«От этого сыра до кашкавала один шаг, и этот шаг уже сделан» Ильф и Петров. «Из записных книжек»

Он приехал в Одессу весной 1969 года. Весна выдалась ранняя: весь город был укрыт зелёным одеялом, сотканным из молодых листьев каштанов, лип, и черноморских тополей. Под зелёным одеялом листвы чудесно пахло запахом моря; этот запах доносился со стороны Большого фонтана: у него был тонкий серебристый аромат, и волновал он по южному нежно, как восточный сон. В город приехал молдавский Джаз-Оркестр «Букурия» под управлением Бориса Иванова. Это был легендарный оркестр Кишинёвской филармонии, которым руководил Шико Аранов. После смерти маэстро пианист и второй дирижёр Борис Иванов стал автоматически руководителем оркестра, но заменить маэстро он не смог.
Вячеслав Кашкавал был принят в состав оркестра на самый трудный вид саксофонов:— на саксофон баритон. Ему было уже 17 лет, и он окончил два курса музыкального училища по классу баяна. Мы познакомились после концерта оркестра «Букурия» в Одесской Филармонии. Мой будущий друг Славик, с высокой и сутулой, как вопросительный знак спиной, стоял у выхода из концертного зала. Выражение лица у него было отчаянное, как ослиный крик.
— Добрый вечер,— сказал я, восемнадцатилетний воспитанник военного Оркестра,— я тоже из Кишинёва. Мне очень понравился ваш концерт. Ты здорово играешь на саксофоне.
Выражение лица у него изменилось; он совсем по-детски, улыбнулся, и сказал:
— Очень приятно! Я жду одну женщину, она обещала подождать меня, но наверно уже ушла. Я снял её перед концертом.
Я был воспитанником военного оркестра с 13 лет, и мои познания в области снимания женщин были только теоретическими. Я промолчал. На мне была одета парадно-выходная форма Образцового Оркестра Штаба Краснознамённого Одесского Военного округа.
— Ты что курсант военного училища?— спросил Славик.
— Да нет! — я смутился,— у меня неделю назад была присяга. Я заступил на срочную службу.
— А мне осенью в Армию,— сказал Славик,— но я постараюсь откупиться. У меня с головой,— он постучал длинными худыми пальцами по немного вытянутой голове. Волосы у него были светлыми: большая редкость для молдаванина. Глаза у него были карие, а нос прямой и ровный, только чуть-чуть был сдвинут в сторону. В детстве он наверно налетел на стол. В профиль он был похож на молодого римлянина,— чистый оттиск, с древнеримской монеты. Светлоликий Дак, с глазами римлянина. Когда он стучал себя по голове, на среднем пальце руки у него блеснула золотая печатка. Я промолчал.
— Да не расстраивайся ты!— он ударил меня по плечу,— она наверняка уже ушла. Давай лучше выпьем. Не в моих правилах ждать.
— Мне нельзя. Я не пью!
— Как вообще не пьёшь?— спросил Славик.
Смех у него был заразительным.
— У меня мало денег,— сказал я.
Мне было стыдно сказать ему, что денег у меня нет, а на концерт нас, военных музыкантов, впускали бесплатно.
— Я угощаю!— категорично сказал Славик. У меня хорошая зарплата, кроме того мне доплачивают за переписку нот.
Категоричность была чертой его характера. Мы по улице Пушкинской спустились вниз, потом повернули налево, и по Дерибассовской прошли один квартал.
— Тебе нравится Одесса?— спросил я.
— Я не знаю,— ответил Славик,— я не думал об этом. А девочки здесь классные. Мы были недавно на гастролях по Волге, и у меня вышел колоссальный скандал. Я обещал одной дочери Генерала, что женюсь на ней. Пришлось сорваться в Кишинёв самолётом, за свои деньги.
Он всё время смеялся: отрывисто и громко. Возле гостиницы «Украина» мы остановились, и я сказал ему:
— Вот здесь в подвале продают лучшие коктейли в городе.
