Ч т е ц. Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать и подарил ей фотографию Дванова.

З а х а р  П а л ы ч. Все равно, ты карточку назад ко мне принесешь, когда его супругой станешь и будешь жить со мной.

С о н я. Принесу.

Ч т е ц.  Она глядела на небо из окна школы и видела звезды над тишиной ночи. Там было такое безмолвие, что в степи, казалось, находилась одна пустота и не хватало воздуха для дыхания; поэтому падали звезды вниз. Соня думала о письме, – сумеют ли его безопасно провезти по полям; письмо обратилось для нее в питающую идею жизни; что бы ни делала Соня, она верила, что письмо где-то идет к ней, оно в скрытом виде хранит для нее одной необходимость дальнейшего существования и веселой надежды, – и с тем большей бережливостью и усердием Соня трудилась ради уменьшения несчастья деревенских людей. Она знала, что в письме все это окупится.

Но письма тогда читали посторонние люди. Двановское письмо Шумилину прочитано было еще в Петропавловке. Первым читал почтарь, затем все его знакомые, интересующиеся чтением: учитель, дьякон, вдова лавочника, сын псаломщика и еще кое-кто. Библиотеки тогда не работали, книг не продавали, а люди были несчастны и требовали душевного утешения. Поэтому хата почтаря стала библиотекой. Особо интересные письма адресату совсем не шли, а оставлялись для перечитывания и постоянного удовольствия.

Казенные пакеты почтарь сразу откладывал – все вперед знали их смысл. Больше всего читатели поучались письмами, проходившими через Петропавловку транзитом: неизвестные люди писали печально и интересно.

Прочитанные письма почтарь заклеивал патокой и отправлял дальше по маршруту.

Соня еще не знала этого, иначе бы она пошла пешком сквозь все деревенские почты. Сквозь угловую печь она слышала храпящий сон сторожа, который служил в школе не за жалованье, а ради вечности имущества. Он хотел бы, чтобы школу не посещали дети: они корябают столы и мажут стены. Сторож предвидел, что без его забот учительница умрет, а школа растащится мужиками для дворовых нужд. Соне было легче спать, когда она слышала живущего недалеко человека, и она осторожно, обтирая ноги о постилку, ложилась в свою белеющую холодом постель. Где-то, обращаясь пастью в тьму степи, брехали верные собаки.

Соня свернулась, чтобы чувствовать свое тело и греться им, и начала засыпать. Ее темные волосы таинственно распустились по подушке, а рот открылся от внимания к сновиденью. Она видела, как вырастали черные раны на ее теле, и, проснувшись, она быстро и без памяти проверила тело рукой.

В дверь школы грубо стучала палка. Сторож уже стронулся со своего сонного места и возился со щеколдой и задвижкой в сенях. Он ругал беспокойного человека снаружи.

С т о р о ж. Чего ты кнутовищем-то содишь? Тут женщина отдыхает, а доска дюймовая! Ну, чего тебе?

Б е с п о к о й н ы й  ч е л о в е к. А что здесь находится?

Ч т е ц. Спросил снаружи спокойный голос.

С т о р о ж. Здесь училище. А ты думал, постоялый двор?

Б е с п о к о й н ы й  ч е л о в е к. Значит, здесь одна учительница живет?

С т о р о ж. А где же ей по должности надо находиться? И зачем она тебе? Разве я тебя допущу до нее? Охальник какой!

Б е с п о к о й н ы й  ч е л о в е к. Покажи нам ее.

С т о р о ж. Ежели они захочут – так поглядишь.

С о н я. Пусти, кто там?

Ч т е ц. Крикнула Соня и выбежала из своей комнаты в сени. Двое сошли с коней – Мрачинский и Дванов. Соня отступилась от них. Перед ней стоял Саша, обросший, грязный и печальный. Мрачинский глядел на Софью Александровну снисходительно: ее жалкое тело не стоило его внимания и усилий.

С о н я. С вами еще есть кто-нибудь?

Ч т е ц.  Спросила Соня, не чувствуя пока своего счастья.

С о н я. Зовите, Саш, своих товарищей, у меня есть сахар, и вы будете чай пить.

Ч т е ц. Дванов кликнул с крыльца кого-то и вернулся. Пришел Никита и еще один человек – малого роста, худой и с глазами без внимательности в них, хотя он уже на пороге увидел женщину и сразу почувствовал влечение к ней – не ради обладания, а для защиты угнетенной женской слабости. Звали его Степан Копенкин.

Копенкин всем поклонился, с напряженным достоинством опустив свою голову, и предложил Соне конфетку-барбариску, которую он возил месяца два в кармане неизвестно для кого.

К о п е н к и н.  Никита.

Ч т е ц. Сказал Копенкин редко говорящим, угрожающим голосом.

К о п е н к и н. Свари кипятку на кухне, проведи эту операцию с Петрушей. Пошукай у себя меду – ты всякую дрянь грабишь: судить я тебя буду в тылу, гаду такую.

С о н я. Откуда вы знаете, что сторожа зовут Петром?

Ч т е ц. С робостью и удивлением спросила Соня.

Копенкин привстал от искреннего уважения.

К о п е н к и н. Я его, товарищ, лично арестовал в имении Бушинского за сопротивление ревнароду при уничтожении отъявленного имущества!

Ч т е ц. Дванов обратился к испуганной этими людьми Соне.

Д в а н о в. Ты знаешь, это кто? Он командир полевых большевиков, он меня спас от убийства вон тем человеком!

Ч т е ц. Дванов показал на Мрачинского.

Д в а н о в. Тот человек говорит об анархии, а сам боялся продолжения моей жизни.

Ч т е ц. Дванов засмеялся, он не огорчался на прошлое.

К о п е н к и н. Такую сволочь я терплю до первого сражения. Понимаете, Сашу Дванова я застал голым, раненым на одном хуторе, где этот сыч с отрядом кур воровал! Оказывается, они ищут безвластия! Чего? – спрашиваю я. – Анархии, говорят. Ах, чума вас возьми: все будут без власти, а они с винтовками! Сплошь – чушь! У меня было пять человек, а у них тридцать: и то я их взял. Они же подворные воры, а не воины! Оставил в плену его и Никитку, а остальных распустил под честное слово о трудолюбии. Вот погляжу, как он кинется на бандитов, – так ли, как на Сашу, иль потише. Тогда я его сложу и вычту.

Ч т е ц. Мрачинский чистил щепочкой ногти. Он хранил скромность несправедливо побежденного.

С о н я (Дванову). А где же остальные члены войска товарища Копенкина?

Д в а н о в. Их Копенкин отпустил к женам на двое суток, он считает, что военные поражения происходят от потери солдатами жен. Он хочет завести семейные армии.

Ч т е ц. Никита принес мед в пивной бутылке, а сторож – самовар. Мед пах керосином, но все-таки его съели начисто.

К о п е н к и н. Механик, сукин сын!  Мед в бутылку ворует: ты больше его мимо пролил. Не мог корчажку найти!

Ч т е ц. И вдруг Копенкин воодушевленно переменился. Он поднял чашку с чаем и сказал всем.

К о п е н к и н. Товарищи! Давайте выпьем напоследок, чтобы набраться силы для защиты всех младенцев на земле и в память прекрасной девушки Розы Люксембург! Я клянусь, что моя рука положит на ее могилу всех ее убийц и мучителей!

М р а ч и н с к и й. Отлично!

Ч т е ц. Сказал Мрачинский.

Н и к и т а. Всех угробим!  Женщин ранить до смерти недопустимо.

Ч т е ц. Соня сидела в испуге. Чай был выпит. Копенкин перевернул чашку вверх дном и стукнул по ней пальцем. Здесь он заметил Мрачинского и вспомнил, что он ему не нравится.

К о п е н к и н а (Мрачинскому). Ты иди пока на кухню, друг, а через час лошадей попоишь… (Сторожу) Петрушка, Покарауль их! (Никите) Ты тоже ступай туда, не хлестай кипяток до дна, он может понадобиться. Что ты – в жаркой стране, что ль?

Ч т е ц. Никита сразу проглотил воду и перестал жаждать.

С о н я. Копенкин сумрачно задумался. Его международное лицо не выражало сейчас ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его происхождения – был ли он из батраков или из профессоров, – черты его личности уже стерлись о революцию.

Д в а н о в. И сразу же взор его заволакивался воодушевлением, он мог бы с убеждением сжечь все недвижимое имущество на земле, чтобы в человеке осталось одно обожание товарища.

М р а ч и н с к и й. Но воспоминания делали Копенкина снова неподвижным. Иногда он поглядывал на Соню и еще больше любил Розу Люксембург: у обоих была чернота волос и жалостность в теле; это Копенкин видел, и его любовь шла дальше по дороге воспоминаний.

Д в а н о в. Чувства о Розе Люксембург так взволновали Копенкина, что он опечалился глазами, полными скорбных слез. Он неугомонно шагал и грозил буржуазии, бандитам, Англии и Германии за убийство своей невесты.

К о п е н к и н. – Моя любовь теперь сверкает на сабле и в винтовке, но не в бедном сердце!

Ч т е ц. Объявил Копенкин и обнажил шашку.

К о п е н к и н. Врагов Розы, бедняков и женщин я буду косить, как бурьян!

Ч т е ц. Прошел Никита с корчажкой молока. Копенкин махал шашкой.

Н и к и т а. У нас дневного довольствия нету, а он летошних мух пугает!

Ч т е ц. Тихо, но недовольно упрекнул Никита. Потом громко доложил.

Н и к и т а.  Товарищ Копенкин, я тебе на обед жидких харчей принес. Чего бы хошь доставил, да ты опять браниться будешь. Тут мельник барана вчерашний день заколол – дозволь военную долю забрать! Нам же полагается походная норма.

К о п е н к и н. Полагается? Тогда возьми военный паек на троих, но свесь на безмене! Больше нормы не бери!

Н и к и т а. Тогда контрреволюция будет!

Ч т е ц. Подтвердил Никита со справедливостью в голосе.

Н и к и т а. Я казенную норму знаю: кость не возьму.

К о п е н к и н. Не буди население, завтра питание возьмешь.

Н и к и т а.  Завтра, товарищ Копенкин, они спрячут.

Ч т е ц.  Предвидел Никита, но не пошел, так как Копенкин не любил входить в рассуждения и мог внезапно действовать.

Уже было позднее время. Копенкин поклонился Соне, желая ей мирного сна, и все четверо перешли спать к Петру на кухню. Пять человек легло в ряд на солому, и скоро лицо Дванова побледнело ото сна; он уткнулся головой в живот Копенкину и затих, а Копенкин, спавший с саблей и в полном обмундировании, положил на него руку для защиты.

Выждав время всеобщего сна, Никита встал и осмотрел сначала Копенкина.

Н и к и т а. Ишь, сопит, дьявол! А ведь добрый мужик!

Ч т е ц. И вышел искать какую-либо курицу на утренний завтрак. Дванов заметался в беспокойстве – он испугался во сне, что у него останавливается сердце, и сел на полу в пробуждении.

Д в а н о в. А где же социализм-то?

Ч т е ц.  Вспомнил Дванов и поглядел в тьму комнаты, ища свою вещь; ему представилось, что он его уже нашел, но утратил во сне среди этих чужих людей. В испуге будущего наказания Дванов без шапки и в чулках вышел наружу, увидел опасную, безответную ночь и побежал через деревню в свою даль.

Д в а н о в. Так Александр бежал по серой, светающей земле, пока не увидел утро и дым паровоза на степном вокзале. Там стоял поезд перед отправкой по расписанию.

Ч т е ц. Дванов, не опомнясь, полез через платформу в душившей его толпе. Сзади него оказался усердный человек, тоже хотевший ехать. Он так ломил толпу, что на нем рвалась одежда от трения, но все, кто был впереди него – и Дванов среди них, – нечаянно попали на тормозную площадку товарного вагона. Тот человек вынужден был посадить передних, чтобы попасть самому. Теперь он смеялся от успеха и читал вслух маленький плакат на стене площадки: «Советский транспорт – это путь для паровоза истории».

Читатель вполне согласился с плакатом: он представил себе хороший паровоз со звездой впереди, едущий порожняком по рельсам неизвестно куда; дешевки же возят паровозы сработанные, а не паровозы истории; едущих сейчас плакат не касался.

Дванов закрыл глаза, чтобы отмежеваться от всякого зрелища и бессмысленно пережить дорогу до того, что он потерял или забыл увидеть на прежнем пути.

Д в а н о в. Через два дня Александр вспомнил, зачем он живет и куда послан.

Ч т е ц. Но в человеке еще живет маленький зритель – он не участвует ни в поступках, ни в страдании – он всегда хладнокровен и одинаков. Его служба – это видеть и быть свидетелем, но он без права голоса в жизни человека и неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом доме. Круглые сутки сидит этот бодрствующий швейцар в подъезде человека, знает всех жителей своего дома, но ни один житель не советуется со швейцаром о своих делах. Жители входят и выходят, а зритель-швейцар провожает их глазами. От своей бессильной осведомленности он кажется иногда печальным, но всегда вежлив, уединен и имеет квартиру в другом доме. В случае пожара швейцар звонит пожарным и наблюдает снаружи дальнейшие события.

Пока Дванов в беспамятстве ехал и шел, этот зритель в нем все видел, хотя ни разу не предупредил и не помог. Он жил параллельно Дванову, но Двановым не был.

Он существовал как бы мертвым братом человека: в нем все человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного недоставало. Человек никогда не помнит его, но всегда ему доверяется – так житель, уходя из дома и оставляя жену, никогда не ревнует к ней швейцара.

Это евнух души человека. Вот чему он был свидетелем.

Первый час Дванов ехал молча.

Д в а н о в. Где есть масса людей, там сейчас же является вождь.

Ч т е ц. Масса посредством вождя страхует свои тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое.

Д в а н о в. Тормозная площадка вагона, где уместились человек двадцать, признала своим вождем того человека, который втиснул всех на площадку, чтобы влезть на нее самому.

Ч т е ц. Этот вождь ничего не знал, но обо всем сообщал.

Д в а н о в. Поэтому люди ему верили – они хотели достать где-то по пуду муки, и вот им нужно заранее знать, что они достанут, дабы иметь силы мучиться.

Ч т е ц. Вождь говорил, что все непременно муку обменяют: он уже был там, куда люди едут.

Д в а н о в. Он знает эту богатую слободу, где мужики едят кур и пшеничные пышки. Там скоро будет престольный праздник и всех мешочников обязательно угостят.

В о ж д ь. В избах тепло, как в бане.

Ч т е ц. Обнадеживал вождь.

В о ж д ь. Бараньего жиру наешься и лежи себе спи! Когда я там был, я каждое утро выпивал по жбану квашонки, оттого у меня ни одного глиста теперь внутри нету. А в обеде борщом распаришься, потом как почнешь мясо глотать, потом кашу, потом блинцы – ешь до тех пор, пока в скульях судорога не пойдет. А пища уж столбом до самой глотки стоит. Ну, возьмешь сала в ложку, замажешь ее, чтобы она наружу не показалась, а потом сразу спать хочешь. Добро!

Д в а н о в. Люди слушали вождя в испуге опасной радости.

Х у д о й  с т а р и ч о к (обращаясь к  вождю).  Господи, да неужели ж вернется когда старое время? Нет, тому, что было, больше не вековать!.. Ух, выпил бы я сейчас хоть рюмочку – все бы грехи царю простил!

В о ж д ь. Что, отец, аль так хочется?

Х у д о й  с т а р и ч о к (созерцательно). И не говори, милый! Чего я только не пил? Тут тебе и лак, и политура, за деколон большие деньги платил. Все понапрасну: корябает, а души не радует! А помнишь, бывало, водка – санитарно готовилась, стерва! Прозрачна, чисто воздух божий – ни соринки, ни запаха, как женская слеза. Бутылочка вся аккуратная, ярлык правильный – искусная вещь! Хватишь сотку – сразу тебе кажется и равенство, и братство. Была жизнь!

Д в а н о в. Все слушатели вздохнули с искренним сожалением о том, что ушло и не остановилось. Поля были освещены утренним небом, и степные грустные виды природы просились в душу, но их туда не пускали, и они расточались ходом поезда, оставаясь без взгляда назади.

Ч т е ц. В жалобах и мечтах ехали люди в то позабытое утро и не замечали, что один молодой человек стоит среди них, уснув на ногах. Он ехал без вещей и мешка: вероятно, имел другую посуду для хлеба или просто скрывался.

Д в а н о в. Вождь хотел у него по обычаю проверить документы и спросил.

В о ж д ь (Дванову). Куда ты едешь, парень?

Ч т е ц. Дванов не спал и ответил – одну станцию.

В о ж д ь. Сейчас будет твоя остановка. Зря место занимал на короткое расстояние: пешком бы дошел.

Ч т е ц.  Станция освещалась керосиновым фонарем, хотя день уже настал, а под фонарем стоял дежурный помощник начальника. Пассажиры побежали с чайниками, пугаясь всякого шороха паровоза, чтобы не остаться на этой станции навсегда, но они могли бы управиться без спешки: поезд остался на этой станции на день и еще ночевать.

Дванов продремал весь день близ железной дороги, а на ночь пошел в просторную хату около станции, где давался любому человеку ночной приют за какую-нибудь плату. На полу постоялой хаты народ лежал ярусами. Все помещение озарялось открытой затопленной печкой. У печки сидел мужик с мертвой черной бородой и следил за действием огня. От вздохов и храпа стоял такой шум, точно здесь не спали, а работали. При тогдашней озабоченной жизни и сон являлся трудом. За деревянной перегородкой была другая комната – меньше и темней. Там стояла русская печка, на ней бодрствовали только два голых человека и чинили свою одежду. Дванов обрадовался простору на печке и полез туда. Голые люди подвинулись. Но на печке была такая жара, что можно печь картошки.

О д и н  г о л ы й. Здесь, молодой человек, не уснете. Тут только вшей сушить.

Д в а н о в. Александр все-таки прилег. Ему показалось, что он с кем-то вдвоем: он видел одновременно и ночлежную хату, и самого себя, лежащего на печке. Он отодвинулся, чтобы дать место своему спутнику, и, обняв его, забылся.

