мог иногда из одного дня в другой, причём назад, перепрыгнуть. Чтоб успеть схватить звонящий телефон. Хватал телефон, врал что-то, закуривал сразу. Закуривать помогало: страх сжимал мои внутренности… Тревога грызла. Порция дыма смягчала как-то…

Я сижу на скамейке в зоопарке и жду Светку с дочкой – они ушли за мороженым. Ещё должен подойти мой друг Жан. Он неожиданно позвонил (он в армии вообще-то):

– Привет! Ты где?

Я объяснил, ошеломлённый.

– Я подъеду! – сказал он и бросил трубку.

День выдался настолько мягким и нежным, что исходил блаженством, как свежий творог в марле. Да не только сегодня – с ней все дни и ночи преисполненны блаженства. Мы ехали с ней в троллейбусе недавно, и у меня голова закружилась от невероятного счастья. Счастье, как киллер, подкралось и ударило чем-то горячим под рёбра. И стало тяжело дышать. С ней каждый день – счастье. Простое и… неоспоримое…  С ней все предметы кажутся особенными. Наверное, мир так видят художники, как вижу теперь его я, благодаря Светке.

Солнце греет мои ноги в джинсах, гладит шею, ветерок дует на мою подбитую губу. Губа зудит – приятно быть героем! На коленях разложены мои руки, я рассматриваю с интересом свои запястья и ладони. Костяшки кулаков саднят немного, но это даже приятно. Эти руки хотят одного – держать Светку. Разве не для этого они предназначены богом?

Хватит ли меня на зоопарк, спросила она. А что, я могу уйти? Нет, конечно. Недавно ещё мог. А теперь не могу почему-то. “Нет, конечно!”, “Да, конечно!” – я с интересом пробую “конечно” на вкус. Это слово, к которому я не привык. Оно замечательное. Надо кивать уверенно, когда его произносишь. У меня никакого “конечно” нет уже давно. А так хочется, чтобы всё было “конечно”! А со Светкой всё именно так.

Недавно мы были у неё, и пока мы лежали в кровати, Светкин хомяк отчаянно вертел колесо. Он много сил потратил, пока бежал. Куда он бежал? Зачем? Мы уже почти уснули, а он всё бежал, и колесо негромко, но отчаянно скрипело, мешая погрузиться в сон. А недели через две она поведала, вздохнув с лёгкой грустью, что хомяк сбежал.

– Родители его в деревню взяли. Выпустили на минуту: подышать… Ага! Только его и видели!

– И что, всё? – спросил я, – С концами?

– Ага, – вздохнула Света.

– А Вероника как?

– Ну, плакала сначала. Потом её дедушка… мой папа успокоил: “Он в страну счастливых хомяков убежал, там у него будет много друзей”, говорит, – Света весело улыбнулась, качая головой, – Мой папа – это что-то!

Я рассмеялся.

Хомяк совершил побег. В ту страну, куда он рвался, когда колесо скрипело в ту ночь… В ту ночь и ещё на протяжении многих ночей. Он обрёл, что искал. Возможно, у него стоило чему-то поучиться.

 

Я всё ждал, пока Светка с Вероничкой вернутся с мороженым, когда увидел Жана. Он шёл размашисто, большая сумка на плече, похудевший и мощный, как волчара; чёрные его волосы были непривычно короткими. Чёрная водолазка, дешёвые джинсы, кроссовки-тряпочки “абибас” с “черкизона”.

– Привет, служивый! – сказал я радостно. Обнялись. Он грохнулся рядом на скамейку, затащив на неё и сумку свою. Лицо белое, синеватые желваки там, где когда-то был розовый румянец. От Жана веяло сухой силой. Я любил его и был рад видеть.

Он не спросил меня, что я тут делаю, в зоопарке. Ему было наплевать. Он тоже меня любил и был рад встрече.

Подходили любимая с дочкой. Не спеша, с мороженым.

Света и Жан друг друга издали разглядывали. Она улыбалась. Жан щурился.

Я представил их друг другу.

– Наслышана, – пропела Светка.

Вероничка задержалась возле урны, выбрасывая обёртку от мороженого. Она прилипла к пальцам и всё не хотела падать.

– Спите? – вдруг спросил Жан у нас.

– Бывает… – не смутилась Света.

Я разозлился.

– Это моя жена будущая, – огрызнулся я громче, чем нужно.

У Вероники упало мороженое, и она звонко заплакала. Мы встретились с любимой глазами. Я выдержал этот взгляд.

– Понятно, – крякнул мой друг и закурил сигарету.

Вероника плакала, но на неё никто не обращал внимания.

– Я куплю тебе мороженое! – крикнул Жан, – Как девчонку зовут? Вероника? Ага! Вероник! Слышишь, пойдём, купим тебе мороженое!

Мы поднялись и пошли все вместе.

– Свет, извини, что так сказал, – мой друг тронул Светкин локоть.

– Да ничего! – пожала та плечами.

– Ты хорошая. Этот парень тоже. – Жан ткнул в меня пальцем, слегка пожелтевшим от никотина.

– Слушай, – негромко начал друг, чуть склоняясь ко мне на ходу, – Я поживу у тебя немного? Неделю-две.

– А что у тебя?

– Братовья мои квартиру нашу продали. Пока негде жить. Но у меня деньги. Моя часть, – Жан кивнул на сумку, – Олесе теперь на операцию дам. Она грудь хочет сделать…

– Че-го?

– А, – Жан отмахнулся, – неважно! Так что? Поживу у тебя? Могу покупать тебе всё, что захочешь. Деликатесы всякие. В клубы походим.

– Он уже находился в клубы. Посмотри на него! – Света, смеясь, кивнула на мою губу.

Я задумался.

– Хорошо, – сказал я наконец, решив что-то. – Но у меня условие. Квартиру будешь убирать. Окна помоешь.

– Идёт! Вот это парень! – просиял Жан. – А Алёна где? – вспомнил он.

Я не ответил, закусив губу, раздумывая. Над нами безучастно шумела ласковая летняя листва.

 

 

Москва, 2015