Река, которая меня несет
Чудо становится обыкновенным,
если находится постоянно рядом
I
Деревня, откуда тянется наш род, располагается далеко на запад от Байкала, в аларской лесостепи. От Иркутска пару сотен лет назад до нее можно было добираться месяцами. Предки, уходя в глубокую таежную чащу, стремились не только к изобилию дичи, но больше к свободе, которую может подарить глухой незаселенный край, защищенный от остального мира бескрайностью леса и непротоптанностью дорог. Широкое теплое озеро стало конечной точкой похода. С благостной картиной волн, мирно покачивающих птицу, и вековых сосен, плотным рядом обступивших берега, трудно было расстаться, как и представить, что где-то можно было встретить более подходящее место для безмятежной жизни. Спокойствие и тишина природы подарили название озеру – Аляат[1], а от него и всей местности.
С тех пор предки, остановленные живописным водоемом, кроме охоты, стали заниматься рыболовством. Караси, нагулявшие особый вкус в теплых водах озера, подпитываемых подземными родниками, быстро полюбились пришельцам. Плодородная земля призвала к ее возделыванию.
Однако время любой земной уголок возвращает в лоно цивилизации. С годами к улусу Алят пролегла широкая дорога от одного из иркутских трактов. Среди жителей появились зажиточные и батраки, как в любом другом населенном пункте, и бежать от этого дальше в тайгу было бесполезно и предопределено на похожий финал.
Вместе с цивилизацией к дому одного охотника средней руки подошла горстка буддийских монахов. Лица лам были худы, тела истощены, одежда изношена до дыр от долгой дороги. Они шли пять лет из Тибета, чтобы сказать охотнику, что хотят забрать его сына с собой. Перед смертью высокий священник указал, что переродится в этих краях в семье бурята по имени Болдог. В семье Болдога уже было трое сыновей. Среднему Бурулу было пять лет. Умных и последовательных речей он еще не мог говорить, но взгляд был полон серьезности.
Мать отказалась отпустить ребенка. Слишком неприглядно выглядели ламы. С такими в дороге легче найти смерть, прежде чем обрести высокое учение. В Забайкальских степях, где авторитет буддийской церкви был уже непререкаем, любой бурят упал бы в ноги ламам и посчитал за честь отдать сына странникам веры. Здесь же, на дальнем западе бурятской стороны, где каждый отчаянно доверял звукам шаманского бубна, к священникам относились с прохладным почтением.
Болдог облегченно пожал плечами оттого, что выбор сделан и не придется раскачиваться на чашах сомнений. Слишком властная и твердая характером была у него жена. До свадьбы она заявила, что у них будет шесть сыновей и первые три будут носить имя ее рода. Будь Болдог побогаче и познатнее, он выбрал бы другую, более сговорчивую и ласковую женщину, но приданое, включавшее дорогое ружье от тестя, и перспективы – все-таки остальные дети будут под его фамилией, – определили выбор. К тому же иметь самостоятельную и требовательную жену оказалось полезным. Стезя охотника заставляет месяцами пропадать в тайге и случись что, можно и вовсе не вернуться, а мысль о том, что при такой женщине в доме дети не распустятся и хозяйство не разбредется, гнала уныние в походах и не давала впадать в излишние переживания.
Ламы не собирались отступать. Упрямство женщины – ничто по сравнению с пятью годами преодоления голода, усталости, непогоды и непроходимых дорог. Три дня они сидели у ворот Болдога, читая монотонные молитвы под позвякивание перебираемых четок и дым богородской травы. На четвертый монахи поднялись к устью озера и основали дуган.
День за днем, месяц за месяцем, год за годом, – чем больше времени утекало с момента появления лам в деревне, тем менее остро стоял вопрос о сыне Болдога. Монахам пригляделась чужая, но мирная сторона, богатая природа и люд, потянувшийся к буддийским молитвам, что они больше не требовали отдать ребенка, превратив беспечное ожидание в аргумент того, чтобы не двигаться с места.