Двое голых чинили одежду. Один сказал.

Д р у г о й  г о л ы й. Поздно, вон малый уж спит.

Ч т е ц. И оба слезли на пол искать места в ущельях спящих тел. У мужика с черной бородой печка потухла; он встал, потянулся руками и сказал.

Ч ё р н а я  б о р о д а. Эх, горе мое скучное!

Ч т е ц. А потом вышел наружу и больше не возвращался.

Д в а н о в. В хате начало холодать. Вышла кошка и побрела по лежащим людям, трогая веселой лапкой распущенные бороды.

Кто-то не понял кошки и сказал со сна.

К т о – т о (кошке). Проходи, проходи, девочка, сами не емши.

Ч т е ц. Вдруг среди пола сразу поднялся и сел опухший парень в клочьях ранней бороды.

Ш а л ь н о й  п а р е н ь. Мама, мамка! Дай отрез, старая карга! Дай мне отрез, я тебе говорю… Надень чугун на него!

Ч т е ц. Кошка сделала спинку дугой и ожидала от парня опасности. Соседний старик хотя и спал, но ум у него работал от старости сквозь сон.

С о с е д н и й  с т а р и к. Ляжь, ляжь, шальной. Чего ты на народе пугаешься? Спи с богом.

Д в а н о в. Парень повалился без сознания обратно.

Ч т е ц. Ночное звездное небо отсасывало с земли последнюю дневную теплоту, начиналась предрассветная тяга воздуха в высоту. В окна была видна росистая, изменившаяся трава, будто рощи лунных долин. Вдалеке неустанно гудел какой-то срочный поезд – его стискивали тяжелые пространства, и он, вопя, бежал по глухой щели выемки.

Раздался резкий звук чьей-то спящей жизни, и Дванов очнулся. Он вспомнил про сундук, в котором вез булки для Сони; в том сундуке была масса сытных булок. Теперь сундука на печке не оказывалось. Тогда Дванов осторожно слез на пол и пошел искать сундук внизу. Он весь трепетал от испуга утратить сундук, все его душевные силы превратились в тоску о сундуке. Дванов стал на четвереньки и начал ощупывать сонных людей, предполагая, что они спрятали под собой сундук. Спящие ворочались, и под ними был лишь голый пол. Сундука нигде не обнаруживалось. Дванов ужаснулся своей потере и заплакал от обиды. Он снова крался по спящим, трогал их сумки и даже заглядывал в печь. Многим он отдавил ноги, другим оцарапал подошвой щеку или стронул с места всего человека. Семеро проснулись и сели.

Б л а г о о б р а з н ы й  м у ж и к (с тихим ожесточением Дванову). Ну, чего ты, дьявол, ищешь? Чего ты сеял тут, бессонный сатаноид?

Д р у г о й  ч е л о в е к. Ляпни его валенком, Степан, он к тебе ближе!

Д в а н о в. Вы не видели сундука моего?  Он был замкнут, вчера принес, а сейчас нету.

Ч т е ц. Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку.

Ч у т к и й  м у ж и к. Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты вчерась порожний прибыл: я не зажмуривши сидел. А теперь сундука захотел!..

Ч е л о в е к  в  ш а п к е. Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей моего! Уважь, пожалуйста: всех граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.

Ч т е ц. Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.

Из другой комнаты, от русской печки, раздался чей-то устоявшийся голос.

У с т о я в ш и й с я  г о л о с. Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану, тогда всех перебрякаю. Дайте покой хоть в ночное время советскому человеку.

Л о б а с т ы й  п а р е н ь. А, да чего тут с ним разговаривать!

Ч т е ц. Крикнул лобастый парень у двери и вскочил на ноги. Он схватил Дванова поперек, как павший ствол, и выволок его наружу.

Л о б а с т ы й  п а р е н ь. Остынь тут!

Ч т е ц. Сказал парень и ушел в теплоту хаты, прихлопнув дверь.

Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд над ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу стояла прохладная чистота.

Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать, но упал. Он забыл про свою рану на ноге, а оттуда все время сочилась кровь и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и сознания, и Дванову хотелось дремать. Теперь он понял свою слабость, освежил рану водой из лужи, перевернул повязку навзничь и бережно пошел дальше. Впереди его наставал новый, лучший день; свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю белых птиц, мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.

Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане, лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты, обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым, бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят воскреснуть. Дванов поднял к крестам свою руку, чтобы они передали его сочувствие мертвым в могилы.

(сюжет с кладбища переносится в Волошинскую школу)

Ч т е ц. Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело курицы, а Копенкин и другие боевые люди спали на полу. Раньше всех проснулась Соня; она подошла к двери и позвала Дванова. Но Никита ей ответил, что Дванов тут и не ночевал, он, наверно, отправился вперед по своему делу новой жизни, раз он коммунист. Тогда Соня босиком вошла в помещение сторожа Петра.

С о н я. Что ж вы лежите и спите тут, а Саши нет!

Ч т е ц. Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся, когда он уже был на ногах и в шапке.

К о п е н к и н. Петруша, ты вари свою воду на всех, а я отбуду на полдня!..  (Соне) Что ж вы ночью не сказали мне, товарищ? Человек он молодой: свободная вещь – погаснет в полях, и рана есть на нем. Идет он где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него слезы из глаз на лицо…

Ч т е ц. Копенкин пошел на двор к своему коню. Конь обладал грузной комплекцией и легче способен возить бревна, чем человека. Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал свою лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция и затем конь.

К о п е н к и н (коню). Здорово, Пролетарская Сила!

Ч т е ц. Приветствовал Копенкин сопевшего от перенасыщения грубым кормом коня.

К о п е н к и н. Поедем на могилу Розы!?

Ч т е ц. Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу Розы, и лошадь так привыкла к слову «Роза», что признавала его за понукание вперед. После звуков «Розы» конь сразу начинал шевелить ногами, будь тут хоть топь, хоть чаща, хоть пучина снежных сугробов.

К о п е н к и н. Роза-Роза!

Ч т е ц. Время от времени бормотал в пути Копенкин – и конь напрягался толстым телом.

К о п е н к и н.  Роза!

Ч т е ц.  Вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей, которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то все равно окружат землю и попадут на родину Розы.

Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин волновался глубже и сердечней.

Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался подвиг, чтобы утолить одинокое тело Копенкина.

К о п е н к и н. Роза!

Ч т е ц. Жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и плакал в пустых местах крупными, бессчетными слезами, которые потом сами просыхали.

Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга и капал иногда смачной слюной от воспоминания сладкого разнотравия своей родины.

К о п е н к и н ( Пролетарской Силе). Опять жевать захотел? На будущий год пущу тебя в бурьян на месяц на побывку, а потом поедем сразу на могилу…

Ч т е ц. Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала попутную траву в ее земную основу. Копенкин особо не направлял коня, если дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина. Копенкин же действовал без плана и маршрута, а наугад и на волю коня; он считал общую жизнь умней своей головы.

Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не мог встретиться с ним – именно потому, что Копенкин сам не знал, куда он пойдет, а Грошиков тем более.

Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до хутора в пять дворов. Он оголил саблю и ее концом по очереди постучал во все хаты.

Из хат выскакивали безумные бабы, давно приготовившиеся преставиться смерти.

Б е з у м н ы е  б а б ы. Чего тебе, родимый: у нас белые ушли, а красные не таятся!

К о п е н к и н (густо командуя). Выходи на улицу всем семейством – и сейчас же!

Ч т е ц. Вышли в конце концов семь баб и два старика, – детей они не вывели, а мужей схоронили по закутам.

К о п е н к и н (осмотрев народ, приказал). Разойдись по домам! Займись мирным трудом!

Ч т е ц. Дванова, определенно, не было на этом хуторе.

К о п е н к и н (обращаясь к коню). Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила.

Ч т е ц. Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.

К о п е н к и н. Роза!

Ч т е ц. Уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй – нужнее Розы ничего нет.

В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что любой женщине с ней не сравняться. Копенкин верил в точность плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.

До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины – не спит ли там уморившийся Дванов. Но везде было тихое безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин съехал в овраг и прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба – человек и конь – умолкли в покое на всю ночь.

Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.

От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил пузырями. Это случилось в полдень, на околице малодворной деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню передышку.

По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.

К о п е н к и н (останавливая женщину в полушалке). Ты кто?

Ж е н щ и н а  в  п о л у ш а л к е. Я-то? Да я повитуха.

К о п е н к и н. Разве здесь рожаются люди?

Ч т е ц. Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с мужчинами.

П о в и т у х а. Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а бабам страсть наступила…

К о п е н к и н. Ты вот что, баба: нынче сюда один малой без шапки прискакал – жена у него никак не разродится, – он тебя, должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!

П о в и т у х а (заискивающе). Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке?

Ч т е ц. Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для него имели лишь два лица: свои и чужие. Свои имели глаза голубые, а чужие – чаще всего черные и карие, офицерские и бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.

К о п е н к и н. Он! В сатинетовой рубашке и в штанах.

П о в и т у х а. Дак я тебе сейчас его приведу – он у Феклуши сидит, она ему картошки варила…

К о п е н к и н. Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо скажу!

Ч т е ц. Проговорил Копенкин и погладил Пролетарскую Силу. Лошадь стояла, как машина – огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.

Повитуха пошла к Феклуше.

Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые руки.

П о в и т у х а (перекрестясь, обратилась к Феклуше). А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.

Ф е к л у ш а. Спит он. Малый и так еле живой, будить не буду.

Ч т е ц. Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна глубокая и редкая мера его дыхания.

Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до Феклуши.

К о п е н к и н (однозначно приказывая Феклуше). Буди гостя!

Ч т е ц. Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от сонного испуга и показался лицом.

К о п е н к и н (Дванову). Едем, товарищ Дванов! Тебя учительница велела доставить.

Ч т е ц. Дванов проснулся и вспомнил.

Д в а н о в. Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.

К о п е н к и н. Дело твое. Раз ты жив, то это отлично.

Ч т е ц. Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна школы. Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а сама учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на ладони.

К о п е н к и н ( Соне). Он не хочет ехать. У бабы-бобылки на печке лежит.

С о н я. Ну и пусть лежит.  Он все думает, что я девочка, а я тоже чувствую отчего-то печаль.

Ч т е ц. Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не вернулись от жен, а Мрачинский и Никита жили без дела, наевшись народных харчей.

К о п е н к и н. Так мы все деревни в войну проедим.

Ч т е ц. Заключил про себя Копенкин.

К о п е н к и н. Никакой тыловой базы не останется: разве доедешь тогда до Розы Люксембург?

С о н я. Мрачинский и Никита суетились без пользы на дворе, показывая Копенкину свою готовность к любому усердию. Мрачинский находился на старом навозе и утрамбовывал его ногами.

К о п е н к и н (обоим). Ступайте в горницу, а завтра я вас обоих на волю отпущу. Чего я буду таскать за собой расстроенных людей? Какие вы враги – вы нахлебники! Вы теперь знаете, что я – есть, и все.

(сюжет возвращается к Дванову, он наблюдает жизнь посёлка)

Ч т е ц. Дванов в то затянувшееся для его жизни время сидел в уюте жилища и следил, как его хозяйка вешала белье на линии бечевок у печки. Коний жир горел в черепушке языками ада из уездных картин; по улице шли деревенские люди в брошенные места окрестностей. Гражданская война лежала там осколками народного достояния – мертвыми лошадьми, повозками, зипунами бандитов и подушками. Подушки заменяли бандитам седла; оттого в бандитских отрядах была команда: по перинам! Отвечая этому, красноармейские командиры кричали на лету коней, мчавшихся вслед бандам: «Даешь подушки бабам!».

Поселок Средние Болтаи по ночам выходил на лога и перелески и бродил по следам минувших сражений, ища хозяйственных вещей. Многим перепадало кое-что: этот промысел разборки гражданской войны существовал не убыточно. Напрасно висели приказы военкомата о возвращении найденного воинского снаряжения: орудия войны разымались по деталям и превращались в механизмы мирных занятий – к пулемету с водяным охлаждением пристраивался чугун, и получалась самогонная система, походные кухни вмазывались в деревенские бани, некоторые части трехдюймовок шли шерстобитам, а из замков пушек делали пал-брицы для мельничных поставов.

Дванов видел на одном дворе женскую рубашку, сшитую из английского флага. Эта рубашка сохла на русском ветру и уже имела прорвы и следы от носки ее женщиной.

Хозяйка Фекла Степановна кончила работу.

Ф е к л у ш а. Чтой-то ты такой задумчивый, парень? Есть хочешь или скучно тебе?

Д в а н о в. Так. У тебя в хате тихо, и я отдыхаю.

Ф е к л у ш а. Отдохни. Тебе спешить некуда, ты еще молодой – жизнь тебе останется…

Ч т е ц. Фекла Степановна зазевала, закрывая рот большой работящей рукой.

Ф е к л у ш а. А я… век свой прожила. Мужика у меня убили на царской войне, жить нечем, и сну будешь рада.

Ч т е ц. Фекла Степановна разделась при Дванове, зная, что она никому не нужная.

Ф е к л у ш а. Потуши огонь, а то завтра встать не с чем будет.

Ч т е ц. Дванов дунул в черепок. Фекла Степановна залезла на печку.

Ф е к л у ш а. И ты тогда полезай сюда… Теперь не такое время – на срамоту мою сам не поглядишь.

Ч т е ц. Дванов знал, что, не будь этого человека в хате, он бы сразу убежал отсюда вновь к Соне либо искать поскорее социализм вдалеке. Фекла Степановна защитила Дванова тем, то приучила его к своей простоте женщины, точно она была сестрой скончавшейся матери Дванова, которой он не помнил и не мог любить.

Когда Фекла Степановна уснула, Дванову стало трудно быть одному. Целый день они почти не разговаривали, но Дванов не чувствовал одиночества: все-таки Фекла Степановна как-то думала о нем, и Дванов тоже непрерывно ощущал ее, избавляясь этим от своей забывающейся сосредоточенности. Теперь его нет в сознании Феклы Степановны, и Дванов почувствовал тягость своего будущего сна, когда и сам он всех забудет; его разум вытеснится теплотой тела куда-то наружу, и там он останется уединенным грустным наблюдателем.

Старая вера называла это изгнанное слабое сознание ангелом-хранителем. Дванов еще мог вспомнить это значение и пожалел ангела-хранителя, уходящего на холод из душной тьмы живущего человека.

Где-то в своей устающей тишине Дванов скучал о Соне и не знал, что ему нужно делать; он бы хотел взять ее с собой на руки и уйти вперед свежим и свободным для других и лучших впечатлений. Свет за окном прекращался, и воздух в хате сперся без сквозного ветра.

На улице шуршали по земле люди, возвращаясь с трудов по разоружению войны. Иногда они волокли тяжести и спахивали траву до почвы.

Дванов тихо забрался на печь. Фекла Степановна скреблась под мышками и ворочалась.

Ф е к л у ш а (Дванову, безучастно). Ложишься?  А то чего же: спи себе.

Ч т е ц. От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в бреду. Маленькие вещи – коробки, черепки, валенки, кофты – обратились в грузные предметы огромного объема и валились на Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они входили туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет кожа. Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что разорвется кожа и сам захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей в швах кожи.

Фекла Степановна положила руку на лицо Дванова. Дванову почудился запах увядшей травы, он вспомнил прощание с жалкой, босой полудевушкой у забора и зажал руку Феклы Степановны. Успокаиваясь и укрываясь от тоски, он перехватывал руку выше и прислонился к Фекле Степановне.

Ф е к л у ш а. Что ты, малый, мечешься? Забудься и спи.

Ч т е ц. Дванов не ответил. Его сердце застучало, как твердое, и громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова сидел в своем помещении, он не радовался и не горевал, а нес нужную службу.

Опытными руками Дванов ласкал Феклу Степановну, словно заранее научившись. Наконец руки его замерли в испуге и удивлении.

Ф е к л у ш а. Чего ты?

Ч т е ц. Близким шумным голосом прошептала Фекла Степановна.

Ф е к л у ш а. Это у всех одинаковое.

Д в а н о в. Вы сестры.

Ч т е ц. Сказал Дванов с нежностью ясного воспоминания, с необходимостью сделать благо для Сони через ее сестру. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного забвения: он все время внимательно слушал высокую точную работу сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось, но – уже пустое.

(в сюжете по мысли автора из сердца Дванова вылетает птица)

Ч т е ц. Оно слишком широко открывалось и нечаянно выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело на раскинутых опечаленных крыльях и заплакал,

– он плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое спокойствие для сожаления.

Ровная бледность ночи в хате показалась Дванову мутной, глаза его заволакивались. Вещи стояли маленькими на своих местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым.

До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно, когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке, но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему была нанесена истощающая рана.

Около полудня у окна остановилась Пролетарская Сила. С ее спины вторично сошел Копенкин ради нахождения друга.

Копенкин постучал ножнами по стеклу.

К о п е н к и н. Хозяйка, пошли-ка гостя своего ко мне.

Ч т е ц. Фекла Степановна потрясла голову Дванова.

Ф ё к л а  С т е п а н о в н а.  Малый, очухайся, тебя конный кличет!

Ч т е ц. Дванов еле просыпался и видел сплошной голубой туман. В хату пошел Копенкин с курткой и шапкой.

К о п е н к и н. Ты что, товарищ Дванов, навеки, что ль, здесь пригромоздился? Вот тебе прислала учительница – твое нательное добро.

Д в а н о в. Я тут останусь навсегда.

Ч т е ц. Копенкин наклонил голову, не имея в ней мысли себе на помощь.

К о п е н к и н. Тогда я поеду. Прощай, товарищ Дванов.

Ч т е ц. Дванов увидел в верхнюю половину окна, как поехал Копенкин в глубь равнины, в далекую сторону. Пролетарская Сила уносила отсюда пожилого воина на то место, где жил живой враг коммунизма, и Копенкин все более скрывался от Дванова – убогий, далекий и счастливый.

Дванов прыгнул с печки и лишь на улице вспомнил, что надо потом поберечь раненую ногу, а теперь пусть она так перетерпит.

