Шел Успенский пост. Хотя в день Преображения Господня богослужения в Кордубайловской церкви не было, почти у самой паперти царило оживление. К южной стороне храма, сверкая блестящими элементами отделки и свежим лаком, одна за другой лихо подкатывали новенькие иномарки. Казалось, – «все флаги мира в гости к нам…». Это съезжались священники благочиния на свое окружное собрание. Машины останавливались в тени огромных старых тополей. Эти деревья многое помнят из истории величественно возвышающегося храма Успения Богородицы. И даже знают лукавые физиономии прощелыг, умыкнувших из него старинные иконы, когда бога снова извлекли на свет из запретной зоны.
Почти все настоятели церквей округа уже съехались. Ждали благочинного и его отпрыска.
В бездействии в тени тополей для святых отцов время тянулось медленно. Перекидывались словами: о том, о сем, но больше об импортной технике – почти у всех священников были зарубежные машины.
Мягко, почти беззвучно припарковался очередной «Мерс». Также мягко, с лёгким щелчком распахнулась дверца. Из-за руля выпростался наружу, отягощенный подкожными залежами жира молодой священник Яков – сын благочинного; язык, будто не вмещающийся во рту, высунутый вперёд, томится на нижней губе, глаза распахнуты, но неподвижны. Встряхнув головой, он расправил пятнистый, светло-коричневого оттенка хвост волос, схваченный на затылке резинкой от велосипедной камеры. И, совершив эти действия, направился к выстроившейся братии. Из толпы «черных ряс», стоявших в отдалении, отец Кандоркин с интонацией, в которой улавливались нотки иронии, прокомментировал:
-Их преподобие отец Яков явившись…
Вновь прибывший священник, оправив рясу и сверкнувший на груди крест, очень серьезно и бережно, как хрупкий хрусталь, нес свой не по возрасту объёмный, похожий на крупную тыкву, выпяченный живот, который специально отращивает и любовно лелеет, как предмет особой гордости, придающий ему солидность и вес. Приблизившись, он обошел черный полукруг выстроившихся «отцов», облаченных в рясы, тыкаясь своей безбородой физиономией, покрытой жиденьким желтым пушком, в бороду каждого: имитировал целование – установленный ритуал приветствия церковников. Без особого энтузиазма, а как положено по обязанности, ткнулся он и в жидкую бороденку Кандоркина. Завершив приветствие, Яков, не испытывая элементарной приязни к нему, сделал шаг, чтобы отойти. Но Кандоркин остановил вопросом… (Он недолюбливал благочинного и весь его выводок, оказавшийся в священниках. Недолюбливал не только за пронырливый и скользкий нрав. А, главным образом за то, что Овчинский, ловко манипулируя владыкой, вытеснил его с должности благочинного и занял ее сам. Теперь Кандоркин, не без ехидства, спросил отца Якова):
– Опять сменил «тачку»? Мне кажется, ни к одной не успеваешь привыкнуть…
Яков неторопливо скрестил руки на груди так, что широкие рукава дорогой рясы соединились и скрыли под черной тканью изнеженные белые кисти его, высоко приподнял округлый подбородок и, с вызовом глядя прямо в глаза собеседнику, нагловато ответил вопросом на вопрос:
– А тебя «жаба» душит? Завидуешь? – Выдержал паузу и, чванливо произнёс:
– Да, – новая…На прошлой неделе я сказал отцу – «Хочу!». И – вот!.. Отец все быстро делает. – Сказав это, и склонив голову набок, надменно улыбнулся, что означало: он торжествовал победу над посрамленным противником.
Притихшие черноризцы, с любопытством прислушивались к диалогу, а когда Яков от Кандоркина отошел, снова вернулись к общему разговору, который легко вошел в наезженную колею: о достоинствах импортной автотехники. Некоторые из святых отцов, выхваляясь, превозносили свои новые приобретения. Приземистый Самуил Симагин, «герой» недавней истории, разыгравшейся в коттедже благочинного ( в разгар пирушки, как снег на голову, нагрянула матушка Мария и устроила там его «племянницам-куртизанкам» «варфоломеевскую ночь») сегодня на собрание явился без соблазнительных «родственниц» и, кажется, трезвый. Опершись о плечо Якова, он описывал достоинства новенького «Опеля». И подытожил:
– Нисколько не жалею, что мой белый «Жигуль» сгорел. Замена не идёт в сравнение!
Самуил изрядно изменил свой внешний облик: обрезал длинный, слегка вьющийся «хвост», подражая благочинному Евсею Овчинскому, коротко подстриг бороду, придававшую ему вид ветхозаветного подвижника. И стал похож на знакомого футболиста из хуторской команды, который так же, как и Симагин выгнал из дома жену с двумя детьми.
В отличие от Самуила, кум благочинного, Борис Шиманский, чьи волосы яркостью цвета могут поспорить с закатными красками зари, напротив, отрастил длинную гриву и в сочетании с особенностью черт лица, среди которых заметно выделяется большой хищный нос, теперь похож на вождя индейского племени ирокезов. Он, не отрицая достоинств «Опеля», отдаёт предпочтение своей «Вольво».
Младшие братья Евсея Овчинского напоминали близнецов, скопированных с одного оригинала. Однако благочинного отличали от них следы немалых лет, запечатлевшиеся на лице в виде блёклых складок кожи, безразмерное брюхо, превышающее все разумные габариты, огромные уши, торчащие в разные стороны, усы и седеющая борода. А ещё – карикатурно короткие ноги; и руки до колен, с большими кистями и толстыми пальцами, напоминающими красноватые обрубки. Остальные признаки сородичей общие: круглая, как арбуз голова с большими залысинами и тёмными барашками волос, совершенно лишённая шеи и посаженная прямо на плечи. И мутноватые лукавые глаза.
Эти бескомплексные ребята в общей беседе держались самоуверенно, суждения выражали категорично, не допуская возражений. Дмитрий, например, высказал «свежую» мысль: «Не все иномарки равнозначны». И принялся серьёзно обосновывать преимущества «Мерседеса» перед «Запорожцем». Владимир, естественно, поддерживал брата. Вся остальная компания притихла, внимая откровениям…
Тут же находился настоятель Кордубайловской церкви, Александр Бочкин, в храм к которому на зов Евсея Овчинского прибыла вся церковная братия благочиния. Александр – рослый мужчина с приятным волевым лицом и хитроватыми глазками, по словам прихожан – редкий тип священника: не стремится к материальной наживе и радеет исключительно о служении богу, проводя время в молитвах, строго соблюдая посты. Лицо его обрамляют прямые черные волосы и длинная борода, не знающая прикосновений ножниц и бритвы. При завидном росте и грузном телосложении, к удивлению многих, голосом он наделён очень тонким, почти писклявым. И ещё одно редкое свойство отличает этого священнослужителя: он постоянно плачет, будто глаза его посажены на мокром месте. Старушки объясняют его обильную слезливость и грубоватую неприступность беспримерным благочестием: «плачет и молится, плачет и молится…». Но люди не церковные, имеющие общение с ним на рыбалке, сообщают вещи невероятные: – «Здоровенный волосатик Александр, «запойный рыболов» – рубаха-парень: он и выпить – не дурак, и анекдот рассказать – мастер! Трезвым ни разу его не видели…».