Подрастающий Бурулу иногда забегал в обитель. Настоятель образованной церквушки Еши-лама пристально вглядывался в глаза подростка и спрашивал, что говорит ему сердце.
– Ваш приход проживет тут тридцать лет и исчезнет.
– Почему? – спокойно спрашивал монах.
– Потому что мир перевернется, и вы станете не нужны.
– Неужели нет другого пути?
– Будущее – многовариантно. Я говорю это себе, когда чувствую обратное, – засмеялся Бурулу.
– Значит, ты с нами не уйдешь?
– Нет. Я проживу не дольше вашего, тогда зачем тратить столько времени на дорогу в Тибет?
– Учитель сказал мне перед смертью, что там, где его найдут, у него будет два лица.
– У любого человека есть два лица. Одно доброе, другое злое.
– Я эту загадку разгадываю до сих пор. И не знаю, что мне делать дальше?
– Странно слышать это от ламы! – неожиданно резко произнес подросток. – Ты должен делать то, что предписано твоим положением, – молиться и нести учение в люди!
В стане монахов был ровесник Бурулу, монгольский подкидыш, нареченный за время странствий именем Аюрзана. Сын Болдога ради разнообразия любил повозиться с ним – где пофилософствовать в пределах юношеского сознания, где побороться на поясах и скачках, а ближе к половозрелому возрасту переиграть в симпатиях к девушке. Бурулу был физически крепче, умнее и развязнее товарища, и смеялся над тем, что тот пытается еще конкурировать с ним в чем-то.
– Ты знаешь, почему здесь образовался дуган? – спросил в какое-то время свысока Бурулу.
– Знаю, – ответил Аюрзана тоном прилежного послушника, – но Еши-лама говорит, что наверное они ошиблись с выбором и пришли совсем не туда.
– Тогда вали отсюда, монгольский прикормыш! – Бурулу дал крепкую затрещину собеседнику, зная, что тот не ответит. – Завидуешь, наверное? Так скажи прямо! Бить за честность не буду.
– А я честен. Но смотри, как бы и я потом не стал тебя бить.
Бурулу впился в глаза Аюрзаны, потом нанес ему удар в скулу. Тот, не устояв, завертелся, и, потеряв равновесие, присел на колено.
– Я так понял, потом сочтемся? – склоняясь над парнем Бурулу удовлетворенно засмеялся и, хлопнув его дружески по плечу, добавил: – Ты только не говори ничего вдобавок, я этого не люблю.
Через день сын Болдога снова забежал к послушнику, чувствуя интерес к общению с ним. Они в подростковой беседе забрели на окраину села.
– Смотри, – невзначай бросил Бурулу, – у Ербаевых на поленнице сидит черт.
– А почему я не вижу? – скрывая сомнение, заметил Аюрзан.
– Оттого что я не умею читать и не разбираю ваших писаний, смысла они не теряют.
– А по-моему, у тебя просто богатое воображение, – слетело с уст монгола.
В установившейся тишине, поняв, что произнес лишнее, Аюрзан вжал голову. Бурулу, увидев прикрывающего локтем лицо приятеля, разжал кулаки.
– Может, ты и прав… Хотя не расслабляйся… Я иногда вижу умерших людей – где лицо, где фигура, где голос.
– Страшно?
– Уже привычно.
– И что они говорят.
– Не совершать глупостей, – засмеялся Бурулу. – А так, всякую чушь, как и живые люди.
– А если человек живет праведно?
– Это кто? Еши-лама, что ли? Да он как зашоренная лошадь – проскакал дорогу, остановился и не знает, что делать дальше. Назад или остаться?
* * *
К отрочеству юноши стали заглядываться на ровесниц. Из стана девушек выделялась одна – красавица Саруул. Ее родители считались очень зажиточными людьми. Отец держал торговый дом, жил скотом, арендовал земли для хлебопашества, ссужал деньги под проценты сельчанам, хорошо знался с тайшой. Мать, сноровистая и языкастая женщина, помогала мужу в делах. Люди были трудолюбивые, но очень щепетильные и мелочные.
