В основу сюжета положена реальная история, произошедшая в одном из подмосковных городов, в самом сердце России, и широко освещенная в средствах массовой информации. Имена главных персонажей и подробности изменены.

Автор

 

Глава первая. “А наручники-то зачем?..”

                 

         – Вы уверены, что не ошибаетесь? Вы точно уверены, что это именно серебристый внедорожник “Тойота Ленд Крузер Прадо”? – спросил капитан полиции Павел Ковальчук, дежуривший в Отделении внутренних дел небольшого подмосковного городка, у потерпевшей Лены Степановой, пришедшей в отделение в сопровождении родителей и продолжавшей всхлипывать и теребить в руках насквозь мокрый от слез и изрядно помятый платок.

Лена уверенно кивнула головой, продолжая всхлипывать и не поднимая глаз. Она запомнила не только цвет и марку внедорожника, но и ее номерные знаки, так что ни о какой ошибке и ни о каких сомнениях не могло быть и речи.

В другое время капитан Ковальчук, страшно не любивший, когда в этом в общем-то спокойном городке, практически примыкающем к Москве, где все были либо родственниками, либо соседями, либо знакомыми, да еще во время его дежурства, происходили какие-то чрезвычайные события, и он наверняка стал бы рассматривать поступившую жалобу с большой долей сомнения и скепсиса и не поспешил бы с принятием решительных мер по задержанию владельца хорошо знакомого ему серебристого внедорожника “Тойота Ленд Крузер Прадо”, подозреваемого в насильственных действиях сексуального характера в отношении шестнадцатилетней девушки, но на столе у него уже лежало два других заявления аналогичного содержания.

Заявление Лены Степановой было третьим по счету. Три заявления в течение одного дня, пусть даже в течение двух дней, – это уже перебор, это уже очень серьезно. Тем более для этого в общем-то довольно спокойного, живущего своей размеренной идиллической жизнью небольшого городка.

– Ребята, по-моему, в нашем городе объявился сексуальный маньяк, – сказал капитан Ковальчук своим сослуживцам, стоявшим чуть поодаль и внимательно слушавшим несколько сбивчивый рассказ Лены.

 

Первое заявление в районное отделение внутренних дел принесла 19-летняя студентка Марина Спиридонова. Она рассказала, как днем раньше какой-то “толстый бугай” медленно проехал на большом светло-сером джипе мимо нее, затем дал задний ход, поравнялся с ней, выскочил из машины, подбежал к ней и силой затолкал ее на переднее сиденье, даже не дав ей опомниться.

– Я была так ошарашена, я так перепугалась и растерялась, что даже не закричала и не позвала на помощь, а только и успела сказать: “Что вы делаете? Кто вы такой? Что вам от меня нужно?” – рассказывала она обступившим ее сотрудникам полиции.

Все произошло внезапно и очень быстро, в течение считаных секунд, причем средь бела дня и на глазах десятков прохожих и очевидцев. Все произошло настолько мгновенно, все было сделано настолько стремительно и дерзко, что никому и в голову не пришло, что это могло быть похищением. Со стороны это скорее было похоже на семейную сцену: мужчина по какой-то причине был зол на женщину, при этом куда-то страшно спешил, ну вот и засадил ее в машину против ее воли. Да и женщина вроде не особенно сопротивлялась, не кричала и не вырывалась: значит, знала, кто он такой. Так людей не похищают. В общем, никто ничего плохого, а тем более, чрезвычайного не заподозрил. Единственное, что успели заприметить очевидцы, это то, что машина была внедорожником больших размеров, цвет у нее был светло-серый, скорее серебристый, и что мужчина был крупный, одутловатый, и был одет в светлый бежевый костюм. И еще на нем были черные солнечные очки.

 

Затолкав девушку в машину, похититель резко рванул машину с места и помчался на большой скорости.

– Что вы делаете? Кто вы такой? Что вам от меня нужно? – скорее причитала, чем кричала Марина.

– Молчи, сука! Будешь кричать – прибью. Сиди смирно и не вякай. У меня в бардачке пистолет. Настоящий. Так что не доводи меня и не вынуждай идти на крайности. Но если не будешь меня злить, все будет в порядке.

– Выпустите меня! Что вам от меня нужно? – продолжала плакать и причитать Марина. Страх сковал ее движения, она вся тряслась от охватившего ее животного ужаса и не могла ни кричать, ни сопротивляться. Не потому, что это было бессмысленно, а потому, что силы и голос покинули ее.

– Скоро узнаешь, что мне от тебя нужно. Потерпи немного. Расслабься. Мы с тобой едем на пикник. Ты не бойся, я не собираюсь тебя обижать. И убивать тебя тоже не собираюсь. Просто не серди меня, вот и все, что от тебя требуется. Когда меня сердят, я начинаю психовать, и тогда уже берегись.

– Отпустите меня, не хочу я никуда с вами ехать, – продолжала всхлипывать и причитать насмерть перепуганная Марина.

– Отпущу, когда придет время. Только не заставляй меня применять силу. Да ты не бойся, я ведь не волк и не людоед. Бояться нужно волков и людоедов, а меня бояться не нужно. Скоро доедем, это близко.

Ехали они минут двадцать. По обе стороны дороги были заболоченные пруды, островки лесных массивов и дачные поселки. У одной из самых больших загородных дач машина остановилась.

– Не убивайте меня, пожалуйста, – продолжала всхлипывать Марина.

– Да не собираюсь я тебя убивать, дура! Делать мне больше нечего. Ты просто не нарывайся и не серди меня, и все будет в порядке.

Похититель выскочил из машины, открыл ее дверцу, схватил девушку крепко за руку и повел за собой к воротам дачи. Там он отпустил ее руку, будучи уверенным наверняка, что она даже не предпримет бесполезной попытки убежать, затем достал из кармана пиджака связку ключей, отобрал нужный ключ, открыл замок, снова ухватил плачущую и хнычущую Марину за руку и повел ее за собой. Другим ключом из связки он открыл входную дверь дома, грубо втолкнул Марину внутрь и сразу же полез к ней с объятиями и поцелуями.

Марина продолжала плакать и причитать, продолжала умолять своего похитителя отпустить ее, но тот был неумолим, не обращал на ее мольбы никакого внимания и только громко сопел и уверенными, привычными движениями швырнул на широкую двуспальную кровать, навалился на нее и стал расстегивать пуговицы на ее блузке…

В заявлении-жалобе Марины Спиридоновой опять же фигурировал большой серебристый внедорожник, и опять же “Тойота Ленд Крузер Прадо”.  То, что это та же машина, на которую впоследствии указали другие потерпевшие, несовершеннолетние Лена Степанова и Жанна Николаева, сомневаться не приходилось, да и почерк преступления был очень похож, хотя пострадавшие завлекались в автомашину разными хитроумными способами и уловками.

 

А ведь  рабочий день в отделении полиции начинался совсем обычно. Капитан Ковальчук, как обычно, пришел на службу ранним утром, одним из первых. Он спокойно, маленькими глотками, пил свой утренний кофе и рассеянно смотрел в окно, на залитую жизнерадостным майским солнцем улицу, по которой давно уже начал циркулировать городской транспорт, с тихим, монотонным шипением мчались легковые автомобили и мирно и вместе с тем сосредоточенно и озабоченно шагали спешившие на работу прохожие. Капитан любил наблюдать по утрам за оживающей, пробуждающейся и приступающей к работе улицей.

В дверь его комнаты неуверенно постучали. “Кто это, в такую рань?” – подумал капитан, сделал большой последний глоток и пошел открывать дверь.

– Ну, рассказывайте, в чем дело? Что там у вас произошло? – с приветливой и подбадривающей улыбкой поинтересовался капитан. – Что вас сюда привело?

Так в отделении узнали о случае дерзкого и наглого похищения и изнасилования, которому подверглась потерпевшая Марина Спиридонова.

 

Вторая потерпевшая, Жанна Николаева, была совсем еще юная девушка, скорее даже девочка, подросток, даже грудь у нее еще не вполне оформилась. В отделение внутренних дел она пришла с мамой. Но, несмотря на свой юный возраст, она была довольно отчаянной и организованной девушкой, да и рассказ ее был довольно внятным и складным.

– Вчера днем я возвращалась домой из школы, и тут ко мне подкатила такая большая машина, джип. Из машины вышел какой-то пожилой мужчина в светлом помятом костюме, подошел ко мне, схватил меня за руку и говорит: “Хочешь подработать денег?” Я, конечно, отказалась. И стала вырываться. А он не хотел отпускать мою руку, стал мне угрожать, говорить: “Да перестань ты корчить из себя недотрогу, я таких, как ты, штабелями уламывал”. Я испугалась, стала вырываться изо всех сил и звать на помощь, он оглянулся, увидел, что вокруг нас много людей, оттолкнул меня, заскочил в машину и уехал.

– И вы сразу же прибежали в полицию! – капитан Ковальчук вовсе не спешил принимать какое-то решение, хотя у него почти не было сомнений, что между этим нападением и случаем с Мариной Спиридоновой есть самая что ни на есть прямая связь. – Не знаю даже, что вам сказать и что с вами делать. Вы меня правильно поймите. Заявление от вас, я конечно же, приму: это моя прямая обязанность. Для того я и сижу здесь, отсиживаю свою задницу и отрабатываю свою зарплату. Не очень большую, но это к делу не относится. Проблема в другом. Мы же почти ничего на него не имеем. Допустим, мы найдем этого отморозка и подвергнем приводу. Это, как раз-таки, не самое сложное. В чем мы будем обвинять его? В том, что он приставал к вашей дочери? Ну и что из того? Не густо, понимаете, не густо. Он, судя по всему, богатенький дядька, он тут же наймет себе какого-нибудь ушлого, пройдохистого адвоката, и тот все вывернет наизнанку, докажет вам, как дважды два четыре, что вы его не так поняли, или даже хуже того, что это вы к нему приставали и вымогали у него деньги. И выяснится, что он всеми уважаемый, законопослушный гражданин, и что это вы сами предлагали ему какие-то интимные услуги, хотели подработать денег. И его версия будет намного убедительнее, чем ваша. Вы меня правильно поймите. Если мы оставим все свои дела и будем приводить сюда каждого, кто кого-то ухватил за руку и предложил заработать денег, представляете, какое столпотворение здесь начнется!

– Да, но этот мужчина меня по-настоящему преследовал. Когда я подошла к своему зданию, увидела, что та же машина стоит у нашего подъезда. Это значит, что это нападение не было случайным, что он знает меня и даже откуда-то узнал мой адрес. А когда я попыталась пройти мимо его машины, он выскочил из нее и снова стал ко мне приставать и грубо схватил меня за руку. Я закричала и стала вырываться, а он продолжал крепко держать меня и пытался обнять. Но страх придал мне силы, я громко кричала и отбивалась, я стала царапать ему лицо и кусала его руку. Мне с большим трудом удалось вырваться и добежать до своего подъезда. А он, продолжая угрожать мне, сел в свой джип и уехал.

– А вот это уже меняет все дело, – задумчиво проговорил капитан Ковальчук, закуривая очередную сигарету. – Если он знает ваш адрес и при этом проявляет такую настойчивость, это уже намного серьезнее. И все-таки, не густо, – капитан щелкнул пальцами.

– Что значит, “не густо”? – сердито вмешалась в разговор мать Жанны. – А что должна делать моя дочь, чтобы было “густо”? Должна дожидаться, пока этот ублюдок ее изнасилует? Это вас больше устроит?

– Гражданка, не встревайте, пожалуйста, – недовольно проворчал капитан Ковальчук. – Я понимаю и разделяю ваши чувства. Но не нужно передергивать. Я же не отказываюсь принять ваше заявление. И уголовное дело на этого хулигана мы тоже заведем. Но я опасаюсь, что этот ваш хулиган снова отделается внушением. Он ведь не в первый раз засвечивается. Он выйдет сухим из воды, а мне испортит всю статистику. И я получу от начальства замечание или даже взыскание, что криминогенная ситуация в городе ухудшилась. Вот о чем я сейчас думаю.

– И что же вы нам посоветуете? – не унималась мать Жанны Николаевой.

– А что я могу вам посоветовать? Нужно было дать ему как следует по морде. Эти хулиганы и извращенцы большие трусы. Все до единого, – задумчиво сказал капитан Ковальчук. Эта идея явно ему понравилась, и он спросил у Жанны:

– А ты почему не надавала ему по морде? То, что кусала его и царапала, это хорошо, но ты ведь не кошка, ты уже большая девочка и должна уметь за себя постоять.

– Я боялась его. Он ведь был такой большой и толстый, – ответила Жанна ему в тон.

– Ну да, понятно. Он большой, а ты маленькая. Он – взрослый мужчина, а ты – маленькая девочка. Но все равно, ты молодчина. Сумела не дать себя в обиду. Другая бы на твоем месте растерялась, не закричала бы, не стала бы вырываться. Кстати, сколько тебе лет? Шестнадцать? То есть ты у нас несовершеннолетняя. Впрочем, я и сам догадывался. Но все равно, ты в таких случаях старайся не терять самообладания. Есть несколько верных приемов самообороны для девушек, специально для таких случаев. Бьешь его коленкой по одному очень важному и болезненному для мужчин месту, ну, как это называется, ну, по гениталиям, в общем…

– Это по яйцам, что ли? – решила уточнить для себя Жанна.

– Ого, да ты, барышня, в этой жизни не потеряешься. Не пропадешь. Я тут мучаюсь, слово подходящее подбираю, а она, оказывается, все знает.  Ну да, по яйцам, раз уж на то пошло. Он так взвоет от боли, полчаса будет в себя приходить.

Капитан Ковальчук достал из ящика своего рабочего стола небольшую кипу писчей бумаги и сказал:

-Ну, что ж, раз такое дело, садись и пиши заявление. Подробности приводить не нужно. Подробности запишем в твоих показаниях. А в заявлении кратко передай суть дела и опиши этого большого и толстого мужчину, во что он был одет, какие у него приметы, какого цвета глаза, волосы у него какие, ну и так далее. Кстати, а какая у него была машина?

– Джип, серебристая “Тойота”, то ли “Ленд Крузер”, то ли “Прадо”. Я и номер машины записала. Вот он.

– А вот это просто отлично! Это очень облегчит нашу работу. В общем, садись и запиши все это в своем заявлении.

Капитан Ковальчук взял у девушки бумагу с записанным на ней номером и на всякий случай сверил с номером, указанным в заявлении Лены Степановой. У него не было и тени сомнения, что это номера совпадут. Тот же номер, тот же серебристый внедорожник “Тойота Ленд Крузер Прадо”.

– Кто бы сомневался! – удовлетворенно вполголоса сказал сам себе капитан Ковальчук.

Владельца внедорожника “Тойота Ленд Крузер Прадо” за указанным в заявлении пострадавшей номером капитан знал очень хорошо, даже больше, чем просто хорошо. Он знал этого “артиста” как облупленного. Нечистоплотный, неприятный, неопрятный тип, которому вечно неймется, у которого есть все, есть большой собственный дом и такая же большая загородная дача, есть какой-то непонятный бизнес в разных городах России, включая Москву, есть крутая, всесильная и вездесущая мамаша и такой же крутой брат, правда, в последнее время значительно остепенившийся, ставший солидным и серьезным и не создающий особых проблем для городских властей; есть у него также красавица-жена и две подрастающие дочки, но все равно он то и дело создает для себя и для административных органов новые проблемы, вечно влипает в какие-то истории, из которых его приходится вытаскивать совместными усилиями родичей и сотрудников правоохранительных органов.

Капитан Ковальчук подозвал к себе двух рослых сотрудников и сказал:

– Ну, ребята, собирайтесь, есть дело. Идем брать нашего “артиста”. Он опять набедокурил. – Пояснять, о каком именно “артисте” шла речь, не было никакой необходимости: в этом маленьком подмосковном городке он был единственным и неповторимым в своем роде.

– Руководить операцией поручено мне, – пошутил капитан дежурной фразой, заимствованной из какого-то очень известного фильма, название которого он все время забывал.

 

Найти нужный внедорожник “Тойота Лэнд Крузер Прадо” серебристого цвета и его владельца оказалось очень просто: автомобиль стоял там, где его ожидали найти, то есть на своем обычном месте, во дворе большого трехэтажного дома, где проживал подозреваемый в противоправных действиях “артист” Виктор Кондрашкин.

– Что будем делать, ребята, – подождем его здесь или, может, заглянем к нему домой? – спросил капитан Ковальчук у сослуживцев. Вопрос этот был, скорее всего, риторический: всем троим было ясно, что брать подозреваемого нужно у него дома, “тепленьким”. Дожидаться во дворе просто не имело смысла, поскольку кто-то из домашних вполне мог заметить милицейский “УАЗ” на улице, и тогда перетрухнувшего подозреваемого пришлось бы дожидаться бесконечно долго. Возможно даже, целую вечность.

– Ребята, не забывайте, что у него есть травматический пистолет, – предупредил капитан Ковальчук и на всякий случай достал из кобуры свой старенький, хотя и очень редко бывавший в переделках “Макаров”. Он был более чем уверен, что дело до перестрелки не дойдет и задержание пройдет без осложнений и эксцессов, но, как говорится, береженого Бог бережет. Осторожность еще никогда никому не вредила.

Дверь открыла хозяйка дома. Это была высокая, стройная и довольно привлекательная блондинка с серыми глазами. Ей было около сорока лет, но выглядела она значительно моложе. Женщина посмотрела на заполнивших весь дверной проем сотрудников полиции расширившимися от ужаса глазами, в которых беспокойства и отчаяния было намного больше, чем удивления.

– Гражданин Виктор Кондрашкин дома? – строгим официальным тоном осведомился капитан Ковальчук.

– Нет, он куда-то вышел, – как-то автоматически выпалила женщина, но тут же спохватилась, осознав, что эта ложь во благо никого не убедит и ничего не изменит. Стоявший во дворе серебристый красавец-внедорожник уличал ее во лжи. Конечно, Виктор мог куда-то отлучиться, оставив автомобиль во дворе, но все равно он был где-то поблизости. Не мог же он уйти далеко и надолго, оставив машину у дома. Это было, в принципе, возможно, но совершенно маловероятно. Даже если бы сотрудники полиции поверили ей на слово и допустили, что хозяина в настоящий момент нет дома, то все равно они спокойно уселись бы на диване и стали бы ждать его возвращения. Приятного для нее в этом было бы мало.

Растерянность и замешательство женщины длились несколько секунд, затем она, заметив явное недоверие и ехидную усмешку на лицах незваных гостей, решила не усугублять ситуации.

– Подождите, я все-таки уточню. Виктор, ты дома?

– Да дома я, дома, ну что еще там случилось? – раздался из комнаты притворно недовольный и ворчливый голос, хотя было ясно, что Виктор прекрасно все слышал и знал, что это полиция и что она пришла по его душу.

– А, это вы ребята, – притворяясь равнодушным и спокойным, протянул Виктор, выходя в переднюю. – С чем пожаловали?

– Гражданин Виктор Кондрашкин, вы задержаны по подозрению в совершении насильственных действий сексуального характера в отношении несовершеннолетней гражданки Лены Степановой, в изнасиловании гражданки Марины Спиридоновой и в преследовании и домогательствах сексуального характера в отношении  несовершенной гражданки Жанны Николаевой.

Деланую, наигранную уверенность хозяина дома как рукой сняло.

– Да вы что, ребята, белены объелись, что ли? – заговорил полушепотом смертельно перепуганный, охваченный животным страхом Виктор. – Что за чушь вы несете? Вы же знаете меня, я же певец и поэт-авангардист Виктор Берестов, да меня весь город знает, вся страна меня знает, как же вы можете вот так вот врываться в мой дом, пугать мою жену и обвинять меня в каких-то чудовищных преступлениях! Не беспокойся, Оленька, это просто недоразумение, досадная ошибка, все сразу же выяснится, – сказал он, повернувшись к жене, хотя по всему его виду и по виду Оли было понятно, что она прекрасно понимает, что никакое это не “недоразумение” и не “досадная ошибка”.

У Виктора от страха тряслись руки и ноги, он подошел к креслу и грузно плюхнулся в него, чтобы не упасть. Он был смертельно перепуган и бледен, кровь отхлынула от лица и губы дрожали крупной дрожью. Он снова обратился к капитану Ковальчуку:

– Паша, Павел Егорович, ну что ты, в самом деле? Ты ведь меня знаешь. Я – совсем не тот человек, которого вы ищете.

– Хотелось бы в это верить. Но вся беда как раз в том, что я тебя очень хорошо знаю. И потом, на тебя поступило не одно заявление, а целых три. Три разных человека практически одновременно указывают на тебя как на насильника и педофила. Так что скорее всего нет здесь никакой ошибки и недоразумения. Ладно, перейдем к делу. В заявлениях пострадавших указана твоя серебристая машина-джип с ее номерными знаками, а также дано точное твое описание. Наше дело маленькое – задержать тебя и доставить в отделение, а там тобой займутся дознаватели и следователи. Если ты не имеешь к этой истории никакого отношения, то тебе не о чем беспокоиться. – Капитан Ковальчук достал из кармана милицейского кителя наручники.

– А это еще зачем? – еще больше испугался, забеспокоился и засуетился Виктор. Увидев наручники, он еще глубже осознал все серьезность и безысходность своего положения. – Вы что, меня как циркового медведя в цепях по всему городу водить будете? Меня, Виктора Берестова, известного поэта и артиста?

– Ну почему же поэта и артиста? Мы задерживаем человека, подозреваемого в совершении тяжких преступлений. Вот ордер на твое задержание и арест, подписанный прокурором города. Мы предъявляем его, чтобы у тебя не было никаких сомнений в законности твоего задержания. И потом, разве поэт и артист не может быть преступником? Одно другому не противоречит, не так ли? – спокойно спросил капитан Ковальчук, уверенными и привычными движениями заведя руки подозреваемого за спину и надев на них наручники.

Капитан вовсе не спешил форсировать события. Теперь уже можно было не спешить. Дело сделано, задание выполнено. Подозреваемый задержан и никуда уже не денется.

Виктор Кондрашкин довольно часто оказывался замешанным в каких-то грязных скандальных историях, то и дело грубо приставал к незнакомым женщинам, большей частью к молоденьким девушкам, и даже к несовершеннолетним, к “малолеткам”, школьницам-старшеклассницам. Нередко эти приставания и назойливые, непристойные предложения заканчивались тем, что за девушек вступались случайные прохожие и набивали ему морду, но нередко бывали и случаи, когда ему удавалось либо хитростью заманить, завлечь, либо силой затолкать их в свою машину и увезти в загородный дом в дачном поселке, где он насиловал их, беспомощных, насмерть перепуганных, потерявших волю к сопротивлению, доведенных до шокового,  парализованного состояния, избивал и запугивал, чтобы преодолеть сопротивление, а затем привозил обратно, на окраину города, и высаживал в каком-нибудь безлюдном месте. Как правило, эти насильственные действия сходили ему с рук: далеко не каждая изнасилованная, избитая и запуганная девушка найдет в себе силы и мужество обратиться с заявлением в правоохранительные органы. Начнем с того, что далеко не каждая пострадавшая делится своей бедой с домочадцами – родителями, братьями или сестрами, с друзьями и подругами, а тем более, с женихами или мужьями, если, конечно, они замужем или собираются выйти замуж. И даже если домочадцы узнавали и в пылу праведного негодования и возмущения решали обратиться к помощи профессионалов – к полиции, то всегда находились многоопытные и сердобольные советчики и консультанты, которые доверительно разъясняли им, что ничего хорошего, ничего путного из этой жалобы не может получиться.

– Напрасно только опозоритесь, выставите свою боль напоказ. Вы же видели фильмы про насильников. Взять хотя бы “Ворошиловский стрелок”. Вы попадете в тот же порочный и замкнутый круг, к таким же продажным полицейским, следователям, прокурорам и судьям. На что вы рассчитываете? Вас же самих ославят на весь наш район, а может быть, и на всю Москву, или даже еще хуже того – на всю страну. Вы этого хотите? Ну, и что вы от этого выиграете? Сколько вы случаев знаете, чтобы наша доблестная судебная система наказывала какого-нибудь насильника? Если это – серийный убийца, маньяк, то он рано или поздно попадется и за все заплатит. Но обычные насильники – совсем другое дело, это особая статья. Они всегда выходят сухими из воды, всегда откупаются.

Насильники и педофилы прекрасно знают, осознают, что их жертвы сперва семь раз подумают, затем еще семижды семь раз отмерят, взвесят все ожидаемые и возможные последствия, и только после этого решатся обратиться с заявлением в полицию. Это вселяет в них уверенность в собственной безнаказанности, и в своих противоправных действиях они становятся все более бесцеремонными, развязными, наглыми.

Но, как говорится, раз на раз не приходится. На этот раз нашла коса на камень. К тому же три случая, два из которых – изнасилования и еще один – попытка изнасилования, вдобавок две потерпевшие – несовершеннолетние, и все это за последние несколько дней, и во всех трех случаях один и тот же “исполнитель”, тут уже, как говорится, жареным пахнет.

Пусть эта мразь понервничает, помучается, – думал про себя капитан Ковальчук. Засудить и засадить его и на этот раз будет, конечно, непросто и навряд ли удастся, и даже если он и окажется за решеткой, то, вероятнее всего, не надолго; а если так, то пусть хотя бы подольше дрожит от страха, пусть подольше ноет и скулит, пусть его заячье сердце бешено колотится и выпрыгивает из грудной клетки. Конечно, наказанием это не назовешь, но зато можно будет покуражиться и основательно запугать его. Слабое, но все же утешение.

Задержанный подозреваемый жалобно запричитал и захныкал.

– Но я же не сопротивляюсь, я готов следовать за вами в отделение. Наручники-то зачем? К чему весь этот цирк, это представление? Зачем вы унижаете меня, да еще и в присутствии жены?

– Подозреваемый Виктор Кондрашкин, мы действуем строго по инструкции. Вы обвиняетесь в очень серьезных преступлениях и в глазах закона считаетесь особо опасным преступником. В подобных случаях нам предписывается доставлять задержанных в наручниках. Мы при исполнении своих обязанностей, так что не смейте пререкаться с нами! – скомандовал капитан Ковальчук. Ему было немного стыдно, что он непроизвольно оправдывается перед этим подонком, разыгрывающим из себя святую невинность, но этот самый подонок уже не раз и не два выпутывался из подобных ситуаций и отделывался легким испугом. И ему, капитану Ковальчуку, приходилось идти на попятный, давать, как говорится, задний ход, и собственноручно выпускать этого дородного борова из камеры предварительного заключения или следственного изолятора. И при этом выдерживать на себе наглый, победный взгляд этого преуспевшего в жизни прощелыги и прохиндея.

Виктора вывели в наручниках на улицу, затолкнули в милицейский джип модели “УАЗ Патриот” и повезли в городское отделение внутренних дел.

 

Увозящая Виктора автомашина не успела еще скрыться за поворотом, а Ольга уже разговаривала по мобильному телефону со свекровью.

– Людмила Владимировна! Виктора забрала милиция. Говорят, он изнасиловал какую-то школьницу, несовершенную, и еще кого-то.

– Как! Опять? – послышался в трубке недовольный, возмущенный голос. – Да что же это такое, в натуре! Сколько раз это может повторяться! Твоего муженька давно нужно было стерилизовать, кастрировать, к чертовой матери! Мне уже просто осточертело каждый раз вызволять его из беды. Как запутался, так пусть и выпутывается. Или пусть отсидит один раз – авось поумнеет.

– Людмила Владимировна! По-моему, на этот раз все намного серьезнее, – продолжала причитать Ольга. – Я никогда не видела Виктора таким перепуганным. Наверное, что-то действительно неладное. Да и у меня сердце щемит, какое-то нехорошее предчувствие, что на этот раз мы не отделаемся.

– Ах, у тебя предчувствие! Скажите, пожалуйста! Сердце у нее щемит. А где было это твое предчувствие, когда ты за него замуж выходила? И с каких пор это стало нашим общим делом?

– Ну как же, ведь это наша общая беда.

– Да, беда, конечно, общая, семейная, но заварила эту кашу не вся семья, а твой бесценный муженек, которого ты не можешь удержать рядом с собой, чтобы он, наконец, перестал повсюду гадить и пакостить. Ну сколько же можно, в конце-то концов? Ладно, вечером мы приедем с Володей, поговорим. До вечера.

Олег – старший брат Виктора и полный его антипод. Служил до недавнего времени в силовых структурах, вероятнее всего, в системе национальной безопасности. Ольга не знала никаких подробностей этой службы, знала только, что ее деверь служит в каком-то управлении. Об остальном она могла только догадываться, и ее воображение дальше системы национальной безопасности не шло. Но это было в прошлом. О нынешней работе деверя Ольге также было известно очень мало – только то, что он является управляющим какого-то коммерческого банка. А вот какого именно банка – она не знала. И при этом всегда занят выше головы, имеет кучу самых разных дел и обязанностей. Вот и все, что ей было известно о деловой жизни Олега. Ей просто не полагалось об этом знать.

– Людмила Владимировна! – успела прокричать в трубку Ольга, пока связь не прервалась. Она все еще продолжала надеяться, что свекровь наконец осознает всю серьезность сложившейся ситуации и предпримет срочные, незамедлительные, безотлагательные меры. – Я очень боюсь, что на этот раз ваше вмешательство запоздает.

– Не запоздает, не бойся. Не учи ученого. А если даже запоздает, значит, не судьба. Ладно, я сейчас занята, вечером увидимся и поговорим.

Глава вторая. “Я не насильник. Я – артист…”

В камере предварительного заключения Виктор Кондрашкин постепенно оправился от шока, охватившего его во время задержания; страх прошел, пульс начал биться значительно ровнее, и он стал полушепотом сам себя взвинчивать и подначивать:

– И это называется “моя милиция меня бережет”. Да какая это, на хрен, милиция? Да кого она, на хрен, бережет? Ловят ни в чем не повинных людей, а настоящие преступники, воры-рецидивисты и воры в законе загадили, замусорили всю страну. Они даже в государственные структуры проникли.

На это безадресное, тихое бурчание и ворчание никто не обращал внимания. Мимо сновали сотрудники милиции; кто-то поспешно выходил из здания по делам, кто-то входил в отделение и спешил в свою комнату – доделывать незавершенную, прерванную работу. Дежуривший капитан Павел Ковальчук сосредоточенно излагал в журнале рапорт о задержании подозреваемого Виктора Кондрашкина.

Видя, что его “конструктивная критика” не встречает особых возражений и решительного отпора, Виктор еще больше осмелел, его голос стал звучать громче и увереннее.

– Капитан, а ведь ты дал большого маху с моим задержанием. Я, конечно, понимаю, как ответственное должностное лицо, ты обязан оперативно отреагировать на каждый полученный сигнал, на каждую жалобу и заявление. Работа у тебя такая. Но ведь можно же было разобраться на месте. Отвечай капитан, разве нельзя было решить все вопросы на месте? Ведь ясно же, как Божий день, что никакой я не насильник. Ты ведь знаешь меня, знаешь, что я известный артист и шоумен, поэт-авангардист, певец и композитор. Только не говори, что ты не знал этого и не видел меня по телику. О чем ты думал, капитан, когда надевал на меня наручники, как на какого-то опасного преступника, как на вора-рецидивиста? Ты и твои подельники еще ответите за это задержание. Есть же такая статья – задержание заведомо невиновного гражданина, за это ведь всем вам конкретно отвечать придется. Я ведь это не просто так говорю; ты ведь прекрасно знаешь, что я работаю в аппарате Государственной Думы. А если не знаешь, еще хуже для тебя. Незнание само по себе еще не является оправданием. Так ведь, капитан? Я ведь помощник вице-спикера Госдумы. Есть там такой – Жириновский. Владимир Вольфович. Может, слыхал о таком?

Капитан Ковальчук, который к тому времени прервал свою работу над рапортом, иронично ухмыльнулся, слегка приподнял голову и насмешливо посмотрел на сидевшего в железной клетке Виктора.

– Ну чего ты там чирикаешь, воробушек? Чего ты хорохоришься? Я виже, тебе неймется в твоей клетке. Ну, знаю я твоего Жириновского, вся страна его знает. Я-то его знаю, да вот только он меня не знает. И это нормально. И тебя он тоже не знает. И это тоже нормально. Он даже не подозревает о твоем существовании. Так что, воробушек, напрасно ты здесь расчирикался. Ври, да не завирайся.

– Эх, плохую игру ты затеял, капитан. С огнем ведь играешь. А с Жириновским мы не просто знакомы, мы с ним вместе работаем – на благо страны нашей необъятной. И он, представь себе и поверь мне на слово, меня очень ценит – и как своего помощника, и как артиста. Он вообще считает меня незаменимым. Он мне так и говорит: “В нашей стране незаменимых людей нет, даже президенту можно найти замену; но ты, Виктор, действительно незаменимый”. Скоро он меня хватится, и тогда вам всем здесь крышка. Разнесем мы с Жириком всю эту вашу шарашкину контору к чертовой матери. Так что ты хорошенько подумай, капитан. И не говори потом, что я тебя не предупреждал.

– Спасибо за добрый совет и предупреждение, – с ехидной улыбкой ответил капитан Ковальчук. – Это очень благородно с твоей стороны. Непременно подумаю. А в аппарат вице-спикера Госдумы мы сегодня же пошлем официальный запрос. На бланке, с подписью начальника отделения и с печатью. Все чин чином. Так что очень скоро мы выясним, насколько ты незаменимый человек.

 

Вскоре в отделение милиции прибыли журналисты информационного агентства “Life News” вместе со съемочной группой.

Для проведения съемок и беседы с заключенным требовалось заручиться разрешением начальства. Предварительная договоренность, конечно, уже была, но в отделении полиции действовали свои неписаные законы, свои строгости, и их, какими бы формальными они ни казались, необходимо было неукоснительно соблюдать.

– Там, где дерьмо, там и мухи, – пробурчал себе под нос начальник отделения, всем своим видом показывая, что он страшно занят, что он просто задавлен важными и неотложными делами, а его отвлекают по каким-то пустяковым, незначительным, несущественным мелочам, но разрешение на съемки и беседу с заключенным под стражу насильником и педофилом все же выдал.

– Пусть страна знает своих героев. И антигероев, – напутствовал он совсем еще молодых телерепортеров. – Но вы там поаккуратнее, пожалуйста. Помните о презумпции невиновности. Вы ведь понимаете, что до решения суда никто не вправе называть заключенного преступником. На сегодняшний день он всего лишь подозреваемый. Мы пока еще даже не предъявили ему официального обвинения.

Увидев журналистов и наведенную на него видеокамеру, Виктор Кондрашкин сразу же заметно преобразился, он словно забыл о своих недавних угрозах, его недавний воинственный и наступательный тон испарился, и теперь он выглядел предельно, донельзя смущенным и растерянным. Еще несколько минут назад он прокручивал в своем воображении эффектное, душещипательное “Обращение к фанатам”, в котором собирался поплакаться на свою горемычную судьбу, на то, что многочисленным завистникам не дает покоя его продолжающая расти всероссийская слава и творческая активность, и они, эти неудачники и завистники, не останавливаются ни перед чем, даже перед злостной, бессовестной клеветой и чудовищными, нет, не просто чудовищными, но при этом еще и абсолютно беспочвенными и абсурдными обвинениями в его адрес. Он собирался призвать их принять активное участие в форумах крупнейших интернет-ресурсов, популярнейших социальных сетей. Нужно, – думал он, – как-нибудь поделикатнее объяснить им, надоумить их, чтобы они в своих откликах воздавали должное его творчеству, почаще повторяли, что гений и злодейство несовместимы. Раньше он сам писал отклики о себе, любимом, раскручивал себя и свое творчество, расхваливал взахлеб и на все лады стихи и песни замечательного поэта-авангардиста, песенника и исполнителя Виктора Берестова, но теперь, когда он находится в заключении, это очень важное дело нужно кому-нибудь перепоручить. Кто-то должен заниматься пиаром. Жизнь ведь не закончилась. И он знал, кому именно он поручит это ответственное и важное дело.

Специально заготовленная, многократно прокрученная в уме речь представлялась Виктору замечательной, очень внушительной и убедительной. Теперь ее следовало в хорошем исполнении представить средствам массовой информации, всяким там падким на сенсации репортерам и телевизионщикам. Но когда они, эти самые телерепортеры и телеоператоры, вдруг появились перед его железной клеткой, все необходимые, тщательно продуманные слова и выражения куда-то улетучились, и даже интонация, тональность его ответов получилась ужасно беспомощная, какая-то жалобно-слезливая и насквозь фальшивая.

Беседу нужно было с чего-то начинать, и тележурналистка предварила ее дежурным вопросом:

– За что вас задержали?

– Начну с того, что у меня клаустрофобия, я боюсь закрытых помещений. Мне здесь очень плохо. Меня всего трясет. Мне трудно говорить. У меня рябит в глазах.

– Это все по-человечески понятно. Но все-таки поясните нашим телезрителям – как и почему вы здесь оказались?

– А оказался я здесь потому, что меня оклеветали. У меня много завистников и недоброжелателей. Меня обвиняют в том, чего я не делал. – Виктор Кондрашкин говорил с закрытыми глазами, и за все время своего ответа так ни разу не открыл их. – Посмотрите на меня. Я плачу. Мне сорок пять лет, я взрослый мужчина, я – преуспевающий бизнесмен и благотворитель, я – известный поэт и композитор, деятель культуры, но при этом я плачу. И я не стыжусь своих слез. Мне вовсе не стыдно плакать, потому что это праведные слезы, священные слезы. Люди не плачут, когда им приходится отвечать за то, что они сделали. Они плачут только тогда, когда на них возводят напраслину. Я – глубоко верующий человек. И пусть меня покарает Господь, если я в чем-то провинился. Вчера я поклялся Господу, что не буду ничего есть, потому что меня оклеветали, со мной поступили несправедливо и бесчестно. Я всегда был преданным Господу и останусь преданным ему до конца жизни.

– Но с какой стати кто-то должен клеветать на вас? Должен же быть какой-то мотив, какая-то причина. Кто, по-вашему, мог вас оклеветать?

– Какие-то люди, которых я не знаю. Их имена записаны в протоколе задержания.

– Вы считаете, что кто-то заинтересован во всем этом? Вы считаете, что во всем этом есть какая-то подоплека, злой умысел? Вы считаете, что вас “заказали”?

– Да, я уверен, что меня “заказали”. Я не знаю, чей это заказ, для чего вообще все это делается, но это очень серьезно. Мне говорили какие-то адреса, номера телефонов, о которых я не имею никакого представления. О них могла знать только полиция…

– Но ведь до этого в Москве на вас возбуждались другие уголовные дела. И там тоже речь шла о совершении насильственных действий сексуального характера, то есть об изнасилованиях и о попытках изнасилования…

– Меня подставляли. Ничего такого я никогда не делал. Я не способен совершать преступления, о которых вы говорите.

– А что вы скажете о случае трехлетней давности? Речь идет об изнасиловании несовершенной девушки на вашей загородной даче.

– Ложный вызов. Я был знаком с этой девушкой. У нас было взаимное общение, не более того. Это было взаимное общение с ее согласия. Не более того.

– Сколько ей было лет?

– Я не помню, сколько ей было лет. Я вообще не знаю, сколько кому было лет. Я их не спрашивал. Какое это имеет значение? Я вообще не понимаю, о чем вы говорите… У меня две маленькие девочки. Подростки. К ним ходят гости – такие же маленькие девочки. Я никогда никому ничего плохого не делал. И многие люди, сотни, даже тысячи людей, которые меня знают, могут это подтвердить.

– Вы говорите о сотнях и тысячах людей. Назовите хотя бы одного человека, кто бы согласился подтвердить ваши слова. – Тележурналистке никак не удавалось удерживать беседу в русле заготовленных вопросов. Беседа не шла вперед, топталась на месте. Виктор продолжал сидеть с закрытыми глазами, на которых не просыхали слезы, и продолжал отрешенно развивать свою мысль.

– Я регулярно хожу в церковь, помогаю многим церквям и монастырям, и многие настоятели меня знают, и многие батюшки также меня знают. Разве такой человек способен совершать противоправные действия? Это просто несправедливо по отношению ко мне. Несправедливо и нечестно. Я не заслужил такого отношения к себе. Я просто не понимаю, почему мне никто не верит? Никакой я не преступник и не насильник. Я – артист…

 

 

Глава третья. “Попался – который кусался?..”

 

         После того, как было проведено опознание подозреваемого, и все три потерпевшие девушки поочередно с полной уверенностью, безо всяких сомнений и колебаний, указали на Виктора Кондрашкина, против обвиняемого в насильственных действиях “маэстро” было заведено уголовное дело и были начаты первые следственные действия.

         – Ага, так вот ты какой, “цветочек аленький”, он же обвиняемый Виктор Кондрашкин. Гроза всех девочек района. Насильник и педофил. Наслышан о тебе. Так, значит, “попался – который кусался”…

Так добродушно и игриво встретил Виктора старший следователь по особо важным делам городской прокуратуры Борис Абрамов, которому было поручено ведение этого нашумевшего уголовного дела. Он очень любил использовать в своей речи полюбившиеся фразы из популярных кинофильмов и мультфильмов.

– Ну давай, “герой”, рассказывай про свои подвиги. Ты ведь у нас большой “герой”, не так ли?

Виктору Кондрашкину было не по себе от ноющего душевного дискомфорта, в который переродился затянувшийся страх перед наказанием и расправой. Но он старался не выдавать этот дискомфорт и вести себя непринужденно.

– А что рассказывать? Мне рассказывать нечего. Возвели на меня напраслину, обвиняют меня в каких-то ужасных вещах, которых я не делал, и это при том, что фактов и доказательств против меня никаких нет.

– Ой ли? Так прямо-таки и нет никаких фактов? И доказательств никаких нет? А потерпевших кто трахал? Кто похищал и насиловал несовершенных девочек? Пушкин, что ли? А жалобы на тебя кто писал? Арина Родионовна? Я тебе вот что скажу, подследственный Виктор Кондрашкин. Я в своей следовательской практике не встречал еще ни одного насильника, который бы сказал: да, я это сделал, я эту девушку изнасиловал, и я признаю свою вину. Даже когда его поймали с поличным, на месте преступления. Все факты – против него, все улики – против него, все свидетельские показания – против него, а насильник продолжает упорствовать и отпираться. Убийцы и воры иногда признаются в своей вине, а насильники – никогда. Даже не знаю, чем это объяснить. Наверно, они из другого теста. Напяливают на себя овечью шкуру и начинают без конца что-то блеять о своей невиновности. Но этот номер здесь никогда ни у кого не проходит. И у тебя он тоже не пройдет. Ты ведь, ублюдок, не первый раз засвечиваешься. Ты ведь у нас не обычный “герой”, а серийный. До сих пор тебе удавалось выходить сухим из воды. Но на этот раз не получится. Против тебя уже возбуждено уголовное дело по двум статьям – 131-ой и 132-й УК РФ: “Изнасилование” и “Насильственные действия сексуального характера в отношении несовершеннолетних”.  И поскольку там есть отягчающие обстоятельства – похищение, соучастник-подельник, рецидивный, то есть серийный характер преступлений и т.д. и т.п., то к тебе будет применена третья, самая тяжкая часть этих статей. Так что тебе, грёбаный сластолюбец и любитель маленьких девочек, грозит 15 лет тюрьмы. Была бы моя воля, ты бы до конца жизни проторчал на зоне.

– Почему здесь все так настроены против меня? Почему вы меня ненавидите? Что я такого сделал?

– А за что мне тебя, гада ползучего и насильника, любить? За то, что девочкам судьбы коверкал, ломал и калечил? За то, что их семьям несчастье приносил? А какого другого отношения ты от меня ожидал? Чтобы я пожалел тебя, стал утешать тебя, “друга сердечного”? Свое утешение ты найдешь в колонии строго режима. Там таких, как ты, любят жалеть и утешать. Там тебя так “опустят”, что мало не покажется. Это как пить дать, это я тебе гарантирую.

– Да не насиловал я никого. С какой стати я должен кого-то насиловать? У меня же семья – жена, дети. Меня в этом городе каждая собака знает. И к тому же я – певец, артист, и у меня – целая армия фанаток, поклонниц. Девушки сами ко мне лезут, проходу не дают, на шею вешаются. А теперь вы хотите на меня изнасилование повесить.

– Во-первых, не одно изнасилование, а несколько изнасилований. И во-вторых, не просто изнасилования, а изнасилования, сопряженные с отягчающими обстоятельствами. Это были не просто изнасилования, ты похищал девушек, при этом ты действовал не один, а с соучастником-подельником, то есть это были изнасилования, совершенные группой лиц по предварительному сговору или организованной группой. Кроме того, в числе потерпевших были также несовершеннолетние девочки. Сколько именно, пока точно сказать не берусь: следствие только началось. Но обещаю, что выясню и скажу тебе. И не просто скажу, а докажу, обосную фактами и свидетельствами пострадавших. Сейчас я как раз занимаюсь тем, что проверяю твою причастность к аналогичным преступлениям на территории Московской области.

Виктор сидел, понурив голову, и молчал. Он понимал, что дела его плохи, что все намного серьезнее и хуже, чем он мог предполагать. С этим следователем ему придется очень несладко. Нужно будет держать ухо востро, всегда быть начеку, обдумывать каждое слово, хотя и это ему навряд ли поможет. Ничего, кроме неприятностей, возможно даже, очень больших неприятностей, это первое знакомство ему не обещало. Вся надежда – на вмешательство и заступничество матери и брата. Они в этом городе – не последние люди.

Следователь между тем сосредоточенно смотрел на подследственного своими серыми, умными, проницательными и немигающими глазами, как удав смотрит на свою жертву, прежде чем наброситься на нее. Виктор вдруг осознал, что он панически боится этого человека. Боится так, как никогда и никого не боялся. Ему было страшно. От страха у него ныло в желудке, ноги отказывались служить. Даже сидя на стуле, он чувствовал, что ноги совершенно его не слушаются, что если ему сейчас прикажут вернуться в камеру, он не только не сможет ходить, но и просто не будет в состоянии встать с места. Так страшно ему еще не было никогда в жизни.

Во время первых допросов и очных ставок с потерпевшими Виктор Кондрашкин продолжал упорно твердить, что он совершенно не причастен к тем ужасным преступлениям, в которых его обвиняют, что все обвинения – наговор и клевета, что заявления-жалобы сфабрикованы недоброжелателями и завистниками, которых у него – хоть отбавляй.

 

Неожиданно мертвую тишину помещения нарушили голоса, раздающиеся в коридоре, из-за двери. Дверь в кабинет следователя приоткрылась, и охранник в униформе сказал:

– Господин следователь, пришел адвокат обвиняемого. Он хочет присутствовать на допросе своего подзащитного.

– Ну что ж, это его право. Пусть заходит, – ответил равнодушным голосом следователь. На самом же деле приход адвоката был ему неприятен, потому что теперь при каждом вопросе адвокат будет встревать со своими ужимками и советами и получить нужную информацию от подследственного станет значительно труднее.

Вошел адвокат. Это был низкорослый лысоватый мужчина c ярко выраженной лобной костью, в очках и с коротко подстриженными усами и бородкой. Он был настроен решительно и воинственно, всем своим видом показывая, что знает свои права и никому не позволит нарушать их.

– Здравствуйте! Почему вы начали допрашивать моего подзащитного, не дождавшись меня? Вы же прекрасно знаете, что это нарушение процессуального порядка.

– А мы в общем-то ничего еще не начинали, – спокойно ответил следователь. – Мы только-только успели познакомиться. Я пока не задал вашему подзащитному ни одного вопроса по существу дела, для протокола. Можете удостовериться, что мы еще не начинали вести запись показаний.

– Так. Ну ладно. Можно мне поговорить с моим подзащитным с глазу на глаз? Это займет не больше пяти минут. От силы десять минут.

– Хорошо. Беседуйте. Общайтесь. Можете не спешить. Я над душой стоять не буду – в том смысле, что не буду вас поторапливать. А я тем временем побуду в соседней комнате, пообщаюсь со своими коллегами.

 

Адвокат начал без предварительной раскачки, взял, что называется, с места в карьер.

– Так. Виктор, слушай меня внимательно. Я, как ты уже, наверное, догадался, твой адвокат, и для начала я хочу, чтобы ты отказался от дачи показаний.

– Это еще почему?

– А потому, что здесь тебе будут задавать очень, неприятные, подковыристые, хитрые, провокационные вопросы, и все твои ответы потом могут быть использованы против тебя. Я просто боюсь, что ты непроизвольно, сам того не осознавая, станешь помогать им. Прости, дорогой, но любой следователь намного умнее и хитрее тебя. Будет лучше, если ты будешь молчать, как партизан. Хотят обвинить тебя, пусть сами ищут доказательства.

– Но я же ни в чем не виноват. Это было взаимное общение. Не более того.

– Послушай, Виктор. Это, конечно, хорошо, что ты вошел в роль, но эти свои сказки рассказывай кому-нибудь другому. А я – твой адвокат. Мне ты обязан рассказывать всю правду, потому что меня наняли, чтобы я тебя защищал. Если вдруг на суде выяснится что-то, чего я не знаю, какой-нибудь неожиданный сюрприз, то все сразу может полететь прахом. Это может иметь самые плачевные последствия. Мы поняли друг друга, не так ли?

– Подождите, какой еще суд? Просто бред какой-то. О каком суде вы говорите? Никакого суда не должно быть. Только суда мне не хватало…

– Послушай, Виктор, успокойся! Мы с твоей мамой и братом работаем вместе, как одна дружная команда, мы боремся, мы делаем все возможное и даже невозможное, чтобы дело не дошло до суда, но вся эта история с твоим задержанием получила большую огласку. Твое задержание было показано по всем телеканалам, озвучено на всю страну. Теперь о твоих “подвигах” знает вся страна. Дело вышло из-под контроля. Я серьезно опасаюсь, что судебного следствия избежать не удастся.

– Да что вы такое говорите! Не должно быть никакого суда. Если дело дойдет до суда, то я опозорюсь на всю страну. Я даже думать об этом не хочу. “Встаньте, подсудимый Виктор Берестов!” Не говорю уже о том, что если дело дойдет до суда, то дело может дойти до обвинительного приговора, и тогда меня посадят. Вы понимаете это или не понимаете? Не хочу я сидеть в тюрьме, среди всякого сброда, среди зеков.

– Послушай, Виктор, ты ведешь себя, как маленький капризный ребенок. Твое положение – очень серьезное. Серьезнее не бывает. Тебя обвиняют в очень тяжелых правонарушениях. То, что ты натворил, – это не шалопайство и не мелкое хулиганство. На тебя повесили такие статьи, что ты можешь загреметь на пятнадцать лет. А ты говоришь: не хочу, чтобы дело дошло до суда. Мало чего ты не хочешь.

– Да что я такого сделал, в конце-то концов! Ведь не в первый же раз – и всегда обходилось.

– А на этот раз, как видишь, не обошлось. Раз на раз не приходится. Не всегда коту масленица.

– Значит, у меня все же будет судимость, да? Не было ни одной судимости, а теперь будет.… Ведь это же крест на всю мою творческую деятельность. И в моей творческой биографии будет большое черное пятно, которое невозможно будет отмыть…

– Странный ты человек, Виктор. Либо ты не слушаешь меня, либо не понимаешь, что я тебе говорю. Ты либо законченный дурак, либо блаженный. Тебе реально грозит пятнадцать лет заключения, а ты печалишься, что у тебя будет судимость. Ну как тут не сказать: ну и хрен с ней, с судимостью. Потерявши голову, по волосам не плачут.

– А мама что говорит? А Олег? Они ничего не предпринимают? Они всегда меня выручали…

– А что мама? Что Олег? Устроил ты им веселую жизнь. Ну все мы вместе крутимся-вертимся, как белки в колесе, но пока что толку не много. Мы, поверь, не сидим сложа руки и времени зря не теряем. Вот уже сегодня, с раннего утра мы с Олегом пошли к одной из потерпевших, Марине Спиридоновой, ну той самой, которой девятнадцать лет, поговорили, предложили им пойти на мировую. Пока, скажу тебе честно, не сумели их уговорить, но я не теряю надежды. Такие дела в одночасье не делаются.

– Да кто они вообще такие, чтоб еще их уговаривать, уламывать, улещивать!

– Не знаю, кто они такие, но точно знаю и истинно говорю тебе, что сейчас твое будущее и твоя судьба зависит от них, от того, согласятся ли они забрать свои заявления обратно или нет. Но давай ближе к делу. Так ты согласен отказаться от дачи показаний?

– Даже не знаю. Я ведь уже настроился, продумал все свои ответы. Но ведь если я не буду давать показаний, то получится, что я как бы признаю свою вину.

– Ты можешь не признавать свою вину, сколько тебе угодно. Ничего это не изменит, а если и изменит, то только в худшую сторону. Твою вину докажут независимо от того, признаешь ты себя виновным или нет. Да там и доказывать особенно нечего. Здесь же не дураки сидят. Давая показания, ты просто облегчишь им жизнь, вот и вся разница. И потом, мы сейчас должны думать и заботиться не о признании или непризнании твоей вины, а о смягчающих обстоятельствах. Я тебе настоятельно советую признать свою вину, извиниться перед потерпевшими и чистосердечно покаяться. Это произведет благоприятное впечатление в суде и будет рассмотрено как смягчающее обстоятельство. Во всяком случае, я бы на твоем месте поступил именно так.

– Да ведь я уже заявил, что ни в чем не виноват, что это было только взаимное общение. А теперь вдруг отказываюсь давать показания…

– Да пойми ты одну простую вещь: своими показаниями ты будешь только топить себя и облегчать работу следствия.

– Ну, ладно, допустим, я откажусь от дачи показаний, а дальше что?

– А дальше посмотрим. Не будем забегать вперед. Будем надеяться на лучшее. Как говорится, Бог не выдаст – свинья не съест. Сейчас наша главная задача – тянуть время.

– Каким образом?

– Вариантов много. Ты тоже пораскинь мозгами. Кстати, а ты не можешь “косить” под сумасшедшего? Было бы здорово, если бы тебя направили на психиатрическое обследование. Там, конечно, тоже не сахар, но все же приятнее, чем в следственном изоляторе.

– Да мне же никто не поверит.

– Ну и что с того? Зато мы выиграем время. Это очень важно. Нам с твоей мамой и братом нужно много разных дел переделать, с нужными людьми встретиться, разные ходатайства представить. На все это нужно время. Много времени.

– Что-то я вас не догоняю. Я вам разъясняю, что хочу, чтобы весь этот кошмар поскорее закончился, а вы мне говорите, что нужно тянуть время…

– Послушай, Виктор, ты заварил такую кашу, что нам с твоей семьей еще долго придется ее расхлебывать. И при этом у меня нет большой уверенности, что нам удастся ее расхлебать. А время тянуть крайне необходимо, время нужно тянуть любой ценой, всеми правдами и неправдами. Здесь все средства хороши. Самое худшее в твоем деле то, что две из трех потерпевших – несовершеннолетние. Им по шестнадцать лет, и это очень отягчает твою вину. Но если мы затянем расследование дела до времени, когда им обеим исполнится восемнадцать, то статьи обвинения можно будет переквалифицировать. Я думаю, следователь пойдет нам навстречу.

– Да, как же. Держи карман шире. Этот следователь точно не пойдет. Он меня ненавидит и не скрывает этого. Он смотрит на меня, как на таракана.

– Мы с твоим братом и мамой пытались найти к нему подход, но он пока ни в какую. Но когда придет время передавать дело в суд, он у нас запоет по-другому. С какой стати ему отказываться от денег? Он ведь не такой глупец, он ведь отлично понимает, что решающее слово за судом. Так что от своей кровной доли он не откажется.

– А нельзя заменить следователя?

– А этот чем тебе не угодил? Ты не обращай большого внимания на его суровый вид, на его грубый и строгий тон. Ему по должности положено быть суровым. Все следователи и прокуроры – одного поля ягоды. Все они одним миром мазаны.

– Да я же вам объясняю, что он настроен ко мне очень плохо. Я по его взгляду чувствую, что он меня невзлюбил. Не понравился я ему. Да и он мне тоже сразу не понравился.