Только что-то не верится в это. Сейчас в толпе священников Александр стоял, смиренно держа сплетённые пальцами руки на животе, и тихо посмеивался, ни в какие дискуссии не вступая. Могло показаться – не имеет дела с автомашинами. А как старое священство в былые времена, ходит на службу пешком. Но вскоре выяснилось, что он – владелец престижной иномарки «Ауди». Говорит: «Бог дал». Шутники острят: «Выплакал».
Не отличался многословием, хотя и не молчал отец Богдан Куропатка, хозяин вместительной «Тойоты». Весь облик его располагал к общению: доброе улыбчивое лицо, голубые, как летний родник, глаза, короткие русые волосы и такая же светлая борода. Жесты скупые, но точные, в осанке ощущение силы и спокойная уверенность.
– О чём тут спорить, – сказал он, – моя «Тойота» мне очень нравится. Но ещё недавно приходилось любить «Запорожец». Каждый, выбирая машину,
протягивает ножки по одёжке. Всё дело в этом… – он сделал жест рукой и щёлкнул пальцами. Это был прозрачный намёк на деньги.
Тут же загалдели о ценах. О возможности перепродажи машин и выгоде от неё…
Кандоркин с помощью Банковца только что сменил на своём «чухараке» одно лысое колесо на другое почти такое же. Они вытирали ветошью руки, стоя в разрыве изогнутой шеренги, держали «ухо востро», прислушивались: что умного говорят иереи, и обменивались между собой замечаниями. Внешне не похожи, они ощущали внутреннее родство. Иван Кандоркин – молодой человек среднего роста, с густой, почти у самых бровей начинающейся тёмной шевелюрой и коротеньким хвостиком волос на затылке, с круглыми бесцветными глазками и заострённым книзу лицом. Он был полной противоположностью сорокалетнему, мелкосортному, лысеющему, с задиристым носом Банковцу, успевшему побывать на своём веку не только по эту, но и по другую сторону колючей проволоки, отгораживающей пойманных преступников от преступников свободных. Кандоркин – единственный в благочинии священник, который смиренно
довольствуется подержанным отечественным «Москвичом». А Банковец вообще не имеет машины. Живёт за тридевять земель от своего прихода. Служит наездами, добираясь и в церковь и домой рейсовыми автобусами.,. с тремя пересадками. На собрание священников они приехали вместе в «Москвиче» Кандоркина, который специально сделал «крюк», чтобы «подкинуть безлошадного».
На фоне обладателей шикарной техники Кандоркин и Виктор Банковец выглядят нищими и могут вызвать чувство жалости. Но, по своим меркантильным устремлениям, проистекающим из абсолютного безверия, ничем не отличаются от остальных людей в рясах. По мнению благочинного, их показная бедность – хорошо продуманный камуфляж. И когда это раскрылось, владыка выпроводил обоих за пределы своей епархии. Ушлые отцы были хорошо подготовлены, получили высшее университетское образование: Кандоркин специализировался по психологии, Банковец – по юриспруденции. И это обстоятельство не давало спокойно жить благочинному Евсею Овчинскому. Зависть заела. И боязнь конкуренции. Хотя, Евсею именно у Кандоркина удалось вырвать должность благочинного, полуграмотному Овчинскому попы с дипломами вузов здорово мешали. И он, зная из своего опыта, что каждый «святой отец» во имя церкви творит беззаконие, при всяком удобном случае подъедал «шибко грамотных» перед владыкой, одновременно замасливая ощутимыми «пожертвованиями», пока предстоятель не направил к «крамольным отцам» для ревизии комиссию во главе с… Евсеем Овчинским.
И тут уж он постарааааался! Вскоре молва донесла, что комиссия обнаружила хищение в церкви Банковца пятисот миллионов рублей. А, может, пустили «утку», с целью опорочить его.
Кандоркин тоже поплатился за свои грехи…перед благочинным: было установлено, что промышляя на строительстве церковных зданий, он воздвиг себе дом-дворец, значительно превосходящий размерами коттедж благочинного. А это недопустимо!..
Святые отцы продолжали толковать о ценах на машины. О том, что в Воронеже легко перепродать любую «тачку» и получить солидный «куш навара». Словом, пока благочинный задерживался, возле церкви установилась атмосфера утреннего гаража, когда шоферская братия в ожидании наряда, густо приправляя свою речь «солью» и «перцем», перемалывает житьё-бытьё, в котором коммерции отводится теперь первейшая роль. При этом чёрные балахоны собеседников казались неуместным маскарадом.
Неожиданно перед толпой зевак, собравшихся на церковной площади поглазеть на «чёрное нашествие крестоносцев», появились два разудалых молодца, уже успевших отпраздновать день Преображения. Они проходили по дороге мимо церкви, но, видя, что перед церковью толпится любопытствующий народ, тоже остановились.
Ба! Ты гля…кум – как тараконов! Откуда их столько?!
Говоривший Григорий Качан, снял фуражку, покачиваясь, козырьком поскрёб в затылке и оставил её там, будто на взлёте. Лицо его приняло дурашливое выражение, отчего усы разъехались в стороны и кончики приподнялись.
Григорий, мура всё это! Ты глянь, кто там? – отозвался кум Степан Загогуля, шубутной мужик с синяком под глазом.
– Думаешь не угадаю? Попы, кум, попы!
– Да это и козе понятно, Григорий. Ты разуй глаза и глянь на энту крайнюю гниду.
Степан, худой темно-русый человек с обвисшим чубом и «подсвеченным» глазом, покачиваясь, вытянул руку указателем в сторону «крестоносцев». Их было около двух десятков. Это именно те ребята, что принимали участие в массовой попойке священников, когда утонул молодой монах. Верховодил тогда благочинный Евсей Овчинский.
– Присмотрись, Григорий, это же Толян Онучкин. Давний кореш наш. Вишь, как замаскировался. Сразу и не угадать. Ты же помнишь, сколько мы с ним водяры выжрали, сплавляя левую олифу, которую нам Евсей пёр…ну энтот…мазила, что на строительстве плотины лозунги стряпал… Кларин всё злился на него… «Куда ты, – говорил, – бочками её выписываешь?» Фу т-ты!
Скотская, помнится, фамилия у него…
– Я понял о ком ты… Давно не встречаю его… «Козлов…Овчаренко…Овцов…
– Овчинский! Евсей Овчинский – точно! Я вспомнил!
– Ха-ха-ха! Это – скотская, говоришь? Да, мужик он – не промах, на ходу подмётки рвёт! Наш брат – прохиндей. И пил знатно. Куда пропал? А Онучкин-то – молоток! Пристроился… и ни гу-гу! Будто нас и не видит!.. А помнишь, Овчинский подбил нас на «дело»… Толковище затеял в кафе «Дружба». Онучкина призвал. План «взятия» мараковали. А потом в одну ночь иконам в энтой церкви ноги присобачили.
