– Чтой-то ты, Маврикия, нынче рано… Видать и не накрасившись? – со скрытой иронией спросила кругленькая, как колобок, подруга, выкатываясь за калитку и увидев уже сидящую на лавочке соседку.

Маврикия Павловна, тощая, как палка, вытянувшись сутуловатой спиной сколько можно вверх, укрощая собственное возмущение, выдержала паузу, в продолжение которой сухие и блеклые губы её, оттопырившись, символизировали крайнюю степень раздражения. Затем, укоризненно взглянув на приближающуюся Аграфену Никаноровну, прошамкала хриплым голосом:

– Не до кремов и белил было… Чуть богу душу не отдала.

– И как же тебя угораздило? – неподдельно удивилась Аграфена Никаноровна, озабоченно сморщив лоб, и присаживаясь рядом.

– Ды как-как? Спущала банки в подпол. По лестнице, значить. А перекладина-то возьми да и того…проломись. Хорошо ещё, близко книзу. Не то, летела бы чуть не с небес. Бок сильно зашибла. Стрелять начало. Думала, сердце лопнеть,- жаловалась пострадавшая, шмыгнув носом, и потерла сухим сморщенным кулачком печальные глаза.

– Какой бок? – участливо спросила подруга.

– Вот ты, кума…какой-какой?! Правай! – вспылила Маврикия Павловна.

– А причем тут сердце? – изумилась соседка.

– Как причем? – в голосе потерпевшей дребезжало возмущение.

– Сердце-то слева, – кума настойчиво демонстрировала свои естественнонаучные познания.

– Да пущай оно хоть сзади будеть, а всякая боль, чего бы ты ни зашибла – враз за сердце хватат.

– Ну, ладно, ладно тебе, не кипятись… видать, и банки поколола? – соседка попыталась сменить акцент.

– Да, две банки – как не бывало! Помидоры-то самые лучшие в них…

В эту минуту Аграфена заметила бомжа Степана, который часто подряжался у кумушек на разные работы во дворе: поколоть, перебрать, пересеять уголь, попилить, уложить в штабель дрова, вскопать огород…  Степан в своём живописном рубище, в резиновых сапогах, (хотя было  сухо и жарко), но выбритый и расчесанный на косой пробор, приближался к ним со стороны дороги, по которой вот-вот должно возвращаться с пастбища стадо. А по тротуару сюда же плыла нарядная парочка «неразлучных», которую вчера на посиделках так славно, с добросовестной тщательностью и со смаком «анатомировали» высоконравственные старушки.

Глядя со стороны на улыбающихся, приязненно беседующих друг с другом людей, невероятным казался тот разгульный беспредел скрытого блудодеяния, о котором по пятам этой женщины тянется по станице словесный шлейф пересудов.

Неразлучные и бомж встретились у самой скамьи, на которой, как два гриба после дождичка взбухли приготовившиеся к уличным зрелищам стародавние кумушки.

Анфиса (так звали достославную даму) и Вадим (её муж) ещё издали заметили и узнали бомжа. Вадим взглянул на Анфису – лицо жены, словно окаменело. Это удивило его. Невысказанный вопрос так и застыл на языке супруга. Он вспомнил недавнюю случайную встречу с бомжем…

Было тихое солнечное утро начала августа, наполненное разноголосым щебетанием птиц, жужжанием пчел, бытовыми звуками соседних дворов станичной окраины. В тени, под резными листами высокого виноградного куста они с женой, оставшись вдвоем, пили утренний чай на подворье зятя, уехавшего на службу. Дочери тоже дома не было.  На его коленях, нежась, тихо мурлыкал рыжий котёнок. Двор был залит ещё не жарким солнцем. Жена, не скупящаяся на слово, прихлёбывая из стакана  зелёный чай, весело пересказывала анекдот, которым вчера, якобы соседка  её угостила. Суть его заключалась в остроумной изобретательности  красавицы Клары, объего-рившей своего доверчивого Карла, чуть ли не на глазах у которого она «согрешила» с его лучшим другом Валерием. В качестве прикрытия при этом прелюбодейка использовала мнимую свою болезнь. В процессе рассказа жена Вадима уснащала речь ироничными замечаниями в адрес самой соседки, намекая на её собственную предприимчивость подобного рода.

Вадим, подливая жене из чайника, молча, улыбался, не предчувствуя, какой сюрприз уже готовит для него судьба. На его коленях по-прежнему тихо мурлыкал рыжий котёнок, лёгкий ветерок едва уловимо шевелил виноградные листы. Щебетали птицы. Журчал неумолчный голос жены. Во дворе царил покой, нарушаемый лишь пением птиц и жужжанием пчёл.