К о п е н к и н.  Чего ж ты ко мне прибежал?

Ч т е ц. Спросил его ехавший шагом Копенкин.

К о п е н к и н. Я ведь помру скоро, а ты один на лошади останешься!

Ч т е ц. И он поднял Дванова снизу и посадил его на зад Пролетарской Силы.

К о п е н к и н. Держись за мой живот руками. Будем вместе ехать и существовать.

Ч т е ц.  До самого вечера шагала вперед Пролетарская Сила, а вечером Дванов и Копенкин стали на ночлег у лесного сторожа на границе леса и степи.

К о п е н к и н (лесному сторожу). У тебя никто из разных людей не был?

Ч т е ц. Но в его сторожке много ночевало дорожных людей, и сторож сказал.

С т о р о ж. Да мало ли народу теперь за харчами ездит – аль упомнишь всех! Я человек публичный, мне каждую морду помнить – мочи нет!

К о п е н к и н. А чего-то у тебя на дворе гарью пахнет?

Ч т е ц. Сторож и Копенкин вышли на двор.

С т о р о ж. А ты слышишь, трава позванивает, а ветра нету?

К о п е н к и н (прислушиваясь).  Нету.

С т о р о ж. Это, проходящие сказывали, белые буржуи сигналы по радио дают. Слышишь, опять какой-то гарью понесло.

К о п е н к и н (нюхая). Не чую.

С т о р о ж. У тебя нос заложило. Это воздух от беспроволочных знаков подгорает.

К о п е н к и н (отдавая приказ). Махай палкой! Путай ихний шум – пускай они ничего не разберут.

Ч т е ц. Копенкин обнажил саблю и начал ею сечь вредный воздух, пока его привыкшую руку не сводило в суставе плеча.

К о п е н к и н (отменяя приказ). Достаточно. Теперь у них смутно получилось.

Ч т е ц. После победы Копенкин удовлетворился; он считал революцию последним остатком тела Розы Люксембург и хранил ее даже в малом. Замолчавший лесной сторож дал Копенкину и Дванову по ломтю хорошего хлеба и сел в отдалении. На вкус хлеба Копенкин не обратил внимания, – он ел, не смакуя, спал, не боясь снов, и жил по ближнему направлению, не отдаваясь своему телу.

Д в а н о в (сторожу).  За что ты нас кормишь, может быть, мы вредные люди?

К о п е н к и н (Дванову с упрёком). А ты б не ел! Хлеб сам родится в земле, мужик только щекочет ее сохой, как баба коровье вымя! Это неполный труд. Верно, хозяин?

С т о р о ж.  Да, должно, так, ваша власть, вам видней.

К о п е н к и н. Дурак ты, кулацкий кум.  Наша власть не страх, а народная задумчивость.

Ч т е ц. Сторож согласился.

С т о р о ж. Да теперь однако – задумчивость, а не власть.

Ч т е ц. Перед сном Дванов и Копенкин говорили о завтрашнем дне.

Д в а н о в ( Копенкину). Как ты думаешь, скоро мы расселим деревни по-советски?

Ч т е ц. Копенкин революцией был навеки убежден, что любой враг податлив.

К о п е н к и н. Да то долго! Мы – враз: скажем, что иначе суходольная земля хохлам отойдет… А то просто вооруженной рукой проведем трудгужповинность на перевозку построек: раз сказано, земля – социализм, то пускай то и будет.

Д в а н о в. Сначала надо воду завести в степях. Там по этой части сухое место, наши водоразделы – это отродье закаспийской пустыни.

К о п е н к и н. А мы водопровод туда проведем

Ч т е ц. Быстро утешил товарища Копенкин.

К о п е н к и н. Оборудуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы гусей заведут, будут у всех перо и пух – цветущее дело.

Ч т е ц. Здесь Дванов уже забылся; Копенкин подложил под его раненую ногу травяной мякоти и тоже успокоился до утра.

А утром они оставили дом на лесной опушке и взяли направление на степной край.

По наезженной дороге навстречу им шел пешеход. Время от времени он ложился и катился лежачим, а потом опять шел ногами.

К о п е н к и н. Что ты, прокаженный, делаешь?

Ч т е ц. Остановил путника Копенкин, когда стало близко до него.

В с т р е ч н ы й  п у т н и к. Я, земляк, котма качусь, ноги дюже устали, так я им отдых даю, а сам дальше движусь.

Ч т е ц. Копенкин что-то усомнился.

К о п е н к и н (путнику). Так ты иди нормально и стройно.

В с т р е ч н ы й  п у т н и к. Так я же из Батума иду, два года семейство не видел. Стану отдыхать – тоска на меня опускается, а котма хоть и тихо, а все к дому, думается, ближе…

К о п е н к и н. Это что там за деревня видна?

В с т р е ч н ы й  п у т н и к. Там-то?

Ч т е ц. Странник обернулся помертвелым лицом: он не знал, что покрыл за свою жизнь расстояние до луны.

С т р а н н и к. Там, пожалуй, будут Ханские Дворики… а пес их знает: по всей степи деревни живут.

Ч т е ц. Копенкин постарался дальше вникнуть в этого человека.

К о п е н к и н. Стало быть, ты дюже жену свою любишь…

Ч т е ц. Пешеход взглянул на всадников глазами, отуманенными дальней дорогой.

С т р а н н и к. Конечно, уважаю. Когда она рожала, я с горя даже на крышу лазил.

Ч т е ц. В Ханских Двориках пахло пищей, но это курили из хлеба самогон. В связи с этим тайным производством по улице понеслась какая-то распущенная баба. Она вскакивала в каждую хату и сразу выметывалась оттуда.

К а к а я – т о  б а б а. Хронт ворочается!

Ч т е ц. Предупреждала она мужиков, а сама жутко оглядывалась на вооруженную силу Копенкина и Дванова.

Д в а н о в. Крестьяне лили в огонь воду – из изб полз чад; самогонное месиво наспех выносили в свиные корыта, и свиньи, наевшись, метались потом в бреду по деревне.

К о п е н к и н. Где тут Совет, честный человек?

Ч т е ц. Обратился Копенкин к хромому гражданину. Хромой гражданин шел медленным важным шагом, облеченный неизвестным достоинством.

Х р о м о й  г р а ж д а н и н. Ты говоришь – я честный? Ногу отняли, а теперь честным называете?.. Нету тут сельсовета, а я полномочный волревкома, бедняцкая карающая власть и сила. Ты не гляди, что я хром, – я здесь самый умный человек: все могу!

К о п е н к и н (полномочному). Слушай меня, товарищ полномочный!

Ч т е ц. Сказал Копенкин с грозой в голосе.

К о п е н к и н. Вот тебе главный командированный губисполкома!

Ч т е ц. Дванов сошел с коня и подал уполномоченному руку.

К о п е н к и н. Он делает социализм в губернии, в боевом порядке революционной совести и трудгужповинности. Что у вас есть?

Ч т е ц. Уполномоченный ничего не испугался.

У п о л н о м о ч е н н ы й. У нас ума много, а хлеба нету.

Д в а н о в (уличая в непотребном). Зато самогон стелется над отнятой у помещиков землей.

Ч т е ц. Уполномоченный серьезно обиделся.

У п о л н о м о ч е н н ы й. Ты, товарищ, зря не говори! Я официальный приказ подписал вчерашний день: сегодня у нас сельский молебен в честь избавления от царизма. Народу мною дано своеволие на одни сутки – нынче что хошь делай: я хожу без противодействия, а революция отдыхает… Чуешь?

К о п е н к и н (нахмурясь). Кто ж тебе такое своевластие дал?

У п о л н о м о ч е н н ы й. Да я ж тут все одно что Ленин!  Нынче кулаки угощают бедноту – по моим квитанциям, а я проверяю исполнение сего.

Д в а н о в. Проверил?

У п о л н о м о ч е н н ы й. Подворно и на выбор: все идет чином. Крепость – свыше довоенной, безлошадные довольны.

К о п е н к и н. А чего тогда баба бегает с испуга?

Ч т е ц. Хромой сам этим серьезно возмутился.

У п о л н о м о ч е н н ы й. Советской сознательности еще нету. Боятся товарищей гостей встречать, лучше в лопухи добро прольют и государственной беднотой притворяются. Я-то знаю все ихние похоронки, весь смысл жизни у них вижу…

(сюжет уточняет лицо хромого, всевидящего гражданина)

Ч т е ц. Хромого звали Федором Достоевским: так он сам себя перерегистрировал в специальном протоколе, где сказано, что уполномоченный волревкома Игнатий Мошонков слушал заявление гражданина Игнатия Мошонкова о переименовании его в честь памяти известного писателя – в Федора Достоевского, и постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда, а впредь предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища – удовлетворяют ли они их, – имея в виду необходимость подобия новому имени. Федор Достоевский задумал эту кампанию в целях самосовершенствования граждан: кто прозовется Либкнехтом, тот пусть и живет подобно ему, иначе славное имя следует изъять обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли двое граждан: Степан Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник Петр Грудин – Францем Мерингом: по уличному Мерин. Федор Достоевский запротоколил эти имена условно и спорно: он послал запрос в волревком – были ли Колумб и Меринг достойными людьми, чтобы их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или Колумб и Меринг безмолвны для революции. Ответа волревком еще не прислал. Степан Чечер и Петр Грудин жили почти безымянными.

Д о с т о е в с к и й (Мерингу и Колумбу). Раз назвались, делайте что-нибудь выдающееся.

Ч т е ц. Говорил Достоевский Францу Мерингу и Христофору Колумбу.

М е р и н г  и  К о л у м б (Достоевскому). Сделаем, только утверди и дай справку.

Д о с т о е в с к и й ( Заявителям). Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока по-старому.

З а я в и т е л и. Нам хотя бы устно.

(сюжет возвращает Достоевского к своим новым гостям)

Ч т е ц. Копенкин и Дванов попали к Достоевскому в дни его размышлений о новых усовершенствованиях жизни. Достоевский думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья, что такое душа – жалобное сердце или ум в голове, – и о многом другом мучился Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин завели с ним неотложную беседу о необходимости построить социализм будущим летом. Дванов говорил, что такая спешка доказана самим Лениным.

Д в а н о в (убеждая Достоевского). Советская Россия похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма.

К о п е н к и н. Саша даже привел газетный лозунг.

Д в а н о в. Гони березку в рост, иначе съест ее коза Европы!

Ч т е ц. Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения неминуемой опасности капитализма. Действительно, представлял он, объедят у нас белые козы молодую кору, заголится вся революция и замерзнет насмерть.

Д о с т о е в с к и й (воодушевлённо восклицая). Так за кем же дело, товарищи?  Давайте начнем тогда сейчас же: можно к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут белые козы, а кора уже застареет на советской березе.

Ч т е ц. Достоевский думал о социализме как об обществе хороших людей. Вещей и сооружений он не знал. Дванов его сразу понял.

Д в а н о в (Достоевскому). Нет, товарищ Достоевский. Социализм похож на солнце и восходит летом. Его нужно строить на тучных землях высоких степей. Сколько у вас дворов в селе?

Д о с т о е в с к и й (Дванову). У нас многодворье: триста сорок дворов, да на отшибе пятнадцать хозяев живут.

Д в а н о в. Вот и хорошо. Вам надо разбиться артелей на пять, на шесть.  Объяви немедленно трудповинность – пусть пока колодцы на залежи копают, а с весны гужом начинай возить постройки. Колодезники-то есть у вас?

Ч т е ц. Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину, и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района, но это шло в нем долго: он должен умственно представить порожнюю степь в знакомом месте, поименно переставить на нее дворы своего села и посмотреть, как оно получается.

Д о с т о е в с к и й. Колодезники-то есть. Примерно, Франц Меринг: он ногами воду чует. Побродит по балкам, прикинет горизонты и скажет: рой, ребята, тутошнее место на шесть сажен. Вода потом гуртом оттуда прет. Значит, мать ему с отцом так угодили.

Ч т е ц. Дванов помог Достоевскому вообразить социализм малодворными артельными поселками с общими приусадебными наделами. Достоевский же все принял, но не хватало какой-то общей радости над всеми гумнами, чтобы воображение будущего стало любовью и теплом, чтобы совесть и нетерпение взошли силой внутри его тела – от временного отсутствия социализма наяву.

Копенкин слушал-слушал и обиделся.

К о п е н к и н. Да что ты за гнида такая: сказано тебе от губисполкома – закончи к лету социализм! Вынь меч коммунизма, раз у нас железная дисциплина. Какой же ты Ленин тут, ты советский сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа!

Ч т е ц. Дванов завлекал Достоевского дальше.

Д в а н о в. Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с других планет. А еще – усилится обмен влаги, небо станет голубей и прозрачней!

Ч т е ц. Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм.

(в сюжете Достоевский выясняет для себя картину социализма)

Д о с т о е в с к и й. Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран Достоевский; и вот – он сидит сороковые сутки без сна и в самозабвенной задумчивости; чистоплотные красивые девушки приносят ему вкусную пищу – борщ и свинину, но уносят ее целой обратно.

Ч т е ц. Достоевский не может очнуться от своей обязанности.

Д о с т о е в с к и й. Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки и из-за дисциплины не могут признаться, а мучаются молча в порядке сознательности.

Ч т е ц. Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая эпоху надвое.

Д о с т о е в с к и й. Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал.

К о п е н к и н. Всякому охота Розу любить.

Ч т е ц. Достоевский обратил внимание на Розу, но полностью не понял – лишь догадался, что Роза, наверно, сокращенное название революции, либо неизвестный ему лозунг.

Д о с т о е в с к и й. Совершенно правильно, товарищ!

Ч т е ц. С удовольствием сказал Достоевский, потому что основное счастье уже было открыто.

Д о с т о е в с к и й. Но все-таки я вот похудел от руководства революцией в своем районе.

К о п е н к и н (поддерживая достоинство Достоевского). Понятно: ты здесь всем текущим событиям затычка.

Ч т е ц.  Однако Федор Михайлович не мог спокойно заснуть тою ночью; он ворочался и протяжно бормотал мелочи своих размышлений.

К о п е н к и н. Ты что? Тебе от скуки скулья сводит? Лучше вспомни жертвы гражданской войны, и тебе станет печально.

Ч т е ц. Ночью Достоевский разбудил спящих. Копенкин, еще не проснувшись, схватился за саблю – для встречи внезапно напавшего врага.

Д о с т о е в с к и й. Я ради Советской власти тебя тронул!

К о п е н к и н ( строго вопрошая). Тогда чего же ты раньше не разбудил?

Д о с т о е в с к и й. Скотского поголовья у нас нету.

Ч т е ц. Сразу заговорил Достоевский: он за половину ночи успел додумать дело социализма до самых  деталей жизни.

Д о с т о е в с к и й. Какой же тебе гражданин пойдет на тучную степь, когда скота нету? К чему же тогда постройки багажом тащить?.. Замучился я от волнений…

Ч т е ц. Копенкин почесал свой худой резкий кадык, словно потроша горло.

К о п е н к и н. Саша! Ты не спи зря: скажи этому элементу, что он советских законов не знает.

Ч т е ц. Затем Копенкин мрачно пригляделся к Достоевскому.

К о п е н к и н. Ты белый вспомогатель, а не районный Ленин! Над чем думает. Да ты выгони завтра весь живой скот, если у кого он остался, и подели его по душам и по революционному чувству. Кряк – и готово!

Ч т е ц. Копенкин сейчас же снова заснул: он не понимал и не имел душевных сомнений, считая их изменой революции; Роза Люксембург заранее и за всех продумала все – теперь остались одни подвиги вооруженной руки, ради сокрушения видимого и невидимого врага.

Утром Достоевский пошел в обход Ханских Двориков, объявляя подворно объединенный приказ волревкома и губисполкома – о революционном дележе скота без всякого изъятия.

И скот выводили к церкви на площадь, под плач всего имущего народа. Но и бедняки страдали от вида ноющих хозяев и жалостных старух, а некоторые из неимущих тоже плакали, хотя их ожидала доля.

Женщины целовали коров, мужики особо ласково и некрепко держали своих лошадей, ободряя их, как сыновей на войну, а сами решали – заплакать им или так обойтись.

Один крестьянин, человек длинного тонкого роста, но с маленьким голым лицом и девичьим голосом, привел своего рысака не только без упрека, а со словами утешения для всех тоскующих однодеревенцев.

К р е с т ь я н и н  с  д е в и ч ь и м  г о л о с о м (грустному старику). Дядя Митрий, чего ты? Да пралич ее завозьми совсем: что ты, с жизнью, что ль, без остатка расстаешься? Ишь ты, скорбь какая – лошадь заберут, да сатана с ней, еще заведем. Собери скорбя свои обратно!

Ч т е ц. Достоевский знал этого крестьянина: старый дезертир. Он в малолетстве прибыл откуда-то без справки и документа – и не мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года рождения и имени, а формально вовсе не существовал; чтобы обозначить его как-нибудь, для житейского удобства соседи прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета он не значился. Был один секретарь, который ниже всех фамилий написал: «Прочие – 1; пол: сомнительный». Но следующий секретарь не понял такой записи и прибавил одну лишнюю голову к крупнорогатому скоту, а «прочих» вычеркнул абсолютно. Так и жил Недоделанный общественной утечкой, как просо с воза на землю.

Однако недавно Достоевский чернилами вписал его в гражданский список под названием «уклоняющегося середняка без лично присвоенной фамилии», и тем прочно закрепил его существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы.

Степная жизнь шла в старину по следам скота, и в народе остался страх умереть с голоду без скота, поэтому люди плакали больше из предрассудка, чем из страха убытка.

Дванов и Копенкин пришли, когда Достоевский начал разверстывать скот по беднякам.

Копенкин проверил его.

К о п е н к и н. Не ошибись: революционное-то чувство сейчас в тебе полностью?

Д в а н о в. Гордый властью Достоевский показал рукой от живота до шеи. Способ дележа он придумал простой и ясный: самые бедные получали самых лучших лошадей и коров; но так как скота было мало, то середнякам уже ничего не пришлось, лишь некоторым перепало по овце.

Ч т е ц. Когда дело благополучно подбивалось к концу, вышел тот же Недоделанный и обратился хрипатым голосом.