Да. Было дело. Евсей после этого только хвост показал…
Вдруг с мягким шуршанием подкатил «Нисан Патрол». Припарковался, став в общую шеренгу иномарок. Из машины выкатился Чебурашка с животом, будто на последнем месяце беременности, в чёрной рясе с красным подбоем, на солнце отливающей горячим блеском, со сверкающим золотым крестом на груди. На голову круглого коротышки была насажена высокая тюбетейка. Нижнюю половину лица скрывала седеющая борода. А верхнюю – прятали тёмные очки в золотой оправе. Но даже под таким камуфляжем Евсею Овчинскому не удалось укрыться от своих подельников, которые только что с восторгом его вспоминали.
В это же время, стоя на церковной площади в толпе любопытных, Павел Фёдорович Кларин, бывший начальник строительства плотины, желая что-то понять, наблюдал за массой черноризцев, которых кто-то успел окрестить «крестоносцами», и почти физически ощущал чёрный цвет времени. Он тоже узнал подъехавшего Евсея Овчинского, помпезного в блеске священнических одежд и атрибутов. Видел Онучкина, известного ловкача, вся сущность которого на физиономии написана; его приятелей, таких же ухватистых и прытких, напяливших на себя, как и Овчинский, балахоны цвета времени. И сердце пожилого человека разрывалось от боли: «Что же происходит вокруг?».
Печальные глаза поседевшего ветерана строек, о котором упоминали два подгулявших кума, видели удручающую картину и никак не могли постичь смысл происходящего. Всю свою жизнь: от отрочества до белых седин он трудился, испытывая душевный подъём и радость созидания. Это были будни великих строек и праздники в красных косынках… И вдруг всё, что являлось смыслом его жизни, упразднено! Красное время прошло, будто закатилось красно солнышко. Чёрной зловещей поступью явилась безработица. На каждом перекрёстке узаконенной хозяйкой почувствовала себя спекуляция. Государственную прописку получили повсеместно разврат, разгул преступности и нищета. Прежде только в годы войны, спасаясь от голодной и холодной смерти, люди вынуждены были выискивать пропитание себе на помойках, а одежду – на мусорных свалках. И вот теперь… – «Чёрное время! Чёрное, как рясы «новых русских»».- Ни к кому не обращаясь, вслух проговорил Кларин. А рядом с ним стояли Сергей Бирдюков и Никита Бустошкин, в прошлом сподвижники во многих похождениях Евсея Овчинского по злачным местам. Они не поняли услышанной фразы. Но глубоко задетые Евсеевым «преображением», испытывали прилив злобной ревности.
«Надо полагать, что самые ничтожные отбросы человеческого общества, – думал Кларин, вспоминая как в стельку пьяного Евсея Овчинского, чтобы не утоп, вылавливали из луж – ещё недавно не признававшие ни этических, ни нравственных норм, теперь каким-то фантастическим образом всплыли на поверхность и претендуют на роль духовных наставников народа… Чёрное время!»
Святой отец Овчинский-старший, как и Онучкин, сделал вид, что не узнал, или не увидел старых корешей, и Кларина с Бирдюковым и Бустошкиным, хотя разделяло их всего несколько шагов. Он перекрестился на храм и тут же, поворотясь к черноризникам, воскликнул:
– Здорово, отцы! Все съехались?
– Все, кто смог, – отозвался чей – то одинокий голос.
– Давайте начинать собрание. Я немного опоздал. Владыка звонил…то-да- сё-да… Ни хрена не успеваю. Благочиние во-он – от Н-ска протянулось аж до Царицынской границы!.. С наигранным возмущением произнося такие слова – он говорил неправду. И каждый из присутствующих понимал это. Знали и то, что телефона у него в доме нет. Звонить владыка ему не мог. К тому же он только вчера был у владыки. Но возражать не стали. Не было смысла. Такая уж врождённая наклонность у человека – сочинять небылицы.
Овчинский ещё утром рвался из дома, и, честными глазами глядя в глаза матушке Марии, «вешал ей лапшу на уши», что ему необходимо звонить владыке. Под этим безотказно срабатывающим предлогом, он улизнул к своей зазнобе Людмиле Даушевой, которой для прикрытия присвоил статус бухгалтера благочиния, хотя на самом деле она ведёт учёт его коммерческих операций, осуществляемых через подставных лиц, по совместительству. Главная же её роль … другая. Николай долго «звонил», пока лимит времени не был исчерпан. Опоздав на собрание, он ту же ложь, которой утром потчевал матушку, преподнёс «святым отцам», вывернув её наизнанку.
Владыку Евсей обработал заранее: много раз жаловался, что телефона у него нет. Связь с епархией отсутствует. Благочиние большое. Проблем – море. Машины изнашиваются одна за другой. Приходится часто менять. По каждому вопросу к владыке не наездишься…
– Конечно, можно было бы звонить из дома бухгалтера …но остерегаюсь, во избежание… – делает значительную паузу Евсей Овчинский, – сами понимаете, – …домыслов и наветов. Но если владыка соблаговолит разрешить…тогда…тогда, конечно…
Владыка, тронутый «искренностью» благочинного, разрешил – святое дело! Доверчивые люди часто забывают, что опаснее полуправды – лжи нет. Она всегда убедительна. И проходимцы этим пользуются, в душе посме-
иваясь над простаками.
Евсей Овчиниский, едва вышел из машины, сразу узнал Гришку Качана и его кума, Степана Загогулю. Чуть поодаль, среди подростков, женщин и старух маячила вечная кепка Кларина, по которой его можно было бы узнать даже в толпе на Красной площади во время Первомайской демонстрации. Рядом с ним торчала бритая голова Сергея Бирдюкова и возвышалась массивная фигура Никиты Буздошкина. Всё зашевелилось в памяти Овчинского, поплыло, смешалось: краденая олифа, бухие рожи кентов, магарычёвая водка, кафе «Дружба» – штаб забулдыг, испуганные лики святых, в страхе готовые соскочить с икон, уносимых татями через окно церкви. Воспоминание кувалдой стучит в голове, будоражит нервы.
Где-то внутри тревожно ворочался червь скрытого беспокойства: «Бляха-муха! Ещё опозорят дикой выходкой…»
Чтобы избежать «сюрприза», Евсей Овчинский заторопил черноризную братию войти быстрее в храм. Перекатываясь, как колобок, и шумно дыша, он преодолевал ступеньку за ступенькой высокий подъём, пока не поднялся на паперть. За ним гигантской змеёй тянулся шлейф чёрных ряс. Ещё на подходе к паперти, благочинный, некстати вдруг вспомнил улыбку Людмилы, ласковое прикосновение её маленькой руки к бороде, поощрявшей этим жестом его рассказ о том, как он «закомпостировал мозги матушке», объяснив свой ранний уход из дома необходимостью позвонить владыке. Вспомнил. Усмехнулся. И посуровел.
Взойдя на паперть, предводитель оглянулся, окинул взглядом шествие, и исчез в проёме церковной двери, будто в пасти молоха.
Поражённые вопиющим пренебрежением к себе бывшего дружка, два коре ша, оцепенев, стояли, как вкопанные, злобным взглядом провожая процессию. Когда последний поп провалился в распахнутый зёв церкви, столбняк, сковывавший друзей, мгновенно прошёл. Не сговариваясь, в едином порыве они ринулись было к паперти. Но к счастью Евсея Овчинского, этот решительный шаг был пресечён вынырнувшим из толпы служителем порядка. Он отвёл приятелей в сторону и пообещал забрать в участок, если те не угомонятся.