– Ерунда все это. Понравился, не понравился – все это ерунда на постном масле. Все следователи одинаковые. Разница между ними только в уме. Один – умнее, другой – глупее. А так все они делают одно и то же. Один – лучше, другой – хуже.

– Ну что же это такое! Почему здесь меня так ненавидят? Ведь я же не сделал никому ничего плохого!

– Знаешь, Виктор, я уже совсем не могу понять – ты действительно дурак или просто прикидываешься.

 

Дверь открылась. Вошел следователь и спросил:

– Ну что, господин адвокат, пообщались со своим подзащитным? Продумали стратегию и тактику своей защиты? Можем начать допрос обвиняемого?

– Господин следователь, мой подзащитный решил отказаться от дачи показаний.

– Ну что ж, это его право, – медленно и задумчиво произнес следователь. Его брови заметно приподнялись, выдавая удивление и разочарование.

Следователь досадовал, что ушлый, изворотливый адвокат помешал ему допросить наедине этого серийного насильника и педофила. А ведь он подготовил десятки вопросов для подследственного, собирался выяснить личность его подельника, соучастника преступлений, и уже предвкушал, что сумеет расколоть обвиняемого, выяснить подробности как эти трех, так и других, благополучно замятых случаев. Про себя он подумал: “Да, этот адвокат, конечно, тертый калач. Он очень постарался, нашел-таки самый лучший ход. Этюдный ход. Простой и изящный. Видно, придется с ним повозиться”.

Вслух же он сказал:

– Это означает, что ваш подзащитный отказывается сотрудничать со следствием. Ну что ж, дело хозяйское.

– Да, мы решили, что так будет правильно, тем более, что он признает свою вину. Давать показания против себя просто не имеет смысла. – Адвокат поймал на себе проницательный, насквозь пронизывающий и тяжелый взгляд следователя, но спокойно выдержал его и вызывающе улыбнулся.

Следователю очень не хотелось, чтобы последнее слово в этом раунде осталось за подследственным и его адвокатом, и он, переведя взгляд на Виктора, вкрадчиво, с нескрываемой иронией и ехидством сказал:

– Кстати, подследственный, не для протокола. Можете вы в присутствии своего адвоката подтвердить свое заявление о том, что являетесь помощником вице-спикера Государственной Думы Российской Федерации Владимира Вольфовича Жириновского?

– Жирика? Ну, конечно могу. Мы с ним вместе работаем и часто тусуемся вместе во внерабочее время. Я могу повторить это не только в присутствии своего адвоката, но и в присутствии самого Жирика.

– “Жирик” – это, надо полагать, Жириновский. Так вот, подследственный, только что мы получили официальный ответ из пресс-службы вице-спикера Госдумы Владимира Вольфовича Жириновского. Ответ на бланке, за подписью начальника канцелярии вице-спикера и с круглой печатью. В ответе указывается, что в аппарате Владимира Вольфовича гражданин Виктор Кондрашкин не работает и никогда не работал. Вот такие дела.

– Ну что я могу сказать? Друзья познаются в беде. Все мы под Богом ходим. Когда-нибудь и Жирик окажется в моем положении, и тогда он вспомнит этот день, когда от меня отрекся.

– Ну что ж, ответ из пресс-службы вице-спикера Госдумы – это официальный документ, и я с удовольствием приобщу его к материалам уголовного дела.

 

 

Глава четвертая. “Да ты у нас, волчара, серийный…”

 

 

В ходе следствия по делу Виктора Кондрашкина следователь Борис Абрамов вскоре сумел докопаться до новых подробностей. Этому в значительной степени поспособствовал информационный видеоролик, демонстрировавшийся по всем российским телеканалам. В следственный комитет стали звонить и приходить люди, которым были известны другие случаи противоправных действий, посягательств, домогательств со стороны подследственного. Так, выяснилось, что еще десять лет назад в том же следственном комитете на Виктора Кондрашкина заводили дело по третьей части статьи 132 УК РФ. Речь шла о насильственных действиях сексуального характера в отношении несовершеннолетней девушки, школьницы, ученицы восьмого класса. Уголовный кодекс квалифицирует подобные преступления как особо тяжкие. Но через несколько дней дело было закрыто с формулировкой “за примирением сторон”.

– Кто бы сомневался! – задумчиво и иронично улыбнувшись, сказал сам себе следователь, закуривая новую сигарету.

Старший следователь по особо важным делам Борис Абрамов вовсе не был кристально честным сотрудником правоохранительных органов. С ним вполне можно было договориться. “Нам без взяток никак нельзя. Вымрем, как динозавры”, – шутил он в очень узком кругу самых близких людей. Но при этом у него были железные принципы, которые были для него важнее любых денег и от которых он никогда не отступал. Так, он считал, что есть категория преступников, которые представляют собой большую социальную опасность, и таким преступникам ни под каким “соусом” нельзя делать никаких поблажек. Их нужно наказывать по максимуму, как можно строже, их нужно изолировать от общества, поскольку они абсолютно не “приручаемы”, не исправимы, не способны интегрироваться в обществе и жить по его законам. К этой категории преступников он относил наркоманов, торговцев наркотиками, то есть “барыг”, сутенеров, рецидивистов, серийных убийц, педофилов, насильников и сексуальных маньяков. К ним он испытывал неодолимое физическое отвращение. Они были ему омерзительны, он ненавидел их самой лютой ненавистью, и эта ненависть была намного сильнее, чем любовь к деньгам.

– Когда следователь берет взятки у случайно оступившихся людей или у людей, попавших в беду, – так ведь тоже бывает, – и прекращает дело или смягчает квалификацию статей, это можно понять, – говорил он, когда на него находил “стих откровенности”. – Но я не могу понять, когда он идет против своей совести и своих принципов, берет взятку у отпетого негодяя и выпускает его на свободу, понимая при этом, что этот самый негодяй снова совершит преступление, что он снова кого-то убьет или изнасилует – по той простой причине, что просто не может без этого.

Через несколько дней следователь Борис Абрамов вышел на след еще одного преступления Виктора Кондрашкина. Выяснилось, что через год после первого выявленного преступления, то есть в феврале следующего года, история повторилась –  и вновь та же обтекаемая  и невнятная формулировка 132-й статьи – “насильственные действия сексуального характера”, и снова было начато уголовное преследование, и вновь история закончилась примирением, еще одним “хеппи эндом”. Одна из крупнейших московских газет даже раздобыла документы, подтверждающие эти факты, и предоставила их в распоряжение городского следственного комитета.

Докладывая во время очередной “планерки” в кабинете прокурора города о ходе следствия, следователь Абрамов сказал:

– При большом желании любое, даже самое жестокое изнасилование, можно представить как “насильственные действия сексуального характера”. И тогда становится не понятно, то ли этот насильник изнасиловал свою жертву, то ли просто схватил ее за руку и обнял за талию против ее воли. Ведь и в этом случае также мы имеем дело с “насильственными действиями сексуального характера”. Следователям, ведущим подобные дела, эта формулировка дает большие возможности для маневрирования.

 

Еще один, то есть третий по счету, выявленный эпизод произошел в другом подмосковном городе, Зеленограде, четыре  года назад, и снова по уже знакомому сценарию. Тогда Виктор Кондрашкин, к тому времени уже взявший сценический, творческий псевдоним, и ставший Виктором Берестовым, пообещал 24-летней Оксане Кирпотиной, что может помочь ей устроиться на работу в банке.

– Вам очень повезло, что вы меня встретили, – с широкой и, как казалось ему самому, очень чувственной и неотразимой, улыбкой сказал он. – На ловца, как говорится, и зверь бежит. Сам я, в общем-то, предприниматель, бизнесмен, владелец нескольких компаний, в том числе и коммерческого банка. Вот туда-то я вас и устрою. Мы с вами проведем небольшое собеседование, и вы сразу же сможете приступить к работе.

Усадив девушку в свой серебристый внедорожник, Виктор развернул машину и поехал не в сторону Московской кольцевой автомобильной дороги, где следовало бы находиться банку, а в диаметрально противоположном направлении.

Девушка сразу же насторожилась, забеспокоилась и засуетилась.

– Куда вы меня везете? Город в другом направлении.

– Мой банк в центре Москвы, мы туда поедем попозже, а сейчас мне нужно заехать за документами в мой загородный дом. Там же и проведем наше собеседование. Обсудим, так сказать, условия трудового контракта. Да ты не бойся. Будешь ты работать в моем банке, я тебе обещаю.

– А почему нельзя обсудить эти условия здесь и сейчас? – спросила заподозрившая неладное девушка.

– Прямо здесь, в машине? Можно, конечно, но не очень удобно, – злорадно хихикая, ответил Виктор Кондрашкин. Затем немного помолчал и развил свою мысль:

– У меня есть специально оборудованная комната для проведения собеседований. Не беспокойся, это близко. Уже почти доехали.

У Оксаны заныло сердце от плохого предчувствия. Последние иллюзии на предмет получения перспективной работы в банковской системе улетучились, испарились, как “с белых яблонь дым”.

“Собеседование” состоялось в загородном дачном доме Виктора Кондрашкина, в темной спальной комнате. Виктор просто швырнул свою находившуюся в прострации и ступоре жертву на широкую кровать и набросился на нее. Оксана отчаянно пыталась сопротивляться, но это только возбуждало “банкира”. Он прикрикнул на девушку, стал грязно ругаться и сильно ударил ее по лицу, подавив последнюю волю к сопротивлению. Девушка горько плакала и умоляла пощадить ее, отпустить домой. Бесполезно.

Изнасиловав свою пленницу, Виктор запер ее в спальной комнате, поскольку ему нужно было отлучиться на минуту, и пошел в ванную комнату. Оксана воспользовалась выдавшейся минутой и отправила по мобильнику сообщение брату: “Меня похитили”.

Виктор Кондрашкин, ничего не подозревая, вновь вывел девушку, усадил в машину, довез до Торгового центра, где и подобрал ее, и высадил, вернее вытолкал ее из машины. Всю обратную дорогу он “инструктировал” Оксану, чтобы она даже не помышляла о том, чтобы заявить на него в полицию.

– Только попробуй что-нибудь вякнуть против меня, сука, и ты пожалеешь, что появилась на свет. Я урою и тебя, и всю твою жалкую семью. Живьем в землю закопаю. И запомни, дрянь паршивая, что во всех властных структурах города не найдется ни одной собаки, которая бы меня не знала и не дрожала бы передо мной, как цуцик.

Но несмотря на такое запугивание, “дрянь паршивая” решила все-таки обратиться с заявлением в городской отдел внутренних дел. Было открыто уголовное дело. Давая показания следователю, потерпевшая Оксана Кирпотина рассказывала:

– Он все время повторял, что жаловаться в правоохранительные органы бесполезно, потому что он знаком со многими чиновниками, что они зависят от него и что он может купить их всех с потрохами.

И снова завертелась, закрутилась административная карусель, по ходатайству следователя, возбудившего уголовное дело против подозреваемого в насильственных действиях сексуального характера Виктора Кондрашкина, судья дал санкцию на арест. И опять в камере предварительного заключения подозреваемый провел ровно трое положенных суток, и ни часом больше, и тот же самый следователь, возбудивший уголовное дело, прекратил его, поскольку “конфликт был улажен мирным путем, потерпевшая забрала заявление обратно и в новом заявлении указала, что не таит зла на своего обидчика”.

“Какая топорная мотивировка! – отметил про себя следователь Абрамов. – С таким же успехом можно было бы написать, что обидчик запугал или подкупил свою жертву. Большой разницы не было бы. В одном случае все сказано прямым текстом, в другом – подтекстом, между строк”.

При большом желании можно было разворошить, раскрутить эти давние преступления, показать их прямую, самую что ни на есть непосредственную связь с нынешними преступлениями. Но все равно, главная нагрузка лежит на трех новых, почти одновременно совершенных правонарушениях, подпадающих под суровые третьи части соответствующих статей УК РФ.

Шесть выявленных эпизодов насилия. Среди потерпевших есть и несовершеннолетние. Причем это только видимая вершина айсберга. На самом деле число преступлений, похищений, изнасилований, насильственных действий, совершенных подследственным, неизмеримо больше. Подлинное число преступлений, совершенных этим сексуальным маньяком и педофилом, и полная картина его деятельности, вероятнее всего, так и не всплывет наружу, – размышлял про себя следователь Борис Абрамов, выкуривая сигарету за сигаретой и просматривая материалы уголовного дела. Конечно, обо всем этом будет сказано на суде. До подробного расследования всех этих шести эпизодов дело, скорее всего не дойдет, да и на окончательном приговоре эти эпизоды наверняка не отразятся, но зато они будут озвучены, доведены до сведения суда и охарактеризуют подсудимого, как законченного негодяя. Следователь считал, что неплохо потрудился и что судебный процесс с суровым и объективным обвинительным приговором принесет ему хоть какое-то моральное удовлетворение.

И следователь, закуривая новую сигарету, задумчиво сказал сам себе:

– Да ты у нас, волчара, серийный… По тебе, волчара, зона плачет…

 

 

 

Глава пятая. “Давайте не будем дразнить гусей…”

 

Четыре месяца пролетели, как один день. Папка с уголовным делом на Виктора Кондрашкина распухала быстрее, чем живот у беременной женщины. Когда она достаточно распухла и отяжелела, следователь подшил пронумерованные карандашом документы, а для новых материалов и документов завел другую папку.

Расследование между тем шло полным ходом. Следователь Борис Абрамов продолжал брать новые показания у потерпевших, у знакомых и соседей подследственного. Один из соседей, кстати, рассказал забавные случаи, не имевшие прямого отношения к уголовному делу, но  характеризующие психологические особенности подследственного.

– Как-то глубокой ночью, в половине четвертого, в нашу дверь раздался пронзительный и настойчивый звонок. Я уже подумал – война началась. Вскочил в холодном поту, сердце колотится, дробь выбивает, как заяц на барабане. Оказалось, что звонит этот самый сосед, Виктор Кондрашкин. Стоит на пороге с зубной щеткой в руке и говорит, как ни в чем не бывало: “Дайте мне, пожалуйста, немного зубной пасты. Моя закончилась”. А в другой раз в такое же позднее время опять стал звонить в нашу дверь. Я его спрашиваю: “Ну что на этот раз стряслось?”. А этот соседушка говорит: “Никак не могу заснуть, а у нас, как назло, лампочка в ванной перегорела. У вас лишней лампочки не найдется?”. Я никак не мог понять, то ли он надо мной издевается, то ли у него вообще отсутствует какое-либо представление о времени, то ли еще что-то. Но я, представьте себе, к собственному своему удивлению, не послал его к чертовой матери, как следовало бы, а пошел и принес ему лампочку, чтобы он отвязался и дал нам поспать.

Другой сосед поведал следователю, что Виктор Кондрашкин имел обыкновение ходить перед женой и детьми голым.

– Вы хотите сказать, в одних трусах?

– “В одних трусах” означает в одних трусах. А я вам русским языком говорю: голым. То есть совсем голым. Ну, в чем мать родила.

У следователя не было никаких оснований, чтобы относиться к этому показанию с недоверием или сомнением. И все же он не включил его в материалы дела. Не счел он нужным отнестись серьезно и дать ход и другому показанию того же соседа, что якобы одна из дочерей подследственного кричала на всю улицу: “Папа, я не хочу этого делать! Не заставляй меня делать это!” Сосед утверждал, что по всей округе после этого пошли слухи, что Виктор Кондрашкин заставляет дочерей заниматься с ним оральным сексом.

Следователь подумал, что в любой развитой, цивилизованной и правовой стране такое показание, свидетельство стало бы основанием для самой серьезной и тщательной проверки. И как следует потрепало бы нервы подозреваемому, принесло бы ему большие неприятности, от которых ему еще долго бы пришлось отмываться. И это в том случае, если обвинение это абсолютно беспочвенно. А если не беспочвенно, то одно только это обвинение может перевесить все остальные. Но Россия, увы, к числу развитых, цивилизованных и правовых стран не относится. Во всяком случае, пока.

Следователь знал, что в России существует и даже процветает какая-то религиозная секта, проповедующая половую распущенность. Как раз о членах этой секты говорили, что они ходят абсолютно нагими в присутствии своих малолетних детей, считая, что не следует стесняться того, что естественно. Они уверены, что таким образом воспитывают в детях отсутствие комплексов и предрассудков. Но ведь есть тысячи и тысячи придурков, которые не являются сектантами, но при этом имеют какие-то странности, причем на мировоззренческом, идейном уровне, на уровне философских взглядов и убеждений. Для нас это – отклонение от нормы, извращение, а для них это вполне нормально и естественно. Если человеку предъявляется обвинение в изнасилованиях, то к чему еще добавлять: “А знаете, он к тому же еще и нудист и ходит в присутствии детей голым”. Да ведь он и без этого – мразь мразью, такая мразь, что больше уже некуда, более омерзительным его просто невозможно сделать.

О подследственном говорили, что он страдает какой-то очень странной и столь же модной, стремительно распространяющейся то ли психической, то ли религиозной болезнью, называемой “православие головного мозга”. Все это может быть очень интересным для ученых-психологов, изучающих поведенческие отклонения от нормы и странности людей, всяких там психов и шизофреников, рисующих психологический портрет преступника, убийцы, маньяка или насильника, но для следствия гораздо важнее изучение деталей и подробностей самих преступлений.

Возможно, если бы на месте Бориса Абрамова был другой следователь, он бы сразу же вцепился в эту информацию, как бультерьер, ухватился бы за нее и стал бы с нескрываемым злорадством и удовольствием раскручивать неожиданно подвернувшееся дополнительно свидетельство порочности подследственного, но на следователя Абрамова это сообщение не произвело большого впечатления, и он с сомнением сказал:

– Да ладно вам! Только инцеста нам и не хватало. К тому же, возможно, это просто домыслы, и притом необоснованные. Вы знаете, что ваш сосед находится под следствием и обвиняется в преступлениях сексуального характера и на этом основании готовы поливать его грязью и обвинять во всех смертных грехах. Есть восточная поговорка: когда бык падает, над ним поднимается много ножей.

– Да нет же, говорю я вам, господин следователь! Руку дам на отсечение, что это чистая правда. Ну, сами посудите: если бы речь шла о нерешенной задаче по математике, она бы так не сказала, а сказала бы что-то другое и по-другому.

Но следователь Абрамов только отмахнулся: во-первых, скорее всего, это досужие сплетни бабулек, которые дни напролет сидят на лавочках, лузгают семечки и перемывают косточки всем соседям; во-вторых, даже если допустить, что это правда, доказать это будет практически невозможно: девочек своевременно проинструктируют, надоумят не добивать окончательно своего отца –  выродка и извращенца; а в-третьих, в уголовном деле и без того достаточно грязи, так что вымарывать лишний раз эту мразь просто не хотелось, да и не было особого смысла.

– Это, как я понимаю, все, что вы можете сказать, или, может, есть и другой компромат?

– Ну что я могу еще добавить об этом Викторе Кондрашкине? Да, вот еще: он гулял с другими женщинами, не особо прячась от жены. Можно даже сказать, вообще не прячась. Как будто хотел ей досадить этим. Возможно, он этим пытался доказать, что пользуется большим успехом у женщин, – продолжал рассказывать словоохотливый сосед подследственного. – Каждый раз он приезжал во двор с какими-то девушками, они с ним целовались прямо в машине – как будто напоказ. Он явно делал это жене назло.

 

Попутно следователь выяснил некоторые подробности о семье Виктора Кондрашкина, узнал, что мать подследственного Людмила Владимировна владеет несколькими промышленными предприятиями в Москве, в Подмосковье и в Мурманской области. Есть у нее также собственные центры техобслуживания автомашин, крупные сервисы по ремонту бытовой техники, большие склады и много чего другого – “по мелочам”. Лет двадцать назад, когда в стране царил полный финансовый и экономический хаос, и ее дела резко пошли в гору, она прогнала из дома мужа, Николая Кондрашкина, поскольку тот был пьянчужкой, лентяем и бездельником, не работал и не особенно переживал по этому поводу, зато был вечно пьян.

– Ваш отец ну совершенно не пригоден в хозяйстве. Пользы от него, как от козла молока, – часто сетовала она, обращаясь к сыновьям.

Но хуже всего было то, что муж ее был ужасно глуп и не умел общаться с людьми, и Людмила Владимировна стеснялась бывать с ним в общественных местах. Когда ее приглашали на какое-то мероприятие – чей-то день рождения, званый вечер, обед или ужин, она брала с собой сыновей или шла одна, а мужа даже не ставила в известность.

– Да она вообще ни во что меня не ставит, – жаловался муж, когда находился сердобольный слушатель. – Я от нее ни одного ласкового слова не слышу. Ну разве это жизнь?

Официально разводиться с мужем Людмила Владимировна не стала, не видела в этом необходимости; просто купила ему однокомнатную квартиру в соседнем подмосковном городке и напрочь забыла о нем, поставила на нем крест, вычеркнула его из своей жизни. При этом ее незадачливый супруг не очень протестовал и не очень переживал, наверное, потому, что хорошо знал свою властолюбивую жену и понимал, что протестовать и переживать бесполезно и бессмысленно. Деньги на водку ему периодически подбрасывал старший сын, Олег, а большего безвольному старому ленивцу не требовалось. После того, как “шалости” Виктора были показаны и переданы всеми информационными агентствами, Олег приставил к своему семидесятипятилетнему отцу персонального охранника, телохранителя, хотя в этом не было никакой необходимости. Мстить старому беспомощному и безобидному старику за подлые проделки сына никому не приходило в голову.

Старший брат подследственного Виктора Кондрашкина, Олег, был главным финансовым и мозговым воротилой в семье, ее опорой и стержнем. Это был коренастый, крепкий русоволосый мужчина со скуластым лицом, очень смекалистый, деловой и волевой. У него была мужицкая хватка, любое начатое дело он доводил до конца, никогда не отчаивался, если в чем-то ему приходилось терпеть неудачу. Тридцать лет назад, двадцатилетним студентом, он сколотил небольшую банду из таких же крутых, как он, парней, и стал заниматься рэкетом. Тогда же купил себе подержанную иномарку, “Мерседес”. В их маленьком и тихом городке иномарки были тогда большой редкостью.

Несколько лет Олег проработал в системе правоохранительных органов. Спустя годы, он решил заняться коммерческой деятельностью, стал членом Совета директоров сразу нескольких довольно крупных коммерческих компаний, на пару с закадычным другом учредил какой-то коммерческий банк, в котором стал отмывать деньги. Когда у банка была отобрана лицензия, он сразу же нашел другие источники получения доходов и отмывания денег. Наладил связи с какими-то сомнительными финансовыми учреждениями за рубежом, а затем и сам переправился на постоянное жительство во Францию, хотя продолжал часто бывать в своем родном подмосковном городке и деятельно занимался финансовыми и иными делами семьи.

Насчет главенства в семье Кондрашкиных у их словоохотливого соседа было несколько иное мнение.

– Олег, конечно, был парень крутой, да и тачки, ну, то есть машины, у него всегда были крутые, одна круче другой. Он всегда держался особняком, ни с кем из соседей не общался. То появится, то пропадет надолго. Был важным и заносчивым, считал себя выше и лучше других. В этом отношении у них вся семья такая – недружелюбная, заносчивая. Но, прошу поверить мне на слово, кто бы там что ни говорил, каким бы крутым ни был Олег, все равно, главной у них в семье, пожалуй, была все-таки мама, вот эта самая Людмила Владимировна. Вот она уж действительно женщина волевая, всю семью в узде держала.

 

Но вот однажды, в самый разгар рабочего дня, прокурор города Андрей Вениаминович Барсуков, то есть непосредственный начальник Бориса Абрамова, вызвал его к себе в кабинет, долго смотрел на него поверх своих очков и выжидательно молчал, словно раздумывая и подбирая слова, чтобы подготовить переход к сути разговора.

– Как я понимаю, Андрей Вениаминович, что-то случилось, – прервал затянувшееся молчание шефа следователь Абрамов.

– Даже не знаю, как тебе сказать, Борис, – продолжал мяться прокурор.

– А вы говорите, как есть. Не тяните кота за хвост. У меня какие-то неприятности?

– Ну нет, конечно. Не могу сказать, что это неприятности. Вполне рабочая ситуация. Издержки производства, так сказать.

– По-моему, вы держите камень за пазухой. Ну так давайте же, доставайте его. Не томите.

– Видишь ли, в чем дело, Борис, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Я всегда поручаю тебе самые сложные и ответственные, самые “громкие” дела.

– Ну вот, теперь самое время сказать, в чем я проштрафился. Кто-то “наехал” на меня? Правильно я понимаю?

– Вот-вот, именно это. На тебя действительно “наехали”. Дело в том, что семья подследственного Виктора Кондрашкина заявила против тебя отвод. Мать и брат подследственного почему-то уверены, что ты испытываешь личную неприязнь к нему и что ты якобы заинтересован в том, чтобы к нему были применены самые суровые санкции, самые суровые статьи. Я-то знаю, что это не так, но если я не предприму никаких мер и оставлю все, как есть, они наверняка обратятся во все вышестоящие инстанции. А мать и брат обвиняемого, ты это и сам знаешь, весьма значительные и влиятельные люди. Но дело, конечно, не в том, что они будут оказывать на нас определенное давление. То, что они влиятельные, меня как раз совершенно не волнует. Гораздо хуже то, что это очень скандальная семейка. Шума не оберешься. Дело в том, что они на каждом шагу будут кричать, что прокуратура сделала из их сына козла отпущения. И все время, везде и всюду будут размахивать своим ходатайством о вашем отводе. Вот, мол, мы же вас заранее предупреждали, что следователь Борис Абрамов является заинтересованным лицом в этом деле. Иди потом доказывай, что ты – не верблюд. Ну, в общем, я принял решение о вашем отстранении от ведения этого дела. Поверьте мне, Борис Семенович, ничего личного. Просто это оптимальный выход из положения, наименьшее из зол.

Следователь иронично улыбнулся – чуть заметно, одними уголками губ. Он хорошо знал эту привычку прокурора: когда ему нужно было сказать что-то не очень приятное для своих подчиненных, он “плавно” переходил на официальный тон, обращался к ним на “вы” и называл их по имени и отчеству.

– Понимаю вас, Андрей Вениаминович. Жаль, конечно, потому что я за это время провел определенную следственную работу, выяснил кое-что про этого Виктора Кондрашкина. Мразь невероятная. Мне уже удалось откопать шесть случаев изнасилований, причем среди потерпевших есть и несовершеннолетние. Я абсолютно уверен, что на самом деле таких случаев намного больше. Я думаю, мне удалось бы их откопать. И знаете, что самое примечательное? На него, этого самого Виктора Кондрашкина, всего лишь один раз было заведено уголовное дело, да и это дело было закрыто на стадии предварительного расследования.

– Ну вот, видите, все понятно. Ваша активность и инициативность им не с руки. Их устроит менее активный и инициативный, менее принципиальный и при этом более сговорчивый следователь. Так что вам следует пенять только на себя. Кстати, вы ведь встречались с родными этого Кондрашкина. Что вы им сказали?

– Сказал, что готовлю обвинительное заключение по третьим частям статей 131 и 132 – это изнасилования и насильственные действия сексуального характера, причем ряд преступлений совершен в отношении совершеннолетних, то есть содержит отягчающие обстоятельства. Так что нашему обвиняемому реально светит срок до пятнадцати лет. И я, кстати говоря, не считаю этот срок слишком суровым.

– Ну, это решать не нам с вами, а суду. Государственное обвинение, конечно, будет защищать нашу позицию, но решающее слово – за судом. И что, вы так и сказали матери и брату обвиняемого?

– Ну да, так и сказал. А с какой стати я буду перед ними расшаркиваться!

– Ну вот, видите. А им такая перспектива, в отличие от вас, показалась не слишком радужной. Вы же знаете, Борис Семенович, я вас очень ценю, я даже серьезно подумываю о том, чтобы отклонить это ходатайство, но я убежден, что они забомбят своими жалобами все вышестоящие инстанции, вплоть до Генеральной прокуратуры. Они своего добьются. И знаете почему? Потому что какой-нибудь высокий чиновник, функционер, непременно скажет: “а почему вы так цепляетесь за своего следователя? Какая разница, кто будет вести это дело? Разве у вас мало хороших, крепких, принципиальных следователей? Назначьте другого и продолжайте гнуть свою линию”. И мне нечего будет на это ответить. Мы ведь поняли друг друга, не так ли Борис Семенович. Давайте не будем дразнить гусей.

– Я вас понял, Андрей Аркадьевич. Не будем дразнить гусей.

 

И только значительно позже, чуть ли не год спустя, следователь Борис Абрамов совершенно случайно узнал настоящую причину своего отстранения от этого уголовного дела. Выяснилось, что после беседы с ним мать и брат Виктора Кондрашкина не только написали ходатайство об отводе следователя, но и добились аудиенции у первого заместителя прокурора московской области, который дал указание изменить квалификацию инкриминируемых подследственному статей. Конечно, сделать это было сподручнее, задействовав другого следователя. У Андрея Вениаминович были, таким образом, две полновесные причины для того, чтобы отстранить старшего следователя Абрамова и перепоручить ведение дела другому следователю. Районный прокурор, непосредственный начальник Бориса Абрамова, таким образом, просто лукавил.

 

 

Глава шестая. “Если пикнешь, урою!…”

 

 

Лена Степанова была ученицей девятого класса одной из московских школ, которая находилась неподалеку от МКАД – Московской Кольцевой Автомобильной Дороги.

Был теплый майский вечер. Лена вышла из дома и направилась к ближайшей станции метро, где она собиралась встретиться со своим одноклассником Вадимом, с которым дружила чуть ли не с первого класса и с которым в последнее время стала регулярно встречаться. Вадим считал ее своей подругой, девушкой, она его соответственно считала своим другом, бой-френдом, парнем. Маме и папе Леночки ни одно из этих слов не нравилось, хотя ни она, ни папа не имели ничего против Вадима. Им больше импонировало сообщать при случае знакомым, что у Лены есть “мальчик”.

В тот самый теплый и пригожий майский вечер, который впоследствии и она, и ее родные будут называть не иначе как “злосчастным” и “злополучным”, Лена надела свои любимые черные джинсовые брюки, которые ей очень подходили. В принципе, к ее юной и стройной, как молодой тополек, девичьей фигуре подходило все, но эти брюки ей были дороги, они подходили ей как-то особенно, наверное, потому, что еще больше оттеняли ее красивые длинные ноги. Лена надела также черный мамин свитер, который очень гармонировал с джинсами. Надела также черную кожаную куртку, которая, в свою очередь, органически вписывалась в общий ансамбль одежды и прекрасно “разговаривала” с джинсами и свитером.

Они с Вадимом договорились встретиться у входа ближайшей станции метро, в половине седьмого. У Лены было еще полчаса, можно было не спешить, к тому же ей, как девушке, было позволительно опаздывать минут на пять-десять. Она не любила злоупотреблять этим своим правом, она вообще не любила никуда опаздывать, но при этом и не особенно напрягалась, чтобы оказаться на месте свидания с точностью до минуты, с немецкой пунктуальностью.

Когда она вышла из своего подъезда и неспешным шагом направилась по тротуару к автобусной остановке, чтобы спокойно и комфортно добраться к месту назначенной встречи, мимо нее медленно проехал большой внедорожник цвета “серебристый металлик” и остановился в нескольких шагах от нее. Из окна задней дверцы машины выпрыгнула маленькая, приземистая лохматая собачка. Она была породы пекинес; в последнее время эти экзотичные и добродушные собачки встречались очень часто. Сидевший за рулем взрослый мужчина с большой головой и в черных солнечных очках опустил ветровое стекло, с широкой улыбкой посмотрел на Лену и попросил:

– Девушка, будьте добры, подайте мне собачку. Можете не бояться, она у нас не кусается.

Собачка между тем и не думала никуда убегать. Она сидела на тротуаре и доверчиво смотрела своими маленькими глазками-пуговками на Лену, как бы упрашивая подобрать и вернуть ее хозяину. Лена так и сделала.

Задняя дверца машины открылась настежь, оттуда высунулась пара здоровенных, крепких мужских ручищ, которые жестами показывали, что готовы принять собачку, затем внезапно резким движением выбили ее из рук девушки, цепко ухватили Лену за оба запястья и ловким, привычным движением втащили девушку в салон машины. Как только Лена оказалась на сиденье, схвативший ее мужчина, который также был в черных солнечных очках, захлопнул дверь и поднял затененное окно.

– Собачка действительно не кусается, зато мы кусаемся, – сказал, резко сорвав машину с места, сидящий за рулем толстый, рыхлый мужчина в светлом костюме, с неприятной толстой и потной шеей, такой же неприятной, уродливо ниспадающей на лоб прядью лоснящихся волос и в черных очках. Во рту у него была жвачка, которую он ни на секунду не переставал жевать.

– Дяденьки, отпустите меня, я вас очень прошу! – заплакала, запричитала на смерть перепуганная девушка. – Я домой хочу…

– Какие мы тебе “дяденьки”? – насмешливо ответил тот, кто сидел за рулем. – Никакие мы тебе не “дяденьки”. Ты бы нас еще дедушками назвала. Да не напрягайся ты так. Расслабься. Считай, что мы твои хорошие друзья. Или ты не хочешь, чтобы мы подружились с тобой? А домой, к мамочке и папочке, мы тебя отпустим, не беспокойся. Мы тебя не обидим и больно тебе не сделаем. Мы же не изверги какие-нибудь. Ну, представь себе, что ты – золотая рыбка, и мы тебя поймали в свои сети. Мы загадаем тебе свои желания, ты их исполнишь, и мы тебя отпустим на свободу, в открытое море. Можешь плыть на все четыре стороны – хочешь домой, хочешь – к подружкам, другим рыбкам. И чем скорее ты исполнишь наши желания, тем скорее мы тебя отпустим, и ты окажешься дома, у мамочки и папочки. А будешь здесь ерепениться, права свои качать и недотрогу из себя корчить, так мы тебе быстренько крылышки поотрываем. Даже моргнуть не успеешь. Вжик! – и все. Без крылышек останешься. Ты ведь не хочешь остаться без крылышек, правда?

Машина в это время заехала в какой-то безлюдный переулок на самой окраине города и остановилась. Мужчина в салоне, на заднем сиденье, тот самый, который силой втащил девушку в машину и теперь продолжал крепко держать девушку за руку, вытащил ее из машины, пересадил на переднее сиденье рядом с водителем и ушел, хлопнув дверью. Лена за все это время даже не посмела взглянуть на него. И вот теперь он, ничего не сказав и не попрощавшись со своим дружком-подельником, ушел, исчез, растворился, испарился – словно в воду канул. Словно бы и не было его вовсе.

Сидевший за рулем толстяк оценивающим, раздевающим взглядом посмотрел на девушку через темные стекла очков, довольно ухмыльнулся и рванул машину с места. Лена продолжала плакать, она смертельно боялась этого взрослого, толстого мужчины, потного и противного, похожего на откормленного борова. Она жалобно запричитала:

– У меня сегодня день рождения. Меня ждет большая компания. Они уже волнуются и ищут меня. Отпустите меня, ну, я вас очень прошу.

Сидящий за рулем толстяк вел машину и не обращал на нее никакого внимания, словно не слышал ее. Он был очень возбужден, и это возбуждение делало его словоохотливым; он был охвачен эйфорией и напоминал рыбака, которому улыбнулась удача и на крючок к которому попалась большая рыба. Он без умолку болтал и при этом получал видимое удовольствие от того, что умеет складно излагать свои мысли. Он был уверен, что у него это очень здорово получается, что его речи производят на окружающих самое благоприятное впечатление, что в каждом его предложении искрятся глубокие и мудрые мысли. Разговаривая, он даже не оглядывался на нее.

Из сумочки Лены раздалось тихое, пока еще только ей доступное и слышимое дребезжание вибрирующего мобильника. Девушка, вся дрожа и трепеща от страха, достала непослушными руками маленький телефонный аппарат и, мельком взглянув на имя звонившего, сбросила звонок. Как она и ожидала, звонил Вадим. Половина седьмого уже прошла, Вадим заждался ее и решил позвонить, выяснить, где она и когда подъедет.

Лена правой рукой незаметно достала телефон из сумочки, так же незаметно опустила руку с телефоном к коленям и, не глядя на клавиатуру, наощупь набрала короткое текстовое сообщение для матери, отца и для Вадима. Мобильник, к счастью, был самого современного образца, имел множество опций и давал такую возможность. Затем она украдкой посмотрела на экран мобильника, нашла номер мамы и послала ей тревожное сообщение.

Мама Лены, не на шутку встревожившись и обеспокоившись, сразу же позвонила дочери. Ее звонок, представлявший собой известнейшую мелодию Паганини – “24-е каприччио” – прозвучал в машине пронзительно и резко.

-Это еще что такое? – взревел похититель и стал громко и сердито сопеть. – Это твой телефон?

-Да, это моя мама, – вконец растерявшись, сказала девушка. – Что мне делать? Отключить телефон?

– Нет, не отключай. Если отключишь, будет еще хуже. Лучше ответь. Скажи, что ты застряла в пробке. В очень большой пробке. Скажи, что задержишься. И что позвонишь сама, когда выберешься из пробки. Ты все поняла? Если попробуешь вякнуть что-нибудь лишнее, пожалеешь, что вообще появилась на свет. Ну давай, отвечай.

– Да, мама, – сказала Лена дрожащим, заплаканным голосом, приняв звонок матери.

– Леночка, доченька, что происходит? Где ты? – взволнованно стала расспрашивать мать Лены, Алла Аркадьевна.

– Я попала в пробку. Я задержусь, мама, – странным, чужим, каким-то замогильным голосом ответила Лена.

– Какая пробка, девочка моя? Можешь ты объяснить, что с тобой происходит? Где ты сейчас находишься?

– В машине, где же еще? – ответила Лена сдавленным голосом, напряженно думая, как бы ей объяснить матери происходящее, передать ей самые важные сведения и при этом не выдавать себя, не вызывать подозрений; как дать понять матери, чтобы она задавала только наводящие вопросы, на которые можно было отвечать односложно. Наконец, мать догадалась задать ей нужный вопрос.

– Ты не можешь разговаривать? Рядом с тобой кто-то есть?

– Да, – ответила Лена. Отвечать односложно, только “да” и “нет” – это был не просто оптимальный, а единственный выход в создавшемся положении.

Мама девочки поняла это и сказала:

– Тогда я буду спрашивать, а ты только отвечай. Ты в беде?

– Да.

– Тебя похитили?

– Да.

– О, Боже! – простонала Алла Аркадьевна, и кровь прихлынула к ее щекам, а глаза сразу же увлажнились. Это было едва ли не самое худшее, что могло произойти с ее доченькой, с ее кровиночкой, с ее ненаглядной Леночкой…

А через минуту на мобильник Аллы Аркадьевны поступило сообщение: “Я его боюсь”. И еще через минуту – другое сообщение: “Спаси меня”. Затем одно за другим стали приходить другие сообщения: “Мама, я его боюсь”, “Я его не знаю”, “Он мне угрожает”.

Алла Аркадьевна стала посылать дочери ответные сообщения и наводящими вопросами постаралась выяснить важные сведения.

“Какая машина?” – спрашивала она. – “Джип”, – отвечала Лена. “Какого цвета?”-  “Серебристого”.

У Аллы Аркадьевны сердце разрывалось на части. Она позвонила мужу, плача рассказала ему, что Лена попала в большую беду, попросила срочно заехать в городское отделение внутренних дел и “поставить там всех на уши”. Затем позвонила Вадиму и сообщила о свалившейся на них беде.

Отец Лены, который в это время находился на работе, сразу же выехал на ближайший пост патрульно-дорожной службы, написал заявление и изложил те скудные, но важные сведения о похитителе и его серебристом джипе. Информация была передана по рации всем патрульным машинам и была организована операция по поимке похитителей “Перехват”.

Алле Аркадьевне перезвонил взволнованный Вадим, сказал, что уже сообщил в полицию, что там пообещали принять срочные меры.

Затем Вадим позвонил Лене и пересказал ей то, что минутой раньше передал ее маме.

Лене снова позвонила мама. Она еще раз сообщила, что сотрудники дорожной полиции уже начали поиски этого злополучного внедорожника.

Не успела Лена прервать разговор с матерью, как раздался новый звонок. Это снова звонил Вадим.

Руливший машиной рыхлый толстяк начал снова громко и злобно сопеть, громко втягивать в себя воздух. Трудно было понять, то ли ему не хватает воздуха, то ли он старался выглядеть пострашнее.

– Да кто ты вообще такая? Почему тебе так много звонят? Не телефон, а “Смольный слушает”…

– Это папа. Он тоже беспокоится, – с надеждой в голосе сказала Лена. Фактор обеспокоенного отца, по ее мнению, должен был отрезвляюще подействовать на этого жирного похитителя-отморозка.

– Ответь ему. Скажи то же, что и матери. Скажи, что с тобой все в порядке и что ты застряла в пробке.

Лена приняла звонок и сразу же сказала:

– Да, папа.

Вадим сразу понял, что от него сейчас требуется побыть “отцом” своей подруги. Он постарался успокоить и обнадежить девушку.

– Лена, передай этому уроду, что мы уже сообщили о твоем похищении в полицию, скажи, что его уже ищут.

– Не могу, папа. Я задержусь немного. Я в машине и застряла в пробке.

Вновь послышалась мелодия Паганини. Это означало, что матери похищенной жертвы что-то известно, что она о чем-то догадывалась. Этот новый звонок подействовал на похитителя, как красная тряпка на быка. Его глаза налились кровью, он снова начал громко сопеть, шумно вдыхать и выдыхать воздух, выхватил телефон из рук Лены, приопустил ветровое стекло, хотел было выбросить его в окошко, но затем передумал, посмотрел на экран мобильника, убедился, что звонившей действительно была мама девушки и начал кричать на съежившуюся от страха Лену:

– Ах ты, дрянь паршивая! Сука безмозглая! Все-таки проболталась матери, да? Сообщила ей. А ведь я тебя по-хорошему просил не делать этого. Я же тебя честно предупреждал, что не нужно меня сердить, но ты не послушалась. Ну что ж, пеняй на себя.

Телефон между тем продолжал наигрывать мелодию Паганини. Впервые эта мелодия не ласкала, не услаждала слух Лены, а резала его, пилила ей нервы. Она сбросила звонок, затем послала матери сообщение: “Мама, не звони мне, ты его злишь”.

Похититель заметно нервничал. На ходу достал сигарету из коробки, закурил.

“Он рассвирепел и даже закурил на психе”, – запишет впоследствии Лена в своих показаниях, данных следователю.

– Дяденька, отпустите меня, я никому ничего не скажу, обещаю вам, – продолжала упрашивать смертельно напуганная девушка.

– Знаю, что не скажешь. Ты ведь не дура набитая, чтобы рассказывать. Ты ведь понимаешь, что если кому-нибудь расскажешь, только хуже себе сделаешь. И не только себе одной, но и всей своей семье. Запомни, я своих слов на ветер не бросаю. Если ты посмеешь заявить на меня в милицию, то я просто урою и тебя, и всю твою семейку.

Девушка продолжала всхлипывать и причитать:

– Отпустите меня, вы же знаете, что меня уже ищут. Вас же найдут, поймают. Вас накажут за это…

– Да ты что, падла, угрожать мне здесь вздумала? Ах ты шалава! Да ты посмотри на себя и на меня – кто ты и кто я. К твоему сведению, весь наш город – у меня в кармане. У меня закадычные друзья и в полиции, и в прокуратуре. Да что там полиция и прокуратура – в Государственной Думе нет ни одной собаки, которая бы меня не знала. Так что ты, маленькая Дюймовочка, должна еще радоваться своей удаче.

В планах похитителя было отвезти девушку в свой загородный дом, как он поступал обычно в таких случаях. “Это дело не любит спешки”, – назидательно говорил он надрывно, горько плачущим, перепуганным девушкам, заталкивая их за дверь своего дачного дома, куда наведывался от случая к случаю, преимущественно со своими захваченными врасплох и горько плачущими от страха, обиды и сознания собственной беспомощности жертвами. В эти минуты и часы он был доволен собой, как паук, паутина которого сработала и поймала большую муху. И он не спешил и смаковал эти минуты, получая чуть ли не физическое наслаждение от ощущения вседозволенности, полноты и безграничности своей власти, от мысли, что он может, что он вправе делать с ними все, что угодно, все, что пожелает его душа.

Но на этот раз все пошло не совсем так, как он задумал. Вернее, совсем не так. Телефон похищенной девушки звонил, не умолкая; было ясно, что ее стали активно искать, что вся ее родня серьезно обеспокоена долгим отсутствием девушки. И не просто обеспокоена, а что-то знает, во всяком случае, подозревает. А самым обидным, самым досадным он считал то, что они уже почти подъехали к его загородному дому. Ну вот же он, двухэтажный дом-красавец, заметно выделяющийся среди других дачных построек. Но чувство опасности, какое-то звериное чутье подсказывало ему, что расслабляться нельзя, что ситуация легко может выйти из-под контроля, что он из охотника и ловца может превратиться в дичь, в добычу.

Это бесило его, выводило его из душевного равновесия.

Он начал громко сопеть, прикрыл глаза, раздумывая, как быть. С одной стороны, дачный дом был очень близко, до него было рукой подать, но, с другой стороны,  взбудораженная родня этой девчонки, эти бесконечные звонки мобильника стали серьезно раздражать, досаждать, беспокоить и пугать похитителя. Было ясно, что их ищут, причем ищут активно и целенаправленно. К досаде и гневу едва ли не впервые примешивалось нехорошее предчувствие, что на этот раз он перегнул палку, что на этот раз не обойдется, потому что раз на раз не приходится.

 

Изменились планы насильника, но не замысел.

Он развернул машину и проехал на узенькую, укромную тропинку, ведущую к березовой рощице, и заглушил мотор. Затененные стекла не позволяли увидеть снаружи, кто находится в салоне и что там происходит. Именно для этого придуманы, для этого предназначены затененные стекла.

Толстяк задумчиво и рассеянно посмотрел на сидящую рядом заплаканную и трепещущую девушку, которая от объявшего ее страха и ужаса даже не смела сопротивляться, затем дрожащими от возбуждения и волнения потными руками стал расстегивать ширинку брюк…

 

Больше двух часов прошло с той минуты, когда Леночка Степанова, на свою беду, протянула сбежавшую лохматую собачку сидевшему на заднем сиденье незнакомому мужчине и оказалась похищенной.

…Серебристый внедорожник “Тойота Ленд Крузер Прадо” мчался обратно, в направлении Московской Кольцевой Автомобильной Дороги. Сидевший за рулем жирный боров был страшно зол, что все получилось не так, как он хотел, как он планировал. Он всю дорогу злобно сопел, сипел, с шумом вдыхал и выдыхал воздух и заученным текстом запугивал парализованную от ужаса и случившегося девочку.

-Так вот, слушай меня внимательно, маленькая сучка. Если ты только посмеешь кому-нибудь что-нибудь вякнуть, если ты вообще пикнешь или настучишь на меня, то я тебя урою. Живьем закопаю. И не только тебя, но и всю твою семью. И запомни, я хозяин этого города, я вхож во все властные структуры. В этом городе все мое – и полиция, и суд, и прокуратура. Ты поняла? Есть ко мне вопросы? Если нет, то выметайся!

С этими словами он притормозил у того самого Торгового центра, где и похитил свою жертву и грубо вытолкал, вышвырнул ее на тротуар.

В своем дневнике, выложенном в одной из самых крупных и популярных социальных сетей российской зоны Интернета мать Лены Степановой Алла Аркадьевна написала:

«Она сразу же позвонила мне и сказала: мама, он меня отпустил. В отделении полиции, куда мы поехали сразу же, Лена молча смотрела в одну точку и плакала. Я вывела ее из участка на улицу, обняла и стала шептать на ухо: ну, расскажи, расскажи мне, что произошло. Что с тобой сделал этот негодяй? Он тебя изнасиловал? Но Лена продолжала молча плакать. Она боялась. Преступник запугал ее своей мифической властью, связями. То ли он бандит, то ли депутат. Она боялась не столько за себя, сколько за семью».

Два года спустя, в своих показаниях во время первого судебного следствия, Алла Аркадьевна рассказывала:

– Первые месяцы после случившегося Лена переживала очень тяжело. У девушки была бессонница, она подолгу не могла уснуть. А когда засыпала, во сне видела одну и ту же картину: за ней кто-то гонится, она бежит, бежит, но никак не может убежать. Она у нас очень эмоциональная и дружелюбная, очень остро реагирует на любое проявление несправедливости. Кто-то без очереди прошел, а она может даже расплакаться от этого. И при этом — стоик и боец по натуре. Учится в колледже, пишет стихи и песни, мечтает стать журналистом. Но даже сегодня она боится этого мерзавца, Виктора Кондрашкина. Боится, что он выйдет из тюрьмы и будет мстить. Боится, что однажды он снова придет к нашему подъезду. Подсудимый даже в клетке скрежещет зубами, угрожает, говорит ей: я с тобой разберусь. Это животное нужно убрать с улиц нашего города. Если он снова выйдет на свободу, его никто и ничто не остановит.

 

В окончательном варианте показания потерпевшей Лены Степановой, тщательно отредактированном и отретушированном четвертым по счету следователем и представленном для судебного разбирательства,  указывалось, что “злоумышленник успел по дороге совершить насильственные действия сексуального характера”.

В первом варианте этих же показаний, взятых старшим следователем следственного управления Борисом Абрамовым, говорилось, что злоумышленник совершил надругательство над несовершенной девочкой, которой в тот момент едва исполнилось шестнадцать лет; преступник характеризовался, как серийный сексуальный маньяк, как педофил и извращенец. Все эти “несущественные и не относящиеся к сути дела подробности” на каком-то этапе следствия были просто выкорчеваны, изъяты, исключены из материалов уголовного дела. Само же преступление из особо тяжкого третьего пункта 132-й статьи, предусматривающего лишение свободы сроком до пятнадцати лет, чьей-то заинтересованной и заботливой рукой было переквалифицировано в значительно более мягкий первый пункт соответствующей 132-й статьи. В новом прочтении обвинения подсудимому грозил срок до шести лет.

Более того, из следственного дела таинственным образом исчезли некоторые очень важные показания, пропало заявление одной из потерпевших, шестнадцатилетней Жанны Николаевой, были изъяты некоторые важные улики…

Почему это произошло? Как это произошло? Как вообще такое могло произойти? Ведь это не что иное как фальсификация судебных документов. Наконец, на каком этапе предварительного следствия это произошло?

Были многочисленные жалобы, адвокаты потерпевшей стороны выступили с ходатайствами, но ходатайства эти практически не были рассмотрены ни в прокуратуре, ни в суде. Не зря же за два года, в течение которых велось предварительное расследование, поменялось четыре свидетеля. Попробуйте найти концы, попробуйте найти крайнего!

Лене Степановой казалось, что кошмар и ужас закончились, остались позади. Даже в самом кошмарном сне им не могло привидеться, что настоящий кошмар и ужас им еще только предстоит пережить.

 

 

Глава седьмая. ”Ты не бузи, сохатый…”

 

Новый следователь по делу Виктора Кондрашкина старший советник юстиции Николай Колыванов был намного более покладистым и сговорчивым, чем его предшественник. Он внимательно, всем своим видом выражая готовность и послушание, выслушал инструкции прокурора города Андрея Аркадьевича, то и дело согласно, утвердительно и понимающе кивая головой, в течение месяца знакомился с переданным ему уголовным делом подследственного Виктора Кондрашкина, затем через доверенного посредника дал согласие на встречу и “тайную вечерю” с адвокатом, матерью и братом подследственного, и только после этого изменил квалификации статей на менее тяжкие. При этом он, разумеется, даже не думал сообщать об этом никому – ни родне и адвокату подследственного, ни даже своему начальству, прокурору города.

– Чукча не дурак, – сказал он своему отражению в зеркале, завязывая петлю на галстуке. – С какой стати я должен кому-то об этом докладывать, вслух признаваться в фальсификации документов и личной заинтересованности в исходе дела? Придет время, и все выяснится на суде.

По новой версии предварительного следствия потерпевшая Лена Степанова перестала фигурировать в деле в качестве несовершеннолетней девушки. Разумеется, у хитроумного следователя Колыванова даже в мыслях не было изменить возраст потерпевшей. Зачем? Вместо этого вполне достаточно было просто изъять само упоминание об этом факторе, игнорировать его. Просто не придавать этому фактору никакого значения. Вот вам и решение вопроса о несовершеннолетии пострадавшей. Со временем, как это обычно бывает, и другие следователи также перестали обращать внимание на это исключительно важное обстоятельство.

– Ласковый теленок двух маток сосёт, – удовлетворенно сказал следователь Колыванов своему отражению в зеркале, очень довольный тем, что сумел-таки поймать двух зайцев. Теперь и начальство будет довольно, и семью этой подследственной мрази удастся подоить, причем подоить знатно, получив добрый, жирный надой.

Накануне вечером с ним уже встретились адвокат, мать и брат подследственного, они уже ясно дали ему понять, что в накладе он не останется, получит кругленькую сумму. Ну еще бы! Куда они денутся? Ведь они теперь всецело в его руках.

А ведь начало переговоров не предвещало ничего хорошего. Следователь, конечно, был открыт для взаимовыгодного сотрудничества и разумных предложений, однако выяснилось, что у родных подследственного весьма зыбкие представления о реальном положении дел. То, что они были готовы раскошелиться, было само по себе не плохо, но взамен от него потребовали, чтобы дело было прекращено за отсутствием состава преступления уже на стадии предварительного расследования. То есть дело не должно дойти до суда, не должно быть передано в суд. Это было неслыханным нахальством, беспрецедентной наглостью. От удивления следователь чуть было не воскликнул: “Ну ни фига себе!”, но сдержался и с ироничной и вместе с тем великодушной и прощающей улыбкой сказал:

– Это абсолютно невозможно. Это просто нереально. Вы просто не представляете себе всей серьезности ситуации. Мы же здесь не в бирюльки играем. На подследственного Виктора Кондрашкина поступило сразу несколько жалоб. Дело давно уже принято к производству и находится под особым контролем начальства. На диспетчерской прокурор города заявил, что наконец-то пойман серийный маньяк-насильник. Мой предшественник передал мне дело, квалифицировав действия Виктора Кондрашкина как особо тяжкие преступления с отягчающими обстоятельствами. Не забывайте, что в уголовном деле фигурируют шесть доказанных эпизодов изнасилований и насильственных действий сексуального характера. Там есть еще несколько несовершеннолетних, а это вообще означает самые строгие санкции, статьи о педофилии. Мне также, кстати, даны указания применить самые жесткие меры, третьи части соответствующих статей. Это громкое дело, вся общественность об этом знает. Так что мы сейчас с вами говорим не о том, как вызволить обвиняемого из СИЗО и прекратить дело, а о том, каким образом переквалифицировать эти же статьи, то есть изменить квалификации наказаний на более мягкие, максимально смягчить приговор. А в том, что суд непременно состоится и будет вынесен обвинительный приговор, у меня лично нет никаких сомнений.

Людмила Владимировна никак не хотела понимать, что все обстоит настолько плохо, что она, при ее больших деньгах и готовности с ними расстаться, не может отвести от головы своего непутевого сыночка перспективу суда и публичного позора, прилюдной порки. О том, что “дело пахнет керосином” и что все может завершиться обвинительным приговором, она даже не думала.

– Это очень плохо, что у вас на этот счет нет никаких сомнений. А вот у нас сомнения есть.

– Боюсь, Людмила Владимировна, на этот раз избежать суда вам не удастся, заявляю вам это со всей ответственностью, – решительно и категорично сказал следователь Колыванов. Эти странные, вконец оборзевшие, зарвавшиеся и зажравшиеся люди требовали от него совершенно невозможного. С таким же успехом они могли рассчитывать, что он остановит вращение планеты или заставит, чтобы река Волга потекла вспять.

– Ну, это мы еще посмотрим. Безвыходных ситуаций не бывает, – сказала Людмила Владимировна, хотя на сердце у нее было неспокойно до тошноты. “Ну вот ты и доигрался, сынок, вот ты и допрыгался”, – с наворачивающимися на глаза слезами повторяла она про себя.

