Выеденная долька лимона плавала на дне стакана с чаем. Мурашки по стенам. Истрепанный день падал за крыши домишек, где-то в отдаленной провинции вселенной. Я ждал нескольких незнакомых мужчин с мертвыми лицами – они должны установить в моей квартире дополнительный микрофоны и камеры наблюдения. В вентиляции прятался мрак. Зазвонил телефон. Я поднялся с матраса, вышел в прихожую, скрипя холодным паркетом, и поднял трубку. Я услышал голос матери моего старого приятеля. Этот голос был визгливым, надрывным, слабым, меркнущим, дребезжащим.

– Витя! Витя… Горе то какое!

– Тамара Ильинична? Что случилось?

Тамара забулькала, завсхлипывала, пошел дождь, сорока на ветке дерева небрежно покачнувшись, покончила с собой, еще одна ракета разбилась о небесную твердь, а на другом конце провода плачет Тамара.

– Колю сегодня забрали! Его избили и увели!

С Колей мы вместе учились в техникуме, он был парень ничего, но слишком много думал, а бывало, что и говорил то что думал. В общем, проблем у него было хоть отбавляй. Рано или поздно всех таких как Коля забирают. А вчера забрали соседа – ангела Афанасия. К нему пришли, как только он вернулся из своего путешествия в Кадис, где высматривал себе влюбленных на ужин. Конечно, пребывание за границей без специального разрешения было воспринято как измену.

– Да вы не переживайте так, может быть, его так, по ошибке взяли.

Но они никогда не ошибались. И как только я выдавил эту фрау из себя мне стало страшновато, мало ли, что могут они про меня подумать, когда услышат такое! Нет, органы не ошибаются. Разговор стал пыльным.

– Витя… может… может ты знаешь, за что они его? ведь он же ни в чем не виноват!

Это был мой шанс исправить положение.

– Тамара Ильинична, вы же сами знаете, если уж забрали – то непременно за что-то.

– Но мой Коля ничего не сделал! Ничего! За что они его? Витя, скажи, ведь он ни в чем не виноват!

Этого я сказать не мог, даже если бы оно было и так. И еще пол минуты, до окончания лимита разговора, она сквозь слезы, хлюпанье, сквозь мурашки, сквозь микрофоны уверяла уже не меня, а трубку, что сын ее ни в чем не виноват, и твердила, какой Коля был добрый и невинный. Потом я положил трубку. Я подумал, что через пару дней заберут и ее. Жалко, она довольно милая женщина. Мне всегда жалко женщин. Мне было так жалко маму, когда ее увезли. Но я ее уже почти не помню. Как и не помнишь то, что происходило с тобой во сне, когда просыпаешься и идешь есть свой утренний паек.

А потом весь тот день и весь следующий день и всю ночь между ними ничего не происходило. Я понемногу работал, разгребался в финансовых отсчетах, составленных нерадивыми сорокалетними бухгалтершами, сами они как пожухшие листы дешевой бумаги. И вот, вышел из дома. Было довольно дождливо, ветер трепал кроны подстриженных деревьев, машины шуршали по лужам, бензиновая радуга в небе. И я зашлепал по осенней сырости в офис, держа свой кожаный дипломат в одной руке и старый зонт в другой, попыхивая электронной сигаретой. Скучающие ангелы ради забавы падали с облаков и умирали, расшибаясь в лепешки об асфальт. Но по дороге я решил заглянуть в небольшое кафе, где по утрам я иногда угощался кофе, а по вечерам джином. У меня еще было время, так что я не спешил, считал шаги, глядел, как песья кровь стекала в водослив, кажется блохастое небо слегка проступало из-за туч.