Святые отцы входили в храм один за другим, по обыкновению крестясь и кланяясь в сторону алтаря и рассаживаясь на скамьях, расставленных в конце трапезной. Евсей Овчинский вышел наперед и его густой бас пророкотал над собранием:
– Отцы, споём молитву «Царю небесный».
Все встали, и грянуло что-то невообразимое. По всему пространству, от входной двери и до запрестольной иконы, и от пола до верхней точки купола распространилась жуткая какофония, многократно усиленная пустотой храма. Невесть откуда взявшиеся голуби взвились и в ужасе заметались белыми молниями, шарахаясь от стены к стене. В шквале несогласованных звуков ни единого слова молитвы невозможно было понять. Но исполнители допели её до конца. Придя в себя, где-то приютились голуби. Святые отцы, откашливаясь и галдя, тоже рассаживались по скамьям.
Евсей Овчинский устроился перед собравшимися в кресле за небольшим столом, приготовленным заранее. Это вызвало пробудившуюся зависть и внутренний протест у тех священников, кто с детства рос в Кордубайловке и вместе с Евсеем Овчинским озоровал. Не понаслышке, не из чужих слов, а лично знал историю жизни нынешнего благочинного, можно сказать, драматическую, оставившую глубокую зарубку в памяти не только самого «героя», но и его ближайших родственников, и даже посторонних людей.
Некоторые из друзей в подоспевший момент метнулись с ним от атеизма
к христианству и вместе постигали его азы в этой же церкви, где сегодня самый большой безбожник сидит на первом месте, как бы олицетворяя собой наместника бога на земле. Особенно задело это за живое Анатолия Онучкина. Сидя на задней скамье, он вспоминал: «Во-он через то крайнее окно мы с Евсеем Овчинским и его « шестёрками» Гришкой и Степаном, что сейчас «под балдой» маячат на церковной площади, уволокли старинные иконы из этой церкви, чтобы продать их и купить бухло». А вскоре после поживы, на большом казачьем кругу в областном центре Евсей Овчинский яростно, с пеной у рта, требовал определить путь возрождения казачества на атеистической основе – без православия! Но его карта оказалась бита. Тогда, обладая чувствительностью флюгера и природным свойством хамелеона, смекнул: шкуру надо менять. И вот он уже здесь. И на первом месте!.. Благочинный… Какое благо чинит он?
– Отцы! Давайте прекратим смех. Успокоимся…держа в руках лист бумаги, пробасил Евсей. – Первое, что хочу сказать: владыка дарует всем вам свое архипастырское благословение и поздравляет с праздником. Он подчеркнул, что вкладывает двоякий смысл: Преображение Господне, – вы этот факт должны знать, – и наше с вами «преображение». Так что, так что, так что… Я точно знаю: в рясах с крестами священников сидят здесь бывшие шофера – штат целой автоколонны. Правда, есть и другие специалисты: бывший вертолётчик и боксёр, недоделанный авиаштурман и самбист, – профессиональный спортсмен, мастер спорта по рукопашному бою и дзю-до, специалист по джиу-джитсу и каратэ, тяжелоатлет, есть снайперы экстра-класса…
Не буду называть всех по именам. Только отец Яков, мой сын, не имеет другой профессии. Год назад окончил среднюю школу. Семинарист-заочник. Предлагаю избрать его секретарём благочиния. Будет моим помощником. – Отец Яков, проходи сюда, садись рядом. Веди протокол собрания.
Пока Яков продвигался к столу, Евсей, сменив очки-маску на рабочие, и глядя на подрагивающий в руках лист бумаги, начал речь:
– Братия! Сообщу я вам пренеприятную истину. Преобразились мы с вами только внешне. Это я вам честно-откровенно говорю. Или не так? И владыка сказал то же самое. Остались мы теми же шоферами, что ещё недавно крутили баранку и старались «урвать копейку» где только можно. И побольше. И всё, всё, всё… Согласитесь… Или я неправ? При этом никогда не испытываем потребности поделиться…. Теперь дальше дело так не пойдёт. Нужно себя переломить, если хотите чтобы владыка имел к вам расположение. Честно-откровенно, даже те два процента от церковного дохода, которые мы на одном из прошлых собраний установили перечислять для епархии в благочиние, никто ни разу на мой счёт денег не перевёл.
В храме замерла тишина. Только слышно было, как где-то скреблись и ворковали голуби.
– Давайте определимся в главном, – продолжал Евсей, – мы обязаны оказы-вать материальную и финансовую поддержку управляющему епархией. Честно-откровенно, я – стараюсь, как могу. И владыка доволен нашим благочинием. Нас он особо выделяет среди других округов. И всё, всё, всё… Это – благо для каждого нашего настоятеля. Но и обязанность тоже… Так что, так что, так что… А в нашем округе 22 церкви…
На задней скамье взметнулась вверх рука. Это просил слова Иван Кандоркин, страстный любитель начинать строительство новых церковных зданий. Он, пользуясь поддержкой главы местной администрации, заложил их в своём городе несколько штук сразу. Это пример выгодного взаимодействия между властью и духовными лицами. Он стал характерным для многих мест… где смекалка и предприимчивость духовенства сливается в гармонию с интересами руководителей федеральных структур, для обоюдной выгоды…
– Ну, что там у тебя, отец Иоанн, опять новая инициатива? – Благочинный не скрывал иронии.
Кандоркин встал, поддерживая рукой крест на груди. Его круглые бесцветные глаза нацелились на икону Николая Чудотворца, который, как бы прислушиваясь, с любопытством смотрел с ближней стены на собравшихся «отцов».
– Я хочу сказать, – начал отец Иоанн, – мы сочувствуем благочинному. И понимаем, действительно одному тяжело тащить такой груз. Предлагаю разделить тяжесть на всех. Давайте составим график, и каждый настоятель церкви будет знать своё время для прокорма управляющего епархией. В этот период владыка ни в чём не будет испытывать недостатка. И благочинному облегчение. А по-другому, беспорядочно… мы не можем. Это очень тяжело.
Овчинский сознавал правоту Кандоркина. Мысль его лихорадочно пульсировала. Если бы её озвучить, в словах она выглядела бы так: «Да, ты прав. Но мне от этого какая выгода?! Мой принцип: все блага владыке – только через мои руки! В глазах предстоятеля должен возрастать мой авторитет!».
– Садись, Кандоркин. Отец Яков, запиши это в протокол… У кого ещё
инициатива? – благочинный обвёл присутствующих непроницаемым взглядом. Все молчали. Каждый почувствовал, что предложение Кандоркина благочинному не понравилось.