– Это можно было бы сделать только в одном-единственном случае, если бы вы смогли на самой ранней стадии уговорить потерпевшую сторону забрать заявление обратно. Но поезд уже ушел.

– Если бы да кабы, – внезапно рассердился Олег. – Знаем это и без вас. Значит, не получилось, раз все-таки завели уголовное дело. Но мы ведь к вам пришли не за советами, а за помощью. И мы готовы отблагодарить вас за оказание помощи. И наша благодарность будет адекватной вашей оказанной помощи.

– Мы уже пробовали договориться с потерпевшей стороной, – добавила Людмила Владимировна примирительным тоном, как бы стараясь загладить грубый выпад сына. – Да вот только ничего хорошего из этого не вышло. Они оказались несговорчивыми, уперлись, как бараны, в свои принципы – и ни в какую.

– И все-таки, до суда дело не должно дойти, – снова повторил Олег. – Нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы дело не было передано в суд.

– Это не в моей власти, – отрицательно покачав головой, сказал следователь.

– Ну, в таком случае непонятно, в чем ваша функция, ваша миссия. За что вас прикажете благодарить? – Олег уже был готов пойти на открытый конфликт и разрыв “дипломатических отношений” со следователем, но адвокат Пчёлкин мягко дотронулся до его рукава, отвел на два шага в сторону и сказал:

– Олег Николаевич, вам не следует обижаться на следователя. Как юрист и адвокат я вас заверяю, что если бы он вам пообещал закрыть дело на этом этапе, я бы раскусил в нем авантюриста. Я ведь говорил вам то же самое, в вы мне не верили. Я вам очень советую не кипятиться и не пороть горячку, не совершать опрометчивых поступков.

– А я вам объясню, за что, – немного обиженным и сконфуженным тоном стал разъяснять следователь. – За то, чтобы я не нашел второго участника, подельника вашего сына. Ведь в этом случае получается предварительный сговор и организованная группа. Вы же отлично понимаете, что если очень захотеть, то этого подельника можно найти, причем без особых усилий. А еще за то, чтобы я изменил части статей предъявленного обвинения на менее тяжкие и переквалифицировал предусматриваемые сроки наказания. Даже этого я не могу твердо вам обещать, поскольку буду вынужден пойти на открытый конфликт с моими коллегами, которые могут меня неправильно понять, и я тем самым поставлю под удар всю свою будущую карьеру в следственном комитете. А разница между третьим и первым пунктом огромная. Третий пункт предусматривает срок до пятнадцати лет, а первый пункт – от трех до шести лет. Если нам удастся применить к подследственному первый пункт 132-й статьи, вы должны прыгать от радости.

 

Когда адвокат Михаил Пчёлкин, Олег Николаевич и Людмила Владимировна вышли от следователя, Людмила Владимировна сказала адвокату:

– Мне этот ваш знакомый следователь решительно не понравился.

– И что вы предлагаете? Заменить его? Это, в принципе, возможно, но боюсь, что все наши старания будут напрасными. От перемены мест слагаемых результат, как известно, не меняется.

– Но ведь хуже, чем сейчас, тоже уже не будет, правда ведь? – спросил Олег Николаевич, который также был недоволен результатами переговоров со следователем.

– Не скажите. Ситуация вышла из-под контроля, история разрастается, как снежный ком, я даже удивляюсь, как ответственные должностные лица вообще встречаются с нами и выслушивают нас, не шарахаются от нас, как от чумы. А что касается следователя, то мы не вправе требовать от него больше, чем он в состоянии сделать. Он ведь мог бы наобещать нам с три короба, получить свои денежки и ничего при этом не изменить. Но он этого не сделал. Вместо этого он четко объяснил нам, что он может сделать и сделает. И это, поверьте мне, вовсе не мало.

– Не знаю, у меня такое ощущение, что он нас всех только что поимел, а мы этого даже не поняли, – задумчиво сказала Людмила Владимировна.

– Вот и у меня такое же ощущение, – ответил Олег Николаевич.

Адвокат ничего не ответил, только приподнял удивленно брови и едва заметно покачал головой. А что он мог им ответить?

 

Следователь Колыванов вызвал Виктора Кондратьева на очередной вопрос. Ему доставляло большое удовольствие, чуть ли не физическое наслаждение глумиться над своими подследственными, запугивать их грозящими большими сроками наказания. И делал он это со всеми и во всех случаях, даже тогда, когда их родные уже подсуетились и задобрили его.

– Ну что, подследственный Виктор Кондрашкин, так и будем играть с тобой “в молчанку”? Ну что ж, как знаешь. Вот только не знаю, что ты от этого выиграешь. Все, что ты должен был нам поведать, мы узнали и без тебя. А узнали мы очень многое, практически все, что хотели узнать. Для начала сообщу тебе одно “пренеприятное известие”: ты привлекаешься по части третьей статьи 132 УК РФ – это насильственные действия сексуального характера в отношении несовершеннолетних. Санкции этой статьи предусматривают до 15 лет лишения свободы. Так что ты, мой сохатый друг, “загремишь под фанфары”, на всю катушку. Но благодарить за это ты должен не меня, а моего предшественника, старшего следователя по особо важным делам Бориса Абрамова. А мое дело маленькое, я подготовлю дела, приведу их в порядок и передам в суд.

Виктор Кондрашкин уже узнал от своего адвоката, что мать и брат виделись со следователем, и очень рассчитывал, что тот изменит свое отношение к нему. Но этого не происходило. Каждый новый вызов к следователю был для него новой экзекуцией. Следователь не переставал издеваться над ним – с поистине иезуитской изощренностью и изобретательностью. Особенно оскорбительным Виктору почему-то представлялось излюбленное словечко Колыванова “сохатый”. Само по себе оно было довольно безобидным и применялось ко всем подследственным без исключения и при этом никого особенно не обижало, но Виктора оно приводило в тихое бешенство, попадало в самое “яблочко”.

– Кстати, господин Кондрашкин, есть такой анекдот, не такой уж и новый, но мне он очень нравится. Один зек возвращается с зоны домой и рассказывает в кругу знакомых о жизни в колонии, и кто-то его спрашивает:

– А это правда, что там чуть ли не каждый второй – педераст?

– Конечно, правда, – отвечает зек. – Мне один пахан сказал: дай я тебя разочек потрахаю и дам за это двадцать долларов. Ну, я и согласился. Так вот этот гад три года меня трахал и в хвост и в гриву и при этом не дал ни копейки. Ну разве не пидор?

Следователь со своей привычной садистской улыбкой посмотрел на Виктора и спросил:

– А ты почему не смеешься? Тебе не смешно? Может, анекдот не понравился? Или просто тебе не до смеха? Да не грусти ты так, сохатый, тебе ведь деньги не нужны, не так ли? Пусть все эти паханы подавятся своими деньгами. Как говорится, не в деньгах счастье. Ты будешь обслуживать их не ради денег, а для своего же удовольствия. Правда, сохатый?

– Я в колонию не пойду, – угрюмо ответил Виктор, закрыв глаза, которые самым подлым, самым предательским образом увлажнились.

– Пойдешь, как миленький. Куда ты денешься? Я самолично выпишу тебе путевку. Подлечишь на зоне свое здоровье. Таким, как ты, нужно выписывать строгий режим. А колония подлечит тебя лучше всякого санатория. Там все, кому не лень, будут тебя иметь – по полной программе, после завтрака, обеда и ужина. Вот тогда-то ты и поймешь, каково было женщинам, которых ты насиловал. Запомни мои слова.

Во время очередной встречи с адвокатом Пчёлкиным Виктор Кондрашкин сидел, насупившись. Зато у адвоката настроение всегда было приподнятое.

– Ого, да у моего подзащитного, как я погляжу, депрессняк в последней стадии развития. Ну, рассказывай, почему ты тут не весел, что ты голову повесил?

– А с какой радости я должен быть веселым? – огрызнулся Виктор.

– Поводов для веселья действительно немного, но и унывать тоже не нужно. Ну, давай, выкладывай, что тут у тебя произошло. Обидел тебя кто-то?

– Да меня этот следователь все время достает.

– Следователь достает? И как же он тебя достает? Пытает, что ли?

– Да он меня все время “сохатым” обзывает.

– “Сохатым”? Ха-ха-ха! Ну ты даешь, Виктор! Что это за телячьи нежности? Ему, видите ли, не нравится, что его как-то там обзывают. А как бы ты хотел, чтобы он тебя называл? “Милостивый государь”? Или, может, “Ваше сиятельство”? А то, что нам удалось с ним договориться, что он обещал переквалифицировать твои статьи, это тебе нравится или тоже не нравится? И это при том, что вся страна знает о твоих похождениях и тебя печатно называют “маньяком” и “педофилом”. Что сейчас для нас главное, что он тебя как-то там называет, или то, что ты, благодаря его стараниям, отделаешься минимальным сроком? Да по мне, пусть уж лучше он сто раз на дню называет тебя “сукиным сыном” или “козлом вонючим”, но снимет с тебя эти страшные третьи пункты.

– Все равно обидно. Вас когда-нибудь обзывали “сохатым”?

– Нет, не называли. Бог миловал. Но, повторяю, по мне лучше, чтобы тебя называли “сохатым” здесь, чем “милордом” в колонии, причем на протяжении пятнадцати лет.

– И все-таки, придумайте что-нибудь, чтобы избавить меня от этого следователя. Я вам точно говорю: он ничем не лучше, чем первый следователь. Дайте ему отвод.

– Да вы что, сговорились все, что ли? Чем вам этот следователь не потрафил?

– Да он какой-то изувер. Измывается надо мной. Меня еще никто “сохатым” не обзывал.

– Ну вот, приехали. Час от часу не легче. И как ты себе это представляешь? Что мы напишем в своем ходатайстве об отводе? Что следователь называет тебя “сохатым”? Это же курам на смех! “Прошу отстранить следователя от ведения уголовного дела, потому что он называет моего подзащитного “сохатым”. А ты знаешь, что мне ответит прокурор города? Он мне ответит, что нужно было вашему подзащитному раньше обо всем этом думать, не совершать эти преступления и не попадать в следственный изолятор. Вот что он мне ответит.

 

Глава восьмая. “А ты коси под психа…”

– Ну что же, Виктор, я не вижу никаких причин и поводов для уныния, – заявил адвокат Пчёлкин бодрым, преисполненным жизнеутверждающего оптимизма голосом своему подзащитному. – У нас уже “все схвачено, за все уже заплачено”, как поется в песне. Все, что от тебя сейчас требуется, это не суетиться, не пороть горячку и тянуть время. Следствие идет в правильном направлении, следователь знает, что делает, он тоже действует по принципу “тише едешь – дальше будешь”.

– А я не разделяю этого вашего хорошего настроения. Все плохо, все очень и очень плохо. И я просто не понимаю, чему это вы так радуетесь. Вы даже не можете себе представить, какие мучения и страдания мне приходится выносить в этом СИЗО. У меня такое ощущение, что вы не понимаете, насколько все плохо, и просто втираете мне очки.

– Не нужно мне объяснять, что такое СИЗО и как там с тобой обращаются. Мне это и известно, и понятно. Но ты тоже, в свою очередь, должен понимать, что ты сейчас фактически отматываешь срок, потому что время, проведенное в следственном изоляторе, будет зачтено, засчитано. Как бы трудно сейчас тебе ни приходилось, это не может идти ни в какое сравнение с колонией, с зоной. Уже одно то, что ты отматываешь свое наказание не в колонии строгого режима, а здесь, в следственном изоляторе, это уже, скажем прямо, не самый худший вариант.

– Не знаю, худший вариант это или не худший, но мне кажется, что я не выдержу всего этого. Ну неужели вы не можете заткнуть рот этим тварям, уговорить их забрать свои заявления и поменять показания?

– Это далеко не так просто, как тебе кажется. Дело получило слишком большую огласку, теперь им не просто пойти на попятный. Тебе уже пора понять, что замять это дело не удастся. Уже не удалось. Все – поезд ушел. Теперь нужно смотреть не назад, а вперед. Нужно выиграть время, чтобы к моменту передачи дело в суд, Лена Степанова, несовершеннолетняя потерпевшая, уже стала совершеннолетней. То есть нужно, чтобы ей исполнилось восемнадцать лет. Только тогда нам удастся отвести дамоклов меч, нависший над твоей головой. Я просто удивляюсь, что ты этого не можешь понять.

– Это значит, я должен выдержать еще полтора года, восемнадцать месяцев. Я не выдержу. У меня больше не осталось никаких сил.

– Выдержишь. Если выдержал шесть месяцев, то выдержишь и оставшиеся восемнадцать месяцев. Теперь ты скажи мне вот что: ты можешь сделать так, чтобы тебя направили на судебно-психиатрическую экспертизу?

– По-моему, это вы должны добиваться этого, а не я. В конце концов, вы – мой адвокат. Вот и добивайтесь.

–  Все, что зависит от меня, я делаю, можешь быть уверен. Следователь готов пойти нам навстречу и направить тебя на обследование, но для этого у него должны быть хоть какие-то основания. Так что дело за тобой. Ты должен дать ему эти основания.

– Ну и что я должен для этого делать? Только говорите  поконкретней.

– А ты коси под психа. Веди себя эксцентрично. Коси под сумасшедшего, невменяемого. Более конкретно ничего посоветовать не могу. Дай волю воображению.

– Да зачем мне косить под психа? Я и так псих. Все и так считают меня психом. Если следователь захочет, он вполне может дать мне это направление в лечебницу.

– Нет, все только говорят, что считают тебя психом, но это означает только то, что ты неадекватно реагируешь на мир, на разные явления, на окружающую тебя среду, на реальные факты и события, в общем, на действительность. Но для нас этого недостаточно. Это еще не является признаком психического расстройства. Видишь ли, все люди на свете – шизоиды, кто-то больше, кто-то меньше. Ты, к примеру, ярко выраженный шизоид, но, тем не менее, твоей шизоидности недостаточно, чтобы психолого-психиатрическая экспертиза признала тебя невменяемым и недееспособным, то есть не отвечающим за содеянные поступки.

– Да вы же лучше меня знаете, что это невозможно. Судебная экспертиза даже настоящих психов считает вменяемыми и здоровыми. Это все равно, что пойти в военкомат и сказать, что я не годен к военной службе. Там даже самых больных признают здоровыми.
– Да, шансы у нас точно такие же, то есть нулевые. Но попробовать все-таки нужно.

– Ну, и что вы советуете мне делать?

– Ну что я могу посоветовать? Ты ведь сам говоришь, что все считают тебя психом. Теперь ты должен сделать так, чтобы все поверили, что ты – настоящий псих, что ты болен психически, что у тебя – психическое расстройство. Ну, учуди что-нибудь, неси всякую чушь, ты ведь это умеешь. Я уверен, что у тебя может получиться.

На следующий день к следователю Колыванову прибежал, запыхавшись, охранник, и сообщил, что в следственном изоляторе начался настоящий переполох, поскольку “ваш подследственный Виктор Кондрашкин весь вымазался в экскрементах. В дерьме то есть”.

-Да ты что! – изумился следователь. – Быть того не может! Он что, совсем с ума спятил? А ну пошли, посмотрим, что там творится.

Увидев пришедшего вместе с охранником следователя, заключенные стали хором галдеть, оживленно жестикулировать и чертыхаться.

– В чем дело? Что здесь происходит? – спросил следователь Колыванов громким, зычным и уверенным голосом, чтобы перекричать всех и призвать к порядку.

Один из заключенных вышел вперед – с тем, чтобы выразить общее мнение.

– Гражданин следователь, да уберите вы отсюда этого… нехорошего человека, жука навозного. Здесь и без него тошно, вонь стоит несусветная, а тут еще он смердит, как бочка с дерьмом, выступает здесь со своим театром абсурда, коленца свои выкидывает. – Он указал на спокойно сидевшего в отдалении Виктора Кондрашкина, все лицо которого было вымазано бурым веществом, происхождение которого не вызывало никаких сомнений. Это было сделано на манер “крутых парней”, боевиков, которые в камуфляжных целях замазывают лица сажей.

Увидев, что сотворил с собой Виктор Кондрашкин, следователь едва сдержался, чтобы не присвистнуть.

– Опять ты бузишь, сохатый! Совсем сошел с катушек? Окончательно рехнулся, что ли? Что это еще за “гастроли”?

– Это еще не все, гражданин следователь, – возбужденно затараторил другой арестант, также выступив вперед. – Это еще только цветочки. Он еще тут у нас мочу пил. И еще причмокивал при этом.

– Какую еще мочу? Да ты что, сохатый! Ты хотя бы свою мочу пил или чужую?

– Свою, гражданин следователь. Если бы он стал пить чужую, мы бы тут все в очередь стали, – с большой готовностью ответил тот же арестант, очень довольный своим остроумием.

– Слышь, “артист”, а ты мою мочу выпьешь? Она с сахаром: я диабетик со стажем, – сразу же воодушевился пожилой арестант, присев на нарах и неприятно прищурившись и осклабившись, обнажив полость рта с редкими гнилыми зубами, как бы призывая всех поддержать его предложение и заодно присоединиться к его смеху.

Но следователю было не до шуток и не до смеха. В следственном изоляторе многие пытались изображать психическое расстройство и шли на разные уловки, но такого омерзительного спектакля видеть ему еще не доводилось. В том, что это всего лишь дешевый спектакль, следователь Пастухов ни минуты не сомневался. Адвокат при встрече доверительно сказал ему, что родные его подзащитного убедительно просят его затягивать расследование дела, насколько это возможно, не останавливаясь ни перед какими средствами. Одним из таких весьма желательных средств как раз и было направление подследственного в психиатрическую клинику. Правда, следователь выразил большое сомнение на этот счет, поскольку для направления на медицинское обследование нужны весьма весомые, веские, убедительные причины и явные, очевидные признаки психического расстройства, но вот теперь такие причины и признаки налицо.

Виктор Кондрашкин между тем сидел на нарах с отрешенным видом, с закрытыми глазами, и мерно покачивался всем корпусом вперед и назад, так что со стороны трудно было понять, слышит он их или медитирует.

– С чего это он вдруг, а? Может кто-нибудь объяснить? Что это с тобой произошло, сохатый? Шесть месяцев вел себя нормально, и вдруг – на тебе! А может, тебе башню снесло, а, сохатый? Ты у меня допрыгаешься до того, что я пошлю тебя на обследование в психиатрическую клинику.

– Да он только этого и добивается, господин следователь, – сказал охранник. – Что нужно слепому? – пара глаз. Он же явно под психа косит…

– Это я и без тебя понимаю, – задумчиво ответил следователь Пастухов. – Но, с другой стороны, если бы ты оказался в его ситуации – типун мне на язык! – ты бы сумел проделать все эти фокусы? Не сумел бы, правда? Вот и я тоже не сумел бы. И никто бы не сумел. Так что даже если он не псих, то вполне заслужил, заработал свою “путевку” в психдиспансер. Пусть там пообщается с другими психами, там ведь наверняка найдутся и настоящие психи. А судебные врачи-эксперты лучше нас с тобой разберутся, настоящий он псих или не настоящий. Ты меня слышишь, сохатый?

Все это время Виктор Кондрашкин продолжал сидеть в той же позе, с закрытыми глазами, с отрешенным, отсутствующим видом, все так же раскачиваясь и то ли слушая их, то ли медитируя.

 

В психиатрической клинике подследственный Виктор Кондрашкин провел полных два месяца. В первый же день своего нахождения он повторил свой аттракцион: обмазался своими экскрементами и стал показательно пить свою мочу, но на видавших виды врачей-психиатров это не произвело большого впечатления.

– Весьма посредственная и неубедительная симуляция душевного расстройства, – сказал главный врач клиники, когда во время обхода увидел эксцентричную выходку нового пациента, направленного на судебно-психиатрическое обследование городским следственным комитетом. – Приведите его в порядок, отмойте его рожу и приведите ко мне. А заодно объясните ему, что мы из него всю душу вытрясем, но выведем его на чистую воду и поставим правильный диагноз.

В своем кабинете главный врач клиники уделил новому пациенту не более двух минут. Этого времени вполне хватило, чтобы он сделал необходимое внушение.

– Значит, так, исследуемый Виктор Кондрашкин, чтобы между нами была полная ясность, я вам разъясню, что подобные дешевые фокусы здесь не увенчиваются успехом. Вы нас не сможете обмануть. Здесь работают настоящие профессионалы, которые без труда могут распознать симулянта, как настоящие эксперты могут отличить фальшивые купюры от настоящих. Я вам это говорю для того, чтобы вы напрасно не утруждали себя. Я не думаю, что вам приятно обмазываться калом и пить свою мочу. Если вам это действительно приятно, то можете продолжать в том же духе, но я вас честно предупреждаю, что вам это не поможет. Так что поступайте, как считаете правильным.

И начались бесконечные экспертизы, тесты, анализы. Врачи-психиатры то и дело проверяли Виктора, водили по различным кабинетам, задавали разные вопросы, много самых разных вопросов. Он с самым серьезным видом и с самой свой обворожительной и неотразимой, как ему казалось, улыбкой заверял врачей, что он святой человек, который подвергается преследованиям со стороны завистников и злых людей, недоброжелателей, что Жириновский – мессия, а он, Виктор Кондрашкин – его наместник на земле русской, полномочный представитель и проводник его идей и программ. Развивая свою мысль, он говорил, что они с Жириком поставят Россию с головы на ноги, наведут порядок и что очень скоро благодаря их совместным усилиям на священной земле русской всем будет жить хорошо.

Как-то раз Виктор с гордостью признался:

– Меня сам патриарх целовал прямо в губы, он уделял мне свое бесценное время. Конечно, мне для этого приходилось стараться, применять все свои таланты. Но патриарх – это же вам не просто какой-то человек, это очень большая фигура, ему часто приходится общаться с президентами, он молится за них… Это понимать надо. Я голодал сорок дней, как Иисус и Будда, похудел на 36 килограммов, я ничего не ел, у меня была водичка, конечно, она в стаканчике стояла, был еще маленький кусочек чёрного хлеба, но ведь Иисусу тоже птица в пустыню хлеб приносила, да и Будде носили еду к храму.

Врачи задавали Виктору много вопросов, касающихся его пристрастия к насилию, к насильственным действиям.

– Скажите, – допытывался один из врачей, вечно ходивший с черным блокнотом и что-то в нем старательно записывавший, – вам нравится смотреть, как перед вами плачет женщина?  Нравится делать ей больно? Или, может, вам нравится, когда она кричит, когда ей больно и она извивается, корчится от страданий и мучений перед вами?

– Не нужно мерить меня своим аршином, – сердито пробурчал Виктор. – Я никогда не заставляю женщин плакать, никогда не делаю им больно. А если и делаю, то только потому, что в моей голове живут злые духи. Я слышу их голоса. Это они заставляют меня обижать женщин, доводить их до слез.

– А что это за духи, вы не могли бы объяснить поподробнее?

– Откуда я могу знать, что это за духи? – продолжал сердиться Виктор. – Духи как духи. Я же не могу их описать, я же не видел их. Они невидимые. Я просто слышу их голоса. Они дают мне приказы, и я выполняю эти приказы, потому что не могу не выполнять. Они повелевают моей душой, моя голова так запрограммирована, что я должен им подчиняться.

– А вы когда-нибудь пробовали им не подчиняться? Просто взять и сказать: ну все, хватит, я не буду больше вам подчиняться?

– Ну все, хватит, я не буду больше вам подчиняться. И перестаньте задавать мне глупые вопросы. Если я не подчинюсь приказам этих духов, они мне голову оторвут.

Врачи долго и обстоятельно пытались выяснить, болен ли Виктор педофилией, ощущает ли он неодолимое сексуальное влечение к детям, к подросткам.

– Скажите, Виктор, – спрашивал его врач с черным блокнотом, – а вам нравится трогать, обнимать, целовать детей, ну, или там подростков?

– А кому это может не нравиться? Только не говорите, пожалуйста, что вам это не нравится.

– Нет, я имею в виду какое-то особенное, неодолимое, аномальное влечение. Влечение, с которым вы ничего не можете поделать, бороться с которым вы бессильны. Ну, скажем так – духи, которые живут в вашей голове, никогда не приказывают вам обижать маленьких детей, маленьких девочек?

– Ну что за вопросы вы мне задаете? Духи, сидящие в моей голове, кричащие на разные голоса и отдающие мне приказы, не особенно разбираются в том, сколько лет той или иной девочке. Для них это не имеет значения. Да и у девочек это на лбу не написано.

– Так. Для них это не имеет значения. А для вас?

Это было довольно прозрачная и бесхитростная ловушка. Виктор благополучно ее избежал.

– То, что не имеет значения для духов, не имеет значения и для меня. Неужели не понятно?

– Извините, где здесь телефон? – время от времени вежливо осведомлялся Виктор у медсестер, которые относились к нему настороженно и шарахались при каждом резком движении, поскольку отлично знали, что имеют дело с матерым насильником и педофилом.

– А зачем вам телефон? Здесь телефоном можно пользоваться только в самых важных, исключительных случаях.

– Да вот, хочу позвонить Филиппу Киркорову, поболтать с ним. Вы знаете, я звоню ему только тогда, когда у меня хорошее настроение. А просто так меня никогда не тянет с ним разговаривать. У меня сейчас как раз соответствующее настроение.

В другой раз ему вдруг захотелось пообщаться с Ксюшей Собчак, которая, как выяснилось, одна из самых больших поклонниц его творчества.

– Ксюша Собчак – интересный собеседник, она очень необычная, мы с ней были очень близки, ну, вы понимаете, в каком смысле, и к тому же она знает все мои стихи наизусть. Она мне часто говорила: “Даже не знаю, Виктор, что мне дороже: твое мужское достоинство или твои песни”.

Врачи-психиатры задавали ему какие-то вопросы-тесты, целью которых было выяснить, есть ли у него какие-то психические отклонения; они спрашивали о его пристрастиях и интересах, а он как-то механически отвечал на них, но при этом, как аутист, думал о чем-то своем, а потом вдруг отвлекался, начинал рассказывать эпизоды из своей жизни, и все эти эпизоды были на одну-единственную тему: как много у него фанатов, поклонников, какой он значительный, замечательный, выдающийся, обаятельный, импозантный, неотразимый, притягательный, славный, неотразимый, гениальный – в музыке, в поэзии, на сцене, в сексе. Со стороны можно было подумать, что он берет интервью у самого себя, дает интервью самому себе, сам придумывает для себя вопросы, которые не догадываются задавать другие, в том числе эти олухи журналисты, и сам же с большой охотой и с большим удовольствием отвечал на них.

– А знаете, кто самый-самый большой мой поклонник? – спрашивал он, так и не дождавшись этого простого и напрашивающегося вопроса, и после небольшой паузы с загадочной и лучезарной, как казалось ему самому, улыбкой отвечал:  Боря Моисеев. Он – очень приятный в общении человек, и он тысячу раз признавался мне в любви, не ко мне, естественно, а к моему творчеству. Он говорит, что я ему нравлюсь, ну, не я, конечно, а мои песни и мои выступления. Стоит ему завидеть меня, как он ко мне подбегает и расплывается в улыбке. А еще он говорит, что у меня положительная аура и что я – его ангел-хранитель. Я посвятил ему одно из самых лучших стихотворений. Вот, послушайте и оцените по достоинству:

Боре Моисееву

Я бы поставил памятник.

При жизни и в музее

Открыл бы я со славою.

Боря Моисеев – это гиперталант.

Его голос бархат,

А разум титан.

Врачи откликнулись жидкими вежливыми аплодисментами.

Интервью у самого себя и беседы с самим собой занимали все его мысли, были единственным обитателем его воображения, это были разрозненные и не имеющие единого стержня и композиции обрывки, фрагменты одной и той же навязчивой мысли, которые не имели начала и конца.

– Жаль, что время Пугачевой прошло. Мы с ней были очень близки, когда она еще рулила музыкой и шоу-бизнесом. Я ей однажды подарил миллион алых роз, они стоили мне огромных  денег. Максим Галкин мне тогда сказал: «Только ты, Виктор, способен на такой широкий жест».

Врачи недоуменно пожимали плечами, собирали какие-то консилиумы, переговаривались на специальном, испещренном латинскими терминами и только им самим понятном языке, но делать какие-то выводы не спешили. И только по истечении установленного для обследования срока, главврач в последний раз переговорил с ним в палате, ничего определенного при этом не сказал, а на следующий день Виктора с соблюдением необходимых процедурных предосторожностей препроводили обратно в следственный изолятор.

В тот же самый день следователь Колыванов получил официальный, подписанный главврачом психиатрической клиники и заверенный круглой печатью документ, согласно которому подследственный Виктор Кондрашкин, несмотря на имевшиеся у него отклонения от нормы, признавался психически здоровым, вменяемым, дееспособным и способным отвечать за инкриминируемые ему действия.

– Отлично выглядишь, симулянт сохатый, – с улыбкой сказал Виктору при встрече следователь Пастухов. – Можно даже подумать, что ты вернулся не из психо-неврологического диспансера, а из санатория. Говорят, ты там ослиную мочу пил, это правда? Ну, и как она тебе? Понравилась? Говоришь, лучше “Кока-колы”? Ну, если так, снимись в рекламном ролике. Ты ведь у нас артист, не так ли? Ну, что приуныл, сохатый? Ты вот что – если надумаешь еще раз там оказаться, только свистни. Дай мне знать, и я тебе выпишу путевку. Для этого не нужно есть дерьмо и запивать мочой.

 

– Ну вот, видишь, все обошлось. Еще два месяца долой. Месяцы быстро проходят. Не так быстро, как в сказке, но все-таки быстро, – подбадривающим тоном сказал адвокат.

– Для кого быстро, а для кого – медленнее самой медлительной черепахи.

– Не гневи Бога, Виктор. Восьми месяцев как не бывало. Время твоего пребывания здесь, как я уже говорил, зачтется, то есть будет вычтено из срока наказания.

Виктор понуро молчал. Он уже окончательно смирился с мыслью, что вообще избежать наказания, как это бывало в предыдущих случаях, на этот раз не удастся.

– Я одного никак не могу понять. Когда я хотел, чтобы меня считали нормальным, все почему-то говорили, что я псих. А теперь, когда я хочу, чтобы меня считали психом, все говорят, что я нормальный. И смех, и грех…

 

 

Глава девятая. “Мы их – за дверь, они – в окно…”

 

-Здравствуйте. Я пришла к вам с миром. Призываю вас к благоразумию. Знаю, у вас есть все причины, чтобы ненавидеть меня, вы можете меня не пускать за порог своей квартиры, но я прошу меня выслушать, прошу вас не идти на поводу эмоций и не пороть горячку. Можно, я все-таки войду? – с виноватой, заискивающей и кроткой улыбочкой сказала Людмила Владимировна после того, как чей-то глаз подробно и неторопливо изучил ее в дверной глазок, заскрежетали замки и забренчали щеколды и перед нею наконец открылась дверь.

Это были почти заученные слова, заготовленная и неоднократно апробированная на практике тирада. До сих пор она ни разу не давала сбоев. Перед этими словами открывались все двери. И действительно, не просто было отказать человеку, который пришел с повинной, пришел извиняться, просить прощения.

Всем своим видом, просящим и заискивающим, Людмила Владимировна как бы говорила:

“Вот, посмотрите, я пришла к вам, я снизошла до вас, и я унижаюсь перед вами. Хотите излить на меня всю горечь, весь свой гнев и всю свою обиду? Да пожалуйста! Да сколько вам будет угодно! Для этого я, в сущности, и пришла, чтобы выслушать ваши жалобы, взять на себя всю тяжесть ваших обид, вашей боли”.

Пусть они выговорятся, пусть понегодуют, пусть повозмущаются. Только так и можно выпустить пар, только так и можно немного успокоиться.

Если только они впустят ее за порог, если позволят ей присесть, если согласятся ее выслушать, то она им скажет приблизительно следующее:

“Вы говорите, что он – негодяй? Ну конечно, негодяй, да еще какой негодяй! Разве кто-нибудь это отрицает? Самый отпетый негодяй, которого вообще можно представить. Вы утверждается, что он – сволочь? Да он не просто сволочь, он самая последняя сволочь. Его не нужно жалеть. Он не достоин чьей-либо жалости. Я знаю, вам сейчас трудно приходится, но, поверьте, мне тоже не легко, не легче, чем вам. Но я мать, я уже сорок пять лет бьюсь с ним, со своим дураком непутевым. Больно и обидно не только вам, но и мне. Вы его можете ненавидеть, вы можете забросать его камнями, а что делать мне, его матери? Это же мой тяжкий крест – на всю мою жизнь”.

А затем, дождавшись, когда их раненые, обиженные души и сердца немного оттают, смягчатся, она бы сказала:

“Я пришла к вам извиниться за своего сына, пришла хоть как-то загладить его вину. Конечно, то, что он сделал – просто дико, просто ужасно. Это просто не укладывается в голове. Но он – мой сын, мое горе-горюшко, моя кровинушка. Моя беда, мой тяжкий крест, от которого мне не суждено избавиться, суждено нести до самого конца своей жизни. Не могу же я выбросить его на улицу. Не могу же я от него отказаться. Если бы я знала, что наказание может его исправить, я бы не задумываясь согласилась бы на любое наказание, каким бы суровым и тяжким оно ни было. Но вы же знаете, как работают наши доблестные правоохранительные органы. Ну отсидит он там два или три года, вы что думаете, это ему на пользу пойдет? Вы ведь лучше меня понимаете, что это просто убьет его, сломает, что он вернется оттуда ожесточившимся зеком и отморозком. И я честно признаюсь вам, да, он виноват, еще как виноват, но все-таки я в этом городе не последний человек, и я не допущу, чтобы жернова судебной машины перемололи моего непутевого сына, превратили бы его кости в пыль и прах”.

Эти ее покаянные слова всегда производили самое благоприятное впечатление, прокладывали дорогу к сердцам пострадавших, становились отличным подготовительным трамплином, плацдармом, преамбулой, увертюрой для второй, деловой, главной части переговоров. В принципе, именно деловая сторона переговоров и являлась для не в меру практичной, меркантильной Людмилы Владимировны не только главной, но и, в принципе, единственной целью визита. А все остальное – душеспасительные покаянные слова, извинения и объяснения были для нее всего лишь хорошо разыгранным дебютом в шахматной партии. Это – всего лишь шелуха, “разговоры в пользу бедных”, “проза” и “литература” – в верленовском понимании и значении этих слов.

“Неужели вы посчитаете себя по-настоящему отомщенными, посчитаете справедливость действительно восторжествовавшей, если обагрите свои руки кровью моего сына?  Но ведь тогда его уже вообще невозможно будет спасти, он станет конченым человеком, ожесточится против людей, против общества. Вы ведь не к этому стремитесь, не так ли? Ни вам, ни нам это не нужно; ни вас, ни нас это не устроит”.

С переходом к “миттершпилю и эндшпилю партии”, то есть к деловой части переговоров, Людмила Владимировна никогда не спешила. К тому времени, опять же говоря шахматным языком, она уже получала стратегически выигранную позицию, так что спешить с форсированием событий не было никакой необходимости. Нужно было хорошенько прозондировать и подготовить почву, проверить, насколько решительно настроены потерпевшие, прощупать бреши, слабые места, и только после этого перейти в решающее наступление, выложить на стол свои предложения. При этом она, как хозяйственная женщина, всегда старалась отделаться “малой кровью”, заплатить как можно меньше, если, конечно, была такая возможность. Поэтому она еще некоторое время продолжала ходить вокруг да около, а приступая к предложениям, осторожничала, начинала с малого, а в случае категорического отказа постепенно увеличивала ставку, доводя ее до разумного, вернее, задуманного предела. С такой же неспешностью и осторожностью она время от времени выпускала коготки, хищно прищуривалась и плавно переходила к угрозам.

“Вы, конечно, можете пойти до конца, можете довести дело до суда. Это ваше право, и я по-человечески вас пойму, и не найдется никого, кто бы осудил вас за это. Но что вам даст это ваше упорство, ваше упрямство, если хотите, можете называть это принципиальностью, если, конечно, вам от этого станет легче? Но мы ведь с вами люди практичные, имеем определенный жизненный опыт. Не будет Виктор сидеть в тюрьме, и не потому, что я так решила, а потому что для него, для меня, для всей нашей семьи это будет самый настоящий конец”.

Показав, что в ее лице, в лице ее семьи сторона потерпевших обретет очень сильного, властного и мстительного врага, она снова убирала коготки, ретировалась, отходила на исходные позиции.

“Да, мы чувствуем себя виноватыми в случившемся, да, мы коленопреклоненно просим и умоляем простить нашего сына. Конечно, его проступку нет и не может быть прощения, но все же я взываю к вашему великодушию, к вашему родительскому чувству, я призываю вас к элементарному благоразумию”.

Вот тогда-то и следовало деловое предложение, разведывательное, зондирующее, скромное, пробное, первоначальное. Чаще всего оно вызывало резкий протест, активное неприятие.

– Да как вы смеете? За кого вы нас принимаете? Убирайтесь! Уходите немедленно. Мы не собираемся торговать бедой нашей девочки, нашим семейным несчастьем.

Это говорилось искренне и решительно, но многоопытная и хитроумная Людмила Владимировна знала, что это только первый раунд переговоров. За ним последует второй, а возможно, и третий. Она знала, что оскорбленные до глубины души люди через какое-то время немного успокоятся, станут более рассудительными и осмотрительными. И менее жесткими, бескомпромиссными и неуступчивыми в своей позиции. В их раненых, обиженных душах будет происходить борьба, здравый смысл будет бороться с не зарубцевавшейся пока раной, с болью и обидой. И в конечном итоге победит не обида, не рана, не боль, а здравый смысл. Во время долгих семейных обсуждений обязательно найдется кто-то, кто скажет: “Я тоже за то, чтобы не идти ни на какие уступки этим негодяям. Но давайте рассуждать трезво и реалистично. Ведь мы ничего не добьемся. Он много раз выходил сухим из воды – выйдет и на этот раз. Мы-то откажемся от их поганых денег, пошлем их подальше, но ведь они же подкупят следователей, подкупят судью. И снова “отмажутся”. Да еще будут над нами посмеиваться. Они же все ходы-выходы знают”.

Даже в тех случаях, когда переговоры разочаровывали Людмилу Владимировну и проходили не по ее задуманному сценарию, она, уходя, никогда не делала резких движений, не хлопала дверью и всегда оставляла брешь, место для нового шанса, для новой встречи. Уходя, она говорила с кроткой и великодушной улыбкой:

“Я еще раз искренне заверяю вас, что чувствую большую ответственность за произошедшее, и я готова дорого заплатить за то, чтобы хоть как-то загладить вину своего сына. Это не только ваша беда, это и наша беда; это не только ваша семейная трагедия, но и наша семейная трагедия. В случае, если вы согласитесь пойти на мировую и забрать свое заявление из милиции, мы готовы позаботиться о вашей дочери. Мы дадим вам сумму, вполне достаточную для того, чтобы вы смогли купить для нее двухкомнатную квартиру в нашем городе. По-моему, это как раз такое предложение, от которого вы не откажетесь. Мы не требуем от вас незамедлительного ответа, вы можете не спешить, спокойно обдумать это наше предложение.

Это было уже настоящее, серьезное предложение, это был верхний предел, максимум того возможного и разумного предложения, которое мать Виктора Кондрашкина держала в уме в качестве запасного, резервного, но вполне реального варианта. В конце концов, слишком многое было поставлено на карту, и сподручнее было переплатить, но добиться своего, нежели настаивать на своих условиях, не идти на компромиссы и оставить переговорный процесс незавершенным и безрезультатным.

С таким заготовленным, тщательно отработанным предисловием и стратегическими, тактическими планами и заготовками пришла Людмила Владимировна к родителям пострадавшей Лены Степановой. В том, что именно эта очередная несовершеннолетняя жертва ее беспутного младшего сына является стержневым, самым главным, самым важным и при этом самым трудным и непреклонным заявителем и обвинителем, Людмила Владимировна не сомневалась ни секунды. Не сомневалась она и в том, что это тот самый роковой случай, когда нашла коса на камень, когда ей придется приложить все свои усилия, придется основательно потрудиться, чтобы и на этот раз вызволить этого дурака и идиота из беды.

Мрачное, печальное и усталое лицо хозяйки квартиры Аллы Аркадьевны уставилось на нее отрешенным, плохо понимающим взглядом. Что это за женщина? Кто она такая? Почему она здесь? Затем простая до гениальности догадка пронзила ее сознание. Глаза ее расширились от гнева, она почувствовала, как кровь прихлынула к лицу, как ноги вдруг ослабели, а сердце заныло от щемящего чувства тоски, боли, обиды, нанесенного смертельного оскорбления.

– Вы – мать того негодяя? Как вы посмели сюда прийти? Уходите. Нам с вами не о чем разговаривать. Идите, откуда пришли. И не смейте больше сюда приходить. Уходите.

С этими словами мать потерпевшей Лены Степановой резко захлопнула дверь перед самым носом незваной гостьи.

Людмилу Владимировну такой резкий прием не особенно удивил, хотя она и не привыкла, чтобы с ней обращались так грубо. Она смутилась, на душе у нее было неспокойно. Какое-то предчувствие подсказывало ей, что переговариваться и договариваться с этими людьми придется особенно трудно. Ей очень хотелось повернуться и уйти, махнуть на все рукой. Но она не умела проигрывать. Она было уверена, что в этом мире все продается и покупается, что все имеет свою цену, что при большом желании можно купить даже то, что не продается.

Отступать было нельзя и некуда, хотя ничего хорошего такое начало не предвещало.

Весь долгий и богатый жизненный опыт Людмилы Владимировны подсказывал ей, что сейчас нужно повернуться и уйти, что это – единственно правильное и приемлемое решение, что необходимо переждать некоторое время, возможно, несколько дней, пока страсти улягутся, пока боль немного утихнет, а душевная рана перестанет кровоточить и если даже не зарубцуется, то хотя бы покроется защитной пленкой, коростой.

Но у нее не было этого времени, не было этих нескольких дней. Уголовное дело против ее сына уже заведено, а сам он сидит в “кутузке”, в камере предварительного заключения. Через неполных семьдесят два часа, предусмотренных законом, ее Виктору предъявят обвинение сразу по трем эпизодам изнасилований и насильственных действий сексуального характера, и тогда спасать этого несчастного дебила станет многократно труднее и многократно дороже. Да и стоит ли его спасать? Спасешь и на этот раз, все равно через некоторое время он снова что-нибудь выкинет. Свинья всегда найдет грязную лужу. Когда-нибудь должны же поймать его за шкирку, как паршивого нашкодившего кота. Ну вот и поймали. В конце концов, то, что произошло, когда-нибудь должно было произойти. И если то, что произошло, неотвратимо и необратимо, то как с этим бороться, да и стоит ли, нужно ли бороться? Только себя изведешь. Какая, в конце концов, разница, когда придет эта неотвратимая и необратимая развязка, если она изначально неизбежна и все равно придет?

И в кого он такой уродился? Ведь другой ее сын, Олег, старший брат Виктора, такой степенный, солидный, правильный. А ведь родные братья. Людмила Владимировна вспомнила, как она как-то сказала Олегу:

– Ну все, третьего сына мне заводить не нужно. Двух сыновей мне достаточно, и даже с избытком.

– К чему это ты, мама? – удивленно спросил Олег.

– А к тому, что обычно Иванушкой-дурачком бывает третий сын, а у меня уже есть сын-дурак.

А однажды, после одного из таких случаев, когда Людмиле Владимировне и Олегу с большим трудом удалось замять одну из таких же постыдных историй, “отмазать” Виктора, купив молчание семьи изнасилованной девушки и подкупив следователя, горевшего решимостью довести расследование до логического конца и передать дело в суд, Олег в сердцах сказал брату:

– Ты вот что, мачо недоделанный, держи свое хозяйство на цепи, а то как бы его у тебя не оторвали.

Людмила Владимировна была уже на пределе и принялась решительно и сурово отчитывать “непутевого” сына.

– Сил моих больше нет. Я так больше не могу. Ну что ты за человек, Виктор! И в кого ты такой уродился! Ведь у тебя жена-красавица, неужели тебе ее мало? Чем это я прогневила Бога, что он послал мне сына-насильника? Ты меня слышишь, сволочь, урод несчастный? Чтобы это было в последний раз. Слушай меня внимательно, негодный ты человек. Я очень надеюсь, что ты образумишься, но если ты, не дай Бог, снова что-нибудь выкинешь, то вот тебе моя клятва – жизнью своей клянусь, что палец о палец не ударю, ни копейки больше на тебя не потрачу.

– Мама, да перестань ты на меня наезжать. Тебе не дано меня понять, не дано понять мои запросы, как и не дано понять мое творчество – мои стихи и песни, – не то в шутку, не то с вызовом сказал Виктор.

– Ну да, куда нам! Мы ведь щи лаптем хлебаем, – обиженно ответила Людмила Владимировна.

Олег также был на взводе. Он решительно вступился за мать.

– Не смей разговаривать с мамой таким тоном! Правильно она говорит, ты самый настоящий нравственный урод. Позор нашей семьи. Насильник. Сексуальный маньяк и педофил. Так и хочется надавать тебе по твоей постной и рыхлой морде, просто руки чешутся.

Виктор ответил брату тем же полушутливым тоном, в котором угадывался протест и вызов.

– Никогда не называйте меня насильником. И тем более – сексуальным маньяком. И еще тем более – педофилом. Даже в шутку. Называйте меня как угодно – бабником, Дон-Жуаном, Альфонсом, сердцеедом, разбивателем женских сердец, но только не этим пошлым словом. Ну какой я насильник? Просто поймите: я – шоумен. У меня – душа артиста, мне нужна женская ласка, женское внимание. Моя основная аудитория – это девчата, подростки, “тинейджеры”. Я им нужен, все мои песни и выступления, в конечном итоге, посвящены им. Молоденьким девчатам нужно кем-то восхищаться, им нужен властитель дум, кумир, и этим кумиром стал для них я. Ну, и они мне тоже нужны, ведь у каждого артиста, у каждого исполнителя-певца должна быть своя армия фанатов.

Олег на это ответил:

– Ну да, конечно! Ты же у нас такой любвеобильный. Только вот руки распускать совершенно не обязательно. И тем более не обязательно добиваться благосклонности женщин силовыми методами. Насильно мил не будешь.

Виктор только рассмеялся в ответ и сказал:

– Запомни, братан, если девушка сама не захочет, то один мужчина, без чьей-либо помощи, не сможет ее изнасиловать. Это доказано на экспериментальном уровне.  А то, что женщины сопротивляются, кричат, визжат, царапаются, кусаются, – все это ровным счетом ничего не означает, это в них говорит женский инстинкт, это такая любовная игра, они ведь прекрасно знают, что сопротивляясь, становятся более желанными. Я даже жене своей, Ольге, часто говорю: “Ну что ты тут разлеглась, как бревно, какого черта ты все с себя скинула! Можно подумать, что ты на работу пришла. Ты ведь прекрасно знаешь, что я люблю сам тебя раздевать, люблю расстегивать застежки лифчика, люблю снимать с тебя трусики, и при этом ты должна сопротивляться, должна делать вид, что тебе это вовсе не нравится”.

– Молчи, извращенец, не забывай, что ты разговариваешь в присутствии матери, – строго и сердито сказала Людмила Владимировна, но в этой строгости и сердитости было что-то наигранное. Она скорее делала сыну внушение, журила его для проформы, словно речь шла о каком-то баловстве, шалопайстве.

– Ну почему непременно “извращенец”? Что плохого в том, что мне приятно, когда женщины сопротивляются? Вот поэтому-то моя жена Ольга меня не устраивает. Мне нужно разнообразие. Нужно, чтобы во мне заиграл адреналин, нужно, чтобы я почувствовал себя охотником, хищником, мощным и сильным, как лев или тигр. А если жена просто и безропотно отдается, выполняет, так сказать, свою супружескую обязанность, а ты просто берешь ее по привычке, овладеваешь ею, а потом поворачиваешься на другой бок и тут же засыпаешь, – неужели это именно то, к чему должен стремиться мужчина? Лично мне этого совершенно недостаточно, наверное, именно поэтому Оля мне опротивела, опостылела. Если это и есть семейное счастье, то оно мне и даром не нужно. Такое семейное счастье не для меня. Значит, я не создан для семейной жизни.

– Да ты у нас, оказывается, не просто насильник, ты у нас идейный насильник, убежденный и теоретически подкованный сексуальный маньяк, – мрачно сказал Олег. Он хорошо понимал, что переубедить брата никогда и никому не удастся.

Виктор снова игриво засмеялся и ответил:

– Ты ведь не хуже меня знаешь, братан, нету такого понятия: “не дала”, есть понятие “плохо просил”. А я, слава Богу, умею хорошо просить, вот и все дела. Девушки – понятие тонкое, они любят, когда их уговаривают, когда не обращают внимание на их сопротивление. Ты пойми, братан, девушки не могут не кривляться и не ломаться, они просто так устроены. Это черным по белому записано в руководстве по их использованию.

 

Несколько бесконечно долгих минут простояла Людмила Викторовна перед дверью людей, которые ее люто ненавидели и презирали. Она понимала, что лучше уйти, что нельзя, неразумно второй раз наступать на одни и те же грабли. Она не решалась снова позвонить и не решалась повернуться и уйти. Что она ответит Олегу? Как она посмотрит в проницательные, ироничные глаза адвоката? Она добровольно взвалила себе на плечи эту самую трудную из трех задач и не сумела с ней справиться. И против своей воли, против своего сознания и против своих убеждений она снова решительно нажала на электрический звонок.

Дверь долго не открывали. Затем она все же открылась, и взгляд Людмилы Владимировны снова встретился с изможденным, печальным, смертельно тоскующим взглядом хозяйки квартиры. В руках она держала ведро с водой.

Людмила Владимировна прекрасно понимала, что это означает. Ей весьма недвусмысленно давали понять, чтобы она убиралась подобру-поздорову. У нее было более чем достаточно времени, чтобы избежать нового унижения, чтобы развернуться кругом и уйти. Алла Аркадьевна великодушно предоставила ей эту возможность, выжидательно держа ведро с водой наизготовку, но ничего при этом не предпринимая.

Но непрошеная гостья все не уходила. Она решила стоять до конца, до последнего, испить до конца эту чашу унижения и позора. Она понимала, что ее никогда не пустят за порог этого дома, но не находила в себе сил признаться в этом, признать свое поражение. И она спокойно дала хозяйке возможность окатить себя водой и снова захлопнуть перед собой дверь.

Две женщины стояли друг напротив друга и с минуту смотрели друг другу в глаза. Алла Аркадьевна стояла все в той же выжидательной позе, только теперь уже держала ведро одной рукой, и ведро было легким и пустым. Она окатила водой эту ненавистную женщину, мать обидчика своей дочери, нанесшего огромное оскорбление и принесшего большое горе всей ее семье, но при этом не почувствовала никакого облегчения. Душа ее была такой же пустой, опустошенной, как это ведро в ее руке, но тяжесть боли, нанесенного оскорбления и обиды не ушла и не уменьшилась. Людмила Владимировна стояла, мокрая с головы до ног, ее платье прилипло к телу и стало прозрачным, высвечивая нижнее белье. Шок длился всего какие-то две-три секунды, она просто инстинктивно ахнула и зажмурилась, потому что вода была холодной, потому что она до самого последнего мгновения не верила, не хотела верить, что ее, Людмилу Владимировну Кондрашкину, известную во всем городе бизнес-вуман, можно вот так вот просто взять и окатить водой, превратить ее в жалкую мокрую курицу. Но уже через несколько секунд она снова смотрела на свою обидчицу ясными, просительными глазами. В конце концов, что означает эта обида по сравнению с той, что нанес ее сын дочери этой самой женщины, всей ее семье! Совершенно несоизмеримые обиды. Да и что такое вообще обида, что такое оскорбление, что они могут значить, когда на карту поставлена свобода ее сына, и не только свобода, но и все его будущее, вся его жизнь.

Нет, конечно, она знала себе цену, была высокомерной гордячкой, считала себя не ровней всякому там быдлу и плебсу, всем тем, кто горбатится на своего работодателя за кусок хлеба. Она сама работодатель, причем большого масштаба. Она – птица высокого полета, но этот негодный мальчишка, Виктор, самым бессовестным образом подрезал ей крылья, и теперь ей приходилось трепыхаться, как подранку, приходилось жалобно заискивать перед людьми, которых в другое время она даже не заметила бы. Из-за него, из-за Виктора, этого вечного недоросля и балбеса, она готова проглотить любую обиду, любое оскорбление, любое унижение. Проглотить и не поперхнуться.

Да, сегодня был не ее день. Сегодня ей придется уйти восвояси, поджав хвост, а самое худшее, самое ужасное, – не добившись своей цели, не солоно хлебавши.

Но ничего, и этот день пройдет, как проходят другие дни. Неудачи не могут преследовать ее вечно. И когда ей удастся вызволить своего негодника из этой беды, она не поленится, придет сюда снова, уверенно и решительно позвонит в эту дверь – только ради того, чтобы победно заглянуть в глаза этой женщине. И она посмотрит на нее глазами хищника, который сумел доказать, что он победитель, что он всегда в конечном счете является хозяином положения, хозяином своей территории.

Она продолжала смотреть на Аллу Аркадьевну печальными, всепрощающими глазами, все еще продолжая надеяться, что та наконец-то немного успокоится, почувствует себя хотя бы в какой-то мере удовлетворенной, а нанесенное матери насильника унижение и оскорбление сочтет достаточным для того, чтобы впустить ее в свой дом и выслушать ее. Только выслушать, только дать ей возможность высказаться.

Но дверь захлопнулась. Захлопнулась и прихлопнула, как зазевавшуюся муху, последнюю надежду, тень надежды на примирение, теплившейся в душе визитера.

Постояв немного в оцепенении, Людмила Владимировна уселась на нижнюю  ступеньку лестницы и заплакала. Ее заботило не столько нанесенное оскорбление и унижение, сколько то, что она, такая богатая, процветающая и преуспевающая, владеющая несколькими производственными предприятиями женщина, не смогла купить молчание каких-то гордых голодранцев. Так плачут капризные и своевольные девочки, когда им не удается заполучить понравившуюся игрушку.

 

***

В этот же самый день и приблизительно в это же самое время два других “эмиссара”, брат Виктора Олег и адвокат Пчёлкин, пошли с “мирными переговорами” к родителям Марины Спиридоновой, второй потерпевшей.

Олег и адвокат, конечно же, прекрасно знали, как им следует держаться и что им следует говорить, но накануне вечером Людмила Владимировна на всякий случай решила еще раз проинструктировать их.

– Маслом кашу не испортишь, – объяснила она свою осмотрительность и предосторожность и приступила к своим рекомендациям и наставлениям.

– Ни в коем случае не делайте никаких резких движений. Вы меня слышите? Никакой демонстрации силы, никакого бряцания оружием, никакого давления, никакого запугивания. Действуйте не нахрапом, а умом. Даже если ничего не получится, не хлопайте дверью и не размахивайте кулаками. Олег, я знаю, что не мне тебя учить, да и вы, господин адвокат, тоже человек бывалый, тертый калач, но, пожалуйста, действуйте очень осторожно и осмотрительно.

– Не беспокойтесь, Людмила Владимировна, все будет в полном порядке, – успокаивая женщину, заверил адвокат Пчёлкин. – В конце концов, мы же делаем им поистине царское предложение. Перед таким предложением никто не сможет устоять.

Родители Марины Спиридоновой, которых мать и брат Виктора Кондрашкина называли не иначе как “другие потерпевшие”, потому что самой главной и самой трудной потерпевшей правомерно считали несовершеннолетнюю Лену Степанову, тем не менее, представляли собой столь же важную “позицию” в общем переговорном процессе. Заявление Марины о совершенном над ней надругательстве подпадало под  первую часть 131-й статьи и так же предполагало достаточно суровое наказание – от трех до шести лет. Шесть лет – это, конечно, не пятнадцать лет, но тоже серьезный срок. Необходимо было любыми средствами, всеми правдами и неправдами уговорить потерпевшую простить своего обидчика, забрать заявление и изменить показания, данные следователю Борису Абрамову. Задача представлялась нелегкой, но реальной и выполнимой.