На фоне «земных» родителей Саруул казалась Бурулу осколком неба, непонятно как упавшим в эти места и в такую семью. Удачное расположение тонких черт в лице, умный нежный взгляд, достоинство в осанке и манерах. Ее красота не бросалась в глаза, но, раз остановив на ней взгляд, не хотелось больше от нее отрываться, и еще долго, когда девушка исчезала из виду, память возвращала картину ее лица.
– Она будет моей женой! – самоуверенно произнес Бурулу приятелю, когда в очередной раз девушка приковала к себе их взгляды.
Был летний тайлган – общий для всех сельчан обряд поклонения богам природы. Под ослепительным солнцем дрожал жертвенный баран, глядя, как уверенными и ловкими движениями разделывают невдалеке его собрата. Саруул иногда посматривала на высокого смуглого парня с пронзительным взглядом, но не более чем на других его ровесников. Звуки шаманского бубна и горловых завываний вселили в юношу животную уверенность в близость счастья. Во время кружения вокруг большого бушующего костра в сутолоке и дыму Бурулу взял ее за руку. Ладонь была тонкая, нежная и теплая. Девушка удивленно обернулась, и спустя мгновение без улыбки, но и без злости, с прежним достоинством освободилась от смельчака. Возбужденный парень убежал с праздника, не попробовав сваренного в большом казане мяса и не посостязавшись в борьбе мужей.
Бурулу в одиночестве до ночи просидел на лысой горе, глядя на зеркало озера в обрамлении черной зелени леса. Он пытался заглянуть в будущее и найти себя рядом с Саруул. Он пытался настроить настоящее в свою пользу. Но мысли о хорошем ускользали, как ветер, оставляя его в одиночестве и смятении чувств.
– Отец, ты должен пойти к Ербаевым и сосватать их дочь! – заявил через несколько дней Бурулу.
– Ну, ты загадал задачу, – усмехнулся Болдог. – Мне легче медведя в тайге добыть, чем просить о чем-то Ербаева. Дочь свою они для богатого иркутского женишка готовят. Так что забудь об этом, сынок. В жизни приходится отказываться и не от такого.
Мать тоже наотрез отказалась от роли сватьи. Выставлять себя на осмеяние ей не позволяла врожденная гордость. Она сочла нужным пройтись крепким словом по мечтам сына, чем выслушивать потом оскорбительные насмешки от посторонних.
– Тогда я пойду один, – услышали они в дверях.
***
Бурулу в чистой рубахе, подпоясанный атласным кушаком, стоял в просторной ограде Ербаевской усадьбы.
– Ты что это, всерьез надумал в зятья мне набиться? – холодно без интереса взглянул на него хозяин.
– Да.
Беспочвенная уверенность и смелость в голосе не по чину высекли искры раздражения у отца невесты.
– И что ты мне можешь предложить за дочь? Две оленьих лопатки от прошлой зимы?
– Я буду хорошим мужем и достойным зятем.
– Твое место на пастбище рядом с телятами, а не в моей ограде! Понял? Так что иди отсюда.
В этот момент выскочила его жена и, почуяв тон разговора, закричала:
– Смотри-ка, не нажил ничего в жизни, так еще жениться лезет! Иди, поищи себе какую-нибудь батрачку. Там-то обиды не услышишь.
– Не дайте мне подумать о вас плохо. Иначе вам действительно будет плохо! – лицо парня налилось кровью.
– Угрожаешь, что ли! – взорвался хозяин. – Точно говорят, что не все в порядке с головой. Проваливай, пока собак не спустил!
– Да вы сами, как собаки!
Ербаев от услышанных слов бросился отцеплять овчарку, срывавшуюся с цепи на заднем дворе и задыхавшуюся от лая.