Н е д о д е л а н н ы й. Федор Михалыч, товарищ Достоевский, наше дело, конечно, нелепое, но ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Ты только не обижайся!

Д о с т о е в с к и й ( разрешая открытый и поучительный разговор, обращался к Недоделанному). Говори, гражданин Недоделанный, говори честно и бесстрашно!

Ч т е ц. Недоделанный повернулся к горюющему народу. Горевали даже бедняки, испуганно державшие даровых лошадей, а многие из них тайком поотдавали скот обратно имущим.

Н е д о д е л а н н ы й (обращаясь ко всем). Раз так, то слушай меня весь скоп! Я вот по-дурацки спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего дня. А во-вторых, ты не обижайся, Федор Михалыч, – твое дело революция, нам известно, – а во-вторых, как потом с приплодом быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов будут жеребить? А ну-ка спроси, Федор Михалыч, похотят ли бедняки-лошадники жеребят и телок нам питать?

Ч т е ц. Народ окаменел от такого здравого смысла.

Д в а н о в. Недоделанный учел молчание и продолжал.

Н е д о д е л а н н ы й. По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак первым ляжет – человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев, у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Федор Михалыч, – только обиды в себе на меня не томи!

Д в а н о в. Достоевский его сразу утешил.

Д о с т о е в с к и й. Верно, Недоделанный, ни к чему дележ.

Ч т е ц. Копенкин вырвался на чистоту посреди круга людей.

К о п е н к и н.  Как так ни к чему? Ты что, бандитскую сторону берешь? Так я тебя враз доделаю! Граждане!

Ч т е ц. С устрашением и дрожью сказал всем Копенкин.

К о п е н к и н. Того, что недоделанный кулак сейчас говорил, – ничего не будет. Социализм придет моментально и все покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет! Вследствие же отвода рысака от Рыжова предлагаю его передать уполномоченному губисполкома – товарищу Дванову. А теперь – расходитесь, товарищи бедняки, для борьбы с разрухой!

Д в а н о в. Бедняки неуверенно тронулись с коровами и лошадьми, разучившись их водить.

Ч т е ц. Недоделанный, обомлевши, глядел на Копенкина – ему мучила уже не утрата рысака, а любопытство.

Н е д о д е л а н н ы й (осмелевши). А дозвольте мне слово спросить, товарищ из губернии?

К о п е н к и н (надменно, участливо). Власти тебе не дано, так спрашивай тогда!

Ч т е ц. Недоделанный вежливо и внимательно спросил.

Н е д о д е л а н н ы й.  А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро прибавится?

Д в а н о в. Копенкин объяснил без усилия.

К о п е н к и н. Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак, то ничего не поймешь.

Ч т е ц. Вечером Дванов и Копенкин хотели уезжать, но Достоевский просил остаться до утра, чтобы окончательно узнать – с чего начинать и чем кончать социализм в степи.

Д в а н о в. Копенкин скучал от долгой остановки и решил ехать в ночь.

К о п е н к и н (инструктируя Достоевского). Уж все тебе сказали, скот есть. Классовые массы на ногах. Теперь объявляй трудгужповинность – рой в степи колодцы и пруды, а с весны вези постройки. Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся! Я к тебе наведаюсь!

Д о с т о е в с к и й (сомневаясь). Тогда выходит, что одни бедняки и будут работать – у них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку!

К о п е н к и н. Ну и что ж?  Социализм и должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе погибнут.

Д о с т о е в с к и й (удовлетворенно).  Это верно.

Ч т е ц. Ночью Дванов и Копенкин уехали, еще раз пристрожив Достоевского насчет срока устройства социализма.

Рысак Недоделанного шагал рядом с Пролетарской Силой. Обоим всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую их вдаль из тесноты населения. У каждого, даже от суточной оседлости, в сердце скоплялась сила тоски; поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков хат и стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца.

Д в а н о в. Уездная широкая дорога пошла навстречу двум всадникам, переведшим коней на степную рысь.

Ч т е ц. А над ними было высокое стояние ночных облаков, полуосвещенных давно зашедшим солнцем, и опустошенный дневным ветром воздух больше не шевелился. От свежести и безмолвия поникшего пространства Дванов ослаб, он начал засыпать на рысаке.

Д в а н о в (Копенкину). Встретится жилье – давай там подремлем до рассвета.

Ч т е ц. Копенкин показал на недалекую полосу леса, лежавшего на просторной земле черной тишиной и уютом.

К о п е н к и н (указывая на появившейся лес). Там будет кордон.

Д в а н о в. Еще только въехав в чащу сосредоточенных грустных деревьев, путники услышали скучающие голоса кордонных собак, стерегущих во тьме уединенный кров человека.

(сюжет с предисловием от лесничего)

Ч т е ц. Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу революции и найти исход для спасения своей семьи.

Его отец-лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах.

Отец лесного надзирателя сравнивал плохие книги с нерожденными детьми, погибающими в утробе матери от несоответствия своего слишком нежного тела грубости мира, проникающего даже в материнское лоно.

Л е с н и ч и й – о т е ц (Лесничему-сыну). Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы человека торжественным и высоким существом, но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в сердце, что переносит резкий воздух природы и борьбу за сырую пищу.

Ч т е ц. Лесной надзиратель читал сегодня произведение Николая Арсакова, изданное в 1868 году. Сочинение называлось «Второстепенные люди», и надзиратель сквозь скуку сухого слова отыскивал то, что ему нужно было. Надзиратель считал, что скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя.

Л е с н и ч и й (размышляет вслух отрываясь от книги). Откуда вы?

Ч т е ц. Думал надзиратель про большевиков.

Л е с н и ч и й. Вы, наверное, когда-то уже были, ничего не происходит без подобия чему-нибудь, без воровства существовавшего.

Ч т е ц. Двое маленьких детей и располневшая жена лесничего спали мирно и безотчетно. Поглядывая на них, надзиратель возбуждал свою мысль, призывая ее на стражу для этих трех драгоценных существ. Он хотел открыть будущее, чтобы заблаговременно разобраться в нем и не дать погибнуть своим ближайшим родственникам.

Л е с н и ч и й (вновь обращаясь к Арсакову). Арсаков писал, что только второстепенные люди делают медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему – он как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и она теряет то, что имела раньше.

А р с а к о в (лесничему). Люди очень рано почали действовать, мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души. Созерцание – это самообучение из чуждых происшествий. Пускай же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы, чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое, чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия.

Ч т е ц. Собаки взвыли голосами тревоги, и надзиратель, взяв винтовку, вышел встречать поздних гостей.

Сквозь строй преданных собак и мужающих щенков надзиратель провел лошадей с Двановым и Копенкиным. Через полчаса трое людей стояли вокруг лампы в бревенчатом, надышенном жизнью доме. Надзиратель поставил гостям хлеб и молоко.

Он насторожился и заранее приготовился ко всему плохому от ночных людей. Но общее лицо Дванова и его часто останавливающиеся глаза успокаивали надзирателя.

Поев, Копенкин взял раскрытую книгу и с усилием прочитал, что писал Арсаков.

К о п е н к и н (Дванову, интересуясь сутью книги). Как ты думаешь?

Ч т е ц. Дванов прочел.

Д в а н о в. Капиталистическая теория: живи и не шевелись.

К о п е н к и н. Я тоже так думаю!  Ты скажи, куда нам лес девать в социализме?

Ч т е ц. С огорченной задумчивостью вздохнул Копенкин.

Д в а н о в (Надзирателю). Скажите, товарищ, сколько лес дает дохода на десятину?

Н а д з и р а т е л ь ( Дванову, затруднённо). Разно бывает, какой смотря лес, какого возраста и состояния – здесь много обстоятельств…

Д в а н о в. Ну а в среднем?

Н а д з и р а т е л ь. В среднем… Рублей десять – пятнадцать надо считать.

Д в а н о в. Только? А рожь, наверно, больше?

Ч т е ц. Надзиратель начал пугаться и старался не ошибиться.

Н а д з и р а т е л ь. Рожь несколько больше… Двадцать – тридцать рублей выйдет у мужика чистого дохода на десятину. Я думаю, не меньше.

Ч т е ц. У Копенкина на лице появилась ярость обманутого человека.

К о п е н к и н. Тогда лес надо сразу сносить и отдать землю под пахоту! Эти дерева только у озимого хлеба место отнимают…

Ч т е ц. Надзиратель затих и следил чуткими глазами за волнующимся Копенкиным. Дванов высчитывал карандашом на книжке Арсакова убыток от лесоводства. Он еще спросил у надзирателя, сколько десятин в лесничестве, – и подвел итог.

Д в а н о в. Тысяч десять мужики в год теряют от этого леса.

Ч т е ц. Спокойно сообщил Дванов.

Д в а н о в. Рожь, пожалуй, будет выгоднее.

К о п е н к и н (восклицая). Конечно, выгодней! Сам лесник тебе сказал. Вырубить надо наголо всю эту гущу и засеять рожью. Пиши приказ, товарищ Дванов!

Ч т е ц. Дванов вспомнил, что он давно не сносился с Шумилиным. Хотя Шумилин не осудит его за прямые действия, согласные с очевидной революционной пользой.

Надзиратель осмелился немного возразить.

Н а д з и р а т е л ь. Я хотел вам сказать, что самовольные порубки и так сильно развились в последнее время, и не надо больше рубить такие твердые растения.

К о п е н к и н (враждебно).  Ну тем лучше, мы идем по следу народа, а не впереди его. Народ, значит, сам чует, что рожь полезней деревьев. Пиши, Саша, ордер на рубку леса.

Ч т е ц. Дванов написал длинный приказ-обращение для всех крестьян-бедняков Верхне-Мотнинской волости. В приказе, от имени губисполкома, предлагалось взять справки о бедняцком состоянии и срочно вырубить лес Биттермановского лесничества. Этим, говорилось в приказе, сразу проложатся два пути в социализм. С одной стороны, бедняки получат лес – для постройки новых советских городов на высокой степи, а с другой – освободится земля для посевов ржи и прочих культур, более выгодных, чем долгорастущее дерево.

К о п е н к и н (прочитав приказ). Отлично! Дай-ка и я подпишусь внизу, чтобы страшнее было: меня здесь многие помнят – я ведь вооруженный человек.

Д в а н о в. И он подписался полным званием.

С т р а ш н а  р о с п и с ь. Командир отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург Верхне-Мотнинского района Степан Ефимович Копенкин.

Д в а н о в. Он вручил бумагу лесному надзирателю.

К о п е н к и н. Отвезешь завтрашний день в ближние деревни, а другие сами узнают.

Н а д з и р а т е л ь. А что мне после леса делать?

Д в а н о в. Копенкин указал.

К о п е н к и н. Да тоже – землю паши и кормись! Небось в год-то столько жалованья получал, что целый хутор съедал! Теперь поживи, как масса.

Ч т е ц. Уже поздно. Глубокая революционная ночь лежала над обреченным лесом. До революции Копенкин ничего внимательно не ощущал – леса, люди и гонимые ветром пространства не волновали его, и он не вмешивался в них. Теперь наступила перемена. Копенкин слушал ровный гул зимней ночи и хотел, чтобы она благополучно прошла над советской землей.

Не одна любовь к срубленной Розе существовала в сердце Копенкина – она лишь лежала в своем теплом гнезде, но это гнездо было свито из зелени забот о советских гражданах, трудной жалости ко всем обветшалым от нищеты и яростных подвигов против ежеминутно встречающихся врагов бедных.

Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским массивом. Дванов и Копенкин спали на полу, потягивая во сне ноги, уставшие от коней.

Дванову снилось, что он маленький мальчик и в детской радости жмет грудь матери, как, видел он, другие жмут, но глаз поднять на ее лицо боится и не может. Свой страх он сознавал неясно и пугался на шее матери увидеть другое лицо – такое же любимое, но не родное.

Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось наяву.

В этот час, быть может, само счастье искало своих счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот, не помня своего родства со счастьем.

На другой день Дванов и Копенкин отправились с рассветом солнца вдаль и после полудня приехали на заседание правления коммуны «Дружба бедняка», что живет на юге Новоселовского уезда.

Д в а н о в. Коммуна заняла бывшее имение Карякина и теперь обсуждала вопрос приспособления построек под нужды семи семейств – членов коммуны. Под конец заседания правление приняло предложение Копенкина: оставить коммуне самое необходимое – один дом, сарай и ригу, а остальные два дома и прочие службы отдать в разбор соседней деревне, чтобы лишнее имущество коммуны не угнетало окружающих крестьян.

Затем писарь коммуны стал писать ордера на ужин, выписывая лозунг.

О р д е р  н а  у ж и н. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Д в а н о в. Все взрослые члены коммуны – семь мужчин, пять женщин и четыре девки занимали в коммуне определенные должности.

Поименный перечень должностей висел на стене. Все люди, согласно перечня и распорядка, были заняты целый день обслуживанием самих себя; названия же должностей изменилось в сторону большего уважения к труду, как-то – была заведующая коммунальным питанием, начальник живой тяги, железный мастер – он же надзиратель мертвого инвентаря и строительного имущества (должно быть, кузнец, плотник и прочее – в одной и той же личности), заведующий охраной и неприкосновенностью коммуны, заведующий пропагандой коммунизма в неорганизованных деревнях, коммунальная воспитательница поколения – и другие обслуживающие должности.

Копенкин долго читал бумагу и что-то соображал, а потом спросил председателя, подписывавшего ордера на ужин.

К о п е н к и н. Ну, а как же вы пашете-то?

Д в а н о в. Председатель ответил, не останавливаясь подписывать.

П р е д с е д а т е л ь. В этом году не пахали.

К о п е н к и н. Почему так?

П р е д с е д а т е л ь. Нельзя было внутреннего порядка нарушать: пришлось бы всех от должностей отнять – какая ж коммуна тогда осталась? И так еле наладили, а потом – в имении хлеб еще был…

К о п е н к и н (с сомнением). Ну тогда так, раз хлеб был.

П р е д с е д а т е л ь. Был, был, мы его на учет сразу и взяли – для общественной сытости.

К о п е н к и н.  Это, товарищ, правильно.

П р е д с е д а т е л ь. Без сомнения: у нас все записано и по ртам забронировано. Фельдшера звали, чтобы норму пищи без предрассудка навсегда установить. Здесь большая дума над каждой вещью была: великое дело – коммуна! Усложнение жизни!

Ч т е ц. Копенкин и здесь согласился – он верил, что люди сами справедливо управятся, если им не мешать. Его дело – держать дорогу в социализм чистой; для этого он применял свою вооруженную руку и веское указание. Смутило Копенкина только одно – усложнение жизни, про которое упомянул председатель. Он даже посоветовался с Двановым: не ликвидировать ли коммуну «Дружба бедняка» немедленно, так как при сложной жизни нельзя будет разобрать, кто кого угнетает. Но Дванов отсоветовал: пусть, говорит.

Д в а н о в. Это они от радости усложняют, из увлечения умственным трудом – раньше они голыми руками работали и без смысла в голове; пусть теперь радуются своему разуму.

К о п е н к и н. Ну, ладно, тогда им надо получше усложнять. Следует в полной мере помочь. Ты выдумай им что-нибудь… неясное.

Ч т е ц. Дванов и Копенкин остались в коммуне на сутки, чтобы их кони успели напитаться кормом для долгой дороги.

С утра свежего солнечного дня началось обычное общее собрание коммуны. Собрания назначались через день, чтобы вовремя уследить за текущими событиями. В повестку дня вносилось два пункта: «текущий момент» и «текущие дела». Перед собранием Копенкин попросил слова, ему его с радостью дали и даже внесли предложение не ограничивать времени оратору.

П р е д с е д а т е л ь. Говори безгранично, до вечера времени много.

Ч т е ц.  Сказал Копенкину председатель. Но Копенкин не мог плавно проговорить больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму в голове.

Д в а н о в. Копенкин начал с подхода, что цель коммуны «Дружба бедняка» – усложнение жизни, в целях создания запутанности дел и отпора всею сложностью притаившегося кулака. Когда будет все сложно, тесно и непонятно, объяснял Копенкин, тогда честному уму выйдет работа, а прочему элементу в узкие места сложности не пролезть. А потому, поскорее закончил Копенкин, чтобы не забыть конкретного предложения.

К о п е н к и н. А потому я предлагаю созывать общие собрания коммуны не через день, а каждодневно и даже дважды в сутки: во-первых, для усложнения общей жизни, а во-вторых, чтобы текущие события не утекли напрасно куда-нибудь без всякого внимания, мало ли что произойдет за сутки, а вы тут останетесь в забвении, как в бурьяне…

Д в а н о в. Копенкин остановился в засохшем потоке речи, как на мели, и положил руку на эфес сабли, сразу позабыв все слова. Все глядели на него с испугом и уважением.

П р е д с е д а т е л ь. Президиум предлагает принять единогласно!

Д в а н о в. Отлично, сказал стоявший впереди всех член коммуны – начальник живой тяги, веривший в ум незнакомых людей. Все подняли руки – одновременно и вертикально, обнаружив хорошую привычку.

К о п е н к и н.  Вот и не годится!

П р е д с е д а т е л ь (обеспокоено). А что?

Д в а н о в. Копенкин махнул на собрание досадной рукой.

К о п е н к и н. Пускай хоть одна девка всегда будет голосовать напротив.

П р е д с е д а т е л ь. А для чего, товарищ Копенкин?

К о п е н к и н. Чудаки: для того же самого усложнения…

П р е д с е д а т е л ь. Понял – верно!

Д в а н о в. Обрадовался председатель и предложил собранию выделить заведующую птицей и рожью Маланью Отвершкову – для постоянного голосования всем напротив.

К о п е н к и н. Затем Дванов доложил о текущем моменте. Он принял во внимание ту смертельную опасность, которая грозит коммунам, расселенным в безлюдной враждебной степи, от бродящих бандитов.

Д в а н о в. Эти люди, хотят потушить зарю, но заря не свеча, а великое небо, где на далеких тайных звездах скрыто благородное и могучее будущее потомков человечества. Ибо несомненно – после завоевания земного шара – наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент страшного суда человека над ней.