Перед тем как нанести визит, Олег и адвокат зашли в один из супермаркетов и прихватили с собой бутылку дорогого армянского марочного коньяка и внушительных размеров бонбоньерку.

– В конце концов, мы идем в гости, хотя и без приглашения. А в гости без подарков не идут, – сказал адвокат, одобряя решение Олега.

Дверь перед ними открыл невысокий бровастый мужчина в халате. Судя по всему, это был хозяин квартиры и отец потерпевшей девушки, Марины. Он ни о чем не спросил пришедших, и они также ничего не сказали, но в этом не было необходимости: все и так было ясно. Отец потерпевшей смущенно и растерянно поздоровался и впустил их в квартиру, а это уже было хорошим знаком. Когда тебя соглашаются впустить и хотя бы выслушать, это значит, что есть определенные и при том не плохие шансы на успех. Можно будет пустить в ход все красноречие, представить все доводы в пользу мирного урегулирования конфликтной ситуации. А это уже полдела.

– Мы бы, конечно, предпочли прийти к вам приглашенными и желанными гостями и по хорошему поводу, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает, – начал адвокат, дружелюбно и льстиво улыбаясь.

– Постеснялись бы хотя бы Бога здесь упоминать, – сказала мать Марины.

– Да, понимаю вас и разделяю ваши чувства. Неловко как-то получилось. Это просто выражение такое, а Бога я упоминать не собирался, – адвокат Пчёлкин продолжал вести свою хитрую, целенаправленно сладкоречивую, усыпляющую бдительность, нейтрализующую настороженность и располагающую к примирению тактику.

Олег с готовностью утвердительно кивнул головой и подтвердил слова адвоката.

– Ситуация, конечно, не из приятных. Мне очень стыдно за брата, я ведь брат Виктора Кондрашкина, Олег. Но что случилось, то случилось. Сделанного не воротишь. Мы к вам, собственно, для того и зашли, чтобы принести свои извинения и в меру наших возможностей хоть как-то компенсировать нанесенную вам обиду и причиненные страдания. Понимаем, что вам больно, что вам очень обидно, что у вас есть все причины ненавидеть Виктора. Но и вы тоже постарайтесь меня понять: Виктор – мой младший брат, мой единственный брат. Я тоже чувствую себя виноватым в случившемся. Наверно, где-то недосмотрел, просчитался. Простите великодушно. Знаете, мы отлично понимаем, что вам очень тяжело, что наше предложение о материальной компенсации может показаться оскорбительным, но, поверьте, в этом нет ничего зазорного, ничего предосудительного. Случилось несчастье, беда. Но время способно залечить любые раны. Есть только одна непоправимая беда – это смерть близкого человека, типун мне на язык. Все остальное можно исправить и пережить.

– Насколько я вас понимаю, – с горькой иронией сказал отец Марины, – вы пришли предложить нам тридцать сребреников…

– Ну почему вы так? – адвокат Пчёлкин притворился обиженным и задетым в своих лучших чувствах. – Мы же от чистого сердца…

– Знаем мы ваше “чистое сердце”.

– Да нет же, говорю я вам. Вы нас не так поняли…

– А как же еще вас понимать? Вы предлагаете нам согласиться на сделку со своей совестью.

– Ничего подобного. Мы вам предлагаем принять наши извинения. Не отвечать злом на зло, потому что злом зло не исправить. И вы этого не можете не понимать.

– Можете не продолжать, – сказала мама Марины, в голосе которой, в отличие от мужа, были не только горечь и обида, но и гнев и негодование. – Мы не собираемся идти ни на какие уступки. Ваш брат – последний негодяй, подонок. Он – редкостная мразь, маньяк и насильник. И, как уже выяснилось, это не первое его подобное преступление. Причем до сих пор он ни разу не был наказан. Вы покрываете его, каждый раз помогаете ему уйти от ответственности.

– Хорошо, – примирительно сказал Олег. Он решил, что пришло время выложить на стол переговоров что-то более существенное, чем пустые извинения и объяснения. – Мы не собираемся на вас давить, понимаем, что это невозможно. Да и нужды в этом тоже нет. Мы просто хотим, чтобы вы выслушали наше предложение, а примете вы его или нет – решать вам. Мы не будем вас торопить, можете подумать. Марина, ваша дочь, студентка, ей всего лишь девятнадцать лет, у нее вся жизнь впереди. Мы можем помочь ей продолжить образование в Англии, оплатить ее учебу и проживание. Ко всему прочему, это принесет ей новые впечатления, новые встречи и знакомства. Там она получит отличное образование, это откроет перед ней самые лучшие перспективы. Возможно, там она устроит свою личную жизнь, а если все же решит вернуться, то здесь она безо всяких проблем устроится на самую престижную и высокооплачиваемую работу. Есть у нас на выбор и другое, столь же выгодное и заманчивое предложение. Мы можем купить для вас двухкомнатную квартиру в нашем городе. Это, конечно, не центр Москвы, но все-таки Москва.

Заметив, что родители потерпевшей внимательно слушают Олега, адвокат Пчёлкин решил закрепить достигнутый маленький, но при этом ощутимый успех.

– Мы хотим помочь вам поскорее забыть нанесенную вам обиду, забыть об этом оскорблении, не зацикливаться на нем. Если не можете простить Виктору, не прощайте, это ваше дело и ваше право, но попробуйте мыслить здраво, спокойно. Если в качестве компенсации ваша дочь, ваша семья получит двухкомнатную квартиру, или если Марина получит возможность продолжить свое образование в Англии, это вас должно утешить. Не спешите отказываться. Подумайте хорошенько. В конце концов, никто не умер и жизнь продолжается.

– А взамен вы, конечно, потребуете, чтобы мы взяли наше заявление обратно, – с едкой иронией заметила мама Марины.

– Не потребуем, а попросим. Это разные вещи. Мы не в том положении, чтобы чего-то требовать.

– И как вы себе это представляете? Пойдем и скажем следователю, что не было никакого изнасилования, что это было недоразумение? Или что это было, как говорит этот подонок, “взаимное общение, не более того”? Нет, просто объясните нам, как вы себе это представляете.

“Вот и пришло время взять быка за рога”, – решил адвокат и объяснил, что следует сделать.

– Все очень просто. Вы заберете обратно свое заявление и напишете новое показание, что это было досадное недоразумение, что ваш обидчик загладил свою вину перед вами или что-то вроде этого. Можно даже просто написать, что у вас нет претензий к вашему обидчику, то есть к подследственному. Вот об этом как раз вы можете беспокоиться меньше всего. Следователь сам разъяснит вам, что и как писать.

– Нет, это совершенно невозможно, – мама Марины отрицательно покачала головой. Но в голосе ее, как показалось Олегу и адвокату, уже не было прежней категоричности и решимости. – О каком недоразумении вы говорите? Это было коварное похищение и жестокое изнасилование.

– Ну, хорошо, мы придумаем какую-нибудь более приемлемую формулировку, чтобы ваше новое заявление не шло вразрез с предыдущим, –  продолжал “ковать железо” по горячим следам адвокат. – Юридическую, правовую сторону вопроса оставьте мне. Это моя территория, я в этом деле собаку съел, так что можете всецело довериться мне и моему опыту.

– А у нас есть выбор? Что будет, если мы откажемся? – с той же едкой иронией спросила мать Марины.

Адвокат Пчёлкин решил, что пришло время дать этим людям понять, что им не следует слишком уж обольщаться насчет большой значимости и судьбоносности своего заявления.

– А ничего не будет. Мы сделаем все, чтобы не допустить, чтобы дело дошло до суда и, тем более, до осудительного приговора. Но даже если дело дойдет до суда, то это тоже не конец света. Мне как адвокату приходилось с успехом защищать и более сложные уголовные дела. Но даже если допустить, что суд все же состоится и, паче чаяния, то есть вопреки ожиданиям, моего подзащитного все же осудят, то приговор будет довольно мягкий, уж об этом мы позаботимся, так что долго “прохлаждаться” в зоне Виктору не придется. К тому же есть такое понятие, как УДО, то есть условно-досрочное освобождение, которое позволяет наполовину сократить сроки пребывания в тюрьме. Я честно и искренне заверяю вас, вам его наказание не принесет никакого морального удовлетворения. Если не верите, то можете выбрать этот путь, но это очень неприятный, тернистый путь. Вас просто доконают своими вызовами в следственный комитет, а потом – в суд. Вам придется сто раз давать показания. Я знаю нашу судебную систему изнутри, знаю всю ее подноготную, и если бы я, не дай, конечно, Бог, вдруг оказался в вашей ситуации, я бы, не задумываясь, выбрал предложение о перемирии.

– Да, но нужно же каким-то образом останавливать зло, преступление не должно оставаться без наказания, – устало возразила мать Марины, и по ее интонации легко можно было понять, что она имеет в виду не столько конкретное зло, конкретного преступника и конкретное наказание, сколько зло вообще, преступление вообще. Ну и, соответственно, наказание вообще. Она теперь была настроена на отвлеченный, созерцательный, философский лад, а это было именно то, к чему целенаправленно шел и к чему стремился адвокат Пчёлкин.

– Знаете, как юрист, как адвокат, ну и вообще как человек с большим жизненным опытом, могу вас заверить, что наказание, тюремное заключение – далеко не единственный способ правовой оценки и осуждения преступления. Юриспруденция знает тысячи случаев, когда жертва преступления жестоко наказывала палача, своего обидчика именно прощением, проявлением великодушия. Вы не подумайте, что я тут вешаю лапшу вам на уши, в этом есть большая доля правды. Иисус Христос не просто так призывал людей любить своих врагов, подставлять обидчикам другую щеку. В этом всепрощении таится глубочайшая философия, понять которую дано далеко не каждому. Можете мне не верить, это ваше дело, но мне известны десятки случаев, когда мать прощала убийце своего ребенка, и тот не выдерживал, тушевался перед проявлением подобного величия духа и накладывал на себя руки либо сходил с ума. Вы же читали Льва Толстого, он же вроде неглупый был человек, а призывал к непротивлению злу насилием. У него в “Воскресении” Катюша Маслова наказывает Нехлюдова своим прощением. И никакой в мире судебный приговор не мог бы наказать его сильнее, что прощение женщины, в судьбе которой он сыграл роковую, судьбоносную роль. Часто приходится слышать: “зло порождает зло”, “худой мир лучше самой доброй вражды”. Поверьте, это не пустые слова, это выстраданные человеческим опытом выражения.

Адвокат Печёнкин был настроен и дальше в таком же духе “заговаривать зубы” семье пострадавшей Марины Спиридоновой, но отец девушки жестом прервал его.

– Вы знаете, скажу вам честно, мы никак не готовы ни к каким компромиссам. Можете обижаться, если вам угодно, но сделать предметом торга судьбу нашей дочери мы не намерены. Так что вы напрасно старались.

Это был большой шаг назад. Адвокат вдруг почувствовал себя Сизифом, который с огромным трудом поднял валун почти на самую вершину горы, но вдруг упустил его, и тот с оглушительным грохотом скатился к подножью. Но отчаиваться, сдаваться, отступать было нельзя. К тому же это было не в его правилах. Следовало спуститься вниз, на исходные позиции, и снова толкать вверх этот злополучный валун. Олег недовольно прищурился, укоризненно посмотрел на адвоката Пчёлкина и бросился ему на выручку, чтобы не дать железу остыть, чтобы не выпустить из рук казавшуюся уже такой близкой и почти достигнутой победу.

– Ни о каком торге речи быть не может. Мы пришли просить вас пойти на мировую, но это не означает, что мы предлагаем вам пойти на компромисс со своей совестью. Мы не будем вас торопить. Подумайте хорошенько, в спокойной обстановке. Обсудите наше предложение с Мариной. Не давите не нее, не навязывайте ей свое мнение. Просто выслушайте ее, устройте домашний совет. Нам почему-то кажется, что она согласится, что это – самый оптимальный и благоразумный выход из положения.

Адвокат облегченно вздохнул, с одобрением и благодарностью посмотрел на Олега и сказал:

– Мы с Олегом Николаевичем заранее приготовили предварительный, черновой вариант мирного соглашения. В первом чтении, так сказать. Просмотрите его на досуге. Это вас ни к чему не обязывает. Выбор по-прежнему остается за вами. От вас и только от вас зависит, останется эта бумага филькиной грамотой или станет документом, имеющим юридическую силу и подтверждающим серьезность наших намерений.

 

 

***

В своем показании, данном во время предварительного следствия мать потерпевшей Лены Степановой Алла Аркадьевна заявила:

– Это был какой-то кошмар, самый настоящий психологический террор. На нас оказывали давление, нас прессинговали. Родные этого подонка нам просто не давали проходу, обрывали нам телефон, звонили без конца, всячески досаждали. Каким-то образом разузнали, или, возможно даже, выследили, где работает муж, подкарауливали его возле работы, настаивали на встрече. Дома тоже от них не было покоя. Чуть ли не каждый день звонили мне в домофон и просили выйти к ним на переговоры. Я даже как-то облила водой мать этого борова. Но это ей было нипочем, ей это было, как с гуся вода, она продолжала звонить и дежурить у нашего здания. В общем, мы их – за дверь, они – в окно. Жена обвиняемого как-то подстерегла меня у здания следственного комитета, накинулась на меня и стала слезно умолять, чтобы мы простили ее ненаглядного мужа и отказались от своих показаний. Она била на жалость, взывала к нашей совести, апеллировала к Богу, говорила о христианском всепрощении. В целом суть всех их эскапад сводилась к следующему: мы даем вам денег — вы отказываетесь от обвинений и меняете показания. Адвокат обвиняемого говорил нам прямым текстом: заберите свое заявление и напишите, что девочка все придумала. Нам предлагали разные суммы, все проверяли, можно ли с нами сторговаться. Денег предлагали сначала чуть-чуть, проверяя нашу реакцию, “щедро” обещали оплатить дочери поездку в Египет, постепенно, натыкаясь на наши категоричные отказы, увеличивали суммы откупных, пока перед нами уже не стали трясти двухкомнатной квартирой или ее эквивалентом — шестью миллионами рублей. Мы отказались и тут. Они, видимо, были удивлены тем, что мы не берем денег и категорически отказываемся идти на мировую. Это омерзительные во всех отношениях люди, они настолько зажрались, что возомнили себя полноправными властителями страны. Они считают, что мы растим своих детей, чтобы они доставались таким псам, как этот Виктор Кондрашкин.

С семьей третьей потерпевшей, Жанны Николаевой, брат Виктора и адвокат Пчёлкин церемонились значительно меньше. Объяснялось это тем, что уже был полный “облом”, неопределенность с двумя другими потерпевшими. Было ясно, что уговорить, уломать родителей Лены Степановой не удастся. “Уперлись, как бараны, и ни в какую”, – то и дело повторяла Людмила Владимировна. В переговорном процессе с семьей Марины Спиридоновой, правда, были кое-какие подвижки, но и там ситуация была довольно непонятная, ее родители не мычали и не телились, то говорили “подумаем”, то решительно отказывались идти на компромисс. Так что там все было, как говорится,  вилами по воде писано. А там, где два заявления, два эпизода, там и три – разница невелика. Семь бед – один ответ.

Олег и адвокат Михаил Пчёлкин поехали к родителям Жанны Николаевой на следующий день после визитов к Лене Степановой и Марине Спиридоновой. Но разговор с родителями Жанны прошел без вдохновенных рассуждений адвоката. Олег с ходу заявил, что дело выеденного яйца не стоит: приставание на улице не может рассматриваться, как насильственные действия сексуального характера.

– Если начнут сажать людей за приставание и за домогательство, то у нас работать будет некому. Так полстраны можно пересажать. Но все же мы заинтересованы в том, чтобы решить вопрос примирением, полюбовно. Значит, так. Мы даем вам деньги, вы забираете свое заявление и говорите, что девчонка все придумала.

Адвокат мягко дотронулся до рукава костюма Олега Николаевича и попытался перехватить его взгляд, чтобы дать ему понять, что он действует слишком прямолинейно и топорно, что так можно оскорбить самолюбие этих людей и тем самым все испортить, но Олег только набычился и продолжил развивать свою мысль, говоря мрачным тоном, преисполненным решимости и не терпящим никаких возражений.

– Заберите свою жалобу из милиции, а мы вам дадим денег, в разумных пределах, разумеется. Учтите, деньги у нас есть, и мы можем использовать их в другой инстанции. Результат будет такой же, просто эти деньги попадут не к вам, а к другим. Вы от этого ничего не выиграете, просто лишитесь этих денег и нашей благосклонности. С ответом можете не спешить. Не обязательно, чтобы вы ответили нам прямо сейчас. Подумайте, посоветуйтесь. Но учтите, что такого щедрого подарка вы ни от кого бы не получили. В конце концов, худой мир лучше доброй ссоры. Зачем нам держать обиду друг на друга, когда можно решить вопрос полюбовно, пойти на мировую. А если не согласитесь, то вот вам мое твердое слово: все нервы себе истреплете, и при этом ничего  не выгадаете, хуже нам уже не сделаете, потому что хуже того, что с нами произошло, быть уже не может. Подумайте как следует: если не хотите по-хорошему, будет по-плохому, и мы вам устроим веселую жизнь, обещаем вам. В моем лице, в лице моей семьи вы обретет очень сильного и мощного врага.

 

Сделанное в такой прямолинейной и ультимативной форме предложение, как этого и следовало ожидать, не встретило понимания со стороны потерпевшей и ее семьи. Жанна Николаева наотрез отказалась забирать свое заявление из отделения полиции.

Накануне передачи дела Виктора Кондрашкина в суд это заявление таинственным образом исчезло. “Не было никакого заявления, а если было, то где оно? Куда оно могло запропаститься?” – воинственно и риторически вопрошал адвокат подсудимого Виктора Кондрашкина Валерий Пчёлкин во время судебного следствия.

 

 

Глава десятая. “У его семьи есть бабло…”

 

На известного в мире российского шоу-бизнеса продюсера, звукорежиссера, аранжировщика песен, поэта-песенника Сергея Лукьянова Виктор Кондрашкин вышел лет пятнадцать назад. Тогда Виктору было тридцать лет, но он к тому времени не успел ничем себя проявить и продолжал оставаться, точнее, провозглашаться “подающим надежды” и “перспективным” бардом, поэтом-песенником. За душой у него были несколько концертных выступлений в своем небольшом подмосковном городке в составе рок-группы “Штурм”. Музыканты не отличались профессиональной подготовкой и исполнительским мастерство, включили электроаппаратуру и микрофоны на полную мощность и заглушали зрителей неимоверным грохотом струнных и ударных инструментов. Под такой высокодецибелловый шум можно было безнаказанно фальшивить. Зрители, в свою очередь, не отличались особой требовательностью; это были в большинстве своем родственники, друзья, знакомые, соседи музыкантво-исполнителей. Понятно, что это в массе своей были подростки, школьники и школьницы, многие из них приходили на концерт основательно подвыпившие, так что им можно было скармливать все, что душе угодно.

 

В студию Сергея Лукьянова Виктор вошел с таким вальяжным, самоуверенным, самонадеянным видом, словно бывал здесь, как минимум, с десяток раз. Едва переступив порог студии, он с широкой, игривой и, как ему казалось, излучающей очарование, свет и темперамент, улыбкой сказал:

– Я правильно пришел? Я слышал, что вы ищете гениев? Это правда?

– Истинная правда, – в тон ему шутливо ответил продюсер. – По-моему, гениев ищут везде и всюду. Ну, и мы тоже не являемся исключением.

– Ну, вот видите, как здорово все получается. На ловца, как говорится, и зверь бежит.

– Ну, насчет ловца все верно. Это мы. А вот гениев я здесь что-то не вижу.

– А вы глаза разуйте. Или очки наденьте. И тогда вы сразу же заметите гения. Я говорю о себе. Доверьтесь мне и не ошибетесь, – сразу же убрав свою лучезарную и неотразимую, опять же по своему убеждению, улыбку, жестко и серьезно сказал гость студии.

– Надеюсь. Давайте все же начнем со знакомства. Меня-то вы наверняка знаете, раз пришли в мою студию. А я вас не знаю. Кто вы? Представьтесь. Как вас зовут?

– Я – Виктор Кондрашкин, авангардный поэт-песенник. Певец и композитор.

– Ой-ой-ой-ой-ой! Ё-моё! Час от часу не легче. Мало того, что гений, мало того, что певец и композитор, так еще и Кондрашкин. Ну, милый вы мой, вы меня удивили. С такой фамилией даже петь не нужно – она сама за тебя споет. “А сейчас перед вами выступит авангардный поэт-песенник Виктор Кондрашкин!”, – театрально продекламировал продюсер, – это же кошмар какой-то. Хорошо еще, что не Шарашкин. Или Мандражкин. Или Карандашкин. Или Барашкин. Или Чебурашкин. Или вообще – Какашкин.

Виктор густо покраснел. С чувством юмора у него был полный порядок, но только в тех случаях, когда он сам подшучивал над кем-то. Когда же иронизировали, подтрунивали и насмехались над ним, это ему определенно, активно не нравилось. Вот и сейчас он начал громко сопеть, глаза его налились кровью, он весь как-то насупился и набычился. В другое время и в другой обстановке он бы страшно обиделся и стал бы затевать ссору, на это он всегда был горазд, но сейчас он ясно понимал, что никто над ним не насмехается, никто его не поддевает, не задирает и не высмеивает, что этот хорошо знающий цену себе и другим режиссер-постановщик, имидж-мейкер и импресарио в одном лице, сказал все это неспроста. Возможно, и даже вероятно, он таким образом заботится о нем, исходит из его интересов. Виктор немного посопел, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие, сделал шумный глубокий вдох – смотрите, мол, каких трудов мне стоит сохранять спокойствие и самообладание, и затем с расстановкой сказал:

– Да, я вижу, вам моя фамилия чем-то не угодила. Ну, и как же нам быть?

Воздух в студии был наэлектризован. Это ощущали все присутствующие. Посетитель отреагировал на шутку режиссера не совсем адекватно, это означало, что у него проблемы с чувством юмора, с самоиронией и самооценкой, но это не могло ничего изменить. Нужно было разрядить обстановку.

– Да ты, чувак, не обижайся. – Сергей Лукьянов неожиданно перешел на “ты” и стал разговаривать совершенно иным тоном и иным стилем, фамильярно и даже развязно, “по-свойски”.

– У меня у самого были проблемы с фамилией. Знаешь, какая у меня настоящая фамилия? Баранов. В школе меня однокашники передразнивали: “Эй, Баранов, а где ты прячешь свое Золотое Руно?”. Видишь ли, чувак, в обычной жизни совершенно не важно, какая у тебя фамилия, ты вполне можешь прожить всю свою жизнь Кондрашкиным, я тоже мог бы прожить свою жизнь Барановым. В общем-то сами по себе это неплохие и вполне приемлемые фамилии. Но если ты решил стать артистом, исполнителем, если ты решил связать свою жизнь со сценой и выступать перед большими аудиториями, то есть всегда быть на виду, то ты должен считаться с тем, что твое имя будет у всех на слуху. А для этого нужно выбрать звучное сценическое имя, псевдоним. Хотя, в принципе, с этим делом можно и не спешить.

Виктор окончательно успокоился и снова надел на себя свою обворожительную и игривую улыбку, перед которой, как он был уверен, открывались настежь все двери и сердца людей.

– В свое время я был знаком с одной московской поэтессой, – продолжил Сергей Лукьянов, – так у нее имя было Гаврилиада, а фамилия – Гаврюшкина. Можешь ты себе такое представить? То есть, мало ей того, что она – Гаврилиада Гаврюшкина, так ей еще приспичило стихи писать. А стихи у нее были под стать ее имени и фамилии. Свинячьи были какие-то стихи. Ни рифмы, ни ритма, ни мысли. А самое удивительное это то, что и внешность у нее тоже была свинячьей. То есть более подходящего имени для нее  нарочно не придумаешь. А впрочем, я придумал, и между собой мы называли ее: Хавронья Хрюхрюшкина. Так вот, приходит эта Гаврюшка как-то ко мне и говорит: “Помогите мне, – говорит, – издать сборник стихов, да так, чтобы получился хороший сборник. А за ценой я не постою”. Ну, в общем, не хочу долго рассказывать, но я, как самый последний дурак, взял ее рукопись, поработал над ней, причем основательно, на совесть поработал, выправил все шероховатости, отредактировал, довел ее, одним словом, до нужной кондиции. Сделал из дерьма конфету. Конечно, создать стихи из ничего невозможно, но что-то стихоподобное в итоге получилось. В таком виде сборник вполне можно было издавать. Во всяком случае, есть книжечки и похуже этой. А она, эта сука со свиным рылом, элементарно меня кинула. “Ай, как замечательно! Я непременно отмечу  в сборнике, что вы ее редактор и составитель. А насчет денег не беспокойтесь, для меня это не проблема, я расплачусь сполна, буквально на днях”. До сих пор расплачивается.

– А книгу она издала? Если издала, то по этой книге ее легко можно найти и оттрахать по полной программе, – с негодующими нотками в голосе сказал Виктор, и можно было подумать, что его живо заинтересовала и возмутила такая неблагодарность.

– Она издала эту книгу, продала свою квартиру и уехала из Москвы. Наверное, это было в ее планах. Ну и черт с ней. Не буду же я ее по всему свету искать. Знаете, сколько друзей и знакомых меня кинуло? Если начну считать – пальцев на руках и ногах не хватит. Меня кидают все, кому не лень. Наверно, у меня это на лбу написано.

– Ну что ж, могу вас только заверить, что на мой счет можете быть спокойны, я никогда никого не кидал, да и вас тоже кидать не собираюсь. С деньгами у меня проблем нет, человек я весьма зажиточный, предприниматель, у меня несколько собственных предприятий по всей стране, даже в Мурманске. Есть у меня свой бизнес и в Москве, так что вам беспокоиться незачем.

– Ну ладно, перейдем к делу, – сказал Сергей Лукьянов. А ну-ка давай, спой нам что-нибудь из своих песен.

Виктор с готовностью взял гитару, тронул струны, чтобы проверить, настроен ли инструмент. Убедившись, что со звучанием все в порядке, посмотрел на помощницу режиссера, сероглазую красавицу Наталью, и сказал:

– Я спою для вас свои программные песни, шлягеры и хиты. Только самые лучшие. Хотя мои фанаты считают, что все мои песни – хорошие.

Сергей Лукьянов и его помощница Наталья переглянулись. Шутит этот грузный, рыхлый и мешковатый парень или не шутит? Если шутит, то почему он так серьезен?

Виктор между тем зажал один аккорд, закрыл глаза и неожиданно тонким для его грузной комплекции, неприятным поросячьим фальцетом просипел:

 

Бывают дни бездумные,

Тогда стихи не пишутся.

Бывают ночки лунные,

Когда легко нам дышится.

 

И мы с тобой гуляем,

Под небом полным звёзд.

Кончается октябрь наш,

Завтра уже мороз.

 

Но,

Я опять напишу удивительный стих.

Я его расскажу тем, кто любит жизнь.

Я его разукрашу в цветные тона,

И спою его тем, кто любит меня…

 

Какая ночка лунная,

Тропинка серебрится вся,

С тобой мы не безумные,

Хотя в ночном лесу одни.

 

Зато мы с тобой культурные,

И мудрые с тобой.

Немножко погуляем здесь,

Потом пойдём домой.

 

Для Сергея Лукьянова и его помощницы Натальи это было самым настоящим испытанием. Они потупили свои взгляды, чтобы не переглянуться, потому что оба наверняка прыснули бы от смеха и хохотали бы то упаду, и потом их уже было бы невозможно остановить. В принципе, они навидались в своей студии всякого, к ним часто приходили начинающие исполнители, приходили к ним и дремучие провинциалы, так что ординарной, рядовой бездарностью их трудно было удивить. Но то, что им приходилось слушать сейчас, превзошло все их ожидания. Это было не пение, а какое-то сиплое и монотонное завывание. Голосовых данных не было совсем, были явные проблемы со слухом, на гитаре он брал всего три аккорда – ля-бемоль, ре-бемоль, си-бемоль, причем нередко менял их совершенно не-вовремя, нещадно фальшивил. Он явно не имел никакого представления о версификации, о рифме, ритме, строфике. Он подлаживал текст под простенькую, неказистую мелодию, и получался почти бессмысленный набор слов. Плохая мелодия, столь же плохой текст, причем и мелодия, и текст были настолько беспомощными и плохими, что трудно было сказать наверняка, что же из них хуже.

Виктор Кондрашкин продолжал сидеть с закрытыми глазами и пел одну песню за другой, и каждая последующая была еще хуже, хотя каждую песню он заявлял как “программную” и “хитовую”. Он спел больше десяти песен, и с неугасающим воодушевлением продолжал бы нудить и дальше. Но режиссер сделал рукой отмашку, затем два громких хлопка – дескать, достаточно, с тобой все ясно, вопросов больше нет. С него действительно было достаточно. Руководителю студии не терпелось поскорее выпроводить назойливого клиента, пока тот не доконал его окончательно.

Но Виктор, видимо, решил, что его исполнительское мастерство и замечательные песни произвели большое впечатление на продюсера, сигнальные хлопки принял за аплодисменты и решил еще больше развить свой успех. Он был просто запрограммирован на то, что все, что он делает, должно приводить окружающих его людей в неописуемый восторг. Любая иная информация просто не воспринималась, отскакивала от него, как горох от стены.

– А сейчас, с вашего позволения, я прочитаю свои стихи. Они небольшие, но очень ёмкие. – И Виктор, не дожидаясь ничьего позволения, стал вдохновенно декламировать:

 

Ползи, ползи, букашечка.

Не тронь её, не тронь.

У неё тоже есть деточки,

Она – как мы с тобой.

Кстати, эта моя “Букашечка” расползлась по всему Интернету. Всего четыре строчки, но зато из них, как в песне, ни слова не выкинешь. Словам в них тесно, а мыслям просторно. Критики называют это стихотворение гимном жизни. Или вот другое:

Акула – хищница,

Как крокодил.

Ей бы в рот палец я

Не положил.

Тоже неплохо, правда? Мне знакомые фаны и критики говорят, что это получше, чем стихи Высоцкого.

– Но вы, конечно, с этим категорически не согласны, правда? – съязвила Наталья, помощница режиссера. Этот бесформенный, рыхлый и мешковатый хряк, этот студень с надетой на одутловатое красное лицо самодовольной улыбкой действовал ей на нервы и выводил ее из равновесия даже больше, чем ее шефа. Она уже не могла скрывать своей неприязни, от негодования и раздражения у нее заметно покраснело лицо и по телу пробегала мелкая нервная дрожь. Самое ужасное было то, что этот неприятный во всех отношениях и не в меру разговорчивый толстяк то и дело бросал на Наталью весьма красноречивые, недвусмысленные, откровенно “клеющие”, очаровывающие взгляды, которые, по его убеждению, были верхом обаяния и непременно должны были произвести абсолютно неотразимое впечатление, перед которыми невозможно было устоять.

Сергей Лукьянов был большим специалистом, высоким профессионалом в своем деле, тертым калачом в распознавании талантов, но ему, тем не менее, трудно было представить, чтобы в тридцать лет человек был не только абсолютно бездарным, но и настолько же претенциозным, амбициозным, самовлюбленным. В мире шоу-бизнеса Сергей Лукьянов был непререкаемым авторитетом, одним из самых талантливых, известных и преуспевающих постановщиков видеоклипов, к его советам прислушивались самые известные мастера сценического искусства, мэтры шоу-бизнеса. В его студии создавались видеоролики и клипы самых крупных звезд российской эстрады. Его считали магом, волшебником, кудесником. Он мог подобрать в какой-нибудь провинциальной глуши, в забытой Богом дремучей таежной деревушке совершенно неотесанный, необработанный самородок и довести его до необходимой “кондиции”, мог отшлифовать и отполировать любого исполнителя, мог до неузнаваемости изменить его внешний облик, создать его сценический образ и “вывести в люди”. Более того, ему нравилось время от времени работать с неподатливым материалом, преодолевать “сопротивление” этого материала. Его охватывала спортивная злость, он чувствовал себя новоявленным Пигмалионом, Папой Карло, который был способен вдохнуть жизнь даже в  самое обычное полено. Но он очень сомневался, что из этого “полена” выйдет какой-нибудь толк.

– Да, тяжелый случай, – тихо пробурчал Сергей Лукьянов себе под нос.

Это реплика предназначалась и адресовалась только его помощнице Наталье, сидящий довольно далеко Виктор не мог ее слышать, но он, тем не менее, насторожился и выжидательно, вопросительно посмотрел на режиссера. Молчание было тягостным и напряженным, и первым его нарушил руководитель студии.

– Знаете, по-моему, я свалял большого дурака, когда предложил вам подобрать сценическое имя. Оставайтесь Виктором Кондрашкиным и продолжайте честно и с гордостью носите свое имя. – Сергей Лукьянов неожиданно снова перешел на “вы” и вернулся к официальному тону, которым начал свое знакомство с новым посетителем.

– Вы что же это, отказываетесь сотрудничать со мной? – искренне удивился Виктор. В его сознании совершенно не было место для предположения, допущения мысли, что его выступление могло произвести не очень благоприятное впечатление на кого-то, пусть даже это будет самый что ни на есть элитный режиссер и продюсер. И он искренне решил, что вся проблема только в его не очень сценической фамилии.

– А чем Валентин Юдашкин лучше, чем Виктор Кондрашкин? – спросил он.

– Да хотя бы тем, что Юдашкин давно уже состоялся, добился признания в обществе, стал всемирно известным и преуспевающим дизайнером и модельером одежды, кутюрье, а вам это еще только предстоит. Ну, в общем, как знаете, дело хозяйское. Мое дело – предложить, ваше дело – отказаться.

– А кто сказал, что я отказываюсь? Разве я сказал что-нибудь подобное? Напротив, мне эта идея понравилась. Просто нужно подобрать какую-нибудь звучную фамилию. Благородную и благозвучную. Крутую какую-нибудь фамилию.

– Даже не знаю, стоит ли. В конце концов, “лошадиная фамилия” – не самое страшное в жизни. Страшнее, когда лошадь выходит на сцену, – едко заметила Наталья, очень рассчитывая, что этой репликой сумеет раз и навсегда “срезать”, поставить на место эту рыхлую, тестообразную массу самоуверенности и самовлюбленности.

– Вот именно! – тут же с большой готовностью поддакнул Виктор, включив блиц-вспышку своей лучезарной и неотразимой улыбки, словно только и ждал момента, когда можно будет выразить свою полную солидарность с этой обворожительной женщиной.

Затем он обернулся к Сергею Лукьяненко и заговорил о сотрудничестве, как об окончательно решенном вопросе:

– Осталось уточнить детали. Когда начинаем наше сотрудничество?

– Я не понимаю, о каком сотрудничестве вы вообще говорите. Сотрудничество предполагает определенные партнерские взаимоотношения.

– Я что-то не догоняю вас. При чем здесь партнерство? Не нужно мне никакого партнерства. Давайте просто немного обработаем мои песни, выпустим несколько видеороликов. Я уверен, что получится отличный диск.

– Можете вы мне объяснить, для чего вам все это нужно? Поймите меня правильно, я не хочу вас подставлять, не хочу, чтобы над вами смеялись, чтобы вы стали всеобщим посмешищем. Сейчас вы, возможно, обидитесь на меня, но пройдет какое-то время, и вы поймете, что я поступил с вами честно.

– Засуньте эту свою честность себе в одно место! – неожиданно взвился Виктор. – Мне нужно производить впечатление на молодежь, в первую очередь я имею в виду девчат. Хочу хорошо выглядеть и производить на них впечатление, чтобы они соответствующим образом реагировали.

– Давайте все-таки с вами определимся, – миролюбиво и спокойно предложил Сергей Лукьянов. – Вы пришли ко мне в студию, спели мне свои песни и прочитали свои стихи. Я их терпеливо выслушал. А теперь я просто хочу понять, чего именно вы от меня хотите, чего вы от меня ожидаете? Чтобы я похвалил ваши песни и ваше пение? Вы для этого сюда пришли? Я вам еще раз повторяю: ваши песни, ваши стихи и ваше исполнение никуда не годятся. Засим прошу меня извинить – у меня много других дел.

Реакция Виктора была неожиданной. Он словно не расслышал, пропустил мимо ушей весь негатив, заметив только ту часть высказывания, которая его интересовала и устраивала.

– Вот это уже другое дело. Вот это уже другой разговор. Я вам объясню, что конкретно мне от вас нужно. Мне нужно, чтобы вы помогли мне снять несколько видеоклипов с моими песнями. Подтяните мелодию, если она вам не нравится, подтяните тексты, если они вам не нравятся. В общем, давайте общими усилиями сделаем несколько видеоклипов для телевидения.

– Для телевидения? У вас, я вижу, губа не дура, и аппетит у вас тоже не плохой. Вот что, давайте поступим с вами так: я поработаю над текстами и песнями, сделаю музыкальную аранжировку, инструментовку, сниму видеоклипы, а дальше уже действуйте сами. Я не могу дать вам никаких гарантий, что какой-нибудь телеканал возьмется показать эти клипы.

– А вот это уже не ваша забота, – вполне удовлетворенно ответил Виктор.

– Но учтите – это довольно трудоемкая и кропотливая работа, и она будет стоить недешево.

– И это тоже не ваша забота, – с широкой, самодовольной улыбкой сказал Виктор. – Итак, я оставляю вам флешку со своими текстами. Вы их редактируете, а затем мы вместе подгоним музыку к текстам. А можно и тексты подогнать к музыке – я не возражаю. У меня, кстати, есть авторские права на стихи и песни, так что не вздумайте их присвоить.

– Присвоить? Нет, вы это серьезно? Как это можно присвоить? Будьте спокойны: у ваших стихов и ваших песен на лбу написано, что они ваши и только ваши. Если я вдруг надумаю их присвоить, сразу попадусь на плагиате, и весь мир начнет меня стыдить.

И снова Виктора подвело чувство юмора: этот человек совершенно не ладил с самоиронией и самооценкой. Он опять услышал в иронической реплике продюсера только то, что хотел услышать, и остался очень доволен, что его стихи признали настолько самобытными и яркими, что их невозможно присвоить и остаться неразоблаченными.

 

Когда Виктор наконец ушел, Сергей Лукьянов несколько минут посидел перед своим компьютером, продолжая прерванные дела. После некоторого молчания он повернулся на вращающемся кресле в сторону Натальи и сказал:

– Это очень опасный человек. Страшный человек. Волк в овечьей шкуре.

– Да ладно вам, какой он опасный! Он просто добродушный дурак, который считает себя гением. Разве мало таких? – ответила Наталья, недоуменно пожимая плечами.

– Добродушных дураков, считающих себя гениями, много. Но этот дурак отличается от них тем, что готов силой заставлять других считать себя гением. Он готов наказать каждого, кто не восторгается им, его песнями и стихами. Не дай бог, если у него окажется власть над другими людьми. Есть в нем что-то общее с Нероном и Калигулой.

– А если так, то почему вы согласились писать для него песни и делать для него клипы? Что за непоследовательность!

– Даже не знаю, что тебе сказать. Наверное, потому, что у его семьи есть бабло. Если я от него откажусь и пошлю его подальше, он найдет другого продюсера. Если этот другой тоже от него откажется, он найдет третьего. Все равно он своего добьется. А раз так, уж лучше я с ним поработаю. Где наша не пропадала! Одной бездарностью больше, одной меньше – какая разница! Наташенька, поверь моему жизненному и профессиональному опыту, этот Кондрашкин-Барашкин в глубине души прекрасно сознает, что он ничтожество, ноль без палочки. То, что он здесь выпендривался, пускал пыль в глаза, ничего не означает. Певец-исполнитель он вообще никакой. И его так называемая “авангардная поэзия” тоже обычная туфта. Его вирши даже на пушечный выстрел не подходят к поэзии. Он даже представления не имеет о том, что такое поэзия. И это тоже он отлично понимает, можешь в этом не сомневаться. Он пыжится только для самоутверждения.

Помолчав с минуту, Сергей Лукьянов добавил:

– Этот “поэт-авангардист” – законченный и полноценный олигофрен, умственно отсталый выродок. А знаешь, Наташа, кого мне напоминает этот авангардист? Помнишь, у Сергея Образцова был знаменитый кукольный спектакль “Необыкновенный концерт”, там был ведущий, конферансье, такой же самовлюбленный и такой же “фрик”.

– Конечно, помню. Замечательный был персонаж. Да, но он был намного симпатичнее и не был таким тупым уродом, как этот “трэш”, – ответила Наташа.

 

Прошло несколько дней. Виктор Кондрашкин каждый день названивал и заезжал в студию Сергея Лукьянова, без умолку болтал о каких-то совершенно ничего не значащих вещах. Как-то он с нескрываемой гордостью сообщил о том, что придумал для себя творческий, сценический псевдоним – Виктор Берестов. Своей безостановочной, безудержной, беспрестанной болтовней он мешал Наталье, говорил ей слащавые комплименты, которые были ей неприятны, можно даже сказать, противны…

– У меня аллергия от его идиотских комплиментов. Смотрите, вся кожа выступила, – жаловалась она своему шефу, как только “бард” Виктор Берестов уходил из студии.

Один раз Виктор даже сделал нахальную и неуклюжую попытку обнять ее, но она так на него замахнулась, так цыкнула на него, что он весь съежился, отскочил, как ужаленный, и после этого не только не давал воли рукам, но и держался по отношению к ней подчеркнуто уважительно, соблюдая “дистанцию”.

Он был неисправимо категоричен в своих суждениях, продолжал сыпать направо и налево высокомерными оценками известных артистов эстрады и безудержным самовосхвалением. Больше всех от него почему-то доставалось певице Алсу, которую он называл не иначе как “Алсучка”. Наталье это очень не нравилось, она сердито вступалась за певицу, хотя и относилась к ней довольно прохладно.

Но Виктор не обращал никакого внимания на ее протесты и продолжал развивать свою мысль:

– Ну, уж если Алсучка со своим воробьиным чириканьем выбилась в звезды поп-музыки, то мне, как говорится, сам Бог велел…

– Вы знаете, Виктор, ваша беда в том, что в вас напрочь отсутствует ощущение реальности. Вам бы сидеть да помалкивать и не лезть со своим суконным рылом в искусство. Не могу поверить, что вы со своими скромными возможностями совершенно серьезно замахиваетесь на популярность Алсу, сравниваете себя с ней. В конце концов, вы говорите о певице, которая представляла Россию на “Интервидении” и заняла второе место.

Сергей Лукьянов поддержал свою сотрудницу.

– Да, голос у Алсу, прямо скажем, не выдающийся, но она исполняет только такие песни, которые не требуют большого и сильного голоса. И потом, не забывайте, что она выкладывается на все сто, что на нее работают лучшие поэты-песенники и композиторы, что в ее сценический образ вкладываются огромные деньги, такие деньги, что вам и не снились. У нее ведь отец – нефтяной магнат, недаром ее называют “бензиновой принцессой”. Есть даже такой невеселый анекдот – если в России подорожал бензин, значит, Алсу снимает новый клип.

– Ну, что касается денег, то мы тоже не лыком шиты, у нас тоже денег куры не клюют. Так что, Наташечка, пришло мое время штурмовать музыкальный Олимп.

После его ухода Сергей Лукьянов сказал Наташе:

– Если однажды мне приспичит взяться за роман о сегодняшних нравах, я начну его такими словами: “Все смешалось в мире шоу-бизнеса”. Действительно, сам черт ногу сломает. Агрессивные бездари заполонили эфир, паясничают и гримасничают перед телекамерами, дают пространные интервью, рассуждают о явлениях и понятиях, о которых не имеют никакого понятия, никакого представления. Мир перевернулся…

 

А еще через несколько дней Сергей Лукьянов представил Виктору Кондрашкину свою новую песню, специально написанную, стилизованную и адаптированную “под Берестова”. Он негромко спел ее, подыгрывая себе на фортепьяно.

Я все хожу на цыпочках,

Высматриваю цыпочек,

А цыпочки все юные,

Русалочки подлунные.

 

А цыпочки все лапочки,

В красивых красных шапочках,

Они – как груши сочные,

Бегут часы песочные.

 

А лапочки все любочки,

Коротенькие юбочки,

Пригожие, опрятные,

И очень непонятные.

 

Все любочки – дюймовочки,

Их норов – со сноровочкой,

Им все на свете ведомо,

Известно все заведомо.

Песня привела Виктора в неописуемый восторг.

– Отлично! Просто здорово! Лучше не бывает. Узнаю руку мастера. Я уже представляю, какой фурор произведет эта песня в моем исполнении. Я просто взорву мир российской эстрады. Сколько ты хочешь за эту песню, ну, ты сам понимаешь, за то, чтобы она везде и всюду фигурировала как мое авторское произведение.

– То есть ты хочешь, чтобы я отказался от авторских прав на нее?

– Ну да. Эта песня настолько похожа на мои собственные произведения, что даже не нужно доказывать ее авторство: тот же стиль, та же интонация.… Давай же, называй свою цену.

– Все про все пять тысяч долларов, это моя минимальная цена, но учти, если вдруг, паче чаяния, песня возьмет и станет всероссийским хитом, если она станет исполняться в телепередачах, тогда нам с тобой придется заключить договор. У меня есть типовая форма, клише, там нужно только проставить твое имя – и все дела.

– Нет, Сергей, никакого договора не нужно. Не бойся, я тебя не “кину”. Придет время, представишь мне окончательный счет, и я сполна с тобой расплачусь. А песня мне очень понравилась. Я уже считаю ее своей. Моя это песня, ты понял? Так что давай забудем о том, что ты приложил к ней руку. Я ее покупаю – со всеми потрохами и причиндалами.

Когда Наташа спросила своего шефа, почему он не запросил за песню больше, как это делают многие другие авторы, Сергей Лукьянов улыбнулся и ответил:

– Да я эту песню написал за полчаса, левой рукой. А может, и ногой – точно не помню.

За первой песней последовала вторая, за второй – третья. Как-то Виктор примчался особенно возбужденный, надел на лицо важную непробиваемую и, как ему казалось, таинственную улыбку и заявил:

– Я принес несколько песенных текстов, которые написал Илья Резник. Собственной персоной. Представляете?

– А что там представлять? – спокойно переспросил Сергей Лукьянов. – Я знаю Илью Резника, как облупленного. За хорошие деньги он не только текст напишет, но и спину тебе помассирует.

– Нет, Сергей, не говори плохо о моем друге. Мы с Резником успели подружиться, а я никому не позволяю плохо отзываться о своих друзьях.

– А разве я плохо о нем отозвался? Что-то не заметил. А если на то пошло, знаешь, кто действительно плохо о нем отзывается? Евгений Евтушенко. Он считает Резника оголтелым графоманом, рифмоплетом чистой воды. Как-то Евтушенко сказал, что если Резника считают поэтом, то это – конец русской культуры.

– Да ты что, Сергей! Много понимает твой Евтушенко! Да это он от зависти, потому что у самого кишка тонка. Да ведь Резник считается одним из лучших поэтов-песенников. Один из самых знаменитых. К тому же народный артист России. Каждый его текст стоит десять тысяч баксов. А десять тысяч баксов – это вам не член собачий.

– Вот тебе еще одно доказательство, что конец культуры уже наступил. Ну ладно. Можешь оставаться при своем мнении. Лучше покажи его тексты, посмотрим, что они из себя представляют.

Сергей Лукьянов бегло просмотрел принесенные тексты и пожал плечами.

-Тексты как тексты. Ни рыба ни мясо. Ты считаешь, что эти тексты лучше моих?

– Да я особой разницы не чувствую, но зато имя Резника – это как локомотив, способный потянуть за собой все другие видеоролики.

Когда Виктор, воодушевленно проболтав полтора часа, наконец ушел, Сергей Лукьянов сказал, обращаясь то ли к Наташе, то ли к себе самому:

– Если Илья Резник – это конец культуры, то Виктор Берестов – это конец света.

 

Прошло еще полгода довольно напряженной работы, и Сергей Лукьянов изготовил десять видеоклипов, которые и составили основу авторского компакт-диска Виктора Берестова под выразительные названием “Эксцентричное”. Выход диска открыл Виктору дорогу на одну из самых крупных и популярных московских телеканалов. Там тележурналисты от души над ним посмеялись, но выступление в эфир пустили – “ради хохмы”. И он стал узнаваемым. А может ли кто-либо указать дистанцию между узнаваемостью и известностью?

И пошло-поехало…

Видеоклипы были показаны на телеканале “ MTV”, в передаче “SHIT-парад” и сразу же были выставлены на всеобщее обозрение во “Всемирной паутине”, на многих популярных сайтах Интернета, в том числе и на “YouTube”. Сразу же появились исключительно лестные критические отзывы. Отмечалось, в частности, что “это шедевральные клипы”, в которых нашли отражение ”неповторимая хореография, жёсткие индустриальные ритмы, вокальные данные, а также лирика, изобилующая большим количеством интертекстовых аллюзий и фонетических психокодов”. И сразу же давалась ссылка на самого “маэстро”, который в своем жизнеописании называет себя “авангардным поэтом, магом-алхимиком, и первооткрывателем радикального постмодернистского направления в поп-музыке, известного среди аналитиков и меломанов как “yes wave”.

Знакомые иногда его спрашивали:

– А что это за хрень такая – этот ваш “yes wave music”?

Виктор очень любил, когда ему задавали такие вопросы. Он сразу же надевал на лицо важную и снисходительную улыбку и начинал давать заученные разъяснения.

– Ну, если в двух словах, то это когда стираются социальные и психические барьеры между исполнителем и аудиторией.

– А чуть-чуть доступнее? Я что-то не врубился.

– “Yes wave”- это когда музыка и искусство используются, чтобы создать опыт трансформации, который помогает людям чувствовать себя связанными друг с другом, помогает приобщаться к обществу, интегрироваться в обществе. Ведь люди в определенном смысле – сообщающиеся сосуды. Благодаря этому новому жанру музыкального искусства исполнители и их фанаты получают возможность общаться через социальные сети. Люди должны встречаться не только для того, чтобы говорить, общаться, но и для того, чтобы выразить себя, заявить миру о себе. “Yes wave” – это наше новое Евангелие, это псалом, молитва, это музыка для нового поколения, для молодежи, стремящейся к взаимозависимости и взаимосвязанности. В общем, это неон, это этномузыка, телемузыка, это новая жизнеутверждающая религия, если хотите, это анти-апокалипсис, это новая психоделика, это прорыв в музыке.

– Одним словом, хрен поймешь, что это за хрень. Уверен, что ты и сам не понимаешь, что это такое.

– Нет, я-то как раз и понимаю. Это авангардное течение в поэзии и музыке.

 

На скоропалительно созданной по совету Сергея Лукьянова персональной страничке Виктора Берестова в Интернете с какой-то невероятной и подозрительной стремительностью стало увеличиваться число восторженных отзывов. Один поклонник написал: “Виктор, Ваше творчество просто прекрасно. Гений, просто нет слов”. Другой фанат заметил: “Никогда в жизни мне не приходилось читать ничего прекраснее этих стихов и слышать песен прекраснее Ваших. Просто супер”. Другой отзыв: “Я уверена, Виктор, что Вы сами не представляете, какие замечательные стихи и песни Вы создаете. Сегодня Вы – звезда первой величины на звездном небе российской популярной и эстрадной музыки”. А вот еще один примечательный отзыв: “Виктор, с Вашим огромным талантом исполнителя и организатора современной культурной действительности Вы вполне могли бы руководить министерством культуры. Да что там министерством – всей страной. И страна бы от этого только выиграла бы”.

Виктору определенно нравилось читать и перечитывать эти отзывы всем знакомым и даже незнакомым. Причем читал он их с подчеркнутой самоиронией, – дескать, не подумайте ненароком, что я принимаю это за чистую монету или очень близко к сердцу. Так, к слову пришлось.

– Вот, – говорил он в кругу знакомых меломанов, – вы только послушайте, что пишет один чувак. “Дорогой Виктор, то есть господин Виктор Берестов! Убедительно прошу Вас представить свою кандидатуру на пост Президента Российской Федерации. Народ Вас знает и любит, мы охотно отдадим Вам свои голоса. Наш народ достоин хорошего президента, а лучше Вас даже трудно кого-нибудь представить”. Да, ну это он, конечно, немного перебрал, но все равно приятно, когда тебя так искренне любят. Знаете, это вдохновляет.

Среди его знакомых, конечно же, находились люди, которые критически, скептически относились к фактору подлинности этих отзывов. Они говорили:

– Послушай, Виктор, да ведь все эти отзывы ты сам же и написал. Да тут же невооруженным глазом видно, что все они написаны твоей рукой. Везде и всюду один и тот же стиль. Ну, братан, ты точно от скромности не умрешь…

– Да вы что, ребята! Делать мне больше нечего! – искренне возмущался Виктор. Он уже настолько вошел в роль, настолько вжился в образ новоявленного гения, мессии российской музыкальной культуры, что и сам себя убедил, что это дело рук большой армии фанатов.

Потом в Интернете появилось какое-то “Сообщество фанатов Виктора Берестова”, потом еще один сайт – “Фаны Виктора Берестова”. На каждом из этих сайтов можно было прочитать стихотворения поэта-авангардиста Виктора Берестова, просмотреть его видеоролики и интервью, данные районному телеканалу.

 

Виктор стал стесняться своей прежней фамилии, не любил, когда его называли Кондрашкиным. Ведь теперь у него был звучный, благозвучный и благородный творческий, сценический псевдоним, которым он гордился так же, как гордился собой и своими стихами и песнями, своими видеоклипами и телевыступлениями.

Он поменял свою “Ладу”, девятую модель, на “Мерседес”, а еще несколько лет спустя купил большой новый внедорожник “Тойота Ленд Крузер Прадо”, цвета “серебристый металлик”.

– Я – крутой, а моя тачка даже еще круче, чем я, – повторял он по каждому поводу или без повода.

Даже походка у него разительно изменилась, стала важной и вальяжной.

В поддержку своего первого и пока единственного диска-альбома Виктор организовал концерт в городском Доме культуры.

Он пел под “фанеру”, поскольку боялся концертов “вживую”, поскольку не доверял оркестрантам, которые могли ненароком сфальшивить, выбиться из такта, из ритма, а фонограмма была “надежная, как весь гражданский флот”. Виктор носился по всему залу, подпрыгивал и время от времени выкрикивал: “Девчата, я вас люблю!”, “Я с вами, девчата, вы для меня – единственная и самая важная точка опоры, вместе мы перевернем весь мир”, “Я вас всех люблю, и мне нужна ваша взаимность”.

А еще во время исполнения песен он ходил по всему периметру сцены, наклонившись, вернее, сгорбившись и имитируя походку большой обезьяны – гориллы или орангутанга. Ему казалось, что это очень выразительная и оригинальная, необычная, эксцентричная находка, столь же экспрессивная, неповторимая и узнаваемая, как знаменитая семенящая походка Чарли Чаплина или так называемая “лунная походка” Майкла Джексона. Над его обезьяньей походкой потешалась и смеялась вся страна, но живший в сознании или подсознании Виктора Берестова философ убеждал его, что “смеются, значит узнают”. А узнавание, какое бы оно ни было, какой бы ценой оно ему ни досталось, вполне его устраивало.

Старший брат Олег пытался хоть как-то вернуть его из воображаемого заоблачного мира на землю, но это было совершенно бесполезно.

– Ты – просто поющий кошелек. Ты – обычный поющий олигарх. Причем деньги эти зарабатываешь не ты сам, а я и мама. Ты, таким образом, обманываешь всю страну. Да Бог с ней, со страной, но ты обманываешь сам себя. Принял участие в какой-то “телеразвлекаловке” – и счастлив, и больше ничего в этой жизни ему не нужно.

В ответ Виктор только усмехался и отмахивался: дескать, много вы с мамой понимаете в искусстве.

Людмила Владимировна тоже пыталась осторожно, чтобы не обидеть и не ранить его самолюбие, объяснить младшему сыну-дурачку, что он сел не в свои сани, что никакой он не певец, что люди смеются над его телевизионными выступлениями. Она говорила ему:

– Ты думаешь, что это ты поешь? Да ничего подобного. Это наши денежки поют.