Заведение называлось «Оксамит Украины». Я узнал об этом заведении случайно. Первый ловелас оркестра и известный одесский «Казанова» дядя Женя Медведь водил именно сюда своих жертв. Он сам рассказывал об этом. Когда очередная жертва, извинившись, уходила в туалет, «Дядя Женя» доставал из заднего кармана брюк-галифе плоскую бутылочку с водкой и вливал в бокал жертвы хорошую порцию водки, уже наэлектролизованную военной любовной романтикой. Любимый коктейль «Дяди Жени» назывался «Жемчужина Крыма». Мы спустились в подвал. После второй порции коктейля я был уже пьян. Мне очень хотелось рассказать Славику, как мне было не сладко все эти пять лет воспитонской жизни, и как они тянулись очень долго, особенно зимой, но Славик не слушал меня. Оркестр Штаба переехал в новое здание на вторую станцию Большого Фонтана несколько лет назад из Сабанских казарм. Мы жили по четыре человека в комнате,— неслыханный по армейским понятиям уют. А я с моим товарищем Валентином Гогой, барабанщиком ансамбля «Норок», жил в комнате только с двумя кроватями.
— А на чём ты играешь?— спросил Славик.
— На кларнете,— смутившись, сказал я.
— Это не инструмент,— категорично заявил Славик,— я научу тебя играть на саксофоне. У меня лучшие концерты Джона Колтрейна. У меня шикарные записи. А к вам в оркестр можно попасть служить,— спросил Славик.
— Я не знаю,— ответил я.
— Так! Поехали к вам в Оркестр,— сказал Славик,— я у вас переночую, а утром мы решим все вопросы.
Я вспомнил про дырку в заборе.
— Поехали,— нетвёрдо сказал я.
Утром подполковник Жданов и майор Банокин прослушали Славика. Он не играл на саксофоне баритоне, а стрелял короткими пулемётными очередями из обоймы Джона Колтрейна. Майор ошарашенным взглядом смотрел на Славика. Мне показалось, что во время очередной пулемётной очереди у майора приподнялся дыбом один погон.
— Что вы ещё можете нам сыграть?— шамкая губами, спросил подполковник Жданов.
Славик врезал молдавскую польку: он играл так виртуозно, что майор, улыбнувшись, сказал Жданову:
— Ну что, Александр Васильевич, надо брать.
Так Славик Кашкавал стал на два с половиной года военным музыкантом. Первые полгода он был воспитанником, а осенью, когда я примерял сержантские лычки, его перевели на срочную службу. В ту весну 1969 года Молдавский оркестр « Букурия» уехал в город Николаев без Славика Кашкавала. 

Глава вторая.
При нашем оркестре была создана эстрадная группа. Эта идея принадлежала подполковнику Жданову,— человеку разносторонне одарённому. Он мог часами рассказывать о творчестве Моцарта, и при этом он виртуозно ругался матом, как последний босяк с Хаджибеевского лимана. Концертной деятельностью эстрадного ансамбля «Звёздочка» ведал Миша Беленький, коренной одессит, окончивший консерваторию по классу скрипки. Миша по закону служил один год: за этот год я видел Мишу дважды,— первый и последний. Миша здорово рассказывал анекдоты, «За Одессу маму» и был похож лицом на Наполеона, который ещё не дошёл до Москвы. О Славике Кашкавале Миша составил очень лестную характеристику. К Мишиным словам начальство прислушивалось. На доходы с концертной деятельности ансамбля Жданов строил дачу на реке Волге. Осенью весь большой оркестр уехал на торжества в Молдавию. Вернее уехал весь оркестр: 80 человек размещённых в трёх автобусах, а я попал в госпиталь с болями в печени, за что мне и удалили аппендицит. Оперировал меня практикант—вьетнамец, а настоящий врач стоял рядом и через переводчика руководил пыткой. Иногда мне казалось, что маленький вьетнамец, который стоял на подставке во время этой экзекуции, отрезает мне яйца. Когда меня выписали из госпиталя, оркестр уже вернулся из Молдавии, и Славик ходил с очень расстроенным лицом.
С Кашкавалом случилась маленькая неприятность, вернее не со Славиком, а с его саксофоном—баритоном. Он положил его на землю, под задние колёса грузовика, который перевозил имущество оркестра, и отвлечённый стаканом вина, он забыл про свой саксофон. Грузовик сдал назад и переехал через саксофон. Могучий инструмент, иногда звучащий, как штормовой ревун с танкера «Дербент» можно было подкладывать под дверь. Денег на покупку нового саксофона в оркестровой казне не было. Вся опасность состояла в том, что безинструментного Славика могли перевезти в роту простым автоматчиком, в роту охраны.
— Я буду играть на флейте,— сказал Славик.