Н а ч а л ь н и к   ж и в о й  т я г и.  Красочно говорит!

П р е д с е д а т е л ь (начальнику живой тяги). Вникай молча.

Д в а н о в (развивая речь). Ваша коммуна, должна перехитрить бандитов, чтобы они не поняли, что тут есть. Вы должны поставить дело настолько умно и сложно, чтобы не было никакой очевидности коммунизма, а на самом деле он налицо. Въезжает, скажем, бандит с обрезом в усадьбу коммуны и глядит, чего ему тащить и кого кончать. Но навстречу ему выходит секретарь с талонной книжкой и говорит: если вам, гражданин, чего-нибудь надо, то получите талон и ступайте себе в склад; если вы бедняк, то возьмите свой паек даром, а если вы прочий, то прослужите у нас одни сутки в должности, скажем, охотника на волков. Уверяю граждан, что ни один бандит внезапно на вас руки не поднимет, потому что сразу вас не поймет. А потом вы либо откупайтесь от них, если бандитов больше вас, либо берите их в плен понемногу, когда они удивятся и в недоумении будут ездить по усадьбе с покойным оружием. Правильно я говорю?

Н а ч а л ь н и к   ж и в о й  т я г и. Да почти что.

П р е д с е д а т е л ь. Единогласно, что ль, и при одной против?

Ч т е ц. Но вышло сложнее: Маланья Отвершкова, конечно, голосовала против, но, кроме нее, заведующий удобрением почвы – рыжеватый член коммуны с однообразным массовым лицом, – воздержался.

П р е д с е д а т е л ь (озадаченно разглядывая рыжеватого члена). Ты что?

Р ы ж е в а т ы й  ч л е н. Воздержусь для усложнения!

Ч т е ц. Тогда его, по предложению председателя, назначили постоянно воздерживаться. Вечером Дванов и Копенкин хотели трогаться дальше – в долину реки Черной Калитвы, где в двух слободах открыто жили бандиты, планомерно убивая членов Советской власти по всему району. Но председатель коммуны упросил их остаться на вечернее заседание коммуны, чтобы совместно обдумать памятник революции, который секретарь советовал поставить среди двора, а Маланья Отвершкова, напротив, в саду. Заведующий же удобрением почвы воздерживался и ничего не говорил.

П р е д с е д а т е л ь (воздержавшемуся). По-твоему, нигде не ставить, что ль?

В о з д е р ж а в ш и й с я. Воздерживаюсь от высказывания своего мнения.

П р е д с е д а т е л ь.  Но большинство – за, придется ставить. Главное, фигуру надо придумать.

Ч т е ц. Дванов нарисовал на бумаге фигуру. Он подал изображение председателю и объяснил.

Д в а н о в. Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая двухконечная стрела – бесконечность пространства.

Ч т е ц. Председатель показал фигуру всем собранию.

П р е д с е д а т е л ь. Тут и вечность и бесконечность, значит – все, умней не придумаешь: предлагаю принять.

Ч т е ц. Приняли при одной против и одном воздержавшемся. Памятник решили соорудить среди усадьбы на старом мельничном камне, ожидавшем революцию долгие годы. Самый же памятник поручили изготовить из железных прутьев железному мастеру.

(сюжет собрания коммуны исчезает в прошлом и вновь двое всадников размышляют о своих действиях)

Д в а н о в (Копенкину). Тут мы организовали хорошо.

Они двигались по глинистой дороге под облаками среднего лета в дальнюю долину Черной Калитвы.

У них теперь пойдет усиленное усложнение, и они к весне обязательно, для усложнения, начнут пахать землю и перестанут съедать остатки имения.

К о п е н к и н (участливо). Ясно придумано!

Д в а н о в. Конечно, ясно. Иногда здоровому человеку, притворяющемуся для сложности больным, нужно только говорить, что он недостаточно болен, и убеждать его в этом дальше, и он, наконец, сам выздоровеет.

К о п е н к и н. Понятно, тогда ему здоровье покажется свежим усложнением и упущенной редкостью.

Д в а н о в. Правильно сообразил Копенкин, а про себя подумал, какое хорошее и неясное слово?!

М ы с л ь  К о п е н к и н а. Усложнение , как – текущий момент. Момент, а течет: представить нельзя!!!

Ч т е ц. Тут автор этой мысли решил развить своё умственное истечение вещества и спросил друга.

К о п е н к и н (скромно Дванову). Как такие слова называются, которые непонятны?  Тернии иль нет?

Д в а н о в. Термины.

Ч т е ц. Кратко ответил Дванов. Он в душе любил неведение больше культуры: невежество – чистое поле, где еще может вырасти растение всякого знания, но культура – уже заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего больше не вырастет. Поэтому Дванов был доволен, что в России революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура, а народ как был, так и остался чистым полем – не нивой, а порожним плодородным местом. И Дванов не спешил ничего сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и разродится произвольно чем-нибудь  небывшим и драгоценным, если только ветер войны не принесет из Западной Европы семена капиталистического бурьяна.

(возникает толпа, бредущих куда-то людей)

Ч т е ц. Однажды, среди равномерности степи, Александру уже увидел далекую толпу куда-то бредущих людей, и при виде их множества в нем встала сила радости, будто он имел взаимное прикосновение к тем недостижимым людям.

(появляется «Сила Радости» и «Взаимное Прикосновение» к  тем недостижимым людям в скрытой форме)

Ч т е ц (оглядываясь вокруг и от чего-то улыбаясь). Копенкин ехал поникшим от однообразного воспоминания о Розе Люксембург. Вдруг в нем нечаянно прояснилась догадка собственной неутешимости, но сейчас же бред продолжающейся жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни. Он не знал, что подобно Розе Люксембург в памяти Дванова пахла Соня Мандрова.

(появляется большой портрет Розы Люксембург. Копенкина он заинтересовывает. Он подходит к нему. Рядом с ним появляется чтец)

Ч т е ц. Раз Копенкин долго стоял перед портретом Люксембург в одном волостном ревкоме. Он глядел на волосы Розы и воображал их таинственным садом; затем он присмотрелся к ее розовым щекам и подумал о пламенной революционной крови, которая снизу подмывает эти щеки и все ее задумчивое, но рвущееся к будущему лицо.

(перед обоими странниками появляется сюрреалистические картины, разнообразные и фантастические они рисуют смотрящим – некие новые формы пламенной революционной крови)

Д в а н о в. Копенкин стоял перед портретом до тех пор, пока его невидимое волнение не разбушевалось до слез. В ту же ночь он со страстью изрубил кулака, по наущению которого месяц назад мужики распороли агенту по продразверстке живот и набили туда проса. Агент потом долго валялся на площади у церкви, пока куры не выклевали из его живота просо по зернышку.

В первый раз тогда Копенкин рассек кулака с яростью. Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства. Копенкин видел в белогвардейцах и бандитах не очень важных врагов, недостойных его личной ярости, и убивал их с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо. Он воевал точно, но поспешно, на ходу и на коне, бессознательно храня свои чувства для дальнейшей надежды и движения.

(дальнейшие надежды и бессознательное продвижение видится здесь открыто. Они устремлены вдаль и представляются загадочными облаками)

Ч т е ц  (рассматривая горизонт будущего и прошлого). Великорусское скромное небо светило над советской землей  с такой привычкой и однообразием, как будто Советы существовали исстари, и небо совершенно соответствовало им.

К о п е н к и н (с особой нежностью). В Саше уже сложилось беспорочное убеждение, что до революции и небо, и все пространства были иными – не такими милыми.

Ч т е ц. (сказочно, монотонно). Как конец миру, вставал дальний тихий горизонт, где небо касается земли, а человек человека. Конные путешественники ехали в глухую глубину своей родины. Изредка дорога огибала вершину балки – и тогда в далекой низине была видна несчастная деревня. В Дванове поднималась жалость к неизвестному одинокому поселению, и он хотел свернуть в нее, чтобы немедленно начать там счастье взаимной жизни, но Копенкин не соглашался: он говорил, что необходимо прежде разделаться с Черной Калитвой, а уж потом сюда вернемся.

Д в а н о в (уныло).  День продолжался унылым и безлюдным, ни один бандит не попался вооруженным всадникам.

К о п е н к и н. Притаились!

Ч т е ц. Восклицал про бандитов Копенкин и чувствовал в себе давящую тягостную силу.

К о п е н к и н. Мы б вас шпокнули для общей безопасности. По закутам, гады, сидят – говядину трескают…

Д в а н о в К дороге подошла в упор березовая аллея, еще не вырубленная, но уже прореженная мужиками. Наверно, аллея шла из имения, расположенного в стороне от дороги.

(подходит берёзовая аллея)

Ч т е ц. Аллея кончалась двумя каменными устоями. На одном устое висела рукописная газета, а на другом жестяная вывеска с полусмытой атмосферными осадками надписью.

Ж е с т я н а я  в ы в е с к а. Революционный заповедник товарища Пашинцева имени всемирного коммунизма. Вход друзьям и смерть врагам.

Д в а н о в. Рукописная газета была наполовину оборвана какой-то вражеской рукой и все время заголялась ветром.

Ч т е ц. Дванов придержал газету и прочитал ее сполна и вслух, чтобы слышал Копенкин.

Д в а н о в (деловито).Газета называлась «Бедняцое Благо», будучи органом Великоместного сельсовета и уполрайревкома по обеспечению безопасности в юго-восточной зоне Посошанской волости.

Ч т е ц. В газете осталась лишь статья о «Задачах Всемирной Революции» и половина заметки «Храните снег на полях – поднимайте производительность трудового урожая». Заметка в середине сошла со своего смысла: «Пашите снег, – говорилось там, – и нам не будут страшны тысячи зарвавшихся Кронштадтов».

К о п е н к и н. Каких «зарвавшихся Кронштадтов»?

Ч т е ц. Это взволновало и озадачило Дванова.

К о п е н к и н (не особо задумываясь). Пишут всегда для страха и угнетения масс. Письменные знаки тоже выдуманы для усложнения жизни. Грамотный умом колдует, а неграмотный на него рукой работает.

Ч т е ц. Дванов улыбнулся фразе Копенкина.

Д в а н о в.  Чушь, товарищ Копенкин. Революция – это букварь для народа.

К о п е н к и н. Не заблуждай меня, товарищ Дванов. У нас же все решается по большинству, а почти все неграмотные, и выйдет когда-нибудь, что неграмотные постановят отучить грамотных от букв – для всеобщего равенства… Тем больше, что отучить редких от грамоты сподручней, чем выучить всех сначала. Дьявол их выучит! Ты их выучишь, а они все забудут…

Д в а н о в (задумчиво). Давай заедем к товарищу Пашинцеву. Надо мне в губернию отчет послать. Давно ничего не знаю, что там делается…

К о п е н к и н. И знать нечего: идет революция своим шагом…

Ч т е ц. По аллее они проехали версты полторы. Потом открылась на высоком месте торжественная белая усадьба, обезлюдевшая до бесприютного вида. Колонны главного дома, в живой форме точных женских ног, важно держали перекладину, на которую опиралось одно небо. Дом стоял отступя несколько саженей и имел особую колоннаду в виде согбенных, неподвижно трудящихся гигантов. Копенкин не понял значения уединенных колонн и посчитал их остатками революционной расправы с недвижимым имуществом.

Д в а н о в. В одну колонну была втравлена белая гравюра с именем помещика-архитектора и его профилем. Ниже гравюры был латинский стих, данный рельефом по колонне:

Вселенная – бегущая женщина:

Ноги ее вращают землю,

Тело трепещет в эфире,

А в глазах начинаются звезды.

Ч т е ц. Дванов грустно вздохнул среди тишины феодализма и снова оглядел колоннаду – шесть стройных ног трех целомудренных женщин. В него вошли покой и надежда, как всегда бывало от вида отдаленно-необходимого искусства.

Д в а н о в. Жалко было одного, что эти ноги, полные напряжения юности, – чужие, но хорошо было, что та девушка, которую носили эти ноги, обращала свою жизнь в обаяние, а не в размножение, что она хотя и питалась жизнью, но жизнь для нее была лишь сырьем, а не смыслом, – и это сырье переработалось во что-то другое, где безобразно-живое обратилось в бесчувственно-прекрасное.

Ч т е ц. Копенкин тоже посерьезнел перед колоннами: он уважал величественное, если оно было бессмысленно и красиво. Если же в величественном был смысл, например, – в большой машине, Копенкин считал его орудием угнетения масс и презирал с жестокостью души. Перед бессмысленным же, как эта колоннада, он стоял с жалостью к себе и ненавистью к царизму. Копенкин полагал виноватым царизм, что он сам не волнуется сейчас от громадных женских ног, и только по печальному лицу Дванова видел, что ему тоже надо опечалиться.

Д в а н о в (с тоскливой мечтательностью). Хорошо бы и нам построить что-нибудь всемирное и замечательное, мимо всех забот!

К о п е н к и н (с опытным сомнением). Сразу не построишь. Нам буржуазия весь свет загораживала. Мы теперь еще выше и отличнее столбы сложим, а не срамные лыдки.

Ч т е ц. Налево, как могилы на погосте, лежали в зарослях трав и кустов остатки служб и малых домов. Колонны сторожили пустой погребенный мир. Декоративные благородные деревья держали свои тонкие туловища над этой ровной гибелью.

Д в а н о в (настойчиво-устремлённо). Но мы сделаем еще лучше – и на всей площади мира, не по одним закоулкам!

Ч т е ц. Показал Дванов рукой на все, но почувствовал у себя в глубине что-то.

(появляется глубина Дванова)

Г л у б и н а  Д в а н о в а. Смотри! – это что-то неподкупное, не берегущее себя..

Ч т е ц. Предупредила Дванова изнутри его глубина.

К о п е н к и н (утвердительно). Конечно, построим: факт и лозунг. Наше дело неутомимое.

Ч т е ц. Копенкин напал на след огромных человечьих ног и тронул по ним коня.

К о п е н к и н (удивлённо).  Во что же обут здешний житель?

Д в а н о в. Немало удивлялся Копенкин и обнажил шашку: вдруг выйдет великан – хранитель старого строя. У помещиков были такие откормленные дядьки: подойдет и даст лапой без предупреждения – сухожилия лопнут.

Ч т е ц. Копенкину нравились сухожилия, он думал, что они силовые веревки, и боялся порвать их.

Всадники доехали до массивной вечной двери, ведшей в полуподвал разрушенного дома. Нечеловеческие следы уходили туда; даже заметно было, что истукан топтался у двери, мучая землю до оголения.

К о п е н к и н (поражаясь увиденному). Кто же тут есть? Не иначе – лютый человек. Сейчас ахнет на нас – готовься, товарищ Дванов!

Ч т е ц. Сам Копенкин даже повеселел: он ощущал тот тревожный восторг, который имеют дети в ночном лесу: их страх делится пополам со сбывающимся любопытством.

Д в а н о в (почти выкрикивая в странное полуподвальное помещение). Товарищ Пашинцев!.. Кто тут есть?

К о п е н к и н. Никого, и трава без ветра молчит, а день уже меркнет.

Д в а н о в. То-ва-ри-щ Па-ши-нцев!

П о л у п о д в а л ь н о е  п о м е щ е н и е. Эээ!!!

Ч т е ц.  Отдаленно и огромно раздалось из сырых звучных недр земли.

К о п е н к и н (громко). Выйди сюда, односельчанин!

П о л у п о д в а л ь н о е  п о м е щ е н и е.  Эээ!

Д в а н о в. Мрачно и гулко отозвалось из утробы подвала. Но в этом звуке не слышалось ни страха, ни желания выйти. Отвечавший, вероятно, откликался лежа.

Ч т е ц. Копенкин и Дванов подождали, а потом рассердились на голос из подземелья.

К о п е н к и н. Да выходи, тебе говорят!

Г о л о с  и з  п о д з е м е л ь я.  Не хочу. Ступай в центральный дом – там хлеб и самогон на кухне.

Ч т е ц. Копенкин слез с коня и погремел саблей о дверь.

К о п е н к и н (с угрозой). Выходи – гранату метну!

Д в а н о в. Тот человек помолчал – может быть, с интересом ожидая гранаты и того, что потом получится. Но затем ответил.

Г о л о с  и з  п о д з е м е л ь я. Бросай, шкода. У меня тут их целый склад: сам от детонации обратно в мать полезешь!

Д в а н о в. И опять замолк. У Копенкина не было гранаты.

Г о л о с  и з  п о д з е м е л ь я. Да бросай же, гада! Дай мне свою артиллерию проверить: должно, мои бомбы заржавели и отмокли – ни за что не взорвутся, дьяволы!

К о п е н к и н. Во-о! Ну, тогда выйди и прими пакет от товарища Троцкого.

Д в а н о в. Человек помолчал и подумал.

Г о л о с  и з  п о д з е м е л ь я. Да какой он мне товарищ, раз над всеми командует! Мне коменданты революции не товарищи. Ты лучше брось бомбу – дай поинтересоваться!

Д в а н о в. Копенкин выбил ногою вросший в почву кирпич и с маху бросил его в дверь. Дверь взвыла железом и снова осталась в покое.

К о п е н к и н. Не разорвалась, идол, в ней вещество окоченело!

Г о л о с  и з  п о д з е м е л ь я. И мои молчат! Да ты шайбу-то спустил? Дай я марку выйду погляжу.

Д в а н о в. Зазвучало мерное колыхание металла – кто-то шел, действительно, железной поступью. Копенкин ожидал его с вложенной саблей – любопытство в нем одолело осторожность. Дванов не слез со своего рысака.

Неведомый гремел уже близко, но не ускорял постепенного шага, очевидно, одолевая тяжесть своих сил.

Дверь открылась сразу – она не была замкнута.

Копенкин затих от зрелища и отступил на два шага – он ожидал ужаса или мгновенной разгадки, но человек уже объявился, а свою загадочность сохранил.

Из разверзшейся двери выступил небольшой человек, весь запакованный в латы и панцирь, в шлеме и с тяжким мечом, обутый в мощные металлические сапоги – с голенищами, сочлененными каждое из трех бронзовых труб, давившими траву до смерти.