В кафе было пусто. Только печальная девушка в одном конце зала, да пьяный старик в другом. Я заказал кофе, и стал считать проезжающие по улице электромобили в ожидании кофе. Поневоле я стал заглядываться на девушку, она была весьма красива – каштановые убранные волосы, большие серые глаза, очень бледное лицо. И держалась она как-то по-особенному, не сутулилась, не ерзала, и теребила пространство глазами, не вслушивалась, но и ворон не считала.  Официант, тридцатилетний мужчина, с виду – еврей, с клеймом «AM2» на щеке, что означает нетрадиционную сексуальную ориентацию (я брезгливо поморщился, как полагается делать, когда имеешь дело с обладателями такого клейма), подал мне кофе. Я отхлебнул и снова стал наблюдать за девушкой. Она ничего не ела и ничего не пила. И будто ждала кого-то. Я с досадой подумал, что, вероятнее всего, она ждет своего партнера. Судя по отсутствию штрих кода на запястье левой руки – незарегистрированного, что конечно не так досадно, но все-таки не приятно. По радио передавали лекцию Патриарха Теодора, я всегда любил слушать его монотонный густой голос, звучащий не хуже звонницы Главного Храма. Жук – шпион облетел зал, и вылетел в форточку, решив, что здесь ему нечем поживиться. Я взглянул на часы, посмотрел за окно, мерзко все-таки, холодно, надо бы больничный взять. Но нельзя, а то в санаторий не пустят, а мне ох как надо поправить здоровье на серных и термальных источниках.

В кафе зашла еще одна девушка – совсем странная на вид – лицо угловатое, накрашенное (!), юбка, хоть и будничный день, а стрижка мужская. Она решительно двинулась к каштановому объекту моего наблюдения. Походка у нее была тоже мужская, даже не у каждого то мужчины бывает такая походка. Она была очень мрачной, и, как мне показалось, озлобленной на что-то. Девушки сдержано поздоровались, скрипнул стул. К ним подошел официант с папкой «Меню»

– Чего желаете?

– Сок.

– Яблочный?

– Нет, лучше апельсиновый.

– Но у нас есть только яблочный, и еще клюквенный кисель.

– Тогда клюквенный кисель.

Я сразу понял, что эта странная дама никогда прежде не бывала тут, потому что каждый, кто пил здесь кисели или соки, больше никогда этого не повторял. И еще они не сморщились при виде клейма на щеке официанта, мне показалось, что в глазах их даже было что-то похожее на… как же его, давно забытое слово… где я его слышал… такое знакомое, но будто утонувшее в пыли памяти…

Девушки завели напряженную беседу, а я почувствовал себя лишним. И даже возмутился – как это им не стыдно – заставлять незнакомого человека чувствовать себя лишним в общественном месте только потому, что им до этого самого человека дела нет! Старичок причмокнул губами, поднялся, и пьяненькой походкой направился к двери. Однако, я приметил, что когда он вышел из кафе, то тут же мелкими трезвыми старческими шагами засеменил по переходу. Девушки замолчали, и наступила тишина, только Патриарх Теодор ее нарушал. Через минуту в кафе зашли четверо из Министерства. С деревянными дубинками, электрошокерами и газовыми баллончиками, лица их были скрыты шлемами. Девушки мгновенно вскочили. Я испугался, ох как я испугался, но видел, что в глазах девушек совсем не было испуга, был только гнев. Один из полицейских трупным голосом объявил:

– Гражданки Алина Л. И Ирина П., вы обвиняетесь в гомосексуальных связях, на основании закона от 20… года о гомосексуальных связях, мы арестовываем вас.

Все произошло за долю секунды – Я, вжавшись в угол видел, как полицейские повалили девушек, и надели на них наручники. Алина Л и Ирина П истошно орали, тряслись, вырывались, но на них щедро сыпались деревянные удары. И вот их вывели на улицу, ко входу уже подъехал полицейский электромобиль, как вдруг… Не хватает слов, чтоб описать ужас, который мною овладел в то мгновение. Ярчайшая вспышка, чудовищный грохот, осколки стекла, бетона и дерева. На меня обрушился стол. Он прижал меня к стене, и не дал осколкам порвать мою плоть. А когда дым рассеялся, не было уже ни девушек, ни полицейских. А были только клочья и ошметки мяса, людские фрагменты и море крови. Увидев это, я потерял сознание.

Очнулся я в тот же день в районной больнице. У меня не нашли тяжелых повреждений, но все же велели пройти диспансеризацию и в частности осмотр у врача – психиатра. И весь вечер я чувствовал, что этот взрыв несет в себе нечто новое, страшное, неспокойное, разрушающее, ужасное, и убийственное, и тут дело не в трупах, я точно знаю это. Я чувствовал приближение чего-то грозного, темного, как январская ночь. И пока я раздумывал об этом, несколько людей в форме уже шли по больничному коридору в сторону двери в мою маленькую палату.