Но он никого не слушал и не слышал, потому что все хоть сколько-нибудь преуспевшие графоманы и бездари в определенном смысле являются аутистами, они никого не слышат, кроме себя самих и живут в своем замкнутом и обособленном мире, в котором не нужно ни с кем соревноваться, состязаться, сравниваться, конкурировать и соизмеряться. Даже в матери и в брате он был готов видеть недоброжелателей и завистников.

– Эх, ну что вы на меня наезжаете, завистливые вы людишки? Вы умеете делать деньги, а я умею завоевывать сердца людей. Каждому свое. Моя слава вам спать не дает? Все равно, что бы вы там ни говорили, а получилось очень и очень не плохо. Перед этими видеороликами и перед моими концертными выступлениями ни одна девчонка не устоит.

        

        

Глава одиннадцатая. “Я приехал вас окультуривать…”

 

– Так-так. Значит, это все, что вы смогли наскрести? Жалкое зрелище. Неужели во всей деревне нашлись только эти бабки? Жидковато. Да, вымирает русская деревня. Ну и что мне делать с этими старушенциями? А я-то думал, что меня встретит большая аудитория. Эх, где наша не пропадала! Ну что ж, пойдем метать бисер.

Подойдя бодрым шагом к рассевшимся на лавочке старушкам, Виктор Кондрашкин расплылся в широкой улыбке – вот он я, душа-парень, человек из народа, демократ до мозга костей, прошу любить меня и жаловать.

– Я должен был приехать к вам в сопровождении других известных деятелей культуры – с Аллой Пугачевой, Борей Моисеевым, Филиппом Киркоровым, с поэтом Ильей Резником. Но так получилось, что они не смогли приехать. Аллочка Пугачева, к сожаленью, не смогла приехать, у нее какие-то срочные дела и проблемы со здоровьем;  Боря Моисеев позвонил мне вчера, извинился, сказал, что серьезно заболел, потерял голос. У Киркорова гастрольная поездка во Владивосток, а Илья Резник срочно вылетел в Америку, у него какие-то проблемы с первой женой. Но ничего, я-то ведь здесь.

Старушки радостно и согласно закивали ему. Одна из них затараторила, всем своим видом показывая, что умеет поддержать разговор с любым человеком, что она вся из себя “блатная-разблатная”.

– Ничего, милок, твою мать, обойдемся без них, ну их к лешему. Мы ведь люди некультурные, непривередливые. Щи лаптем хлебаем. Главное, что ты здесь, что ты приехал, твою мать. Мы ведь здесь не избалованы вниманием московских гостей, вроде тебя. Ты вот приехал к нам, твою мать, обрадовал нас, ну, мы и довольны. На безрыбье, как говорится, и рак рыба.

Старушка хитро подмигнула своим подружкам и широко развела руки, словно показывая, какая большая рыба заплыла в их запруду. Виктор не усмотрел ничего обидного в этом приколе и великодушно посмеялся вместе со всеми. Конечно, это было лучшее, что он мог сделать в этой ситуации.

– Ну что, бабоньки, начнем наше культурное мероприятие. Сколько вас всего-то набралось. Семь? Да вы просто “Великолепная семерка” какая-то. Фильм такой был, вы его хотя бы помните? Не видели? Да вы, я вижу, самые дремучие бабоньки во всей матушке России. Ну, ладно. Вас мало, зато вы тельняшках. Вы мне вот что скажите, бабоньки, а телок в вашей деревне совсем нет?

Приветствовавшая Виктора старушка явно была лидером, заводилой, затейницей, душой этой маленькой компании. Она решила показать приехавшему из Москвы “известному поэту”, что она вовсе не собирается тушеваться перед его славой и известностью, решила показать, какая она бойкая и задорная, что ей палец в рот класть не стоит, что она за словом в карман не полезет. Скажешь ей слово, она вернет тебе два. Она бравировала своей вульгарной, испещренной каким-то солдатско-матросско-лагерным матом, обходиться без которого просто не могла. Если вместо каждого бранного слова ставить многоточия, то этих многоточий в ее речи оказалось бы больше, чем слов.

– А мы тебя чем не устраиваем, твою мать? Разве мы не телки? Ну скажите, подруженьки мои дорогие, разве мы не телки? Чем мы хуже телок, твою мать? Или, может, у нас чего-то не хватает? А ты, милок, подойди да проверь. Пощупай нас и увидишь, что все у нас на месте. Твою мать.

Виктор с удовольствием и готовностью подхватил заданный игривый тон. Контакт со зрительской аудиторией был налажен, а это самое главное в подобных мероприятиях. Теперь все должно было пойти гладко, как по маслу.

– Конечно, вы тоже телки, да еще какие телки. Всем телкам телки. И все у вас на месте, как я посмотрю. Даже щупать вас для этого нет необходимости. Но только вы – бывалые телки, с большим опытом, то есть немного переспелые. Совсем не много, годочков этак на шестьдесят, а нам бы начинающих телок, совсем без опыта, ну тех, что еще с быками не спаривались, молоко давать не научились, дойными еще не стали.

– Так и мы тоже, милок, с быками не спаривались, мы тоже не стельные, не дойные. Мы тоже, милок, никогда не телились. Да тут и быков-то нет, твою мать, в натуре. Откуда им здесь взяться? А если и найдется какой-то старенький бычок, так он такой облезлый, твою мать, такой затасканный, что от него никакого проку. Да и то сказать, на одного такого облезлого бычка здесь десять телочек заглядываются. Твою мать.

– Так, ну ладно, бабоньки, начнем, пожалуй, наше культурное мероприятие, наш поэтический утренник. Я – известный московский поэт, композитор и певец Виктор Берестов. Может, слыхали? Нет, не слыхали? А вот это зря. Это плохо.  Вы что же это, телевизор вообще не смотрите, в натуре? Телевизор смотреть надо. Это ящик такой. Там меня часто показывают. Меня вся Россия знает и читает. Я не просто поэт, а поэт-авангардист. И в современной музыке тоже совершил переворот. На мои песни тексты пишет сам Илья Резник. Вы хотя бы знаете, кто такой Илья Резник? Это лучший поэт-песенник в российской песенной культуре. Рядом с ним просто некого поставить. Все другие поэты рядом с ним – это просто детский сад.… Понимать это вам не обязательно, главное слушать мои стихи и оценивать их по достоинству. Вы хлопать в ладоши умеете?

– А как же, милок, умеем. Да ты не смотри, что мы немного использованные, бывшие в употреблении, мы, милок, все умеем, твою мать. Мы и в ладоши хлопать умеем, и ушами неплохо хлопаем, да мы тебя, если очень попросишь, и по лбу похлопать можем. Твою мать.

Старушки весело захихикали. Их подружка-заводила была сегодня явно в ударе. Виктор с удовольствием поддержал эту игривую интонацию и инициативу этой не в меру веселой и жизнерадостной “старушенции”. Он громко заржал, подошел и обнял затейницу со словами.

– А вот этого не надо. По лбу меня хлопать не надо. Не родился еще на свет такой человек, который мог бы похлопать меня по лбу. Это я вам точно говорю. У меня на такой случай пистолет припасен, могу показать.

И “известный московский поэт-авангардист” достал из кармана пиджака светло-бежевого цвета небольшой черный пистолет и покрасовался перед старушками.

– Ну, давайте, хлопайте мне. Не жалейте своих ладошек. Не каждый день в вашу забытую Богом деревушку такие важные птицы залетают. Ха-ха-ха. Ну что вам еще сказать о себе? У меня три книги стихов. Две из них вышли в продажу, весь тираж уже раскупили, так что мне скоро придется снова переиздать обе книги. А третья готовится к изданию и называется “Двадцать лет творчества”.

– Да что ж ты своим телочкам головы дуришь, твою мать? Ну что ты дурку включил, а, милок? Да ведь тебе самому не больше двадцати лет. Когда же ты успел три книги написать? Ты что же это, не успел родиться и уже книги стал писать, твою мать?

Виктор глупо и раскатисто заржал и на радостях снова полез обниматься со старушкой.

– Эх, бабоньки вы мои дорогие, телочки вы мои ненаглядные! Жаль мне, очень жаль, что вы не читаете отзывы, которые пишут обо мне мои фанаты, ну, то есть, почитатели моего творчества. Одна девушка, ну телочка вроде вас, только подросточек, пишет: “Вы такой импозантный!”. А другая телочка написала: “Вы, Виктор, самый настоящий мачо. Я берегу для вас свое сокровище”.

И он снова весело заржал. Старушки радостно закивали головами и тоже дружно загоготали. Давно им не было так весело и потешно. Скабрезные шуточки московского гостя согревали их старые души, словно стопочка доброго самогона.

Виктор решил, что подошло, подоспело время для того, чтобы приступить к непосредственной цели своего приезда.

– Я сейчас прочитаю вам всенародное стихотворение. Оно очень короткое, но очень емкое. Это гимн жизни. В этих стихах – торжество жизни. С будущего года оно войдет в школьные учебники. Это решение министра просвещения. Ну, ладно. Слушаем и оцениваем. И дружно хлопаем в ладоши. Кто забудет мне похлопать, будет иметь дело с моим пистолетом. Ха-ха-ха. Внимание – читаю:

Ползи, ползи, букашечка.

Не тронь её, не тронь.

У неё тоже есть деточки,

Она — как мы с тобой.

Ну как вам мое стихотворенье, бабоньки? Многие критики считают его шедевром. А особенно им нравится вот это стихотворение. Внимание, слушаем.

Акула – хищница,

Как крокодил.

Ей бы в рот палец я

Не положил.

– Ну ты бы, милок, привез нам вместо своих стихов килограмм конфет, ну или там печенья какого-нибудь. Твою мать.

– Какие конфеты, бабоньки? Какое печенье? Разве мои стихи не лучше всяких там конфет и печенья?

– Для тебя они, конечно, лучше, а для нас лучше конфеты и печенье, твою мать, а стихи свои ты можешь засунуть себе в одно место.

Старушки дружно и весело загигикали.

Виктор тоже заржал “за компанию”, демократично поддерживая жизнерадостное настроение новых почитателей своей поэзии.

– А хотите, я вам фокус покажу? Вы мне скажите, как вас зовут, и я здесь же, на месте, посвящу вам стихотворение. Ну, давайте, давайте, застенчивая вы моя телочка, – обратился он к бойкой старушке.

– Да Маруся я, Маруся, твою мать. Семьдесят годков уже, как Маруся.

– Так-так. Значит, ты у нас Марусей будешь. Ну вот, дорогая ты наша Маруся, я сейчас тебя осчастливлю. Стихотворение для тебя сочиню. Экспромтом.

Виктор поднял театрально голову, зажмурил глаза, всем своим видом выражая глубокую сосредоточенность и напряженную работу ума, и несколько мгновений спустя продекламировал:

Эх, Маруся наша хороша,

Замечательная у нее душа.

Старушки громко захлопали в ладоши, весело засмеялись, загигикали. А бабка Маруся, выражая свой неописуемый восторг, засунула пальцы в рот и молодецки засвистела.

– Ого, да ты у нас Соловей-разбойник! – со смехом одобрил ее выходку Виктор.

– А ты запиши это стихотворение на бумаге, милок, чтобы я его сохранила. На память, твою мать. Я его на стене повешу, прямо над печкой, на самом видном месте. Буду всем показывать, буду рассказывать, что приехал из Москвы известный поэт, посвятил мне стихи. Твою мать. Все же жаль, милок, что ты нам конфет и печенья не привез. Стихи твои, конечно, замечательные, но без конфет и печенья им чего-то не хватает. Твою мать.

– В следующий раз привезу вам подарки, бабоньки. В следующий раз. Поэт Виктор Берестов всегда выполняет свои обещания. А стихи свои я для вас запишу, ну и подпись свою поставлю, чтобы всем могли показывать и гордиться тем, что у вас есть автограф самого Виктора Берестова.

Виктор крупными, размашистыми буквами записал на бумаге свое двустишие, поставил подпись и передал листок бабке Марусе. Затем воодушевленно и громко прокричал:

– Это исторический момент, бабоньки вы мои дорогие. Запомните мои слова, телочки вы мои родные, скоро ваша деревня прославится тем, что поэт-авангардист Виктор Берестов написал здесь стихотворение-экспромт. Я непременно включу это стихотворение в свою третью книгу избранных стихов.

– А что такое избранные стихи? – поинтересовалась одна из сидящих на лавочке старушек.

– Избранные произведения – это самые лучшие, специально отобранные произведения. У меня, кстати, нет неизбранных стихов. У меня все стихи избранные. Мне мои знакомые критики советуют издать полное собрание моих избранных стихов. Я подумываю об этом. Видите, бабоньки мои дорогие, вот я и поделился с вами своими творческими планами.

– Да, милок, видим, не слепые, твою мать. Жаль только, что ты конфет и печенья с собой не привез. Какие, твою мать, могут быть творческие планы без конфет и печенья? – снова затараторила бабка Маруся, в речи которой каждое второе слово было грязным ругательством. Ей почему-то казалось, что это придает ее речи особую выразительность и обаятельность. Нужно же произвести впечатление на этого московского поэта. Не каждый день в их глухомань, в их забытую Богом деревню приезжают такие знаменитости.

– Ну давайте, бабоньки, задавайте вопросы. Задавайте, не стесняйтесь. У вас ведь есть ко мне вопросы.

– А ты вот что скажи нам, милок. Как ты надумал стать поэтом, твою мать? Спал, спал, а потом проснулся и решил: а давай-ка я, твою мать, стану поэтом. Так, что ли?

Виктору только этого и нужно было. Наконец-то ему задали вопрос, отвечать на который доставляло ему большое удовольствие – в любой ситуации, перед любой аудиторией, и даже без аудитории – перед обычным зеркалом.

– Расскажу, бабоньки, конечно же расскажу. Ведь для этого я и приехал сюда, чтобы просветить вас, окультурить, так сказать, рассказать о себе, о своих стихах, о творческой лаборатории и творческих планах. Как я решил стать поэтом, вы спрашиваете? А дело было так. Как-то, лет двадцать назад, показывали по телику, по телевизору то есть, передачу “Танцы со звездами”. В составе жюри был известный поэт-песенник Илья Резник. Он, кстати, народный артист России. Сейчас он мой большой друг, но тогда я его еще не знал. И он посвящал выступающим артистам свои стихи-экспромты, ну, как я сейчас посвятил экспромт бабке Марусе. А стихи были такие:

 

Как будто за змеей очковой,

Слежу за Настей Волочковой.

Или другое:

Подобно итальянской пицце,

Горяч и свеж Сихарулидзе.

Или такое:

Как телевизору подставка,

Так мне нужна Татьяна Навка.

 

Стихи мне очень понравились, и я про себя подумал: вот что такое настоящая поэзия, вот как нужно писать стихи. И я понял, что я тоже могу так сочинять, и даже намного лучше. Вот тогда-то во мне и родился поэт. А потом мы с Илюшей Резником подружились, нас связывает крепкая творческая дружба, мы часто вместе тусуемся, ездим по стране. Он, кстати, написал для меня несколько текстов. Он пишет тексты только для самых лучших композиторов и певцов.

 

Прощаясь с “небольшой, но избранной” аудиторией своих к тому времени уже достаточно “окультуренных” слушателей, поэт-авангардист, композитор и певец Виктор Берестов сказал:

– Ну вот, видите, бабоньки, как много нового вы от меня узнали. Теперь вы стали лучше разбираться в современном литературном процессе, в сегодняшней музыкальной жизни, в тенденциях развития российской культуры и шоу-бизнеса.

Старушки остались вполне довольны проведенным культурным мероприятием. Делать-то им все равно было нечего. А так, благодаря этому московскому гостю, они скоротали время. Он уедет, а они продолжат сидеть на лавочке, будут греть на благодатном весеннем солнышке свои старые кости и подробно и обстоятельно перемывать ему косточки, посмеиваться над его вычурными выходками, вот и день пройдет не только незаметно, но и интересно. А чего еще им желать в своей однообразной, монотонной и опостылевшей жизни? Правда, им было не совсем понятно, что именно потерял в их деревне московский поэт и артист, для чего, с какой целью он к ним приехал, что ему от них было нужно, но зато он развеселил их на славу. Смешной человек, забавный. Вот только жаль, что не привез им каких-нибудь подарков, гостинцев, пусть хотя бы самых простеньких и не дорогих, ну хотя бы конфет и печенья. А что – правильно говорит эта шельма, эта старая матерщинница Маруся.

Во время предварительного следствия третий по счету следователь, занимавшийся делом Виктора Кондрашкина, заинтересовался личностными характеристиками подследственного, особенностями его творческой деятельности. Он задавал обвиняемому вопросы, на которые тому было интересно, приятно, а самое главное, очень просто отвечать, поскольку это была его “территория”.

– Скажите, подследственный, вот вы утверждаете, что занимались благотворительной деятельностью, строили церкви, участвовали в культурной жизни страны. И в чем же конкретно выражалось ваше участие в культурном процессе? В чем выражалась ваша благотворительная, миссионерская деятельность?

– Я разъезжал по деревням и окультуривал сельских жителей.

– Вот как. Ни много ни мало – окультуривали. И как же вы их окультуривали? Толкали душеспасительные речи о том, что искусство спасет мир? Как это говорится у Достоевского – красота спасет мир? Так, кажется? Вы серьезно считаете, что искусство, красота способны спасти мир?

Впервые за многие месяцы, за последние полтора года кто-то заговорил с Виктором не как с преступником, уголовником, насильником, а как с деятелем культуры, как с творческим человеком. Это было странно и очень неожиданно, и подследственный, давно уже замкнувшийся в себе, свернувшийся в клубок и выставивший для обороны колючки, подобно ежу, стал настороженно и осторожно расслабляться, выглядывать и оглядываться вокруг, не забывая, конечно, при этом о подстерегающих со всех сторон опасностях.

– Нет, конечно. Современное искусство находится в плачевном, запущенном состоянии и не может спасти мир.

– Ну, что ж, понятно. Скажите, подследственный, каким именно образом вы “окультуривали” сельских жителей?

– Раздавал им подарки. Читал им свои стихи.

– В том, что подаркам сельские бабушки и дедушки искренне радовались, можно не сомневаться. Получать подарки любят все. А стихи ваши тоже им понравились?

Подследственный еще больше оживился.

– Еще как. Видели бы вы, с каким вниманием они слушали! Как они меня слушали! Это нужно было видеть. Они меня слушали с разинутыми ртами, им было очень интересно, и у них при этом сразу же поднялось настроение.

– Как я понимаю, после ваших поездок за будущее культурной жизни русской деревни можно не беспокоиться, – сказал следователь, выдохнул табачный дым в лицо подследственному. Он даже не позаботился о том, чтобы скрыть от допрашиваемого обидную, оскорбительную иронию.

“Мягко стелет, да жестко спать. Лучше бы он обозвал меня “сохатым” или “лохатым” или как-нибудь еще”, – с горечью подумал Виктор Кондрашкин. А еще он подумал, что по-настоящему добрых и сопереживающих следователей ему в этой жизни уже не встретить и что его испытания и страдания никогда не закончатся.

 

 

Глава двенадцатая. “Критикуете? – Пасть порву…” 

Как только вышел в свет первый альбом “избранных песен” с претенциозным названием “Экстравагантное”, Виктор издал на свои деньги небольшой сборник своих стихотворных опусов, дав ему столь же претенциозное и выспреннее название – “Виктор Берестов. Избранные стихотворения”. Так он в короткий промежуток времени стал автором книги стихов и компакт-диска с десятью видеоклипами.

В тот самый день, когда весь тираж студийных записей с песнями оказался у него в руках, Виктор на радостях заплатил своему продюсеру, аранжировщику песен, звукорежиссеру и создателю видеороликов Сергею Лукьянову часть оговоренной суммы, пообещал занести остальные деньги в ближайшие дни, заболтал Сергея и Наташу заверениями, что музыкальный мир в лице крупнейших звезд российского шоу-бизнеса – Алла Пугачева, Иосиф Кобзон, Игорь Крутой, Филипп Киркоров, Борис Моисеев, Игорь Николаев и многие другие с большим восторгом приняли его альбом, сказал, что его мать и брат очень довольны диском и готовы спонсировать его издание, что он тоже очень доволен и готов продолжать сотрудничество и уже задумывается о подготовке второго диска, уходя, снова пообещал в ближайшее время вновь зайти и окончательно расплатиться, но затем занялся, как он сам говорил, “более важными и неотложными делами”, “завертелся-закрутился”, и забыл дорогу в продюсерскую, дизайнерскую студию Сергея Лукьянова.

– Вот увидишь, этот Кондрашкин никогда больше не придет. Плакали наши денежки, – сетовал Сергей Лукьянов, обращаясь к своей помощнице Наталье. И с невеселой усмешкой добавлял:

– Я же говорю, у меня на на лбу написано, что меня можно “кинуть”, не заплатить и смыться. Меня надувают все, кому не лень.

– А Резнику этот “фрик” заплатил сполна.

– Ну, Резника невозможно “кинуть”. Он палец о палец не ударит, пока ему не заплатят. Он себе на уме и, если уж на то пошло, сам кого угодно “кинет”. Он действует по принципу “утром – деньги, вечером – стулья”.

 

В студии одного из крупнейших московских телеканалов Виктора Берестова встретили вежливо – “по одежке”. Он был одет в новый дорогой костюм светло-лимонного цвета, держался раскованно и уверенно. Он сразу же “взял быка за рога”, раскрыл цель своего прихода.

– Пришел предложить вам свои услуги, – с самой очаровательной своей улыбкой пояснил он вопросительно посмотревшему на него тележурналисту Нодару Метревели.

– Предложить свои услуги? В каком смысле? Вы ищете работу? – поинтересовался Нодар. Про себя он отметил, что посетитель выглядит как “несуразный толстяк в мешковатом костюме”. Он подумал также, что можно сказать “мешковатый толстяк в несуразном костюме”, и это не изменит сущности этого человека, поскольку от перемены мест слагаемых сумма не изменяется.

– Я сам могу кому угодно предложить работу. Я ведь, ко всему прочему, еще и крупный бизнесмен, предприниматель, владелец нескольких промышленных предприятий. – Это пояснение Виктор сделал, вооружившись широкой, открытой и снисходительной улыбкой, которую он считал главным оружием своего несравненного, бесподобного обаяния.

– Как понимать – “ко всему прочему”? Вы еще чем-то занимаетесь?

– Я вообще очень многим занимаюсь. Помогаю Владимиру Вольфовичу, я имею в виду Жириновского. Мы с ним такими делами ворочаем, такие дела проворачиваем, какие вам и не снились. Мы хотим обустроить и перестроить Россию-матушку. Но бизнес, предпринимательство, политическая и государственная деятельность – это для меня всего лишь хобби. Я ведь в первую очередь поэт и композитор, ну и певец, конечно. Я бард, я исполняю свои собственные песни.

– Ого! Да вы, я вижу, всесторонне одаренная личность. – Тележурналист говорил это вполне серьезно. Даже если допустить, что преуспевающий бизнесмен и предприниматель пишет стихи и поет песни собственного сочинения на любительском уровне, это уже было само по себе неплохо, интересно и примечательно. Это вполне могло бы потянуть на небольшую передачу в рубрике “Встречи с интересными людьми”.

– Вы сказали, что пришли предложить нам свои услуги. Что вы имеете в виду?

– Я не прочь принимать активное участие в ваших программах и передачах. Для начала могу предложить вам раскрутить мой диск с видеороликами. Приглашаю всех сотрудников посмотреть и оценить мои песни в авторском исполнении.

Было в этом странном визитере что-то располагающее и очень отталкивающее одновременно.

– Ну, дорогой мой, вы, я вижу, от скромности не умрете, – пошутил Нодар.

– А я вообще не собираюсь умирать, – подхватив шутливый тон Нодара, ответил Виктор.

Начало знакомства посетителю телеканала понравилось и показалось многообещающим и перспективным. Этого нельзя было сказать о редакторе программ, тележурналисте Нодаре Метревели, который к тому моменту стал испытывать некоторое разочарование в потенциальном герое телепередачи.

– Прежде чем мы послушаем ваши песни, я должен вас предупредить, поставить вас, так сказать, в известность, что это может пойти в эфир только как рекламная передача, то есть вам это влетит в копеечку.

– А вы не пугайте меня своей “копеечкой”, я ее не боюсь. Я вообще никого и ничего не боюсь, – с широкой, светлой и очень дружелюбной, как ему казалось, улыбкой проговорил Виктор.

– Речь идет о довольно большой кругленькой сумме, – испытующе и вкрадчиво посмотрев в глаза собеседника, сказал Нодар. Рекламные тарифы на телевидении были довольно высокие, каждая минута стоила несколько тысяч долларов, так что далеко не каждый преуспевающий бизнесмен и предприниматель средней руки мог себе позволить заказать передачу, посвященную раскрутке, рекламе своей деятельности или своего творчества.

– И “довольно большой кругленькой суммой” тоже пугать меня не нужно. Назовите нужную сумму и дайте банковские реквизиты вашего канала, и я перечислю эти деньги на ваш счет.

Пока все шло по наторенной дорожке. Все было нормально. В студию пришел человек, который готов щедро заплатить за “массаж своего тщеславия”, дальше следовала обычная рутинная работа: ведущий в лице тележурналиста Нодара Метревели представлял телезрителям героя своей передачи, вкратце рассказывал о нем, а в его рассказ вклинивались видеоклипы.

Просмотрев первый видеоролик, Нодар Метревели призадумался. Песня “в авторском исполнении” этого добродушно настроенного и не в меру высокомерного толстяка произвела на него убогое и удручающее впечатление. Конечно, ее можно было пустить в эфир “под соусом” телеочерка, в конце концов, этот рыхлый тюлень заказывает музыку и платит за нее. Нодар вопросительно посмотрел на лица своих любопытных сотрудников, зашедших в студию из других отделов. На этих лицах легко прочитывались ядовитые и язвительные, едва сдерживаемые и готовые материализоваться колкости, ирония, усмешка, насмешка, издевка, сарказм… Что-что, а прикалываться, вышучивать тележурналисты, операторы и режиссеры умели, да еще как! Их, как говорится, медом не корми, а дай над кем-то подшутить, к кому-то приколоться. Нодар незаметно сделал знак оператору, чтобы тот включил видеокамеры и стал записывать беседу с гостем студии. Конечно, ему “единого слова ради” придется извести “три тысячи тонн словесной руды”, но с этим ничего не поделаешь, такая уж у него работа.

– А по-моему, господин Берестов, вы – яркий представитель стиля “Фрик-трэш арт”, – сказал редактор отдела музыки, литературы и искусства.

– А что это за стиль? – сразу же заинтересовался Виктор.

– Это модное современное течение. В общем, это хлам и брак в искусстве, антиэстетичное, возведенное в ранг эстетичного.

Все сразу напряглись и затаили дыхание. Это был открытый оскорбительный выпад. Но Виктор, ко всеобщему удивлению, не только не оскорбился и не обиделся, но и почувствовал себя польщенным такой оценкой. Ему очень понравилось, что его назвали “ярким представителем” какого-то модного современного стиля. Он с важным и напыщенным видом заметил:

– Да, вы правы, но я бы хотел уточнить, что я представляю авангардное крыло этого самого стиля.

Все снова ухмыльнулись и покачали головами. Надо же быть таким олухом и дураком! Над ним откровенно издеваются, а он им охотно поддакивает, с аппетитом съедает эти издевки, причмокивает от удовольствия и даже просит добавки.

– Скажите, а как бы вы хотели, чтобы мы вас представили нашим телезрителям? – спросил Нодар Метревели, но даже в этом обычном, безобидном вопросе все усмотрели подвох, расставленную ловушку, прикол. Коллеги одобрительно закивали головами: дескать, молодец, Нодар, поймал эту рыбину на наживку…

– Можете представить меня так: “Сегодня гость нашей студии известный московский поэт-авангардист, композитор и исполнитель собственных песен, автор поэтического сборника и диска видеоклипов Виктор Берестов”. Думаю, этого будет достаточно.

И этот ответ также вызвал веселые и саркастические усмешки сотрудников телекомпании. Нашлись даже такие, которые не удержались и весело захихикали и зааплодировали такому уважительному представлению собственной персоны. “Поэту-авангардисту” было очень приятно, что его ответ прозвучал как перл остроумия, и он также засмеялся вместе с остальными.

Редактор отдела музыки, литературы и искусства, не скрывая язвительной иронии, спросил:

– Скажите, господин Берестов, а вы читали Аполлинера?

– А с какой такой стати я должен читать Аполлинера? Вы спросите этого Аполлинера, читал ли он стихи Берестова. Когда он прочитает мою книгу, тогда и я прочитаю его книги.

– К сожалению, Аполлинер не может прочитать вашу книгу, никак не может, и у него на это есть очень уважительная причина. Дело в том, что он умер почти сто лет назад.

Любой другой человек на месте этого “яркого представителя авангардного крыла стиля фрик-трэш арт” хотя бы смутился из-за такого прокола, но Виктор с удовольствием продолжал скоморошничать, посмеивался вместе со всеми, словно они смеялись не над ним, а над кем-то посторонним. У тележурналистов было такое ощущение, что он не воспринимает, не осознает, что над ним издеваются.

– Так вы меня спрашиваете об умершем поэте? А зачем мне тогда читать его книги? Кого он сейчас может интересовать? Я и живых поэтов не очень-то жалую вниманием, а вы говорите о поэте, умершем сто лет назад. Буду я его читать, как же. Делать мне больше нечего.

– Но Пушкин также умер, причем намного раньше, почти двести лет назад. Или он тоже не может никого интересовать? – продолжал допытываться редактор отдела музыки, литературы и искусства, все больше и больше раздражаясь. Ему уже было не смешно. Воинственное, агрессивное невежество этого “фрика” и “трэша” уже не укладывалось ни в какие рамки.

– А кого он сейчас интересует, этот ваш Пушкин? Меня, например, он не интересует. А вас он интересует?

– Да, интересует. Я даже смею думать, что он интересует не только меня.

– Ну, это всего лишь ваше личное мнение, которое меня мало волнует. Если Пушкин вас интересует, это еще не означает, что он интересует всех.

– Послушайте, вы хотя бы понимаете, что мы с вами сейчас разговариваем о самом великом и самом народном русском поэте? Пушкина правомерно называют “солнцем русской поэзии”…

– Ну, это еще бабушка надвое сказала? Кто его так называет? Это вы его так называете и при этом навязываете всем свое мнение.

– Ну, положим, это не я его так называю. Его так задолго до меня назвал Жуковский. Был, к вашему сведению, такой русской поэт, старший современник Пушкина.

“Поэт-авангардист” Виктор Берестов был неумолим, непроницаем и непробиваем.

– Ну, ладно. Значит, вы считаете, что Пушкин – самый народный поэт. А давайте поступим так. Я вызываю вас на спор. Мы сейчас вместе поедем в любой книжный магазин, и вы увидите, что там навалом книг этого самого Пушкина. И при этом вы там не найдете ни одного экземпляра книги стихов Виктора Берестова. И моих компакт-дисков тоже в магазинах нет. А почему, знаете?

– Нет, не знаю, но, по-моему, начинаю догадываться.

– Хотите, объясню? А все дело в том, что книг Пушкина никто не покупает, они никому не нужны, а значит, никого не интересуют. А мои книги, весь тираж, сразу же раскупили. У меня у самого нет под рукой моих книг, я с большим трудом достал один экземпляр, чтобы привезти с собой сюда, в телестудию. Вот, посмотрите, это сборник моих избранных стихотворений. Он называется “Избранные стихи Виктора Берестова”. А вот это – мой альбом, компакт-диск моих избранных видеороликов. Я назвал его “Экстравагантное”.

– Знаете, Пушкина уже не один раз пытались сбросить с “корабля современности”. Был даже такой поэт, Игорь Северянин, который утверждал, что “Пушкин мертв для современья”. Но его самого давно и успешно забыли, а Пушкин живет в сердце каждого русского. Я не имею в виду всяких там манкуртов и “Иванов, родства не помнящих”.

И снова камешек, брошенный в огород “поэта-авангардиста”, пролетел мимо.

Нодар Метревели решил немного разрядить обстановку и перевести разговор в прежнее ироничное русло. Ведь до того, как речь зашла о Пушкине, всем было смешно и доставляло удовольствие глумиться над этим самонадеянным неучем.

– Господин Берестов, это, конечно, очень интересно, но нам очень хотелось бы узнать о ваших взглядах на современную российскую поэзию и популярную музыку, кого из мастеров эстрадной песни и сценического искусства вы считаете своими учителями.

– Я вам отвечу своим программным стихотворением, которое называется “Тем, кого люблю и уважаю”. Это, как не трудно понять, стихотворное посвящение, в котором я указываю всех людей, которые сыграли важную или заметную роль в формировании моей личности и моего дарования.

Виктор открыл книжку, нашел нужное стихотворение и стал с упоением декламировать:

Он один всегда белый средь чёрных.

Ему лишь не хватает коня

На концерте или в клубе.

А зовут его Резник Илья.

 

Уважаемая женщина!

Респектабельная и земная,

Римма Фёдоровна Казакова.

Вы одна на земле такая.

 

Уважаемый Иосиф Давидович!

Вы везде и всегда вы первый.

Будь то в думе или на сцене.

Я считаю, что вы просто гений.

 

Николай Петрович Караченцов.

Я любил вас ещё до знакомства.

У вас сто пятьдесят

Миллионов поклонников.

Значит вы настоящее солнце!!!

 

Барри Каримович Алибасов.

Нет людей, что вас здесь не любят.

Вы в России, словно оттепель

После лютой зимы и вьюг…

 

Герман Витке – поэт настоящий.

Его песни не пропадают.

Знает он, чего хотят люди,

Но, а кто его не знает.

 

Пугачёвой Алле Борисовне

Миллион алых роз я дарил.

В миллион положил я записку,

Но ответа я не получил.

 

Стратегическая Ракета –

Павел Буре.

Вот такие нужны ракеты

Для обороны любой стране!

 

Кто родился в год обезьяны,

Тот за хвост даже тигра держит.

Вот пример – Игорь Николаев.

Очень добрый и очень вежливый.

 

Пресняковых Владимиров сзади

Можно спутать в клубных потёмках,

Чтобы точно не ошибиться,

Нужно только напрячь перепонки.

 

Слава Миру, Миру слава!

Снова в клубе Мирослава,

Украшение всех компаний.

Не приедешь к ней едва ли.

 

Дмитрий Маликов и папа

Вместе радуют глаза.

Два известных музыканта

Семьянина и отца.

 

Уважаемая Джуна.

Знают вас везде и все.

Вы таинственны и нежны.

Врач, строитель, экстрасенс.

 

Янко Галина – маг цыганский.

Поможет вам всегда во всём.

И если очень постараться,

Её найдёте днём с огнём.

 

Вишневская Галина – гений.

Имеет офис на Тверской.

И золотого водолея

Вручили только ей одной.

 

Загадочная Лилиана.

Стоял к ней в очередь с утра.

При встрече мне она сказала:

Вас много, но, а я одна.

 

Кай Метова в Билайне встретил я.

Он был наверно с бодуна.

Сперва меня он не заметил,

Потом меня он не узнал.

 

Лучезарная и блестящая,

Легендарная группа

НА-НА в Калифорнии и в России

Очень сильно сегодня нужна.

 

Надежда Бабкина сияет.

Она как молодость свежа.

При встрече с ней я замечаю,

Что у меня Русская душа.

 

Звезда Coco Павлиашвили.

Голос его сладок как патока.

На сцене он всегда Король.

И в жизни человек прекрасный.

 

Кентавр настоящий

Владислав Третьяк.

На льду его и в жизни

Не уязвишь никак.

 

Александр Гурнов,

Человек фантастический.

На его программах учится

Даже Би-Би-Си.

 

Лужков Юрий Михайлович.

На пасху руку мне пожал,

А ощущенье было будто

Сам Бог меня поцеловал.

 

Арнольд Шварценеггер

Жал мне руку,

Когда в Россию приезжал.

Пообещал ещё приехать,

Но только что пообещал.

 

Чак Норрис разрешил мне фото cделать.

Плечом к плечу я рядом с ним.

Пожал мне руку, улыбнулся.

В общем, меня благословил.

 

Патриарх Московский и Всея Руси

Его святейшество Алексий Второй

Передал благословение моей маме,

Жене и детям.

Благословил меня на Божье Воскресение

И с этого момента был я светел.

 

С женой, с детьми

Зашёл я в Москонцерт покушать.

Там Игорь Яковлевич Крутой

Мне подал руку.

 

Михаил Захарович Шуфутинский,

Спойте, пожалуйста, мою песню.

Тогда поэзия моя

Не будет не замеченной.

 

Лев Новожёнов – светский лев,

Всегда приятен и галантен.

О, скольким людям он помог.

Желаю Вам добра и счастья!

 

Аркадий Вайнер – обожаем.

Здесь любят Вас везде и все.

Желаю счастья Вам, здоровья

И быть всегда Вам на коне.

 

Величественный и могучий

Константин Эрнст кивнул мне головой,

И я заметил мимоходом,

Что он хороший и земной.

 

Там, где Борис Хмельницкий рядом.

Всем людям очень хорошо.

На вечере памяти Владимира Семеновича Высоцкого

Я для себя его нашел.

 

Всеми любимый Леонид Ермольник,

Мультиталант и трудоголик.

 

Андрей Малахов – шоумен,

Красив, подтянут, очень ёмкий,

И вот меня в “Большую стирку”

Он наконец позвал на съёмки!

 

Если сверхталант,

То это Дмитрий Дибров.

Всегда его в телеэфире

Смотреть и слушать готов!

 

Алексей Шахматов – Король,

И точно знает свою роль!

 

Иван Охлобыстин – доходит до истин…

 

Борис Моисеев, простой и хороший,

Зачту я за честь ему хлопать в ладоши.

 

Арина Шарапова мила, грациозна,

Очень умна и очень серьезна.

 

Станислав Сергеевич Говорухин

Очень серьёзен на работе.

Хоть и не стал он президентом,

Но режиссером стал высоким.

 

Ольга Александровна Аросева

Меня попросила домой подвезти.

А я ей любезно ответил:

Готов хоть на край земли.

 

Любимец всех женщин прекрасных,

Приветлив и добр всегда,

Боровой Константин Натанович.

И мною любимый да, да.

 

Куликов Николай Васильевич.

Всю ночь в храме на Пасху стоял.

И за это от Патриарха

Утром награду получал.

 

С Геннадием Хазановым

Я родство почувствовал.

Мы здоровались, как будто

Были мы знакомы.

 

Владимир Вольфович Жириновский

Мне мандат в Госдуме дал.

А чтобы я не расслаблялся,

Он меня поцеловал.

 

Все собравшиеся в студии сотрудники телеканала давились от невероятных усилий, к которым им приходилось прибегать, чтобы не взорваться от смеха. Смешной, забавной была не сама эта длиннющая дребедень, а то, что она преподносилась, выдавалась за стихи, за высокую поэзию. Каждая строфа воспринималась как очень смешная, забавная, уморительная частушка. После каждой строфы, куплета, частушки слушатели переглядывались, перемигивались и тихо посмеивались. Они воспринимали эти “стихи” как апофеоз человеческой глупости и ограниченности, как выражение полной творческой несостоятельности, импотенции, но декламирующий автор воспринимал эти смешки и кивки, как одобрение, и все больше и больше воодушевлялся, расплывался в самодовольной улыбке.

Главный редактор программ телеканала Николай Александрович Павлов не знал, как ему быть. Он то и дело входил в студию, слушал клоунаду этого чудаковатого невежды, озабоченно и неодобрительно покачивал головой, всем своим видом выражая недовольство, снова уходил в свой кабинет, но при этом каждый раз оставлял дверь приоткрытой, затем вызывал к себе кого-нибудь из сотрудников, говорил что-то незначительное, о чем-то спрашивал, давал какое-то поручение, и все это делал с одной-единственной целью – чтобы спросить:

– Ну и как скоро завершится эта буффонада? Есть надежда, что это духовное убожество, этот шут гороховый уберется из студии и даст нам спокойно работать?

Проходило еще несколько минут, которые казались Николаю Александровичу бесконечно долгими, и он вызывал в свой кабинет другого сотрудника и говорил:

– Что за инфантильность! Даже второклассники мыслят не столь примитивно. Если это стихи, то что же тогда не стихи? У этого болвана просто отсутствует внутренняя цензура. Вы тоже хороши! Нашли себе забаву. Нужно прекращать это безобразие. Вы просто напрасно теряете время. Эту дребедень нельзя пускать в эфир. С меня семь шкур сдерут. Меня же вышвырнут с работы. Вы что, этого добиваетесь?

С этим действительно нужно что-то делать, – думал главный редактор программ. В соседней комнате полным ходом шла студийная запись встречи с “московским авангардным поэтом”, и это был первый случай, когда во время записи передачи, беседы с гостем в студии явственно звучал смех, причем это не пресекалось, не возбранялось и даже было фоном, или как принято теперь говорить, “бэкграундом” передачи.

Это было нечто. Это была не просто вопиющая или кричащая, это была невероятная, поистине неправдоподобная бесталанность. Над бездарностью смеяться, конечно, нельзя, это нехорошо, грешно, это моветон, это “западло”. Когда человек бездарен, это скорее печально, чем смешно. Но когда кто-то бравирует этой своей бездарностью, размахивает ею, словно знаменем, когда в нем напрочь атрофировано чувство самооценки, то это уже скорее смешно, чем печально.

Смеялись все. И только главный редактор программ Николай Александрович Павлов продолжал оставаться мрачным, словно свинцовая грозовая туча. Он все слышал через нарочно оставленную приоткрытой дверь своей комнаты, нервно шагал по комнате и то и дело хватался за голову. Он по-прежнему не находил в этом оголтелом самовосхвалении пришедшего в студию самозванца ничего смешного. Он с большим трудом выдержал, когда этот нахальный самозванец закончит декламирование своих жалких виршей, высунул голову за дверь, поймал взгляд хохочущего и утирающего слезы Нодара Метревели и жестом попросил его зайти в свой кабинет.

– Нодар, что все это означает? Вы что, никогда не видели больных придурков? Принесла его нелегкая на нашу голову. Нашли дебила и хохочут. Всё. Я больше не могу. Это становится просто невыносимо. Нодар, очень вас прошу, придумайте что-нибудь. Кончайте этот балаган. Вышвырните этого дегенерата из студии. Заткните ему рот кляпом. Или заклейте скотчем. И не говорите мне, что из этой хрени можно состряпать что-то похожее на телепередачу.

– Да не беспокойтесь вы так, Николай Александрович. Вышвырнуть его всегда успеем. Но зачем же так грубо? Зачем его вышвыривать, зачем доводить дело до скандала, если скоро он сам уйдет? И потом, Николай Александрович, я не думаю, что это самое лучшее решение. Я понимаю, что именно вас беспокоит. Извините меня за настойчивость, но я все-таки предлагаю вам выжать из этой ситуации все имеющиеся плюсы.

– Вы что, издеваетесь надо мной? Какие здесь могут быть плюсы? Я лично вижу одни только минусы. Вот что я вам скажу, дорогой мой Нодар: вы просто дурью маетесь. Все это напрасная трата времени.

– Мне тоже все это не нравится. Но с другой стороны, посмотрите, какой фурор он производит в студии. Посмотрите, как всем весело, как все гогочут. Все сотрудники телеканала сбежались в нашу студию, чтобы посмотреть на него. Если он сумел рассмешить нас, тележурналистов, то ему наверняка удастся рассмешить и телезрителей. Здесь есть о чем подумать.

– Это очень рискованно. Риск очень велик. Это же на грани фола. Начальство может нас неправильно понять, и тогда с нас штаны снимут, прикроют нашу лавочку, расформируют отдел, а нас с вами выгонят взашей на улицу. Это как пить дать.

– Ну что мне вас сказать на это, Николай Александрович? Я не могу давать вам советы, но с этим певцом, этим “фриком” и “трэшем” все очень неоднозначно. Вы же знаете, кто не рискует, тот не пьет шампанское. В конце концов, это будет рекламная передача, он заказывает передачу о себе и с готовностью платит нам кругленькую сумму за то, чтобы вся страна увидела, какой он круглый дурак. И мы будем сыты, и этот баран останется доволен собой. Не понимаю, почему мы должны чего-то бояться и с какой стати мы должны отказываться от этого заказа и от этих денег.

– Возможно, вы и правы. Но все равно, не могу себе представить, что я, находясь в здравом уме и твердой памяти, собственноручно поставлю свою подпись и пропущу эту бредятину в эфир.

– А собственно, почему это должно нас беспокоить? Он же будет позорить не нас с вами, а себя самого. Ну и пусть себе позорится на здоровье. А телезрителям нравится смотреть цирк и балаган. Есть даже теоретический вариант, что этот “фрик” и “трэш” поднимет рейтинг нашей передачи.

– Вот-вот, в самое яблочко. Я имею в виду не повышение рейтинга, а то, что наша студия, по вашей милости превратилась в балаган. Да еще и в цирк в придачу. Вы еще дрессированных ослов сюда приведите – для полного счастья.

– Один уже здесь. Сам пришел. Своим ходом.

– Не ёрничайте, Нодар. У меня кровь из сердца течет, а вы тут шутки шутите.

– Николай Александрович, я, конечно же, полный профан и “чайник” в физике, ни бельмеса в ней не понимаю, но есть в ней такое положение, что минус, помноженный на минус, дает плюс. Вот и мы должны постараться из всех имеющихся минусов получить один большой плюс.

– Поясните. Что конкретно вы предлагаете?

– Я предлагаю новый проект – цикл передач “Поющие кошельки”. Этот “авангардный поэт”, “фрик” и “трэш” Берестов – не единственный в своем роде. Есть и другие бизнесмены средней руки, которые спят и видят себя звездами сцены и телеэкрана. Мы даем объявление о конкурсе талантов-самородков среди преуспевающих бизнесменов и олигархов, на объявление откликается какой-нибудь поющий, музицирующий, рисующий или танцующий олигарх, приходит в нашу студию, сам же спонсирует получасовую передачу “о себе, любимом”, смешит наших телезрителей. Затем приходит другой такой же богатый дилетант, мы ему также предоставляем телевизионное время и эфир, таким образом пускаем в эфир десять или двадцать передач, затем объявляем конкурс зрительских симпатий и антипатий, то есть зрители сами выявляют победителей в различных номинациях. А затем мы объявляем результаты опроса и узнаем, кто самый-самый-самый бездарный творческий человек во всей стране. Для нашего телеканала это будет замечательный “оживляж”. Ну как вам моя идея?

Николай Александрович призадумался, затаив дыхание и слегка прикусив большой палец правой руки – это был верный признак, что “винчестер” его мозга занят напряженной работой, что он мысленно ставит на весы все “за” и “против”. Как опытный профессионал, матерый тележурналист и главный редактор программ он понял, что в этом предложении, в предлагаемом проекте несомненно есть рациональное зерно, есть своя “изюминка”, своя “фишка”.

– Ну что же, Нодар, даю вам “карт-бланш”. Продвигайте свой проект, но только под вашу личную ответственность. Если он провалится, то здесь будет море крови. Это я вам обещаю. Это я вам гарантирую.

– Вот это другое дело. Вот это другой разговор, – удовлетворенно потирая ладони, сказал Нодар и направился в телестудию, где “поэт-авангардист” продолжал смешить, забавлять и развлекать сотрудников телеканала.

Нодару Метревели стоило больших трудов сохранять выдержку и поддерживать беседу с Виктором в заданном этим воинствующим невеждой интонационном ключе.

– Ну, ладно, допустим, без Аполлинера можно прожить и даже быть при этом неплохим поэтом. Но вы хотя бы имеете какое-то представление о мировой поэзии? Вы читали французских, американских, испанских поэтов? Вам знакомы стихи Уитмена, Верлена, Элюара, Лорки, Мачадо?

– Нет, не знакомы. Я с ними никогда не тусовался. У них – своя компания, у меня – своя. Наши пути-дороги никогда не пересекаются. Ну, и слава Богу.

И он игриво подмигнул в направленную на него камеру – мол, знайте наших, мы и сами с усами.

– А вы хотя бы понимаете, что нельзя серьезно заниматься поэзией и не знать других поэтов? Твардовский, например, признавался, что он семьдесят процентов рабочего времени отводил чтению, и только тридцать процентов – литературной, творческой работе. А вы, как я понимаю, вообще не утруждаете себя чтением литературы.

– Чукча не читатель, чукча писатель, – снова осклабился Виктор и снова подмигнул в камеру, как бы приглашая своих потенциальных зрителей посмеяться его остроумному ответу.

Говоря о себе, “поэт-авангардист” на всю страну сообщил:

– Я – инженер женских душ. Ну, и женских тел, соответственно. Я – завоеватель женщин, я привык получать от них все, что мне нужно. И я не могу мириться с тем, что мне в чем-то отказывают. Это приводит меня в бешенство. А в бешенство меня лучше не приводить, никому не советую.

Нодар Метревели спросил поэта:

– А как вы относитесь к критике ваших стихов и песен, вашего творчества? Как вы вообще реагируете на критику?

Виктор недолго думая достал из кармана пиджака небольшой черный пистолет, показал его крупным планом телекамере и гордо и безапелляционно заявил:

– Видите этот пистолет? Это мой персональный “ствол”, с которым я никогда не расстаюсь. У меня есть право на ношение оружия, и если кому-то вдруг вздумается пойти против меня, критиковать то, что я делаю, то есть мои стихи, мои песни, видеоклипы, мою манеру петь, то я его раздавлю. Пасть порву. Урою и закопаю. Еще не родился на свет человек, который посмел бы меня критиковать. Если какой-нибудь пачкун и бумагомаратель окажется со мной один на один, с глазу на глаз и посмеет сказать мне такое в лицо, я в долгу не останусь. Это будут последние слова, которые он скажет в своей жалкой земной жизни.

Во время монтажных работ и подготовки окончательной редакции телепередачи Нодар хотел изъять из программы несколько наиболее вычурных пассажей и бряцание “стволом”, однако герой телеочерка решительно воспротивился.

– Вы же сполна получили свои денежки, правильно? Ну, и я тоже хочу сполна получить свою телепередачу. Пусть все останется, как есть.

 

Получасовая передача, посвященная творчеству “поэта-авангардиста, композитора и исполнителя собственным песен” вышла в эфир в рамках большого, “долгоиграющего” проекта, организованного Нодаром Метревели и названного “Поющие кошельки”. В эфир она вышла под названием “Жить припеваючи”. В ней Виктора Берестова представили как “барда” и “бизнесмена средней руки”. “Когда говорит его муза, смолкают критики”, – говорил голос ведущего и автора передачи Нодара Метревели. Совесть не позволяла тележурналисту сказать, что поэта-авангардиста, композитора и певца любят за талант, ему не хватило также духу признаться, что “бизнесмен средней руки” заплатил за музыку, которой они вынуждены засорять эфир, и поэтому в творческих муках Нодар нашел вполне обтекаемую и нейтральную формулировку, сказав, что “героя его телеочерка поклонники любят за трудолюбие, с которым он создает свои шедевры”. Расчет был простой. Тот, кто вообще ничего не понимает в искусстве, примет эту фальшивую похвалу за чистую монету и останется доволен, а тот, кто имеет хоть какое-то представление об искусстве, сразу же вычислит, что это социальный заказ, поскольку без наличия самобытного таланта создавать шедевры искусства невозможно. Во всяком случае, никому до сих пор не удавалось.

В рамках все той же передачи Виктор Берестов сделал признание:

– Для меня это телевыступление очень много значит. Душа, как бы это сказать, раскрывается, разворачивается.

Эта заученная, заранее подготовленная фраза была единственным сколько-нибудь приемлемым выражением в нескончаемом потоке слов, который герой телеочерка обрушил на телезрителя.

Конкурс талантов-самородков среди преуспевающих бизнесменов и олигархов продолжался больше года и привлек к себе внимание большой зрительской аудитории. Итоги конкурса были подведены в рамках передачи “Двенадцать очень сердитых и злобных зрителей”. Проголосовавшие телезрители оказались единодушны во мнении, что самой большой, самой главной бездарностью страны является “фрик” и “трэш” певец Виктор Берестов. Впрочем, он вовсе не переживал по этому поводу и воспринял это как свой новый триумф – ведь он победил в телевизионном конкурсе. А это – популярность, известность, слава. А что может быть слаще, чем слава и популярность?

 

Глава тринадцатая. “Прошу всех встать: суд идет!..”

 

 

В начале судебного следствия, после того, как государственный обвинитель вяло и монотонно зачитал обвинение, судья спросила:

– Подсудимый, вы согласны с предъявленным вам обвинением?

Подсудимый Виктор Кондрашкин был тщательно проинструктирован своим адвокатом на предмет того, как себя вести на суде и как отвечать на вопросы. Он встал, опустил глаза долу и печально, обреченно вполголоса ответил:

– Да, ваша честь, я согласен с предъявленным мне обвинением, и ввиду этого я бы попросил суд рассмотреть уголовное дело в особом, упрощенном порядке.

Это означало, что обвиняемый хотел скомкать судебное следствие, чтобы судебный процесс проходил без проведения непосредственного и детального, подробного исследования доказательств, без допроса свидетелей. Дескать, ну что вы от меня хотите, видите, я разбит и сломлен, покорно лежу лапками вверх и не чирикаю. А если так, то к чему исследовать доказательства, к чему допрашивать свидетелей? Объявите мне мой приговор и разойдемся миром.

– Подсудимый, суд принимает к сведению ваше ходатайство, но для его удовлетворения необходимо заручиться согласием других участников судебного разбирательства, в частности, представителей потерпевшей стороны.

В результате опроса выяснилось, что одна из потерпевших согласна, ее представители по оконченному составу также ходатайствовали об особом порядке проведения судебного следствия, однако адвокаты Лены Степановой решительно воспротивились этому. Их обоснованные возражения были приняты, и судья приняла решение провести слушание дела, ввиду его специфики, в закрытом заседании и в общем порядке.

Во время судебного следствия неожиданно для адвокатов Лены Степановой выяснилось, что вторая потерпевшая, Марина Спиридонова, забрала свое заявление, поскольку подсудимый “загладил перед ней свою вину”. Выяснилось также, что в следственном деле отсутствует жалоба-заявление третьей потерпевшей, Жанны Николаевой, которая в процессе также должна была быть несовершенным фигурантом, поскольку два года назад, когда против нее были совершены насильственные действия сексуального характера, ей еще не было шестнадцати лет.

Адвокаты Лены Степановой с удивлением переглянулись, вопросительно посмотрели на государственного обвинителя: что все это может означать?

Прокурор встал с места и обратился к судье:

– Ваша честь, в деле было три эпизода и три заявления. Как могло получиться так, что в качестве предмета судебного исследования остался всего один эпизод и одна-единственная жалоба?

– Это вопиющий произвол, ваша честь! – поддержал прокурора один из адвокатов Лены Степановой.

Деревянный молоток судьи с резким неприятным звуком ударил по своей подставке.

– Оставьте ваши эмоции при себе. Вы находитесь в суде, а не в дискотеке. Здесь принято руководствоваться только фактами и аргументами. Подсудимому инкриминируются два факта: изнасилование гражданки Марины Спиридоновой и насильственные действия сексуального характера в отношении гражданки Лены Степановой. В одном из этих двух случаев истец забрал свое заявление, и к делу приобщен документ, согласно которому потерпевшая Марина Спиридонова не имеет претензий к подсудимому ввиду того, что тот попросил у нее прощения и загладил свою вину перед ней. То есть она нашла в себе нравственные силы простить своего обидчика. Это, конечно, не означает, что факта преступления не было, но является при этом смягчающим обстоятельством. Поэтому мы, не снимая обвинений с подсудимого по первому случаю, подробно остановимся только  на втором эпизоде, связанном с насильственными действиями сексуального характера в отношении гражданки Лены Степановой. Что тут непонятного?

Прокурор снова поднялся с места и обратился к судье.