– Ну, хорошо. Давайте этот вопрос решим в рабочем порядке, – после короткого раздумья предложил благочинный, – а теперь перейдём к следующему…
Довожу до вашего сведения, или как это сказать… Владыка принял решение упразднить… должность церковных старост. Она была придумана во времена «советов», чтобы ограничить власть священника. Теперь другие времена. Мы в своей, Семидворской, планировали провести собрание прихода. С этой же целью. Но староста Акулина вдруг заболела. Ничего. Подождём. И указание предстоятеля выполним. Честно-откровенно, скажу вам по секрету, напрасно Акулина заболела. Мы её не выгоняем. Она останется при церкви. Но числиться будет ктитором. Это – почти, то же, что и староста. Только финансовые дела полностью перейдут от неё к председателю церковного совета. Тут очень важно правильно сработать настоятелям – заполучить должность председателя в свои руки. Попы должны быть в церкви безраздельными хозяевами. Меня уже теперь некоторые называют директором церкви. Ну и пусть! Это меня не колышет. Но зато в любое время могу распоряжаться церковными средствами по своему усмотрению, не спрашивая разрешения у какой-то полоумной старухи. Предупреждаю, есть опасность, что должность председателя совета займёт кто-нибудь из прихожан. Тогда наплачетесь! Думайте сразу, как сработать. Не откладывайте.
Кандоркин поднял руку.
– -Та-ак! – протянул благочинный, и подавляемое возмущение отразилось на его бородатом лице,- чем ты ещё нас порадуешь, – отец Иоанн?
– Только вчера я перечитывал церковную энциклопедию. Именно статью о старосте. Да книга и теперь при мне. (Он перелистнул страницу). В ней говорится, что эта должность была учреждена синодальным указом 1721 года 28 февраля. А вовсе не при «советах», как утверждаешь ты. Позднее расширившийся круг обязанностей определяется Высочайше утвержденной инструкцией от 12 июня 1890 г. Торговцы спиртными напитками ни коим образом не могут быть церковными старостами. А в наше время, позвольте заметить, даже некоторые благочинные приторговывают спиртным в своих же ночных питейных заведениях, оформленных через подставных лиц. Хотя на ответственную должность вышибал кандидатов подбирает и проводит с ними собеседование лично его высокопреподобие, как, например, в ночном баре с названием, заимствованным из античной литературы: «Золотое руно». (Камень был брошен в огород Евсея Овчинского, державшего бар с таким названием во Дворце культуры СКЗ). Но это, к слову. Дальше по теме:
– Староста избирается приходом. С 1909 года он пользуется правом участия в съездах духовенства. Нередко церковных старост называют ктиторами. А это неправильно. В древней византийской и древнерусской церковной истории ктиторами назывались лица, которым единолично разрешалось строительство храма и монастыря. Причем не только создателю, но и его потомству присваивались права и привилегии, например, часть дохода с храма, право проживания в обители. Так что, уважаемый благочинный, в этой затее просвечивает некомпетентность не только твоя, но и владыки. А, кроме того – чья-то личная заинтересованность. Мне, например, мой староста не мешает. Я не слышал и от других священников жалоб на старост. Это вы с Акулиной никак не поделите церковные. денежки. Ты, отец Евсей, и владыку ввел в грех, подбив его совершить это не богоугодное дело…
Ошеломленный неожиданным разоблачением Евсей, взвился на дыбы
так резко, что стол, будто в ужасе, отпрянул от живота его, возмущённо дребезжа вздрогнувшими ножками.
– Бляха-муха! – из клокочущей гневом утробы «святого отца», как разрыв гранаты ухнуло в доме божьем нецерковное слово. Весь иконостас померк. А икона Николая Чудотворца на ближней стене – закачалась и принялась мироточить. Короче говоря, Чудотворец заплакал. Видно, сокрушался о нравственном облике нынешних благочинных. А Евсей, задыхаясь от захлёстывающего гнева, насквозь прожигал пылающим взглядом невозмутимую физиономию Кандоркина.
Проходимец! Радуешься моему промаху. Мстишь за потерянную должность благочинного. Напрасно стараешься! Больше не видать тебе её, как своих ушей.
Масла в огонь подлил священник Банковец, сосед Кандоркина, попросив слова.
– Так. Ещё один активист! Что у тебя, отец Виктор?
– Хочу поддержать отца Иоанна. Действительно, староста – не советское изобретение, а старинная церковная должность. Манипуляции с названиями вы до конца не продумали. Затейников, образно говоря, выдают длинные уши.
Евсей продолжал горячиться, но пик бешенства позади.
– Ты, Банковец, при всяком удобном случае стараешься оскорбить меня. Видимо сильно полагаешься на своё звание мастера спорта по стрельбе. Но даже такой пощёчиной, какую ты отпустил сейчас, на дуэль меня не соблазнишь. Хотя в моём арсенале всегда найдётся не менее двух стволов. Каждому надо помнить – все по одной земле ходим. И всякое в жизни случается…
– Сегодня я ещё раз убедился, – после паузы сказал Евсей, – как вредно
человеку высшее образование, особенно, если он священник. Те, кто из пономарей – практичнее и мудрее. Ну, кто у нас ещё академики?
Все молчали.
Тогда перейдём к третьему вопросу. Хотя по важности он должен стоять на первом месте. Речь снова пойдёт об отчислении от доходов приходских церквей в пользу епархии… С приходом нового владыки указано: каждый настоятель обязан перечислять 25 проц….
Снова руку поднял Кандоркин. Николай отвёл взгляд. Молчал. Ещё рука… Банковец. «И это не лучше. Чужаки – настоящие протестанты!.. Лучше бы они не приехали и не мутили бы воду, как сделали Дригалёв, Мамлеев, Мариничев… Моё счастье, что большинство «отцов» – родственники, сыновья да братья, да кумовья, да друзья хорошие.,. – вздохнул Евсей, – с ними любую кашу можно сварить. Надёжные ребята. Но этих двух шакалов… мать бы их!.. придётся выслушать…»
– Кандоркин, ты первый поднял руку. Удиви нас ещё чем-нибудь.
– А чем удивлять? – Кандоркин округлил и без того круглые глаза, – тут всё естественно, всё натурально. При старом управляющем загорелось… в бухгалтерии епархии. Случился пожар. Каждый понимает, что рано или поздно он должен был там случиться. Не мог не случиться! Обязан был. Ловкие дельцы знают, как прятать концы в воду… и в огонь. Если читаете прессу, то в курсе событий: пожар в церкви – примета времени. Сгорели бухгалтерские документы? Значит, перед этим исчезли церковные денежки. А теперь мы должны лезть из кожи вон, чтобы восстановить административное здание епархии, которое сгорело за компанию с бухгалтерскими документами. Так опять же, нет уверенности, что эти 25 проц. наших средств пойдут по назначению. А главное – нечего давать! Людей приходит в церковь мало, пожертвований нет. От спекуляции духовными книгами, ладаном и свечами – никакого дохода. Люди ничего не покупают: на хлеб нет денег.
– Нет денег, говоришь? – гневно спросил Евсей, набычась. А сколько сам
настоятель получает?
– Получаю предельный минимум, установленный государством, снова – округлил глаза Кандоркин.
– Это по официальной ведомости, а по «левой»? – напирал Евсей. – Я же все ваши примочки знаю. По второй ведомости – в десять раз больше. Кроме того тебе же идут деньги от треб… Особенно тех, которые совершаются за пределами церкви. Там все сто процентов халявы идет «на карман». Так что, так что, так что… уклоняетесь от налогов и не хотите поддерживать епархиального владыку!