– Теперь каждый голодранец будет оскорблять хозяев в их же доме! – визжала жена, подначивая действия мужа.
Юноша стоял на месте, словно под гипнозом. В каждую клеточку напрягшегося тела вселялось бешенство, требовавшее разорвать, искромсать врага, вырвать жало и воткнуть на место.
Выпущенная собака без предупреждения вцепилась в его ляжку и, мотая мордой, с хищным азартом вгрызалась глубже в плоть. Бурулу не чувствовал боли, он сам стал животным. Он бил кулаком в лоб, выдавливал псу глаза. Рука как магнит притянула из сутолоки серп. Размашистыми движениями Бурулу бил в шею, по глотке обезумевшей собаке. Земля залилась кровью. И вдруг все остановилось, замолкло. Пелена стекла с глаз. К ногам остолбеневшего Ербаева с клацаньем подкатилась голова собаки.
– Энээш тθθлэй орондо[2], – прохрипел с кровью Бурулу, уронил серп и пошел со двора.
Запекшаяся кровь стягивала кожу. Из открытых ран не переставая сочилась свежая. Парень остановился у озера, снял обувь и двинулся дальше. Когда под ногами закончилось топкое дно, он поплыл. Когда звуки берега за спиной стихли, он подумал, что было бы кстати, если силы сейчас на середине озера исчезли. Но молодое заведенное тело не подчинялось сознанию. Оно толкало вперед, подальше от посторонних глаз. В тишину тайги, где можно остановиться, оседлать энергию мщения, удовлетвориться результатом и только после этого прийти в себя.
От озера Бурулу двигался уже не так уверенно. Вода и рана вымотали его. В уголках уходящего в сумерки леса слышался треск веток от встревоженных диких кабанов, мелькали глаза настороженных волков, почуявших разрушительный запах зла за плечами бредущего человека. Он упал под стволом набирающей силы ветвистой сосны. И никто не посмел подойти к нему ближе запаха невидимой границы, распространяемым тем, что засело у него глубоко внутри.
Очнувшись Бурулу понял, что находится в местности Артуха. Сюда редко забредал люд. Далеко от деревни и места глухие, малоприветливые. Он не хотел ни пить, ни есть, он мечтал только об одном – смыть обиду кровью обидчиков. Три дня, не сходя с места под сосной, Бурулу читал самодельные молитвы. На четвертый молодой шаман упал без сил. Погружаясь в забытье, он с удовлетворением заметил, что теперь его могут склевать птицы, потому что он успел закончить то, что хотел.
***
Ербаев с женой ехал из уездного поселка на запряженной двумя скакунами крепкой телеге, груженой партией ходового товара для сельчан. Вчера они были у тайши дома, угощались молочной водкой, как бы невзначай пожаловались на дерзость иных юношей, способных портить настроение серьезных людей и причинять вред их имуществу. Хозяин великодушно пообещал приструнить того, кто ввел в досаду его гостей.
По дороге жена Ербаева вслух обсуждала внутреннее убранство дома тайши, осуждая его супругу за неряшливость. Про себя же думала, что, будь судьба благосклоннее, она вполне могла оказаться на ее месте. Будущий тайша два раза был у них дома, когда их отцы были еще живы, и во взгляде, обращенном к ней, чувствовался мужской интерес. Но время прошлось острым клинком между ними, забросив ее в дальнюю деревню после того, как для парня нашли более выгодную партию. И теперь она ехала на телеге по ухабам проселочной дороги, а роль уездной княжны исполняла, как водится, не та, кто годилась для этого больше всего.
– Что вздыхаешь? – спросил Ербаев, стряхивая пепел из дымящейся самокрутки, когда телега приблизилась к мосту через неглубокий пруд, разлившийся после недавнего дождя.
– Мост совсем ветхий стал. Починили бы что ли, – отозвалась жена.
– Что же тайше не намекнула, а то все о пустом и гладком.
– Это про этого голодранца – пустое? – вскипела женщина.