Лицо человека – особенно лоб и подбородок – было защищено отворотами каски, а сверх всего имелась опущенная решетка. Все вместе защищало воина от любых ударов противника.

Но сам человек был мал ростом и не особо страшен.

Н е  о с о б о  с т р а ш н ы й  ч е л о в е к. Где твоя граната?

Д в а н о в. Хрипло и тонко спросил представший, – голос его гулко гремел только издали, отражаясь на металлических вещах и пустоте его жилища, а в натуре оказался жалким звуком.

К о п е н к и н. Ах ты, гадина!

Ч т е ц. Без злобы, но и без уважения воскликнул Копенкин, пристально интересуясь рыцарем. Дванов открыто засмеялся – он сразу сообразил, чью непомерную одежду присвоил этот человек.

Д в а н о в. Но засмеялся я оттого, что заметил на старинной каске красноармейскую звезду, посаженную на болт и прижатую гайкой.

Р ы ц а р ь. Чему радуетесь, сволочи?

Д в а н о в. Хладнокровно спросил рыцарь, не находя дефективной гранаты. Нагнуться рыцарь никак не мог и только слабо шевелил травы мечом, непрерывно борясь с тяжестью доспехов.

К о п е н к и н.  Не ищи, чумовой, несчастного дела!

Ч т е ц. Серьезно сказал Копенкин, возвращаясь к своим нормальным чувствам.

К о п е н к и н. Веди на ночлег. Есть у тебя сено?

Д в а н о в. Жилище рыцаря помещалось в полуподвальном этаже усадебной службы. Там имелась одна зала, освещенная получерным светом коптильника. В дальнем углу лежали горой рыцарские доспехи и холодное оружие, а в другом – среднем месте – пирамида ручных гранат. Еще в зале стоял стол, у стола одна табуретка, а на столе бутылка с неизвестным напитком, а может быть, отравой. К бутылке хлебом была приклеена бумага с надписью чернильным карандашом лозунга: СМЕРТЪ БУРЖУЯМ!

Р ы ц а р ь (Копенкину). Ослобони меня на ночь!

Д в а н о в. Копенкин долго разнуздывал его от бессмертной одежды, вдумываясь в ее умные части. Наконец рыцарь распался, и из бронзовой кожуры явился обыкновенный товарищ Пашинцев – бурого цвета человек, лет тридцати семи и без одного непримиримого глаза, а другой остался еще более внимательным.

П а ш и н ц е в. Давайте выпьем по стаканчику.

Ч т е ц. Но Копенкина и в старое время не брала водка; он ее не пил сознательно, как бесцельный для чувства напиток.

Д в а н о в. Александр тоже не понимал вина, и Пашинцев выпил в одиночестве. Он взял бутылку – с надписью «Смерть буржуям!» – и перелил ее непосредственно в горло.

П а ш и н ц е в. Язва!

Д в а н о в. Сказал он, опорожнив посуду, и сел с подобревшим лицом.

К о п е н к и н. Что, приятно?

П а ш и н ц е в. Свекольная настойка: одна незамужняя девка чистоплотными руками варит – беспорочный напиток – очень духовит, батюшка…

К о п е н к и н (с досадой). Да кто ж ты такой?

П а ш и н ц е в (с достоинством). Я – личный человек. Я вынес себе резолюцию, что в девятнадцатом году у нас все кончилось – пошли армия, власти и порядки, а народу – опять становись в строй, начинай с понедельника… Да будь ты…

Ч т е ц. Здесь Пашинцев кратко сформулировал рукой весь текущий момент. Дванов перестал думать и медленно слушал рассуждающего.

П а ш и н ц е в (со слезой радости). Ты помнишь восемнадцатый и девятнадцатый год?

Ч т е ц.  Навсегда потерянное время вызывало в Пашинцеве яростные воспоминания: среди рассказа он молотил по столу кулаком и угрожал всему окружению своего подвала.

П а ш и н ц е в (Копенкину). Теперь уж ничего не будет.

Ч т е ц. С ненавистью убеждал Пашинцев моргавшего Копенкина.

П а ш и н ц е в. Всему конец: закон пошел, разница между людьми явилась – как будто какой черт на весах вешал человека… Возьми меня – разве ты сроду узнаешь, что тут дышит?

Д в а н о в. Пашинцев ударил себя по низкому черепу, где мозг должен быть сжатым, чтобы поместиться уму.

П а ш и н ц е в. Да тут, брат, всем пространствам место найдется. Так же и у каждого. А надо мной властвовать хотят! Как ты все это в целости поймешь? Говори – обман или нет?

К о п е н к и н (простодушно). Обман!

П а ш и н ц е в. Вот! И я теперь горю отдельно от всего костра!

Д в а н о в. Пашинцев почуял в Копенкине такого же сироту земного шара, каков он сам, и задушевными словами просил его остаться с ним навсегда.

П а ш и н ц е в. Чего тебе надо?

Д в а н о в. Говорил Пашинцев, доходя до самозабвения от радости чувствовать дружелюбного человека.

П а ш и н ц е в. Живи тут. Ешь, пей, я яблок пять кадушек намочил, два мешка махорки насушил. Будем меж деревами друзьями жить, на траве песни петь.

(читает стихотворения собственного посола)

Так брось пахать и сеять, жать,

Пускай вся почва родит самосевом.

А ты ж живи и веселись

– Не дважды кряду происходит жизнь,

Со всей коммуною святой

За руки честные возьмись

И громко грянь на ухи всем:

Довольно грустно бедовать,

Пора нам всем великолепно жировать.

Долой земные бедные труды,

Земля задаром даст нам пропитанье.

Д в а н о в. В дверь постучал кто-то ровным хозяйским стуком.

П а ш и н ц е в (стуку в дверь). Э!

Д в а н о в. Отозвался Пашинцев, уже испаривший из себя самогон и поэтому замолкший.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и (Пашинцеву). Максим Степаныч, дозволь на оглоблю жердину в опушке сыскать: хряпнула на полпути, хоть зимуй у тебя.

П а ш и н ц е в (голосу). Нельзя. До каких пор я буду приучать вас? Я же вывесил приказ на амбаре: земля – самодельная и, стало быть, ничья. Если б ты без спросу брал, тогда б я тебе позволил…

Ч т е ц. Человек снаружи похрипел от радости.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Ну, тогда спасибо. Жердь я не трону – раз она прошеная, я что-нибудь иное себе подарю.

П а ш и н ц е в (свободомысленно всем). Никогда не спрашивай, рабская психология, а дари себе все сам. Родился-то ты не от своей силы, а даром – и живи без счета.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Это – точно, Максим Степаныч. Что самовольно схватишь, тем и жив. Если б не именье – полсела бы у нас померло. Пятый год добро отсюда возим: большевики люди справедливые! Спасибо тебе, Максим Степанович.

Ч т е ц. Пашинцев сразу рассердился.

П а ш и н ц е в. Опять ты – спасибо! Ничего не бери, серый черт!

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Эт к чему же, Максим Степаныч? За что ж я тогда три года на позиции кровь проливал? Мы с кумом на паре за чугунным чаном приехали, а ты говоришь – не смей.

П а ш и н ц е в. Вот отечество!

Д в а н о в. Сказал Пашинцев себе и Копенкину, а потом обратился к двери.

П а ш и н ц е в. Так ведь ты за оглоблей приехал? Теперь говоришь – чан!

Д в а н о в. Проситель не удивился.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Да хуть что-нибудь… Иной раз курицу одну везешь, а глядь – на дороге вал железный лежит, а один не осилишь, так он по-хамски и валяется. Оттого и в хозяйстве у нас везде разруха…

П а ш и н ц е в. Раз ты на паре…

Д в а н о в. Кончал разговор Пашинцев.

П а ш и н ц е в. То увези бабью ногу из белых столбов… В хозяйстве ей место найдется.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Можно?

Д в а н о в. Удовлетворился проситель.

Г о л о с  и з – з а  д в е р и. Мы ее буксиром спрохвала потащим – кафель из нее колоть будем.

Д в а н о в. Проситель ушел предварительно осматривать колонну – для более сподручного похищения ее.

Ч т е ц. В начале ночи Дванов предложил Пашинцеву устроить лучше – не имение перетаскивать в деревню, а деревню переселить в имение.

Д в а н о в. Труда меньше. К тому же имение на высоком месте стоит – здесь земля урожайней.

Ч т е ц. Пашинцев на это никак не согласился.

П а ш и н ц е в. Сюда с весны вся губернская босота сходится – самый чистый пролетариат. Куда ж им тогда деваться? Нет, я здесь кулацкого засилья не допущу! Народу ко мне ходит тысячи, вся нищета в моей коммуне радуется: народу же кроме нет легкого пристанища. В деревне – за ним Советы наблюдают, комиссары-стражники людей сторожат, упродком хлеб в животе ищет, а ко мне никто из казенных не покажется…

К о п е н к и н (подводя к выводу и заключая). Боятся тебя, ты же весь в железе ходишь, спишь на бомбе.

П а ш и н ц е в. Определенно боятся. Ко мне было хотели присоседиться и имение на учет взять, а я вышел к комиссару во всей сбруе, взметнул бомбу: даешь коммуну! А в другой раз приехали разверстку брать. Я комиссару и говорю: пей, ешь, сукин сын, но если что лишнее возьмешь – вонь от тебя останется. Выпил комиссар чашку самогону и уехал: спасибо, говорит, товарищ Пашинцев. Дал я ему горсть подсолнухов, ткнул вон той чугунной головешкой в спину и отправил в казенные районы…

К о п е н к и н. А теперь как же?

П а ш и н ц е в. Да никак: живу безо всякого руководства, отлично выходит. Объявил тут ревзаповедник, чтоб власть не косилась, и храню революцию в нетронутой геройской категории…

Ч т е ц. Дванов разобрал на стене надписи углем, выведенные дрожащей, не писчей рукой. Дванов взял коптильник в руку и прочел стенные скрижали ревзаповедника.

П а ш и н ц е в (Дванову). Почитай, почитай. Другой раз молчишь, молчишь – намолчишься и начнешь на стене разговаривать: если долго без людей, мне мутно бывает…

Ч т е ц. Дванов читал стихи на стене.

Д в а н о в. Буржуя нету, так будет труд

– Опять у мужика гужа на шее.

Поверь, крестьянин трудовой,

Цветочкам полевым сдобней живется!

Ч т е ц. Дванов подумал, что, действительно, мужики с босяками не сживутся. С другой стороны, жирная земля пропадает зря – население ревзаповедника ничего не сеет, а живет за счет остатков фруктового сада и природного самосева: вероятно, из лебеды и крапивы щи варит.

Д в а н о в (неожиданно догадливо для себя). Вот что. Ты обменяй деревню на имение: имение мужикам отдай, а в деревне ревзаповедник сделай. Тебе же все равно – важны люди, а не место. Народ в овраге томится, а ты один на бугре!

Ч т е ц. Пашинцев со счастливым удивлением посмотрел на Дванова.

П а ш и н ц е в. Вот это отлично! Так и сделаю. Завтра же еду на деревню мужиков поднимать.

К о п е н к и н (с любопытным сомнением). Поедут?

П а ш и н ц е в. В одни сутки все тут будут!

Д в а н о в. С яростным убеждением воскликнул Пашинцев и даже двинулся телом от нетерпения.

П а ш и н ц е в. Да я прямо сейчас поеду!

Ч т е ц. Передумал Пашинцев. Он теперь и Дванова полюбил. Сначала Дванов ему не вполне понравился: сидит и молчит, наверное, все программы, уставы и тезисы наизусть знает – таких умных Пашинцев не любил. Он видел в жизни, что глупые и несчастные добрее умных и более способны изменить свою жизнь к свободе и счастью. Втайне ото всех Пашинцев верил, что рабочие и крестьяне, конечно, глупее ученых буржуев, но зато они душевнее, и отсюда их отличная судьба.

Д в а н о в. Пашинцева успокоил Копенкин, сказав, что нечего спешить – победа за нами, все едино, обеспечена.

Ч т е ц. Пашинцев согласился и рассказал про сорную траву. В свое детское погубленное время он любил глядеть, как жалкая и обреченная трава разрастается по просу. Он знал, что выйдет погожий день и бабы безжалостно выберут по ветелке дикую неуместную траву – васильки, донник и ветрянку. Эта трава была красивей невзрачных хлебов – ее цветы походили на печальные предсмертные глаза детей, они знали, что их порвут потные бабы. Но такая трава живей и терпеливей квелых хлебов – после баб она снова рожалась в неисчислимом и бессмертном количестве.

П а ш и н ц е в. Вот так же и беднота!

Д в а н о в. Сравнивал Пашинцев, сожалея, что выпил всю «Смерть буржуям!».

П а ш и н ц е в. В нас мочи больше, и мы сердечней прочих элементов…

(лирический сюжет для Пашинцева)

Ч т е ц.  Пашинцев не мог укротить себя в эту ночь. Надев кольчугу на рубашку, он вышел куда-то на усадьбу. Там его охватила ночная прохлада, но он не остыл. Наоборот, звездное небо и сознание своего низкого роста под тем небом увлекли его на большое чувство и немедленный подвиг. Пашинцев застыдился себя перед силой громадного ночного мира и, не обдумывая, захотел сразу поднять свое достоинство.

В главном доме жило немного окончательно бесприютного и нигде не зарегистрированного народа – четыре окна мерцали светом открытой топившейся печки, там варили пищу в камине. Пашинцев постучал в окно кулаком, не жалея покоя обитателей.

Вышла лохматая девушка в высоких валенках.

Д е в у ш к а  в  в а л е н к а х. Чего тебе, Максим Степаныч? Что ты ночную тревогу подымаешь?

Ч т е ц. Пашинцев подошел к ней и восполнил своим чувством вдохновенной симпатии все ее ясные недостатки.

П а ш и н ц е в. Груня!

Ч т е ц. Сказал он.

П а ш и н ц е в. Дай я тебя поцелую, голубка незамужняя! Бомбы мои ссохлись и не рвутся – хотел сейчас колонны ими подсечь, да нечем. Дай я тебя обниму по-товарищески.

Ч т е ц. Груня далась.

Г р у н я. Что-то с тобой сталось – ты будто человек сурьезный был… Да сними железо с себя, всю мякоть мне натревожишь…

Ч т е ц. Но Пашинцев кратко поцеловал ее в темные сухие корки губ и пошел обратно. Ему стало легче и не так досадно под нависшим могущественным небом. Все большое по объему и отличное по качеству в Пашинцеве возбуждало не созерцательное наслаждение, а воинское чувство – стремление превзойти большое и отличное в силе и важности.

П а ш и н ц е в (возвращаясь и обращаясь к приезжим). Вы что?

Ч т е ц. Спросил без всякого основания Пашинцев у приезжих – для разряжения своих удовлетворенных чувств.

К о п е н к и н (зевая). Спать пора… ты наше правило взял на заметку – сажаешь мужиков на емкую землю: что ж с тобой нам напрасно гоститься?

П а ш и н ц е в. Мужиков завтра потащу – без всякого саботажа!  А вы погостите – для укрепления связей! Завтра Грунька обед вам сварит… Того, что у меня тут, – нигде не найдете. Обдумываю, как бы Ленина вызвать сюда – все ж таки вождь!

Ч т е ц. Копенкин осмотрел Пашинцева.

Д в а н о в. Ленина человек хочет!

Ч т е ц. И напомнил ему.

К о п е н к и н. Смотрел я без тебя твои бомбы – они все порченые: как же ты господствуешь?

Д в а н о в. Пашинцев не стал возражать.

П а ш и н ц е в. Конечно – порченые: я их сам разрядил. Но народ не чует – я его одной политикой и беру – хожу в железе, ночую на бомбах… Понял маневр малыми силами в обход противника? Ну, и не сказывай, когда вспомнишь меня.

Ч т е ц. Коптильник погас.

Д в а н о в. Пашинцев объяснил положение.

П а ш и н ц е в. Ну, ребята, ложись как попало – ничего не видно, и постели у меня нету… Я для людей – грустный член.

К о п е н к и н. Блажной ты, а не грустный.

Д в а н о в. Точнее сказал Копенкин, укладываясь кое-как.

Ч т е ц. Пашинцев без обиды ответил.

П а ш и н ц е в. Здесь, брат, коммуна новой жизни – не бабий городок: перин нету.

Ч т е ц. Под утро мир оскудел в своем звездном величии и серым светом заменил мерцающее сияние. Ночь ушла, как блестящая кавалерия, на землю вступила пехота трудного походного дня.

Д в а н о в. Пашинцев принес, на удивление Копенкина, жареной баранины.

Ч т е ц. А потом два всадника выехали с ревзаповедника по южной дороге – в долину Черной Калитвы.

Под белой колоннадой стоял Пашинцев в рыцарском жестком снаряжении и глядел вслед своим единомышленникам.

И опять ехали двое людей на конях, и солнце всходило над скудостью страны. Дванов опустил голову.

Д в а н о в. Сознание уменьшалось от однообразного движения по ровному месту.

Ч т е ц. И то, что Дванов ощущал сейчас как свое сердце, было постоянно содрогающейся плотиной от напора вздымающегося озера чувств.

Д в а н о в. Чувства высоко поднимались сердцем и падали по другую сторону его, уже превращенные в поток облегчающей мысли.

Ч т е ц. Но над плотиной всегда горел дежурный огонь того сторожа, который не принимает участия в человеке, а лишь подремывает в нем за дешевое жалованье. Этот огонь позволял иногда Дванову видеть оба пространства – вспухающее теплое озеро чувств и длинную быстроту мысли за плотиной, охлаждающейся от своей скорости. Тогда Дванов опережал работу сердца, питающего, но и тормозящего его сознание, и мог быть счастливым.

Д в а н о в. Тронем на рысь, товарищ Копенкин!