Но вдруг всё нарушилось. Возле дома скрипнули тормоза автомашины. Котенок спрыгнул с колен в солнечную лужу, между тенью деревьев растёкшуюся овальным пятном  по двору. Жена, шутливо сдвинув брови к переносице, будто насторожилась, прислушиваясь. Вадим обернулся лицом к калитке, в которую в эту минуту  вошли двое – зять Григорий, как всегда с взъерошенными волосами, торчащими над высоким лбом в разные стороны, и с ним – вот этот человек – Степан, в резиновых сапогах, чисто выбритый и с чубом, причесанным на косой пробор.

Гриша, подойдя к столу, тихо сказал:

– Этот бомж, Степан, расколет нам дрова. Дайте ему топор. А сначала накормите его. Я уехал. Очень спешу.  (Григорий в чине капитана служил в милиции).

Анфиса сразу засуетилась на кухне, чуть обособленно стоявшей во дворе, в тени под раскидистым вязом. Вадим достал топор. Показал Степану, где лежат дрова. И тут вдруг у Анфисы «схватило» сердце. Веки она прикрывает. Тяжело дышит. За левую грудь держится. Срочно понадобилось лекарство.

– Сходи в аптеку, – сказала жена, морщась и превозмогая боль, – купи валидол и валерьянку: колет под лопатку – спасу нет! Наверное, инфаркт… Купи лекарства…и хлеб.   А я тут ему пока чего-нибудь соберу перекусить.

Встревоженный Вадим спешно вышел за калитку. Удаляясь от двора, он слышал  – из-за кухни доносился стук топора. А когда уже прошёл соседский двор, его вдруг догнал пронзительный голос жены:

– На обратном пути зайди в магазин и возьми хлеба, – на всю округу разнеслось её напоминание. Даже стук топора, как бы замер, прислушиваясь. – Да не лети! – а  то и у тебя сердце схватит, – предостерегла она, не снижая силы голоса.

«Какая она у меня заботливая», – с благодарностью подумал Вадим о своей заболевшей супруге и все семь кварталов, до самой аптеки и назад, уже с лекарствами, не обращая внимания на собственную сердечную боль, переживал о болящей, и как заклинание вслух повторял:

– Хотя бы не инфаркт! Боже, хотя бы не инфаркт.

Тяжело дыша от усталости и спешки, он поминутно вытирал смятым в ладони платком пот с лица. И уже почти дойдя до дома, вспомнил – не купил хлеб. Пришпорил себя. Прошёл ещё  квартал мимо дома на горку, где висела

вывеска: магазин «ХЛЕБ». Взял буханку и – ни секунды не мешкая, с тревогой в сердце торопливо приблизился ко двору. Но,- как ни торопился, время намного опередило его. Открывая калитку, он слышал неспешный стук топора по древесине, будто пресытившийся дятел лишь для виду отправляет свою служебную повинность…

К счастью, жена была жива. И даже, как будто, выздоровела. Она резво и весело, как шаловливая козочка, чуть ли не вприпрыжку, носится то на кухню, то в дом. Бомж тоже жив. Он успел благополучно позавтракать. Использованная им посуда ещё в беспорядке стоит на столе. Всё обошлось как нельзя лучше. В сущности, лекарства и хлеб, за которыми Вадим летел, сломя голову, наперегонки со своими переживаниями о сердечном припадке жены, оказались не нужными. «И – слава богу» – утешал себя мысленно гонец. Анфиса сказала, что ей стало легче, и загадочным кивком головы зазвала мужа в дом.

– Ты представляешь, какой странный этот бомж, – едва супруги оказались в зале, скороговоркой стала рассказывать жена с нотками возмущения в голосе,  – приготовила ему яичницу – ну, что быстрее, пару кусочков хлеба нашлось-таки, чай с мёдом… Думаю, пусть хоть немного перекусит, пока ты придёшь. Всё уже на столе. Зову. И что ты думаешь?! Он приходит молча. Моет руки с мылом. Умывается. Достаёт расчёску…

– А где же у вас зеркало? – спрашивает, не глядя на меня. Ну, что я скажу?

Зеркало у нас всегда на своём месте. На стене, возле дивана.

– В зале, – говорю.

Он идёт в зал, я – следом: мало ли что? Снял сапоги у входа. Вошел босиком.

Причесался на косой пробор. И садится на диван.

– Отдохну минуту, – говорит.