– Ваша честь, но ведь в уголовном деле было три жалобы. Подсудимый Виктор Кондрашкин преследовал и пытался изнасиловать еще одну несовершенную девушку, шестнадцатилетнюю Жанну Николаеву. Ведь ордер на задержание подсудимого Виктора Кондрашкина был составлен на основании трех заявлений, которые были принесены в отдел внутренних дел почти одновременно, в один и тот же день.

Судья пятой категории Лидия Федорчук даже глазом не моргнула.

– Мне об этом ничего не известно. Заявления, о котором вы говорите и на которое ссылаетесь, в уголовном деле нет. Передо мной лежат все материалы уголовного дела, и в них только два заявления и, соответственно, два эпизода, инкриминируемых подсудимому.

– Ваша честь, до самого последнего момента, то есть до передачи дела в суд, заявление третьей потерпевшей, Жанны Николаевой, было в уголовном деле, но в самый последний момент оно таинственным образом исчезло, то есть было изъято.

– Изъято из дела? И кто же мог это сделать? Господа, вы ведь не подозреваете, что это могла сделать я. – Судья иронично улыбнулась и добавила: – Заверяю вас, что я здесь ни причем.

– Разве не ясно, кто? Следователь, расследовавший это дело. Больше некому, – уверенно сказал адвокат потерпевшей Печёнкин.

– У вас есть какие-либо доказательства? Если есть, предъявите их суду, и суд их рассмотрит и даст им ход. А если у вас нет доказательств, то не обессудьте: как говорится, на нет и суда нет.

Адвокат Юрий Печёнкин не сдавался и продолжал настаивать на своем.

– Ваша честь, мне доподлинно известно, что там было третье заявление, которая представила потерпевшая Жанна Николаева.

Прокурор счел необходимым поддержать защитника потерпевшей Лены Степановой.

– Ваша честь, во время предварительного следствия было выявлено шесть доказанных случаев-эпизодов изнасилований и насильственных действий сексуального характера, которые инкриминировались обвиняемому. Шесть раз против него возбуждалось уголовное дело и при этом он ни разу не представал перед судом. А сейчас вдруг выясняется, что обвинение фактически рассыпалось, поскольку из трех эпизодов будет рассматриваться только один.

– Я вас перебью, уважаемый государственный обвинитель. Дело в том, что вина  подсудимого по указываемым вами эпизодам не была доказана, он впервые находится на скамье подсудимых. Более того, несмотря на то, что в уголовном деле были объединены два эпизода, в виду примирения второй пострадавшей и отказа ее от предъявления претензий к подсудимому, во время этого судебного разбирательства мы будем исследовать один эпизод, связанный с потерпевшей Леной Степановой.

Адвокат Юрий Печёнкин снова вмешался и поддержал прокурора.

– Да, ваша честь, дело до суда не доходило, и все мы прекрасно понимаем, каким образом выбивалось, вернее, покупалось, так называемое “примирение”, хотя по закону оно не снимает уголовной ответственности с насильника. Но факт возбуждения шести уголовных дел, доказывающий, что мы имеем дело с серийным насильником, не может быть проигнорирован.

Судья оставался непререкаемым.

– Вы можете говорить сколько вам угодно о десятках случаев, можете говорить даже о сотнях случаев, но в материалах уголовного дела эти случаи не фигурируют, они всего лишь вскользь упоминаются, так что у суда нет никаких оснований для рассмотрения этих случаев.

Защитник потерпевшей Лены Степановой Юрий Печёнкин выступил с ходатайством о переквалификации обвинения из первой части в третью часть 131-ой статьи УК РФ, поскольку в момент, когда обвиняемый совершил над ней насильственные действия сексуального характера, потерпевшей было только шестнадцать лет, и она была несовершеннолетней. Он даже подчеркнул, что первоначально предварительное следствие придерживалось именно такой трактовки, квалификации преступления, и лишь впоследствии чьей-то “заботливой” и, скорее всего, заинтересованной рукой преступление было переквалифицировано в менее строгую первую часть уголовной статьи.

Судья Лидия Федорчук явно была готова к такому ходатайству и даже ожидала его, поэтому невозмутимо ответила:

– Поясняю. Мы не можем признать подсудимого педофилом и судить его по “педофильской” статье. Я понимаю, что потерпевшая сторона и ее представители, государственный обвинитель, а также многие из присутствующих в зале предпочли бы, чтобы подсудимый представал перед нами как опасный преступник-рецидивист, сексуальный маньяк и педофил. Но представленные следственными органами и прокуратурой материалы уголовного дела не дают нам для этого никаких оснований. Подсудимый обвиняется только по одному эпизоду насильственных действий сексуального характера. Конечно, государственный обвинитель наделен соответствующими полномочиями и имеет право переквалифицировать наказание, но, честно, говоря, я не уверена, что он это сделает, потому что в этом случае руководство следственного комитета может неправильно его понять.

Это было весьма прозрачное указание на то, что все в этом уголовном деле связаны круговой порукой, что прокурору прекрасно и до мелочей известны все закулисные перипетии и махинации, все интриги, которые плелись вокруг обвинения Виктора Кондрашкина, так что он  ни за какие блага на свете не отважится запятнать  “честь мундира” и пойти против своего коррумпированного и заинтересованного в мягком приговоре руководства.

Прокурор молчал с опущенной головой и делал вид, что не имеет совершенно никакого отношения к тому, что сейчас говорится в его адрес. Он с занятым и отсутствующим видом делал какие-то пометки в своей записной книжке. Сказать, что он почувствовал какую-то неловкость оттого, что его фактически пристыдили, обвинили в беспринципности и коррумпированности, было бы большим преувеличением. Было очевидно, что в подобных ситуациях ему приходилось оказываться довольно часто и что его задубевшее самолюбие давно уже приобрело иммунитет к подобным резким поворотам и зигзагам.

Это означало, что о большом, серьезном сроке наказания, который предполагала третья часть статьи 131-ой, рассматривавшая изнасилование несовершеннолетних, следует забыть. Адвокат потерпевшей  Юрий Печёнкин виновато посмотрел на родителей своей подзащитной и уныло пожал плечами: дескать, я сделал все, что в моих силах, но передо мной глухая стена. И предательство прокурора.

Адвокат потерпевшей Юрий Печёнкин сделал еще одну отчаянную попытку побороться за применение к подсудимому третьего пункта статьи 131-й.

– Ваша честь, в ходе предварительного следствия было установлено, что подсудимый неоднократно совершал противоправные, насильственные действия сексуального характера к несовершеннолетним и что моя подзащитная была далеко не единственной в этом отношении.

Судья Лидия Федорчук закатила глаза, давая понять, что непонятливость и настойчивость защитника потерпевшей начинает раздражать и выводить ее из терпения.

– Уважаемый адвокат, давайте с вами окончательно определимся. Я вовсе не имею склонности считать обвиняемого педофилом. Не подумайте, что я его выгораживаю, ничего подобного. Просто вы должны знать, что педофилия – это такая болезнь. Она выражается в том, что больные педофилией имеют непреодолимое влечение к детям, к подросткам, к несовершеннолетним. Известны случаи, когда человек, не совершивший ничего предосудительного, обращался к врачам и сообщал, что не может побороть, преодолеть в себе чувство влечения к десяти-двенадцатилетним подросткам. Так вот, к нашему случаю, к нашему обвиняемому, это никоим образом не относится. То, что пострадавшая была несовершеннолетней, это простая случайность, и обвиняемый об этом не знал. Повторяю, я говорю это только для того, чтобы вы не создавали здесь терминологической путаницы и не повторяли к месту и не к месту слово “педофил”.

Адвокат Лены Степановой попробовал “сделать заход” с другой стороны.

– Ваша честь, хочу еще раз обратить ваше внимание на то обстоятельство, что в машину мою подзащитную затащил не подсудимый, не Виктор Кондрашкин, а другой мужчина, то есть там фактически был второй соучастник преступления. После того, как машина оказалась на самой окраине города, в укромном, безлюдном месте, этот второй мужчина перетащил Лену на переднее сиденье и ушел. Я ссылаюсь на приобщенные к уголовному делу показанию потерпевшей Лены Степановой, моей потерпевшей.

Однако судья спокойно и уверенно пресекла и эту попытку “диверсионных действий”.

– Уважаемый господин адвокат! В материалах дела фигурирует только один обвиняемый, в них нет ни одного упоминания о втором соучастнике. Так что нам приходится работать с теми документами, которые представило следствие и прокуратура.

Когда пришло время для дачи показаний Лены Степановой, оказавшейся, по стечению обстоятельств, единственной потерпевшей по делу, и она подошла к трибуне, все взоры непроизвольно обратились в сторону железной клетки, в которой сидел подсудимый Виктор Кондрашкин. Он сразу же преобразился, весь как-то напрягся, резко встал со своей скамьи, прижался всем телом к прутьям, изо всех сил сжимая их руками, стал громко вдыхать и выдыхать воздух, сопеть. Глаза его, которые он предпочитал держать закрытыми или опущенными долу, вдруг широко раскрылись и готовы были вылезти из орбит; они горели лютой ненавистью, казалось, ненависть живет даже в его шумном, грозном и злобном дыхании. Трудно было поверить, что всего лишь каких-нибудь пять минут назад он жалобным, слезливым тоном, понурив голову, полностью признавал свою вину, клятвенно обещал, что никогда больше не провинится перед людьми и перед Богом, просил суд поскорее вынести ему приговор и при этом проявить к нему снисхождение ввиду того, что у него семья, что на его иждивении находятся престарелые и больные родители, жена и две дочери.

– Вам доводилось когда-нибудь видеть волка в овечьей шкуре? – иронично прошептал прокурор адвокату потерпевшей стороны. – Если нет, то ловите момент, вот он, перед вами.

– А вам когда-нибудь доводилось видеть, как плачет крокодил? – в тон ему прошептал защитник. – Если не доводилось, то вот он, в клетке.

Теперь это был совсем другой человек. Волк сбросил с себя овечью шкуру, оскалился и обнажил клыки, крокодил перестать ронять слезы и разинул пасть.

Подсудимый продолжал громко сопеть и шумно вдыхать воздух. Он ухватился за прутья клетки и стал кричать на Лену Степанову.

– Ах ты, тварь поганая! Ну что, добилась своего? Теперь ты довольна? Ты ведь этого хотела, шалава, дрянь ты ползучая! Но ничего, будет и на нашей улице праздник. Я еще доберусь до тебя, я еще с тобой разберусь, можешь не сомневаться. Так что ты не очень-то радуйся, тебе еще за это воздастся. Я насылаю на тебя проклятье, на тебя и на твоих родителей, которые вырастили и воспитали тебя проституткой.

Зал на какое-то время окаменел, хотя поведение подсудимого изначально было непредсказуемым и от него можно было ожидать чего угодно. Мать потерпевшей побледнела и судорожно сжала в руке влажный от слез платок. Отец Лены вскочил с места, весь пунцовый от гнева.

– Не смей так говорить о нашей дочери, подонок! Мразь поганая! Сволочь!

Подсудимый отреагировал мгновенно. Со стороны могло показаться, что в него действительно вселились бесы и что это они руководят, управляют его волей, поведением, речью. Он каким-то не своим, другим голосом и другим тоном сказал:

– Послушай, папаша, ты за базаром-то следи. Попридержи коней. Не давай волю языку, а то я знаю, как его укоротить.

Затем он снова повернул горящий ненавистью взгляд в сторону потерпевшей и снова закричал:

– Все мои беды и неприятности – из-за этой шалавы, из-за этой малолетней путанки. Что я тебе такого сделал, тварь несчастная! Я ведь по-человечески извинился, попросил у тебя прощения. На коленях вымаливал у тебя прощение, унижался. Мало тебе этого? Тебе непременно нужно всю кровь мою выпить, чтобы успокоиться?

Мать потерпевшей взвилась, дрожа всем телом от охватившего ее негодования, встала с места и выкрикнула:

– Заткни свой грязный рот, ублюдок!

Но подсудимый не унимался. Теперь он обращался не только к Лене, но и к ее родителям, ко всей их семье, ко всем, кто защищает ее и поддерживает, кто ей сочувствует и чьи симпатии на ее стороне. Он обрушился на них со злобными проклятьями. Он их всех так люто ненавидел, что у него изо рта брызгала слюна. И снова всех находившихся в зале передернуло от неприятного и мистического ощущения, что это говорит не сам подсудимый, а вселившиеся в него демоны.

– Зло, которое вы хотите причинить мне, вернется к вам сторицей, как бумеранг, как кармический бумеранг. Я проклинаю вас всех, вы все будете гореть в аду, в геенне огненной. Если вы думаете, что этот ваш “наезд” на меня останется без ответа, вы ошибаетесь.

Судья Лидия Федорчук наконец-то решила вмешаться и пустила в ход свой истеричный молоток.

– Сейчас же прекратите эту перебранку! Встаньте, подсудимый! Вы что себе позволяете! Вы отдаете себе отчет, где вы находитесь? Если нет, то я вам напомню: вы находитесь в зале суда, сейчас здесь решается ваша дальнейшая судьба, так что вы должны вести себя соответствующим, надлежащим образом. Я ведь могу вернуть вас обратно в следственный изолятор, и мы будем рассматривать ваше уголовное дело без вашего участия. Я не думаю, чтобы это вас устраивало. Вы тоже встаньте, отец и мать потерпевшей! Я еще раз повторяю: здесь никто не имеет права кого-либо оскорблять. Тем более, что вина подсудимого еще не доказана. Если вам понятно то, что я сейчас сказала, то можете присесть. А мы продолжим нашу работу.

Подсудимый не сел, а рухнул на скамью, словно подкошенный. Со стороны можно было подумать, что его покинули силы, или, возможно, вселившиеся в него злые духи, что вместе с выкриками и проклятиями из него ушла вся его жизненная энергия.

Теперь это был совсем другой человек, жалкий, беспомощный. Он встал на колени, закрыл заплаканные глаза и стал говорить умоляющим голосом:

– Ваша честь, не посылайте меня больше в следственный изолятор. Пощадите меня. Вы не имеете ни малейшего представления о том, что там происходит. Там надо мной издеваются. Меня мучают и истязают. Всячески оскорбляют и унижают. Каждый день меня избивают, на мне просто живого места не осталось. Это невозможно переносить. Это невозможно пересказать. Меня там насилуют, ваша честь!

С этими словами подсудимый снова крепко сжал руками железные прутья клетки и стал биться о них головой, тихо и жалобно подвывая, словно скуля. Затем он снова сел на свою скамью и, обложив себя большим числом маленьких икон, стал креститься и закатывать глаза.

– Он явно выдает желаемое за действительность, – вполголоса язвительно сказал защитник потерпевшей, обернувшись в сторону государственного обвинителя. Тот понимающе улыбнулся и согласно кивнул головой. Реплика защитника была с подковыркой и достигла своей цели. С одной стороны, она предназначалась для ушей сидевшего рядом прокурора, но при этом была произнесена достаточно громко, чтобы ее расслышали все присутствующие.

И снова молоточек судьи сердито замолотил по столу, давая понять, что ни одно, даже шепотом произнесенное, слово не может остаться не замеченным для нее.

– Коллеги, коллеги, успокойтесь, пожалуйста, и придержите свое остроумие при себе. Мы здесь не глухие и все слышим, вы же мешаете нам работать. Я делаю вам замечание.

Отец потерпевшей опять не сумел сдержать себя и под этот шумок начал негромко бубнить про себя:

– Ну и правильно делают, что насилуют! Кого же еще насиловать, если не тебя? Когда ты насиловал, это было хорошо, это было нормально, а когда насилуют тебя, сразу заверещал, как свинья недорезанная.

Молоточек судьи не замедлил выразить свое резкое осуждение и негодование по поводу “несанкционированной” реплики отца Лены Степановой.

– Встаньте, отец потерпевшей. Если вы уверены, что мое терпение безгранично, то ошибаетесь. Оно уже на пределе. Я не позволю оскорблять здесь кого-бы то ни было. Если вы не прекратите здесь безобразничать, то я найду на вас управу. Садитесь и не мешайте.

Затем судья сочувственно посмотрела на подсудимого и сказала:

– Подсудимый, скажите суду, кто вас мучает и истязает в СИЗО, и мы примем соответствующие меры. То, что вы сейчас нам сообщили, очень серьезно. Можете сказать  суду, кто вас насиловал в следственном изоляторе? Вы боитесь называть имена своих истязателей? Можете не бояться, мы обеспечим вашу безопасность.

Подсудимый оставался в своей коленопреклоненной позе, свесив голову и молчал.  Он снова был жалок и несчастен. Он молчал и горько плакал. И снова трудно было поверить, что это тот же самый человек, который несколько минут назад угрожал расправой и проклинал потерпевшую и всех, кто стоит за ней и поддерживает ее.

Прокурор попросил разрешения обратиться к подсудимому.

– Интересно получается, подсудимый. Во время предварительного следствия вы говорили, что у вас сотни врагов и завистников, что вы стали жертвой их происков, что вас подставили. Вас попросили назвать хотя бы одно имя, но вы не назвали ни одного. Не смогли или не захотели – не суть важно, разница здесь небольшая и не столь уж принципиальная. Затем вы заявили, что сотни и даже тысячи людей, ваших знакомых, могут засвидетельствовать, что вы добропорядочный и законопослушный гражданин. И снова вас попросили назвать хотя бы одно имя, а вы опять-таки не смогли назвать ни одного. Сейчас вы заявляете, что вас истязают, мучают и насилуют в следственном изоляторе. И опять не называете ни одного имени. Почему мы должны вам верить?

Не поднимаясь с колен, не поднимая головы и не меняя позы, подсудимый сказал:

– Ваша честь, дайте мне уйти в монастырь, я вас клятвенно заверяю, что уйду в монастырь. Всю свою оставшуюся жизнь я буду служить Богу и буду замаливать свои грехи и прегрешения. Я готов терпеть любые лишения, только освободите меня, не держите меня, как зверя, в железной клетке, за этими решетками и не посылайте меня снова в следственный изолятор.

Судья продолжала сохранять невозмутимость и спокойствие, созерцая устроенный подсудимым театрализованный спектакль с интересом, смешанным с недоумением, и, казалось, вовсе не собирается прерывать эти жалобные сетования и причитания.

Государственный обвинитель встал и с нескрываемой язвительной иронией обратился к судье:

– Ваша честь, не пора ли призвать подсудимого к порядку и привлечь его к ответственности? Он то кричит на потерпевшую, то плачет и стонет, то бьется головой о решетку… Нет никаких сомнений, что он все это делает нарочно, тем самым проявляя неуважительное отношение к суду. По-моему, есть резон отослать его в следственный изолятор и продолжить судебное следствие в нормальной обстановке.

Судья согласилась, что пора. Она стукнула молотком по столу и сказала:

– Подсудимый, встаньте. Долго ли нам придется терпеть ваши выходки? Неужели вы не понимаете, что своими выкриками, своими выходками и немотивированными апелляциями к суду только мешаете нам работать. Уважаемый защитник подсудимого, сделайте, пожалуйста, внушение своему подзащитному. Он нам все уши прожужжал. Ну сколько можно!

Адвокат подошел к Виктору и негромко, но так, чтобы все слышали, сказал ему:

– Послушай, Виктор, ты что, белены объелся? С последних катушек сошел? Я тут из кожи вон лезу, чтобы по возможности смягчить твое наказание, а ты сам себе яму роешь. Твое дело, конечно. Мы же с тобой договорились, что ты должен произвести на всех благоприятное впечатление. А ты что делаешь? Можешь продолжать в том же духе, но потом тебе придется пенять на себя. Неужели не можешь сдерживать себя?

Когда пришла очередь адвоката подсудимого Пчёлкина задавать вопросы потерпевшей, он с важным и серьезным видом спросил:

         – Потерпевшая, в своих показаниях вы утверждали, что посылали с помощью мобильника сообщения своей матери и отцу, своему молодому человеку и другим близким людям. То есть у вас была такая возможность. Но у вас была и другая возможность: заснять на видео второго участника происшествия, чтобы можно было его найти и чтобы нам сейчас не приходилось ломать голову над этим вопросом, сомневаться в правдивости ваших показаний. Ведь ваш мобильник дает такую возможность. Вы могли бы заснять какие-то моменты насильственных действий моего подзащитного в отношении вас. Наконец, мобильник можно было использовать в качестве диктофона, и тогда вы значительно облегчили бы работу следствия, и мы бы сейчас располагали голосом второго участника и дополнительными, причем очень вескими и наглядными, доказательствами вины моего подзащитного.

– Ваша честь, я протестую, – возмущенно воскликнул государственный обвинитель. – Защитник подсудимого не задает вопросов, а сообщает нам, что у потерпевшей была возможность заснять сцену преступления, и фактически обвиняет ее в том, что она не догадалась или не удосужилась сделать это.

– Протест принимается. Уважаемый защитник подсудимого, если у вас есть конкретные вопросы, вы вправе задавать их, а пускаться в отвлеченные и досужие рассуждения о том, что могла бы сделать и чего не сделала потерпевшая не следует.

– Хорошо, ваша честь. Оформлю свою мысль в виде вопроса: потерпевшая, вы знали, что ваш мобильник позволяет заснять сцену происшествия. Почему вы не воспользовались этой возможностью?

– Протестую, ваша честь, – снова воскликнул прокурор. Защитник подсудимого целенаправленно задает заведомо некорректные, бестактные и циничные вопросы.

– Мотивируйте, пожалуйста, свой протест, уважаемый прокурор, – попросил адвокат Пчёлкин. Почему вы считаете мой вопрос некорректным и, тем более, бестактным и циничным?

– Как можно на полном серьезе спрашивать девушку, почему она не засняла сцену, где ее насилуют? С таким же успехом защитник может спросить потерпевшую, почему она не скрутила руки насильника и не доставила в отделение внутренних дел.

Адвокат Виктора Кондрашкина иронично улыбнулся: мол, что за уровень мышления и что за рыхлое обоснование протеста, и сказал:

– У меня возражение против протеста государственного обвинителя. Поясняю. Уважаемый суд, все мы знаем, что по настоящему уголовному делу велось достаточно тщательное расследование, чтобы выяснить личность второго участника и найти его, если, конечно, он вообще существует. Еще раз напоминаю вам, что о нем нам сообщает только потерпевшая, и при этом не дает его описания. Мы фактически не знаем ничего определенного и сколько-нибудь конкретного об этом так называемом “подельнике”, втором участнике преступления. Мы не знаем, какого цвета были у него волосы и были ли они вообще; мы не знаем, какого цвета были у него глаза – черные, карие или голубые; мы не знаем, какого он был роста и так далее и тому подобное. И получилось так, что у сотрудников полиции и следователей под рукой не оказалось ни единой зацепки. То есть получается как в известной сказке: иди туда, не знаю, куда, найди то, не знаю, что… Я не исключаю, что все это время мы ищем кошку в темной комнате, причем никакой кошки там нет и в помине. Что это за таинственный второй участник? Лично я в его существовании сильно сомневаюсь и призываю своих коллег, участников судебного следствия также относиться к этому показанию потерпевшей критически. Никаких примет, никакого описания, только какие-то неопределенные штрихи. Под описание, которое дает потерпевшая, подпадает чуть ли  не половина мужского населения Москвы.

– Протест отклоняется. Отвечайте на вопрос защиты подсудимого, потерпевшая. У вас же есть какое-то объяснение. А если у вас нет никакого объяснения, можете так и сказать, потому что это тоже один из возможных вариантов ответа.

– Дело в том, что я очень боялась, – ответила Лена Степанова. В машине было двое взрослых незнакомых мужчин. А вот этот, подсудимый то есть, вел себя очень агрессивно. Он оказывал на меня сильное психологическое давление, все время что-то кричал, говорил, что он вхож в Думу, сказал мне: только пикни, тварь, и я тебя урою, и не только тебя, но и всю твою семью. Он угрожал мне, тряс какими-то визитками. Я его очень боялась, я была в шоке, впала в ступор, я сидела и боялась шелохнуться.

– Скажите, потерпевшая, вот вы здесь рассказали нам какую-то детективную и по-детски наивную историю с вашим похищением, с выбрасыванием из окна машины какой-то собачки, о том, что какой-то второй участник инцидента, личность которого, кстати, несмотря на все усилия полиции и следственных органов так и не была установлена, силой затащил вас в салон автомобиля, а потом куда-то исчез…. Это очень интересная и захватывающая история, но мне лично эта ситуация видится несколько иначе. Вы спешили на свидание, боялись опоздать, в это самое время рядом проехала машина, водитель предложить вас подвезти. И вы согласились. Такая ситуация намного реальнее и “съедобнее”.

– Ваша честь, я категорически протестую! – вскочив с места, воскликнул адвокат потерпевшей Юрий Печёнкин. – Защита подсудимого высказывает предположение, пытается навязать суду свои домыслы и свою точку зрения на преступление. Во время прений он может говорить все, что ему вздумается, а на этом этапе расследования он должен задавать вопросы.

– Протест принимается. Защитник подсудимого, прошу вас задавать конкретные вопросы. А свое “видение ситуации”,  всякие там предположения, инсинуации и домыслы приберегите для прений. На этом этапе они нас не интересуют.

– Хорошо, ваша честь. Я просто хотел сказать, что когда слышишь цоканье копыт, то в первую очередь ты должен думать о самой обыкновенной лошади, а не о зебре или, скажем, антилопе. Я перефразирую свою мысль в вопрос. О чем вы думали, потерпевшая, когда садились в машину с незнакомым водителем?

– Я протестую, ваша честь. Защита подсудимого намеренно искажает факты, установленные в ходе предварительного следствия. Моя подзащитная не садилась в машину, ее насильно затащил в нее второй участник преступления.

– Протест принимается.

– Ваша честь, да что же это такое! – встав с места, возмущенно обратился к судье защитник подсудимого Пчёлкин. – Сделайте же, наконец, замечание и внушение адвокату потерпевшей стороны, ваша честь. Этот Печёнкин, извините за каламбур, у меня уже в печёнках сидит. Стоит мне что-то сказать в защиту моего подзащитного, как он выскакивает с протестом, как чертик из табакерки.

– Ваша честь, а по-моему, вы просто обязаны сделать замечание защитнику подсудимого, – в свою очередь, обратился к судье адвокат Лены Степановой. – Он не только передергивает все факты, но и ведет себя некорректно. Я же не позволяю себе говорить, что этот Пчёлкин жужжит здесь под ухом, как пчела, потерявшая свой улей, хотя это вовсе не далеко от истины.

– Коллеги, коллеги! Ну что вы, в самом деле! Не хватало только, чтобы вы здесь устраивали свары и разборки. Я здесь председательствую и не позволю, чтобы вы превращали судебное следствие в балаган. Я делаю замечание вам обоим. А что касается протестов, то решать их правомерность – это только моя прерогатива. Вы меня слышите, господин Пчёлкин? А ваши каламбуры оставьте при себе. Не накаляйте и без того напряженную рабочую обстановку. Можете сесть.

Судья Лидия Федорчук сказала:

– У меня тоже есть вопросы к потерпевшей. Некоторые моменты, на мой взгляд, нуждаются в уточнении. Скажите, потерпевшая, это был первый опыт сексуальной близости в вашей жизни? – спросила судья, испытующе и в упор посмотрев на Лену. Вопрос был более чем неожиданным и произвел эффект разорвавшейся бомбы. Зал окаменел от шока.

Немногочисленные участники судебного разбирательства удивленно переглянулись и опустили головы. Вопрос был обращен к девушке, которая в момент совершения над ней сексуального насилия была несовершеннолетней, и уже только поэтому был циничен и бестактен, не говоря уже о том, что не имел прямого отношения к делу. Если даже у потерпевшей это был не первый “опыт сексуальной близости”, квалификацию и суть изнасилования это не могло изменить. Но вопрос содержал в себе хитроумный подтекст, который ясно давал понять, что суд вовсе не собирается считаться с фактором несовершеннолетия потерпевшей. Если бы этот вопрос задал защитник обвиняемого насильника, адвокат потерпевшей стороны тут же взвился бы, подскочил бы с места, как ужаленный, и с праведным возмущением и негодованием выразил бы свой протест. Но вопрос этот был задан не адвокатом обвиняемого насильника, а самим председательствующим в судебном заседании, судьей.

– Ваша честь, – смущенно и растерянно проговорил адвокат потерпевшей Юрий Печёнкин, – позвольте вам напомнить, что моей подзащитной в момент совершения преступления было всего шестнадцать лет и что она и сегодня продолжает оставаться несовершеннолетним фигурантом по рассматриваемому делу…

– Ну что ж, я должна объяснить свою позицию и мотивацию своего вопроса, – медленно, тщательно подбирая слова, сказала судья. – Все вы по своему личному опыту наверняка знаете, что половая распущенность в наши дни приобрела угрожающие, удручающие масштабы. Исследования, проведенные в московских общеобразовательных школах, показывают, что уже к тринадцати годам подавляющее большинство девочек имеет опыт сексуальной близости. Более того, над теми немногими девочками, которые этого опыта не имеют, все смеются, как над отсталыми и неполноценными. Кроме того, в юриспруденции вообще и в уголовном праве в частности существует такое понятие, как провокативное поведение потерпевшей, когда преступник имеет некоторые основания неправильно оценивать реальные желания женщины. Кроме того, как хорошо известно, сексуальные преступления – вещь очень неоднозначная.

Адвокат потерпевшей счел нужным снова вмешаться в отвлеченное, по его мнению, разглагольствование судьи.

– Ваша честь, в нашем случае мы имеем дело с домашней, хорошо воспитанной девушкой, которой, смею вам напомнить, тогда было всего шестнадцать лет…

– Ей, как вы правильно заметили, тогда было всего шестнадцать лет, она была еще школьницей-старшеклассницей, ей следовало бы уроки учить, серьезные книжки читать, уму-разуму набираться, готовиться к поступлению в высшее учебное заведение, а у нее, между тем, ветер свистел в голове, на уме были одни мальчики. У нее, видите ли, парень, друг. Если бы она в день происшествия сидела дома, а не отправилась на свидание со своим хахалем, то всей этой истории не случилось бы и нам сейчас не пришлось бы разбирать это уголовное дело.

– Ваша честь, позвольте вам заметить, что “хахаль” – это из другого “штиля”, из другой оперы. У моей подзащитной – друг, парень, с которым она дружит и встречается. Друг и хахаль – это вовсе не одно и то же.

Судья Лидия Федорчук не привыкла к тому, чтобы кто-то делал ей замечание и перебивал ее речь. Она председательствовала на этом судебном разбирательстве, была и ощущала себя его единоличной хозяйкой, вела процесс, судебное следствие, так что поведение адвоката можно было расценивать, как “бунт на корабле”. Именно так она и расценила скромную и вежливую попытку защитника потерпевшей отстаивать права своей подзащитной.

– Во-первых, господин адвокат, вы не имеете права перебивать меня и, тем более, делать мне замечание. Считаю нелишним напомнить вам, что я здесь председательствую, я веду судебное заседание. Пора бы вам знать, что судьи в нашей стране наделены очень большими полномочиями и возможностями. А вы, хочу вам напомнить, – всего лишь участник судебного разбирательства. Так что я могу вас перебивать, когда сочту это необходимым и целесообразным. И я могу вам делать замечания, а вы мне – нет. Надеюсь, вам это понятно и нет необходимости специально разъяснять вам ваши права и обязанности.

– Да, ваша честь. Мне все понятно.

– Ну что ж, можете сесть. Продолжаем наше заседание. Потерпевшая, поверьте мне, я задаю свои вопросы не от нечего делать, это вовсе не праздные вопросы, и мною движет не простое обывательское любопытство, а желание глубже понять причинно-следственные связи произошедшего печального случая, дать ему правильную правовую оценку. Я – судья, и я не имею права ошибаться. Другим ошибаться можно, но судьям ошибаться нельзя. Раз уж вы решились обратиться в суд с таким серьезным обвинением, то вы должны быть готовы к любым вопросам. Итак, ответьте на мой вопрос: до разбираемого случая у вас был какой-то опыт сексуального общения с мужчинами?

– Нет, ваша честь, – с трудом выдавила из себя Лена.

– А с женщинами? – продолжала допытываться судья, бросив вызывающий взгляд на адвоката пострадавшей.

Участники судебного разбирательства вновь переглянулись. Это уже очень походило на неприкрытое издевательство.

Адвокат Лены не выдержал, встал с места.

– Ваша честь, при всем уважении к вам как председательствующему, мне и моей подзащитной не понятен ваш вопрос, вернее, его обоснованность и мотивированность. Вы хотите выяснить, не является ли моя подзащитная лесбиянкой? Не сочтите это замечанием, но мы имеем дело с несовершенным подростком, по сути – девочкой, ребенком, которому нанесли тяжелейшую психологическую травму. Я прошу вас не усугублять ситуации и снять этот вопрос.

Молоточек судьи не на шутку рассердился и истерично набросился на бедную подставку, чтобы выпустить пар и выместить свой гнев.

– Господин адвокат, вы просто мешаете суду работать. Не вам решать, какие вопросы я могу задавать, а какие – нет. И нечего разводить здесь бирюльки. Это суд, а не детский сад. Еще раз напоминаю вам, что в мои полномочия входить заменять участников судебного разбирательства в ходе следствия, если они будут вести себя неподобающим образом, некорректно, и будут мешать нормальной работе суда.

Адвокату очень хотелось решительно осадить судью, ответить, что если кто-то здесь и ведет себя неподобающим образом и некорректно, то это она сама, но он отлично понимал, что словесная перепалка ни к чему хорошему не приведет, и благоразумно пошел на попятную.

– Прошу прощения, ваша честь. В мои прямые обязанности входит защищать права своей подзащитной, и я, как мне кажется, делаю это в рамках законности.

– Все мы находимся здесь с одной общей целью – выяснить истину, защитить права потерпевших и наказать виновных. Все мы в одной лодке и связаны одной цепью. Поэтому-то я и настоятельно прошу вас не раскачивать эту лодку. Все мы выполняем наши прямые обязанности, и все мы действуем в рамках законности, вы ведь согласны со мной, – ответила судья Лидия Федорчук более миролюбиво, всем своим видом показывая, что больше не сердится и готова сменить гнев на милость.

– Да, ваша честь. Согласен.

– Ну вот и хорошо. Садитесь, а мы продолжим заседание. Мой следующий вопрос потерпевшей – вам до того печального случая, который мы сейчас разбираем, когда-нибудь приходилось заниматься оральным сексом?

Адвокат Лены Степановой ухватился руками за голову и стал нервно кусать себе губы. Дело было даже не в том, что судья вела себя откровенно предвзято и ясно давала всем понять: не нужно ждать от нее объективности и строгого осуждения преступника, педофила и насильника. Даже слепому был очевиден оголтелый цинизм и какая-то запрограмированная бестактность, бесцеремонность судьи, которая всячески пыталась навести тень на плетень, затаптывала в грязь своими целенаправленными, продуманно обидными и оскорбительными вопросами израненную, травмированную душу пострадавшей девушки, Леночки, его подзащитной, которая в момент совершения преступления по сути была еще подростком, ребенком.

Судья Лидия Федорчук еще долго, без малого полчаса, продолжала задавать потерпевшей Лене Степановой странные и смущающие вопросы, не имеющие к делу ровным счетом никакого отношения, продолжала допытываться и выяснять, были ли у потерпевшей к моменту “рассматриваемого печального случая” близкие подруги, которые имели половые контакты с мужчинами или занимались оральным сексом, и что потерпевшая понимает под понятием “извращенные виды секса”.

Государственный обвинитель то и дело переглядывался с адвокатом, всем своим видом показывая, что он сконфужен и обескуражен, но ничего не может поделать, поскольку вынужден соблюдать субординацию.

– Наверно, она знает, что делает, – шепотом сказал прокурор адвокату потерпевшей.

И снова первым не выдержал адвокат потерпевшей Юрий Печёнкин.

– Ваша честь, позвольте все же заметить, что ваш допрос моей подзащитной скорее похож на экзекуцию и инквизицию. Вы задаете ей вопросы, которые правильнее было бы адресовать подсудимому. Ведь это он обвиняется в насильственных действиях сексуального характера в отношении к несовершеннолетней.

– Очередь дойдет и до подсудимого. Никуда он от нас не денется.

 

 

Глава четырнадцатая. “Подсудимый, определитесь:

вы – фрик или трэш?”

 

Адвокат подсудимого вызвал для дачи свидетельских показаний продюсера, звукооператора и режиссера Сергея Лукьянова.

– Скажите, свидетель, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с подсудимым?

– Я в свое время помог подсудимому в изготовлении видеоклипов его песен. Это было довольно давно, лет двенадцать назад. Он вышел на меня, пришел в мою дизайнерскую студию и сказал, что сочиняет песни. Попросил гитару. Зажал один аккорд – и просипел на нем все десять песен! Пел отвратительно. И песни его тоже были отвратительные – я даже затрудняюсь сказать наверняка, что было в них отвратительнее: тексты или мелодии. Но я все-таки решил поработать с ним. Знаете, на своем опыте я сто раз убеждался: делаешь песню – вроде бы никакая, а потом вдруг становится хитом. Я не просто записывал для подсудимого песни, я и музыку писал вместо него, и тексты. То есть я фактически создал его сценический образ. Разумеется, впоследствии он все мои песни присвоил и нигде не указывал моего имени. И к тому же “кинул” меня в смысле оплаты. Уже потом я выяснил, что он – порядочный жлоб и “кидала”. Вначале он всем обещает золотые горы, говорит, что у него куры денег не клюют, но когда приходит время расплачиваться, исчезает. Умнее всех, насколько мне известно, оказался Илья Резник, который потребовал деньги вперед. Подсудимый, конечно же, неприятная личность во всех отношениях, но все же я не могу поверить, чтобы он был способен изнасиловать кого-то. В моем представлении, это обычный и безобидный клоун, пидор-скоморох, затейник-самоучка…

Судья осуждающе мотнула головой, сверкнула стеклами очков и смерила свидетеля гневным взглядом. Ее деревянный судейский молоток судорожно забарабанил по круглой подставке, сотрясая воздух резким, пронзительным стуком.

– Свидетель, приберегите эту свою ненормативную лексику для других, более подходящих случаев. Не забывайте, что вы в суде, а не в дискотеке или на танцплощадке.

– Простите, ваша честь, я почему-то был уверен, что слово “педераст” и его производные – это вполне цензурная и нормативная лексика. В телепередачах мы и не такое слышим.

– Ну, в таком случае, приберегите свою прыть для телепередач. А здесь придержите коней и извольте говорить на литературном русском языке.

– Понял, ваша честь. А гомиком его можно назвать? Он же самый натуральный гомик.

– Свидетель, у вас проблемы со слухом? По-моему, вы нарочно нарываетесь на замечания. Я ведь могу привлечь вас к ответственности за проявление неуважения к суду. У меня есть такие полномочия. Пожалуйста, впредь следите за своей речью и старайтесь избегать оценочных, характеризующих выражений и слов.

– Понял, ваша честь. Я просто хотел сказать, что подсудимый представлялся мне сексуально озабоченной личностью с ярко выраженными гомосексуальными наклонностями. Подсудимый сам публично признавался, что у него нестандартная ориентация. Все его разговоры сводились к одной-единственной теме: что бы такое учудить, чтобы завоевать расположение девчат. Обычно так рассуждают духовные импотенты. Это нормативное выражение, ваша честь.

– Ладно, прекратите паясничать и продолжайте давать показания. И постарайтесь не отвлекаться и следите за своей речью, – сказала судья, снова опустив голову и вперив взгляд в лежащие перед нею бумаги.

Сергей Лукьянов недовольно и удивленно пожал плечами, собрался с мыслями и после небольшой паузы продолжил:

– Подсудимый сам себя называет поэтом-авангардистом, композитором, даже “магом-алхимиком и первооткрывателем радикального постмодернистского направления в поп-музыке”; он везде и всюду заявлял, что песни, которые он исполняет, относятся к стилю “спид-трэш-панк-рок-метал-авангард”, и что это, якобы, авангардный и интеллектуальный поджанр, разновидность “хэви-метала”,  но это, конечно же, чушь собачья, бред сивой кобылы, обычное словоблудие и запудривание мозгов. На самом же деле он абсолютно бездарен, я в этом уверен, это мой окончательный диагноз, под которым я готов расписаться. То, чем он занимался, никак нельзя назвать искусством. Он, скорее всего, является ярким примером так называемого “трэш-арта”.

– Знакомый термин, – сказал защитник подсудимого Пчёлкин. А еще моего подзащитного часто называют “фриком” или “фрик-певцом”. Государственный обвинитель и защитники пострадавшей стороны наверняка уверены, что я намеренно увожу разбирательство судебного дела в сторону, но все же я попросил бы вас, как специалиста, объяснить мне смысл, суть этих понятий. Что это за “трэш-арт”, что это за “фрик-арт”? Можете объяснить это на человеческом языке?

– Попробую. Есть понятия “обаяние”, “очарование”, “красота”, “шарм”, “высокое искусство” или, если использовать модное словечко с расплывчатым значением, “гламур”. Так вот, “трэш” – это противоположная сторона всех этих понятий. Это анти-обаяние, анти-красота, то есть нарочитое, кричащее, выпяченное уродство. Слово “трэш” в английском означает “мусор”. То есть, если в двух словах, то трэш-искусство – это полная безвкусица, полная бредятина в искусстве. Это искусство-мусор.

– Ну ладно, с грехом пополам мы это поняли, хотя опять-таки непонятно, зачем говорить “трэш”, когда можно говорить “уродство”, или “беспредел безвкусицы”, ну или, на худой конец, “полная бредятина”. Ну, а слово “фрик” – что это за дичь такая? С чем едят этих самых “фриков”?

– “Фрики” – это люди вызывающего, подчеркнуто непристойного, эпатажного поведения. Это люди, бросающие вызов обществу, демонстративно плюющие на общественное мнение, ставящие себя вне общества, считающие себя выше других. Опять же, если в двух словах, то это – нравственные уроды. Чудаки на букву “м”.

– Одним словом, насколько я понимаю, между “трэшами” и “фриками” большой разницы нет, это один хрен. И там, и тут все вывернуто наизнанку. Пустое и убогое искусство для пустых и убогих людей. Самолюбование собственным убожеством. Протест во имя протеста. Пощечина общественному вкусу как самоцель, как способ самоудовлетворения и самоуспокоения. В общем, хрен редьки не слаще, – тихо проговорил адвокат пострадавшей стороны, переглядываясь с государственным обвинителем.

Адвокат подсудимого Виктора Кондрашкина, между тем, продолжал неторопливо и размеренно выяснять у звукооператора, продюсера и дизайнера Сергея Лукьянова, что же представляет из себя подсудимый.

– Скажите, свидетель, вы заявили, что не можете поверить, чтобы мой подзащитный  был способен изнасиловать кого-то. Поясните, пожалуйста, суду, на чем зиждется это ваше убеждение?

– Нет, это все-таки не убеждение, а всего лишь мнение.

– Ну, хорошо, пусть будет не убеждение, а всего лишь мнение. На чем основано ваше мнение?

– Да ведь это же типичный “молодец среди овец”, во всяком случае, подсудимый производил на меня именно такое мнение. В моей студии он “запал” на мою помощницу Наталью, смотрел на нее, как кот на сметану, и даже полез к ней с комплиментами, ну, в общем, попробовал ее “клеить”. Но он был ей неприятен, она его резко отшила, “отдинамила”, и он сразу же пошел на попятную, поджав хвост.

– То есть вы хотите сказать, что если дать моему подзащитному решительный отпор, он не будет настаивать, отступит. Правильно я вас понял?

– Нет, не совсем. Раз на раз, как говорится, не приходится. Я просто хотел сказать, что этот самый Кондрашкин, или Берестов, трус невероятный. Но ведь, с другой стороны, все насильники – трусы, это ведь доказанная, прописная истина в психологии. Но он трусит, когда видит перед собой силу, способную дать ему отпор, надавать ему по морде. То есть если он начнет приставать на улице к девушке, а та не испугается, не растеряется и даст ему сумкой по морде, то он, скорее всего, убежит. Но он инстинктивно, каким-то звериным чутьем чувствует, кто его испугается, а кто нет, кто способен дать ему отпор, а кто нет. То есть, я уверен, что любой маньяк и насильник нападает только в том случае, когда абсолютно уверен в своем превосходстве, в том, что ему ничего не грозит. Это мое видение ситуации. Вы спросили, и я вам ответил.

– Понятно. Свидетель, вы здесь обрисовали подсудимого как полную бездарность. Не хочу с вами спорить, вы, в конце концов, выразили свою позицию и точку зрения. О вкусах, как известно, не спорят. Но, в таком случае, как же нам быть с такими фактами, как его участие в нескольких телепередачах, сотрудничество со многими известными и преуспевающими поэтами и композиторами, певцами, артистами?.. Можете вы дать этому какое-то объяснение?

– Обвиняемый был очень настойчив, назойлив, навязчив. Единственной целью в жизни для него была раскрутка, продвижение своего так называемого “творчества”. Он настырно приставал ко всем потенциальным помощникам, прилипал к ним, как банный лист. Он и меня просто заставил, вынудил изготовить для него несколько видеоклипов, которые стали основой всей его дальнейшей деятельности. Если вы зайдете на его сайт, то увидите, что там нет ничего, кроме саморекламы. Он упрашивал звезд эстрады и шоу-бизнеса сфотографироваться с ним, или даже просто становился рядом с ними, а кто-то из знакомых фотографировал, а затем он с нескрываемой гордостью выставлял эти фотки на своем сайте. И надписывал: “Я с Борей Моисеевым”, “Я с Анжеликой Варум”, “Я с Ильей Резником”, “Я с Аллой Пугачевой”, “Я с Александром Розенбаумом”, ну, и так далее и тому подобное.

– Скажите, свидетель, насколько правомерны утверждения моего подзащитного, что он находится в близких или даже дружеских отношениях, ну, скажем, с Ильей Резником, или с Борисом Моисеевым, или Александром Розенбаумом или другими известными деятелями культуры и искусства? Это действительно так, или он выдает желаемое за действительность? Поясняю свой вопрос. Если бы мы спросили этих людей, знают ли они хотя бы о существовании Виктора Кондрашкина, что бы они ответили?

– Ну как вам сказать. Уже во время нашей первой встречи я понял, что подсудимый – больной на голову. О Викторе Кондрашкине наверняка не знает никто из них. Кстати, в данном контексте правильнее использовать сценическое имя Кондрашкина – Виктор Берестов. Если кто-то и знает подсудимого, то это Илья Резник. Они каким-то образом спелись, Резник написал для Берестова несколько текстов, за приличное вознаграждение, конечно, а впоследствии продолжал протежировать Берестова. Наверно, видел в нем родственную душу. Кстати, именно Резник обласкал Берестова, посоветовал ему опубликовать свои стихотворные опусы в виде отдельной книги и при этом назвать ее “Избранное”. Впрочем, ничего удивительного. Один графоман дает советы другому графоману. Сам Резник чуть ли не каждый год публикует свои дешевые вирши на дорогущей мелованной бумаге, надписывает и раздаривает книги окружающим его фанатам, бомонду мира шоу-бизнеса.

Защитник подсудимого сказал:

– Дался вам этот Илья Резник. Можно подумать, что у вас с ним какие-то личные счеты, личная неприязнь. Вы считаете Резника графоманом, но он, тем не менее, соавтор множества замечательных песен, которые любит и поет вся страна. Ну ладно, давайте все-таки не отвлекаться. Вернемся к личности моего подзащитного. Вы ведь с ним какое-то время общались, сотрудничали. Какое впечатление он производил на вас?

– Он вообще мужик очень словоохотливый, правильнее даже будет сказать, болтун невероятный; все время, везде и всюду, к месту и не к месту он хвастался, бахвалился тем, что тусуется с известными людьми, политиками, артистами, что его дружбу ценит сам Жириновский, которого он называл не иначе как Жириком, Бориса Моисеева он называл Борей или Боренькой, но это, по моему глубокому убеждения – самое обычное, самое простое фанфаронство.

– Хорошо, уважаемый свидетель, опять же меня просто гложет, распирает любопытство, как можно объяснить то обстоятельство, что на так называемом “официальном сайте” самого подсудимого, на сайте “Фан-клуб Виктора Берестова” – представьте, есть такой фан-клуб и такой сайт – а также на форумах некоторых крупных социальных сетей и других сайтов встречаем восторженные отклики на творчество этого, как вы его называете, “фрик-певца”, “трэш-исполнителя” и “фанфарона”. Ваша честь, если суд не возражает, я прервусь от допроса свидетеля и зачитаю несколько таких откликов. Их в общем-то очень много, но я не буду злоупотреблять вашим терпением и отберу только самые выразительные, иллюстративные. Кстати, один из поклонников Виктора Берестова пишет, что когда он прочитал свои стихи и исполнил несколько хитовых песен, публика просто “оргазмировала”! Ну и словечко! Понимаю, что сейчас не время и не место, но у нас на глазах насилуется наш “самый великий и самый могучий” литературный русский язык. Это я так, к слову пришлось. А другой фанат Виктора Берестова называет своего кумира “величайшим мастером песенного драйва и сейва российского поп-арта и гением лулза”. Вы что-нибудь поняли? Вот и я ничего не понял, пришлось поспрашивать у продвинутых пользователей Интернета. Выяснилось, что “драйв” – это энергичная манера исполнения, “сейв” (от английского слова “save”) – спасение, сохранение, защита; надо полагать, что Виктор Берестов объявляется спасителем российского искусства. А слово “лулз” (от английского слова “lulz”, искаженное “lol”) означает прикол, хохма. Бедный русский язык! Чего только с ним не вытворяют! Но это тоже так, к слову. А теперь я зачитаю те самые отзывы-отклики, о которых только что говорил. Прошу внимания.

“Виктор, Ваше творчество прекрасно. Гений, просто нет слов… Творите! Приезжайте в Украину, здесь очень много Ваших поклонников!” А вот еще одно: “Виктор, вы как луч солнца среди музыки наподобие жалкой Нирваны, Бори Моисеева и Ляписа Трубецкого. Я слушаю ваши песни днями и ночами”. Вот еще один отклик, кстати, весьма показательный, на мой взгляд: “Викторище! после ваших песен, клипов и стихов меня перестали вставлять и штырить наркотики, просто чудо, мне нужно ещё новых ваших песен, срочно!”. Или такой: “Виктор Берестов – мега-гений. Еще во времена Shit-парада он тронул мою и без того израненную душу своим творчеством!!!” Вот другой отклик: “Дорогой Виктор, с тех пор, как я узнал о Вас, моя жизнь перевернулась, я не могу спать, не могу есть, не могу расстраиваться, не могу злиться на этот бездушный мир, в общем, не могу чувствовать негатив!! Викторрр – Вы позитив! Ты – не просто Человек с большой буквы, Ты – Человечище! Спасибо Тебе, Ты несешь позитив в мир, а твои песни несут яйца!!!”. Вот еще один весьма любопытный, на наш взгляд, отклик: “Я внезапно осознал – у России теперь точно есть надежда на светлое будущее! Нет. Даже не так. Светлое Будущее! С больших букв – гламурных и золотистых. Это просто супер. О Великий! Припадаю ниц”. Повторяю, таких отзывов десятки и сотни, им просто нет числа. Чтобы не утомлять вас, зачитаю напоследок еще один отклик и на этом закончу. “Дорогой Виктор, очень надеюсь увидеть вас среди кандидатов на пост президента РОССИИ на следующих выборах! Лучшего президента у России не было, нет и, вероятнее всего, не будет”. Не знаю, как у вас, уважаемые коллеги, участники судебного разбирательства, а у меня такое ощущение, что или я схожу с ума, или весь мир обезумел. Даже в годы “битломании” не было такого безудержного, восторженного поклонения и обожания. Просто не знаю, что это все может означать. Ведь не может же человек одновременно быть и гением, и “фриком”, “трэшем”, “фанфароном”. Есть у вас ответ на это, уважаемые коллеги?

– Ваша честь, если позволите, я разъясню, что к чему, – вызвался свидетель Сергей  Лукьянов, который все это время с насмешливой ухмылкой продолжал стоять за трибуной для свидетелей.

– Да, пожалуйста, мы будем вам очень признательны, – с благодушной улыбкой ответила судья, которую явно устраивал такой расклад и такое спокойное, хотя и отошедшее довольно далеко от русла разбираемого уголовного дела развитие судебного процесса.

– Ларчик открывается просто: подсудимый своим странным, вызывающим поведением и уродливым творчеством привлек внимание множества любителей поиздеваться над странными людьми.

Адвокат Виктора Кондрашкина задумчиво выпятил нижнюю губу и сказал:

– Вполне допускаю. Но в мире немало странных людей, творящих уродливое искусство. Не над всеми же странными, необычными творческими людьми издеваются. Значит, для того, чтобы на вас обратили внимание, чтобы над вами стали так интенсивно издеваться, задействовав социальные сети, вы должны, как минимум, что-то из себя представлять. Вы согласны со мной?

– Дело в том, что я в известной мере и сам приложил к этому руку. В свое время он коптил небо под именем Виктор Кондрашкин. Это я посоветовал ему подобрать творческий, сценический псевдоним. Так он стал Виктором Берестовым. После того, как я написал для него несколько песен, и после того, как работа над видеороликами была завершена, и они были записаны, он сразу же собственноручно отнес эти ролики на телестудию, и его стало заботить только предстоящее выступление на телевидении. Вот тогда-то я и предложил ему изготовить недорогой, простенький сайт в Интернете и поместить на нем отклики на свои песни. Вначале он даже не понял, что я имею в виду, и мне пришлось долго и подробно разъяснять ему, как он должен раскручивать себя и свои песни. Потом он исчез на несколько месяцев, и я даже решил, что он исчез с концами, тем более, что он так и не расплатился со мной. Но потом он вдруг снова заявился и показал мне кучу отзывов, в той же интонации, что мы сейчас услышали. Я спрашиваю: “Кто все это написал?”. А он смотрит мне в глаза и удивленно отвечает вопросом на вопрос: “Как кто? Мои фанаты, конечно. А что, есть другие варианты?” От такого нахальства меня просто покоробило. То есть он пытался мне “продать” мою же идею. Просмотрел я эти отклики, а они все такие грамотные, чистенькие, аккуратненькие. И все они написаны одной рукой, одним стилем, это даже ежу было бы понятно. И это при том, что сам Берестов совершенно не ладит с орфографией и пунктуацией. Второго такого неуча еще поискать надо. То есть этот дурачина и простофиля превзошел самого себя. Я ему тогда сказал: “Ну ты и фрик, Виктор, глупая твоя голова! Неужели ты не можешь понять, что это неправдоподобно, что тебе никто не поверит? Твои фаны должны быть по логике вещей такими же безмозглыми и безграмотными невеждами, как и ты, и их отзывы тоже должны быть безмозглыми и безграмотными”. После этого появились эти самые тупые и напыщенные отклики, которые нам здесь зачитали. Неужели кто-то может всерьез подумать, что в мире найдется хотя бы один настолько безнадежно тупой человек, такой идиот, который посоветует вот такому не состоявшемуся, никчемному и к тому же безграмотному человеку принять участие в президентских выборах? Лично я не могу в это поверить. По моему глубокому убеждению, есть только один человек на всем белом свете, который считает Виктора Берестова гением: это он сам. Если же меня попросят охарактеризовать его в двух словах, то я скажу, что он – дурак с инициативой.

Защитник подсудимого встал с места и, обратившись к судье, сказал:

– Ваша честь, позвольте мне еще раз прервать показания свидетеля, которые лишний раз подтверждают, что у моего подзащитного явно завышенная самооценка, и в качестве иллюстрации этого зачитать небольшой документ, в котором подсудимый представляет себя на одном из музыкальных Интернет-ресурсов. Документ этот озаглавлен: “О себе”. Прошу внимания, я зачитываю этот документ.