Учтите, больше никому этот номер не пройдёт. Предстоятель будет строго наказывать.
Услыхав угрозу, Кандоркин вдруг вспомнил, как однажды на епархиальном подворье, случайно встретив владыку, по-солдатски оправил подрясник, словно гимнастёрку, и крест, и приблизился, чтобы получить благословение правящего архиерея, сложив, как подобает православному, правую руку на левую ладонями вверх, и приклонив голову. Но – каково же было изумление, когда один из трёх телохранителей владыки – откормленных мордоворотов, плечом оттолкнул его, а предстоятель прошёл мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Страшное искушение всколыхнулось в сердце: чувство глубокой обиды сменилось ненавистью… Монах… в толпе телохранителей… конец света! «Может для содержания боевиков и нужны управляющему епархией эти 25 процентов! И мы, чтобы удовлетворить странные прихоти церковного сановника, всеми способами должны сдирать с немощных старушек, словно шкуру, непосильные поборы, а если так не сделаем, владыка будет строго наказывать…»
– Попутно хочу указать на большие расхождения расценок на требы. Это касается всех, – продолжал Евсей. – «В церквах царит произвол – выражают недовольство люди – мол, сколько хотят, столько и требуют. Нужно всем между собой согласовывать… выдерживать один уровень расценок. Тогда будет хоть видимость законности… – А ещё… между батюшками случаются распри за территорию окормления (обслуживания) прихожан. Давайте соблюдать границы. Не должен хуторской священник ехать к нам в Семидворск и там отпевать покойника. В Семидворске свои отцы есть. Нам лишняя тысяча не помешает.
Евсей Овчинский незаметно для себя перешёл на другую, не менее болез-ненную тему, тоже касающуюся денег. И продолжал:
– Наряду с требами есть ещё одна проблема – сбор пожертвований. И в этом необходимо соблюдать границы. А мы знаем, что из Кордубайловки приезжают бабушки в Семидворск и собирают деньги для своей церкви, хотя Семидворская нуждается в средствах не меньше.
Александр Бочкин, настоятель Кордубайловской церкви, задетый за живое, возразил, мол, Семидворские старушки тоже не соблюдают границ прихода, являются в Кордубайловку и ходят с кружкой, прося милостыню…
Благочинный, не желая остаться посрамленным, напомнил о том, что Кордубайловская церковь наладила подпольный выпуск восковых свечей. Дешёвые восковые свечи пользуются большим спросом и создают непреодолимую конкуренцию епархиальному товару. И всё это вопреки указу владыки, запрещающему приходским церквам заниматься подобным промыслом. Предписано покупать свечи только в епархии.
Но Евсею не удалось заткнуть рот предприимчивому настоятелю, который сказал:
– Суррогатные свечи, которые продаёт епархия, не горят, а только плавятся, шипят и стреляют. К тому же – дорогие. Для чего мы станем их покупать?!
– Тогда уберите этот промысел хоть из-под «церковной крыши», – посоветовал Евсей, заботясь больше о собственном спокойствии, чем об интересах владыки.
На этом собрании священников, как в акционерном обществе, все затронутые вопросы были сфокусированы на прибыли, речь шла исключительно о деньгах. И ни слова не было произнесено о вере, о боге… Спор вокруг сего предмета то слегка затихал, то, как костёр на ветру, разгорался с новой силой. Собрание закончилось без конкретных результатов: ни по одному пункту повестки дня согласие между священниками не было достигнуто.
-Зря толкли воду в ступе, потеряли столько времени, – возмущённо проговорил Кандоркин, вставая.
– Отцы! Мы ещё вернёмся ко всем этим делам. А сейчас, заканчивая собрание, споём «Достойно есть»,- заключил благочинный Евсей Овчинский. Все были утомлены говорильней, и голодные, как волки. Поэтому, когда Евсей призвал на молитву – дружно поднялись с мест. Запели. Гул голосов хлынул устрашающий. Снова взвились под купол голуби и забились в беспорядочном метании. Успокоились они лишь после окончания молитвы, когда стихли пугающие голоса. Святые отцы, торопливо снимали облачения и укладывали в «дипломаты», а лишившись покрова иллюзорной святости, из церкви выходили, как обыкновенные мужики с улицы. Оживлённо загалдели, сразу же забыв обрыдлую тягомотину собрания, которую в течение двух часов жевал благочинный. Собрались на солнцепёке под чистым небом, у сверкающих машин. Тень деревьев, вначале при-
крывавшая эту ярмарку тщеславия, не от людских глаз – от знойного светила, теперь отползла в сторону, обнажив под его лучами разнообразный дизайн и прихотливую цветовую гамму.
Алекскандр Бочкин, настоятель церкви, принимавшей гостей, на правах хозяина, пригласил почтенное общество к себе на трапезу. Бурным восторгом встретили «распоясавшиеся» мужики его приглашение, хотя о предстоящем застолье было известно заранее. Застолье – языческая традиция нашей земли. Оно венчает всякое событие. От коллективной пъянки, а именно так это должно называться по существу, уклонились только двое – Кандоркин и Банковец, сославшись на разные обстоятельства, требующие быстрого возвращения домой.
Одна за другой отъезжали от церкви иномарки. Бойкой кавалькадой проследовали они по холмистой улице Кордубайловки и, свернув в узкий переулок, вскоре оказались у цели. Справа по движению, в глубине двора, стоял одноэтажный особняк внушительных размеров, без архитектурных излишеств. Колонна подъехавших машин на мгновенье замерла. И тут же ожила: захлопали дверцы, распахиваясь и выпуская прибывших гостей. Проголодавшиеся мужики толпой ринулись к двери. Предводительствовал сам хозяин, отец Александр Бочкин. В комнате, примыкающей к гостиной, Евсей Овчинский уселся за пианино (вспомнилась колонистская самодеятельность) и, барабаня по клавишам, будто колотя баклуши, басил: «Гоп со смыком – песня интересна, да-да!»… Это его музыкальный памятник дням прошедшим, когда в «местах не столь отдалённых» он был звездой художественной самодеятельности. Вокруг Евсея собралась толпа любопытных; Симагин, Гизатулин, Сафиулин, Куропатка, кто-то ещё… А рядом, в гостиной был накрыт огромный стол, составленный из нескольких секций и объединённый длинной зелёной скатертью с бахромой. Входящим бросились в глаза батареи бутылок, выставленные на столе. Этикетки шампанского, водки, коньяка, ликёров и вин, будто соревновались друг с другом яркостью и силой дьявольского притяжения. Стол ломился от яств. Рыба разных сортов и многообразного приготовления: копчёная, вяленая, маринованная, запечённая, консервированная, с гарниром и без гарнира. Рядом стояли грибы, овощные салаты, картофельное пюре и вазы с апельсинами и яблоками. В центре стола в расписной вазе красовался огромный букет цветов, яркостью и многообразием красок победно соперничавший с самой радугой. Роскошь сервировки, однако, затмевало убранство зала. Важной деталью были дорогие гардины тёмного красно-коричневого цвета с золотыми контурами прямоугольников, разбросанных по всей поверхности тяжёло свисающей ткани. На всех трёх окнах гардины были раздвинуты по сторонам, образуя сверху донизу живописные складки. Между драпировкой, слегка стушёвывая перекрестья рам, как тончайшая водная гладь, стекала тюль с замысловатым ажурным рисунком. Слева от входа, в конце зала, возвышалась добротная импортная «стенка» с множеством отделений, инкрустированная декоративными элементами красного дерева. Все ручки блестели желтым металлом. По обе стороны стола, в ожидании гостей, выстроились стулья, цветом отвечающие доминирующей тональности квартиры.