Я стою рядом. Жду. Он – молча, сидит. Молчал, молчал… Потом ни слова не говоря, поднялся и пошёл во двор к столу. Сосредоточенный такой. Снова вымыл руки с мылом, громыхая соском умывальника, (даже Глашка через забор сюда уставилась… Сегодня опять какая-нибудь небылица по хутору гулять пойдёт…). Сел за стол. Отодвинул ложку. Вилка, видите ли, нужна ему и нож. Представляешь? Бомж аристократ! Ну, зятёк, удружил!..

Вся картина того, наполненного неожиданными волнениями утра, с быстротой молнии сверкнула в памяти Вадима. Он снова взглянул в скованное лицо жены – от неё веяло холодом.

В голове Анфисы тоже шевельнулись воспоминания того дня, но совершенно иные, чем у Вадима. Она прежде мужа заметила Степана, и, мгновенно оценив обстановку, решила скрыть своё волнение под маской неприязненной суровости и высокомерия.

Степан приблизился к старушкам чуть-чуть раньше. И, поздоровавшись, остановился у тротуара, почтительно пропуская супругов мимо. Поравнявшись, Вадим с улыбкой поприветствовал собрание. Анфиса же, взяв

мужа под руку, намеренно несла свою голову неподвижно, как статуя, высоко и надменно, глядя прямо перед собой, будто по сторонам никого не было.

– Гордая, – тихо сказала Аграфена Никаноровна, когда «неразлучные» уже не могли слышать её.

– Тебе бы в жёны такую,  Степан.  Ух, – не подступись!..

Бомж, молча, ухмыльнулся. Почесал в затылке, переминаясь с ноги на ногу и внимательно разглядывая носок резинового сапога – сам себе на уме.

– Да ты садись, казак, в ногах правды нет, – напряглась Маврикия Павловна, отодвигаясь на край скамьи, освободив Степану место в середине.    –     И не ухмыляйся. Она  даже глянуть на тебя не захотела.

Старухи, словно сговорились раззадорить бомжа. Правду сказать, эта надменность Анфисы (будто и не было того…дня) чувствительно царапнула его по сердцу. И обыкновенное человеческое самолюбие взбрыкнуло в нём. И бомж не удержал тайну. Выпорхнула она вольной птицей. Открылся Степан перед подружками, как у попа на исповеди. Заинтригованные соседки, позабыли даже о главном своём  зрелище – стадо уже шумно пылило мимо них по дороге – кумушки, увлечённые романтической историей, не обращали на него никакого внимания, а слушали Степана, затаив дыхание и, разинув рты, боясь пропустить хоть одно слово. А когда бомж закончил свою немудрёную повесть, долго молчали, как бы

взвешивая услышанное на весах собственной совести. И – не поверили!

– Не может этого быть! – в один голос запротестовали соседки.

– Чтобы я сама позвала… Никогда!

– Никогда! – эхом отозвался другой голос.

Степан не старался их убедить. Зачем? Хотя сказал, что именно для этой женщины, при всей её внешней надменности и кажущейся неприступности, подобный промысел – дело обычное, рядовое.

– Ни одну мотню не пропустит мимо. Цель её жизни в этом. Я знаю немало под вигов её. Но – для сомневающихся расскажу ещё один, более невероятный, а может быть, даже дикий.

– До моей роковой поездки на «севера» за «длинным рублём» – (машину взбрело мне купить) и до бомжевания, когда я имел здесь свой дом, а в доме жену и неплохой достаток – от друзей отбоя не было. В их числе путался и зять Анфисы. Иногда  он являлся с патлатым гитаристом по кличке Бетховен. (К слову, этот самый Бетховен, после моего отъезда на заработки, пел серенады моей жене, убаюкал её ум хмельными напевами. Она продала дом и на вырученные деньги пустилась с ним в погоню за счастьем. Счастье оказалось призрачным…).

– Так вот, этот зять Анфискин в хмельном подпитии любил расписывать свои лёгкие победы над малолетками, которые «липнут ко мне, как пчёлы на мёд» – бахвалился он. Но очень мучился от отвращения, вспоминая мерзкий случай, когда его искусила собственная тёща. Вот эта самая Анфиса. Пока дочка лежала в роддоме, она залезла к нему в постель. Хватка у неё мёртвая. Избранная жертва не увернётся.