“Я московский авангардный поэт, маг-алхимик и первооткрыватель радикального постмодернистского направления в поп-музыке, известного среди аналитиков и меломанов как “yes wave”. В своём творчестве активно использую элементы психоделической музыки 60-х годов, манчестерской школы новой волны, “ноу вейва”, эзотерического апокалиптического дарк-фолка, инди-попа в новозеландском понимании, глум-арта, и арт-кора. Моя лирика изобилует большим количеством интертекстовых аллюзий и фонетических психокодов. Абсолютно все партии на альбоме «Экстравагантно» я сыграл сам, причём одновременно. Исключение составляет трек «Дама в пижаме», где в подпевках участвовал Бойд Райс, мой близкий друг и идеологический союзник. В настоящее время, я являюсь организатором движения “Pop In Opposition” (сокращённо PIO), основными целями которого является протест против мейнстрима и напоминание об обрядово-культовой природе любой настоящей музыки”. И в конце добавляет: “Это не шутка! Я – настоящий Виктор Берестов, собственной персоной”.

Адвокат подсудимого выдержал небольшую паузу, как бы давая присутствующим время для осмысления и оценки озвученного текста, затем продолжил:

– Не знаю, как вам, а мне совершенно не понятно, на кого вся эта галиматья рассчитана. Можно ли назвать это нормальным человеческим языком? Ваша честь, уважаемые участники судебного процесса, я зачитал этот документ с целью еще раз показать и доказать, что мой подзащитный страдает ярко выраженной манией величия, а в том, что это действительно так, сомневаться, я думаю, не приходится. Не могу не согласиться со свидетелем Лукьяновым: мой подзащитный действительно выдает желаемое за действительность. В приведенной выдержке он называет Бойда Райса своим близким другом и идеологическим союзником. Я более чем уверен, если мы спросим этого самого Бойда Райса, считает ли он моего подзащитного своим близким другом и идеологическим союзником, тот просто умрет от смеха. Но в отличие от свидетеля я не считаю это безобидным фанфаронством. Можно ли называть фанфаронами людей, искренне считающих себя Цезарями и Наполеонами? Видите ли вы принципиальную разницу между таким вот фанфаронством и душевной болезнью, сумасшествием? Мы ведь не называем безумцев и сумасшедших фанфаронами. В этой связи я хотел бы привести энциклопедическую характеристику этого серьезного заболевания.

Государственный обвинитель решил, что пришло время напомнить адвокату подсудимого, что вопрос о вменяемости Виктора Кондратьева-Берестова решен окончательно и не следует без конца спекулировать его психическим состоянием.

– Ваша честь, протестую, поскольку вот уже полчаса защитник подсудимого ходит вокруг да около и, по его милости, расследование уголовного дела топчется на месте. Мы здесь собрались не для того, чтобы обсуждать творчество подсудимого, а для того, чтобы расследовать преступление, которое он совершил. А теперь защитник обвиняемого еще собирается разъяснять нам, что такое мания величия.

– Я вполне согласна с протестом государственного обвинителя. Господин Пчёлкин, вас действительно занесло не в ту степь. Мы все отлично понимаем, куда вы клоните, но должна вам заметить, что вы ломитесь в открытую дверь. Признавая правомерность протеста, я все же даю вам возможность зачитать эту характеристику из энциклопедии, но при этом очень прошу вас помнить, с какой целью мы здесь находимся. Ближе к делу, господин адвокат.

– Хорошо ваша честь. Я вас понял и приму ваше замечание к сведению. Итак, я зачитываю выдержку из энциклопедии, в которой характеризуется мания величия.

“Мания величия; научные определения: Бред величия; Мегаломания (от греческого μεγαλο — очень большой, или преувеличенный и греческого μανία — душевное расстройство) — тип самосознания и поведения личности, выражающийся в крайней степени переоценки своей важности, известности, популярности, богатства, власти, гениальности, политического влияния, вплоть до всемогущества.

В психиатрии не считается отдельным расстройством психики, но рассматривается как симптом психического расстройства при маниакальном синдроме, либо как составная часть симтомокомплекса паранойи”. Добавлю также, что в качестве близких “родственников” этой болезни в той же энциклопедия указываются: “Маниакальный синдром”, “ Парафренный синдром”, “ Маниакально-депрессивный психоз”, “Шизофрения”, “ Комплекс неполноценности”.

Государственный обвинитель обменялся взглядом с сидевшим подле него защитником потерпевшей стороны, встал с места и обратился к судье.

– Ваша честь, мы протестуем. Мы внимательно и терпеливо выслушали пространную тираду, можно даже сказать, лекцию о мании величия, которой якобы страдает подсудимый. Битых полчаса мы вежливо подставляли свои уши защитнику обвиняемого, чтобы ему было комфортно вешать на них свою лапшу. Нам вполне понятно рвение адвоката подсудимого, его стремление, новая попытка представить подсудимого душевнобольным, но, как нам всем отлично известно, подсудимый несколько месяцев находился в психиатрической клинике, всячески пытался выставлять себя невменяемым и душевнобольным. При этом он не останавливался в выборе средств для достижения своей цели. Однако все его уловки оказались напрасными, и психологически-психиатрическая экспертиза установила, что подсудимый вменяем и отдает отчет в инкриминируемых ему действиях.

Адвокат потерпевшей стороны счел нужным присоединить свой голос к мнению прокурора и сказал:

– Ваша честь, я также поддерживаю заявленный протест. Защитник подсудимого всячески пытается навести тень на плетень, запутать судебное следствие. Даже ежу понятно, что существует большая разница между обыденным самомнением и психической болезнью. Поэт “Серебряного века” Игорь Северянин без особых на то оснований называл себя гением, даже в своих довольно посредственных стихах. Можно ли на этом основании считать его невменяемым? Уверен, что нет. Другой пример: в одном из своих интервью поэт Евтушенко заверяет, что Джон Леннон был большим почитателем его поэзии и даже читал его стихи музыкантам легендарной ливерпульской четверки, причем на русском языке. Он нередко рассказывает подобные совершенно невероятные вещи. К тому же он считает себя великим русским поэтом. Не просто большим, а именно великим. И все же, согласитесь, что это никак не может служить для нас основанием, чтобы мы считали его душевнобольным.

Судья выдержала небольшую паузу, размышляя, как ей быть. Протест стороны обвинения, поддержанный адвокатом потерпевшей стороны, был вполне мотивированным и уместным, но принять этот протест ей хотелось с определенными оговорками. Недавно это у нее получилось, она приняла протест прокурора и при этом разрешила защитнику подсудимого продолжить свое выступление. Получилось “и нашим, и вашим”.

– Успокойтесь, коллеги, – сказала она. – Мне понятна позиция стороны обвинения. Подсудимый признан экспертами-психиатрами вменяемым, и это решение специалистов-профессионалов мы принимаем к руководству. С другой стороны, мания величия – это тоже болезнь, причем довольно серьезная. И этой болезнью подсудимый безусловно страдает. Лично для меня это, во всяком случае, самоочевидно.

Адвокат потерпевшей стороны Юрий Печёнкин заметил:

– Ваша честь, в психиатрической лечебнице подсудимый находился целых два месяца, и все это время он всячески симулировал душевное расстройство. В результате подробных и обстоятельных обследований он признан не просто вменяемым, а абсолютно вменяемым. Просто непонятно, какие на этот счет могут быть сомнения.

– И все же рассматриваемый случай не представляется мне обычным и ординарным, – задумчиво ответила судья. – Государственный обвинитель и защитники потерпевшей стороны, вы все твердо убеждены, что подсудимый симулирует душевное расстройство. А как вы расцениваете тот факт, что во время предварительного следствия он весь обмазывался своими экскрементами, обливал себя собственной мочой и даже пил эту мочу? У меня это просто в голове не укладывается. Когда он кричит, бьется головой о прутья решетки и расшибает при этом себе лоб, это одно дело, в этом можно усматривать симуляцию, но как может нормальный, психический здоровый человек обмазываться, извините за подробности, собственным дерьмом? По-моему, его психологическое, психическое состояние нуждается в серьезной и обстоятельной проверке.

– Может, ваша честь. Дерьмо к дерьму не пристает, – не сдержавшись, выкрикнул с места отец потерпевшей.

– Встаньте, – строго осадила его судья. – Да, да, я к вам обращаюсь, отец потерпевшей. Во-первых, я вам слова не давала. Во-вторых, при обращении к суду принято вставать с места. А в-третьих, попрошу вас не умничать и воздерживаться от реплик с места. Не вынуждайте меня прибегать к административным мерам. Обстановка и так довольно напряженная. Так что присаживайтесь и не мешайте нам работать.

Отец Лены Степановой сказал:

– Ваша честь, да он просто притворяется блаженным, юродствует. Мы же видели здесь “гастроли” этого артиста. Он на все способен, лишь бы не понести ответственности за свои преступления, лишь бы не попасть в тюрьму. Будет нужно, он ведро дерьма съест и еще добавки попросит.

И вновь деревянный молоточек судьи громко и неприятно замолотил по подставке.

– Я к вам обращаюсь, отец потерпевшей. У меня такое ощущение, что вы меня не слышите. Или не понимаете. Вы снова нарушили свое обещание не мешать ходу судебного следствия. Я рассматриваю это как неуважительное отношение ко мне. Я этого не потерплю. Неужели вы не понимаете, что своим вызывающим поведением настраиваете суд против себя? Я, конечно, вхожу в ваше положение, по-человечески я вам сочувствую, но мешать судебному следствию не позволю никому. Если вы еще один раз без моего разрешения прокомментируете с места чьи-либо показания, а тем более, мои слова, то я вас подвергну серьезному денежному штрафу и выведу из зала заседаний. Если у вас есть лишние деньги и если вам не интересно наблюдать за ходом разбирательства, то можете продолжать в том же духе. Можете присесть.

– Ваша честь, позвольте мне продолжить допрос свидетеля, – сказал защитник подсудимого.

– Продолжайте. Только прошу вас, коллега, не растекайтесь мыслию по древу. Поближе к теме нашего судебного разбирательства.

– Свидетель, вы нам представили подсудимого как полную бездарность, как творчески несостоятельного человека. И я вовсе не собираюсь с вами спорить. Но как вы объясните то обстоятельство, что его видеоролики на популярнейшем сайте “YouTube” просматривают десятки и даже сотни тысяч людей? То есть, насколько я понимаю, существует большая армия поклонников, так называемых “фанов”, то есть фанатов  его песен, его творчества. Повторяю, я просто хочу разобраться в этом феномене, в этом явлении. С одной стороны, полная бездарность в глазах профессионалов, людей искусства, с другой, несомненная популярность. Как можно объяснить такой парадокс? В чем здесь фокус, в чем здесь “фишка”?

– Ответ ищите в психологии людей, пользователей Интернета. Это действительно трудно объяснить, но весь этот мусор, этот “трэш-арт” и “фрик-арт” пользуется большим спросом у молодежи. Я уверен, что подавляющее большинство посетителей смотрит эти ролики, чтобы посмеяться над неуклюжим, мешковатым певцом, не имеющим никаких музыкальных данных. Кстати, именно так он и попал на телевидение. Все тележурналисты и операторы посмеивались над Берестовым, подтрунивали над ним, а он подыгрывал им, откровенно скоморошничал, называл себя новоявленным гением и первооткрывателем новых музыкальных горизонтов, а потом кто-то взял и сказал: “А давайте-ка пропустим его ролики в эфир, пусть телезрители посмеются”. Телезрители посмеялись, а к нему пришла известность. Его стали узнавать. Ведь известность со знаком минус – это тоже известность, точно так же, как антиреклама – оборотная сторона и одна из разновидностей рекламы. Обратите внимание, я сейчас говорю о своих же песнях. Но я же знаю, что писал их левой рукой, нарочно стилизуясь, подстраиваясь под этот самый “трэш” и “фрик”. К тому же есть и другие необъяснимые вещи. Я уверен, что известный поэт-песенник Илья Резник – это самый заурядный графоман. Евтушенко, на которого здесь недавно неуважительно “наехали”, как-то сказал, что если в России Илья Резник считается поэтом, то это просто конец культуры. Но это вовсе не мешает Резнику быть популярнейшим, преуспевающим автором песенных текстов. Хочу сказать, что в искусстве такие парадоксы не редкость.

Судья Лидия Федорчук была вполне довольна ходом судебного следствия. Она уверенно контролировала ситуацию и решила подвести итог показаниям свидетеля Сергея Лукьянова, которые затянулись благодаря стараниям защитника подсудимого и, конечно же, с ее благословения.

– Что ж, уважаемые участники судебного следствия, мы здесь, конечно, немного отвлеклись, но зато узнали много полезного.

– За весь сегодняшний день мы узнали только то, что на скамье подсудимых сидит полное духовное убожество, – не скрывая досады и разочарования, сказал адвокат потерпевшей стороны.

– Да, но наша судебная система пока еще не додумалась наказывать людей за их духовное убожество; если бы людей наказывали за их агрессивную бездарность и за воинственное невежество, нам пришлось бы пересажать половину страны. Думаю, что хотя бы в этом государственный обвинитель и адвокаты пострадавшей стороны согласятся со мной, – сказала судья с миролюбивой, немного заискивающей улыбкой посмотрев исподлобья, поверх очков на прокурора и адвоката потерпевшей Лены Степановой.

Напряженная, наэлектризованная обстановка в зале немного разрядилась. Именно к этому и стремилась судья. Она считала этот едва уловимый реверанс в сторону пострадавшей стороны своей маленькой тактической победой, успехом, который следовало бы развить.

– А вы, подсудимый, наконец, определитесь: кто вы на самом деле – “трэш” или “фрик”? – пошутила судья и игриво подмигнула сразу всем участникам процесса. Все дружно засмеялись. Судья осталась довольна своей шуткой. Благодаря этой разрядке ей будет проще скормить заготовленную горькую пилюлю пострадавшей стороне, все еще жаждавшей отмщения и сурового наказания для подсудимого.

 

 

Глава пятнадцатая. “Мы задали “фрику” трепку…”

 

 

Для дачи показаний сторона защиты пострадавшей вызвала свидетеля Нодара Метревели, тележурналиста. Это был рослый, стройный и красивый мужчина с крепким телосложением и преждевременно поседевшей шевелюрой.

– В свое время я знала двух Метревели – один был прославленным футболистом, другой – столь же прославленным теннисистом. Вы имеете какое-то отношение к кому-нибудь из них? – поинтересовалась судья с благодушной улыбкой.

– Нет, просто однофамилец, – ответил свидетель.

– Но к спорту, судя по вашей комплекции, вы наверняка имеете отношение? – продолжала допытываться судья, не снимая с лица своей благодушной улыбки.

– Я – журналист, работаю на телевидении. К спорту имею отношение только на любительском уровне. В молодости, в школьные и студенческие годы, играл в футбол, волейбол и ручной мяч. Занимался плаваньем. Но в соревнованиях почти не участвовал и дальше первого разряда не пошел.

– Понятно. Ну что ж, отвечайте на вопросы адвоката пострадавшей.

– Скажите, свидетель, вы знакомы с подсудимым?

– Да, знаком. Наши пути-дороги скрещивались в двух эпизодах, и в обоих случаях наше общение никак нельзя назвать приятным.

– Я думаю, суду будет интересно узнать об этих двух эпизодах. Расскажите о них, пожалуйста.

– Первый случай связан с моей профессиональной работой. Я хорошо помню этот день. Было это лет двенадцать назад. Мы тогда готовили большую телепередачу, посвященную музыкальным дебютам. Мы с редакторами и режиссерами просматривали десятки видеоклипов. Как раз в это время подсудимый сам пришел к нам в студию и предложил свои услуги. Он представился как “поэт-авангардист, композитор, сочинитель и исполнитель собственных песен”. Он принес с собой сборник своих стихов и диск с видеоклипами. С одной стороны, его приход оказался кстати – на ловца, как говорится, и зверь бежит. Но с другой стороны, его так называемое “творчество” никак не вписывалось в программу, которую я готовил. Мой проект предполагал поиск талантливых молодых музыкантов, сочинителей и исполнителей песен. А подсудимому тогда уже было тридцать пять, но это еще ничего – хуже всего было то, что он был потрясающе бездарен и при этом столь же потрясающе самонадеян. Это можно было увидеть невооруженным взглядом. Он нес околесицу, несусветную чушь, болтал без умолку. Кроме всего прочего, он с важным видом говорил о своей принадлежности к закрытым политическим и элитным кругам. Все сотрудники телеканала сбежались посмотреть на это “чудо-юдо”. Вся наша редакция битый час издевалась, измывалась над ним, всячески прикалывалась к нему. Он читал стихи, которые были чудовищно бесталанны. Его видеоролики, эта его так называемая “музыкально-исполнительская продукция” также была чудовищно бесталанной. Да, забыл сказать: он после каждого второго слова сотрясал воздух своим туго набитым кошельком, то есть все время повторял, что он богатый и влиятельный бизнесмен, предприниматель, олигарх, тусуется с самыми преуспевающими представителями мира политики и шоу-бизнеса. Он фактически заказал рекламную передачу о себе и был готов раскошелиться на нее. Вот тогда-то у меня и возникла идея собрать других таких же забавных и бездарных богачей, занимающихся творчеством, и представить в проекте “Поющие кошельки”.  В рамках этого проекта подсудимый подходил нам по всем параметрам. Здесь уже его возраст и грузная, рыхлая комплекция не были помехой, а бездарность была даже преимуществом.  И мы решили пригласить его в студию и подготовить получасовую передачу о нем. Подсудимый тогда пришел в студию в образе недоделанного мафиози – набриолиненные волосы, шейный платок, светлый мешковатый костюм. Его появление развеселило нас. В нем было сто двадцать килограммов самодовольства и самоуверенности, абсолютно не подкрепленной никаким “золотым запасом”. Самому себе он казался новоявленным самородком, новым Элвисом Пресли, этаким мачо-сердцеедом. Стоило ему открыть рот, и он выдавал какую-то несусветную глупость, нес околесицу, чушь, ахинею. Вся студия хохотала, а этот самый Виктор Берестов вошел в роль, продолжал валять ваньку. Он всячески подыгрывал нам, явно наслаждался ситуацией, смаковал ее. Всем своим видом он показывал нам: смейтесь, издевайтесь, подтрунивайте, в общем, делайте что хотите, но только пропустите мой ролик и сделайте передачу с моим участием. И мы решили: а почему бы не попробовать? Раз нам так смешно и весело, значит, будет смешно и весело нашим телезрителям. Когда мы готовили передачу, я понял, что Берестов не такой уж и простак. Он не просто юродствовал и валял дурака, он знал, что делает. Он заранее все просчитал. В самом конце передачи-шоу он еще картинно пустил слезу – вот, мол, я такой не понятый никем и одинокий. И, знаете, к нашему вящему удивлению, это сработало. Произошло невероятное: публика, зрительская аудитория сменила гнев на милость. Этот рыхлый, мешковатый, неумный и антипатичный человек вдруг стал чем-то симпатичен. В общем, это был день его торжества. Ему ведь не много было нужно. Он сам называл себя “фриком” и вовсе не претендовал на то, чтобы ему аплодировали стадионы. Сейчас об этом никто, конечно, не помнит, но лет десять назад на музыкальном телеканале “MTV Russia” была такая программа – “12 злобных зрителей”. Так вот она признала Виктора Кондрашкина, нашего подсудимого, самой главной бездарностью страны. Однако его самого такая оценка совершенно не заботила. Он без приглашения, совершенно не стесняясь, приходил в нашу телестудию, самозванцем принимал участие во всевозможных телепередачах, высказывался о судьбах русской культуры, заявлял, что он – непризнанный гений, что его никто не понимает, потому что он опережает свое время, что придет время, и все пожалеют, что не разглядели в нем гения, звезду первой величины, причем мирового масштаба. Мы там умирали со смеху, а ему хоть бы хны. Кстати, когда я спросил его: “Ну на фига ты лезешь на телевидение? Зачем тебе это нужно?”, он ответил: “Мне это нужно для того, чтобы меня заметили. Так легче и проще приманивать девушек”.

– Так, понятно. А что вы можете рассказать по поводу второго эпизода?

– Лет пять-шесть назад, точнее указать время не берусь, мы с друзьями о чем-то разговаривали на улице, неподалеку от нашей телестудии, и вдруг заметили, как какой-то гад, какой-то хмырь пытается силой затащить в свою машину какую-то девушку. Девушка страшно перепугалась и неистово кричала, даже не кричала, а верещала. Ей повезло, что мы оказались поблизости и помогли ей. Она вырвалась и убежала, а мы вытащили насильника из машины и как следует отдубасили.

– Эту часть поподробнее, пожалуйста, – выкрикнул отец Леночки.

В зале послышался веселый смешок. Многие были бы не прочь послушать, как избивали этого самого “фрик-певца”.

Судья отреагировала моментально, гневно постучав своим деревянным молоточком.

– Не мешайте работать! Прекратите шум в зале! Встаньте, отец пострадавшей. Я еще раз предупреждаю вас и прошу воздерживаться от реплик. Садитесь.

– Продолжайте, свидетель, – сказал адвокат Лены Степановой. – Вы остановились на том, что как следует отдубасили кого-то, но при этом не сказали, кого именно. Надо полагать, это был подсудимый?

– Подсудимый, конечно, кто же еще. Он же певец в стиле “фрик” и “трэш” Виктор Берестов. Кстати, в драке это был совершенно другой человек: злобный, с жестким взглядом. Он пытался отбиться от нас и удрать на своей машине. Но в итоге оказался на асфальте. Я как сейчас вижу: он ползает перед нами, жалкий, хнычущий, и голосит, все время повторяет, что не понимает, что на него нашло, что он очень сильно болеет… Но стоило нам его отпустить, как он тут же стал нам угрожать: вот, мол, я вас запомнил, у меня, мол, друзья в милиции, так что у вас будут большие неприятности. Мы, конечно, разозлились, надавали ему по морде по второму кругу. Мы сами хотели отвести его в милицию, но он снова захныкал и стал просить у нас прощения. В общем, мы его тогда пожалели и посчитали, что этой трепки ему достаточно.

У защитника подсудимого также оказался вопрос к свидетелю.

– Скажите, свидетель, в Интернете мне неоднократно приходилось читать, что в упомянутой вами телепередаче Виктор Берестов, то есть мой подзащитный, был центральной фигурой, душой передачи. Вообще в социальных сетях очень много высоких оценок его творчества. Дает ли нам это утверждение какие-то основания, чтобы говорить о харизматичности его личности, о каком-то магнетизме, притягательной силе, центростремительном характере подсудимого?

– Нет, конечно. Ни об одном из перечисленных качеств у подсудимого это не говорит. Подсудимый даже близко не стоял к искусству. То, что “творил”, вернее, “вытворял” в искусстве, это даже не попса, потому что даже у самой низкопробной, низкопошибной попсы есть какой-то уровень, ну хотя бы на уровне плинтуса. В так называемом “творчестве” подсудимого налицо полное отсутствие какого-либо уровня и самого элементарного вкуса. Если это о чем-то и говорит, то только о том, что у людей, написавших это, не все в порядке с головой. Это могут утверждать только такие же отморозки, как и сам Виктор Берестов. Кстати, я тоже склонен думать, вернее абсолютно уверен, что все эти отклики написаны самим подсудимым.

Судья Лидия Федорчук спросила свидетеля Нодара Метревели, есть ли у него дополнения к тому, что он уже сказал. Адвокат потерпевшей Юрий Пчёлкин сказал, что в связи с показаниями свидетеля у него есть сообщение для суда.

– Ваша честь, проведя собственное расследование, мы выяснили новые подробности из биографии подсудимого, обнаружили несколько весьма интересных и впечатляющих фактов. Оказывается, еще одиннадцать лет назад, в ноябре 2001 года, на Виктора Кондрашкина было заведено уголовное дело по статье «Насильственные действия сексуального характера». Как видим, все та же статья. Нам удалось выяснить, что тогда он изнасиловал школьницу-восьмиклассницу. Но буквально через несколько дней следователи закрыли дело «за примирением сторон». А еще через год, в  феврале  2002-го, Виктор Кондрашки снова оказался под следствием, и вновь по той же самой статье. Как вы, наверное, уже догадались, дело и на этот раз было прекращено, снова с тем же обоснованием – «примирение сторон»! Что означает эта обтекаемая формулировка – «примирение сторон» – думаю, нет нужды никому объяснять. Мы собрали эти документы и представили их в редакции крупнейших московских газет. Там очень заинтересовались этой информацией и пообещали обработать их и опубликовать в виде публицистических статей. Мы также предоставили копии имеющихся в нашем распоряжении документов следователю, который расследовал это дело. Они были приобщены к материалам уголовного дела, и мы очень рассчитывали, что они будут рассмотрены в рамках этого судебного разбирательтсва, но, как видим, этого не произошло.

– Господин адвокат, вы, как юрист, должны были бы знать, что преждевременное предоставление материалов уголовного дела средствам массовой информации является нарушением закона. Вы тем самым оказываете давление на судебное расследование дела. Еще раз напоминаю вам о презумпции невиновности, которую пока еще никто не отменял. Подсудимого может осудить и назвать преступником только суд, а не какая-то там бульварная газетенка. У меня такое ощущение, что вы пытаетесь угрожать мне и запугать меня своими публикациями в желтой прессе. Так вот знайте, весь этот ваш общественный резонанс, вся эта шумиха вокруг разбираемого дела, которую вы грозитесь поднять и которой пытаетесь меня запугать, не имеет для меня ровным счетом никакого значения и не является для меня основанием для руководства.

– Ваша честь, никто здесь не собирается кому-либо угрожать или кого-либо запугивать. Речь идет о том, что после задержания и ареста подсудимого в средствах массовой информации появилось множество публикаций, которые приобщены к уголовному делу.

– Господин адвокат, я вас выслушала, и снова повторяю, что все эти эпизоды не имеют отношения к разбираемому делу и не могут рассматриваться в нашем судебном следствии.

 

 

Глава шестнадцатая. “Все мужчины – кобели…”

 

 

Защитник подсудимого Михаил Пчёлкин, как этого и следовало ожидать, вызвал для дачи показаний жену Виктора, Ольгу. Ее привели к присяге и сообщили об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Ольга нервно теребила в руках платок и всем своим видом показывала, что она очень волнуется и переживает.

– Скажите, свидетель, как вы можете охарактеризовать подсудимого как родителя, как отца ваших детей.

– Он – очень заботливый отец. Он очень любит наших дочек, просто жить без них не может. Он с них пылинки сдувает. И они тоже его очень любят, – заученно сказала жена Виктора.

Адвокат потерпевшей стороны Юрий Печёнкин тихим, но явственно слышимым шепотом сказал:

– Ну и что вы этим хотите нам доказать? Маньяк и душегуб Чикатило тоже был примерным отцом и даже, говорят, стихи писал. Совсем как наш подсудимый.

Судья поверх очков осуждающе посмотрела на нарушителя дисциплины, взялась за ручку своего молотка, но передумала делать замечание.

Защитник подсудимого продолжил свой допрос.

– Это, конечно, замечательно, но меня сейчас интересует другое. Поскольку рассматриваемое уголовное дело довольно специфично и заседания проходят в закрытом режиме, то ответы на многие интересующие меня вопросы мне приходится искать в вашей интимной жизни. Так что не обессудьте. Скажите, пожалуйста, прибегал ли мой подзащитный к грубым ласкам, то есть причинял ли он вам физическую боль в моменты вашей близости? Понятно, что имеется в виду половая близость. Надеюсь, вопрос вам понятен.

– Да, вопрос мне понятен. Виктор всегда испытывал влечение, тяготел к грубому сексу, он как бы подначивал, подстегивал себя грубостью. Во время близости ему необходимо было грязно ругаться, без этого он просто не мог обходиться. Поначалу мне это было неприятно, но потом я поняла, что таким образом он стимулирует свое возбуждение, и постепенно стала относиться к этому спокойно. Ни одна наша близость без такой ругани не обходилась.

– Так, понятно, – задумчиво произнес защитник подсудимого, для которого такой ответ вовсе не был неожиданным. В своем ответе свидетельница то ли нарочно, то ли непроизвольно обошла стороной суть заданного вопроса. При этом со стороны могло показаться, что она ответила на вопрос по существу. Адвокат Пчёлкин перебирал в уме возможные формулировки следующего вопроса:

– А не взбадривал ли себя обвиняемый еще и причинением вам физической боли?

– Да, его ласки были грубыми, целуясь, он до крови кусал мои губы, до крови царапал мне спину, делал очень резкие толчки, но, несмотря на грубость, это все равно были ласки. Я к ним привыкла, понимала, что ему это очень нужно, что это очень важно для него, что иначе он не может успокоиться, и поэтому воспринимала это как неотъемлемую часть нашей близости.

– Можно сказать, что вам были приятны эти грубые ласки, или вы просто терпели их как неизбежное?

– Нет, наша близость была скорее неприятна мне, чем приятна, и я терпеливо дожидалась, когда он, наконец, кончит и успокоится. Но каждый раз, когда он заканчивал, я радовалась тому, что сумела доставить ему удовлетворение.

– Скажите, а мой подзащитный когда-нибудь говорил вам, что вы не вполне удовлетворяете его в постели, что он ожидает от вас, от близости с вами чего-то большего?

Было совершенно не понятно, с какой целью задаются подобные вопросы. Защитник потерпевшей Юрий Печёнкин уже собирался выкрикнуть свое дежурное “Протестую!”, однако судья сделала ему отмашку рукой – дескать, не возникайте, протест не будет принят.

– Ну, Виктор по натуре своей такой человек, что ему ничем не угодишь, как ни старайся. Он раздражался из-за каждой мелочи, из-за каждого пустяка. Он мог распсиховаться только из-за того, что я легла в постель раздетая, потому что ему непременно нужно было самому меня раздеть, при этом мне нужно было имитировать сопротивление – это очень его возбуждало, у него от волнения начинали дрожать руки, он начинал кричать и ругаться, иногда даже больно шлепал меня – по лицу, по бедрам… В такие минуты он терял контроль над собой, становился красным, пунцовым, пот лился с него ручьями…

– Вам не было страшно за себя в такие минуты?

– Нет, я знала, что он так устроен, что для того, чтобы возбудиться, ему нужно было разбудить в себе зверя, нужно было показать себе и мне, что он – хозяин положения, что он – сильный, важный. Но ведь таких мужчин очень много, и у всех у них есть жены, с которыми они обходятся ничуть не лучше, чем Виктор со мной, но ведь их же за это не осуждают.

– Мой последний вопрос к свидетелю: скажите, было ли у вас такое ощущение, что ваш супруг, мой подзащитный, в минуты интимной близости совершает над вами насилие?

– Протестую, ваша честь! – вскочил с места государственный обвинитель. – Это наводящий вопрос. Самоочевидно, что в вопросе содержится подсказка на ожидаемый, правильный ответ.

– Протест принимается, – согласилась судья. – Свидетель, можете не отвечать: я снимаю этот вопрос.

 

К вопросу свидетеля Ольги Кондрашкиной приступил государственный обвинитель.

– Скажите, свидетель, подсудимый часто приходил домой пьяным?

– Протестую, ваша честь! – воскликнул защитник подсудимого. – Вопрос поставлен некорректно и преследует цель дискредитировать моего подзащитного.

– Протест принимается, – сказала судья. – Господин прокурор, перефразируйте свой вопрос.

– Хорошо, ваша честь. Скажите, подсудимая, часто ли подсудимый занимался с вами сексом, находясь в состоянии подпития, то есть алкогольного опьянения?

Все автоматически обернулись к защитнику подсудимого, ожидая очередного протеста. Тот напрягся, насупил брови и недовольно покачал головой, но промолчал. Было заметно, что ему это стоило больших усилий.

Жена подсудимого смутилась, растерянно искоса посмотрела на адвоката Пчёлкина, как бы спрашивая у него совета. Она кожей, шестым чувством ощущала, что в этом кажущемся очень простым и естественным вопросе кроется какой-то подвох, какая-то подковырка. Конечно, адвокат, свекровь и деверь подробно проинструктировали ее, но вот этот простенький, напрашивающийся вопрос они элементарно просмотрели. Она вдруг почувствовала, что не готова к подобным вопросам, что они, эти вопросы, застали ее врасплох и при всей их кажущейся простоте и ясности таили в себе какие-то ловушки и подводные рифы.

Заметив нерешительность и заминку в ответе свидетеля, прокурор решил этим воспользоваться.

– Свидетель, напоминаю вам, что вы находитесь под присягой.

– Да, часто. Когда он не бывал пьяным, я его, как жена, как женщина, не интересовала. А что в этом странного или плохого? У всех моих знакомых и подруг мужья пьют, в России все пьют, и я не вижу в этом ничего предосудительного.

– Давайте оставим Россию в покое и сконцентрируем наше внимание на личности подсудимого. Вопросы мои могут показаться вам неуместными и не имеющими отношения к делу, но, поверьте, я их задаю не от нечего делать, а с целью выяснения определенных моментов психологического и поведенческого портрета подсудимого. Скажите, свидетель, вы знали, что ваш муж, то есть подсудимый, вам изменяет?

– Протестую, ваша честь, – сказал защитник подсудимого. – Вопрос не имеет отношения к рассматриваемому делу.

– Протест отклоняется, – ответила судья. – Отвечайте, свидетель.

– Да, я знала об этом.

– Насколько мне известно, он делал это чуть ли не демонстративно, напоказ, средь бела дня. И как вы на это реагировали?

– А как я могла на это реагировать? Не он первый, не он последний. У всех моих подруг и знакомых мужья изменяют, и ничего с ними не происходит. Все мужчины кобели.

– Давайте все же оставим всех мужчин в покое и поговорим о подсудимом. Мы сейчас говорим только об одном кобеле.

– Протестую, ваша честь! – вскочил с места адвокат Пчёлкин настолько стремительно, что успел вставить свой протест между двух фраз прокурора. – Государственный обвинитель допускает оскорбительные высказывания в адрес моего подзащитного.

– Протест принимается. Господин прокурор, ну вы же не первый раз участвуете в судебных процессах. Мне даже неловко, что вы вынуждаете меня делать вам замечание.

– Извините, ваша честь. Механически вырвалось. Разрешите продолжить?

– Продолжайте.

– Вы не могли не знать, что на вашего мужа шесть раз заводилось уголовное дело. Скажите, пожалуйста, а как вы реагировали на бесконечные приводы подсудимого в управление внутренних дел, в полицию.

– Я очень переживала по этому поводу. Но что я могла с этим поделать? Моя свекровь во всем обвиняла только меня, говорила, что если Виктор все время уходит “налево”, значит, я его не удовлетворяю.

– А о том, чтобы развестись с мужем, вы никогда не подумывали?

– Нет, никогда. А с какой стати? Лучше с мужем пьянчужкой и гулякой, чем вовсе без мужа. Любая женщина скажет вам то же самое. И потом, у нас растут две дочери, я не хочу, чтобы они остались сиротами и росли без отца.

– Я еще раз заранее прошу прощения за свой вопрос: вам приходилось заниматься с обвиняемым оральным сексом или другими извращенными видами секса? Пусть мой вопрос вас не смущает.

– Протестую! – подскочил с места адвокат Пчёлкин. – Вопрос не имеет ничего общего с делом и направлен на дискредитацию моего подзащитного.

– Протест отклоняется, – задумчиво произнес судья. – А вас, господин защитник, я бы попросил не увлекаться и задавать только самые необходимые вопросы.

– Да, приходилось, – смущенно ответила Ирина, потупив взор.

– Вам это доставляло удовольствие? Я просто хочу выяснить, вы это делали по своей воле или обвиняемый принуждал вас?

– Мне это было неприятно, но я знала, что это приятно Виктору, так что в этом не было никакого принуждения.

– И опять же все это сопровождалось грубостью со стороны обвиняемого?

– Я уже объяснила, что Виктор не умел обходиться без демонстрации силы, его нежность проявлялась в грубой, силовой форме. Я не вижу в этом ничего зазорного, грубые по натуре люди встречаются сплошь и рядом.

– Это верно. Верно и то, что в России, да и во многих других странах, чуть ли не половина замужних женщин систематически подвергается насилию со стороны своих же мужей, и при этом даже не осознает этого. Но сейчас мне бы хотелось получить ответ вот на такой вопрос: вы прекрасно знали, что ваш муж изменяет вам направо и налево; он то и дело попадал во всякие скандальные истории, на него неоднократно поступали жалобы от пострадавших женщин, в том числе и несовершеннолетних девушек, – почему вы мирились со всем этим? Вы же привлекательная и к тому же неглупая женщина, почему вы так притерпелись к своему положению?

– А что мне оставалось делать? Он все время повторял, что он творческий человек и черпает свое вдохновение в любовных похождениях, что он не может иначе. Он любит наших дочек, по-своему любит меня, всегда обеспечивает достаток в доме… Да, он часто приходил домой пьяный, а кто не пьет? Да, он изменял мне с какими-то случайными девками, а разве мало среди мужчин козлов и кобелей? Меня моя жизнь с Виктором вполне устраивала, и я никогда не думала о разводе, тем более, что он никогда не согласился бы на развод – скорее убил бы меня.

– У меня больше нет вопросов к свидетелю, ваша честь. – Обвинитель окинул выразительным взглядом участников судебного разбирательства: дескать, какие еще доказательства вам нужны, чтобы убедиться, что мы имеем дело с классическим образчиком извращенца и садо-мазохиста.

 

Глава семнадцатая. “Прошу всех встать! Суд идет…”

 

         Начались прения сторон. Слово было предоставлено государственному обвинителю.

В своей обвинительной речи он отметил, что за подсудимым тянется длинный шлейф, большая вереница преступлений, связанных с насильственными действиями сексуального характера, причем в числе потерпевших были также несовершеннолетние девушки. Эти преступления необходимо рассмотреть как звенья одной цепи, необходимо обсудить и осудить их, дать им строгую и принципиальную оценку, чтобы гарантировать безопасность наших сограждан.

– Мы должны сделать все, чтобы подобные преступления больше не повторялись, – сказал он с пафосом.

– Я убежден, что подсудимый представляет собой определенную опасность для общества, считаю, что его необходимо изолировать от общества на длительный срок.

Он продолжал говорить с большим пафосом, отметил, что не считает нужным  останавливаться на подробностях и деталях единственного рассматриваемого на судебном следствии преступления, поскольку вина подсудимого бесспорна и не нуждается в доказательствах, и попросил назначить ему наказание в виде шести лет в колонии общего режима.

Прокурор с важным видом вернулся на свое место и уселся рядом с защитником потерпевшей стороны Юрием Печёнкиным. Адвокат воспользовался минутной паузой в ходе процесса и с язвительной иронией спросил прокурора:

-А почему все-таки общего режима, а не строгого? Вы ведь вроде грозились наказать подсудимого по всей строгости закона…

Государственный обвинитель даже не обернулся в сторону адвоката и продолжал сидеть с сосредоточенным и непроницаемым видом. Он снова сделал вид, что заданный вопрос не имеет к нему никакого отношения. Это у него получалось довольно неплохо.

Судья Лидия Федорчук обратилась к Алле Аркадьевне, матери потерпевшей Лены Степановой.

– Потерпевшая сторона, вам также предоставляется право выступить в прениях.

Алла Аркадьевна не знала, что нужно говорить в таких случаях. Разве нужно что-то говорить? Неужели нужны какие-то слова, когда и без слов понятно, что какой-то нравственный урод, отморозок разорил ее уютное семейное гнездышко, навсегда выкрал, уничтожил ощущение защищенности и благополучия.

Что она может сказать? Разве можно вернуть беспечную и счастливую улыбку ее дочери? Разве есть в уголовном кодексе наказание, адекватное той обиде и тому злу, которое причинил ее дочери и ее семье этот сидящий в клетке уродец, недочеловек? Нет такого наказания. Нет такой статьи.

Усталая, изможденная женщина продолжала теребить в руках изрядно помятый и влажный платок и наконец-то выдавила из себя:

– Два года, два бесконечных проклятых года наша семья живет в настоящем аду. Мир, в котором я жила, в котором жила моя семья, перевернулся, опрокинулся навзничь. Я знаю наверняка, что прежняя идиллия, прежнее счастье уже никогда больше не вернется в наш дом. И это счастье моей дочери, моей Леночки, это счастье моей семьи выкрало это сидящее в клетке животное.

На какое-то мгновение Алла Аркадьевна почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Такое ощущение бывает во время сильного землетрясения или перед обмороком. Женщина едва успела опереться на подлокотник кресла и громко выдохнула:

-Уважаемый суд! Ваша честь, не дайте подсудимому уйти от ответственности.

 

Затем слово было предоставлено защитнику подсудимого Михаилу Пчёлкину.

-Уважаемый суд, вот уже месяц с лишним мы разбираем здесь это непростое и вовсе не однозначное дело. К каким выводам мы пришли? Потерпевшая здесь говорила о втором участнике, который якобы выбил из ее рук собачку и силой затолкал ее в машину, на заднее сиденье. Но это всего лишь версия пострадавшей. Мы знаем об этом только из ее слов. Никто другой эту версию не подтверждает. Мой подзащитный при этом утверждает, что не было никакого второго участника инцидента. Почему мы должны верить пострадавшей и не должны верить моему подзащитному? Ведь показания моего подзащитного являются такими же равноценными свидетельствами, как и показания потерпевшей. Ее слово против его слова. Я считаю, что все мы вправе относиться к этому показанию потерпевшей с сомнением, а все сомнения, как известно, трактуются в пользу обвиняемого, моего подзащитного.

Давайте все же на секунду попробуем допустить, предположить, что второй участник рассматриваемого эпизода все же был. В таком случае, где он? Что это за “Мистер Икс?” Что это за призрак? Прошло целых два года, а если еще точнее, то двадцать семь месяцев после события. Срок вполне достаточный, даже более чем достаточный, чтобы сотрудники уголовного розыска и следственные органы могли его найти и привлечь к ответственности в качестве подельника моего подзащитного и соучастника преступления. Почему же они его не нашли? Неужели этого срока оказалось недостаточно, чтобы “расколоть” моего подзащитного, заставить его выдать своего подельника? Разумеется, пострадавшая сторона и ее представители скажут: не нашли, потому что не хотели найти, потому что плохо искали. А я скажу иначе: не нашли, потому что не было этого самого второго участника, этого призрака и “Мистера Икса”. Почему же в таком случае потерпевшая сторона выдумала этого второго участника? Ответ напрашивается сам собой: когда действует не один, а два человека, это уже подпадает под вторую часть 131-й статьи и квалифицируется как более тяжкое преступление, как изнасилование, совершенное группой лиц по предварительному сговору или организованной группой. То есть это уже организованная преступность, это уже другая история, другое обвинение и соответственно другие сроки наказания. Как видите, ларчик просто открывался.

Далее. Потерпевшая сторона утверждает, что было изнасилование, но у меня и на этот счет есть определенные сомнения. В официальном заключении судмедэкспертизы черным по белому написано: “По имеющимся судебно-медицинским данным определить достоверно давность повреждения девственной плевы не представляется возможным”. Там также указано: “Каких-либо свежих повреждений внешних половых органов, а также повреждений в области заднепроходного отверстия при осмотре не установлено”. А между тем при изнасиловании мы в обязательном порядке имеем дело с повреждениями этих самых внешних половых органов, которые, повторяю, судебно-медицинской экспертизой не установлены. На этом основании я склонен считать, что было бы правильнее квалифицировать действия моего подзащитного как угрозу применить насилие. На степени тяжести совершенного деяния, на квалификации обвинительной статьи и на сроках наказания это никак не отражается, но мы здесь находимся не только для того, чтобы обвинять и наказывать, но и для того, чтобы установить истину, чтобы обвинение и наказание было справедливым, соответствующим совершенному деянию.

Уважаемый суд! При вынесении окончательного приговора прошу иметь в виду, что мой подзащитный признал свою вину, чистосердечно покаялся в совершенных им противоправных деяниях, а также то, что во время предварительного следствия он добровольно сотрудничал с правоохранительными органами и помог сотрудникам полиции и следственного комитета выявить и предотвратить несколько особо важных преступлений. Об этом мы представили суду соответствующую справку.

Мы считаем, что моему подзащитному будет вполне достаточно трех с половиной лет колонии общего режима – ведь у него на иждивении есть несовершеннолетние дети, к тому же у него тяжело заболела мать, у его престарелого отца также основательно подорвано здоровье.

Все, ваша честь, я закончил.

 

Подсудимому Виктору Кондрашкину было предоставлено последнее слово, и он, взяв в обе ладони несколько миниатюрных иконок и показательно перекрестившись, сказал:

– Не могу себе представить, что меня всерьез обвиняют в сексуальном домогательстве. С какой стати? Разве я одноглазый? Или, может быть, хромой? Или плешивый? Или глухонемой? Как видите, я не одноглазый, не хромой, не плешивый и не глухонемой. Со мной все в порядке, я добропорядочный семьянин, я законопослушный налогоплательщик, у меня жена-красавица и две маленькие дочурки, у меня все есть, я ни в чем не нуждаюсь, я – известный поэт и композитор, меня чуть ли не каждый день показывают по телевидению. Так что эти ваши обвинения не просто необоснованны, не только абсурдны, они чудовищны.

Подсудимый все это время стоял с приопущенной головой, закрытыми, влажными от слез глазами. Сделав небольшую паузу и с шумом вдохнув воздух, он продолжил:

– Не могу понять, почему вы все так меня ненавидите? Что я вам сделал плохого? Я считаю, что не заслужил такого отношения к себе. Не спешите с обвинениями. Не спешите меня осуждать. Бог сказал: “Не судите, да не судимы будете”. Я многое пережил за эти два года. Я потерял здесь свое здоровье. Мне здесь плохо, очень плохо. Ваша честь, если можно, я бы хотел обратиться к потерпевшей, попросить у нее прощения и задать несколько вопросов.

Судья настороженно и подозрительно посмотрела поверх очков на подсудимого.

– Честно говоря, это несколько необычно. Я не могу отказать вам в вашей просьбе, ведь это ваше последнее слово, но меня несколько смущает ваше поведение в ходе судебного следствия. Но я вас предупреждаю, что если вы опять выкинете здесь какой-нибудь фортель, то этим сделаете только хуже себе, и я вас за это строго накажу. Ну что ж, обращайтесь.

– Потерпевшая, я хочу попросить у тебя прощения, хотя ты мне принесла в тысячу раз больше страданий и мучений, чем я тебе. Но я при этом не держу на тебя обиды, прощаю тебя за все и даже прошу прощения. Если можешь простить меня, то прости, а если не можешь простить, поступай, как знаешь. Только вот что скажи мне, девочка, разве я действительно тебя чем-то обидел, разве тебе было настолько плохо со мной?

Лена Степанова все съежилась, сжалась в комочек на своем месте, она невольно вспомнила те события двухлетней давности, свои мучения и страдания, через которые ей тогда пришлось пройти, а ее мать снова побледнела и стала нервно теребить в руке влажный от слез платочек. Она только тихо сказала:

– Боже! Когда же наконец все это кончится!

Отец Лены вскочил с места и воскликнул:

– Да этот урод просто издевается над нами. И над вами тоже, ваша честь.

– Еще одна реплика, и я попрошу вас покинуть зал. Я вас уже предупредила. Следующая реплика приведет к денежному штрафу и выдворению из зала. Подсудимому предоставлено последнее слово, и его нельзя перебивать. А вам, подсудимый, я напоминаю, что вы пообещали оставаться в рамках приличия и не задавать некорректных, смущающих вопросов. На этот свой вопрос вы не получите ответа. Я его снимаю. Вы хотите сказать что-нибудь еще?

– Я вас всех настоятельно прошу посетить мою официальную страницу в Интернете. Прочитайте мои стихи, послушайте мои песни, посмотрите мои видеоролики, мои видеоклипы и записи моих телевизионных выступлений и интервью, и вам станет ясно, что такой человек, как я, не может быть насильником и не может обижать девушек.

– Ну, конечно, мы непременно посмотрим и сделаем соответствующие выводы, – пошутила судья, не меняя своего серьезного вида и тона. – Если вы все сказали, то можете присесть.

– Мы не только посмотрим, но и расскажем вашим сокамерникам, чтобы больше вас не домогались и относились к вам с должным почтением, – сказал отец Лены Степановой. Его реплика вызвала веселый смешок в зале и гнев судейского молотка.

– Встаньте, отец подсудимой. А вы у нас, оказывается, очень непонятливый. Я вам еще раз разъясняю: то, что дозволено Зевсу, не дозволено быку. Не вынуждайте меня говорить открытым текстом, кому здесь не дозволено выкрикивать с места свои реплики. Можете присесть. А суд удаляется для вынесения приговора.

 

 

Глава восемнадцатая. “Именем Российской Федерации…”

 

 

Не прошло и пяти минут, как судья Людмила Федорчук вернулась с готовым приговором и в мертвой тишине стала его зачитывать.

-Именем Российской Федерации!

Суд приговорил:

Признать подсудимого Кондрашкина Виктора Николаевича виновным в совершении преступлений, предусмотренных частью 1 статьи 131, частью 1 статьи 132 УК РФ и назначить ему наказание:

– по части 1 статьи 131 УК РФ, на основании статьи 64 УК РФ, в виде лишения свободы сроком на один год шесть месяцев;

– по части 1 статьи 132 УК РФ, на основании статьи 64 УК РФ, в виде лишения свободы сроком на два года;

– в соответствии с частью третьей статьи 69 УК РФ по совокупности преступлений, путем частичного сложения наказаний, окончательно назначить наказание в виде лишения свободы сроком на два года четыре месяца с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима.

Меру пресечения Кондрашкину В. Н. оставить без изменения – заключение под стражу, до момента вступления приговора в законную силу, зачесть ему в срок отбывания наказания время содержания под стражей до судебного разбирательства со дня заключения под стражу.

Мертвая тишина, оцепенение, царившие в зале суда, продолжались еще несколько мгновений. В том, что будет вынесен мягкий приговор, никто особенно не сомневался, но одно дело просто мягкий приговор, и совершенно другое дело – приговор ниже нижнего предела. А нижний предел предполагал наказание сроком три года.

Фактически, срок наказания, предусмотренный приговором, вынесенным судьей Лидией Федорчук, был даже значительно ниже срока, запрошенного адвокатом подсудимого. Это уже был самый настоящий скандал.

Все участники процесса растерянно переглядывались друг с другом. Потерпевшие были просто подавлены и раздавлены этим издевательским приговором. Лена Степанова тихо плакала. Ее мать, Алла Аркадьевна, как могла, успокаивала и утешала свою дочь.

В “лагере” подсудимого Виктора Кондрашкина у всех было радостное, приподнятое настроение. Конечно, они заранее знали, какой приговор будет вынесен, но теперь все уже было позади и можно было открыто праздновать победу, показывать свое полное удовлетворение и ликовать. Адвокат Пчёлкин весело подмигнул Виктору – видишь, как я говорил, так и получилось. Хотя на деле получилось даже лучше, чем он предполагал и обещал. Жена подсудимого Ольга и ее старшая дочь, пришедшая в суд в день объявления приговора, бросали на Лену и ее маму довольные, ироничные и победные взгляды. В этих взглядах было написано и прочитывалось: “Ну что, съели? Добились своего? Разве вы не этого хотели?”

Дочь Виктора Кондрашкина, поймав на себе взгляд Аллы Аркадьевны, показала ей язык и оттопыренный средний палец.

Государственный обвинитель стал о чем-то перешептываться с адвокатом потерпевшей стороны Юрием Печёнкиным. Элементарные арифметические расчеты показывали, что подсудимый стал осужденным только формально, номинально. Два года и четыре месяца составляют двадцать восемь месяцев, если из них вычесть двадцать семь месяцев, которые осужденный находился под следствием, то получится, что он может выйти на свободу через каких-то двадцать дней, через неполных три недели.

Под самый занавес судебного процесса судья пятой категории Лидия Федорчук обратилась к матери потерпевшей.

– Потерпевшая сторона, вам предоставляется возможность высказать свое мнение относительно вынесенного приговора. Вы хотите что-нибудь сказать?

– Ну что можно сказать? По-моему, всем и так все ясно. После вынесенного приговора мы все чувствуем себя еще более униженными и оскорбленными.

– Вы считаете, что здесь вас еще более унизили и оскорбили? Я так не считаю. Я что-то не заметила, чтобы кто-то здесь вас унизил и оскорбил. Это нужно понимать так, что вы считаете приговор слишком мягким?

– Не просто слишком мягким, а просто непонятным. Смехотворно мягким, оскорбительно мягким. Получается, что уже через неполный месяц осужденный насильник и педофил, представляющий большую опасность для общества, снова окажется на свободе. Мы, конечно же, обжалуем этот приговор.

– Это ваше конституционное право. Желаю вам удачи, хотя и считаю вынесенный приговор вполне справедливым и объективным. Заверяю вас, уж вы поверьте моему большому опыту, что и кассационный суд, и верховный суд оставят этот приговор без изменения. Но государственный обвинитель может выступить с надзорным представлением, это его право, и я думаю, он воспользуется этим своим правом. Ну и вы, со своей стороны, вместе с вашими адвокатами можете составить кассационную жалобу – для очистки вашей совести. Просто вам придется пройти через новые испытания и разочарования. Это будет новая нервотрепка. Если у вас есть лишние нервы и время, то пройдите и через это, и да поможет вам Бог. Просто я посоветовала бы вам хорошенько поразмыслить, взвесить все за и против. В том, что никаких результатов не будет, можете не сомневаться. А что касается общественной опасности осужденного, то это решаете не вы, а суд. Я, например, уверена, что он почерпнул необходимый урок из всей этой истории и больше уже не повторит подобных ошибок.

Судебное следствие объявляется закрытым.

И ударом своего молотка судья Лидия Федорчук поставила последнюю точку в судебном следствии.

Жена осужденного и его несовершеннолетняя дочь демонстративно задрав кверху носы, высокомерной, важной и гордой походкой продефилировали к выходу мимо растерянно сбившихся в кучу родных и близких потерпевшей Лены Степановой.

 

Глава девятдцатая. “Вы у меня добрифингуетесь…”

 

После оглашения приговора суда Алла Аркадьевна впала в депрессию. Проплакав два дня, она решила написать о своей семейной истории на своей персональной страничке в Интернете.

«Я не популярный блогер, изредка пишу о своих увлечениях и путешествиях. Думала, что мои дневниковые записки прочтут не больше нескольких сотен человек. Но прочитали и откликнулись тысячи. Люди, выразившие мне свое сочувствие, буквально возродили меня из пепла. Каждый день мне писали женщины, которые так же, как и моя дочь, пережили этот кошмар. Которые умолчали о своей истории в страхе не получить помощи и поддержки, или попросту не смогли ничего доказать в суде. В нашей стране изнасилована каждая вторая».

В блоге, кроме самой истории, Алла Аркадьевна выложила несколько фотографий со своими двойняшками: кроме Лены, у нее есть еще одна дочь. «Во времена, когда мы еще были счастливы. Вернется ли это ощущение, не знаю», – подписала она снимки.

 

– Ну что ж, Алла Аркадьевна, мы с вами получили очень болезненный щелчок по носу, но давайте не будем унывать и отчаиваться, – сказал адвокат Юрий Печёнкин тяжело переживавшей циничный и оскорбительный вердикт женщине.

– Щелчок по носу? Это, по-вашему, щелчок по носу? Да ведь нас растоптали, оплевали, по нашей семье и по нашей жизни проехались асфальтовым катком, а вы говорите, что нам дали щелчок по носу? – возмутилась Алла Аркадьевна.

– Ну, хорошо, признаю, мы проиграли этот раунд по всем статьям. Но ведь вы же сами видели, что судья была в сговоре с семьей этого “фрика”.

– Да, они ее подкупили. Кто бы сомневался в этом. Они всех подряд подкупают. И следователей тоже подкупили, и прокурора тоже. Если государственный обвинитель предал нас, это означает, что нас предало наше государство, наша страна. А если так, то стоит ли подавать на апелляцию? А если так, то стоит ли жить в этой стране? Вот как ставится вопрос.

– Конечно, стоит. Я имею в виду апелляцию. Но эту апелляцию нужно подготовить предварительным артобстрелом.

– Не понимаю, о чем вы. Но будет ли хоть какой-нибудь результат? Для нас этот результат очень важен. Жизненно важен. Вы понимаете, мы все уже смертельно устали. Вам намного проще – это ваша работа, вы всего лишь проиграли первый раунд, возможно, даже, первую шахматную партию, а мы проиграли свою жизнь, проиграли свою веру и надежду в справедливость, в ее существование и торжество. Я не могу смотреть Леночке в глаза, я выбросила одежду, которая была на ней в тот день. А мой муж? Он тоже чувствует себя виноватым в том, что не сумел защитить нашу Леночку, не смог защитить наши права и интересы на суде. Он уже три раза вывозил нас из страны, чтобы мы как-то отвлеклись от своей беды и своих забот. Я знаю, как тяжело ему приходится, я знаю, что он достает эти деньги с большим трудом и под большие проценты.