Телега, вкатившись на мост, правой стороной вошла в колею между разъехавшимися досками обшивки дорожного настила. Лошади протащили арбу еще вперед, пока колеса окончательно не увязли между бревнами под обшивкой. Седоки не успели опомниться, как телега стала на глазах заваливаться на бок. Ербаева с пронзительным визгом подскочила к накренившейся стороне в попытке удержать ее. Мысль о том, что товар, упав в воду, может прийти в негодность, двигало ею без остановки.
Ехавшие невдалеке на сенокос мужики наблюдали, как в пруд полетели груженые тюки, ящик с неведомым товаром сбил с ног хозяйку и полетел вслед за ней в воду. Глубина озерка была небольшая, по пояс взрослому человеку. Поэтому все, затаив дыхание ждали, когда появится фигура обозленной женщины в мокрых одеждах. Спустя короткое время, почуяв неладное, мужики бросились к пруду.
В воде ящик ударил женщину в грудь, не дав сделать ей спасительного глотка воздуха. Ербаев с мужиками вытащил на берег уже бездыханное тело.
* * *
На утро после исчезновения Бурулу встревоженная мать отправила на его поиски мужа в тайгу, родственников – по окрестностям деревни. К вечеру она знала, что вытолкнуло сына из привычного круга жизни.
– Вы ответите мне за все! – кричал ей взбешенный Ербаев в тот день. – За убийство собаки, за оскорбления, за то, что воспитали выродка.
Мать схватила с дороги камень и со злобой швырнула в Ербаева. Камень пролетел рядом с головой. Тот осекся, но, опомнившись, сжал в руке палку в полной решимости пройтись ей по спине нерадивой женщины. Люди, находившиеся рядом, уберегли Ербаева от нового витка бешенства.
С закатом прибежал Аюрзана, держа в руках знакомые старые сморщенные гутулы, заляпанные спекшейся кровью.
– Я нашел их на берегу, – виновато произнес юноша, боясь, что возможно принес неприятную новость в семью товарища.
Мать бросилась к озеру. В сгущающихся сумерках женщина долго вглядывалась в загадочную черную глубину, безрезультатно ожидая ответа. Она уже не могла ни причитать, ни стоять на месте. По бровке водной глади ее фигура потянулась на тот берег. Следом словно тень брел хуварак.
Через несколько часов они стояли на другом берегу. Взгляд женщины цеплялся за каждую ветку, за каждую примятую травинку. Она глубоко вдыхала влажный ночной воздух, касалась ладонью воды, в которой дрожала лунная чаша, закрывала глаза, вслушиваясь в голос своего сердца. К рассвету она повернулась спиной к озеру, бросив: «Нет, там его нет».
Перед лицом высились сосны вперемежку с белоснежными березами.
– Мы найдем моего мальчика, – сказала мать, глядя на Аюрзана. – Ты мне поможешь?
Уставший юноша качнул головой.
Из беспамятства Бурулу вырвали прикосновения уверенных рук. Они гладили его лицо, волосы. По щекам стекали капли падающих слез.
– Надо было отдать тебя ламам, – причитал знакомый родной голос. – Может, тогда ты бы был счастливее. А когда ты выздоровеешь, встанешь на ноги, то мы так и сделаем. От такой судьбы отказываться грех.
– Нет, я умру здесь, под этой сосной, а не в Тибете, – отозвался Бурулу и, чтобы смягчить смысл произнесенного, добавил: – Правда, это произойдет не скоро.
– Ербаев грозит нам поборами за причиненный ущерб, а тебе даже тюрьмой.
– Ему грозит кое-что похуже.
– Что ты собираешься еще сделать?
– Ничего. Нельзя убавить от того, чего уже нет.
Аюрзана побежал в деревню за Болдогом. Истощенный и исхудавший Бурулу не мог сам передвигаться. За ночи, проведенные на земле в забытьи и беспамятстве, в него вползла болезнь, тень которой не сходила с его лица.
