1.

За неделю перед отъездом в город Д. я позвонил Алику, сказал, что все в порядке, с редактором я разговаривал,  он сказал: «Приезжайте». Билет я уже взял, поезд  «Рига-Баку» – приезжаю в среду, в двенадцать часов. Отлично, сказал Алик, я тебя встречу, у меня как раз вторая смена.  В крайнем случае, если что, тебя встретит мой сосед, Гот, живет в квартире напротив. Он видел наши армейские фотки, узнает тебя.

Когда я сошел с поезда, ни  Алика, ни Гота не было.

Поезд здесь стоит три минуты, несколько пассажиров, которые сошли,  исчезли так быстро, как будто боялись, что поездная бригада загребет их обратно в вагоны.  Я посмотрел направо, налево –  две пустые платформы; далеко – сплетение рельс,    на которых  маневровый паровоз неслышно выводил свой ленивый рисунок; еще  дальше, закрывая горизонт,   –    район новостроек.   Там тоже в многочисленных черных окнах  издали людей не было видно.  Как будто к моему приезду вся жизнь этого города  куда-то нарочно  отхлынула  от меня.

Последние несколько дней я и так  нервничал, сомневался: как все будет.  Все-таки такой шаг – вдруг взять и поменять  профессию, родной город на неизвестно что.     Незадолго до отъезда я  встретил  на улице однокурсника, он  от кого-то слышал, что я уволился с завода и собираюсь  уезжать из Риги в какой-то маленький город, чтобы работать в газете.  «Ну ты молоток», – сказал он  и  посмотрел на меня так, как будто открыл во мне что-то,  удивившее его и чего в нем самом нет.  Такое представление о тебе как будто подталкивает тебя в спину туда, куда ты, может быть, уже и не хочешь идти.  Но чем ближе к цели, тем становилось тревожнее. В поезде еще проводник азербайджанец добавил. Вначале деликатно поудивлялся тому, что я   из Риги еду   в город Д. жить, но  в конце  сказал: «Жить можно всюду». Видимо,  считал, что эта банальность  должна подбодрить меня, но для меня   она прозвучала, как  сочувствие.

Солнце стояло почти над  головой,  пекло основательно,  хотя было начало осени. В Риге в это время тоже  еще тепло,  но это тепло уже мягкое, спокойное;  здесь, когда я ступил на перрон, меня как будто толкнуло в лицо жарой.

Я решил:  подожду минут десять, сдам кофр в камеру хранения, перекушу здесь же на вокзале, пойду в редакцию. Адрес я знал, найду.

 

Вот что я собой тогда представлял.

Двадцать восемь лет (выглядел моложе), худой, черные волосы, черные усы,  рост сто семьдесят пять, хотя всегда приплюсовываю  один сантиметр.  «Сто семьдесят пять» подсознательно кажутся мне готовыми свалится в сторону уменьшения (с возрастом так оно и произошло); а «сто семьдесят шесть»     тянутся к классическим,   не достижимым,  но предмету  зависти – «ста восьмидесяти». На мне костюм –  однобортный, серый, из   английского сукна –  который был сшит на заказ  к институтскому выпускному, т.е. четыре года назад, но  смотрелся отлично, все говорили. «Однобортность»   подчеркиваю, потому что постоянно слышал, что двубортный мне «не идет» –  слишком солидно для моего моложавого вида. Мне тоже больше нравится все, что делает меня  спортивным.    Костюм сшил известный в городе портной Арон, приятель отца.   Они были  знакомы еще до войны, в «буржуазной Латвии» (так тогда говорили о периоде до советской власти). По Риге ходила легенда, что  Арон    сшил красный фрак   Никите Хрущеву, за что  получил приз на каком-то европейском конкурсе. Насколько это правда, не знаю. Европейский конкурс, красный фрак на Хрущеве – интересно, когда  он его надевал?! – как-то  это выбивалось  из атрибутики советской жизни, верилось с трудом, но   мне хотелось, чтобы это было так.

Мастер дорого брать не стал, что было кстати для нашего тогдашнего положения в семье, зато постоянно тянул с  примерками, все время откладывал   или  находил какие-то изъяны в моей фигуре, вынуждающие его перекраивать.

–   По-моему у него левое плечо выше правого, –  говорил мастер, готовя нас к очередной переделке.

Отец, которому, как и мне, стала надоедать эта возня:

–  Он занимался боксом.  Так что с ним надо поаккуратней.

Арон, игнорируя наше  настроение:

–   Это хорошо. Еврейский мальчик должен быть не только умным, но и уметь давать сдачи.

Отец:

–  К сожалению,  ничего еврейского в этом мальчике нет, особенно то, что ты назвал первым.

Отрез на костюм дала тетка, сестра матери. Какая-то благотворительная   еврейская организация  из  Америки регулярно присылала ей посылки.  Об этом все  знали,  но особо не афишировали:   мало  ли… Времена,  конечно, уже были не такие, когда за такое могли поставить  к стенке,  но все-таки…  Чаще всего присылали разную ерунду – мацу, платочки, рубашки.  Но иногда что-нибудь серьезное, например, отрезы на костюмы. Причем всегда мужские, из чего мы сделали  предположения, что посылки предназначались не только тетке, а еще и мне с отцом, но, видимо, в целях конспирации,  наше участие американские благодетели не раскрывали,  –   по инерции еще свежих  опасений за судьбу адресатов.   Тетка была скупой,  мацой делилась, а с отрезами не спешила. Мать   уговаривала ее: «Чем кормить моль, отдала бы лучше Науму.   Ему не в чем ходить в институт. Тебе отрез  не нужен, а в могилу ты его все равно не возьмешь».  К слову  о моли:   за почти пятнадцать лет, что отрез провалялся    в шкафу у тетки, моль американскую помощь не тронула.   Хотя у нее плесневело и ветшало все самое стойкое.

С собой у меня еще были  свитер, белый с цветными полосками – тоже не наш и тоже чей-то подарок, я его очень любил, несколько пар носков, не новых, стиранных, но пока целых, три  рубашки – белая ,  черная и цветная, фланелевая, смена  нижнего белья,  трикотажные треники, и… Что еще? Всё, пожалуй. Плащ болонья.  Всё это заняло  меньше половины кофра ядовито-желтого цвета.  Томиков стихов или любимых книг с собой, как это делают космонавты в полет, я не брал; никаких «дорогих мне вещей» – еще ничего не было, чем  я бы мог дорожить.  Откуда в нашей небогатой семье появился  кофр – из кожи, кстати, –   не знаю. Но давно.  У кофра перед отъездом оторвалась ручка, на ремонт времени не было, я сам прикрутил ее проволокой. В поезде заело замок, пришлось его вскрывать отверткой – теперь он постоянно отстегивался. Но сам кофр мне нравился – вызывающий вид, обращал на себя внимание.    Я считал, что человек из всеми известной и уважаемой   Риги, почти запад,  не мог приехать в этот  почти  никому неизвестный город   с фибровым чемоданом –   как откинувшийся зек или дембель.

Что я к этому моменту успел? Окончил институт, отслужил  в армии,   женился и родил сына.  Дерева не посадил, дом не построил, ничего не изобрел, новых законов природы не обнаружил.  В армии не столько служил, сколько   само утверждался. В институте   учился через пень колоду, так как  время в основном тратилось  на пьянки с приятелями, завоевание авторитета в сомнительных компаниях и на девочек. Все это тоже можно было отнести к потребности само  утверждения, хотя и несколько затянувшегося по времени  и  не очень точно выбранного адреса.

До сих пор я не знал, что такое жить самостоятельно. Кроме двух лет в армии, я   жил с родителями. Когда обзавелся собственной семьей,  не стал отделяться.  Вроде  чтобы «не уходить из семьи», не оставлять родителей, большая дружная семья; на самом деле так мне было спокойней: у сына с женой крыша надо головой есть,  с голоду помереть не дадут мои родители, а сам я могу искать себя дальше.  Вот семья, вот я. Меня,  пожалуйста, не трогать. Я понимал, что  поступаю не  хорошо,  как     безответственный человек, «не мужчина»,  но считал, что у меня есть  серьезное оправдание:   я хочу стать писателем, а  писатель должен быть свободен.  От  семьи, от службы, даже от необходимости зарабатывать, хотя  это уже  отдельный случай. Писать я начал еще до армии, в институте – рассказы, стихи. Пока без особого успеха.  Публикаций не было, но я еще и сам  сомневался  –  и в том, что это заслуживает публикации,  и вообще   в своем таланте. Для сомнений была еще причина, о ней мне и близкие говорили, и я читал у известных писателей:  чтобы стать хорошим писателем, надо «знать жизнь». Где-то я вычитал, что Горький посоветовал Бабелю: вы, мол,  писатель талантливый, но вам надо бы  пойти лет на десять в народ.  Горький был тогда для меня  автором уважаемым, а Бабель – любимым:    нравились его одесские рассказы;  еврей, служил в конармии, а еврея на лошади с шашкой наголо встретишь не часто – значит, лихой был человек;  к тому же был расстрелян, как и положено было в его время поступать  с  талантливыми людьми.   Бабель, якобы, совета мэтра послушался,  теперь и я  решил  что-то предпринять в познании жизни. Для получения таких знаний завод мне   казался неполноценным  источником. Может, от того, что в тогдашней литературе слишком много было     «производственной темы».  И завод – это рядом, каждый день одно и тоже. Утром на работу, вечером – с работы. Служба, ничего   интересного для  воображения.  Я написал  несколько писем   в     геологические конторы, на нефтеразработки,  стройки с просьбой принять на работу молодого специалиста.    В какой-то  степени  не без влияния    модной тогда литературы, в которой  герои отправлялись в   разные не обустроенные места, чтобы обустраивать  их для будущих поколений.    Я тоже считал, что  там и романтика, и настоящая жизнь, которой     должен наполниться будущий писатель для своих будущих произведений.   Но, к своему удивлению,   отовсюду    получил  отказ!   Меня это   даже  задело: надо же,  людей  не хватает,   я – пожалуйста:   готов   сменить свой  благоустроенный  быт на… черт знает, что, а оказывается, моя жертва никому не нужна.

Тогда я решил стать журналистом.  Мне вообще нравилась журналистика, как профессия.  Это хотя  тоже   служба, но с утра не бежать, постоянная смена впечатлений. Ну и какая-то свобода. Познание жизни – само собой.    Небольшой опыт в журналистике   у меня был:  еще учась в институте, написал для  молодежной газеты одну небольшую  информацию о  работе  механической лаборатории    и фельетон о городских банях.  За информацию меня чуть не вытурили из института  –   почему давал сведения в газету, не спросив  разрешения у руководства (как будто я передал врагу чертежи самонаводящихся ракет), а фельетон, хоть и понравился   в редакции,    не напечатали, потому что  штатного  сотрудника, заказавшего мне фельетон,  уволили за аморалку (не из-за бани, просто совпадение).   Еще думал: не получится с писательством, стану журналистом.   Все одно лучше, чем торчать до пенсии на заводе.

В родном городе в газетах вакансий не было (или говорили, что нет,   не знаю), я связался с несколькими газетами из других городов, в которых, якобы, вакансии были. Но те тоже мне отказали.  Ссылались на то, что у меня нет специального образования.  Может, это был только предлог,  и  в  претенденте их  не   устраивало что-то еще. Не уточнял.  Хотя какие-то догадки были: шестьдесят седьмой год, «шестидневная война»… еврей…  газета – передняя линия идеологического фронта.  Лишние проблемы  никому не нужны.

Тут вдруг звонит  мой армейский друг Алик (он из города Д., его родина)   и говорит: в городской редакции  нужен корреспондент.  С Аликом  мы все время, пока служили, были не разлей вода, всё друг про друга знали, я ему говорил, что хочу стать писателем, показывал свои первые армейские рассказы.  Но после демобилизации не встречались. Так, перезванивались два года еще по инерции армейской дружбы,  но  каждый   жил своей уже гражданской жизнью, кроме затухающих воспоминаний ничего общего.  Чтобы связь не разорвалась окончательно, все разговоры обычно  заканчивались  обещанием  приехать – он ко мне в Ригу, я к нему в город Д.. Пока все что-то мешало.  Я, как человек более  легкий на подъем,   готов был  приехать, но меня сдерживало, что Алик постоянно ссылался на какие-то бытовые проблемы, которые мешали ему приехать ко мне.   Не мог ими пожертвовать     ради встречи   армейских друзей. А мне они    казались несущественными. Раз он не проявляет активности, то и  я не рвался.

Алик говорит:  «Это рядом с нашим домом. Я специально зашел к редактору, уточнить насчет вакансии. Сказал, что ты   писатель, и юморист, и на гитаре лабаешь. Так что, давай!»

Когда   реальность перемен вот так  надвинулась на меня,  я   чуть не дал  задний ход. «Алик, говорю,   я еще не писатель, и неизвестно, стану ли им.  А  про гитару   совсем не по делу.  Сейчас все лабают». – «Пусть. Плохо, что ли? Записывай телефон редактора.  Александр Кузьмич.  Говорят, неплохой мужик, звони.     Пишешь?»

Звоню, волнуюсь.

Трубку берет сам  Александр Кузьмич;    говорит:  да, освобождается должность  заведующего промышленным отделом, нужен человек, желательно с техническим образованием.   Как раз с моим!  К моему удивлению  говорит   спокойно, я бы даже сказал, несколько сонным голосом,  как будто мы  давно уже ведем переговоры и  все решено, дело за мной.  Я  говорю: у меня тоже никаких проблем, увольняюсь, звоню вам, когда возьму билет.

В моей семье переполох: куда это собрался  – сын, муж, отец?

Тут еще одно обстоятельство: у нас с Ольгой дело  шло к разводу. Мы  старались скрывать это от родителей, хотя, конечно же, те всё видели и обо всем догадывались, но тоже делали вид, что ничего страшного не происходит; и все это делалось «ради ребенка». «Ради ребенка» мы пока оставались жить все вместе, хотя несколько раз я уходил из дома, жил у приятелей.   Как правило, разыскивал и находил меня отец, начинал увещевать  («ты мужчина и должен вести себя по-мужски: ответственно за семью»),  на меня это действовало,  и я    возвращался. Но просто так бывшие любовники, они же муж и жена, не возвращаются друг к другу – это всегда завершается бурным финалом в постели. Это тоже все  замечают, начинаются многозначительные переглядки, с плохо скрываемой радостью.  «Ну, слава богу: они опять вместе!»  Как раз это был период очередного примирения, и Ольга была против моего отъезда – неизвестно, куда и на как долго.  Напирала  на то, что,  прежде всего  я должен разделять с ней заботы  о семье,  а не думать о своих интересах.  Тогда во всем мире в общественное сознание стала заползать идея   женской эмансипации,  а она была девочкой начитанной, причем в основном  литературой, которая учит правильной жизни.   Может, если бы ей хватило житейской или женской мудрости, она бы смогла удержать  меня.   А так я  еще больше завелся:  это мой выбор и мой шанс, и если семья это не поддерживает, то и не нужна мне такая семья.

Отец тоже был против, но у него были свои соображения: не хотел, чтобы я  менял профессию. Мол, журналистом становится тот, кто ни на что в жизни больше не способен.  Однажды  пригласил к нам в дом какого-то журналиста, своего знакомого – чтобы тот повлиял на меня,  хотя ни до этого, ни после он у нас не появлялся.  Какой он журналист, я тоже не знал. Журналист сказал:

– Газета – болото: кто в него попадет, оттуда уже до конца дней не выбраться.

– И что? – сказал я.

Журналист мне  не понравился. Каким был журналистом он сам, не знаю. По тогдашнему ощущению мне он показался беспричинно высокомерным. Наверняка думал про меня: очередной юный графоман рвется к публичной профессии.   

Отец повторил свою сентенцию о журналистах. Спохватившись, добавил:

– Кроме редких исключений.

На что гость сказал:

– Я-то как раз к исключениям не отношусь. Но если ваш сын инженер…

– И довольно толковый, не при нем будь сказано, – сказал отец, не очень щедрый на комплименты мне.

Еще тот журналист говорил, что в моем возрасте  начинать в журналистике – поздно. Самое позднее  – в    двадцать пять-двадцать шесть. Это меня, откровенно говоря, немного напрягло, но,  с другой стороны,   добавило азарта: у всех в двадцать шесть, а у меня будет в двадцать восемь. Не в этом дело.

– Спасибо за совет, – сказал я, – но может это совет  бездарного журналиста. Так что  я   попробую.

Дерзкий  был.

 

2.

Я перевел часы на местное время, скинул пиджак, проверил   бумажник: паспорт, билет,  семьдесят два  рубля. Рассчитывал так: тридцать рублей  до первой заплаты, двадцать – за комнату, может,  по этой статье  сэкономлю;  двадцать  на непредвиденные расходы.  То, что денег было не ровно  семьдесят, а  семьдесят два, чуть-  подыграло мне: первые траты можно провести, не трогая основного денежного массива.   Например, обед и ужин. По тем деньгам, вполне укладывался.  Есть уже хотелось. От завтрака  в поезде  отказался  – экономил.   Еще думал: пока не поем,   остатки сомнений будут заглушаться чувством голода. Алик встретит, потащит  к себе домой, там уже  стол накрыт, водочка  –   все, что должно будет  настроение  скрасить.  Если   до этого перекушу,  эффект будет смазан.

Билет сохранил на всякий случай – вдруг  мне оплатят  дорогу сюда. Особенно  на это не рассчитывал,  потому что никто мне такого не обещал, а сам я не стал просить, чтобы не спугнуть удачу, но вдруг…

Ни Алика, ни Гота не было.

Я подхватил кофр и вошел в здание вокзала.

Здесь было прохладно, сквозной проход создавал движение ветра.  В зале ожидания – никого, пустые скамейки.

Буфетная стойка была прикрыта наброшенными на нее газетами, соединенными скрепками.   За стойкой тоже никого не было.   Сквозь щели между газетами за стеклом стойки  просматривалось абсолютно пустое нутро буфета.

Камера хранения была в одноэтажной пристройке здания вокзала.

Вошел. Окно камеры было закрыто. Я постучал. Стучал довольно долго. Наконец, открылась одна половина. В ней появилась  жующая физиономия дежурного. Он добродушно кивнул: мол, чего тебе? В одной руке он держал ополовиненный  бутерброд. Похоже было, что он  уже прилично поддал, несмотря на жару,  и   в глубине камеры его ждет продолжение.  Я так же молча поставил кофр на прилавок окна. Дежурный, на секунду прекратив жевать, жест повторил: чего?

Сдать, произнес я, и протянул рубль. Дежурный  согласно кивнул, взял рубль, долго подбирал для него подходящее место в своем комбинезоне, наконец, засунул в верхний карман,  подхватил кофр и ушел. Через минуту вернулся с номерком и стал закрывать половину окна.

–  Э-э, – сказал я. – А сдачу?

Дежурный замер, перестал жевать.

–  Какая сдачу?

–  С рубля. Сдать багаж стоит двадцать копеек. Сутки.  – Я ткнул пальцем в прейскурант, висевший рядом с окном, написанный от руки.  – А мне   до утра… Или вообще: на пару часов. Я дал рубль.

Дежурный, не проглотив дожеванное,  несколько секунд  почти неподвижно смотрел на меня, развернулся и исчез. Вернулся с  кофром, с шумом водрузил его на прилавок и тут же захлопнул окно.   Пока я  приходил в себя, окно чуть приоткрылось и рука дежурного швырнула на прилавок помятый рубль.

Я вышел на привокзальную площадь. Народу   было немного.  Я прицелился, кого бы выбрать,   чтобы узнать, как пройти к редакции.

Увидел парня, который шел  в мою сторону. В  сандалиях на босу ногу, походка  вразвалочку.   Рубашка   расстегнута,    загорелое тело. Чем-то   напоминающий  плетку – длинный, худой, черноволосый.   К моему удивлению, когда наши взгляды встретились, его рот растянулся в улыбке – по всему,  парень направлялся ко мне.

Последний отрезок амплитуда колебаний из стороны в сторону заметно увеличилась.

–   Наум? – Не переставая улыбаться, парень  протянул мне руку. – Гот.

–   Я уже  понял.

–  Алик просил, чтобы я тебя встретил, – сказал парень, переминаясь с ноги на ногу, как будто походка перешла в затухающие  колебания. –  У него поменялась смена,   никак не мог отбрехаться.  Его маханя ждет тебя.  Отдохнешь, покушаешь, захочешь –  по городу погуляешь. – Гот  взялся за ручку кофра, но прежде, чем поднять его, осмотрел со всех сторон. – Вещь.

–   Осторожно, там ручка плохая.

–  Все нормально, – сказал Гот, приспосабливая кофр у себя подмышкой.  –  Пошли?

Мы двинулись вдоль вокзала.

– А нельзя к Алику  на работу? – Я знал, что Алик работает в парикмахерской, он и до армии  работал мужским мастером, после «дембеля» вернулся на старое место. Мне показалось  странным, что он не смог вырваться встретить меня. Может,  не хватает мастеров, заменить некем… Но все-таки:  встреча армейских друзей, давно не виделись…   Если я приду, неужели директор не отпустит его?

– Можно, почему нельзя?  – сказал Гот. – Это немного в сторону. Но к нам его не выпустят, будем говорить через проходную.

– Что это за парикмахерская с таким  строгим режимом?

– Какая парикмахерская? Алик уже две недели работает  на заводе.    Секретный завод,  так просто не впускают и не выпускают.  Всесоюзного значения! На работу тоже не всех берут. Алика почти год проверяли. Теперь он собирает приборы ночного видения для танков и самолетов.

Тут я вспомнил: в последних разговорах Алик уже что-то темнил, говорил, что оформляет куда-то документы, проходит проверку, но на мои вопросы «куда?» отвечал «не по телефону…».

–    Какой же это секрет, если ты знаешь, что он собирает? Теперь и я знаю.

–  В нашем городе нет секретов. Спроси у этой собачки, – она тебе тоже расскажет про все наши секреты.

Через дорогу, оглядываясь, трусила небольшая псина.

–  В парикмахерской хорошее место было, не так просто попасть, – сказал Гот. –  Деньги тоже хорошие.  Алик говорил: раз член партии,   в парикмахерской  не хорошо  работать.

–    Так и сказал?

–    Примерно. Точно не помню.  Говорил,   в парикмахерской надо было воровать.    Наверно,  не хочет больше.  А, может, директор поставил кого-то своего на его место.  После армии Алик идейный стал. – Гот опять развернулся ко мне со своей    улыбкой. – Меня воспитывает.

–  Удается?

–      Нет, э.  Никому не удается.

–     С таким именем –  самому надо всех воспитывать.

Гот посмотрел на меня: по-прежнему  с улыбкой, но  теперь с  выражением ждущего пояснения.  Реприза не прошла.

–     Гот от какого имени?  – спросил я. –      В паспорте как записан?

–    Не знаю.  Надо за паспортом в ментуху идти. Почти год не получал. –   Гот   бросил на меня взгляд,   посмотреть, как я отнесся к его гражданской беспечности . –  А это наши боссы.- Гот кивнул на группу мужчин, стоящих возле привокзальной гостиницы.

Боссы стояли кружочком,   страдали от жары и покуривали.  Тихо переговаривались между собой.    Все были практически одинаково одеты: черный или очень темный костюм, белая рубашка, галстук. Некоторые   держали пиджаки в руках, но явно не собираясь с ними расставаться.   Похоже, кого-то поджидали.

–    Если хочешь, давай закурим, а ты их посмотришь. Тебе придется со всеми иметь дело. Алик сказал, ты в нашей сучке будешь работать.

–        В сучке?

–     Так все   газету называют. Вот этот маленький, хромой – директор горторга. Имеет дом, две машины.  Вон там  стоит, курит,  начальник всей милиции.   Мой друг.

–        Твой друг?

–   Пф! Грозился  меня   в тюрьму посадить. Толстый   – начальник автотранспортной конторы. Миллионер. С ним даже Москва не может справиться. Что захочет, то и купит: почет, уважение.  Твою газету он тоже может купить. Вместе с тобой  в придачу.

– Даже вместе со мной?

– Конечно.   И с тобой, и  со мной. Тротуар, на котором мы стоим. Гостиницу. И  еще вокзал прихватит.

– Интересно,  сколько я стою?

– Гроши, – мгновенно оценил Гот. –   Газета – хорошее   место,   можно заработать. Твой начальник умеет.  Но он тоже гроши стоит по сравнению с этими боссами.   Клянусь маханей, я здесь знаю всех и про все.  Если я говорю, что это хороший человек, значит, это хороший человек; если дрянь человек – значит, дрянь.

Подъехала еще машина. Из нее вышли мужчина и женщина.

–    А это кто?

–  Директор шерстопрядильной фабрики и Светлана Михайловна, была завучем  в нашей школе. Теперь парторг фабрики. Все начальники  собираются.  Кто-то должен приехать, наверно  кто-нибудь из Москвы,  – озабоченно произнес Гот, как ответственный за встречу важных гостей.

Рядом с нами остановился автобус.

–   Наш?

–  Пешком пойдем. Недалеко.    Здесь все близко.     Сломаться тоже может.

Дорога пошла вверх, автобус пополз    параллельно с нами.  Водитель  переключал скорости,  нещадно перегазовывая. Гот, сморщился,  пропуская автобус вперед,  стал к стене дома спиной, свободной рукой прижав  и меня к стене.

Навстречу нам спешил в сторону вокзала старшина милиции. Поравнявшись с Готом, остановился, снял фуражку протереть лоб платком.

–  Здрасте, –  сказал Гот с уже знакомой  улыбкой и даже чуть поклонился.

–  Здрасте-здрасте, –  ответил старшина, окинув профессиональным взглядом кофр подмышкой у Гота,  и  меня. – Все в порядке? Не шалишь?

– Не-ет, – сказал Гот, расплываясь в улыбке. – Совсем не шалю.

– Так я тебе и поверил. Ну, ладно-ладно, если что случиться, приходи ко мне.

– Конечно.

–  Тебе скоро в армию.

–  Наверно.

–  Что значит – наверно?  Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Через год. На учет встал?

– Конечно.

– Или нет?

– Встал.

– В твоих же интересах. Из армии придешь человеком.

– Э, а что я сейчас, не человек, да?

–  Человек. Но дури в тебе много. А там  из тебя ее   выбьют. Папа-мама здоровы?

– Все нормально.

– Что-то я их давно не видел. Не болеют?

–  Нормально.

– Все в порядке? – не унимался старшина и опять посмотрел на  меня, как будто я отвечал за эту семью.

– О-лё, что может быть не в порядке? Все нормально.

– Привет им передавай. Паспорт забрал?

– Заберу.

– Когда заберешь? Смотри! – Старшина погрозил пальцем

–  Тоже друг? – спросил я, когда он, наконец, отцепился от нас.

– Самый большой друг. – Гот усмехнулся. – Хочет денег.

– За что?

– Ни за что. Просто так.  У-у, с-сука!– Гот обернулся и пригрозил вслед испарившемуся старшине, при этом все равно продолжая улыбаться. –  Устрою тебе темную.

– Да? – не очень поверил я.

-Э! – Гот вскинул свободную руку  с развернутой  наружу ладонью: мол, пустяковое дело.

Солнце не унималось,  я взмок.  Увидел колонку на краю тротуара, попросил Гота остановиться. Снял рубашку, часы, отдал подержать Готу,  а сам стал согнувшись под кран колонки.

– Качни.

Меня обдало ледяной водой.

– Отличные бочары, – сказал  Гот.

– Швейцарские, – сказал я. – Разбираешься?

– Есть немного.

У меня мелькнула мысль, что в таких случаях настоящие мужчины –  из тех, кто живет настоящей жизнью, – той, куда меня так и не позвали, и которая питает воображение настоящих писателей,  –  должны сказать: «Нравится? Бери.  Дарю».  Но часы были подарком отца.  Я не фетишист, чувствовал, что аргумент слабый – мне просто жалко было расставаться с часами, но если уж я решил что-то менять – в себе и своей жизни, то надо это делать решительно.

– Нравится?

–  Пф!.

–  Бери.

– Э, ты чего? – Гот чуть ли не с испугом протянул мне часы. –     Я часы не ношу. Все равно продам кому-нибудь.

–  Как хочешь, – сказал я, довольный собой.

Одеваться   не стал,   пошел    голый по пояс.

–  О-лё!    – произнес Гот, оценивая мой вид. («О» должно произноситься между «о» и «э»).-    Ты так пойдешь?

–   А что такое?

–   У  нас не принято.

–   Жарко. Здесь никого нет, – сказал я.

Гот цыкнул, выражая несогласие.

–   Никого нет, а завтра все равно все будут говорить.  Это не Рига. Алик сказал, ты юрэп джю-юр.

–      Это что такое?

–      Европейский еврей, по-нашему.

–      По-вашему – это по какому?

–      По-татски.  Я тат. Алик тоже тат.

–      Я знаю.

–      Здесь  у нас много всяких, – продолжил Гот.  –  Лезгины, табасаранцы, русские, евреи, украинцы, азербайджанцы, татары… Шастали туда-сюда через наш город и осели здесь. Европейских здесь    больше всех уважают.    Алик не говорил, как называют наш город?  Маленький Бомбей. Классный гАрАдишка.  Обожди немного.

На противоположной стороне стояла  небольшая группа парней.  Гот отвалил от меня  круто вбок, исполнив фигуру  высшего пилотажа, подошел к парням. Я   все-таки оделся.

Ребята обменялись рукопожатиями, перекинулись парой фраз, и Гот вернулся с довольным лицом.

– Друзья?

– О-лё, какие друзья. У меня таких друзей целый город. Кореши. Картишки,     то, сё.  – Он махнул несколькими красными купюрами. – Порядок. Хотел зажулить, падлюга. На, возьми, сколько нужно.

–    С чего вдруг?

–   Мне это – пф!  Завтра еще будет.   – Он отделил от компании три десятки. – Мне не  нужно.

–   Мне тоже.

–   Возьми, да?  Обидишь.

–   Гот!   – Я остановился. – Я сказал: спасибо. Ясно?

–   Ясно. – Он сунул деньги в карман рубашки. – Когда надо будет, скажи. Деньги всегда есть. Деньги – это мусор.

–   Ты работаешь? – спросил я.

–   Так, – ответил Гот     со своей смущенной улыбкой.

–   Так – это как?

–   В магазине.  Грузчиком. Туши таскаю.

–   Грузчиком?  – Я с сомнением  посмотрел на его фигуру.

–   Я крепкий, – сказал Гот, правильно  оценив мой взгляд. – Одним ударом сбиваю с ног.

–   Так ты таскаешь туши или заготавливаешь?

Гот  внимательно посмотрел на меня. Он по-прежнему улыбался – на сей раз понял шутку,  но теперь в его улыбке было  желание понять, что за человек оказался рядом с ним.

Я спросил, где можно снять комнату?

–  Деньги есть – где  угодно. Многие сдают.

–  С удобствами. Туалет, ванна… Телефон.

–  Зачем тебе удобства?   Во дворе будут удобства.   А телефоны только в Нижнем квартале. В Среднем мало. В Верхнем почти ни у кого нет.

– Квартал – это что?

– У нас три района: Верхний квартал, Средний и  Нижний.    Мы живем в Среднем квартале. В Нижнем квартале живут наши боссы. Верхний квартал – самый старый квартал.  Там дешево сдают. Пока туда-сюда будешь искать,   у  Алика поживешь, у   нас поживешь. Маханя денег не возьмет.   Братуха с сетрухой в одной комнате, маханя с паханей – в другой.  Ты в гостиной.

– А ты?

– Я всегда найду,  где.

Мы остановились возле  четырехэтажного  дома. Гот успел похвастать, что они с Аликом живут в «новом доме» и я должен был принять это как некое  достижение семей, которое завершало  один из важнейших циклов социального  становления человека: больше к вопросу  о  жилплощади в такой семье не возвращались.  Но дом  выглядел довольно мрачным строением.  Два подъезда по краям с навесными козырьками, в обоих случаях, уже слегка скособочившиеся; небольшая коричневая дверь, кажущаяся  слишком легкомысленной  для дома, сложенного  из крупных блоков (потом я узнал: из пилобута, материала, который добывают здесь же, в карьере, и здесь же  обрабатывают на   строительном комбинате).

–  Здесь живем, – сказал Гот.  До этого мы шли в основном вдоль домов частных, как правило, все прятались за высокими заборами. От некоторых только оставались крыши над кронами   фруктовых деревьев – груши, слива.

–  Твоя газета на параллельной улице, – сказал Гот. –  Совсем близко. Сам найдешь?

–   Пф! – повторил я жест Гота.

По крутым ступеням,   на которых ноги устают уже на втором пролете,   поднялись  на четвертый этаж.

Гот  кивнул на  противоположную дверь.

– Я  там живу.  У нас три комнаты, у Алика – две.  – Улыбнулся, как будто отметил этим   победу над соседями.

Дверь оказалась открытой. Мы вошли. В прихожую сразу выглянула женщина – мать Алика, догадался я.  Маленькая,  щупленькая,  по-старушечьи аккуратненькая, хотя до старости еще далеко, но весь вид такой женщины с обязательным платочком на голове говорит окружающим, что она    уже принадлежит той части жизни,  где  только хлопоты о  семье, и  ничего личного, женского.

Приветливо поулыбалась, представилась: «Маня» Спросила тихо: «Как дела?», как будто мы с ней расстались  вчера, хотя виделись первый раз в жизни. Я ответил: «Отлично», на что она несколько раз покивала и   сказала: «кушать хочешь?» Я, конечно, хотел, не то слово, но что-то вдруг застеснялся. Сказал: «Только чай! Не терпится пойти в редакцию». Женщина опять покивала, пригласила в кухню.

Гот ушел. Мать Алика поставила передо мной стакан в плетеном подстаканнике, налила чай, рядом поставила тарелку с  двумя бутербродами с сыром. Сказала:

–  Немного покушай. Алик придет –  нормально покушаешь.

– И так все нормально. Даже очень.

 

3.

Здание редакции было однохэтажным с белой штукатуркой, в некоторых местах уже отвалившейся. Рядом с дверью вывеска – на фанерной основе под  стеклом:

ЗНАМЯ   КОММУНИЗМА

                             редакция газеты

В те годы названия газет  утверждались где-то наверху. А там, мало того, что авторы  не отличались особой фантазией, ориентировались на то, что уже было в ходу,  на слуху.  Пока не сменится генеральная линия,  никакого риска в том, чтобы повторить или придумать что-то близкое, не  было. Надежнее, конечно,  повторить.

Под вывеской  на  стене был звонок, но стеклянная дверь была приоткрыта.  За ней оказалась вторая такая же, обе больше   подходящие для летней веранды.

Я вошел.

Помещение, в котором я оказался, было размером с вагонный тамбур, может, чуть пошире. В него было втиснуто:  шкаф вдоль стены, противоположной входу, стол с «оптимой», два стула. В правом углу проем от шкафа до стены   закрывала цветная тряпка.

За столом с пишущей машинкой сидела женщина. Сбоку стола стоял мальчик лет   шести-семи. Женщина заталкивала в рот парнишке булку с повидлом.

– Ешь, маленький! Ешь, сладенький!  Ешь, упрямый гаденыш!

Я поздоровался, спросил,  как пройти к редактору.   Александру  Кузьмичу, уточнил я,  внедряя в подсознание женщины мысль, что я человек не совсем случайный.

–  А вы по какому вопросу? – спросила женщина, не прерывая кормления.

– Я – Наум Брод, – сказал я,   надеясь по ее реакции догадаться, насколько здесь известно о приезде нового сотрудника. Если редактор    не серьезно отнесся к нашим переговорам, то он вполне мог и не посвящать никого.  Женщина кивнула, но в ее кивке мне не  удалось прочитать, что она поняла, кто перед ней. –  Насчет работы.

– Насчет работы?  Очень хорошо, самое время  – от нас уходит сотрудница, а работы много. Лето закончилось –  всё,  отдохнули.   Александр Кузьмич    у себя.     По коридору первая дверь направо.  Только осторожно: у нас половицы прогнили, – крикнула она вслед.

Пол был прикрыт длинным узким половиком  – нога с первого шага нащупала слабое место под ним.

Кабинет редактора был чуть больше тамбура. Слева в дальнем от двери углу стоял  на табурете  сейф;    справа- стол с самим редактором. Крупный Александр Кузьмич,     сидел за столом так, как я его потом заставал много раз: верхняя часть туловища  не просто возвышалась над столешницей – она еще тянулась вверх, как будто  свой  круп он  держал на весу, сохраняя баланс всего тела.

Возле стола  с противоположной стороны  сидела девушка.  Мне жестом было указано на свободный  стул возле сейфа.

– Если не понравится, возвращайся, – сказал редактор.

–   Возьмете? – спросила девушка и посмотрела в мою сторону.

–   Но лучше, чтобы не пришлось возвращаться, – ответил редактор.

–  Я тоже так думаю, – сказала девушка и снова посмотрела на меня.

Александр Кузьмич  встал, протянул ей руку. Девушка попыталась  потянуться через стол, чтобы чмокнуть Александра Кузьмича в щеку, но он сделал вид, что не заметил порыва.  Еще какое-то время они обменивались  пожеланиями,  вполголоса пошутили о чем-то своем,  хотя мне показалось, что девушке было совсем не так легко и весело, как она пыталась изобразить, и она, наконец, вышла.

Я представился.

Редактор сел, уставился на меня долгим взглядом- наверно,  восстанавливал в памяти содержание нашего последнего разговора.  Наконец, произнес:

– Ага. Здрасте, –   после чего его руки пришли в движение, как будто среди бумажной   анархии он что-то должен был обязательно найти в подкрепление того, что он помнит меня. – Вы… гхе… это…   что-то … из доку… документов… У вас есть документы?

Неприятный момент: с документами у меня всегда проблемы. Профессионального журналистского  образования у меня нет. По трудовой я токарь четвертого разряда и конструктор первой категории. Категория высшая, но к журналистике не имеет никакого отношения. В паспорте рижская прописка, а тогда с этим делом было строго, на постоянную работу без местной приписки могли не взять.  С военного учета  я не снимался – без этого тоже не брали на работу.  Когда я уже стал собираться сюда, отец,  который так и не одобрил моего решения, но давно уже махнул на меня рукой, сказал:

– Сделай в своей жизни хотя бы одну благоразумную вещь: не выписывайся пока.

Послушался отца я   не  столько из благоразумия, сколько потому, что  не хотел этим заниматься.

Я достал из кармана пиджака    паспорт, диплом, военный билет, трудовую книжку.

Первым редактор открыл диплом.

– Инженер? – Удивился, но тут же вспомнил, что мы говорили об этом. –  Это хорошо.  Нам   нужен человек с техническим образованием.    Девочка, которая только что была перед вами, Саша, к сожалению,  в этом мало, что понимала.     А вы, вообще-то, к нам надолго? Я смотрю: вы не выписались.

Это он уже изучал  паспорт,  дошел до   прописки.

Отсутствие выписки редактор мог расценить, как мою готовность к  отступлению. А если так, то с чего мне давать работу? Тем более, такую серьезную.

–    Как понравимся друг другу, – сказал я.

–   Рига – хороший город, культурный, – произнес Александр Кузьмич.  Фраза мне показалась неоконченной,  по логике разговора я ждал, что за  ней последует:  «непонятно, почему вы хотите поменять его на плохой, некультурный»,  но Александр Кузьмич сказал:

–  Я там не был,  но все, кто был, хвалят. Всё, говорят, там по-европейски.   Кладбища  красивые.

Рига в те годы   считалась    максимальным приближением к западному образу жизни.  Две другие столицы Прибалтики тоже считались западом, но они оставались несколько чужеродными.  Возможно, из-за того, что сами  республики держались  особняком от всех остальных республик – прежде всего не таким  выразительным было их заискивание перед метрополией.  Латвия  считалась своей, родной, соответственно первой столицей в советской Прибалтике была  Рига.

 

–  В чем проблема?  В любой момент можете сами во всем убедиться.  Жить будет где.

Редактор кивнул,  но на   мой заискивающий   порыв не откликнулся.

– Вы один здесь или с семьей?

Опять черт знает, что  в данном случае выигрышней.

– На новом  месте надо осмотреться, обжиться. Там посмотрим, как все сложится.

Александр Кузьмич покивал, вроде как согласен, но сказал:

–    Когда семья рядом, это всегда лучше. С семьей проще будет получить квартиру,  Если вы намерены обосновываться здесь надолго.  В газете вы не работали… – Редактор уже листал трудовую книжку.

Я промолчал. Тогда, по телефону, я тоже  не стал рассказывать о своем нештатном  сотрудничестве   с нашей «молодежкой». Тебе нужен инженер – вот он, перед тобой инженер, а не юнкор молодежной газеты.

–   Где жить у вас есть?

–   Найду, – сказал я.

– С квартирами у нас плохо.   Обещали построить  домостроительный комбинат, но строители все тянут. Вот, может вы своими статьями подхлестнете их.  Глядишь, и комбинат построят,   квартиру  получите.

–  Я собирался снять комнату.

–  Кстати, заработки у нас маленькие. Заведующий отделом получает сто пять рублей, литсотрудник – девяносто. Гонорары – рублей двадцать-тридцать, больше не получается. Но вы понимаете, что какое-то время вам придется платить    еще меньше. Как литсотруднику.

Так, меня уже понизили. По телефону мы  говорили о должности заведующего отделом.

–   А работы у нас много,  каждый день надо давать сто пятьдесят строчек. Большая нагрузка. Правда, это вместе с авторскими, – смягчил ситуацию редактор. –   Хороших авторов  у нас немного, но пишут  многие. В основном разную ерунду,  но  все равно, работать с  этим активом придется.

Я   кивнул: слово актив советский человек принимал в любом контексте.

Редактор     пошарил руками по столу,    видимо, соображая, чем бы таким еще отвадить меня от редакции, но на этом его фантазия иссякла.

Он  сложил мои документы стопкой, постучал ею по столу, точно последний раз предлагал мне одуматься, уставился на открытое окно. На мостовой пацаны гоняли мяч.

Зазвонил телефон. Александр Кузьмич взял трубку и произнес: «Слушаю»,-  после  чего минуты две молчал, слушал абонента, но смотрел на меня, а я старался тоже не отводить глаз, якобы уже как член коллектива принимаю участие в разговоре. И когда   Александр Кузьмич произнес: «Хорошо», это вполне можно было отнести и к нашему с ним разговору.

–    Силенок не хватает, – сказал редактор совсем некстати весело.  –  Ну, давайте, посмотрим.  Можете завтра выходить на работу.

В этот момент в кабинет заглянул мужчина с фатоватыми усиками. Таких типов когда-то рисовали на рекламных щитах у входа в парикмахерскую.  Мужчина чуть поклонился в мою сторону, выразив в поклоне  любопытство.

– Это наш новый… – Александр Кузьмич искал подходящее представление, -… литсотрудник.   Багиш Малаевич, – представил редактор  мужчину. – Заведующий отделом партийного строительства. .

Багиш Малаевич   еще раз поклонился мне и уточнил:

– Заместитель редактора, – и осторожно посмотрел на редактора. Тот прикрыл глаза, выразив этим свое согласие.

В   голосе Багиша Малаевича  я услышал едва уловимый кавказский акцент.  Еще я  обратил внимание на  его брови: они образовывали косую крышу, от чего придавали лицу выражение удивления и  страдания одновременно. («За что страдаю?»)

Воцарилась пауза, в течение которой никто из нас не знал, что делать дальше. Заместитель редактора пришел, видимо,       по делу, в руке он держал какие-то бумаги.

–  Тогда до завтра? – сказал я. Оба молча кивнули,   я вышел в приемную.

–   Ну как? –спросила  женщина, отрываясь от печатанья.  – Берут?

–    Все в порядке.

–    Еще бы, такого хлопца не брать. Это ты из Риги звонил сюда? Теперь я сообразила.   Хороший город. Я там не была, но все говорят. – Женщина  посмотрела на меня – уже соотнося достоинства хорошего города с его  представителем.  Видимо, осталась довольна, потому что улыбнулась и сказала:

–   Меня зовут Клавдия Ивановна. Можно просто Клава. Я   здесь и машинистка, и секретарь у Александра Кузьмича…  Да всё будет нормально.

–  Я  тоже так думаю.

 

4.

Дверь  мне открыла   девочка.

– Ты кто?

– Мая, сеструха Гота. Тетя Маня просила   тебя встретить. Она ушла в магазин,   у нее очередь за колбасой.

Девочка убежала в квартиру напротив,  я остался   один.

Окно выходило на улицу – постоял у окна, покурил.  Кроны деревьев отсекали от меня улицу, приглушая обычный  для  рабочего дня шум: голоса, проезжающие машины.

Чужие стены, чужая обстановка, чужая скатерть на круглом столе – все чужое, пока не   принявшее меня.  Вот-вот готово было накатить чувство заброшенности, но я не дал себе расслабиться.

Потянуло на сон. Здесь же стоял диван, на который со стены сливался  большой ковер, и какое-то время я не мог сообразить, как хозяева поступают, когда используют диван по назначению:   укладываются прямо поверх ковра или как-то избавляются от него. В конце концов, решил, что ничего страшного не произойдет с ковром, если  прилягу. Хотелось что-то почитать, но в комнате не было ни одной книжки. Прилег на расписную подушку и мгновенно заснул.

Проснулся от приглушенных голосов. В комнате горел  свет, какая-то суета вокруг стола: мать Алика, сам Алик, юная девица – как я понял, сестра. Алик спросил: проснулся? –  но с тарелкой в руке не расстался, а  еще по инерции продолжал искать ей место на столе.   Я встал для обязательных в таких случаях изъявлений дружеских чувств: объятия, взаимные похлопывания по спине, тисканье. Но Алик только сделал широкий шаг назад, наклонился почти в пояс, от чего стал половиной меня, и широко замахнулся рукой: встречать мою. Я немного подыграл ему, так же артистично вонзил свою ладонь в его, не пощадив рецепторы.

– Ну, зме-ей! – Любимое выражение Алика. – Привет.

Всё, на этом   два   года  необщения были наверстаны.

Алик только что пришел  – на его секретном заводе аврал, работают в две смены, надо.  Я сам работал на заводе, считал себя «сознательным», к таким ситуациям относился с пониманием: раз надо, значит, надо. Мобилизующее слово «надо», по-отечески строгое и подхлестывающее.

–   Можешь пока жить здесь, – сказал Алик. Видимо, Гот доложил ему о моих расспросах насчет квартиры. –  Поставим раскладушку. Можно у Гота,  но там тебе будет неудобно: дети будут шуметь. Не дадут ни отдыхать, ни работать.

На столе уже водка, соленья, мясная нарезка,  огромные красные помидоры,  укутанные в зелени, куски жаренного мяса в прозрачной миске…  молодой организм готовый к мгновенному уничтожению всего этого…   – почти все составляющие  счастья, клокочущего  внутри личности.

Алик    поднял рюмку, предоставляя мне  первое слово. Я спросил: а наши дамы? Дамы в этот момент были на кухне. У них свои дела, сказал Алик. Надо подождать, сказал я. Не надо, сказал Алик, давай!  В этот момент  вошла  мама с еще каким-то блюдом.

– Кушайте, кушайте. Еще принесу.

– А вы не… – Я повел рукой  над  столом, намекая на то, что ее место пустует.

– Не, не, мы уже кушали. Кушайте.

– Давай! – скомандовал армейский друг. – Скажи тост. Ты это умеешь делать. Или на гражданке уже разучился? Так по виду,   никаких изменений.  Каким был змеем, таким и остался.

Я   сказал что-то дежурное, выпили-закусили, потом    стал рассказывать Алику подробности своего визита в редакцию  начиная от Клавы с ее малышом,  потом  печальная Саша, уходящая из редакции, сам Александр Кузьмич, показавшийся мне полусонным. Посмеялись, нервозность ушла.

–   Рад за тебя, змей, клянусь маханей… вот этим кусочком хлеба клянусь – рад.

Алик сказал, что очень доволен работой. Хотя денег меньше, чем в парикмахерской, но в парикмахерской тоже стало противно: заведующий стал придираться, хотел вместо Алика кого-то взять из своих родственников. «левые заработки» тоже надоели. Клиенты то есть, то нет.  На заводе с выработки, от тебя зависит. Можно и двести рублей заработать. Тринадцатая заплата, свой санаторий в Ялте. Стабильно.

Я тоже порадовался за армейского друга – то, что его взяли на такую работу. Секретный завод  тогда мне казался более достойным местом для  самоутверждения,  чем парикмахерская.   Особая гордость, если  человека принимают куда-то   после длительной проверки.  В армии мы с Аликом  служили в секретной части, по периметру двадцать километров колючки. У нас даже   был какой-то   «допуск»,   из-за которого после армии пять лет нельзя было выезжать заграницу.  (Как будто можно было легко без «допуска»). Само слово «допуск» манило и отпугивало  одновременно, как горное ущелье.  Секретности в нашем государстве было столько, что буква «С» вполне могла стать четвертой в аббревиатуре названия.  Но как бы мы по этому  поводу не иронизировали,  допуск к секретности повышал  самооценку. У кого допуска не было,  глубуокомысленно  ухмылялись, но завидовали.

Алик был рад и  тому, что  у меня все получилось,   и  что я буду жить    в его городе. Простодушно признался, что теперь всем будет говорить, что его друг   будет  работать  в таком уважаемом месте.

…По мере  того,  как я пьянел, мне тоже передавалось настроение Алика, что все получается как нельзя лучше,   хотя   тревога еще сохранялась. Правда,    уже  по другому поводу: теперь от  того, что меня пустили туда, куда я хотел, значит, что-то от меня ждут, на меня надеются, а я понятия не имею, как это оправдать.

Вышли на улицу. Уже было темно, вокруг – ни одного фонаря. Вдалеке видна была одна лампочка.

– Змеи, – произнес Алик. –  Сколько лет обещают вкрутить лампочки – лапочки вкрутить, не столбы поставить! Вот, можешь сразу заняться вопросом. В нашей сучке уже об этом писали, –  пока никакого толку.

Мы вышли на улицу, на которой  была редакция. Здесь уже было посветлей. Проходя мимо редакции, Алик несколько раз дурашливо поклонился ей.

– Теперь люди так будут проходить мимо. Такой человек здесь работает! У, змей! – Алик, по давней нашей армейской забаве обхватил меня за пояс, оторвал от земли.     Раньше я не давался, наоборот, перехватывал инициативу и сам скручивал  Алика. Невысокий Алик, хотя  обладал рельефной мускулатурой,  неизвестно откуда образовавшейся – никогда не занимался спортом, –  сильным не был.    Но тут я не стал сопротивляться. Мне, как гостю не  хотелось расставаться с ощущением покровительства, которое проявляют ко мне хозяева.

Мы вышли в центр города.   Здесь уже было  повеселей: люди, светло. На одном из углов  кинотеатр «Победа» с огромным афишным стендом, безвкусно обрамленным лампочками.

– Это наш Бродвей, – пояснил Алик. Мы стали недалеко от кинотеатра, закурили. Вокруг кинотеатра и на противоположной стороне кучковалось несколько групп – по  два-три-пять человек.  Алик все время с кем-то здоровался: то кивнет, то помашет рукой, то крикнет через голову прохожих:

– Э, как дела? – Получив почти невнятный ответ, удовлетворенно заключает: – Ну, слава богу.

Мне:

–    Если кого тебе надо встретить, всегда можешь встретить здесь.

Иногда кто-то сам подходил к нам.  Поздоровавшись с Аликом, обязательно  протягивали  и    мне   руку.  Алик меня представлял:

–   Мой друг,   вместе служили. Армейский кореш, земеля. – Удар по моему плечу. –  Он будет работать в нашей сучке. Журналистом.

Почти все после этого забирали мою руку в две свои, выражая почтение. Рукопожатия сопровождались вопросом:   как дела?  На что вначале я  вскидывал в удивлении брови и отвечал «да ничего, вроде»,  но быстро сообразил, что правильнее будет отвечать: спасибо, нормально, слава богу.

–  Чуть подальше  – ресторан, «Юность», самый шикарный, –   продолжал знакомить меня Алик. – На той стороне магазин, «Первый», так называется. Директор Саул. Будешь дружить с ним, у тебя на столе всегда всё будет. А там, дальше за рестораном – отсюда не видно, потом увидишь, – местный театр.  Я там ни разу   не был, но если тебя интересует.  Ты говорил, что хочешь писать пьесы. Напиши, да?   Станешь таким важным человеком! Здесь уважают писателей.

По дороге домой опять попадались какие-то люди,  считавшие своим долгом остановиться, обменяться с Аликом какими-то репликами, иногда  не по-русски.  Каждый раз, когда нас тормозили, Алик   что-то пояснял  своим знакомым, несколько раз я ловил в потоке незнакомой речи слово «редакция» – Алик и им говорил, кто я такой. После чего наступала   очередь здороваться мне.

Возле дома Алик сказал:

– Я пойду баиньки, мне рано вставать. А ты, если хочешь,  посиди здесь на лавочке, подыши нашим воздухом.  Дверь будет открыта. Когда кто-то дома, мы дверь не закрываем.

Алик хлопнул меня по плечу.

– Ну что, змей, как ты?  Не очень? Или как?

–  Да, вроде, нормально.

– Так и должно быть.

Я сел на лавочку возле подъезда. Вокруг было темно, поднявшийся  ветерок шевелил листву, обещая  развитие по сюжету триллера, что не очень располагало к романтическому настроению.  Амплитуда эйфории от ожидавшихся перемен резко пошла вниз.  Завтра на    работу.  Я так и не понял, почему редактор городской газеты  вопреки осторожности,  обязательной для своей должности, и обязательной для   советского руководителя любого ранга и любого места,   тем более «идеологического сектора», не стал меня терзать подозрительностью, а согласился предложить мне место в своей редакции сразу. Может, потому что я из Риги. Рига для города Д. – это почти что Москва. В  подсознании советского человека с периферии  в чем-то даже с большим  уважением.  Может, как раз будь я  из Москвы,  он бы не решился на это

Вдруг вспомнился родной город, и пронизало такой тоской…

 

 

 

5.

Я забыл спросить у Клавы, когда начинается рабочий день. То, что у журналистов свободный график,    не исключало, что в редакции есть свой распорядок. Решил:  подойду к восьми, не ошибусь.

Дверь в редакцию была открыта.

– До-оброе утро, – произнесла Клава, почти с  такой же растяжкой, как диктор радио перед утренней гимнастикой. –   Как устроился?

–   Пока нормально. У своего армейского друга

– Алика я знаю, он приходил сюда просить за тебя.  Раньше они рядом со мной снимали квартиру.  А я живу через дорогу.  Так что если  что  надо будет, заходи, не стесняйся.

Клава взяла со стола пустой графин,  раздвинула тряпку, как театральный  занавес – на две  стороны,   открывая кран с раковиной.

– Наша ванная комната. Ручки сполоснуть или еще чего.   Вода у нас хорошая, можно пить.  Туалет   во дворе типографии. – Наполнила графин водой.  –  Ты уже знаешь, где твой стол? Пойдем покажу, где у нас что.

Она первой ступила в темный коридор, неся перед собой, как светильник, полный графин.

– Осторожно: порог.

Мы миновали вслепую коридор.

-… и еще один порог.

Вошли в комнату. Вымытые полы еще источали свежесть.  Два окна справа от двери были распахнуты.

–  Ну вот, наша родная редакция,    все наше богатство. Не ахти какое, но мы не жалуемся. Живем.

Богатство занимало площадь примерно семь на семь. Вдоль трех стен  пять столов  – от двери  слева направо: один, два и два.  В левом углу    высилась почти до потолка печь, выкрашенная в сине-зеленный цвет. На полу  крестом – половик,   длинная ножка которого  уходила в коридор до тамбура, где сидела Клава.

–  Твой стол. –  Клава    подошла к столу, первому слева  от двери, с двумя тумбами под столешницей. –   Здесь сидела Саша, ты ее вчера видел у Александра Кузьмича. Хорошая девочка. Глупая, – вдруг объявила Клава. – Зачем-то ей надо было уезжать на телевидение. Пропадет там и все.  Хотя, может, и не пропадет.  – Кивнула  на стол, ближний к моему  –  массивный,   под зеленым сукном. – Это хозяйство Багиша Малаевича, ты с ним вчера познакомился. Отдел «партийная жизнь» или «партийное строительство», по-разному называют. Самый важный. Ну, так сам Багиш Малаевич считает. Может, и прав.   Рядом…- Кивок на  стол,  явно по размерам уступающий  соседу под зеленым сукном, –   отдел писем, наша   красотулечка, Тамара. Отдела нет,  девочка на ставке кочегара. Пока печь топили, была у нас такая должность.  Теперь греемся от котельной промкомбината.