Нависло тягостное, тяжкое молчание, плотное, как брезент. Алле Аркадьевне сорок пять лет, но охватившие ее отчаяние, тоска, усталость и разочарование сделали свое черное дело. Она выглядит лет на десять старше своего возраста. Она “стрельнула” у адвоката сигарету, затянулась, закашлялась. Она давным-давно не курила, да и сейчас не стала бы, если бы не нервное потрясение.

– Вы на меня не обижайтесь, Юрий Михайлович, но если бы вы защищали нашу девочку так же рьяно и ретиво, так же цепко, как адвокат Пчёлкин защищал этого Кондрашкина, результат мог бы оказаться иным.

Юрий Михайлович промолчал. Ему было немного обидно, ведь он сделал все, что мог, ведь он принял так близко к сердцу беду, свалившуюся на эту симпатичную и порядочную во всех отношениях семью. Алла Аркадьевна продолжала грустно выговаривать и заговаривать свою обиду, свою боль.

– Ненавижу этих людей. Ненавижу судью и особенно ненавижу адвоката этого негодяя. Не могу понять, как можно защищать маньяка и педофила, отпетого мерзавца.

– Ну, здесь уже вы не совсем правы. Перед законом все должны быть равны. У преступников тоже есть права, которые кто-то должен защищать – хотим мы того или нет. Преступников можно и нужно защищать – в рамках законности, чтобы был противовес обвинению. Защитник выполняет свою работу, отрабатывает свой гонорар. Деньги ведь не пахнут.

– Не знаю, никогда не понимала этого подхода и этой пословицы. Для меня деньги всегда пахнут. Я бы ни за какие деньги, ни за какие блага в мире не согласилась бы защищать отморозков и ублюдков. Деньги грязных людей – это грязные деньги. А деньги этого подонка Кондрашкина вообще пахнут дерьмом.

– Алла Аркадьевна, а знаете, о чем я сейчас подумал? По-моему, семья нашего “фрика” чересчур пожадничала, хватила через край.

– То есть? Что вы имеете в виду?

– Объясняю. Они купили судью и заказали срок “ниже нижней планки”. Но это слишком большая кость и для них, и для судьи. Вот увидите, они не смогут ее проглотить, поперхнутся. Если бы судья назначила наказание по минимуму, то есть три года, она смогла бы это обосновать смягчающими обстоятельствами, и бороться против ее приговора нам было бы в десять раз трудней. А сейчас она допустила грубейший промах, и мы ее схватим за жабры. Как видите, нет худа без добра.

– Ваши бы слова да Богу в уши. Не верится что-то, чтобы такая старая, опытная и хитрая лиса попала в капкан. Вы просто хотите меня хоть как-то утешить.

– Ничего подобного. Она попалась, я вам честно говорю. У нас есть множество серьезных зацепок, и мы их используем. А что касается старой и хитрой лисы, она тоже изредка попадает в капкан. И на старуху бывает проруха.

– Знаете, господин Печёнкин, возможно, я очень плохой человек, но я бы очень хотела, чтобы с дочерью этой судьи Федорчук и с дочерью адвоката этого негодяя случилось бы такое же несчастье, как с моей Леночкой. Тогда они станут лучше меня понимать. А может, и не станут.

 

Под “артподготовкой” апелляции адвокат Печёнкин подразумевал привлечение внимания широкого общественного внимания к делу Виктора Кондрашкина. В средствах массовой информации уже прокатилась одна большая волна: все информационные агентства раструбили о завершившемся судебном процессе и о скандально мягком приговоре, вынесенном по делу серийного насильника и педофила. Во всех новостных передачах сообщалось, что вынесен позорный для российской Фемиды вердикт и что на отмене приговора и пересмотре дела настаивает потерпевшая сторона, что адвокаты изнасилованной девочки считают приговор незаконным и необоснованным, что государственное обвинение тоже настаивает на отмене приговора в связи с чрезмерной мягкостью наказания. Особенно возмутило журналистов и общественность то, что в счет указанного смехотворно мизерного срока заключения Кондрашкину было засчитано время, проведенное им в СИЗО. Таким образом, он мог выйти на свободу уже в ближайшее время, через какой-то месяц после оглашенного судом приговора. Информация нашла живой отклик и вызвала большой резонанс в обществе.

 

Волну это можно было поднять снова, причем большого труда это не стоило бы. Тележурналисты и репортеры крупнейших московских газет сами выходили на участников процесса, на семью потерпевших и защитника ее прав и интересов. От журналистов все отмахивались, как от назойливых мух. Адвокату Печёнкину достаточно было дать свое согласие провести небольшую пресс-конференцию, брифинг по этому вопросу, и слух о предстоящем разоблачительном брифинге разлетелся по всем телеканалам и редакциям средств массовой информации.

В пресс-конференции принимали участие Алла Аркадьевна, в качестве матери потерпевшей Лены Степановой, и адвокат потерпевшей стороны Михаил Печёнкин. Они выступали, как слаженная команда. Выступление Аллы Аркадьевны было эмоциональным, адвокат, как это и подобает юристу, был подчеркнуто сдержан и опирался только на логические доводы, факты и аргументы. Рассказывая об итогах, о приговоре завершившегося суда, Алла Аркадьевна сказала:

– Пока я общалась с сотрудниками полиции, со следователями, с  судьями, адвокатами, я недоумевала, в кого превратился современный человек. Сплошной цинизм, прагматизм и меркантильность, везде и всюду вас встречают холодные и пустые глаза. Профессионалы, которые призваны ловить и наказывать преступников, ничуть не лучше самих преступников. Везде и всюду, на каждом шагу я сталкивалась с непреодолимой эмоциональной и нравственной глухотой.

Видимо, это какая-то профессиональная деформация – настолько они циничны и жестоки.

Было странно и страшно встречать людей, представляющих законность, которые открыто выражали свои симпатии этому подонку, убежденному насильнику и педофилу. Мы понимали, что его семья не останавливается ни перед чем, подкупает свидетелей, потерпевших, следователей, судью.

На смену фрустрации и депрессии пришла злость. Я написала нескольким депутатам, во всевозможные фонды и нашему харизматичному детскому омбудсмену Павлу Астахову. Омбудсмен нами не заинтересовался. По крайней мере, ответа на письмо я не получила.  Однако нам взялся помогать фонд «Сопротивление» (и до сих пор они оказывают нам психологическую и юридическую помощь).

В  ходе следствия выяснилось, что подсудимый уже  неоднократно привлекался к уголовной ответственности по аналогичным делам. И каждый раз дело удавалось замять – оно закрывалось «за примирением сторон». То есть, понятно:  девочкам давали денег, пострадавшие забирали заявления (свидетельства  об этих эпизодах приобщены к нашему уголовному делу). Попутно нас запугивали. Чем? Тем, что у них кругом связи, что деньги уже занесены во все нужные кабинеты, и мы все равно ничего  не добьемся.

Но мы не поддавались.  Мы проходили бесконечные экспертизы, участвовали в следственных действиях, снова и снова давали показания, несколько раз были на очной ставке с подследственным. Каждый раз, когда эта мразь Крестов-Кондратьев сталкивался с моей дочерью на следственных действиях он осыпал ее и нас проклятиями, грозил ей геенной огненной, какими-то “кармическими бумерангами”, на манер каннибала доктора Лектора втягивал носом воздух, короче, всячески психологически давил на нее.  Мы держались. Хотя мне приходилось  каждый раз отпаивать дочь успокоительным.

Два года я надеялась на правосудие. А потом поняла, что до этой истории просто жила на облаке. Наверное, я была наивной. Меня всегда окружали хорошие и порядочные люди, а тут мы окунулись в такой ужас.  Теперь я не надеюсь ни на что. Во время суда подсудимый смотрел на Лену, на меня и моего мужа и открыто посмеивался. И все это видели. И судья Лидия Федорчук тоже это видела. Это было отвратительно. Те слова раскаяния, которые он произнес – просто спектакль для суда. Точно такими же ухмылками нас награждали его жена и дочь.

До последнего момента, несмотря на то, что весь ход судебного разбирательства показывал, что ничего хорошего ждать не приходится, несмотря на то, что даже государственный обвинитель вел себя очень странно, был настроен чересчур либерально и даже не пытался отстаивать первоначальную квалификацию преступления, я и моя семья не теряли надежду на справедливый приговор. Но нас ожидало огромное разочарование. Как видите, я открыто, во весь голос, на всю страну обвиняю судью в получении взятки, в коррумпированности. Пусть она обвинит меня в клевете, если это неправда. Я бы очень хотела, чтобы она это сделала. Мне терять уже нечего. Все, что можно было, я и моя семья уже потеряли.

С учетом времени, которое этот подонок Берестов-Кондрашкин изображал шизофрению и валял ваньку в дурдоме, судья Лидия Федорчук посчитала возможным наказать человека, виновность которого доказана и который полностью признал на суде свою вину, обвиняемого по двум тяжким уголовным преступлениям и имеющего в анамнезе приводы по аналогичным делам, всего к одному месяцу колонии общего режима.

Есть в этой истории и другая тема, наводящая на серьезные размышления. Подавляющее большинство людей, узнававших, какие деньги предлагались нам за отказ от показаний, предлагали брать их и не залупаться дальше. Что это за моральная проституция! Что за торгашество! Рабская, убогая, ущербная психология. Вот и вторая потерпевшая по нашему делу – Марина Спиридонова, видимо, пошла на сделку с совестью. Она заявила на суде, что подсудимый загладил перед ней свою вину. Вы, конечно, понимаете, чем и как он ее загладил. Правда, родственники потерпевшей утверждали, что никаких денег от подсудимого и его представителей не получали, но в это трудно поверить. Пусть это останется на их совести.

Наша семья с помощью адвокатов подала кассационную жалобу на приговор в отношении Кондрашкина-Берестова. Если решение, вынесенное судом, не удастся изменить, мы с мужем увезем Леночку и ее сестру из России. Я осознала, что мы здесь – изгои, что мы не готовы жить в государстве, которому настолько наплевать на человека, на своих граждан. Лене очень тяжело, но она все держит в себе. Сейчас ей уже восемнадцать лет. Она выросла на произведениях Пушкина, Толстого и Достоевского, она считает, что преступление не может и не должно оставаться безнаказанным, она хочет возмездия, хочет, чтобы насильник получил по заслугам. Только когда насильника и извращенца посадят на срок, адекватный его преступлениям, у моей девочки закроется этот “гештальт”, только тогда она избавится от этого кошмара, сумеет залечить свою раненую душу. До этого она будет жить в состоянии пустоты и фрустрации, не находя себе места.

Адвокат Юрий Михайлович Печёнкин отметил, что в завершившемся процессе большую роль сыграли средства массовой информации, которые активно освещают ситуацию. Пристальное внимание журналистов к этому делу вынуждало суд вести процесс прозрачно – насколько это было возможно в тех условиях.

– Судья Лидия Федорчук озвучила смягчающие обстоятельства, повлиявшие на итоговый приговор… Это две несовершеннолетние дочки на иждивении осужденного, престарелые родители, которых он якобы тоже содержит, а также то, что он раскаялся и признал вину. Мы все видели, каким образом он “раскаялся”, судья также это видела и прекрасно понимала, что это обычный спектакль, так что здесь тоже для меня очевиден сговор судьи со стороной подсудимого. В смягчении приговора определенную роль сыграла также послужившая основным “исключительным обстоятельством” справка из следственного изолятора о том, что подсудимый Кондрашкин все это время якобы оказывал содействие оперативному отделу в раскрытии тяжких и особо тяжких преступлений. Каких именно? Об этом судья отказалась говорить. Но что там чужие уголовные дела, вспомним, что в деле самого Кондрашкина остается “не установленное лицо” – исполнитель трюка с собачкой. Если он действительно сотрудничал с правоохранительными органами, то почему не выдал своего подельника, соучастника своих преступлений. Кстати, у этого так называемого “сотрудничества со следствием” есть своя оборотная сторона. По “понятиям” уголовного мира это самое обычное и заурядное стукачество. А к стукачам сокамерники относятся даже еще хуже, чем к насильникам, маньякам и педофилам. Их, говоря языком зоны, “опускают”, то есть насилуют. Ну и правильно, в общем-то, делают, добавлю от себя.

После поднявшегося большого возмущения общественности и резонанса в средствах массовой информации, следственные органы засуетились. Спустя несколько дней после вынесения приговора районного суда, Следственный комитет РФ распространил информацию о том, что дело возможного подельника Кондрашкина выделено в отдельное производство.

Это означает, что вопросы по делу Виктора Кондрашкина остаются. Эта информация прямо утверждает, что в деле нашего насильника  уже просматривается много пробелов. На языке юристов это означает подсказку, указание сверху. Готов руку дать на отсечение, что Верховным судом РФ при более детальном исследовании всех обстоятельств по делу и доказательств этот приговор, скорее всего, будет отменен, а дело будет направлено на доследование.

К участникам и организаторам брифинга присоединился также юрист правозащитного центра «Сопротивление» Александр Кошкин. Он сказал:

– Обычно апелляции по судебным приговорам ни к каким результатам не приводят и вынесенные вердикты благополучно вступают в силу. Именно на такой негласно действующий, неписаный закон и рассчитывает судья Лидия Федорчук. Но я все-таки склонен думать, что в нашем случае приговор будет объявлен незаконным и будет отменен. Явные нарушения в этом деле возникли еще на стадии следствия. Следователь неверно квалифицировал статью. Из дела «выпало», что потерпевшей девушке Лене Степановой на момент преступления еще не было 16 лет. За насильственные действия в отношении несовершеннолетней подсудимому грозило бы до 15 лет! Переквалификация произошла буквально накануне передачи дела в прокуратуру. По-хорошему, провести бы проверку: почему там на это нарушение не обратили внимание? В итоге судья вынес невероятно мягкое наказание, ссылаясь на смягчающие обстоятельства.

Из зала раздался чей-то возглас:

– Хоть бы его кастрировали! Вот это было бы вполне адекватным наказанием. Стал бы евнухом для своей женушки.

– Нет, на это надеяться не следует, – ответил Александр Кошкин. К сожалению, применение закона о принудительной химической кастрации возможно только по отношению к педофилам, жертвами которых становятся несовершеннолетние дети в возрасте до 14 лет. Потерпевшая Лена Степанова под эту категорию не попадает – ей в тот злополучный день, когда было совершено преступление, исполнилось 16 лет. К тому же суд не признал Кондрашкина педофилом.

Пришедший на брифинг Член Общественной палаты РФ Вениамин Роднянский в свою очередь сообщил журналистам, что семье потерпевшей постоянно угрожают: звонят, стучатся в дверь, караулят у подъезда.

– Мы самостоятельно предоставили им охрану, – заявил Роднянский.

Адвокат Юрий Михайлович Печёнкин продолжил:

– Если бы следствие установило личность подельника и Кондрашкину вменили бы статьи за похищение человека и за изнасилование группой лиц по предварительному сговору, то приговор мог бы быть гораздо суровее. Но обвиняемому вменили только изнасилование. Причем только один эпизод, хотя в уголовном деле изначально фигурировало три эпизода. Два эпизода были просто изъяты из дела, они куда-то исчезли, испарились. Получилось как в известной детской считалочке: “А” упало, “Б” пропало. К тому же даже оставшийся в единственном числе эпизод изнасилования был переквалифицирован из третьей части статьи в первую часть. А законодательство у нас таково, что суд не вправе выходить за рамки исследования предъявленного обвинения.

– В ходе следствия был допущен ряд очевидных просчетов, нюансов, в частности, свою полную профессиональную непригодность и несостоятельность показали эксперты, ведь долгое время не удавалось получить достоверные данные экспертиз, – продолжал свой рассказ адвокат Юрий Печёнкин. – Также, пока длилось следствие, изнасилованной девушке исполнилось 18 лет и следователи, воспользовавшись этим, в обход закона переквалифицировали ее в совершеннолетнюю. Таким образом, еще одно из многочисленных отягчающих обстоятельств дела было утрачено. Решение, которое вынес суд, поистине удивительное. Ведь за хулиганство у нас в стране можно получить семь лет, а за два изнасилования, я говорю здесь только об эпизодах, принятых к рассмотрению судом, оказывается, можно отделаться двумя годами колонии общего режима. Смехотворный, скандальный, позорный вердикт!

– Я считаю приговор чрезмерно мягким, а сам процесс – настоящим издевательством над правосудием. Фактически отъявленного мерзавца, сексуального маньяка и насильника осудили за мелкое хулиганство. Подобное издевательство над законом и правосудием, подобный беспредел и произвол мне доводилось видеть только во время процессов после сумгаитской резни. Там также убийц и насильников судили, как мелких хулиганов.

– То, что судья Лидия Федорчук творила на процессе, невозможно объяснить просто глупостью отдельно взятого человека. Кстати, она – вовсе не глупый человек, она все отлично понимала, и это только еще больше усугубляет ее вину. Мы полагаем, что ее действия носили умышленный и коррупционный характер, – сказал защитник потерпевшей стороны Юрий Печёнкин. – Я надеюсь, что эта жалоба будет рассмотрена. В действиях судьи содержится грубейшее нарушение и судейской этики, и норм права. Есть все основания, чтобы ее лишили полномочий.

– Возник ряд правомерных и напрашивающихся вопросов. Почему не конфисковали загородный дом насильника, который он использовал для своих грязных делишек. А машину? Она же была средством, орудием для реализации преступных намерений этого негодяя. Ведь на этом серебристом внедорожнике осуществлялись многие его преступления.

Подводя итоги брифингу, адвокат Печёнкин сказал:

– Я более чем уверен, что мы имеем дело с очень опасным для общества серийным насильником и педофилом. Честно говоря, назвать его педофилом в классическом смысле слова я не могу, но факт остается фактом, что только в выявленных преступлениях три пострадавшие из шести были несовершеннолетними. Этот Кондрашкин не остановится. Это далеко не первое его преступление. В интересах прокуратуры и в интересах общества устранить это животное с улиц нашего города.

Мы будем добиваться того, чтобы уголовное дело вернули прокурору, на этап предварительного расследования, и сменили квалификацию.

 

Проведенный матерью потерпевшей девушки и ее адвокатом брифинг для журналистов попал, что называется, в самое яблочко и произвел эффект разорвавшейся бомбы, вызвал огромный резонанс. Их обвинительные выступления всколыхнули, взбудоражили общественное мнение. В застойное, покойное болото судейской системы был брошен большой камень, булыжник, и вода пошла кругами.

В Интернете, во многих крупных и популярных социальных сетях “мировой паутины” перепечатывались дневниковые записки матери Лены Степановой, Аллы Аркадьевны. Это были написанные безо всякого изыска и литературной обработки, и именно этим и ценные, очень искренние и трогательные размышления доведенного до отчаяния человека, который жил, “под собою не чуя страны”, и вдруг оказался один на один перед постигшей его семью бедой.

«Первая эмоциональная реакция была одна: убить подонка», – писала Алла Аркадьевна, и вдруг оказалось, что под этими ее отчаянными словами готовы подписаться тысячи, десятки и сотни тысяч людей.

В различные социальные сети “Всемирной паутины”, Интернета, посыпались тысячи откликов, в которых люди из самых разных уголков необъятной страны, из ближнего и дальнего зарубежья, выражали моральную поддержку семье Аллы Аркадьевны, оказавшейся жертвой негодяя, возомнившего себя “поэтом-авангардистом”, “сочинителем песен в жанре трэш-арт” и “фрик-певцом”.

Привожу небольшую выборку таких откликов – наобум, ничего в них не меняя и не редактируя.

“Отрезать писюн, чтобы не бесчинствовал, отрезать язык, чтобы не “пел”. Вот такой приговор был бы справедливым”.

“Ну, ничего, теперь певун сладкоголосый будет в лагерной самодеятельности петь. Фальцетом, сука”.

“Вот читая о таких мразях, невольно вспоминаешь суд шариата и забивание прилюдно камнями. Думаю, это самая милосердная смерть для таких ублюдков”.

“Наиболее подходящее наказание для педофилов – пожизненное заключение в колонии строгого режима без права на УДО и прочие поблажки. Но тут возникает вопрос- не будет ли данная статья использоваться для устранения неугодных людей. Учитывая современный уровень коррупции, подделать любую экспертизу не составляет никакого труда. Но! Если факт насилия доказан – то высшая мера”.

“Предлагаю посадить этого Кондрашкина в клетку с самцом гориллы”.

“Желаю детям продажных судей приятного знакомства с этим фриком-извращенцем”.

“На зоне фрик-певец будет оказывать услуги сексуального характера на благотворительной основе”.

“А будет ли какое-то расследование в отношении судьи, прокурора прошлого суда? А то как шумиху поднимут до федерального уровня – сразу отменяют излишне мягкие приговоры, а вот причины таких решений судебной системы, похоже, никого не волнуют.”

“Какой же он педофил? В 16 лет уже по закону можно. Просто насильник. Только вот за изнасилование вообще-то должны от 7 лет давать. Но в тюрьме в любом случае за такое его минимум петухом сделают, а то, глядишь, и просто “несчастный случай” устроят”.

“Дать ему два вагона дерьма и пока не съест, никто не поверит ,что он псих, если откажется – пожизненно!”.

“Фрик-певец – это как? Поет не ртом, что ли?”.

“Не меньше десятки уроду!.. Я вообще хренею от наших самых гуманных судов в мире. 10 лет насиловал. Ловили, отпускали, ловили, отпускали. Мля, ждали, пока убьёт, что ль?”

“Этот фрик реально стал козлом отпущения в политике пиара нашей власти, а хочется другого: чтоб таким пидорам выносили адекватный приговор сразу, без вмешательства думы и без “колокольного набата” родственников потерпевшей.”

“Надо было маме этой девочки брать деньги. А на эти деньги нанимать бравых ребят, по принципу тотализатора. Кто первый принес голову – тот получает все”.

“Ему за его действия конец надо отрезать, в горло вбить, так чтоб от этого и задохнулся. Тогда поверю в правосудие”.

“И ведь даже если дадут срок, то маменька наверняка “договорится” с начальником тюрьмы, чтобы сыночку отдельную вип-камеру сделали и по УДО через 2 года освободили. Отдайте этого г***на маме девочки, которая отказалась оценивать здоровье своего ребенка в деньгах, при этом свяжите. Вот так он получит все, что заслужил.

Такие люди не перевоспитаются… Это факт!”

“После такой “афиши” ему бы “одиночку” у суда вымаливать”.

“В этом деле ясно только одно. Ясно,  что об институт правосудия и неотвратимости наказания самым наглым и беспощадным образом вытерли ноги. Очередной раз…”.

 

Сразу после оглашения скандального решения судьи Лидии Федорчук на пресс-службу вышестоящего Московского областного суда обрушился шквал звонков, вопросов, обращений с просьбой дать комментарий по делу. Но при этом судья подмосковного городского суда, в котором был вынесен скандально мягкий приговор, продолжала отмалчиваться. Такое поведение опытного судьи пятой категории многих повергало в полное недоумение. Общественность, юристы, представители властных структур, руководители города не могли взять в толк, почему судья Лидия Федорчук не использует своей шанс защитить собственную репутацию, репутацию городского суда, в котором она работает и интересы которого представляет. Было непонятно также, почему городской суд, несмотря на все запросы, так и не удосуживался предоставить пресс-секретарям вышестоящих судебных и правоохранительных инстанций текст приговора. Текст приговора так им и не был официально предоставлен, даже после того, как пресса подняла шум, после того, как этот текст был выставлен на всеобщее рассмотрение в Интернете.

В прессе появились многочисленные блиц-интервью с видными юристами, занимающими высокие должности в Верховном Суде страны, в аппарате Президента, и они также выражали свое недоумение, что в течение целой рабочей недели руководство городского подмосковного суда так и не удосужилось позволить трансляцию уже напечатанного приговора своим же коллегам. “Объяснение может быть одно – дело темное”, – делали свои выводы журналисты. Когда за два тяжких преступления выносится приговор, как за простое хулиганство, то требуются объяснения. Немедленные и публичные. Если есть объективные основания для такого нестандартного, шокирующего решения, то это как раз тот редкий случай, когда судья, ради сохранения репутации всей судебной системы должна тут же устроить брифинг для прессы и разжевать, почему и на каком основании приговор содержит именно такое наказание.

Уполномоченный при Президенте РФ по правам ребенка Павел Астахов направил обращение прокурору Московской области Александру Аникину. В своем письме он назвал приговор, вынесенный Кондрашкину-Берестову, необоснованно мягким, и заявил, что суды выносят неоправданно либеральные приговоры по уголовным делам, связанным с сексуальным насилием и сексуальной эксплуатацией детей. “Такая судебная практика противоречит общепризнанным принципам и нормам международного права, способствует рецидиву преступлений педофильного характера, формированию в общественном мнении представлений о безнаказанности педофилов и незащищенности растленных ими детей, росту правового нигилизма в обществе, провоцирует граждан к самосуду”.

Это был прорыв, большой шаг вперед. Теперь уже с полной уверенностью можно было утверждать, что “артподготовка” апелляции удалась на славу.

Оценочные, иронично-саркастичные материалы касательно скандально мягкого приговора серийному насильнику и педофилу Виктору Кондрашкину были опубликованы чуть ли не во всех сколько-нибудь значительных периодических изданиях. В одной из них, в частности, говорилось:

“Неделя тишины, неделя пренебрежения к репутации всей судебной системы уже нанесли ей такой урон, который едва ли загладит и отмена скандального решения и запоздалые объяснения. Ну а в случае, если внятных объяснений не последует, то устранить последствия репутационного удара поможет только отставка коррумпированного и заинтересованного в исходе дела судьи”.

Судья Лидия Федорчук была прижата к стене, была загнана в угол. Сколько раз она говорила этим идиотам, матери и брату подсудимого, что они просят у нее невозможного, что нельзя, ну никак нельзя выпускать на свободу подсудимого с таким преступлением на шее. Сколько раз она предупреждала их, что запрашиваемый приговор будет чреват непредсказуемыми последствиями, что из-за их каприза она может поплатиться головой, своей карьерой и будущим! Нет, им непременно нужно было упорствовать, настаивать на своем. Да и сама она тоже хороша – дала уговорить себя этим пресыщенным и зажравшимся дельцам. А ведь уже тогда сердце, чувство опасности подсказывало ей, что на этот раз она играет с огнем, что это “подмазанное” дело станет для нее большой головной болью. Ну и поделом – видите теперь, как брифингуют эти потерпевшие, всю страну на уши подняли.

– Ничего, брифингуйте. Вы у меня еще добрифингуетесь, – сказала судья себе самой и села за письменный стол, чтобы собраться с мыслями и изложить основные положения для ответного выступления в прессе.

Ответный брифинг судьи Лидии Федорчук был не столь многолюдным. Она не была заинтересована в настоящей гласности и прозрачности пресс-конференции, место и время ее проведения держала в строжайшей тайне и только в самый последний момент пригласила двух-трех хорошо знакомых журналистов. Какая, в принципе, разница, сорок журналистов участвуют в брифинге, или три-четыре? Брифинг есть брифинг, и не важно, сколько человек на нем присутствует. В конце концов, она дает запрашиваемую информацию для репортеров и газетчиков, а значит, проводит пресс-конференцию, брифинг. А если так, то кому какое дело, большой это брифинг или маленький?

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я действовала строго в рамках закона, в рамках предоставленных мне возможностей. Подсудимый Виктор Кондрашкин не приходится мне ни кумом, ни сватом, ни зятем, ни братом. Скажу больше, хотя как судья я не должна это говорить. Мне он так же не симпатичен, как и вам. Возможно даже, более омерзителен, чем вам. Но на то и вы журналисты, а я – судья. Вы в своей деятельности можете руководствоваться эмоциями, а я не могу, не имею права. Какой бы строгий срок наказания я для подсудимого ни определила, потерпевшей стороне это показалось бы недостаточным. Адвокаты потерпевшей стороны на полном серьезе предлагали  применить к подсудимому химическую кастрацию – на основании одних лишь предположений, что он, отбыв срок, может продолжить развратничать. Самоочевидно, что подобная аргументация не могла служить для меня основанием для вынесения решения. Получается как в анекдоте про Моллу Насреддина. Он посылает дочку за водой и дает ей звонкую затрещечину. Собравшиеся удивленно спрашивают: что ты делаешь, зачем бьешь девочку? – А это на тот случай, если она разобьет кувшин. Поймите меня правильно. Я имею право наказывать человека только после того, как он в чем-то провинился, после того, как он разбил кувшин. Презумпцию невиновности, как известно, у нас никто не отменял. Что касается меня, то я убеждена, что осужденный Виктор Кондрашкин никогда и ни за что не возьмется больше за старое. И я считаю вынесенное наказание вполне достаточным, считаю, что он получил сполна за свое преступление.

Меня часто спрашивают, какими мотивами я руководствовалась, давая подсудимому срок наказания ниже минимального предела, установленного статьями, под которые подпадают действия Виктора Кондрашкина. Поясняю. В соответствии с положениями статьи 64 УК РФ суд имеет право назначить наказание ниже низшего предела санкции – цитирую Уголовный Кодекс: «При наличии исключительных обстоятельств, связанных с целями и мотивами преступления, ролью виновного, его поведением во время или после совершения преступления, и других обстоятельств,  существенно уменьшающих степень общественной опасности преступления». Я усмотрела все эти “исключительные обстоятельства” в представленных адвокатом подсудимого справках и документах. Как видите, я и здесь ни на шаг не отступила от требований закона.

Другой важный момент в деле. Виктор Кондрашкин, что бы мы там ни говорили, не серийный насильник. Мне указывали на какие-то шесть эпизодов, которые он якобы совершил до этого. Хорошо, допускаю. Но в таком случае предоставьте мне судебные решения по этим эпизодам, и тогда я накажу его значительно строже, как преступника-рецидивиста. Но этих судебных решений нет. Мне, во всяком случае, никто их не предъявил. Ну, и что мне остается делать в этом случае? Получается, что он первый раз оказался на скамье подсудимых, при этом чистосердечно покаялся, признал свою вину и принес извинения потерпевшей стороне.

Потерпевшая сторона с упорством, достойным лучшего применения, утверждает, что у осужденного был соучастник, подельник. Замечательно. В показаниях потерпевшей говорится о наличии сообщника у Кондрашкина, который помогал ему против воли потерпевших заталкивать их в машину. Но напрашивается правомерный вопрос: а где же он, этот сообщник и подельник? Почему его нет на скамье подсудимых? Если бы следствие установило его личность и привлекло к ответственности, то Кондрашкину-Берестову можно было бы вменить статьи за похищение человека и за изнасилование группой лиц по предварительному сговору, и статья, примененная к Кондрашкину, соответственно должна была бы быть более тяжкой. Но подсудимому вменили только изнасилование, да и то по части первой. А согласно законодательству, суд не вправе выходить за рамки предъявленного обвинения.

Хочу обратить ваше внимание на другой ключевой момент в деле. Адвокаты потерпевшей стороны всячески пытались оказывать на меня давление, все время утверждали, что подсудимый Виктор Кондрашкин педофил – на том основании, что потерпевшая девушка в тот злополучный день, когда с ней случилась эта беда, была несовершеннолетней. Я бы рада квалифицировать совершенное преступление по третьей части 131-й статьи, но у меня связаны руки, поверьте мне на слово. Во-первых, предварительное следствие затянулось на два с лишним года, и потерпевшей девушке – по этическим соображениям я не называю здесь ее фамилии, хотя подробности судебного процесса широко освещались и даже обсуждались – к моменту начала судебного следствия уже исполнилось восемнадцать лет. Но дело даже не в этом, а в том, что в следственном деле, представленном для судебного разбирательства, указана первая часть 131-й статьи, и я не наделена правом менять квалификацию предъявленного следствием обвинения. Я предложила сделать это государственному обвинителю, но он отказался. Ну, а теперь скажите мне, что мне оставалось делать в этих условиях?

Кроме того, я как судья обязана считаться и с тем фактором, обстоятельством, что подсудимый мог и не знать, что имеет дело с несовершеннолетней, учитывая, что сегодняшние подростки выглядят на вид зачастую старше своего истинного возраста.

Потерпевшая сторона всячески муссирует то обстоятельство, что суд засчитал осужденному Кондрашкину в счет срока заключения время, проведенное им в СИЗО. Что можно сказать по этому поводу? Заверяю вас, что я и здесь действовала, строго придерживаясь буквы закона. И еще я, пользуясь предоставленной мне возможностью, хочу заверить вас, заверить нашу общественность, что каждый день, проведенный в следственном изоляторе, является страшным испытанием на прочность и, по моему убеждению, может быть приравнен к неделе пребывания в колонии общего режима.

Потерпевшей стороне и ее адвокатам страшно не понравилось, что суд учел в качестве смягчающего обстоятельства справку из следственного изолятора о том, что осужденный сотрудничал с правоохранительными органами. А что мне оставалось делать? Игнорировать эту справку, приобщенную к уголовному делу? Притвориться, что ее нет? Не обращать на нее никакого внимания? Но ведь закон предписывает мне учитывать все смягчающие обстоятельства, если таковые имеются.

Обращаясь к потерпевшей стороне, я бы сказала:

– Вы должны обижаться не на суд, а на предварительное следствие, которое явно не доработало это дело. Вы должны обижаться на государственного обвинителя, который согласился с предложенной следствием мягкой квалификацией преступления. Так что вынесенный приговор, который потерпевшей стороне представляется мягким, лежит не только на совести суда.

Напоследок я бы хотела заметить, что я хорошо понимаю и разделяю боль потерпевшей стороны. Но при этом хотела бы напомнить им, что ненависть – это дорога в никуда, дорога в пропасть. Ненависть не может стать доктриной жизни. Лично у меня подсудимый вызывает только чувство жалости и брезгливости.

Хочу коснуться также не совсем корректного поведения потерпевшей стороны и ее адвокатов. Они проявляют неуважительное отношение ко мне и в моем лице к суду. Неудовлетворенность вынесенным приговором не дает им права обвинять меня в коррумпированности, в заинтересованности и т.д. Я бы могла привлечь их к ответственности за подобные опрометчивые, клеветнические высказывания, и если не делаю этого, то только по той простой причине, что не хочу еще больше осложнять их и без того непростую жизнь, не хочу ставить себя на один уровень с ними. По этому поводу могу только заметить, что на практике почти не бывает приговоров, которые устраивали бы всех, обе враждующие стороны. Я не знаю ни одного случая, чтобы приговор удовлетворил и истца, и ответчика. Это нормально.

И, наконец, последнее. Срок подачи апелляции истекает в самое ближайшее время. На сегодня, на текущий момент, насколько мне известно, в Московский областной суд эта апелляция еще не была представлена. Если прокуратура и потерпевшая сторона действительно намерены подавать апелляцию, то им следует поторапливаться. Однако мне моя интуиция и мой большой опыт работы в суде подсказывает, что апелляция так и не будет представлена, поскольку нет ни единой зацепки, за которую могли бы ухватиться защитники потерпевшей стороны.

 

 

Глава двадцатая. “Мне дичайше наплевать…”

 

Апелляция, тем не менее, была своевременно подана. Государственное обвинение настаивало на отмене приговора в связи с чрезмерной мягкостью наказания. Прокурор потребовал пересмотра дела, вызвавшего в обществе большой резонанс, который отразился и в многочисленных телевизионных передачах и газетных публикациях. Потерпевшие также обратились в Московский областной суд с просьбой отменить приговор суда первой инстанции как незаконный и необоснованный. В самый последний момент, буквально за три дня до истечения срока наказания насильника, коллегия по уголовным делам главного суда Подмосковья приняла решение о пересмотре громкого дела. Как и следовало ожидать, Московский областной суд отменил приговор, вынесенный подмосковным городским судом первой инстанции. Такое решение приняла судебная коллегия по делам инспекции. Она вернула дело на пересмотр в тот же самый подмосковный городской суд.

Адвокат потерпевшей Лены Степановой Юрий Михайлович Печёнкин тем временем обратился в Федеральную службу исполнения наказаний РФ с запросом о предоставлении информации по выданной ранее справке и объяснений, каким образом осужденный Виктор Кондрашкин содействовал раскрытию преступлений.

На запрос поступил ответ, что была проведена соответствующая служебная проверка, которая выявила, что данная справка не выдавалась адвокату Кондрашкина, подпись руководителя СИЗО номер 12 поддельная, а также, что Кондрашкин никаким образом не содействовал раскрытию преступлений и состоит на учете, как лицо, склонное к побегу.

В связи с этим адвокаты потерпевшей стороны ранее заявили ходатайство о приобщении результатов запроса к материалам дела, а также о проверке адвоката Кондрашкина Михаила Пчёлкина на предмет фальсификации справки.

 

Адвокат потерпевшей стороны Юрий Михайлович Печёнкин вместе со своими коллегами организовал новую пресс-конференцию в “РИА Новости”, на которой снова заострил внимание журналистов и общественности на то, что Виктор Кондрашкин неоднократно, как минимум шесть раз, совершал подобные преступления, подпадающие под статьи 131 и 132 УК РФ, но ему каждый раз удавалось избежать уголовного наказания, откупившись от потерпевших.

Все свои преступления он совершал в весеннее и осеннее время по одной и той же схеме, выбирая одну и ту же категорию жертв – несовершеннолетних девочек.

– Подчеркиваю, что мы здесь говорим только о доказанных преступлениях, совершенных за последние десять лет. Сколько таких преступлений он совершил на самом деле, сказать трудно, однако можно не сомневаться, что их было неизмеримо больше.

По мнению представителей потерпевших, по итогам расследования и рассмотрения дела необходимо провести проверку во всех структурах – в суде, прокуратуре, следственном комитете и в Управлении Федеральной службы исполнения наказаний. Такого же мнения придерживалась Общественная палата РФ, которая обратилась в Генеральную прокуратуру, Следственный комитет и Верховный суд России с требованием публично обосновать решение суда по делу Кондрашкина.

Завершая пресс-конференцию, адвокат Печёнкин от имени своих коллег, принимающих участие в защите потерпевшей Лены Степановой, снова подтвердил свою решимость добиваться осуждения певца-насильника на пятнадцатилетний срок.

 

Второй суд по делу Виктора Кондрашкина проходил значительно спокойнее, безо всяких эксцессов. Это был второй раунд форменного, иезуитского издевательства над семьей пострадавших, а заодно и над правосудием. Адвокаты потерпевшей стороны делали отчаянные попытки, чтобы добиться переквалификации статьи обвинения, поскольку потерпевшая Лена Степанова в момент совершения преступления была несовершеннолетней, однако суд ходатайство отклонил.

На втором судебном заседании Виктора Кондрашкина словно подменили. Теперь уже он не кликушествовал, не юродствовал, не паясничал и не гримасничал, не имитировал эпилептические припадки, не обкладывался иконами, не бился головой о прутья клетки. Он вошел в зал суда в широкой голубой медицинской маске и шляпе-панаме, на всем протяжении судебного следствия прятал лицо под низко надвинутой на глаза широкополой панамой. Он отказался от дачи показаний, однако вину в совершении преступления признал и заявил, что раскаивается.

Прокурор на процессе потребовал восемь лет лишения свободы. По мнению обвинения, этот срок был бы адекватным, учитывая содеянное подсудимым. Защитники потерпевшей стороны выразили согласие с таким наказанием. Это был уже более или менее серьезный срок.

Новый защитник подсудимого, такой же решительный, воинственный и колоритный, как и отстраненный Михаил Пчёлкин, попросил назначить наказание в три с половиной года.

– Подсудимый Виктор Кондрашкин приговаривается к пяти годам и шести месяцам колонии общего режима! – объявила судья Елена Морозова. Осужденный Кондрашкин-Берестов тяжело вздохнул и мелко затрясся, его била дрожь, как во время лихорадки или озноба.

Участников судебного разбирательства плотным кольцом обступили журналисты. Защитник осужденного Кондрашкина не захотел прокомментировать вердикт суда, решительным и быстрым шагом направился к поджидавшему его автомобилю и уехал.

Адвокаты потерпевшей Лены Степановой не скрывали нового большого разочарования приговором.

– Мы считаем приговор слишком мягким и собираемся снова обжаловать его в областном суде, – заявил адвокат Печёнкин в своем блиц-интервью, данном журналистам.

– Суд так и не принял во внимание, что пострадавшей от него девушке в момент совершения преступления было всего шестнадцать лет. Этот человек, серийный насильник Виктор Кондрашкин, реально опасен для общества. Уже второй раз в суде первой инстанции нахимичили. Это не решение вопроса, а самая элементарная отписка, отмазка, полумера. Это очень хитрый и ловкий шаг. Осужденный уже провел в изоляторе два с половиной года, а это означает, что уже через полгода он может претендовать на условно досрочное освобождение. И я попаду пальцем в небо, если предскажу, что все именно так и будет.

Буквально в эти же дни все средства массовой информации сообщили, что в США суд штата Техас приговорил 59-летнего педофила Рикки Мура к наказанию в виде 52 пожизненных сроков за сексуальные действия в отношении несовершеннолетних.

На это скандальное, взбудоражившее всю общественность уголовное дело с двумя чрезвычайно мягкими судебными приговорами посчитал необходимым отреагировать и детский омбудсмен Павел Астахов. Свою идею омбудсмен высказал на официальном сайте Общественной палаты РФ, в своем блоге в социальной сети “Twitter”, а также в своих интервью, данных нескольким крупнейшим российским телекомпаниям и информационным агентствам.

– Да, есть повод поговорить о том, что у нас происходит. С одной стороны, увеличивается число таких преступлений против несовершеннолетних, с другой – наблюдаем странную правоприменительную практику, когда судьи назначают насильникам подростков сроки ниже низшего предела наказания, предусмотренного законом, иногда даже осуждают условно.… И это несмотря на все ужесточающийся против педофилов закон, на позицию президента страны, который совсем недавно еще раз подчеркнул, что никаких смягчений, никаких условно-досрочных наказаний для педофилов быть не может.

Думаю, это происходит от недопонимания масштабов ситуации, в которой мы находимся, и общественной опасности этого зла, возможных последствий таких “гуманных” судебных решений. И чтобы этого не происходило, я считаю, нам надо идти по пути других цивилизованных государств – Швеции, Чехии, Польши, например, – которые ввели принудительную кастрацию для педофилов и тем самым сразу коренным образом изменили ситуацию к лучшему. Мы в этом году получили закон, который предусматривает принудительную кастрацию, когда речь идет о жертве, не достигшей 14 лет. А если подростку 15 лет? Или – 16, как в случае с жертвой этого самого Виктора Кондрашкина? Тогда преступник лишь на добровольной основе может пойти на эту меру -ради поблажек. Например, чтобы получить смягчение режима или условно-досрочное освобождение. Я бы предложил кастрировать этого самого Кондрашкина, и уверен, что подавляющее большинство россиян поддержало бы это мое предложение. Сколько бы мы ни назначили в качестве наказания Кондрашкину, все равно это не компенсирует ущерб, который был причинен этой девочке, его жертве. С другой стороны, можно, в принципе, осудить насильника-педофила и на небольшой срок, но при этом сделать невозможным в будущем повторение этого преступления. Если обратиться к обществу, то, заверяю вас, 99% скажут, что педофила надо кастрировать.

Детский омбудсмен посчитал необходимым выразить свое негативное отношение к либеральности нового закона, в разработке и редактировании которого он принимал самое непосредственное участие.

– Я считаю, такой “возрастной ценз” в законе для несовершеннолетних жертв насильников неправильным и несправедливым. Гуманность должна проявляться не только к преступнику, но, в первую очередь, к его жертвам – и к уже пострадавшим от него, и к тем, кто еще может пострадать. А когда 16-летняя девочка, над которой надругался Крестов, понимает несправедливость наказания за причиненное ей зло, – ни ее, ни ее родных, да и никого, кто знает об этой истории, никто не убедит, что насильник перестал быть опасным, что он никогда больше не совершит подобное, что государство защитило их. Наоборот, происходит полная дискредитация закона в их глазах. Что люди должны были почувствовать, услышав первый приговор суда Кондрашкину-Берестову в прошлом августе? И чем руководствовалась судья, назначив ему тогда 2 года и 4 месяца колонии, практически из зала суда выпуская его на свободу?

– Красиво говорит. Рвет и мечет, Мечет громы и молнии. Вот только какая польза от этого праведного гнева? – усмехнулся про себя адвокат Печёнкин. От этих телевизионных выступлений, от размахивания кулаками после драки никому ни тепло, ни холодно.

Он считал Павла Астахова функционером и конформистом. В узком кругу самых близких друзей и знакомых он позволял себе крамольное свободомыслие и называл детского омбудсмена типичным “резонансником”, который никогда и ни за что не берется за “мелочи”.

Павел Астахов посетовал также на то, что закон о химической кастрации педофилов до сих пор не испробован на практике, заявил что нельзя, нет смысла принимать “мертворожденные” законы, которые все равно не будут “работать”, не будут находить применения в реальной жизни, и продолжил:

– Достаточен ли новый срок в пять с половиной лет лишения свободы для насильника несовершеннолетней девочки Виктора Кондрашкина, который, я слышал, лет десять назад уже привлекался к уголовной ответственности по той же статье? Это, разумеется, мог решать только судья, вынесший второй приговор. Обвинение же, как известно, настаивало на восьми годах колонии. А вообще, в таких делах, я думаю, оценивать наказание должны, конечно, сами потерпевшие. Прежде всего. Если сочтут приговор справедливым и достаточным, значит, так оно и есть. Если они скажут, что этот срок не соответствует тяжести их страданий, я их поддержу и готов обратиться в прокуратуру, чтобы ходатайствовать об обжаловании приговора, вынесенного судом первой инстанции.

Адвокат Юрий Печёнкин снова усмехнулся про себя: господин детский омбудсмен явно играл на публику, он просто-напросто позировал перед телекамерой.

– Да, дело Виктора Кондрашкина получило широкий резонанс в обществе, вмешался я, вмешалась Общественная палата, и Московский областной суд отменил приговор. Но сколько историй с сексуальными преступлениями против несовершеннолетних не попадают в фокус СМИ, и общество о них не узнает, и педофил отделывается незначительным – и несоразмерным содеянному – наказанием?! Ведь этот случай – всего лишь срез, по которому видна огромная проблема, требующая самых энергичных  решений.

Точку во всей этой истории, в “одиссее” уголовного дела певца-насильника Виктора Кондрашкина-Берестова, поставил все тот же Московский областной суд. Новую апелляцию прокуратуры, адвокатов потерпевшей стороны, а также адвокатов осужденного, которые выступили со встречным иском и, в свою очередь, заявили, что новый срок слишком суров и должен быть пересмотрен, областной суд отклонил и признал второе решение суда первой инстанции правильным.

Приговор вступил в силу.

 

Во время одной из последних встреч и бесед с адвокатом Юрием Печёнкиным Алла Аркадьевна сказала:

– Фактически с самого начала и до самого конца государство в лице своих правоохранительных органов, своей судебной системы выступало не на стороне потерпевших, а на стороне обвиняемого. Причем делало это с удивительной последовательностью.

Алла Аркадьевна сидела на качелях в небольшой детской игральной площадке. Юрий Печёнкин сидел на скамейке рядом с качелями. Был солнечный, теплый и пригожий сентябрьский день.

Молчание снова прервала Алла Аркадьевна. Ей хотелось высказаться, поговорить о наболевшем.

– А знаете, что горше всего? Не сам издевательский приговор, а то, что неправедный, продажный, коррумпированный судья, входя в зал или вынося свой неправый приговор, требует, чтобы ты встал, проявил уважение к суду, признал за ним высшую власть и высшую справедливость. Поверьте мне, это даже еще горше, это даже еще тяжелее переносить, чем сам неправедный приговор.

– Добавьте, что свой неправый суд он вершит и издевательский приговор выносит “Именем Российской Федерации”…

– Вот именно. Получается, что стране, государству, Российской Федерации совершенно все равно, что от ее имени творится вопиющее беззаконие, беспредел и произвол.

– Да еще к этим самым продажным судьям приходится обращаться подчеркнуто уважительно. “Да, ваша честь”, “Нет, ваша честь”, “Разрешите, ваша честь”, “Извините, ваша честь”. А спросить бы у этой Лидии Федорчук, есть ли у нее эта самая “честь”? А если есть, то почему мы ее не заметили? И за сколько она продает эту свою “честь”?

Помолчали. Каждый думал о чем-то своем, хотя в их невеселых размышлениях было очень много наложений. Да и настроения их тоже были схожими, в них настойчиво пульсировала одна и та же минорная нота. На этот раз первым молчание прервал адвокат Печёнкин.

– Знаете, Алла Аркадьевна, у меня такое чувство, такое ощущение, что я проиграл не судебный процесс, а всю свою жизнь. Вот так – поставил ее на кон и проиграл.

Алла Аркадьевна была занята своими мыслями. Она также считала, что приговор был вынесен не преступнику, а ее жизни, ее семье, будущему ее семьи. Она задумчиво и печально сказала:

– А самое страшное в этой истории то, что этот Кондрашкин – вовсе не единственный нравственный урод, ведь нашлись же люди, которые его рьяно поддерживали и продолжают поддерживать, мало того, что он нашел поддержку в полиции, в прокуратуре, в суде, так его поддерживают сотни, даже тысячи таких же уродов в Интернете, в различных социальных сетях. Ведь нашлись же люди, которые написали в своих откликах на мои дневниковые записи: “девки сами напросились”, “решили денег подзаработать”, “кто они и кто он – пусть радуются, что он не побрезговал с ними переспать”. Что это за люди – обычные циники и глупцы, для которых Интернет – мусорная свалка? Вы скажете, что таких людей мало, что они не делают погоды, но они все же есть, и они отравляют наш воздух, отравляют нашу жизнь…

Вновь помолчали. На этот раз молчание прервала Алла Аркадьевна.

– Знаете, кто антигерой нашего времени? Не этот безмозглый ублюдок Виктор Кондрашкин, не следователь, переквалифицировавший особо тяжкие пункты статей обвинения на менее тяжкие, и даже не судья, вынесшая скандальный приговор. Нет. Антигерой нашего времени – равнодушие, бездушие. Я как-то прочитала среди откликов на эту историю вот такой. Послушайте: “Ну что вы все заладили, раздули эту историю. Кому это интересно, что какой-то отморозок ловил и насиловал девушек, пусть даже несовершеннолетних. Да будь они даже трижды несовершеннолетние, мне на это дичайше плевать. У меня лес напротив дома, там почти каждый день насилуют и убивают”.

– Даже не знаю, что вам на это сказать, Алла Аркадьевна. Ваша обида и боль заслоняют для вас все остальное. А знаете ли вы, что по делу известного сексуального маньяка Михасевича, на счету которого было 83 доказанных убийства – это только доказанных! – было ошибочно осуждено четырнадцать невиновных человека. Нет, вы только вдумайтесь – че-тыр-над-цать! Одного из них расстреляли, другим дали пожизненные сроки. Четырнадцать грубейших судебных ошибок, четырнадцать сбоев всей судебной системы. А почему я должен верить, что это именно ошибки, а не сознательное оболванивание общественности? Это не ошибки, это отношение государства, отношение судебной системы к человеку, к нам с вами. Времена Берии, Крыленко и Вышинского вроде бы безвозвратно прошли, но при этом в принципе мало что изменилось. А ведь каждая судебная ошибка по идее должна восприниматься, как чрезвычайное происшествие, как катастрофа всероссийского значения. Ведь за каждой из этих судейских ошибок стоит живой человек. А у нас что происходит? Ну, ошибся следователь, с кем не бывает? Ну, ошибся судья, но ведь он тоже человек, а человеку свойственно ошибаться. А вы попробуйте объяснить это тому бедолаге, которого расстреляли из-за этой судебной ошибки. Попробуйте объяснить это остальным ошибочно осужденным на пожизненное заключение, которые лишь по счастливой случайности не были расстреляны. Попробуйте объяснить это их детям и женам, их родным и близким, от которых стали отворачиваться знакомые, на которых стали показывать пальцем, которые стали изгоями в обществе. Знаете, что сделали со следователем, допустившим четырнадцать судьбоносных ошибок только по делу Михасевича? Ни за что не угадаете. Его просто послали на пенсию, на заслуженный отдых. Судьи тоже легко отделались. Нет, вы просто представьте себе эту ситуацию. Начальство теребит следователя, требует в кратчайшие сроки найти маньяка. И следователь находит и представляет не того человека. Следователя похлопывают по плечу, представляют к правительственным наградам, присваивают внеочередное звание. Но убийства и насилия продолжаются: ведь настоящий маньяк остался на свободе. А следователь отвечает начальству: “Извините, ошибочка вышла”. И сразу же находит другого козла отпущения. И снова ошибка. И так четырнадцать раз! И мир не переворачивается. И никому до этого нет дела. И это в той самой стране, где в не очень далеком прошлом умирающих от голода людей судили за пять подобранных на поле колосков. Не за украденных, заметьте, а подобранных с земли. Женщину, мать, которая пыталась спасти пухнущих от голода детей, посылали в сибирские трудовые лагеря. И давали им за это серьезные сроки – двадцать пять лет лагерей. Закон предусматривал даже расстрел. Знаете, сколько жизней исковеркал этот закон? Миллионы…

Адвокат Печёнкин помолчал с минуту, затем продолжил:

– А суд, вернее, судилище над Иосифом Бродским? Судья, кстати, тоже женщина, хотя язык не поворачивается называть ее женщиной, спросила у Бродского: “ Отвечайте, почему вы не работали? ” И знаете, что он ей ответил? “Я работал. Я писал стихи”.

Алла Аркадьевна слушала адвоката Печёнкина, но продолжала думать о чем-то своем, мысли ее при этом были далеко.

– Знаете, Юрий Михайлович, если бы два года назад, до того злополучного дня, кто-то мне сказал, что я уеду отсюда, уеду из своего родного города и своей родной страны,  я бы рассмеялась ему в лицо. Но теперь мне стало не до смеха. Я теперь осознала, что не смогу жить в городе, в котором разрушилась моя жизнь, не смогу жить в стране, которая не смогла и не захотела защитить меня и мою семью. В конце концов, судебная система – это та же страна, ее третья власть, основа и фундамент страны. Это моя страна равнодушно созерцала, как судебная система разрушает мою семью, это моя страна сказала: “ Мне дичайше наплевать”… Как-то так получилось, что хозяевами этой страны стали нравственные уроды. А мы для нее – “попутчики”, “внутренние эмигранты”, “пятая колонна”… А что касается хороших людей – я никогда их не путала со страной. Хорошие люди есть везде, для них границы не могут служить препятствием, помехой.

Сентябрьское солнце щедро дарило тепло. Это был один из последних погожих, ясных и добрых дней короткого “бабьего лета”. Яркое, по-детски непосредственное осеннее солнце ласково улыбалось Алле Аркадьевне, нежно поглаживало ее волосы и уговаривало ее не грустить, не сдаваться, потому что жизнь неизмеримо больше, разнообразнее и богаче, чем какой-то там нравственный уродец, чем жестокая и равнодушная правоохранительная система, больше даже, чем страна, которая, какой бы чужой и бездушной сейчас ни казалась, оставалась для нее родной, единственной, неповторимой. Чтобы не рассориться, не расплеваться окончательно с этой страной, чтобы любить ее и передать эту любовь детям, стоит уехать из нее, уехать далеко-далеко, потому что любить ее издалека намного проще.

Алла Аркадьевна продолжала тихо раскачиваться на качелях, а мысли ее были далеко-далеко, там, в завтрашнем дне, где не будет этого подонка, этого уродца, не будет его родственников и защитников, не будет наделенных большой властью и полномочиями людей, которые так долго мучали и истязали ее семью – от имени закона и страны. И она подставила солнцу лицо и ладони и устало, умиротворенно улыбнулась – надежде, завтрашнему дню и большому и доброму осеннему солнцу.

 

                                               Конец