С высокого потолка свисала люстра с хрустальными подвесками, которую… – из-за её красоты и размеров так и хочется назвать по-церковному – паникадилом. Вместе с букетом цветов, благоухавшим под ней, люстра казалась центром всей композиции гостиной. – Всё замерло в ожидании гостей.
По слову хозяйки дома, очаровательной Маргариты Прекрасной праздничный зал в мгновенье наполнился гомоном возбуждённых голосов, движением, звуками отодвигаемых стульев. В гостиную хлынуло половодье мужчин. Евсей тоже прервал свои упражнения на пианино. Побуждаемые голодом и предвкушением обильной трапезы, все быстро разместились. Во главе стола занял место хозяин с матушкой Маргаритой, подвижной и общительной женщиной, которая не признаёт макияж, вполне довольна своим природным совершенством. Хозяева дома выделялись из общей массы светлыми одеждами. На сей раз кроме матушки Маргариты «в столь изысканном обществе других женщин не было». Маргарита, немного подавшись вперёд, смеясь, рассказывала Юнесу Гизатулину, но так, чтобы слышали все, о том, как её супруг, отец Александр Бочкин, отдыхая в санатории, гонялся, «как козёл по Кавказским горам за женщинами». Александр с удивлением смотрел на фантазёрку, не возражал, а только посмеивался. Остальная масса бородачей и некоторые, вроде Якова, безбородые, щеголяя клетчатыми, полосатыми, пёстрыми рубашками, усмехалась, прислушиваясь к рассказу матушки Маргариты. Но взгляды властно примагничивала изобильная снедь, и вызывала усиленную работу слюнных желез. Благочинный встал и густым басом провозгласил:
– Отцы, пора начать трапезу. Споём «Отче наш». Все встали. И грянул гром голосов. Вздрогнула и закачалась люстра, мелодично позванивая хрустальными подвесками. В разноголосом, нестройном рокоте звуков растворились церковно-славянские слова молитвы.
Едва окончили петь, благочинный подал новую команду:
– Наполняй бокалы, не мешкай!
Нетерпеливое оживление охватило братию. И – суета. Одни колдовали над шампанским, другие взялись за коньяк. А матушка Маргарита попросила сладенького ликёра. Благочинный от шампанского отказался:
– Я люблю водочку… – сказал он, назвав ядрёный напиток уменьшительно-ласкательным словом, воплотившим в себе подлинное и глубокое чувство, не вызывавшее сомнения. Наступил вожделенный момент. Все подняли наполненные бокалы. Благочинный, привыкший держать себя в любой обстановке хозяином, и за трапезным столом вёл себя соответственно:
Отцы, идёт Успенский пост, мы с вами добросовестно постились. А в этот день Преображения не грех выпить за Господа нашего Иисуса Христа. Будем живы! – Сказал он и одним махом опрокинул свой бокал куда-то в разверзшуюся бороду. Не закусывая, снова наполнил его. И только тогда наколол вилкой маринованный грибок. За столом на время все слова смолкли. Настала минута работы челюстей. Бессловесная тишина наполнилась пыхтением, чавканьем позвякиванием вилок и вызывала странные ассоциации. Но вот благочинный первый прервал молчание:
– Отцы, в любом деле нужен хороший темп. Паузы должны быт короткими. Подняли бокалы! – скомандовал он.
Евсей Овчинский явно гнал коней. Но «сие таинство» совершалось при полном единодушии. Он через свой бокал посмотрел на свет люстры, говоря:
– Этот тост я предлагаю за нашу дружбу, за наше единомыслие, за нашу профессиональную сплочённость. Я рад, что сейчас здесь только свои… Вместе мы – сила! Вместе не пропадём! Бабушки нас прокормят. А тем, кто закодировался – скатертью дорожка! (Под закодировавшимися он подразумевал Кандоркина и Банковца). Послышался одобрительный гул голосов. Ощутив поддержку, глаза Евсея заблестели, отражая спрятанную в бороде улыбку удовлетворения.
Все дружно выпили и принялись снова жевать. Пост – дело серьёзное. Только в день Преображения разрешается за трапезой рыба и немного красного вина. Но благочинный по щедрости душевной не устанавливал ограничений на напитки. Не было бы только скоромного. Но тут и без скоромного ломился стол от королевского разнообразия еды. Третий тост подняли за хозяйку дома с целым ворохом «наилучших пожеланий». К этому времени языки уже развязались. После очередного «вливания», благочинный своим редкостным басом снова прокатился по ушам:
– Послушайте, отцы:
– Наставник духовного училища за непослушание наказал ученика: заперев его в классе, оставил без обеда и дал задание написать сочинение на свободную тему со словами на одну букву. Через десять минут ученик потребовал наставника и вручил ему быстро выполненную работу на тему: «Отчего отец Онуфрий околел…» Наставник читает:
«Однажды, обозревая окрестности Онежского озера, отец Онуфрий обнаружил оголённую Ольгу…»
Этот «бородатый» анекдот знали все. И, казалось бы, смеяться не над чем. Но, рассказанный привычными к такого рода «искусству» устами благочинного, да ещё в момент, когда застольный собор священства заряженный спиртным, готовый смеяться до упаду даже над собственным мизинцем, – он вызвал вулканический взрыв смеха. Сам Евсей хохотал громче всех. Матушка Маргарита сконфуженно потупила взор, прикрыв рот ладонью. Но едва сдерживаемый смех, прорывался наружу. Отец Юнес Гизатулин – не родственник Овчинским, но их подхалюзин, давясь приступами смеха и вытирая кулаком слёзы, с трудом проговорил:
– Ай да отец Онуфрий! Ай да затейник! Выпьем за него!
Несколько голосов поддержали Юнеса. А с дальнего конца стола отец Ахтям Сафиуллин с хитрецой в раскосых глазах, сказал:
– А я бы выпил за Ольгу!..
«Противоборствующие» стороны примирил благочинный, сказав, что следующий тост будет за Ольгу.
Заметим, оба потомка Чингисхана оправославились недавно. Сафиулин раньше промышлял в одной из школ на поприще престарелого пионервожатого, исподтишка попивая. Когда же должность пионервожатого упразднили – запил не прячась. Вкусил он кайф и от иглы. Но до погибели дело не дошло – спасла протестантская церковь Евангельских Христиан баптистов. Однако работой обеспечить не смогла. Тогда Сафиулин пришёл прислуживать в церковь Евсея Овчинского. И выслужился. Получил сан священника.