На  моем столе стоял горшок, из которого рос какой-то куст. Клава полила куст,    ухватилась за блюдечко под горшком…

–   Тебе он все равно будет мешать.

… и понесла эту конструкцию к окну. Там на подоконнике было еще несколько горшков с какой-то зеленью.

– Эти два стола (вдоль окон)  –   отдел культуры, Нина Семеновна, недавно у нас, учительница, – и Дмитрий Григорьевич, твой подчиненный. Ну, это если все у тебя получится нормально, но, думаю, получится, почему не должно получиться? Что тебе еще рассказать о нас? Есть еще закуток, мы проходили, ты не заметил – там сидит наш Миша, ответственный секретарь. Комната не комната, не поймешь, что. Она и не была никогда комнатой у нормальных людей – какая-нибудь кладовка.  Это же частный дом…- Тут Клава понизила голос и заговорщицки взглянула на меня исподлобья. – Где уж его хозяева, никто не знает. Но это не наше дело.

– Это от них?

Между культурой и отделом писем стояло нечто похожее на канопе – гибрид  дивана со скамьей для зрителей в зале суда: спинка и подлокотники у гибрида деревянные, а  ложе   посредине с обивкой. Все это имело довольно потрепанный вид, но  в  спинку было неожиданно вмонтировано почти шикарное зеркало в виде ромба, из какого-то толстого  стекла.

– Откуда это чудо, никто не знает.    Может, от них, может,   с какой помойки. Давно стоит, я пришла – уже стоял.  Считай, наша приемная  – с автором поговорить,  просто посидеть, подумать о жизни.

Над канопе висел потрет Брежнева при всех положенных орденах, а напротив него, потрет Ленина.   Ленин  был наклонен,  смотрел  на своего преемника с известным всему миру прищуром, – получалось, спрашивал с хитринкой: «Ну, как, товарищ, следуешь моим  наставлениям?  Справляешься?»  А  Брежнев с задранным подбородком и сомкнутыми губами висел ровно и боком к вождю, – как будто  собрался пройти мимо, но    его настиг вопрос Ильича, на который он еще  не успел ответить,   да так и был зафиксирован острым глазом художника.

Мы вернулись  в «тамбур»,  в секретарскую. Клава уселась за машинку. Я сказал:

–  Наверно, я  рано пришел.

– Сейчас все прикатят.  Первым  обычно появляется Дмитрий Григорич.  Он всегда хлеб берет в булочной. Как раз к этому времени привозят и почти  сразу разбирают.

– Как это – хлеб разбирают?

– Разбирают. Час, полчаса и –  пустые  прилавки.  В Риге, наверно, такой проблемы нет.  А у нас все проблема. Вовремя хлеб не перехватил –  день без хлеба.  А вон и сам Дмитрий Григорич, как раз выходит из булочной.

Через стеклянную дверь я увидел мужчину, только что вышедшего из хлебного магазина  напротив редакции. Под мышкой он держал два  батона и недовольно пережидал, пока проедет неизвестно откуда взявшаяся колонна машин. Мужчина был плотный, без шеи, с нахмуренными бровями, шел вперевалочку, наклонив корпус вперед.

–    Вот он, наш Дмитрий Григорьевич, – торжественно объявила Клава в момент, когда  Дмитрий Григорьевич боком стал втискиваться в помещение. –  Голубчик наш Дмитрий Григорьевич, – не унималась Клава, с удовольствием наблюдая, как Дмитрий Григорьевич одним боком борется со створкой двери, а вторым старается удержать разваливающиеся батоны.

–  Здоров був, – наконец произнес Дмитрий Григорьевич и бросил на меня подозрительный взгляд, но тут же его лицо   удовлетворенно расслабилось. – Свеженькие.

Он кивнул себе подмышку.

–  Ага, я уже взяла себе, – подхватила Клава, но Дмитрий Григорьевич  уже потерял интерес к хлебобулочной теме.

– Мне ничего нет?

– Тебе? – Клава пошарила по столу, взяла из пачки писем одно и посмотрела на меня. – Тебе персонально нет, а на ваш отдел есть.   Здесь и Александром Кузьмичом  очеркнуто: «Зав. отделом промыш.»…лености, –  домыслила Клава. –   Кому теперь  из вас отдавать?

Она переводила взгляд с меня на Дмитрия Григорьевича   и обратно,   не зная, как ей поступить в этой новой для нее ситуации

–   Это что, наш новый сотрудник?   –   спросил Дмитрий Григорьевич.

–   Новый, новый, совсем еще свеженький. Хрустит, как твои батоны.

Я  кивнул, чуть привстал, готовясь к тому, что в такой ситуации должен последовать обмен рукопожатиями.

–   Ну-ну, – мрачно отозвался мой новый коллега.   Клаве:  – У меня, видишь, руки заняты. –  И ступил в темный коридор.

Клава сделала страшные глаза за его спиной: строг, мол, до ужаса, – а вслух сказала, но так, чтобы Дмитрий Григорьевич не слышал:

–   Наверно, обиделся мужик, что не его поставили заведовать.  Но ты не обращай внимание: он быстро отходит.

Через минуту-другую появился Багиш Малаевич.   По  фигуре   можно было предположить, что Багиш Малаевич   из бывших танцоров: поджаристый, узкий таз. Еще и в походке характерные признаки: ноги вылетают вперед, корпус  отклонен назад.   Вначале довольно безразлично кивнул мне, – не узнал, – а, узнав,  протянул руку, несколько раз потряс ее, и резко улыбнулся,   как будто уже спросил   что-то  веселое. Но ничего не спросил, перевел взгляд на Клаву, опять на меня  и пошел дальше.

За ним почти одновременно пришли    остальные.  Клава даже не стала меня представлять. Все  с ней здоровались,  на  меня рикошетили взглядом, так что я мог принимать приветствия и на свой счет.

– Запоминай, – сказала Клава. – Первый был Миша, ответсекретарь.  Хороший парень. Анекдотов знае-ет!  Эрудированны-ы-ый!  Чего ни спросишь, на  все ответит. Молодая – это Тамара, наша красавица.  Ну, ты сам, наверно, отметил.

Не отметить  было трудно: черное каре, стройная,  легкая походка, огромные раскосые глаза а-ля шамаханская царица. Просто классная девка! У меня даже екнуло, когда увидел. Тоже стимул –  осваиваться на новом месте!

– Умничка. Хочет  в МГУ.  В этом  году пыталась – не получилось. Но поступит, не сомневаюсь. Девка с характером.  Та, что постарше – культура,  Нина Семеновна. Хорошая женщина.  Последняя – наша бухгалтерша и  отдел кадров, Лидия Петровна. – Клава на мгновение сморщилась, характеризуя отдел кадров, но тут же лицо  просветлело. – Да тоже нормальная, если найти подход.

Я  спросил у Клавы, когда приходит редактор.

–   Это уж как ему  вздумается. Иногда ни свет, ни заря, иногда вообще не приходит. Но сегодня приедет.  Звонил недавно, сказал, что уже выезжает. Но что-то задерживается. Ему тут  ехать минут десять. Может, с нашей колымагой что-то случилось. Однажды развалится на ходу. Машина у нас есть, старая «волга», – опять заговорщицки произнесла Клава, как  будто это она сбагрила редакции старую машину.

Послышался  шум подкатившей машины. Хлопнули дверцей раз, еще раз, и еще – уже со всей силы, после чего забубнил недовольный бас, в ответ раздался оправдывающийся дискант   и в приемную вошел Александр Кузьмич.  У него было помятое, не выспавшееся лицо,  глаз под нахмуренными бровями почти не было видно.

Остановился возле Клавы, стал шарить по карманам. Как будто не заметил ни меня, ни Клавы.

–   Здравствуйте, Александр Кузьмич, – почти продекламировала Клава. – Как себя чувствуете?

Александр Кузьмич неожиданно по-домашнему жалобно сморщился, потряс головой: плохо, мол, – и постучал тыльной стороной ладони  в районе поясницы.  Махнул рукой и только после этого сказал, уже обращаясь ко мне:

–   Пошли!

Мы вошли в его кабинет.

Александр Кузьмич  зашел за стол, но не стал сразу садится, а  еще долго с закрытыми глазами шарил по карманам,   стараясь поймать, из какого раздастся звяканье ключей, достал ключи, вставил в ящик стола, открыл, извлек из него папку, положил на стол, раскрыл и только после этого  обратился  ко мне:

– Вы разбираетесь в экономике?

В моем дипломном проекте было много экономики, кое-что я еще помнил, но что имел в виду редактор,  не знал, поэтому   для начала неопределенно пожал плечами: надо будет, разберусь.

– Вы должно быть знаете, что наша промышленность переходит… готовится к переходу на новую систему   планирования и… и… как они там формулируют:  экономического стимулирования, – произнес редактор, больше обращаясь к ящику, в котором он опять что-то  высматривал, чем ко мне.

Надо сказать, что говорил он не так  гладко, как я написал.   Он вообще оказался человеком немногословным   и косноязычным. Хекал, хмыкал,  кашлял, как будто нужные для общения слова прятались от него в закоулках тела,  и  он их вынужден был  таким способом  выталкивать наружу.

Стенографическая запись   фразы, произнесенная редактором, выглядела бы примерно так:

– Вы… гм… это… знаете… кхе-кхе… что промыш… промышленность наша… промышленность… мм-м… готовится к…к… готовится к… кхе…к переходу на эту… систему… новую систему, значит… м-м-м-м… экономического планирования… систему планирования и… гм… экономического стимула.. стимулирования.

Редактор  нашел, наконец, что искал: какой-то журнал и несколько центральных газет.  Положил все это добро на угол стола, ближний ко мне, предлагая взять.

– Надо… это… гм… нам открывать… кхе… новые  рубри…. Рубрики… Вот, подумайте…

Он хотел еще что-то сказать,   но решил, что с меня  хватит и одного его слова «подумайте».

Я взял журнал, газеты – и там и там были отчеркнуты поля статей об экономической реформе.

Редактор  потянулся к телефонной трубке.

– Позовите… это… Дмитрия Григорьевича, – попросил он меня.

В комнате все находились на своих рабочих местах, за столами, слева направо: Багиш Малаевич, Тамара, Нина Петровна, Дмитрий Григорьевич.  Миша  сидел на подлокотнике гибрида и что-то рассказывал.

– Дмитрий Григорьевич, вас Александр Кузьмич  зовет, – сказал  я. Все смолки, уставились на меня.  Дмитрий Григорьевич недовольно нахмурился, на какое-то мгновение упер взгляд  в свой стол,  потом сказал, ни к кому не обращаясь:

– Меня? – и ворчливо добавил:  –  С утра пораньше.

Миша  застыл с улыбкой, переводя взгляд с меня на Дмитрия Григорьевича, ожидая, какое он  примет решение. Улыбка как бы была схвачена стоп-кадром и должна была перейти в смех, после того, как разрешится ситуация. Дмитрий Григорьевич  скомандовал Мише.

– Давай!.

И Миша продолжил:

–  Я учился в Баку в русской школе, хотя до школы говорил в основном по-армянски. А русский язык нам преподавал азербайджанец.  –  Миша встает с гибрида, берет со стола Дмитрия Григорьевича его очки, водружает на кончик носа, подтягивает  штанины почти до клен, изображая героя рассказа. –  «Э-э, кто сегодня у  клясе? – Миша перешел на изображение «кавказского акцента» –  Суренчик, где ты? Есть, подлец. Суренчик, иди к доске! Напиши мне на доске  большое «а» маленькое». Суренчик  пишет почти во всю доску… – Миша   в воздухе проводит фигуру, изображающее огромное «А-большое». –  «Суренчик, я тебя что просил?   А-маленькое». Суренчик говорит: «Вы просили а-маленькое большое».   «Я  просил большое    «а-маленькое».    а- маленькое!» Суренчик стирает    огромное «А» и рисует  точно такое же, но чуть поменьше. «Сурен,  а- маленькое!   Ты не понимаешь? а-  маленькое». Сурен стирает   очередное А, и пишет А, но совсем маленьким.   – Миша почти присев на корточки возле воображаемой доски пишет в воздухе едва различимое  А.  Выпрямляясь, в образе разгневанного учителя: – «А маленькое! А-маленькое, подлец.  Суренчик, напишешь «а маленькое», пять поставляю.  Не напишешь – поставлю единица, пожизненно!»

Миша победоносно обозрел хохочущую аудиторию, вернул очки Дмитрию Григорьевичу

Мне показалось, что, рассказывая, Миша время от времени обращался ко мне, проверяя мою реакцию. По-моему, ему хотелось произвести   впечатление хорошего  рассказчика на нового человека.

Произвел.

Дмитрий Григорьевич достал платок, вытер глаза. Покачал головой, резко сменил выражение лица на серьезное и пошел к редактору.

–  Так, –  произнес Багиш Малевич. – Теперь,  пожалуйста…  – Он повернулся ко мне. – У нас с  десяти до двенадцати принят  «час тишины».

Сказав это, Багиш Малаевич нелогично хохотнул, одновременно вскинув в удивлении  брови.

–  Почему час тишины длится два часа? – спросила Тамара, и тоже метнула в мою строну взгляд.

– Всё, тишина, пожалуйста, – сказал  Багиш Малевич, делаясь серьезным, и уткнулся в бумаги перед ним.

Я принялся  листать подборку материалов от редактора. «Боже, куда лезу?!  – билось у меня в голове. – Я же в этом ни фига не понимаю».

Незадолго перед описываемыми событиями в  Москву приехал   Леонтьев, вроде бы,  отец научной организации труда, во всяком случае, так его представляли нам  советские средства информации, и вся страна кинулась создавать на своих предприятиях  отделы НОТ,  появилась масса литературы.  Газеты описывали сказочные последствия экономической реформы.   Реформы возглавил Косыгин.    Народ считал  его   в Политбюро человеком случайным, ну или не случайным, а исключительным. Считалось,    что он отличный хозяйственник и к политике не имеет отношение, ему даже приписывали  подковерное сопротивления идеологическому идиотизму. Поэтому в  реформы поверили,  я в том числе.  Экономика –   не идеология.   Идеология   уже мне  обрыдла,  впрочем, как всем или почти всем,   а   экономика – это  уже  что-то новое в общественном сознании,  суверенная его часть. Как важный специалист в командировке, которому позволительно не подчиняться местным властям.    Я  считал,   раз в экономику пришла наука, которая должна вытеснить идеологию,  значит, все станет почти, как при капитализме. Не самим капитализмом, а  «как при капитализме». Преимущество социализма не оспаривалось. Само слово «социализм» мне  было   родным, солнечным (может, от утопии «Города солнца» Томмазо Кампанеллы),  а «капитализм» – чужим равнодушным дядей. Возможно,  заслуживающим уважение,  но не желанным, потому что не любящим меня. Мы же все воспитывались в братском отношении друг к другу. К тому же это соответствовало моей потребности.

Вернулся Дмитрий Григорьевич. Переступив порог, он сдернул очки с переносицы, посмотрел почти невидящим взглядом на меня, вспомнил, ради чего смотрел, и положил на стол несколько листков, исписанных рукой.

– Это вам, – сказал коллега   и пошел к своему столу.

«ОТ ВСЕГО ПОНЕМНОГУ».

Почерк ужасный, каждое слово одолевалось с трудом, скорее по логике от предыдущего. «Совсем скоро вся страна будет отмечать юбилей Великого октября. И в сердце каждого из нас загорается огонек соревновательности: кто лучше встретит этот замечательный праздник. Какие трудовые подарки ты подготовил к этой  дате? – готов спросить себя  каждый член коллектива трикотажной фабрики №2  имени Максима Горького. Пройдемся по ее цехам. Слажено трудятся мотальщицы мотального цеха, выполняя и перевыполняя план. Не покладая рук в две смены работают наладчики  цеха, не давая станкам простаивать без дела. Особо отличились по результатам последней декады такие работники фабрики, как Г. Петрова, С. Захарова, М.Рабинович, Ф.Столетова, М.Михайлова, П. Закирова, Т. Ухов, сестры С. и Р. Шляустасы, В. Богданова (перечень фамилий шел до конца первой страницы) и многие,  многие другие    достойные труженики. Не менее ударно готовятся встретить юбилей великого октября и труженики    вагоноремонтного  депо.  Так например, бригада товарища К. Казимагомедова освоила сверх нормы три тяжеловесных поезда.  Выполнили и перевыполнили государственный план по заготовке и переработке овощей и фруктов  работники консервного комбината    им. К. Ворошилова. Особенно хочется выделить следующих товарищей: А. Сигалов, А. Краснопольский, М. Кудояров, Т. Амирова, Т. Костомаров, Б. Борисова, Л. Химичев, Д.Миров, П. Финкельштейн  и многие другие, заслуживающие всяческой похвалы со стороны руководителей города и уважения товарищей.   Успехи в соцсоревновании тружеников железнодорожной больницы….». Еще на четырех   страницах автор отметил  достижения мукомольного комбината, автобусного парка, успешное внедрение НОТ  на предприятиях (перечисляются)  и поздравил городскую санэпидемстанцию, награжденную  Почетной грамотой   здравотдела облисполкома.  Подпись  неразборчивая,     но читалась приписка: «ваш корреспондент».   В правом углу наискосок  другой рукой: «Т.Клод! Ознакомиться». Подпись тоже малопонятная, но я   догадался – редактор.

– У нас новый коллега? –  подала голос  Тамара. Дмитрий Григорьевич  сорвал с переносицы очки, закусил дужку, посмотрел вначале на Тамару, потом на меня, но ничего не сказал, снова окунулся в работу.

–   Да, – отозвался Багиш Малаевич. – Наум Изакович. Я правильно произнес отчество?

–   Правильно.

– Как-как? – переспросила Тамара, заранее предвкушая для себя  что-то,  что должно позабавить ее.

– Я знаю, у евреев есть имя Исаак, – Багиш Малаевич стал развивать знакомую мне тему. – У наших тоже есть Исааки, – поспешил он смягчить приговор евреям за их очередную странность. – Но Изакович я слышу впервые.

–    Бывает, – сказал я.

–  Конечно, бывает, – легко согласился Багиш Малаевич и фыркнул себе в усы. – Все бывает. Чего только не бывает у людей!

– Значит, Наум Изакович? – произнесла Тамара. А глазища у нее так и искрились. – Очень  приятно. А откуда Наум Изакович приехали-с?

– Из Риги, – неожиданно вместо меня отозвался Дмитрий Григорьевич. – Я в Риге бывал, один, правда, раз и то почти что проездом. По дороге в Таллинн. В Таллинне жил мой дальний родственник. Русский.  Рига красивый город. Его построили немцы. – В  последней реплике мне послышался вопрос, адресованный мне.

–   Наверно, – сказал я.

– Точно немцы. У них все фамилии заканчиваются так, как у немцев: берг, манн… еще как-то, сейчас уже не помню.

Очередной взгляд в мою сторону за поддержкой.

Я кивнул.

Это вдохновило Дмитрия Григорьевич на следующее погружение в историю.

– Они триста лет были под немцами, потом – еще сто под Россией.

Тамара явно заскучала, смотрела на Дмитрия Григорьевича,  пережидая своей очереди продолжить цеплять новичка.

– А так   – красивый город, – завершил свою лекцию Дмитрий Григорьевич.

Работать  ему уже не хотелось, потому  что он опять сунул дужку очков в рот и уставился на Тамару.

– Не знаю, не знаю, – сказала Тамара, как бы сомневаясь в достоинствах не столько Риги, сколько   моих. – Так, кто мне вчера звонил, Дмитрий Григорьевич?

–   При мне – никто. Женихи не звонили.

–  Редкий случай, – сказала Тамара.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Товарищи! Ну, нельзя так… Что за народ, чесссо.   Договорились же…

– Сам же и нарушаешь, – пробурчал Дмитрий Григорьевич.

Стало опять тихо.

Я вышел к Клаве прояснить, что делать с письмом, непонятно кому адресованным.

Клава долго  всматривалась в приписку редактора, недовольно морщась.   Наконец, просияв, сказала:

–  Поняла. Это тебе, дорогой.  «Т». – товарищу. «Товарищу Клод».   Александр Кузьмич спутал твою фамилию. Я ему подскажу.

–   А с текстом что делать?

– Чем он тебе не нравится? – Клава пробежала глазами первую страницу, перелистнула остальные.- Ну, и что тебя так возмутило?

–    Ты считаешь, нормальный текст?

–   Текст как текст.  Не понравилось? Напиши здесь:  «Ознакомился. В архив». И распишись. Я отправлю в  архив. Ничего, со временем привыкнешь.  У нас такие корреспонденции – через одну.   Всеми не пробросаешься  – нечего будет давать в газету.  Давай, подписывай, товарищ Клод, я оформлю.

Вышел Александр Кузьмич  с сонным выражением лица.

–  Александр Кузьмич, нашего нового товарища зовут не Клод, а Брод. Смотрите.

Клава повернула письмо к редактору.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ. Наш новый товарищ понял, к кому оно адресовано? Ну и отлично. (Клаве) Я поеду домой, что-то совсем неважно. (Мне) А вы  можете  заняться своими делами. До понедельника.

– А так мы в субботу работаем, – сказала Клава и посмотрела на Александра Кузьмича.- Вроде как.

–   Не вроде как, –   поправил  Александр Кузьмич.

–  Я  это  и имела в виду.

Александр Кузьмич ушел, Клава тут же вернулась к печатанью.

КЛАВА(не прекращая печатать)  Так что, гуляй, хлопец. И то, чего зря здесь торчать. Перекуси, водочки выпей по случаю.  Здесь рядом кафе, до угла и направо –    отдельная стекляшка.   С народом познакомился?

–   Вроде познакомились.

–   Ну вот, а ты волновался.

–  Я?

–  Нет? Значит я немного ошиблась.

Я взял со  стола  наугад номер газеты.

– Это старая, – сказала Клава.

– Не важно.

Я перешел через дорогу, свернул за угол и еще раз – на этом отрезке проезжая часть улицы разделена бульваром – два ряда деревьев и довольно узкий проход между ними.  По концам бульвара – две скамейки.

Улица была почти пустынной.  Изредка проезжали машины, но где-то там, отсюда их не было видно. Было слышно, как они грохаются колесами в рытвины. Вокруг одной скамейки сгрудилось несколько мужчин – там играли, судя по характерному стуку, –  в нарды.

Я отметил: отличное место, сюда я буду приходить.    В будни  одна скамейка, скорее всего, будет моя.   Место отдыха. Или  просто посидеть, подумать.  Да, надо купить  блокнот или записную книжку.

Сел на свободную скамейку.  Деревья неизвестной мне породы заслоняли меня от жары, густые кроны сходились почти надо головой, образуя сплошной   свод.

Развернул газету.  Первая полоса, шапка: «ПЕРЕДОВИКИ ПЯТИЛЕТКИ».  Справа небольшая подтекстовка  с фотографией: сварщик,  откинув щиток,  обнажил    лицо,  озаренное гениальной догадкой,  неизвестной читателю. Рука  в перчатке  держит   контактный стержень.  Только что, секунду назад он что-то к чему-то  надежно приварил и дает  фотографу запечатлеть  мгновение подвига. Под фотографией текст: «Деятельная подготовка ведется в цехах консервного завода   по подготовке оборудования и переработочных агрегатов к сезону. Много работы сейчас у ремонтников. Каждый болт, каждая гайка должны быть проверены… До предела загружен рабочий день электросварщика Виктора Фомина, который порученную работу выполняет доброкачественно,  значительно перевыполняя норму».  Чуть пониже заметка: «ОДИННАДЦАТЬ БЕСПОКОЙНЫХ СЕРДЕЦ». Читаю: «В коллективе детских яслей «Огонек» их одиннадцать. На всем хорошем, что  совершается в яслях, видны следы их заботливых рук. Во всех добрых начинаниях  чувствуется боевой задор молодых сердец. С восхищением отзываются мамы о воспитательнице….» Опускаю взгляд в конец: кто автор?  Подпись: В. Колкая.

«Ё… твою мать! – ужаснулся я. – Да я так никогда в жизни не смогу написать!»   «Чувствуется боевой задор…  видны следы их заботливых рук…   до предела загружен!» Откуда у людей берутся такие замечательные слова?  Я примерил на слух оборот « с восхищением отзываются», как будто это  написал я.  У меня в жизни не было случая, чтобы я «с восхищением отозвался» на чьи-либо «следы заботливых рук».   Сравнение с неизвестной мне журналисткой  вызвало во мне чувство неполноценности.  Опять мелькнула предательская мысль: откажись, пока не поздно!

 

6.

Вечером случился  скандал.

Вначале мы пошли с Аликом погулять по городу.  К  нам присоединились два его приятеля,   Валера и… второго забыл, как зовут. В кепке. Поскольку больше он не появится, то и ладно.  Валера хромал – одна нога была  в повязке  с сандалиной, подтянутой к ступне двумя ремешками.  Говорил почему-то в полголоса.  Валера, как выяснилось, услышал про меня от Алика, попросил познакомить. Он местный, но семь лет жил в Москве, окончил Плехановку,  недавно вернулся сюда. Пока не работает – на бюллетене и ждет  хорошую работу – директором ресторана или кем-нибудь в тресте столовых и ресторанов в областном центре.   А лучше всего – завотделом в горкоме партии, такие возможности у него есть (он сказал), надо только подождать.   Выпускнику Плехановки я обрадовался, как будто на чужой  планете встретил представителя родной цивилизации.   Еще мне понравилось,  что его совсем не смущает его внешний вид.  Второй вообще молчал, только улыбался на наши с Аликом шутки. Он  попался по дороге случайно.  Мне было хорошо, я чувствовал себя центром внимания. Пару раз останавливались выпить пиво, один раз у бочки, второй – на импровизированной шашлычном пятачке:  прямо на улице мангал со всеми делами, три столика. Взяли бутылку водки, по кружке пива и по шашлычку с зеленью. Валера  к еде почти не притронулся – сослался  на профессиональное отношение к ней,  только пил и пощипывал зелень.  Второй, в кепке (кепку он не снял)  тоже  не стал шашлыки есть – то ли за компанию с Валерой, то ли вообще скромничал в   обществе такого важного гостя, как я. В итоге мне с Аликом достались по две порции. Алика такой поворот  не смутил – не задерживаясь, принялся за  шашлык Валеры,  приказав мне:  бери вторую порчугу. Слово «порчуга» из армейского лексикона произносилось нами обоими с особенным удовольствием – вытесняло все, что легло между нами   за два года разлуки.

Выпили, как водится за службу и   своих сослуживцев, Алик с кем-то из них переписывался.    Потом за мою новую работу. Потом еще за что-то. В  итоге я прилично набрался, хотя когда признался в этом Алику, тот критически  осмотрел  меня, как будто примерял на мне обновку, и заключил:

–  По тебе и в армии никогда не видно было: пьян ты или трезв.

Это точно: странное свойство организма, пить тогда мог много,  хорошо держал. Мог выпить бутылку водки и – ничего, мозги работали, только легче обычного заводился на агрессию.

Потом пошли к Алику.

По дороге  я увидел, как   девица лет восемнадцати-двадцати  почти наполовину  согнувшись, потащила от уличной колонки   ведро с водой. Я оторвался от компании, подошел к ней.

–  Давай помогу. Где живешь?

–  Нет-нет, –  не очень решительно произнесла девица. Наклонив голову, она пошла мимо меня.

–   Давай помогу! – Я взялся за ручку ведра. Девица едва заметно  улыбнулась, склонила голову почти к груди и   засеменила впереди меня   вдоль забора.  Мои спутники стояли на противоположной стороне,  наблюдая за нами с насурьмленными физиономиями.

Девица  остановилась у ворот.

– Спасибо. Дальше – сама.

–  Давай донесу!

– Не-ет! – На сей раз в ее голосе послышалась легкая паника. Она схватила ведро и скрылась в калитке, даже не поблагодарив.

– Чего это она? – спросил я у Алика.

– Наум… – В голосе Алика появились наставительные нотки. – Так делать нельзя.

– Как?

– Так. У нас так не принято.

– Как,   не понимаю?

– Вот так. Это не твоя жена, не твоя сестра. Ее брат, если бы тебя увидел,  мог бы тебя зарезать.

Приятели  Алика согласно закивали.

– Так сразу и зарезать.

