«Она любила всех» – читал я надпись на венке.

        Я это знал…

Она лежала под сараем, не дойдя до туалета, коченела, и каждая складочка её морщинистой, сухой кожи вопиела о любви.

Она любила молча. Никто её признаний в том не слышал. Но правомерно было употребить для неё и складочки одушевлённые глаголы: “любила” – в прошедшем времени, говоря о ней, и “вопиела” – в настоящем, говоря про складочку.

Посмертно.

И глаголы, связанные с ней, приобрели несвойственную им форму: так человек одушевлённый способен мистически влиять на суть вещей. Она могла. Молча.

Она бы не вопила сейчас, как сеточка морщин её покрывающая руки.

Когда кто-то ей жаловался на мир, она говорила: “ Ты сам и есть этот мир.” Когда кто-то ей пенял на кого-то и выставлял того в противовес себе, она говорила: ”Как он на тебя похож, как две капли воды”. Она всегда была ровна, видимо-спокойна, шествовала по жизни мудрой красивой рыбой – “шествовала” здесь синонимом “плыла”, так естественна была, и любила разных – одинаковых таких. Для того, чтобы ощутить, как она любила, достаточно к ней было подойти: накоротке это становилось ясно всем (теряло при этом ясность остальное), и я от них слышал отзывы, от всех – от профессоров до наглеющих подростков: ”Какое диво, какая милая, мудрая женщина!” Так-что я не заблуждаюсь в плену говорливых чувств. И не скажу никому с упрёком: – “Как дай вам бог” любимым быть другой…

Она без пафоса любила.

Она чуралась изложений высоким стилем, она чуралась показного, могущего показаться им. Она была сама – стиль. Это очевидно! И этот стиль был залогом, что я не впал в сентиментальность, говоря “она любила“ … Это не сентиментальность и, увы, теперь – после неё уже совсем не стиль…

Всё умолкло без неё. А с нею – оживало. Её улыбки ждали, как напутствия в добро. Вокруг неё симпатия и сочувствие витали…

Она начала больше молчать, когда подозрительно раздулись первый раз вены на одной руке. Ей стало очень страшно и она замолчала… можно сказать навсегда. Когда от опухоли на позвоночнике стали отказывать ноги, а она ходила и ходила на работу и лазила под потолок на столешницы “козлов”, чтобы изобразить кому-то красивый потолок, она сжимала губы и молчала. Ей в это время нечего было сказать. Потом не было денег, и она молчала.

Она приехала от свекрови на нанятой по телефону машине в свой заброшенный ветхий дом, отпустила водителя и как могла, спотыкаясь и останавливаясь, чтобы вернуть равновесие, заспешила по нужде (болезнь сказывалась и в этой сфере жизни)… И всё!

Теперь она лежала под сараем на заросшей сорняком желтеющей глинистой дорожке, белели ноги в синеве усталых жил… Потому-что никто не дал ей денег и ответных чувств, чтобы ей было с чем бороться со своей болезнью.

“Она любила всех”…

Осталось написать –  «За что?»