У Юнеса иной путь, хотя в чём-то похожий: подрабатывал на отхожих промыслах шабашкой, и поначалу стремился проникнуть в сферу культуры. Через местную газету и по радио объявил, что организует кружок бардов. Напустил тумана. А сам, завистливо следя за Евсеем Овчиниким, лелеял тайную мечту: манипулировать машинами так же, как его предприимчивый кумир. Нашёл подходы и пробрался в церковь. Будучи совершенно выхолощенным духовно, заучил последования церковных служб и тоже получил сан священника. Вера в этом деле – не главное, нужно лишь иметь хамелеонский характер.
– За Онуфрия! За Онуфрия! – звучали хмельные голоса.
На этот раз, по укоренившейся мирской привычке святые отцы чокнулись. Мелодично пропели бокалы. И следуя отработанной системе, после очередной порции выпитого, вразнобой ударили о тарелки «рабочими инструментами»: кто вилкой ел, кто ложкой, а кто уже просто рукой… Но Евсей Овчинский, несмотря на многообразие изысканных блюд, почти ничего не ел.
– Когда я пью, ем мало… откуда этот устрашающий живот? – удивляется благочинный.
Выпив очередной бокал, он взял с вазы краснобокое яблоко, потёр на груди о рубашку, и с сочным хрустом откусил от него так, что сок брызнул на бороду. Жуя, провёл рукой по усам, бороде, обвёл осоловелым взглядом всю тёплую компанию. Остановил его на отце Борисе Шиманском, своём давнем приятеле и куме. В этот момент Борис готовился повеселить публику своим анекдотом. Откинув назад нависшую на лоб прядь огненных волос, он открыл рот, сверкнул золотом вставных зубов, и… с усилием продираясь сквозь хмельной гомон множества голосов, выпростался на поверхность мелодичным тенором с очередной пошленькой историей, которых в этот праздничный день было много. Впрочем, этот диалог, пожалуй, можно и читателям представить: (В конце концов, не лишён же права голоса священник Борис Шиманский, только потому, что он рыжий).
– Священник в своём саду чинит табуретку, – так начал рассказчик. – Внезапно обнаруживает, что за его действиями внимательно наблюдает компания окрестных мальчишек.
– Вы что, дети мои, хотите научиться забивать гвозди? – спрашивает батюшка.
– Нет, – отвечает самый бойкий из мальчишек, – мы хотим услышать, что говорит священник, когда попадает молотком себе по пальцу!..
Взорвавшийся за столом гогот свидетельствовал о том, что святые отцы никак не возвышаются над уровнем рядового обывателя, обладая его же воображением и фантазией.
– Бляха-муха! Будто поп – не живой человек! – своеобразно, в своём ключе резюмировал благочинный.
– А не пора ли выпить за Ольгу? – напомнил Сафиуллин.
Ему, вторя, отец Богдан Куропатка, знаменитый тем, что обогатил свой священнический опыт служением не только в православной, но и в греко-католической церкви, весело добавил:
– Давайте одним махом выпьем за всех вавилонских блудниц!
Тост был поддержан с восторгом. А кто-то сведущий добавил:
– И за «племянниц» отца Самуила Симагина!
Матушка Маргарита, освоившись с общедоступной тематикой поповского юмора, хохотала уже, не прикрывая рта ладонью.
Вдруг ослепительно полыхнула молния. Все притихли. Последовавший удар грома всколыхнул округу. Святые отцы в страхе перекрестились. Благочинный с растерянной физиономией взмолился:
– Прости, господи!
Свет в зале погас. Темно стало, как в преисподней. Все затаили дыхание.
Лишь невменяемый отец Самуил подал, было, голос. Ему не терпелось рассказать свой анекдот… Снова белым всполохом всех ослепила молния. В темноте гостиной этот, всепроникающий в мельчайшие щели угрожающе яркий свет, казался карой господней. За ним, страшнее, чем разрывы бомб, всколыхнул округу грохот небес. Оцепенев от ужаса, боясь шелохнуться, каждый святой отец, приклонив голову, вспомнил, что нынешний день был солнечный, а небо ясное. И вдруг – конец света: по крыше хлещет водопад, будто разверзлись хляби небесные. Дикие порывы ветра рвут кровлю, громыхают железом.
Но вот люстра зажглась, дробя и умножая в хрустальных подвесках льющийся свет. Однако веселье не возобновилось, хотя все поголовно были пьяны. Матушка Маргарита, потрясённая обвальной грозой и стихийным ливнем, слегка наклонив голову набок, вышла из зала. Это послужило сигналом. Сотрапезники зашевелились. Задвигали стульями… Благочинный скомандовал:
– Отцы! Читаем молитву: «Благодарим тя, Христе Боже наш»…
(Пьяный разнобой – недолго длился) – Теперь наденьте рясы и кресты. Мы все так «накачаны», что от «претензий» ГАИ может спасти только церковный камуфляж. Крест на груди отпугивает этих ребят в форме, как бесов, – продолжал благочинный, – ну, а если случится, остановят, скажите, что причащались у благочинного: для них это всё равно – тёмный лес.
И вот, на глазах «мудрейшего из мудрейших», с его участием совершалось «преображение»: в стельку пьяные мужики надрючивали на себя «ангельские одежды», маскируясь под святых. И один за другим, подобно десанту, выпрыгивали в распахнувшуюся дверь, под немилосердные струи ливневого дождя. Обеими руками подняв к самому поясу полы длинных ряс, будто цапли на болоте, они, крадучись и высоко поднимая ноги, продвигались по затопленному двору к утопающим в отдалении машинам, при непрерывных атаках бушующей грозы. Временами в страхе замирали на месте.
В природе тоже совершилось преображение. За время священнической трапезы погода немыслимо переменилась: от знойного солнечного томления в полнейшем безветрии до ненастья с ливневым дождём, ураганным ветром и жуткой грозой. Кажется, что она взбунтовалась и, буйствуя, протестует против бесчинств, которые творят люди.
Озлобленный ветер с неистовой яростью, трепля и терзая рясы, подхватывал очередную жертву, едва ступившую за порог, и безудержно гнал от
дома. Машины, натужно урча и взбурунивая водную стихию залива, одна за другой спешно отъезжали от страшного места. Вскоре из гостей остался в доме один Евсей, а на территории двора – его «Нисан Патрол». Но вот и благочинный, распрощавшись с хозяевами, при своём коротком росте, задрал рясу по самую грудь и уже был готов отдаться во власть стихии. И только распахнул дверь – полыхнула молния… и «Нисан Патрол» вспыхнул, как огромный факел… В ужасе почудилось Евсею, что между туч воззрился на него с укором суровый лик Ильи-Громовержца. Благочинный в молитвенном порыве упал перед ним на колени, истово осеняя себя крестным знамением…
* Преображение Господне – праздник православной церкви, относящийся к числу двунадесятых. Отмечается 19 августа. Установлен в честь якобы реального события «преображения» Иисуса Христа, о котором повествуется в Евангелии от Луки.
По евангельскому сказанию, однажды, когда Иисус молился на горе, со своими учениками, лицо его преобразилось, одежда сделалась белою и из облака раздался голос божий: «Сей есть сын мой возлюбленный, его слушайте» (Лк. 9:35)