– Уважаемый, ты наших мест не знаешь, –  подал голос тип в кепке.  Хотя он больше остальных внешне подходил под жителя «здешних мест», говорил он совершенно без акцента. – Здесь с этим просто. Убил, посидел пару месяцев – смотрим: опять человек шатается по городу.

–  Это сущ-щая правда,  – сказал Алик, нарочно протягивая «щ», чтобы такой безыскусной шуткой  разрядить обстановку.

Валера  молчал, поглядывая на спорящие стороны.

Мы двинулись к дому.   Валерий, слегка прихрамывая, вернее – качаясь из стороны в сторону, взял меня под руку. Чуть наклонил голову к уху.

– Я тебя понимаю, – вполголоса сказал он. –   Первое время после института меня тоже много чего раздражало, хотя я здесь родился, прожил почти двадцать пять лет. Но за семь лет привык к другой жизни, другим отношениям. Общага, девочки… Эх! – воспоминания на несколько секунд вырвали его из    нашего общения. – Но сейчас мы с тобой здесь, и надо подчиняться здешним законам. Ничего не поделаешь. Везде так.

–  Это всего лишь ведро с водой, ребята!  Вы видели,   как она корячилась, чуть ли не лежа под ним?  За это резать?

–  Не за ведро, – пояснил Алик. – За то, что ты пристаешь к чужой женщине. Может, она чья-то невеста. Или жена. – Алик  скороговоркой непонятного мне  языка о чем-то  обменялся со своими приятелями.   Те так же ответили, предварительно немного поспорив между собой.- Вот, ребята говорят –  не жена, но невеста. И у нее два брата.  Наум, это не Рига. У нас все другое, правильно Валера говорит.

Дома,  оказывается,   нас еще ждал ужин, все по тому же поводу: приезд армейского друга. По реакции мамы Алика  было похоже, что   Валерий, тем более – второй в кепке,     на этом этапе уже не планировались, но раз  переступили порог, значит, автоматически становились желанными  гостями.   Оба  опять сидели за столом чинно,   вилками  клевали в тарелки как смольные девицы – чуть-чуть.

В комнату зашла сестра Алика, Сима. Я встал, предложил ей свой стул. Сима зарделась,   Алик посерьезнел.    Я   взял сестру за плечи, подвел к столу, посадил на стул. Она чуть посопротивлялась, но присела едва на краешек стула. Все замолчали, смотрели на Алика: что он предпримет. Я поднес сестре фужер с вином. Сестра замотала головой: нет, нет, не пью, мол.  Наум, сказал  Алик, оставь ее,  она не пьет. Пусть идет помогать матери. Сестра встала, я ее усадил на место. Пусть посидит с  нами, сказал я. Наум,  сказал   Валера, так не хорошо. Второй  молчал, но чувствовалось, что тоже не на моей стороне. Я стал заводиться. Слово за слово, я уже себя не сдерживал. Алкоголь подстегивал к развитию конфликта.

– Я не понимаю, почему современная девочка не может посидеть со своими друзьями, со своим братом за одним столом! – орал я.

–  Так не принято, – тихо сказал    Валера.

–   Чем ты лучше ее, черт возьми!   Или этот! – я показал на второго.

Вошла мама Алика, что-то сказала ему.  Алик довольно резко  ответил ей,  женщина вышла.

АЛИК.   Наум, в своем  доме ты можешь делать все, что хочешь.

–  Понятно: я не в своем доме.

Я выскочил из-за стола. Пиджак и кофр были в прихожей. Кофр стоял на стуле с откинутым верхом: утром, доставая приборы,  я его так и оставил. Пока  возился с кофром, из кухни вышла мама Алика. Тихо спросила:

– Куда ты, э? – Она вся сморщилась, показывая этим незначительность повода для каких-то решительных поступков.

– Всего доброго! – сказал я. Схватил кофр, пиджак и выскочил на улицу.

Что делать дальше, не знаю. Садиться на скамейку у дома обдумывать планы не стал: вдруг за мной побегут.

Пошел в сторону центра. Стараюсь идти ровно, хотя дается уже с трудом. Стоит чуть расслабиться – перед глазами все начинает плыть, ноги становятся непослушными.  На сей раз развезло основательно.  Ко всему один язычок  замка кофра все время выскакивает из зацепления, в обнажавшийся зев кофра выглядывали детали одежды.

Время еще было не такое позднее – чуть больше десяти, но улицы уже заметно опустели. Маленькие города, как маленькие дети: засыпают рано.

Вариантов развития у меня было немного. Первое: потянуло на вокзал. Не очень понятно, на что он мне – то ли все-таки определить кофр в камеру хранения, то ли прыгнуть в ближайший поезд в сторону дома. Второй вариант  – гостиница. Хотя бы переночевать. Поспать!  Потом…

Мне показалось, что за мной кто-то идет. Я остановился закурить, поставил кофр между ног,   развернулся почти назад,  якобы прикрывая спичку от ветра, который дул со стороны нижней части города.   (Но не настолько, чтобы  задуть спичку).  Трое парней не спеша, прошли мимо меня, бесцеремонно разглядывая меня и особенно кофр. Один из них, уже пройдя мимо, откровенно развернулся  и какое-то время так и шел, пятясь задом и что-то говоря своим спутникам.  В голове трусливо заметались  осколки   текста, который должен был   меня защитить от агрессии: «…журналист из газеты…    мой  друг  Алик,  земеля,  э!»

Ребята прошли, но тот, кто пятился задом, еще пару раз зачем-то повторил этот маневр.

Я увидел, что стою напротив городского парка. Парк – это опасное место для одинокого хозяина кофра с провоцирующей  желтизной. Но первый ряд скамеек выходил почти вплотную к тротуару,   я перешел через дорогу, сел.      Уже немного жалел, что так резко все повернул.  Хотя по-прежнему считал себя правым. Я помог человеку. Женщине!  Молодой. Ну да, есть в этом порыве какой-то подтекст, кроме просто помощи.  Все отношения между мужчиной и женщиной – с этим подтекстом. Скрывается это или не скрывается. От этого они не делаются  аморальней. Я вообще физически  не переношу, когда вижу женщину, таскающую тяжести.  А эти  говнюки, наверно,  относятся к этому спокойно. Так кого из нас надо резать? К тому же я гость,   Алик   мог бы  и  подыграть мне…

– Эй!

Я открыл глаза: надо мной возвышался сержант милиции.

Оказывается, я  уже начал засыпать с кофром в обнимку.

–   Привет! – сказал я.

–    Вы что здесь? – спросил сержант.

–  Вот …присел… ждал приятеля…, – засуетился я, чувствуя, как стремительно заливаюсь  краской.

– Какого приятеля?

Чтобы дать себе секунду  придумать, что врать дальше, я  посмотрел на часы. Присвистнул, как будто уже все проворонил.

–  Насчет квартиры.

–  Приятель с вокзала?

– В каком смысле? – Я не сразу сообразил, что сержант подбрасывает мне достоверный сюжет.

–  Тут у нас много таких приятелей. Задаток не брал?

– А… Нет! Я понял, понял, сержант. Мне он тоже показался подозрительным, хотя, вроде… молодой, улыбчивый. – Я приготовился  описывать образ Гота.

Сержант кивнул на кофр.

– Твой?

–  Мой.

–   Открой.

Я  представил, как сейчас начну возиться с замком, он опять закапризничает, сержанту  откроется радостная истина, что он  застукал  вора с поличным… дежурка… КПЗ…  и так далее.

Но замок неожиданно легко подался.

–  Пожалуйста.

Старшина заглянул в кофр, потоптался на месте, видимо, соображая, какие дальнейшие действия он должен предпринять по инструкции. Но что-то в их последовательности оказалось нарушенным, например, вначале надо было спросить: что там? А как теперь доказать, что я открыл свой кофр?

–  Документы можно?

–  Ради бога.   –  Я достал паспорт.

–  Из Риги, –  с уважением отметил  сержант, листая паспорт.  – Занесло.

– Приехал работать.

–  Работать?

– В газете.  «ЗНАМЯ КОММУНИЗМА».

– У Александра Кузьмича? Знаем  такого. А  все-таки, поясните мне, пожалуйста… – Он   еще не знает, что я должен ему пояснить, а я уже пожалел, что сказал про газету.  Если эта истории  начнет развиваться, свяжутся с редактором, тогда всё,  кранты всей моей затее.  –  Вы собираетесь здесь  ждать своего приятеля всю ночь?

– Нет, сержант, хорошо, что ты меня разбудил. Спасибо.  – Решительно встал, подхватил кофр подмышку. – Все к одному: и ручка сломалась. Чувствую, что до утра придется перекантоваться в гостинице. – Мне понравилось, что   слово «перекантоваться» выскочило раньше, чем «переночевать» – первое   социально ближе сержанту. –    Ближайшая здесь…

–  От вокзала наверх к центру. Недалеко.

–   Так я пошел? – Я протянул руку за паспортом.

Сержант, прежде, чем вернуть паспорт, несколько раз похлопал им по своей ладони, все еще чего-то прикидывая, в конце концов, сказал:

– Будьте осторожны. Наш город не простой. Это –  не Рига.

– В Риге тоже не просто, – сказал я.

Я  шел в гостиницу и   шлифовал убойную, как мне казалось,  фразу, которая должна будет открыть мне двери гостиницы: « Девушка, дело в том, что я с этого дня… рифма! Я – сотрудник  вашей… нашей газеты…  с этого дня мы  обречены с вами видеться…»

Дверь  была закрыта. Я стал искать кнопку звонка, но не нашел, и постучал. Вначале я стучал энергично, а потом все более деликатно:  если там все уже спят, а я буду ломиться,   меня не пустят назло. А если буду стучать, как и положено интеллигентному человеку, ко мне и отнесутся соответствующим образом. Но на интеллигентный стук никто не отзывался, и я грохнул кулаком по перемычке между стеклами. Через минуту-другую в  стекле появилось заспанное лицо старухи. Она молча впустила меня, закрыла за мной дверь, так же  молча прошла  к длиной скамейке в холле и тут же заснула. Окошко администратора было задраено дощечкой, а стеклянная перегородка закрыта занавеской. Откуда-то вяло сочился свет, видимо дежурный. Я поднялся  на несколько ступенек, свернул в коридор со множеством дверей. На первой было написано «дежурный администратор». Я снова постучал, но уже совсем робко   – проникнув в помещение, я уже обеспечил себе крышу над  головой. А если я раздразню администратора и мест не окажется, она просто выставит меня на улицу. В щель я  увидел, что в комнате зажгли свет. Дверь открыла женщина средних лет, с шалью на плечах,  явно не та девушка, для которой я отрабатывал убойный  текст.

–   Добрый вечер,  – произнес я, стараясь скрыть, что   пьян, хотя от меня, скорее всего, разило,  потому что женщина чуть отклонилась. –  Дело в том…

–   Паспорт!

–   Вот так сразу?!

–  Давайте,  давайте.

Через пару минут я уже входил в двухместный номер. Вторая постель была пуста. Я бросил вещи на пол и,  не умываясь, бухнулся на постель. «Немного полежу», –  подумал я.

 

7.

На улицу я выбрался в полдень. В гостинице утром спохватились,   что пустили постояльца ни за здорово живешь,  и, сославшись на какую-то  делегацию, которую ждут с минуты на минуту, выставили меня вон.

Я закинул пиджак за спину, кофр – подмышку (ручка уже потянула «мясо», требовался срочный ремонт) и вышел.

Возле гостиницы  –  туристический автобус, облепленный беззаботно галдящими туристами.   В какой-то мере это восстанавливало меня в гражданских правах и утешало самолюбие: я уступил место некоей организованной структуре, более мощному сопернику,  а не проиграл более слабому – дежурной администраторше.

Я  дошел  до редакции, увидел   Клаву. К ее ногам жался   вчерашний   пацаненок. Клава произнесла вместо приветствия:

– О! –  Потом  шлепнула своего сына: – Ну-ка пошел гулять! – после чего вперевалочку пошла через дорогу ко мне.

– Чего случилось? –  спросила она, открывая дверь.

–  Ну, вот так… – Распространяться в подробностях не хотелось.

–  Бывает. – Клава устроилась на своем рабочем месте. –    Это все ерунда.     Жив-здоров – остальное само прилепиться.  Где-то у меня была подходящая для тебя площадь…

Достала из ящика стола телефонную книжку, полистала ее.

– Я смотрю: никого, – сказал я.

– Кто где. На объектах. – Клава выделила «объекты»,  то ли подчеркивая их важность, то ли иронизируя. – А ты   пока можешь гулять. Я знаю,…-  Клава  понизила  голос и даже поозиралась по сторонам, –  что твою  кандидатуру одобрило начальство.

–    Какое начальство?

–  Какое-то.  Какое положенное в таких случаях. Не знаю. Может, Нелли Дмитриевна. Может, еще кто повыше.

–    Кто такая Нелли Дмитриевна?

–   Завотделом промышленности и строительства горкома. Знаю,  что Александр Кузьмич ходил куда-то, докладывал.  В горком, наверно, куда ж еще?  Так что все должно быть в порядке. Если он сказал, чтобы  в понедельник я подготовила приказ о твоем зачислении в штат, то как ты думаешь?  С испытательным сроком, правда, но это так принято.

Это была приятна информация: мной уже интересуются, обо мне кто-то хлопочет, меня оценивают, признают.  Хотелось уточнить, в каком качестве меня берут, но, чтобы не расстраиваться, не стал. В конце концов, если я не выдержу испытание, какая разница, в каком  это будет качестве?

КЛАВА (в трубку)   Дуся? Или кто там –  Маша? Ну-ка дай мне 3875 … (Мне) Запоминай. Может, это будет твоим телефоном. (В трубку) Анаид,  ты, что ль? Привет, Клава. Голос чего-то твой не узнала. Не болеешь? Ну, слава богу. Слушай, тут к нам приехал на работу хлопец один. Симпатичный. Очень даже симпатичный, на мой вкус.     Но дело   не в этом.  Ань, как у тебя с твоей пристройкой? Свободна? – Клава делает мне страшные гримасы, означающие попадание в цель. – Так и отлично. Я тебе его пришлю? ( прикрыла трубку) Сегодня можешь?

Я кивнул.

– Да хоть прямо сейчас. Вот он, красавчик, торчит передо мной,    глазками хлопает  от счастья.

Клава положила трубку.

– Дак и все проблемы. Сейчас иди… – Она быстренько написала на листочке адрес. – … вот сюда. Хорошая семья, приличная. Азербайджанцы.   А мне-то какая разница, скажи, да? Была бы крыша над головой. Чемодан свой можешь пока оставить у меня.  Никто его не съест. А если хочешь,  могу порыться в твоих вещах – может, чего зашить-постирать.   И в дальнейшем… Не стесняйся. Пока у тебя не появится какая-нибудь краля, которая согласится тебя обштопывать да обмывать.  А вечерком тебе надо  развеяться. Например, пойти на концерт, какие-то гастролеры к нам прикатили. Хорошие нас особо не жалуют, но чем черт не шутит. По-моему, во Дворце культуры железнодорожников.  Может, понравится. Интервью возьми. Будут у тебя первые сто пятьдесят строчек. Я  тебе сейчас и пропуск выпишу, Александр Кузьмич уже подписал.

Клава достала из ящика стола   красную корочку с золотым тиснением «УДОСТОВЕРЕНИЕ». Вы не представляете, как «забилось мое  сердечко». В кавычки взял не потому, что иронизирую или такого не было,  а просто потому,  что не смог найти достойного  определения тому, что происходит со всеми нами в такие ключевые моменты.  Красная кожа (коленкор на самом деле) и золотое тиснение слова «Удостоверение» для советского человека было пропуском почти всюду. Эта корочка не только   удостоверяла его  расширившиеся возможности,  –   с ней он как  будто выходил на люди с бойцовой собакой возле ноги.

Клава  достала из ящика печать, хлопнула ею по моей физиономии в удостоверении.

– Вот теперь живи.

 

Дом, указанный на бумажке,   прятался за высоким забором. Я не сразу  заметил калитку – она почти сливалась с забором.  Звонка не было – сигналом была висячая ручка.

На стук вначале залилась лаем псина, потом женский голос усмирил ее, потом  вышла хозяйка, Анаид.  Руки под передником, улыбается. Ждала.   Гостеприимно пропела «здравствуйте-здравствуйте» и повела смотреть мое жилье.

К телу дома было пристроено помещение с отдельным входом, к которому было приставлено деревянное крыльцо с тремя ступенями.      И всё, сразу за дверью – комната.   Хозяйка повозилась с ключом, открыла дверь, первой вошла в комнату, осмотрела  ее, как будто сама собирается взять ее в аренду,  и сказала, довольная выбором:

– Хорошая комната. Всем нравилось.

Мне комната  не понравилась. Длинная, как салон трамвая. Одно окно в торце, дальнем конце комнаты.  Вдоль левой (от входа) стены стояла железная кровать, вдоль правой – стол с одним стулом. Второй стул стоял в углу комнаты.  Посредине комнаты была проложена дорожка –  видимо,  по замыслу хозяев, должно было добавлять ей жилого уюта.  Напротив двери было окно – в  таком пространстве жилец должен чувствовать, что ему негде  укрыться от неприятности, а военный  отметил бы: хорошо простреливается. Лично у меня еще сработал  комплекс сквозняка: я, как француз, реагирую на них мгновенно.  (Про французов я откуда-то вычитал, не вдаваясь в природу этого их свойства. Мне уже начало казаться, что по комнате   гуляет легкий ветерок).

Окно надо завесить, подумал я, это придаст всему пространству логическую завершенность.  Дома у себя в комнате я тоже завешивал окно какими-то непрозрачными тряпками и работал при настольной  лампе.  Но это уже для полной изоляции  от внешнего мира. Сама  подготовка к ней уже заряжала на работу. (Правда, и обязывала, что потом долго мешало приступить к собственно работе, ради которой и мастерилась изоляция).

– У вас есть одеяло? – спросил я хозяйку.

– Зачем одеяло? – искренне удивилась хозяйка. – Сейчас тепло.

Я бросил взгляд на кровать – она была аккуратно застелена, две большие подушки одна на другой, какое-то легкое покрывало сверху. Одеяло не просматривалось. Так,  мало того, что здесь будет гулять сквозняк,  еще и спать почти голым.

– Вообще нет одеяла?

– Зачем нет?   Есть, как нет? Надо одеяло? Сейчас принесу. Есть, есть одеяло, – продолжала хозяйка, уже обращаясь к ступенькам крыльца, по  которому спускалась.

Я присел на кровать и тут  же стал валиться  набок: видимо пружины были такими высокими, что амплитуда колебаний была не только вертикальной, но и вбок. Вдвоем,   если что, на такой  не удержаться У меня уже был опыт   – в институте, в колхозе,  когда  я после работы бегал   к учительнице местной школы, у нее была такая кровать.   Парная  эквилибристика. Весь интерес уходил на то, чтобы поймать баланс. Но как-то справлялись, даже весело было.    Во сне, правда, контроль  ослабевает. Когда однажды я задремал, пока учительница мастерила что-то на кухне, я  свалился на пол.

Вошла хозяйка, в  руках – одно одеяло.  Я пожалел, что не сказал, что второе   мне нужно для окна. Теперь просить   постеснялся.  Я заметил: когда мне что-то нужно, но я заявляю об этом не сразу,    твердо, почти безапелляционным тоном, то спустя несколько секунд мешканья,  я уже не в состоянии и рта открыть.   Почему-то требование, даже самое справедливое  за эти несколько секунд перерождаются в унизительную просьбу.

Воспользуюсь  покрывалом, решил я, оно плотное, непрозрачное. Но настольная лампа нужна.  Объективно, если мне нужна лампа, пошел и купил ее.  Но это дополнительная трата. И потом что – таскаться с лампой?

–  Еще мне нужна настольная лампа.

– Лампа есть, – говорит хозяйка,  указав на люстру.

– Мне нужна настольная.

Хозяйка не меняя улыбки, несколько секунд смотрела на меня, затем повернулась в сторону открытой двери.

–  Миша!

На крыльце  появился муж хозяйки, кивнул мне.   Она что-то быстро-быстро сказала ему на их языке, на что хозяин  изучающее  посмотрел на меня, потом сошел  задом со ступенек крыльца и исчез.

–  Сейчас принесет, – сказала мне хозяйка. – В  сарае  есть.  Скоро будем  кушать.

От слова «кушать» мой рот наполнился слюнями. Есть хотелось, но смущало два обстоятельства: неудобно вот так сразу  принимать приглашение и не очень понятно, какие последствия от своего приглашения ждут сами хозяева.  Их радушие  настораживало.

Накрыли на столе во дворе. Время было еще не очень обеденное, но хозяев такие формальности, видимо, не смущали.

Я не знал, как повести себя. Говорить «мне неудобно, я… тратили-ватили» было глупо. Отказываться категорически – почти обидеть хозяев. Поставить между нами  заслонку. Не хотелось начинать с этого. Чего-то добавить к столу не было.  Решил так: с первой получки, ничего не говоря, приволоку в дом разной вкусности, отплачу. Я человек благодарный.

Я сошел  во двор, потянулся сладко (чуть фальшиво, правда), сделал несколько махов руками, как будто только что ступил в новый день  и меня, кроме свежего воздуха и веселой энергии, бурлящей в молодом организме, в данный момент ничего не волнует. А, черт, будь что будет! Посмотрим, куда пойдут развиваться события.

Еды было много: какой-то суп из баранины, шашлык, соленья, гора зелени. Водка. За столом, кроме меня, были хозяин и сын – парнишка лет пяти-шести. Сел не для того,  чтобы поесть, а чтобы удовлетворить свое любопытство: в доме появился новый человек. Все, что он делал, – чтобы привлечь  внимание гостя.

Хозяйка обслуживала,  приговаривая  с каждым новым подходом к столу:

– КушИйте, кушИйте! Вы совсем не кушИите.

– Я кушаю, кушаю, – отбивался я.

(Я  заметил, что у местных слово   «кушать» заменяет  «обед», «ужин»… «завтрак» я вообще что-то ни разу не слышал. Любая еда – это всегда «кушать».  Намек на выпивку тоже оформлялся словом «покушать».  Если тебе предлагают «немного покушать», значит, точно приглашают хорошо посидеть с выпивкой).

Ели почти  молча. Иногда хозяин напоминал мне о том или ином блюде, на что я неизменно отвечал глубоким, сколько позволял стол,  поклоном:   мол, я уже или знаю, знаю, сейчас отведаю. Пацаненок беспрерывно тянулся к какому-нибудь блюду, перед этим взглядом ожидая не то одобрения, не то запрета отца. Одобрение – понятно; запрет добавлял бы остроты к процедуре застолья: парнишка все равно таскал бы еду, но уже  назло запрету.  Мне было задано несколько вопросов насчет того, откуда я и кто по профессии.  На Ригу он несколько раз уважительно покачал головой.

– Рига – красивый город. –  Кто б сомневался, что будет такая реакция. – Там хорошие шерстяные вещи.

Я утвердительно покивал, хотя, по-моему, об этом достоинстве  родного города слышал впервые.

– Хозяйка сказала, что будешь работать в нашей газете.

Я    опять покивал.

–  Мы выписываем, –  сказал хозяин.

–  Мм? – Я еще не знал, что наша газета идет только по подписке, не продается, поэтому информация хозяина мне, как будущему сотруднику газеты, польстила.

– Ты кушай, кушай, – завершил исследования хозяин. – И немножко выпей тоже.

Я  не стал отказываться.

Чуть позже почти незаметной тенью стала за моей спиной дочка. Я ее появление почувствовал, обернулся – стоит на углу дома. Улыбается. Вполне ничего, отметил я. Лет восемнадцать-девятнадцать, еще с косой.  Кивнула мне, что-то спросила отца, тот отмахнулся. Перед тем, как исчезнуть за углом дома,  одарила меня улыбкой непонятного мне содержания;  теперь я уже должен буду во всем искать еще  какой-то смысл,  кроме обычного   зова  женщины мужчине.

– Дочь,  – сказал  хозяин.

– Я понял, – ответил я.  Хотел добавить «красивая», но сдержался: мало ли, что уловит в моей интонации    хозяин.

Становилось скучно. Как раз тот случай, когда  между мной и собеседником возникает нечто, не позволяющее собеседникам ни сблизиться, ни разбежаться   в разные стороны.   У меня было право  встать и, сославшись на усталость или необходимость обустраивать новое жилье,  уйти.  Но пока в такую комнату   меня  особо не тянуло. Во дворе было тепло, и двор ни к чему не обязывал: ешь, пей, чувствуй себя свободным человеком. Перспектива балансировать на пружинах отбивала желание поспать.

–  Вещи я привезу чуть позже,- сказал я. Хозяйка согласно кивнула. –  Или завтра. Как получится. Потому что вечером у  меня интервью. – Мне понравилось, как прозвучала последняя фраза   из моих уст.

Я  даже подумал, что сообщения  об интервью достаточно для того, чтобы я уже не чувствовал себя должником этим милым простым людям. Но ни хозяин, ни хозяйка, ни тем более несмышленыш даже ухом не повели,  и у меня возникло подозрение, что слово «интервью» над  этим двором зазвучало впервые.

Потом я пошел в комнату. После трех   рюмок  потянуло на сон.

Я постоял   над кроватью, соображая: залечь основательно,  как бы подбивая итог  важного этапа в моей жизни, или просто прилечь. В конце концов, откинул покрывало, простыню, разделся и… почти моментально уснул.

Дверь  осталась открытой.

 

Проснулся, услышав  как кто-то вошел.

На пороге стояла хозяйка    с виноградом и двумя грушами на подносе.

– Кушайте, пожалста, – сказала хозяйка. Поставила поднос на стол. – Посуду я потом заберу.

Надо сразу обо  всем договориться, решил я.   Когда плачу, сколько,  столоваться… не столоваться.  У западных классиков, которыми я тогда увлекался, часто встречается слово «пансион». Оно у меня  ассоциировалось с домашним уютом для постояльцев и одновременно полной их независимостью от него. Как раз то, что мне хотелось испытать на собственной шкуре

Я постучался на половину хозяев. Вышла хозяйка: «Заходите, заходите!»    Хозяин сидел на веранде. Смотрел телевизор. Я сказал, что мне неудобно такое внимание ко мне. Мол, за еду я платить пока не могу… «Какой платить? Зачем платить?» – запричитала хозяйка.

– Э, слушай,  – начал хозяин, – так не хорошо.  Гость в доме, как не дать покушать? Я приду к тебе в гости,  ты что, оставишь меня голодным?

– Конечно, нет, –  почти радостно согласился я. – Но мы не договорились, сколько. Вифель? – зачем-то   добавил я  по-немецки.

Хозяйка обменялась взглядами с хозяином.

–  Много не возьмем. Не волнуйтесь. Мы никогда много не берем.  Если человек нам не нравится, мы вообще не пускаем. А если нравится…

«Пускаем бесплатно» – домыслил я за нее.

-… всегда можем договориться.  У нас до вас полгода жил человек, гео… гео…

– Геодезист, – помог хозяин. – Все время в экспедиции, дома почти не бывал. Очень остался доволен. Уезжать не хотел.

–  Не волнуйтесь, – сказала хозяйка, –  все будет хорошо.  Мы вас  не обидим. Мы никого не обижаем.  Зачем обижать? Не надо никого обижать.

Ладно,  подумал я, не буду занудой. Милые люди.

 

8.

Концерт  начался не в семь, как я думал, и как это водится у нас в Риге,  а в шесть. Так что ожидаемой толпы у входа, которую я должен был рассечь  с помощью своего всепроникающего  удостоверения, не было.

Билетерша у входа в фойе тоже не оказала сопротивления:  только чуть привстала навстречу мне со стула,  но я бросил: «Из газеты!» и она вернулась в исходное положение.

Зал был довольно полон, в темноте не сразу разгляделись свободные места.

Только что выступила певица, убежавшая за кулисы под аплодисменты, Конферансье стоял  посредине сцены, простерев галантный жест   в сторону убежавшей певицы.

–  Не будем скупиться на аплодисменты, товарищи.  Попросим эту замечательную певицу еще раз выйти к нам.

Аплодисменты вспыхнули с новой силой,  слева на сцену вышла певица, но далеко не пошла, стала в низком поклоне. После чего, когда зал затих, посмотрела   вопросительно на конферансье и тот, пригласил ее к микрофону. Аплодисменты.

Они о чем-то пошептались между собой,  конферансье объявил:

–  Композитор Владимир  Шаинский, поэт Онегин Гаджикасимов «Не спорь со мной». Исполняет наша очаровательная Изабе-е-е-ель! – закончил на высокой ноте  конферансье.