– Брешешь ты все, Степан! Как можно с зятем?.. А дочке в глаза мотреть…

Это надо совсем оскотиниться!  Да и – грех  какой! Все напасти хлынут разом. Живьём сгниёшь… не может быть! – заключила Маврикия Павловна и в гневе отвернулась. Аграфена Никаноровна в противоположность подруге, не злилась. Её заинтересовала рассказанная Степаном история. Ей хотелось ещё что-нибудь выудить об Анфисе. О чём-то про себя покумекав, она лукаво взглянула на бомжа сбоку, и с явной подковыркой спросила:

– Может ты ещё чего придумал про Анфису?

– Да и придумывать не надо. Знаю её давно. И не я один. Почти вся мужская половина станицы её знает. Ловкая баба. Тихушница-профессионалка. Ни один из соседских мужиков не устоял. Хотя, на мой взгляд, – неказистая с виду…

– Случилось как-то: на очередной звонок её нескончаемых клиентов открыла  дверь квартиры не сама Анфиса, а кто-то из близких её. Гость, не будучи к этому готов, стушевался и от внутреннего беспокойства, не зная как лучше выпутаться, показал на соседнюю дверь своего приятеля и спросил:

– Здесь Пидаров живёт?

И таким манером вышел из положения. С тех пор эта фраза стала как бы крылатой, приобрела известность в кругу лиц заинтересованных. Последователи находчивого поклонника, случалось, пользовались ею в критических ситуациях. Не избежал этой участи и сам Пидаров. Случай, приключившийся с ним – живой анекдот.

Надравшись как-то до чертиков, не помня себя, приплёлся в свой подъезд, поднялся на второй этаж и звонит не в свою дверь, а – напротив, к Анфисе. Это происходит в три часа ночи. Дверь открывает муж Анфисы. Расширив глаза и мгновенно трезвея, неожиданный ночной гость стал пятиться, указывая на собственную дверь:

– Пидаров здесь живёт? – невнятно пробормотал он дрогнувшим голосом…

– Ну, хватить, Степан, – прервала его Маврикия Павловна, – ты здоров на анекдоты. А мы,  дуры,  развесив уши, таращимся на тебя во все глаза. Дивимся тому, что ты про Анфису плетешь… Свою-то не разыскал?

– А что её искать? Сама объявилась. Деньги кончились… Дом прахом пошёл, музыкант своё сыграл. Поминай как звали… Теперь – что у меня, что у неё – ни кола ни двора. Я здесь бомжую, а она в Саратове на вокзале сидит. Мириться желает. Просит, чтобы выручил оттуда: нет денег на билет. А как выручить? Да и зачем? Я уже привык один на свободе. А раньше… маялся. И ещё как! Всё проходит…

– Да-а, – протянула в задумчивости Маврикия Павловна, коротко подытоживая собственные раздумья.

– Да-да, согласилась Аграфена Никаноровна, прозорливо определившая их

направленность.

– Чудно нынче люди живут  …

– Ещё как чудно!

– Зря, наверно, наши мужики полегли под Берлином?…

-А хто знаеть?.. Может, и не зря…

После паузы, наполненной печалью, Маврикия Павловна распорядилась:

– Степан, завтра надо яму под туалет копать. Переносить будем. Пораньше

приди. Или ночуй во флигеле…

Снова замолчали. Был уже поздний вечер. На бархатно-черном небе весело мерцали звёзды. Волшебную красоту тихой ночи вдруг озарил яркий всполох. От созвездия Персея к южному краю земли чиркнул метеор. Сгорая от непостижимой скорости в бесконечных просторах Вселенной, он золотым свечением будто подвёл черту ничтожно мелким разговорам и переживаниям трёх земных существ, притихших на скамье, у забора.

– Звезда покатилась, – сообщила очевидное для всех пострадавшая в погребе Маврикия Павловна, не отводя глаз от того чёрного пространства на небе, где только что просияла и погасла огненная линия…

– Чья-то душенька упокоилась, отошла в мир иной, – пояснила более религиозная Аграфена Никаноровна. И перекрестилась.

– По ушедшим душам теперь нужно день и ночь креститься не переставая:

ежечасно в России умирает в среднем 263 человека,- бесстрастно сказал

осведомлённый бомж, регулярно читающий газеты. И встал со скамьи.

– При нынешней пенсии и наш черёд близко, только обещанками кормять,- сердито разрядилась Маврикия Павловна и крякнула, пытаясь встать. Спаси и сохрани нас, Господи, – снова перекрестилась Аграфена Никаноровна. И, поднявшись, зашаркала ветхими шлёпанцами к своей калитке.

– Будь, что будеть…Что Бог дасть…- слышался в удалении её приглушенный голос:

– Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие…