Константин Строф. Дудочник у ворот зари (рассказ)

Он не захотел.

Кто бы только поверил… Первый в своем роде. И такой уверенный. Вот уж лежит молча, претворяется спящим. Словно обижен. Уже оставлен мною, один и, наверное, разочарован.

Я редко выбираю юношей, к мужчинам совсем прохладен, но этот был поистине неплох. Строен, малоразговорчив, но не подавлен и еще менее знаком с собою. Я забыл спросить его имя – никогда не увлекался такого рода водянистыми коллекциями, но тем не менее было бы теперь кстати – для, скажем, пометки на полях. Впрочем, я и так его прекрасно помню. С некоторых пор я могу не обращаться к будущему времени, с меня хватает настоящего, всю бесконечность коего чувствую эмалью. Просто знаю. Еще давно, помню, мне в сердцах сообщили – кажется, по-португальски, – дескать я безнадежно нежен со своей жизнью и неутомим… нечто вроде. И музыкантом я не стал.

Безымянный был чем-то сильно изменен, изменен сознанием – имею я в виду. Я до сих пор чувствую того привкус. Меня вообще часто мутит под утро, однако сегодня различим легкий посторонний налет. Я никуда не спешил этой ночью, вспоминал расположение звезд из своего сна и подбородок одного давнишнего друга. Я чувствовал на пояснице и внизу живота то ни с чем не сравнимое томное потягивание, извечно сопровождавшее меня в ночи удачи – словно забегавшее вперед близящемуся наслаждению.

Я встретил его прямо под открытым небом, возле шумящего из последних сил ресторана и что-то пообещал. Я обладаю некоторым гипнотическим даром, до конца мною не исследованным по причине отсутствия на то причин и обыкновенной лени. На сей раз обошелся несколькими словами и движением глаз.

Светало, и на улицах было безлюдно. Какой-то жутко старый и еще более провинциальный городок на тихих излучинах тонкой заросшей реки… Я не торопился, я наслаждался. Ни бродяг, ни возвращающихся машинистов, ни проснувшихся пекарей… Любая скамейка, любой приступок был полностью отдан в мое распоряжение. В наше, конечно же, в наше. Мой новый друг шел несколько неровно и вопреки немногословности из первого впечатления пытался раз за разом что-то узнать. Я вяло отвечал его вопросам, оставляя место для новых и украдкой осматривал худые и бледные, безволосые, с отчетливыми венами кисти, жестикулирующие довольно скупо, устало изогнутую шею, скорее пошедшую бы девушке, за вычетом яркого кадыка, не слишком приятное глазу покраснение возле, аккуратное угловатое ухо, скулу цвета недозрелой желтой сливы, проглядывающую ниже жилку… Он почти не стонал. Только вздохнул, словно бы даже разочарованно. Но я мог, естественно, ослышаться, ведь в уши мне уже стучало, лилось целым шквалом изнутри… Я в целом не склонен к вымыслу и совсем уж отучен от стеснения. Он вздрагивал, а я видел детство, сохранившееся тонкой пачкой открыток, подновленных местами свежими красками, неуместно поблескивающими, словно смазанные сальцем, – так ясно различимыми к вечной моей досаде. Я видел одетый в солнце мезонин и наш парк в снегу, лодку Архипа, пересекающую по дуге реку, выволоченную на берег утопленницу, которую так никто и не узнал, собственный ноготь, что-то соскребший со стенки винной бочки, себя целиком на чьих-то коленях, возящего нефритовую лупоглазую ящерку по столу, снова парк и облетающий вяз… И здесь, – я чуял распаленным алым нутром, – начинались уже написанные наново, совершенно на сей раз с нуля, картины. Дерево, проклюнувшееся между ступней, мягкое и безропотное, – у кого не вызовет улыбки умиления? Но вот уж стоит одного с тобою роста. И ты впечатлен, киваешь, гладя тесную темную кору. И прямо под рукой она грубеет, а ладонь выпрямляется. И тебе вот уж приходится отступить. И через сколько-то вот таких, не объявляющих о своем прибытии секунд вдруг понимаешь, словно не узнал себя в зеркале, что стоящее перед тобой – ты сам. Давно. Не стоит счета столько лет, на которые не хватит пальцев. Ты сам. По крайней мере, то, что тобою принято называть. А тот, что присутствует, что глядит и не шелохнется, – всего лишь регистратор… Когда вяз начинает облетать. Кажется, почти готов догадаться, что подобное происходит ежегодно… или ежечасно – ты робок, но отчетлив. На тебе, шумящем желтизной, написано: “Я умираю”. И некто второсортный, подбирается, морщится, дробится и принимается всей сворой бегать вокруг не ведая, что делать. Ничего не находя…

Нашел немногое – свериться зачем-то с часами.

Ровно так вот сидел однажды, не понимая ценности, заведенных для остальных циклов, рассматривая сочащуюся из ранки на запястье кровь, что начала вдруг клубиться, мешаясь с танцами смешливых облаков. И старая, облепленная землей челюсть валялась тут же под ногами – когда вскружило вокруг мир и повалило небом вниз.

Я наконец выпустил, и он бессильно тронулся в путь, закончив его тут же в траве, как сам однажды я на неживых прошептавших что-то наспех листьях, красных и желтых, зубчатых по краям.

Я присел на одно колено, плывя со всем пульсирующим бесплотным окружающим – нескончаемо мимолетным. Дороже среди свойств не существует.

Он молчал. Вопросы, как видно, потеряли смысл. Я не смеюсь – давно уж не смеюсь в блаженные моменты. Все его лицо погрустнело, заострилось, но еще медленно двигались серые, слегка опаленные возле зрачков глаза и бежали по их жилкам оскудневшие ручейки. Я был привычно тронут и по своему интуитивному обычаю назвался ему настоящим именем, которое все равно ничего не сказало. Я объяснил ему в двух словах о выборе, который стоит перед ним, а он задумался, закрыл глаза и тяжело сглотнул. И вместо ответа отвернулся к уже порозовевшему под зеленой корой небу, вот-вот готовому дать лучистую течь.

Теперь я уже спешу по все еще пьющему ночь переулку, но ясно помню этот поворот головы и немой отказ. По неровным камням, под деревьями, сыплющими своим семенем на потасканную отучневшую землю… Должно статься, я многое забыл, – забыл сейчас в плетенье пьяного, покрытого росою шага, забыл тогда, измученный надеждой, забыл давно – напрочь, в темноту… И есть, вероятно, что-то в этом самом солнце… Что ж, все может быть. Но было бы оно хотя бы красным… Нет, понять до конца не могу. Отказ редкостный и, пожалуй, в чем-то достойный, даже впечатляющий, но не ранимая сенная девушка – понять не могу. Отказ от вечности… от взлетов чистых наслаждений вне отупляющих, неприглядных сношений. От мира. И что за выбор? – в пользу сомнительного огня, самодовольного однообразного пупа, пресыщающего за какие-то секунды… Не понимаю. Не скажу, что мне плохо или не по себе, но все же… тоска, обычная для этого часа, сегодня молода и самодовольна. Меня сложно согреть, но одна мысль теплит: свет слабеет день ото дня, убывает, и уже совсем скоро я понемногу, ночными поездами начну свою ежегодную погоню за больным улепетывающим светляком, гоня его верно на север, где столкну княжеским сапогом с нагого обрыва – в ледяное мутное море. И забуду о нем на добрую треть года. Пусть и возродиться непременно, но потом – время у меня есть.

Неужели ему тоже так тошно и мозгло от вечности, там в выши?..

Затворяю неслышно дубовую дверь и прошу прощения.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.