Аплодисменты.

Я  повернулся направо, налево – посмотреть, что за публика собралась, чей восторг я никак не разделял. Я уже примерно понял, что за концерт  привезли в город Д. заезжие гастролеры.

Я был человеком из Латвии, какое-то представление о хорошей эстраде у меня было.   Прибалтика  в то время  вообще считалась неким форпостом современной эстрады.  Раймонд Паулс (хотя еще не имевший всесоюзной популярности, но уже очень известный музыкант; все даже знали, что  он лечился от алкоголизма и успешно), джаз… –  в этом смысле.  Джазовый фестиваль в Таллинне с гостившим Вили Кановером, на котором я побывал незадолго перед приездом в город Д.,  давал  мне ощущение   приближенного  к элите   мировой эстрады, ее высшему уровню. Советскую  эстраду я вообще не любил, кроме отельных ее  представителей.  Москонцерт, Росконцерт представлялись мне больше фабрикой  промывания мозгов веселыми средствами, чем местом самовыражения – артистов и с их помощью зрителей.   Время от времени нам приоткрывали щелку в западную эстраду – в три  часа ночи после встречи Нового года и  мы могли представить себе, что собой представляет современная эстрада ТАМ.  Об этом уже многие писали, так что вернемся на наш концерт.

Я не заметил, как конферансье объявил следующего певца, какими регалиями он его представлял нам, – ухватил только странное для отечественной эстрады имя – Николо Джанетти.  (Может, я неправильно пишу его имя-фамилию, но такими они пошли в  нашу газету, у меня сохранилась вырезка. А теперь  чего уж менять…).

О таких, как Николо Джанетти первое, что  говорят: «хорош самец».  Высокий, слегка набриолиненные черные волосы, на месте не стоит, а нетерпеливо перебирает ногами почти в уанстепе.   Чем-то смахивал на молодого Мастрояни, но не в натуральном его виде, а в его исполнении примерно таких типов. И без обаяния его героев.

Николо держался на сцене довольно долго, песен десять. Видимо,   считался гвоздем программы, объективно так и получилось: после него конферансье вызвал на сцену остальных участников концерта. Зрители поблагодарили скромно:  чуть похлопали и потянулись к выходу. Но я это отнес не к тому, что они остались недовольны программой,  а к ментальности зала:  похоже было, что здесь не принято выставлять свои эмоции на показ  и  задерживаться без особой нужды.

Я  пошел навстречу зрительскому потоку,  к сцене. Все обращали на меня внимание, причем так откровенно, что для кого-то из   зрителей я вполне мог оказаться  завершающей точкой концерта. К  моему удивлению, некоторые     даже здоровались  со мной.

Я нырнул в проем рядом со сценой. В почти полной темноте стал искать выход за кулисы и первый, на кого   наткнулся, оказался Николо Джанетти.

–  Вы кого-то ищите? – спросил Николо, вытирая лицо салфеткой.

–  Кого-нибудь из  руководства вашего коллектива.

–  Вот руководство, перед вами.

Я представился, Николло стал извиняться за свой вид, не совсем подобающий для такого визитера, как я.  Я, соответственно,  ответил парой   любезностей (удивляясь, откуда они у меня взялись), сказал, что собираюсь написать о концерте.  В этот момент почувствовал себя упоительно важным, хотя немножко самозванцем. Я ведь  знать не знал, как и что  напишу, и  насколько прочно мое положение в  редакции.

Главное, наставлял я себя, поменьше болтать.

– Может, пройдем в гримерку? Там не очень … как сказать, но все-таки не вот так

В помещение, которое мыслилось, как гримерка, набилось человек двадцать – артисты,  еще какой-то народ. Кто-то не стесняясь, переодевался, почти оголяясь,    перекрикивали друг друга.   Место явно не для уединения, не для задушевной беседы интервьюера со своим героем, но мне понравилось. Царила закулисная  атмосфера, вторая половина высокой духовности.

– Сейчас мы что-нибудь сообразим, – пообещал Николо и на минутку исчез. Я стал центром внимания присутствующих. Ко мне никто конкретно не обращался, не цеплял, но все довольно бесцеремонно разглядывали меня. Молодые артистки уже в нижнем белье хихикали, поглядывая в мою сторону.   Мне захотелось быть с ними, в этом коллективе, в этой атмосфере   транзитной жизни, на колесах. Мое воображение уже готово было унести меня дальше от города Д. Как будто сам город  был всего лишь   временной остановкой. Как для этих симпатичных людей.

Вернулся Николо с початой бутылкой.

–  Закуска скромная, – он положил на  гримерный столик два бутерброда с колбасой, завернутые в писчую бумагу.

–   Ничего, –  сказал я.

–  Я – художественный руководитель коллектива, – сказал Николо Джанетти.

–  Я догадался.

–  Сам его создавал.

–  Да-а? – Похоже, что мой интервьюируемый подсказывал мне нужные вопросы, которые должен был задавать я. Но мне самому ни один вопрос пока не приходил в голову.

–  Если сам не проявишь инициативу, кто будет этим заниматься? Но вы  знаете,  как поступают в филармониях…

Он замолчал, уставившись на меня. Я   подумал, что  от меня ждут, чтобы я развил мысль,   как поступают в филармониях. Но я только многозначительно покивал, и Николо Джанетти  продолжил сам:

–   Собирают номера буквально перед концертом, перед поездкой – еще хуже! –   из тех артистов, кто свободен, и –  в   путь! Программу составляют, что называется, на коленке, в автобусе. У нас не так. Вы обратили внимание?

–  На что? – на сей раз не выдержал я.

– На сквозное действие. Название: «Пусть всегда будет песня!» пронизает все номера.   И конферанс подобран таким образом, что один номер плавно переходит в другой. По логике сюжета.  Это я уже подсказал конферансье, как постановщик программы.

Я ничего этого не заметил, но возражать не стал.

Николло Джанетти был значительно выше меня,  и все время норовил стать вплотную. Поэтому я невольно вынужден был отклоняться. В связи с этим  я отметил, что  брать интервью у человека, который  настолько выше тебя физически, не очень приятно. И не очень логично, поскольку берущий интервью, может считать себя  выше того, у кого он берет интервью.

Хотя   для высокого   Николо Джанетти я тоже некая высота,  до которой ему хотелось бы дотянуться. Не без моей, между прочим, помощи   о нем    узнает какое-то следующее количество людей. Это подымет  его в глазах окружающих, в его собственных глазах.

–  Вы когда напишите?

–  Завтра же и напишу, –  ответил я.

– Здорово.  Ну а вообще… Ваше  впечатление? От концерта и … мой репертуар.

Я почувствовал нечто новое в себе: власть над человеком.    Человек  зависит от моего благосклонного к нему отношения! Вот он, передо мной: в глазах –  просительный взгляд, он ждет, что это будет  что-то похвальное в его адрес.    Он не знает степени моего влияния на читателей, может, и на его судьбу, но я   наделен властью, которой в данный момент не наделен он. И он не сдерживая унижения,  спрашивает: «Как вам,  понравилось?»  Мне совсем не понравилось, но если я скажу, как есть, это может его мобилизовать, заставит выпрямиться в полный рост, развернуть ситуацию уже не в мою пользу, а мне этого не хочется.

– Репертуар нормальный, – сказал я.

– В филармонии  я единственный,  кто осмелился на такой репертуар и вот так его построить. Можете это смело пометить в своем материале. Я отвечаю, вам  любой подтвердит в коллективе.

–  Я и так верю.

–  Но вы ничего не записываете.

А я ведь про это совсем забыл!

–   Я никогда не записываю, – сказал я.

–  Тогда за творчество?

Мы выпили по большому глотку из не очень чистых стаканов, откуда-то добытых Николо, отщипнули по кусочку от бутербродов.

– А вы сможете мне прислать?

– Что именно?

– Материал. Статью. Что вы собираетесь написать.

Мне сделалось   неудобно за высокого Николло Джанетти, красавца, для  которого так важен был мой комментарий.

–  Без проблем, – сказал я.

– Вот адрес. –  Николо записал адрес на клочке бумаги, в которую были завернуты бутерброды. – Я пишу «до востребования», потому что все время на гастролях, когда вернусь, не знаю, в ящике скапливается.

–  Но здесь какому-то Николаю…

– Фамилия пусть вас не смущает – это моя, – перебил меня певец.-   Джанетти- мой сценический псевдоним.    Я такой же Николо Джанетти, как примерно вы.   Или я ошибся?

– Не ошиблись.

Он, видимо, ожидал, что на  моем лице расцветет радость   встречи с  соплеменником, но мне, честно говоря, никогда не нравилось такое  снюхивание.  Мне  казалось, что это  загоняет меня в резервацию.   Ну, еврей, –   что тут особенного?

– На псевдоним  вы похожи больше, чем на свою родную фамилию, – сказал я.

– Да? Все говорят. –  Кажется, он это принял   за комплимент. По-моему, это радует  почти всех евреев диаспоры. Непохожесть  вносит в наши  души покой, как гарантия, что наш самый выразительный недостаток в случае чего останется окружающими незамеченным.   –   Но   от своих корней я не отрекаюсь. Скажите, а как у вас, в  ваших краях – кто-нибудь уезжает?

–  Куда?

–  Как куда? Туда.

–  А, туда… Понятия не имею.

Он с недоверием посмотрел на меня, но настаивать на  информации не стал.  Мало ли, с кем разговаривает. Тем более, из газеты…

 

Домой я вернулся – было совсем темно. Света в окнах не было. Света вообще нигде не было. Хорошо,  в редких просветах туч  иногда проглядывала луна,  что-то  подсказывала мне.

Я стал  чуть ли на ощупь искать калитку.   Нашел. Калитка была закрыта. Это следовало ожидать:  мы с хозяйкой никак не договаривались на этот  счет.

По ту сторону забора вдруг раздался истошный лай.

– Цыц! – приказал я и, к моему удивлению, собака заткнулась.  Я прислушался: не разбудил ли хозяев. Днем я обратил внимание на поленницу, сложенную вплотную к забору, но пока еще   по эту сторону. Значит, можно с ее помощью перелезть через забор, обрадовался я.  Но стоило мне двинуться вдоль забора,  как пес   снова  зашелся в лае.   Я замер, пес замолк. Я сделал шаг – он зарычал.  Почувствовала, скотина,  что под нее   подлаживаются.

Я все-таки добрался до поленницы, осторожно поднялся над краем забора. Пес стоял точно против поленницы, смотрел на меня, наклонив голову набок. Как будто приценивался и к моим возможностям агрессии, и  куда разовьются    события.

– Пуси-пуси-пусеньки! – прошептал  я. Пес лаять раздумал,  только чуть пригавкивал с периодичностью в несколько секунд.

Я осторожно ступил на траву по ту сторону двора, на всякий случай держась за верх забора. Ступил второй ногой. Отпустил забор. Пес заурчал, но в его урчании я услышал уже не угрозу, а что-то вроде упрека на мое позднее вторжение.

Я прошептал какие-то ласковые слова и протянул к псу руку. Пес, виляя хвостом и пригнув голову почти к земле,  потрусил ко мне.

На крыльце появилась хозяйка в домашнем халате.

–  Прошу прощения. –  Я артистично приложил руки к груди.

–  Э, Наум, почему так поздно?

– Работа.

–  Так поздно –   работа?  –   не поверила хозяйка. Вполне вероятно, что она  уловила запах алкоголя.  –  Всегда так поздно?

–   Не всегда, но, может,    и позже буду приходить.  Вы не закрывайте калитку. Или дайте мне ключ.

– Не-ет, Наум,   так поздно не надо приходить. – На ее лице появилась страдальческая улыбка. –  Миша рано ложится спать, девочка тоже  уходит рано.  Собака лает. Соседи   рано ложатся.  Зачем беспокоить?  Спокойной ночи.

« Какое твое дело, когда я прихожу, черт возьми, – бормотал я.  – Мое жилье, что хочу, то и делаю. Это моя территория. Я не собираюсь  разводить   костер в комнате, мазать стены дегтем, рвать обои и рубить крыльцо на дрова для печки. Кстати, как, интересно, они собираются согревать эту практически летнюю пристройку, когда станет холодно?»

Я вошел в свою комнату, включил свет. На столе стояла прикрытая маленьким полотенцем  тарелка с  нарезанными ломтями домашней буженины, пол лаваша, стакан молока.

 

 

9.

Около восьми  я вышел из дома.   Небо было белесым, но уже чувствовалось,  что солнце начинает пригревать. Видимо, ночью собирался дождь, но земля была сухая и воздух легким.

Пес, виляя хвостом, подбежал ко мне с низко опущенной головой.

Я потрепал его по холке.

– Извини, –  сказал я, – побаловать тебя нечем.

На сей раз еды никакой не было. Я бросил взгляд на окна хозяйской половины – похоже, все уже разошлись.

Пес проводил меня до калитки.

– Пока, –  сказал я. – Вряд ли когда увидимся.

По дороге заглянул в чайную. Кроме коржиков,  присыпанных (давно)  орешками, и чая ничего не было. Но и не хотелось – все мысли только «где сегодня ночую?»  Запасной  вариант  – Гот, но это совсем последний, потому что рядом Алик, обиды на него уже никакой не было, но пользоваться его протеже –  показать свою несостоятельность.

– Ну, хлопец, тебе не угодишь, – сказала Клава, когда я пересказал ей свой ночной диалог с хозяйкой. – А как ты хотел? У людей свой режим, надо подстраиваться. Иначе ничего не найдешь.

Клава неожиданно для меня взяла сторону хозяев. Я это понял по тому, что    после моего рассказа она  склонила голову к машинке, переключаясь на рукопись, которую печатала.

Я стал доказывать, что в данном случае прав постоялец, то есть я, но быстро заткнулся, заметив, что Клава кивает только для того, чтобы не спорить со мной. Терять ее расположения мне не хотелось.

–  Ладно, что-нибудь придумаем. – Клава извлекла из ящика стола пачку листов с какими-то напечатанными текстами.- Вот тебе бумага для твоих опусов. На тексты не обращай внимание. Это старые тассовские материалы, у нас все  пишут на другой стороне. Да и то:  чего зря чистую бумагу переводить?   С бумагой в стране  проблема. Чистая  только у меня.  Чтобы в типографии не перепутали, что верстать.

Все уже пришли,  занимались кто  чем. Багиш Малаевич терзал бумагу стремительным бисером, Дмитрий Григорьевич что-то читал, Тамара с Ниной Семеновной  толкались возле канопе, наводя марафет перед зеркальным ромбом.  Куда-то намыливались.  На меня   уставились два зада – вертлявый Тамары и  спокойный к мужской аудитории – Нины Семеновны. Дмитрий Григорьевич крякнул, преувеличивая свою заинтересованность, провел ладонью по воображаемым усам. Женщины обернулись,  переглянулись,  прыснули,  но позиции не сменили.

– Вы еще бы в окно выставились, – сказал  Дмитрий Григорьевич, не то продолжая игривость, не то уже с упреком. В мужчине такого возраста желание и нравственность играют в непрекращающуюся чехарду.   Багиш Малаевич вскинул было лицо со своим обычным выражением  «за что страдаю?», но, увидев, за что, произнес:

–   Ого! – и посмотрел на меня, как мне показалось, с завистью: как будто мне преподнесли подарок, на который зарился он сам.

Я сел на место. Женщины обменялись каким-то репликами,  прыснули. Тамара  при этом бросила взгляд в мою сторону, из чего я должен был понять, что попал в поле внимания дам.

–   Так, мы уходим, – строго сказала Тамара.   Легкая блузка   открывала шею и ключицу. Блузку можно было просто сдуть дыханием перед поцелуем, а короткая юбка дразнила следующим этапом – вот-вот покажутся трусики. Но вид у Тамары был деловой, в полном противоречии с тем, к чему призывал мужчин ее наряд. Среди прав, предоставленных женщинам эмансипацией, она охотнее всего пользуется правом испытывать терпение мужчин.

В комнату вошла Клава.

ТАМАРА(пропела)   Клавдия  Федрна, если кто-нибудь  будет звонить, скажите, что мы  придем после обеда.

–   Если придем, – добавила Нина Семеновна.

–   Как же, – отозвался Дмитрий Григорьевич со своего места, не подымая головы.

– Мы идем по делам, – сказала Тамара в его сторону, чрезмерной деловитостью заглушая вранье.

КЛАВА.  Мне бы тоже    смотаться.  На часик, а?  Багиш Малаевич! Посмотреть, как там мой  шпингалет.

–  А что вы мне говорите?   У нас есть редактор, докладывайте ему.

–   Александр Кузьмич   вряд ли сегодня будет.

–  Э, опять его не  будет!   – воскликнул   Багишев, но тут же испугался своей смелости и зашуршал бумагами.

–  В понедельник, наконец, сдам своего шпингалета в школу, – объявила всем Клава, как будто закончился  срок подневольного контракта.

ТАМАРА. Ну, слава богу.

КЛАВА.  А то я уж думала,   придется еще год с ним мучиться. Теперь пускай в школе  повозятся с ним. (Мстительно рассмеялась)

НИНА СЕМЕНОВНА. Все обошлось, последствий  никаких?

КЛАВА. Нет, все, вроде тьфу-тьфу.   По крайней мере, так доктор сказала.

НИНА СЕМЕНОВНА. У  мальчиков бывают нехорошие последствия.    Бесплодие и…

ТАМАРА. Какие мальчики сложные.  (Хитрый взгляд в мою сторону)

КЛАВА. (Багишу) Так я потопала? Никому ничего срочного не надо?

Багиш Малевич на секунду оторвался от бумаг, помотал головой.

Женщины ушли, унося с собой островки свежести, и движение воздуха в комнате опять остановилось. Несмотря на  открытое окно, было тепло, хотелось   раздеться,    потопать босиком по полу, еще хранившему теплую влажность.

Дмитрий Григорьевич  с головой ушел в какую-то писанину, выпятив губу.

Я попытался сосредоточиться: с чего начать материал  о вчерашнем концерте? «С песней по жизни…» Ерунда. «Песня всегда с нами… с тобой… со всеми…». Первый лист полетел в корзину под столом.

Ко всему никак не мог сосредоточиться: внимание отнимали шумы с улицы – мальчишеские голоса, какая-то короткая перебранка двух женщин,  проезжающие машины.  Дома, перед тем, как сесть писать,  я задраивал окна двумя одеялами.   Помогало не очень, но так лучше ощущалось, что  я выделяю себе из мирового пространства небольшую часть, исключительно ради того,  чтобы заполнить ее своей литературой. Если заполнить  не удавалось,  в этом уже никого нельзя было винить,  кроме себя.

«Ну, уж с этой-то  ерундой  я должен справиться!». Я решительно встал, взял несколько тассовских листов   и пошел в кафе.

 

 

10.

Кафе находилось чуть дальше, за домом Алика, не так рядом, как говорила Клава, но недалеко и действительно единственное строение на открытой площадке. Называлось оно проще некуда – «КАФЕ».  По тем временам тоже было довольно смело и современно – подобные стекляшки только стали появляться, а слово «кафе» в обиход еще не вошло. В частности это «КАФЕ» еще при мне многие называли столовой, столовкой, хотя на столовую это заведение уже не было похоже, а на кафе – еще: смесь   буфета со столовой: меньший выбор блюд,  чем в столовой, и больший выбор напитков, чем в буфете.

Вошел.

За стойкой-холодильником орудовал низенький человечек с плутоватым лицом, на котором  он старался сохранить серьезность. Человечек находился в непрерывном движении, но чем именно он занимался,  видно не было, так как стойка ему доходила до верхней части груди. Иногда он вдруг замирал на месте, как будто в невидимой половине завязывал, не глядя,  узел, потому что в этот момент он смотрел в зал, в данном случае – на меня, так как в зале никого больше не было.  В меню рядом с дверью,  написанному от руки, было только «жаркое по-домашнему» и неразборчивая подпись.  Поймав мой  взгляд,  человечек кивком головы пригласил меня к стойке.

Я  подошел.

Бармен  вопросительно  вскинул брови: что будешь заказывать?

– Только жаркое? – спросил я. Человечек смиренно прикрыл глаза и  кивнул,  не прекращая завязывать узлы.

– Первого нет?

Человечек с тем же смирением отрицательно покачал головой.

–   А закуска?

Лицо человечка раскрылось, как объятие: это, пожалуйста. Я  подумал, что он немой. Проверить догадку можно было, спросив, что у него есть еще. Я спросил. Человечек вытянул шею в сторону прозрачного колпака холодильника, где мерзло несколько тарелок с закуской.

–  Садысь, садысь, – неожиданно произнес бармен. – Сейчас тебе все будет.

–   Но я  пока ничего  не заказал.

–   Не надо «заказал». Садысь. Я сам знаю, что тебе принести.

Мне очень хотелось узнать, что он там делает под стойкой, но сдерживало воспитание. Хотя теперь я ведь журналист, подумал я, надо начинать избавляться от всех ограничений, которые мешают добывать нужную информацию.

–   А что вы там делаете? – Я кивнул за край стойки.

Он словно ждал этого вопроса и тут же выпростал руку с тарелкой. Полотенце в другой руке я уже домыслил сам.

Я сел за   столик  справа, в углу, спиной к непрозрачной стене, боком к прозрачной.  Положил листы,  ручку. Подумал: не заказать ли мне грамм пятьдесят коньяка. Первый рабочий день, время – что-то около двенадцати, пустое кафе, на улицах тоже мало народу – все или по домам или на работе, а я  свободен, сижу в кафе, меня уважают только за то, что принадлежу какой-то явно избранной части общества.  Может, это расслабит, подтолкнет к работе.  Вспомнился главный в те годы образец для подражания настоящего мужчины – Эрнест Хемингуэй.  Работая в кафе, он   обычно  что-то попивал, успевая фиксировать в памяти достоинства напитка для будущих произведений.  О коньяке я подумал  и  как о начале приятного ритуала: каждое утро перед работой  выпить чашечку кофе с коньяком. Коньяк я  особенно не любил,   но   свою жизнь в маленьком городе мне захотелось связать с каким-нибудь милым ритуалом.

Подошел бармен. В одной руке у него была тарелка с горой зелени, во второй – два фужера и бутылка «Нарзана». Подмышкой – бутылка водки. Ставя все это на стол, бармен не сводил с меня взгляда, как будто ждал,  что в любой момент я внесу какие-то поправки в его действия.

–  Жаркое тоже будет. Поставил греть,  – сказал бармен, присаживаясь за стол. –    Как тебя зовут?

–   Наум.

–   Наум?

–   Наум.

Бармен изучающе осмотрел меня.

–  Меня  ТарИк  зовут. Ты жюрналыст?

–  Да.  Откуда ты знаешь?

– Знаю.

–  Неужели заметно?

– Замэтно. Канешно, заметно. Видел тебя в городе с моими друзьями.   – Бармен чуть плеснул   в свой фужер, я прикрыл свой  ладонью.

– Э-э, что такое? – рука бармена зависла над моей ладонью.

– Работа. – Выпить, правда,   хотелось.

– Немножко работе не помешает.

– Немножко?

– Совсем немножко.

– Даже немножко….

– Это правильно: человек  должен знать, что  ему нужно. Иначе  уважать не будут. –  Бармен поднял свой фужер.  – Ты заходи. Твоя работа рядом. Я всех знаю, они все здесь кушиют.  Твоего редактора знаю-ю, секретаря знаю-ю, Багиша знаю-ю, Дмитрия Григорьевича знаю-ю. Не будет денег – тоже захади, не стесняйся. Дмитрий Григорьевич  заходит, редактор заходит… Все заходят. Деньги – это тьфу! Человэк! – произнес бармен и помахал перед своим носом сложенными в щепотку пальцами. –   Откуда приехал?

–  Из  Риги.

–  Латыш?

–   Еврей.

–   Еврей? На местных не похож.  Европейский?

Я кивнул.

–  Я азербайджанец. Какая разница: русский-не русский, еврей-не еврей. Согласен?  Лишь бы человек был хороший.

–   Это точно.

–   А сейчас извини. – Бармен встал. – Люди придут, тоже хотят  кушать.

Тарик тоже не стал пить, но водку с фужером оставил и пошел к себе.

Я пристроил поудобнее листы. Закурил. Попытался сосредоточиться на вчерашнем вечере, вспомнил Николо Джанетти, в основном, как он нависал надо мной. Пожалел, что ничего не записывал, положился на свою память. И вроде все помню, все вижу, а нужных для этого слов нет.

Не удержался, перевернул посмотреть, что пишут апээновские и  тассовские коллеги.

«Болгарский народ свято чтит память русских воинов-богатырей…»

«Полигон физиков – фруктовый сад»…

«Маляр Тульской автобазы Олег Синельщиков изготовил малолитражный автомобиль.  Машина развивает скорость до 75 километров в час, обладает хорошей устойчивостью и маневренностью».

Вроде, ничего сложного.  «Вчера в помещении Дворца культуры, – начал я, –  в здании… во Дворце культуры… в Городском доме культуры…обладает хорошей устойчивостью, мать их!»

Это уже начинало   раздражать.  Если я на эту несчастную информации трачу  столько времени и сил,  как же буду справляться с серьезными материалами?! Где  в моей голове набраться слов на сто  пятьдесят строчек?  И  еще эта  ассоциация с великим писателем, моим любимчиком. Совсем чувствуешь себя полным ничтожеством.

Может, наоборот, надо выйти на улицу, выбрать какой-нибудь ее шумный участок, сесть где-нибудь, на виду у прохожих. Или не садиться, а придумывать текст на ходу. Чем быстрее идешь, тем лучше работает мысль. Я прочитал это у какого-то другого классика. А, у Ромена Ролана, роман «Жан Кристоф». Роман у Ролана… Ролан у романа…  Рулоны романа Ромена Ролана… Кажется, я придумал новую скороговорку. Рулоны романа Рулена  Рулана…

Я несколько раз повторил ее, запутался, рассмеялся, вызвав молчаливый вопрос у бармена: что, э?  Жестами повторил  предложение  выпить.  Поколебавшись, я отказался.

Опять склонился к бумаге.   Выкурил несколько сигарет. Время идет.

Вспомнил, что дома, в Риге, когда вот так же не получалось что-то начать, я  громко  произносил первые несколько фраз. Как будто с кем-то разговариваю.   И тут же за произнесением фиксировал их   на бумаге.  Как ни странно, к такому тексту появлялось доверие. Иногда помогало  выбить «пробку».

– «Вчера,…мать твою» – сказал я вслух и так громко, что Тарик  вопросительно задрал голову над стойкой бара. –«… состоялся концерт…мать их…»

Я записал: «На днях состоялся концерт…»

Тарик,  оставив посуду   под стойкой бара, подошел с полотенцем ко мне.

– Что хотел?

– Ничего.

– Ты что-то сказал. Кому сказал? – Тарик обернулся, нет ли кого за его спиной.

– Никому. Себе.   Спасибо, Тарик,  спасибо . Не мешай, друг, работать.

–  Скажи, если что надо. Не стесняйся.

Так, мат через слово, я, в конце концов,   заполнил своими каракулями почти две страницы. До   ста пятидесяти строчек явно не дотягивало, хорошо – пятьдесят, но тогда я  рад был и этому.

Вывел заголовок

«В ГОСТИ С ПЕСНЕЙ».

(Я не стал эту информацию здесь приводить,  во-первых, потому что ерунда,   ничего интересного. Одного названия достаточно, чтобы понять, что это.   Во-вторых,     если  кому-то интересно   узнать, с чего начинался   писатель Наум Брод – и, кстати, этот роман, –  можно заглянуть   в подшивку газеты «Знамя коммунизма»).

В конце мне хотелось поставить «Н.Брод» – как-никак первое появление моего имени в печати… нет, второе, –  первым было в молодежке под информацией    о станках, но там оно  сопровождалось унизительной припиской «нешт. корр.», а  здесь   очень даже штатный. Ладно, подумал, буду выше,   и подписался «Т. Клод».

Кафе разом заполнилось людьми – обеденный перерыв, рядом какое-то предприятие, стройка.

За мой столик, не спросив разрешения, подсели два мужика с подносами, не оставившими   места   для  моих бумаг.

 

Я   подходил к редакции, когда  услышал?

–   Одну минутку!

Через дорогу, быстро-быстро перебирая ногами, шел пожилой мужчина с пустой авоськой в  руке.   Обращались явно ко мне.