Осенью демобилизовался флейтист, виртуоз, окончивший Одесскую Консерваторию. Он носил такие толстые стёкла в очках, что мы понимали: медкомиссию он прошёл только благодаря подполковнику Жданову. Он играл партиту Баха с Оркестром. Мы его называли «Четыре глаза, и ни в одном совести». Он по любому поводу бежал жаловаться к Жданову. Славику поставили условие: через месяц он должен сыграть партиту Баха с Оркестром. Славику выдали Ленинградскую флейту, и он начал заниматься по 20 часов в сутки. Трудолюбие было чертой его характера. Славик говорил, что нижняя челюсть у флейтиста должна быть выдвинута, как у легендарного Дуче,— вперёд. Славик привязывал свою челюсть на ночь бинтами к спинке кровати и спал на ней, как бегемот на берегу озера Чад. Через месяц Славик блестяще сыграл Партиту Баха. По этому поводу Славик напился и загремел на трое суток на гаубвахту. Славик работал три дня на мясокомбинате и вернулся в оркестр весь перевязанный колбасой, которую он спрятал под гимнастёркой. Он ходил в авторитетах.
— Я всего смогу добиться,— говорил Славик.— Я должен только очень этого захотеть. Я стану Министром культуры в Молдавии.
— Зачем тебе это?— печально спрашивал я.
— Ещё не знаю,— отвечал Славик.
Он иногда читал книги, и на долгое время его любимым героем стал Фрэнк Каупервуд,— «Титан, Стоик, Финансист», Теодора Драйзера.
— Вот личность,— говорил Славик,— вот человек, который всего добился в жизни сам. Ни на кого не надо надеться, только на себя. На одного себя!
Мы уже редко ходили в «Оксамит Украины» вместе. У Славика появились другие друзья, которые считали, что коктейль, это дамские штучки, и пить надо креплёное вино, специально созданное для военных музыкантов: «Солнцедар и Биле мицне». Так прошло время, и я стал робко ухаживать за нашей солисткой Галочкой, пухленькой симпатичной женщиной, по кличке «Подушка». Всё свободное время я проводил в комнате общежития Одесской консерватории на улице Льва Толстого, где она училась на третьем курсе по классу скрипки у профессора Бени Мордковича. Вниз от общежития, по линии 28 трамвая находился Дюковский парк с танцплощадкой «Снежинка», где я иногда подрабатывал, играя на танцах, замещая саксофониста Валеру Балагуту. С Галей в комнате жила её подруга, арфистка Ляля: голубоглазая блондинка. Я познакомил Лялю с моим товарищем Лёней Быковым, и у них начался бурный роман: с цветами, со сценами ревности и примирениями. Лёня так и говорил: « Ах, эта женщина Ляля! Которая играет на марфе.» Потом я заболел. Я попал в госпиталь, и пролежал в нём около двух месяцев. Палата была на шесть коек: большая, очень светлая. Одна дверь из палаты выходила в сад, в маленький сад, отгороженный от городской улицы высокой стеной. Ветер приносил из-за городской стены шум улицы, и слабый запах моря. Я не помню имя таджика: имя у него было сложное, и я никак не мог его запомнить. Таджик был очень толстым, как Ламме Гудзак, и всем охотно оказывал всякие услуги. Потом вся палата привыкла к новому имени таджика, и он откликался на новое имя. Таджик Ламме плохо говорил на русском языке, и он объяснялся жестами, как глухонемой. На врачей он смотрел, как глухонемой на радиоприёмник. Я набрал в библиотеке госпиталя много книг, и заново открывал для себя Лермонтова и Бунина. Я читал очень много, и прочёл тогда много хороших авторов. Через месяц я не путал акмеистов во главе с Гумилёвым с футуристами и эгофутуристами. Я с радостью декламировал, сидя в саду «Весенний день» Игоря Северянина:
— Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплён
Я снова—Я: Я снова молод!
Я снова весел и влюблён.
Я читал «Сны Чанга» Бунина и чувствовал музыкальный ритм в каждой строке, как будто слушал прелюдии Рахманинова или Скрябина: ритм ощутимый, как были ощутимы морские запахи, которые приносил слабый ветер. В ту ночь Ламме стало плохо. Он стал рвать, и пена висела у его губ чёрными пузырями. Днём его перевели в одноместную палату, а к вечеру он умер. Короткое, как выстрел в упор слово «Нефрит». Вскоре меня выписали, и я прямо с проходной позвонил Гале в общежитие. Поднявшая трубку дежурная спросила:
— Это ты Сергей?
— Да,— ответил я.
— Галина ждала тебя,— сказала дежурная,— позвони ей вечером.