Ч т е ц. Сказал Дванов, переполнившись силой нетерпения к своему будущему, ожидающему его за этой дорогой. В нем встала детская радость вбивать гвозди в стены, делать из стульев корабли и разбирать будильники, чтобы посмотреть, что там есть. Над его сердцем трепетал тот мгновенный пугающий свет, какой бывает летними спертыми ночами в полях. Может быть, это жила в нем отвлеченная любовь молодости, превратившаяся в часть тела, либо продолжающаяся сила рождения. Но за счет ее Дванов мог добавочно и внезапно видеть неясные явления, бесследно плавающие в озере чувств. Он оглядел Копенкина, ехавшего со спокойным духом и ровной верой в летнюю недалекую страну социализма, где от дружеских сил человечества оживет и станет живою гражданкой Роза Люксембург.

Д в а н о в. Дорога пошла в многоверстный уклон. Казалось, если разогнаться по нем, можно оторваться и полететь. Вдали замерли преждевременные сумерки над темной и грустной долиной.

К о п е н к и н.  Калитва!

Д в а н о в. Показал Копенкин – и обрадовался, как будто уже доехал до нее вплотную.

Ч т е ц. Всадники уже хотели пить и плевали вниз одними белыми полусухими слюнями. Дванов загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля и небо были до утомления несчастны: здесь люди жили отдельно и не действовали, как гаснут дрова, не сложенные в костер.

Д в а н о в (наслаждаясь каким-то новым чувством). Вот оно – сырье для социализма!

Ч т е ц. Изучал Дванов страну.

Д в а н о в. Ни одного сооружения – только тоска природы-сироты!

Ч т е ц. В виду слободы Черной Калитвы всадникам встретился человек с мешком. Он снял шапку и поклонился конным людям – по старой памяти, что все люди – братья. Дванов и Копенкин тоже ответили поклоном, и всем троим стало хорошо.

Ч е л о в е к  с  м е ш к о м. Товарищи грабить поехали, пропасти на них нет!

Ч т е ц. Про себя решил человек с мешком, отошедши достаточно далеко.

Д в а н о в. На околице слободы стояли два сторожевых мужика: один с обрезом, другой с колом из плетня.

М у ж и к и. Вы какие?

Ч т е ц. Служебно спросили они подъехавших Дванова и Копенкина.

Д в а н о в. Копенкин задержал коня, туго соображая о значении такого военного поста.

К о п е н к и н. Мы международные!

Ч т е ц. Припомнил Копенкин звание Розы Люксембург: международный революционер.

Д в а н о в. Постовые задумались.

М у ж и к и. Евреи, што ль?

Ч т е ц. Копенкин хладнокровно обнажил саблю: с такой медленностью, что сторожевые мужики не поверили угрозе.

К о п е н к и н.  Я тебя кончу на месте за такое слово. Ты знаешь, кто я? На документы…

Д в а н о в. Копенкин полез в карман, но документов и никакой бумаги у него не было никогда: он нащупал одни хлебные крошки и прочий сор.

К о п е н к и н (командирским тоном Дванову). Адъютант полка!  Покажьте дозору наши грамотки…

Ч т е ц.  Дванов вынул конверт, в котором он сам не знал, что находилось, но возил его всюду третий год, и бросил охране. Постовые с жадностью схватили конверт, обрадовавшись редкому исполнению долга службы.

Д в а н о в. Копенкин пригнулся и свободным движением мастера вышиб саблей обрез из рук постового, ничуть не ранив его; Копенкин имел в себе дарование революции.

Ч т е ц. Постовой выправил дернутую руку.

П о с т о в о й. Чего ты, идол, мы тоже не красные…

Д в а н о в. Копенкин переменился.

К о п е н к и н. Много войска у вас? Кто такие?

Ч т е ц. Мужики думали и так и иначе, а отвечали честно.

М у ж и к и.  Голов сто, а ружей всего штук двадцать… У нас Тимофей Плотников гостит с Исподних Хуторов. Вчерашний день продотряд от нас с жертвами отступил…

Д в а н о в. Копенкин показал им на дорогу, по которой приехал.

К о п е н к и н.  Ступайте маршем туда – встретите полк, ведите его ко мне. Где штаб Плотникова?

П о с т о в ы е. У церкви, на старостином дворе.

Ч т е ц. Сказали крестьяне и печально посмотрели на родное село, желая отойти от событий.

К о п е н к и н (руководящим тоном крестьянам). Ну, идите бодро!

Д в а н о в. Приказал Копенкин и ударил коня ножнами.

Ч т е ц. За плетнем низко сидела баба, уже готовая умереть. То, зачем она вышла, остановилось в ней на полпути.

К о п е н к и н. Капаешь, старуха?

Д в а н о в. Баба была не старуха, а миловидная пожилая женщина.

М и л о в и д н а я  ж е н щ и н а. А ты уж покапал, идол неумытый!

Ч т е ц. До корня осерчала баба и встала с растопыренной юбкой и злостным лицом.

Д в а н о в. Конь товарища Копенкина, теряя свою грузность, сразу понес свирепым карьером, высоко забрасывая передние ноги.

К о п е н к и н. Товарищ Дванов, гляди на меня – и не отставай!

Д в а н о в. Крикнул товарищ Копенкин, сверкая в воздухе готовой саблей.

Ч т е ц. Пролетарская Сила тяжело молотила землю; Дванов слышал дребезг стекол в хатах. Но на улицах не было никого, даже собаки не бросились на всадников.

Минуя улицы и перекрестки огромного села, Копенкин держал направление на церковь. Но Калитва селилась семейными кустами четыреста лет: иные улицы были перепружены неожиданными поперечными хатами, а иные замкнулись наглухо новыми дворами и сворачивали в поле узкими летними проездами.

Копенкин и Дванов попали в переплет закоулков и завертелись на месте. Тогда Копенкин отворил одни ворота и понесся в обход улиц гумнами. Деревенские собаки сначала осторожно и одиноко залаяли, а потом перекинулись голосами и, возбужденные собственным множеством, взвыли все враз – от околицы до околицы.

Д в а н о в. Товарищ Копенкин крикнул.

К о п е н к и н. Ну, товарищ Дванов, теперь крой напролет…

Ч т е ц. Дванов понял, что нужно проскакать село и выброситься в степь по ту сторону. И не угадал: выбравшись на широкую улицу, Копенкин поскакал прямо по ней в глубь села.

Д в а н о в. Кузницы стояли запертыми, а избы молчали, как брошенные. Попался лишь один старик, ладивший что-то у плетня, но он не обернулся на них, вероятно, привыкнув ко всякой смуте.

Ч т е ц. Дванов услышал слабый гул – он подумал, что это раскачивают язык колокола на церкви и чуть касаются им по металлу.

Д в а н о в. Улица повернула и показала толпу народа у кирпичного грязного дома, в каких помещались раньше казенные винные лавки.

Ч т е ц. Народ шумел одним грузным усадистым голосом; до Дванова доходил лишь безмолвный гул.

Д в а н о в. Товарищ Копенкин обернул сжатое похудевшее лицо.

К о п е н к и н (отчаянно). Стреляй, Дванов! Теперь – все будет наше!

Ч т е ц. Дванов выстрелил два раза куда-то в церковь и почувствовал, что он кричит вслед за Копенкиным, уже вдохновлявшим себя взмахами сабли. Толпа крестьян колыхнулась ровной волной, осветилась обращенными назад чужими лицами и начала пускать из себя потоки бегущих людей. Другие затоптались на месте, хватая на помощь соседей. Эти топтавшиеся были опасней бегущих: они замкнули страх на узком месте и не давали развернуться храбрым.

Дванов вдохнул мирный запах деревни – соломенной гари и гретого молока, – от этого запаха у Дванова заболел живот: сейчас он не смог бы съесть даже щепотки соли. Он испугался погибнуть в больших теплых руках деревни, задохнуться в овчинном воздухе смирных людей, побеждающих врага не яростью, а навалом.

Д в а н о в. Но Копенкин почему-то обрадовался толпе и уже надеялся на свою победу… Вдруг из окон хаты, у которой метались люди, вспыхнул спешащий залп из разнокалиберных ружей – все звуки отдельных выстрелов были разные.

Ч т е ц. Копенкин пришел в самозабвение, которое запирает чувство жизни в темное место и не дает ему вмешиваться в смертные дела. Левой рукой Копенкин ударил из нагана в хату, громя оконное стекло.

Дванов очутился у порога. Ему осталось сойти с коня и вбежать в дом. Он выстрелил в дверь – дверь медленно открылась от толчка пули, и Дванов побежал внутрь. В сенях пахло лекарством и печалью неизвестного беззащитного человека. В чулане лежал раненный в прежних боях крестьянин. Дванов не сознал его и ворвался через кухню в горницу. В комнате стоял в рост рыжеватый мужик, подняв правую здоровую руку над головой, а левая с наганом была опущена – из нее редко капала кровь, как влага с листьев после дождя, ведя скучный счет этому человеку.

Окно горницы было выбито, а Копенкина не было.

Д в а н о в (серьёзно и повелительно). Бросай оружие!

Ч т е ц. Бандит прошептал что-то с испугу.

Д в а н о в (озлобленно). Ну-у! Пулей с рукой вышибу!

Ч т е ц. Крестьянин бросил револьвер в свою кровь и поглядел вниз: он пожалел, что пришлось вымочить оружие, а не отдать его сухим – тогда бы его скорей простили.

Дванов не знал, что делать дальше с раненым пленником и где Копенкин. Он отдышался и сел в плюшевое кулацкое кресло. Мужик стоял перед ним, не владея обвисшими руками. Дванов удивился, что он не похож на бандита, а был обыкновенным мужиком и едва ли богатым.

Д в а н о в ( мужику повелительно). Сядь!

Ч т е ц. Крестьянин не сел.

Д в а н о в. Ты кулак?

М у ж и к  с  р а н о й. Нет, мы тут последние люди.

Ч т е ц.  Вразумительно ответил мужик правду.

М у ж и к  с  р а н о й. Кулак не воюя: у него хлеба много – весь не отберут…

Ч т е ц. Дванов поверил и испугался: он вспомнил в своем воображении деревни, которые проехал, населенные грустным бледным народом.

М у ж и к  с  р а н о й. Ты бы стрелял в меня правой рукой: ведь одну левую ранили.

Ч т е ц. Бандит глядел на Дванова и медленно думал – не для своего спасения, а вспоминая всю истину.

Б а н д и т. Я левша. Выскочить не успел, а говорят – полк наступает, мне таково обидно стало одному помирать…

Ч т е ц. Дванов заволновался: он мог думать при всех положениях. Этот крестьянин подсказывал ему какую-то тщету и скорбь революции, выше ее молодого ума, – Дванов уже чувствовал тревогу бедных деревень, но написать ее словами не сумел бы.

Д в а н о в. Глупость!

Ч т е ц. Молча колебался Дванов.

Д в а н о в. Расстрелять его, как придет Копенкин.

Ч т е ц. Трава растет, тоже разрушает почву: революция – насильная штука и сила природы… Сволочь ты! – сразу и без последовательности изменилось сознание Дванова.

Д в а н о в (надменно). Уходи домой!

Ч т е ц. Приказал он бандиту. Тот пошел к дверям задом, глядя на наган в руке Дванова завороженными окоченелыми глазами. Дванов догадался и нарочно не прятал револьвера, чтобы не шевельнуться и не испугать человека.

Д в а н о в. Стой!

Ч т е ц. Окликнул Дванов. Крестьянин покорно остановился.

Д в а н о в. Были у вас белые офицеры? Кто такой Плотников?

Ч т е ц. Бандит ослаб и мучительно старался перетерпеть себя.

Б а н д и т. Не, никого не было.

Д в а н о в. Боясь солгать, тихо отвечал крестьянин.

Б а н д и т. Каюсь тебе, милый человек: никого… Плотников – с наших приселков мужик…

Ч т е ц. Дванов видел, что бандит от страха не врет.

Д в а н о в. Да ты не бойся! Иди себе спокойно ко двору.

Ч т е ц. Бандит пошел, поверив Дванову.

Д в а н о в. В окне задребезжали остатки стекла: степным ходом подскакала Пролетарская Сила товарища Копенкина.

К о п е н к и н. Ты куда идешь? Ты кто такой?

Ч т е ц. Услышал Дванов голос Копенкина. Не слушая ответа, Копенкин водворил пленного бандита в чулан.

К о п е н к и н. Ты знаешь, товарищ Дванов, я было самого ихнего Плотникова не словил.

Д в а н о в. Сообщил Копенкин, клокоча возбужденной грудью.

К о п е н к и н. Двое их стервецов ускакали – ну, кони их хороши! На моем пахать надо, а я на нем воюю… Хотя на нем мне счастье – сознательная скотина!.. Ну, что ж, надо сход собирать…

Д в а н о в. Копенкин сам залез на колокольню и ударил в набат.

Ч т е ц. Дванов вышел на крыльцо в ожидании собрания крестьян. Вдалеке выскакивали на середину улицы дети и, поглядев в сторону Дванова, убегали опять. Никто не шел на гулкий срочный призыв Копенкина.

Колокол мрачно пел над большой слободой, ровно перемежая дыхание с возгласом. Дванов заслушался, забывая значение набата. Он слышал в напеве колокола тревогу, веру и сомнение. В революции тоже действуют эти страсти – не одной литой верой движутся люди, но также и дребезжащим сомнением.

Д в а н о в. К крыльцу подошел черноволосый мужик в фартуке и без шапки, наверно – кузнец.

М у ж и к  в  ф а р т у к е. Вы что тут народ беспокоите? Езжайте себе, други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков десять товарищей – вот вся ваша опора тут…

Ч т е ц. Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на Советскую власть.

М у ж и к  в  ф а р т у к е. Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом спрашиваете.

Ч т е ц. Злобно ответил кузнец.

К у з н е ц. Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого вы обманываете-то?

Ч т е ц. Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на питание ее будущих сил.

К у з н е ц (авторитетно). Это ты себе оставь! Десятая часть народа – либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски – за кем хошь пойдут. Был бы царь – и для него нашлась бы ичейка у нас. И в партии у вас такие же негодящие люди… Ты говоришь – хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется? А война, говорят, вся прошла…

Ч т е ц. Говорил кузнец, сообразив, что перед ним такой же странный человек, как и все коммунисты: как будто ничего человек, а действует против простого народа.

Дванов нечаянно улыбнулся мысли кузнеца: есть, примерно, десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут – и в революцию, и в скит на богомолье.

Д в а н о в. Но тут пришел товарищ Копенкин, тот на все упреки кузнеца отвечал ясно.

К о п е н к и н. Сволочь ты, дядя! Мы живем теперь все вровень, а ты хочешь так: рабочий не жри, а ты чтоб самогон из хлеба курил!

К у з н е ц. Вровень, да не гладко! Кляп ты понимаешь в ровной жизни! Я сам, как женился, думаю над этим делом: получается, что всегда чудаки над нами командовали, а сам народ никогда власть не принимал: у него, друг, посурьезней дела были – дураков задаром кормил….

Ч т е ц. Кузнец похохотал умным голосом и свертел цигарку.

Д в а н о в. А если б разверстку отменили?

Ч т е ц. Кузнец было повеселел, но опять нахмурился.

К у з н е ц. Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете – пускай уж старая беда живет: тем более мужики уж приучились хлеб хоронить.

К о п е н к и н (Дванову о кузнеце). Ему ништо нипочем: сволочь-человек!

Ч т е ц. К дому стал подбираться народ: пришли человек восемь и сели в сторонке. Дванов подошел к ним – это оказались уцелевшие члены ячейки Калитвы.

К у з н е ц (насмехаясь). Начинай речь! Все чудаки в сборе, не хватает малость…

Д в а н о в. Кузнец помолчал немного, а потом опять охотно заговорил.

К у з н е ц. Вот ты меня послушай. У нас людей пять тысяч, и малых и больших. Ты запомни. А теперь я тебе погадаю: возьми ты десятую часть от возмужалых, и когда в ичейке столько будет – тогда и кончится вся революция.

Д в а н о в. Почему?

Ч т е ц. Кузнец пристрастно объяснил.

К у з н е ц. Тогда все чудаки к власти отойдут, а народ сам по себе заживет – обоим сторонам удовольствие…

Ч т е ц. Копенкин предложил собранию, не теряя минуты, гнаться за Плотниковым, чтобы ликвидировать его, пока он новой живой банды не набрал. Дванов выяснил у деревенских коммунистов, что в Калитве Плотников хотел объявить мобилизацию, но у него ничего не вышло; тогда два дня шли сходы, где Плотников уговаривал всех идти добровольцами. И сегодня шел такой же сход, когда напали Дванов и Копенкин. Сам Плотников до точности знает крестьян, мужик лихой, верный своим односельчанам и оттого враждебный всему остальному свету. Мужики его уважают вместо скончавшегося попа.

Во время схода прибежала баба с новостью и крикнула.

Б а б а  с  н о в о с т ь ю. Мужики, красные на околице – целый полк на лошадях скачет сюда!

Ч т е ц. А когда Копенкин с Двановым показались на улице, все подумали, что это полк.

К о п е н к и н. Едем, Дванов!

Д в а н о в. Соскучился слушать Копенкин.

К о п е н к и н. Куда та дорога ведет? Кто с нами поедет?

Ч т е ц. Коммунисты смутились.

С м у щ ё н н ы е  к о м у н и с т ы. Та дорога на деревню Черновку… Мы, товарищи, все безлошадные…

Д в а н о в. Копенкин махнул на них отрекающейся рукой. Кузнец бдительно поглядел на Копенкина и сам подошел к нему.

К у з н е ц. Ну, прощай, что ль!

Д в а н о в. Сказал он товарищу Копенкину и протянул обширную кузнецкую руку.

К о п е н к и н. Прощай и ты.

Д в а н о в. Ответил подачей ладони товарищ Копенкин.

К о п е н к и н. Помни меня – начнешь шевелиться: назад вернусь, и кончу тебя!

Д в а н о в. Кузнец не побоялся.

К у з н е ц. Попомни, попомни: моя фамилия Сотых. Я тут один такой. Когда дело к рассудку пойдет – я сам буду верхом с кочережкой. И коня найду: а то они, видишь ты, безлошадные, сукины дети…

Ч т е ц. Слобода Калитва жила на спуске степи к долине. Сама же долина реки Черной Калитвы представляла сплошную чащу болотных зарослей.