–   Здравствуйте. Вы наш новый корреспондент.

–  Да.

–  Я – Терентий Игнатич.  Еще не слышали?

–   Нет.

–  Я сотрудничаю с   вашей газетой, – добавил мужчина. –   Нештатно. А вас зовут Наум…Исаакович?

–   Изакович.

–   Изакович?

–   Да.

–  Наум Исаакович, вы здесь человек новый, еще не вошли в курс…  Здесь творятся такие безобразия! Такие безобразия.

–    Здесь – это где? –   Я почувствовал  возбуждение охотника, хотя на охоте ни разу не был. В голове пронеслись мысли о будущем материале, который взбудоражит город, сделает меня центром внимания.

–  Спросите лучше, где их нет.   О них все знают. Но все уже так друг с другом повязаны, что никто ничего не хочет менять. И даже замечать.  А вы человек новый, глаз свежий. Молодой, ни от кого не зависите. Может, что-то и сможете изменить. В лучшую сторону, я имею в виду.  А,  знаете, приходите ко мне, много чего расскажу вам. У вас в  редакции такая скученность, не поговорить. К тому же не всегда хочется, чтобы какие-то факты раньше времени стали достоянием посторонних ушей. Вы согласны?  А   у меня своя квартира.

–  Хорошо, – сказал я. – При случае обязательно.

–  Кстати, вы уже нашли, где жить?

–  Ищу.

– У меня свободная комната.  Был бы рад.  Я живу рядышком, минут десять отсюда.  И по деньгам – вас устроит.

Я посмотрел на часы, как будто прикидывал свою занятость, не решаясь ее нарушить.

–  Сейчас?

–  Можно и сейчас Место отличное. Рядом небольшой бульварчик.  Замечательный уголок, как будто специально для творческого отдохновения.

Он так и сказал: «отдохновения». Я подумал: наверно, он  хотел сказать «вдохновения», но «отдохновение» ему, видимо,  показалось ближе к высокому стилю, каким можно было заинтересовать нового сотрудника редакции.

–   Хорошо.  Отдам рукопись на машинку, – сказал я, не удержавшись от того, чтобы придать важности предстоящей процедуры.

Клава уже была  на месте. Я положил на стол рядом с машинкой два своих листочка.

–  Что  это?

–   Материал.   Первый, между прочим.

–  Отлично. Поздравляю. –  Клава  отложила мою писанину на край стола. Мало того, приподняла уже лежавшую там стопку рукописей  и сунула под нее

–   Э, Клава!     А когда напечатаешь?

–    Видишь, сколько у меня? – Клава приподняла стопку.

–    Но у меня  информация, – сказал я, сам уже понимая, что никакой ценности в ней нет, чтобы гнать ее поперек  других материалов. –  Завтра она уже никому не будет  нужна.

–  Ладно, – сдалась   Клава. Извлекла   два моих листочка, погребенных под стопкой, положила рядом с машинкой.- Сейчас это закончу, напечатаю твое. Как ты там назвал? Ну и почерк!

–  «В гости с песней».

Клава что-то пометила в моем тексте, я ревниво  перегнулся через нее – что это   в моем произведении  правят! Нет, только поточнее вывела две буквы.

–    Напечатаю, напечатаю, – сказала Клава. – Иди,    к тебе, вроде,  человек пришел.

–    Пошли, – сказал  я Терентию Игнатьевичу.

–  В основном я сотрудничаю с Дмитрием Григорьевичем, – посвящал меня Терентий Игнатьевич, пока мы шли. –  Он меня,  иногда, правда, так безжалостно редактирует… Я бы тоже мог его редактировать, любого можно отредактировать. Идеальных нет.  Вы согласны со мной?

Мы вошли в какой-то двор. Действительно, вся дорога заняла минут десять, это меня устраивало.

Вошли в подъезд,  отдающий сырым  мхом,  спустились несколько ступенек вниз.

– Летом здесь можно спасаться от жары, – сказал Терентий Игнатич. –   Это не подвал,  не бойтесь. Считается полуподвал, но вполне нормальное жилье.

– Вы   говорили.

– Я еще   ничего не говорил. Еще сколько за него пришлось побороться.

Освещения не было. Терентий Игнатич  на ощупь повозился с замком.

Вошли. Хозяин  включил свет.

Справа от входа стояла газовая плита на две конфорки,  слева вешалка. То есть, получилась кухня-прихожая.

– А туалет, ванная?

– Ванной нет, а туалет рядом со входом, вы просто не обратили внимание на дверь. Отдельный, между   прочим, пользуюсь только я. Ключ я вам дам.

Вошли в комнату. В глубине был проем, завешенный цветной тканью.

– Там вторая комната.

Я отодвинул занавеску –   кровать, стол, стул.

–  Можете здесь располагаться, можете в – зале. Как будет удобно. В  дальней можно работать,   никто не будет мешать. У меня в прошлом году жили два студента, были очень довольны. Еще  и девок водили. – Терентий Игнатьевич мелко-мелко рассмеялся. – А что, молодые, пожалуйста. Я не мешаю. Даже уходил пару раз по своим делам. И всего десять рублей.  Садитесь.

Посредине залы, как называл первую половину   комнаты хозяин, стоял  довольно большой круглый стол. Стульев было всего два.

Я сел.

– Сейчас чаек? Или  что покрепче?

– Чаек.

– А так не употребляете?

–  Употребляю.

–  Ну так… Есть свое. Настоечка. На коньячном спирту. Есть чистый.

–  Нет. Мне еще работать.

–  Понял. К слову о работе.

Терентий Игатьевич положил на стол два исписанных размашистым почерком  листа.  Все строчки в конце заваливались книзу.

– Пока почитайте. Я написал это утром, потом пошел за хлебом, думал: может, уже привезли,… – Терентий Игнатич  поднял высоко пустую авоську, потряс ею. -…  и опять пустой номер.

– Это о чем?

– Читайте, читайте. – Хозяин  поставил на стол термос, две чашки, сахарницу.

Читаю:

                         «ХЛЕБА НЕТ!

  На 50-й год советской власти, мы вынуждены стоять в очереди за хлебом. И еще каждый раз неизвестно, достоим ли.  В то время, как весь советский  народ в едином трудовом порыве стремится достойным ударным трудом отметить грядущую годовщину 50-летия Великой Октябрьской революции, отдельные  его элементы как будто и в ус не дуют. Уже который раз в нашу редакцию поступали жалобы на работу печально  известного горожанам хлебокомбината номер 2. А воз и ныне  там. Часто   утром трудящиеся не  могут   купить себе свежий хлеб. А когда он попадает на прилавок, он уже теряет свою привлекательность для нас, покупателей. Спрашивается: может, есть среди нас, горожан, какие-то избранные счастливчики, которым все-таки достается свежий хлебушек?  У Адама   не хватало одного ребра. Не пора ли пересчитать ребра у директора хлебокомбината?»

Я прочитал еще раз, решив, что что-то не понял.    Еще я отметил, что есть авторы   более беспомощные, чем я. Так что не все  так плохо, как я себе представляю.

Терентий Игнатич  налил из термоса чай.

–    Давайте по порядку, – сказал я.

–   Давайте.

–   Это о чем?

–  О том, что комбинат работает из рук вон плохо. Практически каждый день  с утра нет хлеба. Сегодня вы были в хлебном? Как раз напротив вашей редакции.

–    Нет.

–  Я думал: может, сейчас привезут. Уже сколько? Почти час. Пошел. – Терентий Игнатьевич снова потряс пустой авоськой. –  Как видите…

–  Но здесь у вас  написано про директора.

–  А вы не слышали такую поговорку: рыба гниет с головы?

–  Директора зовут Адам?

–  Директора зовут Рафаил Виленович.

–  А причем здесь Адам, у  которого выбрали ребро?

–  Это образно. Так же не интересно писать.

– Но мы в данном случае говорим о…  Хлебокомбинате или его директоре?

– И о том, и о другом.    В сущности, всё нуждается в обновлении.

«Это верно», – подумал я.

– Вы только проследите, пожалуйста,   чтобы это не было формальностью. А то я знаю: напишет Александр Кузьмич «в архив» и дело закрыто. А вы, как мне показалось, почувствовали … как бы это сказать… – Терентий Игнатьевич поиграл щепоткой пальцев. -…суть материала. Дмитрий Григорьевич, хоть я ничего плохого о нем, как о человеке,  сказать не могу, на такое не обращает внимание. Ему цифры, цифры…

Я ничего такого не почувствовал, но сказал:

–  Если есть проблема… Надо ею заниматься.

– Вот именно, –  подхватил Терентий Игнатич. –  Вы сразу взяли быка за рога. Это мне и нравится.

Я пошел к выходу.

–  Чай вы не стали пить, я заметил. А как вам комната?

«Нет!» – хотел я сказать решительно,   но вспомнил,   что сегодня мне даже негде будет ночевать. Разве что пустят в гостиницу. Или вокзал. Но это совсем никуда не годится. Город маленький, через  день- два  в редакции все будут знать об этом.

–  Старуха у меня умерла, одному век доживать   не весело. Я собирался через пару-тройку месяцев привезти одну бабенку, есть у меня на примете, деревенская, но если мы с вами договоримся, то мне не к спеху. Это им все быстрей, быстрей, не терпится занять свой уголок.

–  Я подумаю.

 

В приемной у Клавы была какая-то женщина, примерно ее возраста, сидела боком к столу. При моем появлении  дамы разом замолчали.

– А вот и наш новенький, – сказала Клава. Дама поклонилась, не вставая. – Твоя «Песня» у тебя   на столе. Вычитывай и неси Мише. Он уже ждет.

В помещении все были в сборе. Сидели на своих местах.

Я подошел к Дмитрию Григорьевичу, положил ему на стол материал Терентия Игнатьевича.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Это что такое? (Нахмурился, читает) «У Адама не хватает одного ребра. Не пора ли пересчитать ребра директору?» Что это?

–  Вот: «Хлеба нет». Какие-то проблемы на хлебокомбинате.

– А, это Терентий пишет. Как это попало к тебе?

– Автор дал.

– Сам дал тебе? Ну, так и занимайся этим. От меня что ты хочешь?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.(Дмитрий Григорьевичу)  Это Терентий Игнатьевич? Наум Изакович еще не знает… (Мне) У каждого сотрудника есть свои нештатные авторы. С которыми нам приходится не только сотрудничать, но и  много работать, так сказать, воспитывать, пестовать. (Фыркает в усы) Мы дорожим ими.  Это я серьезно говорю. Терентий Игнатьевич наш постоянный автор, с ним  Дмитрий Григорьевич работает. (Дмитрию Григорьевичу) Наум  Изакович   мог этого не знать, теперь знает.

Я почувствовал, что ступил на какую-то запретную для меня территорию. Еще не хватало, чтобы какой-то Терентий Игнатьевич стравливал меня с моим новым коллегой.

–   Я не против, – сказал я.- Не знал. Теперь буду знать.

БАГИШ  МАЛАЕВИЧ. Вы и не могли знать (Фыркает в усы). Но теперь  знаете.

– Теперь знаю. Прошу прощения.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЕЬВИЧ.   По мне, так ты можешь забрать его себе. Толку от него… Он тебе не только Адама вспомнит. Пожалуйста, можешь сам разбираться с этим комбинатом. Я-то там все знаю вдоль и поперек. И почему задержки с хлебом, и какую им поставляют муку.  Если тебя это интересует, ты у меня спрашивай, а не у Терентия Игнатьевича.

–  Понял, – сказал я. При этом подумал: наверно, если я начальник, нельзя допускать, чтобы подчиненный разговаривал в таком тоне. Хотя одновременно показалось смешным, что вот я, человек, претендующий на свободу, независимость, вселенское равноправие с такой охотой вошел в роль  начальника и, кажется,    готов это ревностно защищать.

– Товарищи, можно немного потише,  – подал голос  Багиш Малаевич. – Я пишу серьезный материал.

– Что уж ты там такого серьезного пишешь, –  пробурчал Дмитрий Григорьевич, не глядя на Багиша Малевича.

Багиш Малаевич  гордо вскинул голову, покачал ею укоризненно  в сторону коллеги, но ничего не сказал, уткнулся в работу.

Я пошел к себе. На столе лежал напечатанный  МОЙ ТЕКСТ!

Профессионалам знакомо  ощущения автора, когда твои каракули организуются в стройные ряды строчек машинописи. Совсем другое отношение и к тому, что сочинил, и к самому себе. Следующая ступень вознесения – типографский шрифт. Кстати, опытные люди  предупреждают не обольщаться внешним видом текста – за ним легко скрывается его пустота.

–  Читаем интересного автора?  –  услышал я.   Это Тамара не удержалась,  выходя из помещения. На лице  ухмылочка, в глазах – веселые чертики. Глаза большие, черные, слегка раскосые. Я почувствовал в затылке знакомую ломоту:  женщина  посылает мне свои флюиды.

Надо было ответить что-то остроумное, но ничего сразу в голову  не пришло, а Тамара быстро вышла. Но это даже лучше: мое молчание могло быть  расценено, как не желание опускаться до пикировки с юной особой.   Женщины  умеют ценить,   когда мужчины не связываются  с ними.

В дверном проеме встал Гот. Входить не стал, прислонился к косяку.

ГОТ(всем) Здрассь… (Мне) Можно тебя?

Я взял материал, зашел к Мише.

МИША.   «В гости с песней»?  Ну, хорошо. С песней, так с песней. Как раз на последней полосе дырка наверху. Нечем было залатать. Во вторник увидишь себя.

Женщина так же сидела напротив Клавы, и обе так же замолчали, когда я появился.

Гостья Клавы улыбнулась мне и почему-то   поклонилась, как в первый раз, только чуть меньше.

Вышли  с Готом   на улицу.  Гот стал ко мне боком – я уже заметил, что у него такая манера разговаривать: боком к собеседнику.

-. О-лё, куда ушел? Зачем?  – Гот помахал по воздуху жестом, характерным для тех мест – «пистолетиком»:     ладошка вверх,   указательный и большой палец раскрыты, остальные согнуты.   –  Алик ходил нервный,  мы вечером ходили, искали.   На вокзал ходили, на танцы в горпарк. Все рестораны обошли. Чужой город, мало ли.

– Ничего, как видишь, не потерялся.  – Я еще напускал на себя строгости, хотя обида давно рассосалась. –  Передай Алику: тема закрыта, без обид.  Найду квартиру, устроюсь, приглашу его на новоселье.

–  Квартира есть. Маханя Алика  дала адрес. В Нижнем квартале. Хозяева из ваших – европейские  евреи,   – добавил  Гот, что я, видимо,  должен был  приплюсовать  к достоинствам снимаемой площади. –  Муж с женой, старые.  Запиши адрес.  Хочешь, пойдем вместе. Я их знаю, она торгует на рынке в Верхнем квартале.

Вышла  гостья Клавы. Улыбнулась мне, опять чуть поклонилась.

– До свиданья. – Готу. – Маме привет передай.

– Эту ты тоже знаешь?  – спросил я у Гота.

– Конечно. Жена директора мясного магазина. Но другого, не там, где я. Они корешатся с моим директором.

–   А что она все время мне кланяется?

–   Что-то хочет.  Не знаю. Так просто не будет кланяться.

–  Тогда пойдем?

 

Дом стариков был последним на улице, упирающейся в небольшую рощу.

На проезжей части возились в пыли малыши,  самому маленькому судя по всему,  было чуть больше года. Он едва держался на своих кривых ножках, еще в перемычках,  плюхался в пыль и снова подымался.

– Так мы растем, – сказал Гот.

Место и сам дом мне понравились. В нос шибануло    неуловимым дежа вю.    Что-то знакомое из детства – когда мы семьей жили под Ригой, в особнячке, в окружении сиреневых кустов и вот так же наша  улица упиралась в небольшой лесок.   Мне захотелось здесь жить.

Хозяева    куда-то собирались.  Мы застали их уже уходящими, в саду. Хозяин был с корзиной, прикрытой тряпкой. Она – сгорбленная, видимо, когда-то крупная женщина, крупнее мужа; он – прямой, маленький, с редкими седыми волосиками,  похож на удивленного суслика.

Гот поздоровался, дурашливо поклонившись и оттянув ногу назад.

–   Человек хочет снять   комнату, – сказал Гот, пропуская меня вперед. – Хороший человек, – добавил он из-за моей спины.

–    Кто это? Ты его знаешь? – спросила хозяйка своего спутника, кивнув на Гота.

–     Вы меня не узнали? – Гот заулыбался во весь рот. – Я Гот, сын Розы.  Она тоже работает на базаре.

СТАРУХА. Мы не работаем на базаре. От того, что мы иногда продаем  овощи из своего огорода…

СТАРИК(ставит корзину на дорожку).  Оставь. Теперь и я вспомнил, кто это: это сын Розы, которая торгует платками.

СТАРУХА. Это я уже поняла.  А это кто?

ГОТ. Это журналист, из Риги. Будет работать в нашей сучке… газете.  Ему нужна комната.

СТАРУХА.  Ему нужна комната, а причем здесь мы?

ГОТ. Маханя сказала, что вы сдаете.

СТАРУХА. КтО тебе сказал?

СТАРИК. Его мать. Роза. Так они теперь говорят.

СТАРУХА. И она тебе сказала, что мы сдаем?  Именно сдаем?

ГОТ. Она сказала, что у вас кто-то жил.

СТАРУХА. То, что у нас кто-то жил, это одно. А то, что мы сдаем или не сдаем – совсем другое.     Мы  не   с д а е м, нет.   Может,  твоя мама имела в виду тот раз, когда у нас жил один человек.  Нас попросили принять командировочного из Москвы, причем из очень солидной организации…

СТАРИК. Не такой уж очень…

СТАРУХА. Не важно. Какое это имеет значение?  И мы приняли.(Мужу) Оказывается, не все всем надо  рассказывать. (Готу) Я не имею в виду твою маму.  (Мне)  Но это же не называется   с д а в а т ь.(Мужу)   А человек хочет, чтобы ему комнату сдали.  (Готу) Тогда человеку просто негде было  жить, и  мы дали ему нашу комнату.

Старик солидарно покивал  и снова поднял корзину, видимою полагая, что разговор окончен.

–  К тому же  он еще может приехать,  этот человек, – сказала старуха, повеселев от того, что атака отбита.  – В любой момент. (Мне)  И вам же нужны удобства, а у нас особых удобств нет. Телефона тоже нет. – Она повернулась к мужу. – Когда ты, наконец,  пойдешь на телефонную станцию? Ты дождешься, что весь город уже будет с телефонами, кроме нас. Так же нельзя.

Я сказал:

–  Телефон было бы неплохо, но я…

–  Конечно, он нужен, – перебила меня старуха. – Как вы без телефона?    Это нам не очень нужен.

СТАРИК.  А если тебе не очень нужен, тогда зачем тебе телефон?

–   Но иногда он бывает нужен. И в этом нет ничего удивительного.  Но это совсем не то,  о чем я говорю с этим молодым человеком. Я говорю, что он молодой, у него   один стиль жизни, у нас – другой…

– Режим, – уточнил старик.

– И режим, и стиль… Стиль тоже подходит, я не права? – обратилась она ко мне.

–  Стиль подходит.

– Вот тебе грамотный человек подсказывает. Но дело не в этом… Вряд ли это вас все устроит.

Я был уверен, что комната свободна, но что-то стариков смущало.

–   Мне  сейчас негде жить, – сказал я. –  Может, пока  поживу у вас?

Пауза.

–     Где, вы сказали, вы будете работать? – спросила старуха.

–     Он же сказал: в газете, – ответил за меня старик.

–    Я не глухая, – отмахнулась старуха. –  Но он сказал как-то иначе.  И газеты бывают разные.

СТАРИК(ставит корзину на дорожку) . Наверно, у Александра Кузьмича.

СТАРУХА. Александр Кузьмич очень порядочный человек.

СТАРИК. Какое это имеет отношение к нему?

СТАРУХА. Я сказала просто так. А отношение – все   имеет какое-то отношение. Ах, в этой  газете…   И на как долго это вам надо?

–  Пока не знаю. Но в любой момент, когда вам понадобится… если, скажем. приедет ваш командировочный… я могу съехать.

СТАРУХА.  Это я не знаю: приедет он, не приедет… Никто не говорил, что он должен приехать. Но это не исключается.

–  Я понимаю.

–   Тогда что? – спросил старик, обращаясь к жене.

–  Тогда? – Старуха внимательно посмотрела на меня. Решение уже почти созрело, но женская осторожность требовала еще каких-то последних доказательств моей благонадежности. –  Тогда ничего. Иди, покажи ему комнату.

Гот  фамильярно стиснул старуху за плечи.

– Маманя! Все нормально.

Когда я вернулся в редакцию, Клава остановила меня в своей приемной.

–   Сядь.  Все равно уже никого нет.  Женщину, которая была у меня, видел?

–   Видел.

–  Так вот… – Клава удобнее устроилась на   стуле, поправила бумаги на своем столе, как будто готовилась к кому-то  торжественному сообщению. – Это жена одного нашего уважаемого  человека. Мясника.  К нему на юбилей приходила вся наша городская власть. Я не была, но рассказывают: человек пятьсот было. Даже из Москвы приезжали, чуть ли не референт Косыгина. Но это может уже загибают. Хотя почему бы нет?  Но я не об этом. У них есть дочь, девятнадцать лет.    На  выданье, как ты догадываешься.

Клава внимательно посмотрела на меня, видимо, ожидая, что я продолжу ее мысль. Я молчал. Закурил.

–  Не  дыми на меня. Меня уже всю мой  Васек продымил. Но ему что говори, что не говори… Продолжаю. Эта мамаша приходит сюда уже не первый раз.   Все про тебя запрашивала: кто он? Откуда? Какой нации? Хочет познакомить свою дочь с  тобой.

–   С чего вдруг?

–   Вот и не вдруг. Город маленький, народ сразу заметил: новый человек. Молодой, симпатичный. Она не первая приходит. Еще была.   Про  ту  я  тебе не говорила – мне она самой не понравилась. А эта ничего, мы с ней давно знакомы.  Приходит,  спрашивает: а правда, что у вас работает  инженер журналист?  Я даже сразу и не поняла, кого она имеет в виду. Но она именно так и спросила: инженер журналист. – Клава чуть хохотнула. –     Но это для них очень важно, что именно инженер и именно  журналист. А ты у нас ведь еще и из Риги!   Девочка тоже ничего. Не красавица, но   вполне даже симпатичная.  Я  пообещала ей поговорить с  тобой.

–  Клава, я,  вообще-то,  женат. У меня сын.

– Я знаю. Но они  считают, раз ты уехал к черту на рога и без семьи, значит, уже не женат. Так и я тоже так считаю.  – Клава наклонилась почти ко мне лицом. –  Скажи мне на ушко: разведен?

–   Нет.

–  Нет?

–   Нет.

–  И живете вместе?

–   Вместе.

–   А что же сейчас?

–   Не важно.

Клава вернулась в исходное положение,  внимательно посмотрела на меня.

–  Да, всякое у людей бывает, ты прав.  Я подумала: парню квартира нужна?   А там тебе не то, что квартира – там у них два дома, один  молодым сразу отпишут, это как пить.  Приданное.  Две машины, обе новые, никто на них не ездит. Сама видела, стоят чуть ли не в масле.   Что еще? Спроси, чего у них нет. Есть квартира в областном центре. В любой момент можешь перебираться туда. Или ты всю жизнь  будешь колбаситься в этой   дыре? Пойдешь в областную газету или еще куда выше.  Ее папашка тебя устроит. Нет, ну если ты говоришь, что женат… Нашел квартиру?

–  Вроде.

– Ну и ладушки. Давай забирай свой чемодан, инженер журналист, мне закрывать надо и – к своим кровососам. Васька чемодан твой починил. Ну, или что-то там похимичил. А вообще сказал, надо выбрасывать.

 

Перед тем, как селится на новое место, я заскочил в универмаг. Взял бутылку   водки, лимонад, две пачки плавленого сырка (на стол и  утром позавтракать), колбаски,  коробку латвийской кильки (чмокнул  землячку), десяток яиц, хлеб. Хлеб был!

Старики показали мне   все, чем я могу пользоваться.

– Ничего выдающегося у нас нет, – заключила старуха. –   Лично мне самой предлагать такое людям стыдно. Только если кто-то попросит… Хорошо, еще зять перед отъездом сделал хороший  ремонт.

–  Это комната нашей дочери, – сказал старик. – Она уехала с мужем.

Оба  замолчали и разом уставились на меня. Я должен был что-то еще домыслить без того,  чтобы те закончили фразу, но  информация завершилась бы.

– Туда? – На сей раз сразу догадался я, сделав рукой жест, как будто  перемахиваю  через  невидимые глазу  горы.

– А куда еще она могла бы уехать? Еще хорошо, что ей удалось. Это стоило всем нам  немало нервов.

–  И денег, – добавил старик.

–   Про деньги я уже не говорю.

–  Всё, оставили эту тему, – сказал старик. – И человеку надо устраиваться, приводить себя в порядок

–    Я разве против? – согласилась старуха.

(Я  не  называю их  по имени-отчеству не  потому, что  забыл, как  их зовут. Я их вообще  довольно хорошо помню – вот они, стоят перед моим мысленным взором, мне кажется, что  и при встрече  мог бы  узнать их; хотя какая   встреча теперь, спустя почти сорок лет!. – а потому, что, начиная с какого-то возраста, старики входят   на территорию безымянности. Они, как и все, принадлежащее им,  завоеванное ими,  остаются в другом мире. Имя-отчество молодит хозяина, предполагает еще активность, действенность. А какая тут активность? Оттащить на базар пару ведер картошки, накопанной в огороде? Так, без имени они помнятся мне теплее. Старухе было  далеко за семьдесят,  а старику  восемьдесят четыре, она мне сказала).

Они ушли, я взялся за приготовление стола. Настрогал бутербродов, разложил на несколько тарелок, поставил бутылку  водки, лимонад. Поводов для того, чтобы отметить,  было два: я начинаю новую жизнь,  и я впервые снимаю комнату.

Постучал к старикам. Оттуда отозвался голос старухи.

– Можно, можно.

Я вошел. Хозяева сидели рядышком на диване перед выключенным телевизором.

Я сказал, что приглашаю их отметить начало моей новой жизни. Нет, ответила старуха. Спасибо, приятного аппетита и всякое такое, но мы  не голодны.

Я говорю: я  приглашаю вас не покормить, а пообщаться.

– Нет, молодой человек. Спасибо еще раз,   но   мы   в такое время  уже не кушаем.

Старик кивнул.

– Чуть-чуть…

Старик вопросительно посмотрел на жену.

СТАРУХА. Даже чуть-чуть.

– …и  по маленькой.

Старуха вся сморщилась:

–  По маленькой? Это что такое?

–  По маленькой – это по маленькой,  – пояснил муж. – Человек приглашает отметить свое новоселье и немного выпить.

–   Кому выпить? Ты собираешься пить?

–   Я не собираюсь, но если человек приглашает…

–  Иди, я тебя не держу. Ты же знаешь,  я эту гадость в рот не беру.

–  Без тебя не пойду.

–  Тогда сиди и смотри телевизор. Посмотри на часы!

– Да, спохватился старик. – Сегодня суббота, Вы, наверно, за такими вещами не следите, но мы, старые люди…

– За чем ему следить или  не следить, пусть он сам решает, – прервала старуха и уставилась в экран.

–  Но после шести ведь можно, – сказал я, чтобы продемонстрировать  осведомленность в традициях своего народа.

– После шести можно, – сказал старик.

– Что тебе можно? – вскинулась старуха.

– Понемногу, мне все можно, – сказал старик, уже не с такой уверенностью.

– А что с тобой будет потом?

– Я тебе скажу, что со мной будет потом. Потом со мной будет все то же самое, что и со всеми.

-Делай, что хочешь, но только без меня, – сказала старуха. – Потом не спрашивай, почему у тебя идет кровь из одного места.

– Без тебя я ничего не собираюсь делать,- сказал старик и посмотрел на меня – виновато и жалостливо.

Я вернулся к себе, поскучал немного, пока не разыгрался голод, поел, хотел выпить, но до этого, если  настроение не очень, я ни разу в жизни в одиночку не пил – принцип,  поэтому решил воздержаться

 

11.

Мне нравилось быть в редакции, когда там никого не было.