Но и вечером её не было в общежитии. Я встретил Галину на другой день, и она удивлённо спросила: « Тебя сегодня выписали?»
— Да, сегодня,— соврал я.— Сегодня утром.
Весь предыдущий день я провёл на улицах города, в который влюбился на всю жизнь. Вначале я зашёл на Главпочтамт: на улице Садовой, и получил из дому несколько писем. Потом по улице Садовой я дошёл до Цирка, а потом вернулся назад к центру, и возле сквера перекусил в маленьком кафе. Потом по Дерибассовской спустился вниз к Приморскому бульвару, и там я сел на скамейку, и долго смотрел на море.
— Здравству Дюк,— сказал я памятнику,— я вернулся, но меня не очень ждали.
Море было синим, и белый пароход осторожно приближался к причалу Морвокзала. Вдали были видны и другие корабли на рейде. Вечер я провёл в ресторане Морвокзала. Еда была очень вкусная, белое вино холодным, оркестр играл не громко, а Таня Боева, солистка оркестра, талантливо копировала Эллу Фицджеральд. На пианино играл знаменитый музыкант: Серёжа Терентьев. Потом я пил с музыкантами, и плохо помню, кто из них посадил меня в такси. Я вышел на улице Халтурина, у ресторана «Кавказ», где снимал рядом с рестораном квартиру у вдовца, отставного полковника.
— Ну что? Отслужил своё?— спросил меня пьяный полковник,— Коммиссовали.
— Да! На днях я уеду домой,— сказал я,— спасибо вам за всё.
Я лёг в кровать и горько заплакал пьяными слезами, от того, что я больше никогда не буду жить в городе, где по утрам пахнет морем, в котором много хороших музыкантов, много поэтов и много смеха. Я знал, что я уеду из этого города навсегда. И мне было очень жаль моей закончившейся юности, и моей первой неудачной любви к женщине по имени Галина.

Глава третья

Встретились мы в Кишинёве, уже молодыми гражданскими мужчинами; иногда с улыбкой мы вспоминали наш Одесский период жизни. Вячеслав устроился на работу недалеко от своей квартиры на Рышкановке в оркестр ресторана «Пловдив». Квартиру он отсудил у своих родителей, доказав в суде, что у его матери есть частный дом. Поговаривали, что судье Вячеслав немало уплатил: в то время ресторан «Пловдив» приносил музыкантам хорошие заработки. Родители у Вячеслава работали учителями. И Вячеслав купил машину. Ах, что за прелесть, были эти первые тройки, копейки, и шестёрки. Новые машины внутри пахли счастьем, и многих этот запах торопил паковать чемоданы и уезжать в Америку и Израиль. Возле меня тормознула голубая шестёрка: за рулём сидел Вячеслав, надувшись, как мужик перед фотоаппаратом. Он снял с носа очки в дорогой оправе, и как-то устало спросил у меня:
— Ну как дела у тебя Серёга?
Мне показалось, что нос у Вячеслава, был, повёрнут в другую сторону. Поговаривали, что он сделал пластическую операцию. Но все, же он как-то неуловимо изменился. Вячеслав был одет в дорогой Французский костюм. На гладко зачёсанные волосы на ровный пробор, он вылил много французской туалетной воды. Вячеслав хорошо смотрелся на фоне новой машины. Мои дела его не интересовали.
— Я слышал, что ты женился,— сказал Вячеслав,— поздравляю. Но зачем так торопиться?
Голос у него был жёсткий и неприятный, как крупный песок на зубах. Я виновато развёл руками. Прошло ещё несколько лет и на углу парка Пушкина в Кишинёве, который выходит к гостинице «Кодру» я вновь встретил Вячеслава. В его руках был дипломат, и он был одет в дорогой импортный серый в полоску костюм; светлые очки в золотой оправе, придавали ему вид недавно защитившегося кандидата юридических наук. За его спиной был виден парк. Издали трава на газонах казалась зелёной. Веял лёгкий ветерок. День был осенний, ещё тёплый, и наша бесконечно красивая Бессарабская осень согревала душу неярким солнечным светом.
— Здравствуйте, дорогой Сергей,— сказал Вячеслав.— А я здесь обедаю,— он показал рукой на вход в Совминовскую гостиницу,— вы разве не знаете, Сергей, что я здесь обедаю.
Простым смертным вход в ресторан гостиницы «Кодру» был заказан. Это был Совминовский объект.
— Ты, что вспотел?— спросил я.
— Не понял,— сказал Вячеслав.