Д в а н о в. Пока люди спорили и утрамбовывались меж собой, шла вековая работа природы: река застарела, девственный травостой ее долины затянулся смертельной жидкостью болот, через которую продирались лишь жесткие острецы камыша.

Ч т е ц. Мертвое руно долины ныне слушало лишь безучастные песни ветра. В конце лета здесь всегда идет непосильная борьба ослабшего речного потока с овражными выносами песка, своею мелкой перхотью навсегда отрезающего реку от далекого моря.

К о п е н к и н. Вот, товарищ Дванов, погляди налево.

Д в а н о в. Указывал на синеву поймы товарищ Копенкин.

К о п е н к и н. Я тут бывал с отцом еще мальчишкой: незабвенное место было. На версту хорошей травянистой вонью несло, а теперь тут и вода гниет…

Ч т е ц. Дванов редко встречал в степи такие длинные таинственные страны долин. Отчего, умирая, реки останавливают свою воду и покрывают непроходимой мочажиной травяные прибрежные покровы? Наверно, вся придолинная страна беднеет от смерти рек. Копенкин рассказал Дванову, сколько скота и птицы было раньше у крестьян в здешних местах, когда река была свежая и живая.

Д в а н о в. Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине погибшей долины.

Ч т е ц.  До Черновки от Калитвы было всего шесть верст, но Черновку всадники заметили, когда уже въехали на чье-то гумно. В то время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала.

Д в а н о в. Копенкин пошел узнавать, чья власть в деревне, а я остался с лошадьми на околице. Наставала ночь – мутная и скучная; таких ночей боятся дети, познавшие в первый раз сонные кошмары: они тогда не засыпают и следят за матерью, чтобы она тоже не спала и хранила их от ужаса.

Ч т е ц. Но взрослые люди – сироты, и Дванов стоял сегодня один на околице враждебной деревни, наблюдая талую степную ночь и прохладное озеро неба над собой.

Д в а н о в. Он прохаживался и возвращался обратно, слушая тьму и считая медленное время.

Н е в и д и м ы й  К о п е н к и н (Дванову). Я насилу нашел тебя.

Ч т е ц. Издалека сказал невидимый Копенкин.

К о п е н к и н. Соскучился? Сейчас молочка попьешь.

Д в а н о в. Копенкин ничего не узнал – чья в деревне власть и здесь ли Плотников. Зато достал где-то корчажку молока и ломоть необходимого хлеба.

Ч т е ц. Поев, Копенкин и Дванов поехали к сельсовету.

Д в а н о в. Копенкин отыскал избу с вывеской Совета, но там было пусто, ветхо и чернильница стояла без чернил – Копенкин залезал в нее пальцем, проверяя, функционирует ли местная власть.

Утром пришли четыре пожилых мужика и начали жаловаться: все власти их оставили, жить стало жутко.

М у ж и к и. Нам бы хоть кого-нибудь.

Д в а н о в. Просили крестьяне.

М у ж и к и. А то мы тут на отшибе живем – сосед соседа задушит. Разве ж можно без власти: ветер без начала не подует, а мы без причины живем.

Ч т е ц. Властей в Черновке было много, но все рассеялись. Советская власть тоже распалась сама собой: крестьянин, избранный председателем, перестал действовать: почему, говорит, мало – все меня знают, без почета власть не бывает. И перестал ходить в сельсовет на занятия. Черновцы ездили в Калитву, чтобы привезти в председатели незнакомого человека, которого поэтому все бы уважали. Но и так не вышло: в Калитве сказали, что нет инструкций на переселение председателей из чужих мест – выбирайте достойных из своего общества.

Ч е р н о в ц ы. А раз у нас нету достойных!

Ч т е ц. Загрустили черновцы.

Ч е р н о в ц ы. Мы все вровень и под стать: один вор, другой лодырь, а у третьего баба лихая – портки спрятала… Как же нам теперь быть-то?

Д в а н о в (черновцам с сочувствием). Скучно вам жить?

Ч е р н о в ц ы. Полная закупорка! По всей России, проходящие сказывали, культурный пробел прошел, а нас не коснулся: обидели нас!

Д в а н о в. В окна Совета пахло навозной сыростью и теплом пахотной земли; этот старинный воздух деревни напоминал о покое и размножении, и говорившие постепенно умолкли.

Ч т е ц.  Дванов вышел наружу посмотреть лошадей. Его там обрадовал отощалый нуждающийся воробей, работавший клювом в сытном лошадином кале. Воробьев Дванов не видал полгода и ни разу не вспомнил, где они приютились на свете. Много хорошего прошло мимо узкого бедного ума Дванова, даже собственная жизнь часто обтекает его ум, как речка вокруг камня. Воробей перелетел на плетень. Из Совета вышли крестьяне, скорбящие о власти. Воробей оторвался от плетня и на лету проговорил свою бедняцкую серую песню.

Д в а н о в. Ко мне подошел один из крестьян, – рябой и не евший, из тех, кто никогда сразу не скажет, что ему нужно, но поведет речь издали о средних предметах, сосредоточенно пробуя характер собеседника: допускает ли тот попросить облегчения. С ним можно проговорить всю ночь – о том, что покачнулось на земле православие, а на самом деле ему нужен был лес на постройку. Хотя хлысты он уже себе нарезал в бывшей казенной даче, а снова попросить лес хочет для того, чтобы косвенно проверить, что ему будет за прежнее самовольство.

Подошедший ко мне Рябой чем-то походил на отбывшего воробья – лицом и повадкой: смотреть на свою жизнь как на преступное занятие и ежеминутно ждать карающей власти.

Ч т е ц. Дванов попросил сказать сразу и наголо – что требуется крестьянину. Но Копенкин услышал Дванова сквозь одинарную раму и предупредил, что так мужик сроду ничего не покажет: ты, говорит, товарищ Дванов, веди беседу шагом.

Д в а н о в. Мужики засмеялись и поняли: перед ними не опасные, ненужные люди.

Ч т е ц. Заговорил рябой. Он был бобыль и должен, по общественному приговору, соблюдать чужие интересы.

Д в а н о в. Понемногу беседа добралась до калитвенских угодий, смежных с черновскими. Затем прошли спорный перелесок и остановились на власти.

Р я б о й.  Нам хоть власть, хоть и не надо.

Ч т е ц. Объяснял свою точку зрения обеих сторон Рябой.

Р я б о й. С середины посмотреть – концов не видать, с конца начать – долго. Вот ты и подумай тут…

Ч т е ц. Дванов поторопил.

Д в а н о в (народу). Если у вас есть враги, то вам нужна Советская власть.

Ч т е ц. Но рябой знал, в чем дело.

Р я б о й. Врагов-то хоть и нет, да ведь кругом просторно – прискачут: чужая копейка вору дороже своего рубля… Оно все одинако осталось – и трава растет, и погода меняется, а все ж таки ревность нас берет: а вдруг да мы льготы какие упустили без власти! Сказывают, разверстку теперь не берут, а мы все сеять боимся… И прочие легкости народу пошли – разберут по ртам, а нам не достанется!

Ч т е ц. Дванов вскинулся.

Д в а н о в. Как разверстку не берут – кто сказал?

Ч т е ц. Но рябой и сам не знал: не то он действительно это слышал, не то от своего сердца нечаянно выдумал. Объяснил только вообще – проходил дезертир без документов и, поев каши у рябого, сообщил, что нет теперь никакой разверстки – к Ленину в кремлевскую башню мужики ходили: три ночи сидели и выдумали послабление.

Дванов сразу загрустил, ушел в Совет и не возвратился. Мужики разошлись по дворам, привыкнув к бестолковым ходатайствам.

Д в а н о в. Послушай меня, товарищ Копенкин!

Ч т е ц. Взволнованно обратился Дванов. Копенкин больше всего боялся чужого несчастья и мальчиком плакал на похоронах незнакомого мужика обиженней его вдовы. Он загодя опечалился и приоткрыл рот для лучшего слуха.

Д в а н о в. Товарищ Копенкин! Знаешь что: мне охота съездить в город… Обожди меня здесь – я быстро возвращусь… Сядь временно председателем Совета, чтобы не скучно было, – крестьяне согласятся. Ты видишь, они какие.

К о п е н к и н. Да что ж тут такого?

Ч т е ц. Обрадовался Копенкин.

К о п е н к и н. Поезжай себе, пожалуйста, я тебя хоть целый год ждать буду… А председателем я устроюсь – здешний район надо покорябать.

Ч т е ц. Вечером Дванов и Копенкин поцеловались среди дороги, и обоим стало бессмысленно стыдно. Дванов уезжал в ночь к железной дороге.

Копенкин долго стоял на улице, уже не видя друга; потом вернулся в сельсовет и заплакал в пустом помещении. Всю ночь он пролежал молча и без сна, с беспомощным сердцем. Деревня вокруг не шевелилась, не давала знать о себе ни единым живым звуком, будто навсегда отреклась от своей досадной, волокущейся судьбы. Лишь изредка шелестели голые ветлы на пустом сельсоветском дворе, пропуская время к весне.

Копенкин наблюдал, как волновалась темнота за окном. Иногда сквозь нее пробегал бледный вянущий свет, пахнущий сыростью и скукой нового нелюдимого дня. Быть может, наставало утро, а может, это – мертвый блуждающий луч луны.

В длинной тишине ночи Копенкин незаметно терял напряжение своих чувств, словно охлаждаясь одиночеством. Постепенно в его сознании происходил слабый свет сомнения и жалости к себе. Он обратился памятью к Розе Люксембург, но увидел только покойную исхудалую женщину в гробу, похожую на измученную роженицу. Нежное влечение, дававшее сердцу прозрачную веселую силу надежды, теперь не тронулось в Копенкине.

(сюжет сна Копенкина)

Сегодня мать приснилась Копенкину с обыкновенным горюющим лицом – она утирала себе концом платочка, чтобы не пачкать его весь, сморщенные слезницы глаз и говорила – маленькая и иссохшая перед выросшим сыном.

М а т ь. Опять себе шлюшку нашел, Степушка. Опять мать оставил одну – людям на обиду. Бог с тобой.

Ч т е ц. Мать прощала, потому что потеряла материнскую силу над сыном, рожденным из ее же крови и окаянно отступившим от матери.

Копенкин любил мать и Розу одинаково, потому что мать и Роза было одно и то же первое существо для него, как прошлое и будущее живут в одной его жизни. Он не понимал, как это есть, но чувствовал, что Роза – продолжение его детства и матери, а не обида старушки.

И Копенкин заходился сердцем, что мать ругает Розу.

К о п е н к и н. Мама, она тоже умерла, как и ты.

Ч т е ц. Говорил Копенкин, жалея беспомощность материнского зла.

Старуха отнимала платок – она и не плакала.

М а т ь. И-и, сынок, ты их только слушай!

Ч т е ц. Засплетничала мать.

М а т ь. Она тебе и скажет и повернется – все под стать, а женишься – спать не с кем: кости да кожа, а на шее рожа. Вот она, присуха твоя, поступочкой идет: у, подлая, обвела малого!..

Ч т е ц. По улице шла Роза – маленькая, живая, настоящая, с черными грустными глазами, как на картине в сельсовете. Копенкин забывал мать и прошибал стекло – для лучшего наблюдения Розы. За стеклом была деревенская летняя улица – пустая и скучная, как во всех деревнях в засуху и жару, а Розы не было. Из переулка вылетела курица и побежала по колее, растопырив пылящие крылья. Вслед за ней вышли оглядывающиеся на неё люди, а потом другие люди понесли некрашеный дешевый гроб, в каких хоронят на общественные средства безвестных людей, не помнящих родства.

В гробу лежала Роза – с лицом в желтых пятнах, что бывает у неблагополучных рожениц. В черноте ее волос вековала неженская седина, а глаза засосались под лоб в усталом отречении ото всех живых. Ей никого не нужно, и мужикам, которые ее несли, она тоже была немила. Носильщики трудились только из общественной повинности, в порядке подворной очереди.

(сон меняется явью, новый сюжет)

Копенкин вглядывался и не верил: в гробу лежала не та, которую он знал, – у той было зрение и ресницы. Чем ближе подносили Розу, тем больше темнело ее старинное лицо, не видевшее ничего, кроме ближних сел и нужды.

К о п е н к и н. Вы мать мою хороните!

Ч т е ц. Крикнул Копенкин.

М у ж и к  с  п о л о т е н ц е м. Нет, она немужняя жена!

Ч т е ц. Без всякой грусти сказал мужик и поправил полотенце на плече.

М у ж и к  с  п о л о т е н ц е м. Она, видишь ты, не могла в другом селе помереть, в аккурат у нас скончалась: не все ей равно было…

Ч т е ц. Мужик считал свой труд. Это Копенкин сразу понял и успокоил подневольных людей.

К о п е н к и н. Как засыпете ее, приходите – я поднесу.

М у ж и к  с  п о л о т е н ц е м. Можно.

Ч т е ц. Ответил тот же крестьянин.

Т о т  ж е  к р е с т ь я н и н. На сухую хоронить грешно. Теперь она раба божья, а все одно неподъемная, аж плечи режет.

Ч т е ц. Копенкин лежал на лавке и ждал возвращения мужиков с кладбища. Откуда-то дуло холодом. Копенкин встал, чтобы заложить разбитое стекло, но все окна были невредимы. Дуло от утреннего ветра, а на дворе давно ржал непоеный конь Пролетарская Сила. Копенкин оправил на себе одежду, икнул и вышел на воздух. Журавль колодца у соседей нагибался за водой; молодая баба за плетнем ласкала корову, чтобы лучше ее выдоить, и нежно говорила грудным голосом.

М о л о д а я  б а б а (корове). Машка, Машенька, ну, не топырься, не гнушайся, свят прилипнет, грех отлипнет…

Ч т е ц. С левой стороны кричал, оправляя с порога нужду, босой человек своему невидимому сыну.

Б о с о й  ч е л о в е к. Васька, веди кобылу поить!

В а с ь к а. Сам пей, она поеная!

Б о с о й  ч е л о в е к. Васька, пшено иди толки, а то ступкой по башке шкрыкну.

В а с ь к а. Я вчерась толок: все я да я – сам натолкешь!

Ч т е ц. Воробьи возились по дворам, как родная домашняя птица, и, сколь ни прекрасны ласточки, но они улетают осенью в роскошные страны, а воробьи остаются здесь – делить холод и человеческую нужду.

К о п е н к и н. Это настоящая пролетарская птица, клюющая свое горькое зерно. На земле могут погибнуть от долгих унылых невзгод все нежные создания, но такие живородные существа, как мужик и воробей, останутся и дотерпят до теплого дня.

Ч т е ц. Копенкин улыбнулся воробью, сумевшему в своей тщетной крошечной жизни найти громадное обещание.

К о п е н к и н. Ясно, что он отогревался в прохладное утро не зернышком, а не известной людям мечтой.

Ч т е ц. Копенкин тоже жил не хлебом и не благосостоянием, а безотчетной надеждой.

К о п е н к и н. Так лучше.

Ч т е ц. Сказал он, не отлучаясь взором от работавшего воробья.

К о п е н к и н. Ишь ты: маленький, а какой цопенький… Если б человек таким был, весь свет бы давно расцвел…

Ч т е ц. Рябой вчерашний мужик пришел с утра. Копенкин завлек его в разговор, потом пошел к нему завтракать и за столом вдруг спросил.

К о п е н к и н. А есть у вас такой мужик – Плотников?

Ч т е ц. Рябой нацелился на Копенкина думающим глазом, ища подоплеки вопроса.

Р я б о й. Плотников я и есть. А что тебе? У нас во всей деревне только три фамилии и действуют, что Плотниковы, Ганушкины да Цельновы. Тебе которого Плотникова надо?

Ч т е ц. Копенкин нашелся не сразу.

К о п е н к и н. Того самого, у которого рыжий жеребец – ловкий да статный такой, на езду ужимистый… Знаешь?

П л о т н и к о в. А, так то Ванька, а я Федор! Он меня не касается. Жеребец-то его третьего дня охромел… Он дюже надобен-то тебе? Тогда я сейчас пойду кликну его…

Ч т е ц. Рябой Федор ушел: Копенкин вынул наган и положил на стол. Больная баба Федора онемело глядела на Копенкина с печки, начиная все быстрее и быстрее икать от страха.

К о п е н к и н (участливо). Кто-то тебя распоминался так?

Ч т е ц. Баба скосоротилась в улыбку, чтобы разжалобить гостя, но сказать ничего не сумела.

Федор пришел с Плотниковым скоро. Плотниковым оказался тот самый босой мужик, который утром кричал на Ваську с порога. Теперь он надел валенки, а в руках вежливо мял ветхую шапку, справленную еще до женитьбы. Плотников имел наружность без всяких отличий: чтоб его угадать среди подобных, нужно сначала пожить с ним. Только цвет глаз был редкий – карий: цвет воровства и потайных умыслов. Копенкин угрюмо исследовал бандита. Плотников не сробел или нарочно особый оборот нашел.

П л о т н и к о в. Чего уставился – своих ищешь?

Ч т е ц. Копенкин сразу положил ему конец.

К о п е н к и н. Говори, будешь народ смущать? Будешь народ на Советскую власть подымать? Говори прямо – будешь или нет?

Ч т е ц. Плотников понял характер Копенкина и нарочно нахмурился опущенным лицом, чтобы ясно выразить покорность и добровольное сожаление о своих незаконных действиях.

П л о т н и к о в (насупив щёки и нахмурив брови). Не, боле никогда не буду – напрямки говорю.

Ч т е ц. Копенкин помолчал для суровости момента.

К о п е н к и н. Ну, попомни меня. Я тебе не суд, а расправа: узнаю – с корнем в момент вырву, до самой матерной матери твоей докопаюсь – на месте угроблю… Ступай теперь ко двору и считай меня на свете…

Ч т е ц. Когда Плотников ушел, рябой ахнул и заикнулся от уважения.

Р я б о й. Вот это, вот это – справедливо! Стало быть, ты власть!

Ч т е ц. Копенкин уже полюбил рябого Федора за его хозяйственное желание власти: тем более и Дванов говорил, что Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей.

К о п е н к и н. Какая тебе власть? Мы природная сила.