В будни  я старался приходить сразу после уборщицы.  Она  где-то работала полный рабочий день, а до его начала заскакивала к нам, минут на двадцать –   быстренько протереть  пол, столы, освободить от бумаг корзины. Уборщица была сравнительно молодой – лет тридцати пяти,    с голыми ногами и в легком халатике  с утра смотрелась довольно соблазнительно, и первые несколько дней я старался подгадать, когда она еще была в редакции. Инициативу я не проявлял,   ждал, что она сама даст повод для более решительных действий. Но скоро понял, что никакого повода не будет. Встречала она меня неприветливо, даже с раздражением.   Я  объяснял это тем,  что заставал ее за не очень привлекательным занятием; может, стесняется. Однажды она сказала: «Всегда у тебя   бардак на столе и вокруг»  Я  слегка опешил,  попытался отшутиться: «А  что еще может    быть на столе у работающего журналиста?», на что дама неожиданно по-хамски сказала: «Ты что, один здесь такой,  работающий? Не барин, чтобы ходить за  тобой с метлой».   Упрек был справедливый, на  других столах действительно все было разложено аккуратно, беспорядок только у меня.   Но с этого момента уборщица перестала быть для меня объектом  вожделения.

О том, что уборщицы   нет, я узнавал по ключу: его оставляли    в  выемке под  окном снаружи.     Если ключ нащупывался, можно считать,   день начался    с первой маленькой радости.

Дни стояли теплые,  от полов исходила влага  плюс я распахиваю окно на улицу, уже окрашенную косыми лучами утреннего солнца, – это создавало   тот самый  контрапункт, который  душе сообщает  звон   и   прозрачность.  А  будущее кажется  незамутненным и радостным.  Эти   тридцать-сорок   минут и  работалось  хорошо.

Первой после меня приходила Клава.

– Это я! – сообщала Клава из своей  секретарской. То, что я уже в редакции, она понимала по тому же ключу:  я вешал его на гвоздь, специально вбитый в ножку ее стола.  Если я оставался работать на вечер, Клава обязательно предупреждала: «Только  не забудь закрыть за собой дверь». К процедуре закрывания дверей Клава относилась с бессмысленным, на мой взгляд, рвением.  Обе стеклянные створки с тонкими  деревянными перемычками злоумышленнику достаточно было просто ткнуть локтем, чтобы все посыпалось.  Только не очень понятно,    для чего ему было бы  ломиться в редакцию: кроме Клавиной «Оптимы» красть там было абсолютно нечего.

Еще я любил оставаться после всех. Домой  не тянуло. Отношения с хозяевами   меня устраивали: перешли в стадию полной взаимной суверенности – они жили своей жизнью, я своей, – но там я оказывался в заточении. Телефона нет, дом в стороне от улицы, утоплен в саду, тишина не радует, а гнетет.  Другое дело – редакция: почти центр города, часов до восьми улица шумит,  обязательно кто-нибудь из прохожих  заглянет в окно, может оказаться кто-то из новых знакомых, обменяемся двумя-тремя фразами. «Как  дела?» – «Слава богу» – «Молодец!» Какая-то жизнь вокруг, я почти в ней, но я свободен от нее, делаю свое дело.

Оставаясь после работы, я  как будто бросал вызов обязанностям по службе,  взваливая их на себя добровольно.   Но мое подвижничество чуть было не вышиб из меня один эпизод.  В  редакцию заглянул Александр Кузьмич– что-то ему нужно было в своем кабинете. Я слышал, как он вошел, но не стал выходить ему навстречу.  Александр Кузьмич сам вошел в наше помещение, посмотреть, кто это так  старается на благо  газеты.  Увидел меня. Я сделал вид, что так занят своим материалом, что только на мгновение   позволил себе оторваться   от работы, посмотреть на начальника (якобы отсутствующим взглядом). Александр Кузьмич постоял несколько секунд на пороге, потирая подбородок, сказал:

– Ну, хорошо… –   Поиграл указательным пальцем, в поисках цели. – Не забудьте закрыть дверь, – и ушел.

– Конечно, – сказал я и тут же поймал себя на   незнакомом мне чувстве подхалимажа  начальству.  Не знаю, как у других, ощущение не из приятных.  Сам себе становишься противен.

Любая заинтересованность делает человека зависимым.  Здесь главное не переборщить.

 

На исходе второй недели, в воскресенье я  сидел в редакции.

В воскресенье я приходил часов в двенадцать – в час. Тогда тоже  можно было поймать рабочее состояние:   день еще  забирается на горку и если за это время что-то успеваешь сделать,    веселее катиться к его концу.  Особое удовольствие, если вечером  не домой, а намечена какая-то встреча – по делу или так.   Я думаю, вторую половину  воскресенья  не любит большинство жителей планеты. Либо как не самое приятное воспоминание детства –  «завтра опять в школу», либо  как еженедельное напоминание, что всему в  жизни приходит конец, в том числе и самой жизни.

Диспозиция  такая (чтобы читающий лучше представил картинку; мне это важно, потому что  помещение редакции в моей памяти об этом периоде занимает особое место.  Оно торчит  перед моим мысленным взором как врезавшаяся в память театральная декорация.  Хотелось, чтобы и читатель разделил со мной это ощущение.    Всегда приятно, когда есть кто-то, кто был свидетелем того, о чем ты рассказываешь).

Итак, слева сразу от входа сижу за своим столом я. В углу, как я уже говорил, возвышается   почти   до потолка печь.  Когда  с улицы припекает,  ее поверхность становится сухой, но  не нагревается  и к ней  приятно прижаться. А в  дождь бока стынут, подыгрывают сырости в помещении, кажутся   склизкими, рука отдергивается  от невольного прикосновения.  Даже сейчас, когда я, спустя почти сорок лет пишу об этом, меня аж передернуло.

Далее по кругу пустые столы Багиша Малаевича, Тамары, канопе, столы Нины Семеновны и Дмитрия Григорьевича. Оба окна     распахнуты. Между всей этой обстановкой –  пол. Уборщица по воскресеньем не приходит, пол неплохо было бы подмести, но когда в редакции пусто, то свободного пространства вполне достаточно, чтобы легкий, почти незаметный налет грязи не мешал воображению.

Можно сказать,  к этому времени с работой я уже освоился.  Отношение в редакции ко мне тоже изменилось –  от настороженного к уважительному.  Я написал пару очерков,  несколько материалов по экономической реформе и  один фельетон, «Дзинь-дзинь-хррр!» – о городской службе связи, почта и телефон: письма   почтальоны отдавали  детям, играющим на улице,  те делали из них кораблики; собаки покусывали почтальонов, а  телефонная связь осуществлялась телефонистками, как при Ленине.

В то  воскресенье я  наметил разделаться с очередным очерком.  Героя, пожилого токаря, мне  рекомендовали в парткоме завода.  Мол, есть такой, наша знаменитость, все его называют Академиком.   Так было принято: приходишь в партком  и  спрашиваешь, про кого можно написать; имея в виду  человека интересного, но в парткомах переводили вопрос на свой язык,  и рекомендовали людей не столько интересных, сколько надежных и лояльных власти.

Чтобы   обозначить  социальное родство, я   сообщил  своему будущему герою, что первая запись в моей трудовой книжке «токарь четвертого разряда».  В те годы  я довольно часто ловил себя на подобной мимикрии. Естественное желание интеллигента слиться с гегемоном.   Токарь,   слегка пококетничав  – мол, что обо мне – у нас много достойных,    перечислил  анкетным стилем вехи своей биографии,  подробно  объяснил мне  способ заточки резцов, который  он сам придумал,   – в общем, ничего такого, чем можно было запустить работу воображения.  Писать очерки мне не очень нравилось.  Советский очерк – всегда нечто позитивное. В конце каждого   можно было писать мелким шрифтом, как это делают современные издания: «печатается на правах рекламы». Т.е. враньё.  И в  себе я заметил:  само собой  что-то меняется, переводит   организм на фальшивый режим.   Этот очерк я    уже несколько раз откладывал. Но   моего героя   жаловало  не только начальство – о нем  уважительно отзывались его коллеги по цеху. Тогда я еще  мог умилиться  справедливостью и взыскательностью рабочего коллектива (справедливость   кувалды; молодому человеку это должно было нравиться), поэтому   чувствовал за собой    какую-то обязанность перед этими суровыми людьми.

На чистой стороне     апээновского   материала  я  в очередной раз  вывел название «Академик». Остановился. Не идет.  Скомкал, бросил в корзину – не попал. Поднял. Мелькнула мысль: «По-моему, уже подстраиваюсь под уборщицу

Поднялся ветер, створки окна занервничали, заметались.   Едва успел закрыть окно, по  стеклу застучали крупные капли    и понеслось –  ливень!

Зонта  у меня не было вообще (дорого и дефицит, кстати), плащ – дома, с утра  ничего не предвещало такой погоды. Значит, уже обречен сидеть в редакции, пока не стихнет. А это уже совсем другой настрой, по сравнению с добровольным выбором.

Пошел  закрыть дверь. Хлестало прилично, потоки воды  неслись вниз, образуя  на неровностях дороги  причудливые сплетения.

На краю противоположного тротуара рядом с домом Клавы застыл, примеряясь к маршруту перехода на мою сторону человек в плащ-палатке. Капюшон полностью скрывал лицо.

Мужчина перебежал через потоки, почти впрыгнул в   помещение, довольно  бесцеремонно оттеснив меня к Клавиному столу, скинул капюшон.

–  Привет!  – Он распахнул плащ-палатку, потряс ее, избавляясь от влаги, протянул мокрую ладонь. –   Виктор.

–  Я догадался.

–  Да? –  Легкое жеманство. –  Наверно, наговорили обо мне кучу всего.

О Викторе, моем предшественнике действительно несколько раз разговор заходил.   Он работал на моем месте, сидел за моим  столом, еще до Саши.   Я читал его материалы.  Хороший автор, явно  сильнее всех остальных в редакции.  Кажется, его позвали редактором в  районную газету, потом еще куда-то, а потом он  вообще ушел на «вольные хлеба».  Чем именно  на тот момент занимался Виктор, было не очень понятно. В разных газетах появлялись его фоторепортажи, на радио – очерки.

Клава  как-то   остановила  меня в своем тамбуре, и, делая страшное лицо заговорщицы, понизив голос, сообщила: «Вчера   девочки на почте сказали мне, что Виктору  опять пришел перевод на двести рублей! Наверно, у него уже миллион, не меньше. И куда ему столько? А вообще молодец хлопчик».   Я понимал, что «миллион» – это образ, но перевод в двести рублей тогда мог меня впечатлить.  Мне редактор  положил   девяносто, это в месяц.   Ставка заведующего – сто пять. Мечта!

В редакции к нему по-разному относились.  Однажды  я вошел,   когда Багиш Малаевич говорил: «Э, что он такое?…(я пропустил начало, но  понял, что   речь    о Викторе).  Несерьезный человек.  То он одно, то другое». При этом он так поморщился, как будто его вынуждали проглотить просроченного бывшего коллегу. Дмитрий Григорьевич хмурился, голова все ниже склонялась к столу, над рукописью или газетой, пока, наконец, он не выдержал,  решительно вскинул ее. «Чего тебе Виктор? Нормальный мужик.  Я служил с его отцом. Тоже нормальный мужик. Отличный охотник, рыболов. Рано ушел – спился».  Миша  тогда тоже был, сказал:  «Хороший  профессионал, мне нравился: я почти никогда его не правил. Не то, что некоторых».  При этом хитро посмотрел на меня, из чего я должен был понять,    что к этим некоторым он относит и самого   Багиша  Малаевича.

Появлению Виктора я обрадовался. И вот  почему.   Я попал в новую для меня   среду, которую до этого идеализировал. Как обычно идеализируют любую незнакомую среду, тем более –  творческую.  Не богема, но веселая компания  с  посиделками до глубокой ночи,  батарея бутылок из-под сухого,   дым коромыслом, любовь ко всему человечеству, и, конечно, друг к другу.   В том числе, ко мне.    В реальности   ничего похожего. Ко  мне отнеслись, как относятся к новому пассажиру автобуса:  пару мгновений  бездумного любопытства и пассажиры снова уходят в себя.   У   всех свои интересы, своя налаженная жизнь. Прибежал, покрутился,  поработал, убежал.  Новичок   еще неизвестно, на как долго залетел сюда.  Чужой.  И они мне оставались чужими.  А  Виктор  представлялся мне своим человеком.    Может, из-за «вольных хлебов».     Про «вольные хлеба» я уже сам подумывал,  но  в таком повороте  жизни мне слышался вызов системе.   Система мне  тоже не нравилась, но   от одной   мысли ей противостоять меня  забирал ужас. А   какой-то неизвестный мне коллега  решился. Уважаю.  Суверенный человек.  Свободный.    Мне казалось, что и мой предшественник  должен будет признать во мне своего.    И что встреча с ним откроет для меня    новые и приятные перспективы    в чужом городе.

–  Тогда будем знакомиться ближе? – Виктор распахнул плащ-палатку, и я увидел армейскую флягу, притороченную к ремню. –   Спирт. Чистейший, коньячный. Спирт пьешь?

Я развел руками: мол, обижаешь  сомнением мастера.   Спирт я пил один раз в жизни,    со случайными попутчиками, когда возвращался из армии.     Разочаровывать желанного гостя  не хотелось.

Виктор первым по-хозяйски направился в помещение.  Скинул плащ-палатку, более основательно потряс ее,  избавляясь от влаги, поискал, куда бы   пристроить – накинул на верхний угол входной двери. Отцепил флягу, поставил на стол Нины Семеновны,  и уселся за мой стол.    Я сел на стул с наружной стороны стола Нины Семеновны.

Первое слово  – гостю, поэтому я стал ждать. Виктор обозрел беспорядок на моем столе.

–   Ну, рассказывай. –  Виктор из стопки экономических брошюр взял наугад одну,   принялся ее  листать.

–   Что тебя интересует?

Виктор застыл над раскрытой брошюрой – что-то  там  привлекло его внимание.    Наконец, вернулся ко мне.

–   Что меня интересует?  Ничего меня не интересует.  Я слышал,  ты из Риги.

–    Да.

–   Латыши наших не любят?

Виктора снова увлекло что-то в брошюре.

Я молчу, жду, когда он вернется к собеседнику.

ВИКТОР. Русских.

– По-разному.

– Говорят, если спросишь, как куда-то пройти, обязательно скажут не в ту сторону.

– Не обязательно.

–  Не фашисты?

– Нормальные люди.

– Ну да, как везде: всяких хватает. –  Новая брошюра.   Читает название. –    «Работа предприятий в новых экономических условиях».   Что-то понимаешь в этом?

–   Пытаюсь понять.

–   Клава сказала, ты инженер.   Для журналиста это  лучше, чем филолог. Кругозор пошире. У меня тоже техническое. Энергетик.  А в каких газетах работал?

Мне   хотелось что-нибудь соврать, тем более, что спустя две недели я уже чувствовал за собой какое-то право на  профессию журналиста.  Но за этим  могли последовать    расспросы,  я мог бы запутаться, начал бы   мямлить и   сразу что-то потерял бы  в глазах нового знакомого.

–   Пока ни в каких. Вот,  первая,  – сказал я.

–   Даже так? Совсем интересно.  А закуска в этом доме есть?    Загрызть.  Какой-нибудь сухарик.

–   У меня лично нет.

–   Я не про лично.   У Клавы.  Клава женщина запасливая.  Печенье. Или какую-нибудь   конфетку.

–    Надо посмотреть.

–    Посмотри.   И заодно принеси водичку и тару.

Когда я вернулся с графином   и двумя стаканами,    Виктор в  руках держал мои почеркушки с Академиком, читал.

– А вот это мы откладываем в сторону, – сказал я.

– Ладно, ладно…  – Виктор  аккуратно сложил листы в стопочку, отложил на край стола. –   Я тоже не люблю, когда читают рукопись.   Но у тебя и почерк, я тебе скажу…. Захочешь – не поймешь, что там нашкрябано.  Клава разбирает?

Почерк   у  меня действительно отвратительный,  Клава меня уже   упрекала в   этом.

–     Разбирает..

Виктор  принялся наводить порядок на моем столе.

–     Отличная тетка.

–     Да.

–      Мать. Женщина-мать.

–      М-ммм… да.

–     И имя такое – Клава. Подходит ей.

–      Имя?

–      Клава… Что-то есть такое… Домашнее. Уютное.

–     Наверно.

–     А так все на месте?

–      Да, вроде.

–      Кузьмич… Как у тебя с ним?

–       Нормально.

–       Нормальный мужик.

–       Да.

–  Немного салдафонистый, но так нормальный. Для редактора – очень даже ничего. Я их насмотрелся. С Кузьмичом работать можно.    Человек неплохой. – Смотрит на меня.

–    Да.

Поддерживать беседу, когда ты во всем согласен с собеседником, довольно трудно. Как будто  на совместный поиск истины двое отправляются, взявшись за руки и вприпрыжку.   А мне  хотелось  показаться старшему коллеге  умным, имеющим свое мнение.  И еще интересно было бы  услышать,    что он думает о моих материалах.  Наверняка, читал. Я уже заметил, что журналисты следят друг за другом.  Тем более, местные.

–     Миша еще здесь?

–     Здесь.  Куда-то собирался?

–  Хочет вернуться в Баку…. Ну правильно.  Молодой, не конфликтный, грамотный – надо расти.   Это Багишу здесь самый раз. И то мечтает о чем-то большем.   Пьесу свою не давал читать?

–   Багиш пишет пьесы?

–  Пье-СУ. Одну.    Носится с ней уже  лет десять, не меньше.    Надеется, что поставят в областном театре. Мечтает стать  членом союза писателей. Считает, что для этого достаточно одной пьесы.   Тем более, такой талантливой, как его.

–   Хорошая пьеса?

–   По-моему, говно.   Но, может, я чего-то   не догоняю.

Виктор  встал, вышел из-за стола. Я отметил про себя, что без плащ-палатки он    смотрится не так внушительно, как вначале. Пониже меня, сутуловатый, короткие ноги, низко посаженный зад.  Орангутанистая фигура.   Лицо   невыразительное, простоватое.   Но  при своих габаритах Виктор  производил впечатление тяжелого.  Как будто был  скроен из материала повышенной  плотности.

Остановился посредине, чуть попружинил ногами – попробовал прочность половиц.

–  Еще держат?  В коридоре  как были щели, так и остались.

Подошел к столу Нины Семеновны,   отвинтил крышку фляги, понюхал, отпрянул.

–   Ух! Тебе полный или?..

–    Или.

Виктор примерно на треть наполнил стаканы.

–    Я почему про Кузьмича спросил… У него    одна почка, знаешь?

–     Нет.

–   А то сидел бы он здесь.   Молодой мужик, полтинника еще нет. Бывший офицер, партшкола. Чего ему киснуть здесь? Ему – что-нибудь посолиднее, а не гранки вычитывать.    Ну, у нас с почками все в порядке, так что…  Без  церемоний?

Виктор  махнул залпом спирт,   весь сморщился, быстро запил водой  и надолго замер с распахнутым ртом, склонив голову набок.

Я тоже выпил.    Спирт разбежался по небу вроде бы безобидными воздушными пузырьками, но почти сразу же изнутри ударило по ушам,  подкатили слезы.  Я  сдержался,  не стал ни крякать, ни морщится.  Не спеша, пригубил воду. Перед Виктором   хотелось показаться молодцом, поэтому мысленно наказал себе терпеть, что бы там внутри со мной не происходило.   Но он даже не взглянул в мою сторону – пошарил по столу Нины Семеновны, взял лист  старой рукописи, прижал  к носу, с шумом понюхал его.

–   Пахнет женщиной, – сказал Виктор  возвращая на стол лист. – Кто здесь?

–   Нина Семеновна.

–  Не знаю такую.

–   Недавно в редакции. С начала лета. Учительница.

–  А, вспомнил.  Русский язык и литература. Одно время была у нас нештатным     автором.  Тамара   вела ее.   Такая не очень.  Беленькая. Крашенная.

–    Крашеная?

–  Не крашеная? По-моему, крашенная.    А, может, не разглядел.  Они с Тамарой все в уголочке   на канопе: шу-шу-шу хи-хи-хи. Тамара не уехала?

– Работает.  .

–  Классная девка.

–  Да, есть что-то. Ничего.

– Вам, рижанам, может и ничего, у вас выбор большой – у вас даже конфеты с водкой,…   название забыл. На «з».

–   «Прозит».

–  Вот эти!… А   для наших скромных возможностей очень  даже чего.  Я помню, пришла такая тоненькая девчушка,   а  через год – ба!  Так  расцвела!… И здесь, и здесь…полная пачка – Виктор  сопроводил соответствующими жестами районы бедер и груди. –   Помню, пацаны в городе табуном за ней ходили,  возле редакции все время кто-то торчал.    Мы как-то с ней вместе куда-то шли, по редакционным делам.  Меня  на следующий день три пацана  остановили, лет по семнадцать, не больше. Один говорит: «Слушай, дядя, если я еще раз увижу, что ты к ней клеишься…»  Так,   в наглую. Я даже в первую минуту растерялся, не сразу понял, о ком речь.   Я нож достал…

–   Нож?

–   Нож, нож. Чтобы не оправдываться перед сопляками.

Виктор  пошарил у себя почти за спиной и только сейчас я заметил, что на стороне, противоположной той, где была фляга, есть еще ножны, из которых торчала рукоятка ножа. Виктор достал нож.

–  Охотничий, отличная вещь. – Нож действительно имел угрожающий вид. – Иногда очень кстати.  Разрешение есть, имею право.   Разогнал, в  общем. Спустя несколько дней этот шпаненок   подошел на улице: «Извини,  говорит, дядя,  я не знал,  что ты ее начальник».  Но потом какой-то парнишка у неё  нарисовался, симпатичный парень, он ее почти каждый день после работы встречал. И все само собой устаканилось.

Бац! Я почувствовал,  как меня кольнула ревность.  Значит, там какой-то парнишка.

– Так, а что там у нас дальше? – Подошел к окну,   распахнул, вытянул наружу руку с развернутой к дождю ладонью – А дальше у нас добро побеждает зло. Солнышко!   Ненастье закончилось.  Можно опять радоваться жизни.  Пошли, поедим.

Денег у меня оставалось шесть рублей,    причем уже не свои  –  одолжил у Клавы.  Оставят меня или не оставят – не знаю.  Пока с  непредвидимыми  расходами надо быть осторожным.

Я предложил купить колбаски, бычков  в томате, пойти ко мне, посидеть, попить водки.  Чтобы была и какая-то моя   лепта в это мероприятие.

– Нет, – сказал Виктор, –  бычков в томате поедим, когда деньги кончатся.  Я получил гонорар, надо обмыть.  Давай, давай. Разбогатеешь – пойдем гулять на твои.  Я же  понимаю…

Ладно, подумал я:  шесть рублей у меня есть, сто грамм водки, больше не буду, шашлычок рубль двадцать, зелень  – наверно, выйдет по трешке на брата, за себя заплатить смогу, еще что-то останется.

Мы вышли на улицу.  Тучи уже разметало, открывая солнце.

Пошли  в сторону Верхнего квартала.

–  Ты не охотник?- спросил Виктор.

–   Нет.

–  И не рыбак?

–   Не рыбак.

–  Странно. У вас там рыбная республика. Шпроты. Разные копчености из рыбы. Мне ребята привозили из Риги угря.

–  Копчености я тоже люблю.

–  И мясо любишь.

–  И мясо.

–  А добывать   не любишь.

–  Не люблю.  В детстве мать купила живого карпа, пустила его в ванну с водой. Так я четыре дня не давал его оттуда вылавливать, до истерик.

– А меня отец уже в детстве брал с собой на охоту.  И стрелять давал. Я всегда стараюсь  все дела  подгадать так, чтобы к сезону охоты быть свободным. Сейчас как раз самое время. В этом году поеду в Белоруссию, кабана бить.

– Не жалко?

– Нет.  Ты на бойне бывал?  На мясокомбинате.

–  Там есть бойня?

– Сходи. Во-первых,  журналисту  это интересно.  Скот подводят к такому загончику,   с двух сторон невысокий заборчик, но скотине уже некуда деться.   Однажды я увидел, как из глаза коровы выкатилась слеза. Но  там  никого  это не трогает. Там это всего лишь еда. Поучительное место. Сходятся в одну точку все философские противоречия. Я думаю, промысел охотника честнее.  Один на один, иногда – неизвестно, кто кого. Твоя жертва может спастись.

–  А что «во-вторых»?

–  Что – «во-вторых»?

–  Ты сказал: во-первых, журналисту на комбинате…

–  А, во-вторых… Во-вторых,  дадут много мяса.

Слева сверху улицы  показался «москвич», аккуратно объезжавший свежие лужи.

Виктор  выкинул руку. «Москвич» остановился. Водитель, перегнувшись через пассажирское сиденье,  не без труда открыл правую дверь.

–  О-о, кого я вижу! Садись, дарагой, садись!

– Привет, – сказал Виктор. Махнул мне головой, приглашая садиться в машину.   Водитель  яростно подергал заднюю дверь,  открыл.

–  Нам в обратную сторону, до крепости. Довезешь?

–  Э, какая разница машине?  Туда ехать, сюда ехать. Конечно,  довезу. Почему  не довезти хорошего человека?

– Двух хороших.

Водитель не поленился обернуться:  убедиться, насколько я соответствую рекомендации Виктора.

– Тоже хороший человек, видно сразу. Где ты  сейчас?  Давно в городе не видел тебя.   Как дела, как детки?

–  Все на месте.

–  Мама, папа.

–   Мама, папа.

– Молодец,   –  заключил водитель, оценив непонятно что.  –   Родителей надо беречь. Не будешь беречь и уважать  своих родителей, твои дети не будут беречь и уважать тебя. Так я понимаю. Может, я понимаю неправильно,  но так меня учили мои родители. А их – их родители. Верно? – С этим  вопросом водитель    обратился ко мне – то ли, сверяя свою моральную зрелость с носителем нормы, то ли проверяя  мою.

Я кивнул.

– У меня твоя статья  висит дома, на самом видном месте, – сказал водитель, вернувшись к Виктору.

–   То есть как это «висит»? – спросил Виктор.

–    Сделал рамку, повесил.

–    Сделал  рамку? – Виктор  повернулся ко мне.

–   Гости  приходят – читают. Всем нравится. Ты так хорошо написал про меня, даже неудобно, честное слово. И красиво писал.  Как так можно?  Откуда такие слова берутся?

ВИКТОР.  Из башки.

Мы подъехали к ресторану «Старая крепость».

Вышли. Водитель опять перегнулся через пассажирское кресло. Виктору:

–  Если хочешь, подъеду, отвезу, куда надо. Денег тоже не возьму.

ВИКТОР.  Спасибо.  Мы обратно пешочком. (Мне, когда мы остались одни).   Понял?

–     Кто это?

–    Как зовут, не  помню.  Так, визуально помню, а кто, откуда… Какой-то мелкий хозяйственник. Наверно, что-то лестное про него писал.   Видишь: понравилось, забрал в рамочку.

Ресторан был почти пустой. Занят только один столик возле окна, напротив входа, за ним сидело несколько  мужчин.   Увидев  Виктора  замахали приветственно руками, приглашая к своему столику. Виктор   несколько раз поклонился и показал на меня и на свободный столик.

Мы сели на противоположном конце зала.

На небольшой эстрадной площадке   топтались четыре  музыканта – готовились репетировать.  Один из них, с трампетом в руке,   приветственно помахал Виктору инструментом. Тот в ответ  жестом пригласил его на свободный стул. Музыкант так же жестами приглашение принял, но   дал понять, что чуть  позже, сейчас занят.

Официантки сгрудились вокруг служебного столика, о чем-то яростно споря.    Виктор крикнул в их сторону: «Валюш!».     Одна из официанток отошла от  столика, но не сразу, а словно еще огрызаясь.

– Привет! –   Мне она только кивнула.

Официантка была хороша: стройная,  белый чепчик, белый кокетливый передничек. Белое вообще идет женщинам, даже некрасивая медсестра в своей белой униформе выглядит   соблазнительно.  Белые  детали     забирают все внимание мужчины, как будто  остальной одежды на  женщине  уже не предвидится.    Есть куда устремляться воображению.

–   Давно тебя не было, – довольно безразличным голосом произнесла официантка, доставая блокнот.  Чувствовалось, что она вся  поглощена недавним спором. И несколько раз она действительно поворачивала голову к спорящим товаркам.

–  Что  там у вас такое нервное?  –   Виктор  потянулся шеей за спину официантки.