— Сбрось наколки, и скажи, как мне называть тебя.
— Вячеслав Константинович Вербицкий.
— Мне можно поздравить тебя с удачным браком. Ты перешёл на фамилию жены.
— Да! И ещё раз да!
— Я пойду, приятного аппетита вам Вячеслав Константинович.
Вячеслав Константинович Вербицкий рассмеялся, и это был смех Фрэнка Каупервуда. Он повернулся и, посмеиваясь, пошёл обедать.
Через некоторое время Вячеслав Константинович позвонил мне и спросил:
— Сергей, а где вы с женой отдыхаете в выходные дни?
— На Днестре,— ответил я.
— Удивительное совпадение,— сказал Вячеслав Константинович,— я тоже с женой отдыхаю на Днестре. Мы отдыхаем в Голерканах.
Я знал, что санаторий в Голерканах расположенный на берегу Днестровского водохранилища в советское время принадлежит Молдавскому правительству. Небольшой рай для работников Совета Министров и центрального комитета Коммунистической партии Советской Молдавии. Маленький оазис в Молдавской республике. Ездил Вячеслав Константинович на серой «Волге» полученной по разнарядке Совмина. Новая машина очень шла к новому выражению лица Вячеслава Константиновича Вербицкого.
Умер вождь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Брежнев. Настало время перестройки и перестрелки. Вначале новые перестроечные времена коснулись зятя Вечеслава Константиновича, человека наверняка не глупого, и чувствовавшего новый ритм жизни. Зятя Вячеслав Константиновича понизили в должности, или он был отстранён, но дело совершенно не в этом. Вячеслав Константинович отреагировал по Горбачёвски быстро и решительно: он развёлся с женой. Но процесс пошёл совершенно не в том направлении, в каком хотелось бы Вячеславу Константиновичу. Нашему герою показали на дверь: при этом автомобиль «Волга» был оформлен на его жену Таню, и новая трёхкомнатная квартира была оформлена на тёщу. Пришлось возвращаться в квартиру, отвоёванную у своих родителей. Новый порядок жизни настиг Вячеслава, как ковбойское лассо упрямого бычка, и повязал намертво. Работы не было. Он продал кооперативную двухкомнатную квартиру, и купил однокомнатную на Боюканах. Я ехал вечером на работу в ресторан «Галант» в троллейбусе, когда увидел знакомый профиль. На Славике была одета фуфайка модели «Верьте мне люди» с поднятым воротником, пошитая, как мне показалось китайскими заключёнными. Я подошёл и поздоровался. Славик узнал меня.
— Привет, — сказал он,— ты хорошо выглядишь. Где работаешь?
Я ответил.
— Выйдем, поговорим,— предложил Славик.
Мы вышли из троллейбуса на Чернышевском кругу.
— Мне дальше на Скулянку,— сказал я.
— Ты хорошо выглядишь,— снова сказал Славик.
— А чем ты занимаешься?— спросил я.
— Я работаю сторожем в Дендропарке,— сказал Славик,— а если видеомагнитофон пожевал ленту, как можно её разгладить?
— Утюгом,— сказал я.— Только очень горячим.
Славик потащил меня за рукав пальто в сторону от троллейбусной остановки. Он вцепился в меня, как радист-нелегал в ручку радиоприёмника, который тяжело настраивается на нужную волну в условиях холмистой местности.
— Я хотел тебя давно спросить: чтобы никто не слышал. Тогда в Кишинёве, это ты подложил мой саксофон под грузовик.
— Нет! Я ведь лежал в госпитале. Вспомни. Вы ещё с Валентином навестили меня перед моей выпиской из Госпиталя. Я лежал в Госпитале в Одессе, а вы были в Кишинёве на торжествах.
— Да! Да! Да! Я вспомнил. А я думал.
Теперь он смотрел на меня, как врач, скрывающий диагноз. Взгляд у него был всё понимающий и жёсткий, как у опытного часового второго года службы. Славик повернулся и ушёл. Розовое небо над Кишинёвом становилось лиловым, постепенно меняя свой цвет. Небо потемнело. Уже и вечер. Слава Кашкавал умер в сумасшедшем доме, в Костюженах. Он был буйный, и ему сделали успокоительный укол, после которого он умер. Похоронила его Таня. Его бывшая жена.
Я приехал в Одессу спустя много лет. Это был уже другой город и другая страна. Изменилось всё, кроме этого волшебного запаха моря, этого волнующего запаха нашей юности.

16 Июля. Хрудим. Чехия.