– Да ну ее!  Люська забрала все деньги из кассы, говорит, что отнесла в  контору. А там только такие глаза сделали

Официантка  показала, какие глаза.

– Стырила?

– А кто ее знает. Клянется, что относила. Считай, в этом месяца оставила нас без зарплаты.

– Может,  подключить газету? Вот, рекомендую. Новый корреспондент. Разберется.  Не знакомы еще?   Наум.

ВАЛЯ(обращаясь ко мне)  Как?

– Наум, – повторил за меня Виктор. –  Первый раз, что ли, слышишь?

–  ЧуднОе имя.  Кто по нации?

–  Тебе какая разница?

–  Просто так.

–   Просто так – считай, что китаец. Годится?

–    Вить, у меня свой хунвейбин дома сидит, второй месяц не просыхает. Не знаю, куда девать гада.   Еще из ресторана гонит. Мне, говорит, стыдно кому сказать, что моя жена официанткой работает в ресторане. А жрать то, что твоя официантка притаскивает из этого ресторана, тебе не стыдно?  Ладно, ребятки, говорите, что вам.    Только особенно не рассиживайтесь – в шесть мы закрываемся готовиться к банкету.

Виктор сказал:

– Сама сообрази.  Бутылку водки и что-нибудь вкусненькое под нее.

К нашему столу подошел хорошо поддавший мужик. Не спрашивая разрешения плюхнулся на свободный стул.

– Привет!

Ни Виктор, ни я не ответили.

– Вот я хотел вас спросить.

ВИКТОР.  Точно знаешь, что нас?

Мужик на всякий случай обозрел помещение.

– Вопрос с  виду простой, а на самом деле глубоко философский. Звучит примерно так: кит обладает шестью степенями свободы, потому он и кит. Но я спрашиваю: зачем киту усы? Что это за пижонство?!

ВИКТОР. Кто из нас должен ответить?

–  Да хоть ты,  –  сказал  пьяный, предварительно оценив меня с ног до головы.

– Тогда слушай и запоминай: усы ему нужны для того, чтобы ты вконец не опустился до скотины.

– Не понял.  –  Мужик  вытянулся как ищейка, почуявшая     зайца. – Кто скотина?

– Я не сказал, что здесь кто-то скотина. Я сказал: пока ты задаешься таким  серьезным вопросом: на что киту усы? – ты остаешься человеком. Потому что даже сам кит не спрашивает, на что ему усы.

– Теперь понял, – сказал пьяный. –   Повернулся ко мне. – Слушай, твой друг такой умный!

–  Умный, умный, – опередил меня Виктор. – А теперь  дай нам поговорить.

–  Понял: регламент. – Заметив направляющегося к нам трампетиста. –  Уступаю трибуну.

Музыкант распахнул объятия, припал к  Виктору. Присел рядом.

–  Как дела? Отлично выглядишь.

–  Взаимно.

–  Где ты? Чего?

–  Да где меня нет? Я всюду.  Знакомься: Наум… Эльдар, можно Элик.  Классный трубач.  Мог бы украсить любой джем в Риге.  Наум рижанин.

Эльдар несколько раз поклонился.

– Лично знаком с Паулсом.

ЭЛЬДАР. Да-а?!

Я с Паулсом знаком не был, Виктору, как вы уже знаете,  ничего подобного не говорил, но не стал возражать: мало ли, какие у него соображения насчет меня и Эльдара

– Чего-то его занесло сюда.  Будет  работать в нашей сучке.

– Э, зачем ты так? – фальшиво возмутился Эльдар. –  Хорошая газета.

– Хорошая?

– Хорошая. Чем плохая?

– Ну, хорошая, – значит, хорошая. Ты ее читаешь?

– Мама выписывает. Она все читает.

– Мама – это мама. Я тебя спросил.

– Э, Виктор… Я вообще газет не читаю. Что там читать? Про погоду? Я и так вижу, какая.   Но  мама  читает, –  успокоил меня Эльдар. –  Ей нравится.

ВИКТОР (Мне). А с Эльдаром мы  когда-то вместе лабали. Свадьбы, вечера в школах.   Здесь тоже работали.  Весело было.  А, Эльдарчик?

ЭЛЬДАР.   Почему – было?   Хочешь  играть? Всегда буду рад тебе. Видишь, у меня все ребята новые. Я  достал итальянские партитуры. Классные вещи.  Пресли, Синатра.  Кларнет тоже прописан.  Приходи.

–   Нет, Элик. Я уже всё,  отыграл. Бенни  Гудмана из меня не вышло, а на меньшее   я не согласен. Ты же знаешь мои амбиции.    Теперь у меня другие планы.

ЭЛЬДАР. Ну дай бог, дай бог! У тебя все получится. (Взгляд на меня)

В этот момент ударник  зашелся в почти оргазмическом  соло на барабанах.  Виктор   поморщился.

–    Чего он так лупит?

–  Считаешь, что громко? Новенький, только из музучилища. Хочет себя показать.  Репетируем. Мы с ребятами три недели не собирались – летом  халтур почти не было, отдыхали.   Вечером будут гости-шмости.  Заказ.    Скажу ему, будет играть тихо-тихо, совсем шепотом.  Ради тебя.

–    А ради кого ж еще стараться?

Ребята потискали друг друга.  Эльдар, сославшись на репетицию,   ушел.

Принесли заказ.

Виктор поднял рюмку. Долго собирался с мыслями, смотрел на меня, потом сказал:

–  Ну что?….   Я твои опусы не читал, но  смотрю на тебя и не могу понять:    что тебя именно сюда потянуло.  Страна огромная, из такого шикарного города… Земляки тебя, наверно, тоже не поняли. Я понимаю: в Питер. Или в Москву.   Какой может быть у человека резон?  Интересно.

Мне хотелось поделиться с Виктором своими литературными планами, но   сдерживал   тон, который он  взял   – иронично-покровительственный. И еще сбило настрой его «опусы».

–  Какой-то наверно был.

– Ну, понятно: не хочешь говорить.  Да это и не важно. Нравится – уже хорошо. Всё, чем человек занят, должно доставлять ему удовольствие. Вот я лично хочу    жить на ренту. Раньше как было… Оставил тебе дядюшка поместье, столько-то десятин. И штук сто душ по окрестным  деревням. «Доброе утро, барин!» Девки молодые, босые по летней травке.  Охота, псарня. Собачки любимые. Пару раз в месяц выезд – к соседям, таким же ребятам. Слушай, красота!  Книжки умные. Можно в  Париж прокатиться. Попробуй сейчас в Париж прокатиться.  С-суки! Всю душу вытрясут, пока не заменят ее каким-нибудь гнильем. И то еще неизвестно, отпустят ли.   Продашься и останешься с носом. Это у них здорово получается.  В газете такая же история, не обольщайся.  Ну а пока я хочу   напиться. Сегодня мне это никто и ничто не запрещает.

–  Мне тоже хочется.

– Чтоб не пропадал  аппетит!   Давай! –  Поднес рюмку ко рту, но прежде, чем выпить, добавил:

– В широком смысле.

– Хорошо сказано, – сказал я, а Виктор  подставил свою ладонь,   чтобы я по ней хлопнул своей. Этот распространенный в  этих местах жест уже начинал меня раздражать, но  тут я не задумываясь, хлопнул по его ладони.

Спирт и водка быстро сделали свое дело, я захмелел, Виктор тоже, стал делиться каким-то нюансами охоты и рыбалки. Этот вид человеческой деятельности меня совсем не интересует,  но я внимательно слушал и даже задавал какие-то вопросы, как будто мне это пригодится в будущей жизни. Под эти разговоры официантка  Валя   с непроницаемым лицом меняла опустевшие блюда и бутылки на новые. К нам подходили ребята с того столика, за который приглашали, когда мы вошли.   Приносили  с собой что-то своё, подсаживались, потом мы что-то брали с нашего столика и шли к ним.  Там я со всеми по очереди перезнакомился, тут же забывая,  как кого зовут. Сосед слева, обняв меня за плечи, убеждал меня, что я  хороший человек. Я вспомнил водителя «москвича»,  захотелось послушать,  чем мотивирует посторонний человек, оценивая меня.   «Хорошего человека сразу видно», – сказал мой новый знакомый с такой угрожающей убедительностью, что я понял: других доказательств  уже не требуется.   Мне тоже все парни понравились. Я хохотал над их шутками, хотя, шутки, прямо скажем, были идиотскими.  Но меня уже несла истерия счастья.  Столько сразу новых   друзей появилось у меня!

Досидели вплотную, до шести.

Официантки чуть ли не силком стали выгонять нас из ресторана.   Валя принесла счет, молча положила его перед Виктором и ушла. Я заглянул: тридцать   рублей с копейками!   Валя явно накрутила сверху.  Расставаться с трешкой уже терялся смысл:     в общем объеме трат это  выглядело бы еще более жалкой потугой на состоятельность…. самостоятельность, чем вообще ничего не давать. Я  подумал: «С другой стороны, меня пригласили, я, можно сказать, пока в гостях.   Когда появится у меня, разыщу, приглашу. Всю компанию! Сегодня не тот случай, чтобы проявлять  принципиальность».

Мы выкатились всей гурьбой, еще с полчаса топтались возле ресторана. Шумели, обнимались, приглашали друг друга в гости. Местные соревновались передо мной кулинарными талантами – своими и своих жен.  Кто-то всем по кругу предлагал «глотнуть» из бутылки коньяка.

Когда мы с Виктором, наконец, остались одни,  я  осторожно сказал:

– Виктор, мне показалось или мы не заплатили?

– Заплатили, заплатили.- Он положил ладонь на мою спину,   предлагая продолжить  движение. –  Все давно уже оплатили. Они мне все, знаешь, сколько должны?    Это наши отношения. Разберемся.  Ты тоже  можешь здесь столоваться.  Пришел, поздоровался, сел скромненько в сторонке. Им уже этого достаточно – сами знают, что делать. Слушай! – Виктор  остановился. – Я же забыл плащ-палатку в редакции!  Отцова, нельзя обижать. Надо вернуться.

12 .

На следующий день, что-то около одиннадцати я сидел в редакции, вычитывал своего «Академика» с машинки.

Час тишины.

Все были на месте, занимались своими делами.    Багиш Малаевич, как школьник, что-то списывал  из чего-то, что лежало в выдвинутом ящике стола. Чаще всего он так и писал свои статьи – компилируя из проверенных источников:  журналы «Коммунист» или «Партийная жизнь».   Причем, как мне показалось,  особенно  не скрывал этого.  Считал,  для того и существуют эти источники, чтобы нам, журналистам,   пользоваться ими в своих   материалах.

Тамара  разбирала почту. Нина Семеновна отписывалась за командировку – куда-то  моталась,  недалеко,  в какое-то   село, где проходил областной смотр художественной самодеятельности. Я об этом  знаю, потому что она спрашивала у меня что-то насчет художественных ремесел. Решила, что раз я из Прибалтики, то должен в этом разбираться. Я не разбираюсь, но   что-то наговорил ей про латышские праздники.    Даже спел   известную народную песенку про петушка.

Дмитрий Григорьевич, хмурясь, трудился над очередными   строчками.

На пороге  нашего помещения  появился Александр Кузьмич.  Постоял, склонив голову почти к груди, потер  подбородок,   прикрыл глаза, что-то прикидывая, – а все уже оторвались от своих дел,  ожидая распоряжений начальства, – затем выкинул указательный палец в мою сторону. Подержал его несколько секунд вхолостую  и, наконец,  произнес:

– Наум Изакович, зайдите ко мне.

Тамара сыграла удивление:

–   Наум Изакович? О как нас!

В кабинете Александр Кузьмич вначале потянулся к шпингалету, чтобы  прикрыть окно – слишком шумели ребята, игравшие в футбол  на мостовой,   –  протиснулся между столом и креслом,   сел  и   надолго прикрыл глаза. Такая пауза оправдана только в двух случаях: когда вылетает мысль, забыл человек, что хотел сказать, и когда надо сказать что-то не очень приятное собеседнику. В тот момент я больше склонялся    ко второму варианту.

Редактор  открыл глаза, посмотрел в  окно, и сказал:

– Наум Изакович,  я… кха-кха… только что с поч… почты…, узнавал, как идет подписка… (Пауза) Хорошо идет. Лучше… лучше, чем в прошлом… прошлогодняя. Считаю, что в ка… какой-то степени это и ваша… ваш приход… ваше участие… вклад, так сказать… Так что молодцом. И вот что… Я подготовил приказ… (Шарит по столу в ворохе бумаг) Уже отдал в бухгалтерию… Лидии Петровне… о назначении вас на должность… завотделом.  Вот, собственно… Так что, работайте.

Я вышел к Клаве.

– Клава, дай мне твою щечку, – сказал я.

Клава подставила щеку.

– Это за что? Все деньги профукал?  Так я тебе  так одолжу.

–  Меня  утвердили завотделом.

– А я знала. Я же тебе говорила: не беспокойся, все будет нормально.   Это дело    надо отметить. А то у тебя и такой прописки нет, и такой не будет. Не хорошо.  Дать? – Клава потянулась к кошельку.

– Не надо. Пока есть. У вас здесь как?   – Я пощелкал  себя по горлу.

Недавно вышел закон о  борьбе с пьянством, – черт  знает, может,   в    редакции с этим делом строго. Я не знал, как отнесется редактор к «прописке», можно ли его самого приглашать.

–  Да все нормально, – ответила Клава, даже с удивлением, что задаю такой вопрос. –  Что ж мы,  не люди?  А  Александра Кузьмича все равно не будет – он в поликлинику сегодня идет, оттуда уже не приедет. У него это… гемо…гемо… гемо…

В тамбур вошел Дмитрий Григорьевич –  куда-то намылился уходить.

– Дмитрий Григорьевич,   что у Александра Кузьмича за процедура, на которую он ходит каждую неделю? Гемо…

– Гемодиализ, – ответил Дмитрий Григорьевич и обвел нас  взглядом интеллектуального превосходства.

– Вот это самое. Поздравь Наума… Изаковича, его назначили заведующим. Сегодня будем прописывать.

– О-о!  Надо отметить.  Иначе дело не пойдет.  – Он посмотрел на часы. – В четыре. А то в пять мне уже надо быть дома – должны привезти щебенку. Такую летнюю кухоньку заделаю!…  Ни у кого такой в городе не будет.  Я буду через пару часиков, – предупредил он Клаву и ушел.

–  На меня тоже особо  не рассчитывай, – сказала Клава, – я  минуточек на двадцать, потом понесусь к своим кровососам.  Еду я принесу – соленья, буженинку домашнюю. Особо не траться, одной бутылки хватит.   Напиваться никто не будет. А так, чисто символически отметить…  Я сама чего-то с утра была на это настроена. Наверно, предчувствие.

 

Я попросил  Клаву предупредить всех о предстоящей прописке и пошел за водкой.

Меня распирало от радости. Дело даже не в должности. Я уже давно не думал о ней. Мне  было достаточно того, что я теперь занимаюсь тем, чем  мне хотелось. И я почувствовал, что нужен. И вот, пожалуйста: из-за меня поднялась подписка!  Возможно, редактор сказал  так для красного словца, но, с другой стороны, почему бы нет?   Сейчас  по такому поводу сказали бы «взлетели тиражи», но тиражи  газеты «Знамя коммунизма» никуда, конечно, не взлетали, в  таком небольшом городе и взлетать   было некуда, но если редактор заметил, значит, что-то такое  я все-таки в газету привнес.  Чем-то мои материалы отличались от  материалов коллег. Постоянный читатель к чему-то и кому-то привыкает,   а  тут – что-то новое, какое-то новое лицо.   Может,  этим. Ну и, чего уж скромничать: все-таки я писал поживее своих коллег.  Материалы моего подчиненного были тяжелыми, как он сам;  Багиш в основном   сдувал из других источников;  Нина Семеновна была слишком правильная, как и положено учительнице русского языка и литературы. Кто еще, Тамара? Ну, девочка –  она и есть девочка.  И все они, в основном, охотно прятались за мрачноватым «МЫ», от именно которого выступало большинство средств массовой информации, а я наоборот  –  себя не скрывал. «Я считаю… я думаю… я пришел…».

Правда,   считал, что   проигрываю    коллегам  из центральной прессы.  Мне они представлялись взрослыми   дядями-тетями,   которые стали    в кружок  порассуждать о чем-то важном и серьезном  – для города, для страны,  а    у них между ног   носится задорное дите – это я.  Дите может  быть, и развито  не по годам, но все равно мешает.

Исключение – фельетон. Фельетон  приглушал мой комплекс профессиональной  неполноценности.   Может, потому что это жанр, которому нельзя обучиться, как нельзя обучиться чувству  юмора.  Эта территория    отдается охотно, без конкуренции тем, кто готов на нее ступить.   Судя по реакции   коллег,   у меня получилось.

Я с благодарностью и даже с  умилением вспомнил реакцию Дмитрия Григорьевича на мое назначение.   Наверно, как старожил он все-таки  рассчитывал на вакансию. В самом начале было  легкое раздражение, когда я его о чем-то спрашивал. Однажды  он    подошел ко мне с   хмурым лицом, не сулившим ничего хорошего, и спросил: «Ты мне объясни, что это за хреновое  слово «рентабельность»?» Я сказал: «Экономическая выгода. Прибыль»». «Ну и говорили бы так, – проворчал Дмитрий Григорьевич, вернувшись    на свое место. – У моего деда была мельница, он таких слов не знал, а проблем   с мукой у него никогда не было, весь район съезжался к нему с урожаем».  Под это дело я говорю: «Дмитрий Григорьевич, нам с тобой, надо, наконец, план на месяц составить».   Он, как обычно, вначале насупился,  но    вдруг лицо его разгладилось, он откинулся на спинку стула, сдернул с переносицы очки и сказал: «Ты – умный, грамотный, как  считаешь нужным,  так и  будем делать.   А я в этом не очень    ферштейню».    Да отличный мужик, что там говорить!

В городе к тому времени  я уже тоже освоился.    Бегая за информацией,   успел его проутюжить по несколько раз из  конца в конец.  Пешком весь город, от  края    Верхнего квартала, от  остатков старинной крепости (исторической гордости города Д.), за   которой   начинался пустырь, до Нижнего квартала и набережной можно было пройти минут за тридцать. Если идти вниз. Если наверх –  дольше.  На машине – минут семь.   Рубль на такси. Правда, на такси там практически всегда – рубль. Сел – рубль.  Могли попросить   больше, но можно было договориться: «рубль!» – и таксист без спора отвезет, куда просишь. Счетчики никто не включал даже ради проформы. Дмитрий Григорьевич пояснил: чтобы попасть на работу в таксопарк, надо заплатить пятьсот рублей,  –  дальше катайся, сколько хочешь, зарабатывай. Расходы – бензин, ремонт – за твой счет.  Я возмутился: как же так, государственная машина, государственное предприятие… А вот так, отрезал коллега.   У вас в Риге не так? Не так, сказал я. Верится с трудом, сказал  Дмитрий Григорьевич. Ты, наверно, просто не знаешь.

Когда я вернулся, первое, что отметил: Тамара здесь.   До сих пор мы с ней встречались вскользь.  Несколько раз я  старался подгадать так, чтобы проводить ее,  но то она убегала раньше, то я задерживался   где-нибудь.  Может, теперь  получится. Я буду центром внимания,  это всегда повышает шансы на успех у дам.  Наверняка будут  расспросы о моей  замечательной родине, Риге.   На всякий случай, вспомнил несколько убойных, как мне казалось, анекдотов. Правда, не был уверен, что местным может понравиться то, над  чем мы хохочем в наших рижских компаниях.    Можно просто отмолчаться –  сегодня  это  тот случай,    когда  перед дамой уже не  требуется   гарцевать, умничать, совершать какие-то подвиги.   Все уже совершено, можно пожинать плоды. Слово за дамой.

 

Часа в четыре все сгрудились возле стола Дмитрия Григорьевича.

Перед первым тостом Миша   предупредил: «Я долго не могу – у меня занятия в партийной школе». Дмитрий Григорьевич подхватил: «А кто тебе обещал, что будем долго? Прописка есть прописка: отметили и по домам».

Миша    поднял рюмку, долго всех обводил интригующим взглядом, поулыбался чему-то своему,    наконец, произнес, обращаясь непосредственно ко мне:

–  Чтобы не засиживаться на одном месте – мышцы затекают.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Ну сказанул…  Но будь!

ТАМАРА. Отлично сказал.

НИНА СЕМЕНОВНА. По-моему, тоже.

Я решил, что теперь могу позволить  себе пококетничать.

–  Не успел прописаться, уже выгоняют.

–  О-о-о, какая  у нас появилась кокетка, – тут же зацепила Тамара.

Все потянулись к закуске.

Поговорили о планах к юбилею Октября, кто какие готовит материалы. Я говорю:

–  Надо сменить клише  названия газеты.

Название было выведено прописными буквами, в наклон,   каждой еще придавался какой-то кренделек. Шапкой полосы это никак не смотрелось – скорее, вычурной дамской  шляпкой.

Все замолчали, как будто  я нарушил   табу на какую-то запретную тему.

– Ишь ты, – сказала Клава.

Дмитрий Григорьевич взял газету в руки со своего стола, повертел.

–     Название как название. Не хуже и не лучше других. Таких больше тридцати по всему Союзу. Я как-то подсчитывал.  Сто лет оно никому не мешало…

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Наш новый коллега все хочет придумать что-то новое.  (Рассыпался тихим смешком). А все новое уже придумали давно и без нас. Ты думаешь, что газета – это художественное произведение.   (Он так и перескакивал в разговоре – с «вы» на «ты» и обратно.   Так мы с ним были на «ты», но когда речь заходила о делах, он переходил на «вы». Ставя этим меня в неловкое положение:  а   мне-то как  обращаться к нему? На  «ты» – не позволяла разница   в возрасте,  и, какая-никакая,  субординация.  На «вы» – уже звучало   нелепо и  неискренне).  Газета – это идеологическая трибуна, а не место для самовыражения.

– Наум не против названия,   – сказал  Миша. – Ему не нравится шрифт. Я правильно понял?

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ(все еще  недоволен) Как будто это так просто. Его же кому-то надо нарисовать.

– Я сам нарисую,  – сказал я.

ТАМАРА. Мы еще и рисуем?

«Ах ты, думаю, говнюшка! Еще и покусывает».

– Мы еще и поем. Но не всем.

– А мне нравится, как забирает хлопчик, – сказала Клава.

Потом немного пообсуждали Виктора, Сашу, еще какого-то парня, который был на моем месте – по распределению, из Ленинграда, но быстро уехал обратно, и я чувствовал себя  счастливым. Причин было две: во-первых, доказал себе и другим, что могу; во-вторых, что  меня признал коллектив.  Для самооценки субъекта тогда это было драматически  важно.

Первой ушла Клава, в очередной раз, сославшись  на своего кровососа. На прощание     напомнила:

– Кто там из вас будет оставаться последним? Ты? Дверь не забудь закрыть на ключ, положишь под … знаешь, куда.

Тамара тоже засобиралась.

–  Ну, все, я побежала.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.    Э, а кто убирать будет, молодежь?

ТАМАРА.  Дмитрий Григорьевич, составьте в раковину, завтра я  все помою.

–  Ага, помоешь ты…   Ладно, беги.

Уходя, Тамара даже не посмотрела на меня

 

13.

Надо было  позвонить домой, – проведать и вообще.   Похвастать.   С момента приезда я еще не звонил, послал письмо, короткое: мол, все в порядке, найду квартиру – напишу подробнее. В конверт вложил  очерк и фельетон.  В ответ получил  до востребования  письмо от отца, не очень довольное, я ожидал чего-то другого  «То, что ты умеешь писать, никто не отрицает, но это еще далеко не Хемингуэй. Так что пока задаваться нечем, мог быть  и более внимательным  к  семье – и к своей собственной, и к нам с  мамой».  Я тут весь в сомнениях, а мне еще из дома такое шлют. Решил:  до отпуска вообще не буду ни  писать, ни звонить.

Звонить межгород из государственного учреждения  без разрешения начальства нельзя. Надо брать на почте талончик. Иначе счет придет на предприятие, и  уже были  случаи, когда   за такое увольняли.  Дотошная Лидия Петровна по расшифровке сразу поймет, кто звонил в Ригу, не откажет себе в удовольствии  пожаловаться на меня Александру Кузьмичу.    Конечно, Александр Кузьмич  за это меня не уволит, но краснеть, выворачиваться тоже не хотелось бы.  Я такой весь из себя принципиальный борец за социалистическую собственность и сам же подворовываю. Я подумал: ладно, авось пронесет.  Чем-нибудь отбрешусь.  Будут деньги   –  куплю талон.

Я поднял трубку, назвал телефонистке номер.  Ответил отец. Сказал, что никого нет, Ольга куда-то «ускакала со своими подружками, мама   гуляет с Сережей». Так все нормально, «сколько уж может быть нормально у нас с мамой». Мама получила 30 рублей премиальных, итого вместе с зарплатой 92 рубля. «С работы уходит – хватит. Все, как положено»,  – добавил отец, из чего я должен был понять, что ничего там хорошего нет.  В конце он сказал:

– Сколько уж мы с мамой продержимся, но   в любом случае, получится у тебя с твоими планами или нет, знай, что пока мы живы, у тебя есть угол,  где тебя ждут. А там –  тебе придется уже самому управляться и со своими детьми и женщинами и со всеми историями.

Через несколько секунд, после того, как я положил трубку, раздался звонок. Голос той же телефонистки:

–   Поговорили?

–    Поговорил.

–  Четыре минуты… – И с неожиданной игривостью добавляет: –  … Наум Изакович.

–  Откуда вы знаете?

–  Я ведь вижу, откуда звонок – редакция.  И ваш голос я тоже запомнила. Это моя профессия.  –  На том конце провода были явно расположены  к  болтовне.

–    Если я Наум Изакович, то вы…

–   Соня. Софья Михайловна. Кому как  удобно. Может, еще с кем соединить? –  Неожиданная любезность для бесстрастной посредницы между абонентами. И слово «соединить» она произнесла так, что второй смысл стал более выразительным, чем имеющий прямое отношение к ее обязанностям.

– Можно и соединить, –  говорю я,   и обоим становится ясно, что механизм  на сближение  сторон запущен.  –  А с кем бы вы могли?

– А с кем бы вы хотели?

Здесь, напрашивалась ответная любезность:   конечно, с вами. Лихорадочно соображаю: молодая? Не молодая? Предложение отчества говорит, что уже есть привычка представляться полным именем-отчеством, – значит лет тридцати пяти- шести. Для более молодой не  та должность, чтобы так величать.   Почти на десять лет старше?

В любом случае, Соня –  телефонистка, телефонистки нужны для бесплатных разговоров по межгороду.

–  Даже не знаю, –  осторожничаю я. – Как раз сижу, ломаю голову.

– Такой человек и ломает голову над таким пустяком?

–  Какой – такой?

–  Столько возможностей.

– У меня возможности?

–  Вы бывали в Баку? – неожиданно спросила  телефонистка.

–  Нет.

– Хотите съездить?   Город посмотреть и… Ну и… Короче! – вдруг деловито оборвала себя телефонистка.- Моя племянница живет в Баку. Совершенно очаровательная девчушка. Пятый курс консерватории. Живая, умница! Двадцать два года. Замужем не была. Зовут Аня.

Воображение переключается на очаровательную племянницу. Потускневший образ тети отплывает на задний план.

– Красоты неимоверной,  –   добавила Соня, тут же заронив сомнение, насколько действительно хороша племянница.

–  И что дальше?

– А дальше – решать вам. Мое дело  соединить вас.  Говорите, когда.  Я предупрежу, чтобы она была дома.

Ну да, я же разговариваю с телефонисткой.

–  Да хоть сейчас, – говорю.

– Тогда ждите.

На какое-то время меня отсоединили от космического пространства. Я почувствовал, что нервничаю. Волновала   не столько перспектива познакомиться с очередной юной красоткой, сколько необходимость удержать марку: уже уважаемого в городе человека, со многими возможностями.  Разговор наверняка пойдет при свидетелях – вряд ли тетушка откажет себе в удовольствии  его подслушивать. Еще подключит кого-нибудь из товарок.

СОНЯ.   Вы еще здесь?

–  Я уже в Баку.

Там посмеялись, с кем-то пообщались. Я оказался прав:    в нашем  разговоре участвует еще кто-то –    какие-нибудь  соседки по пульту.

–  Можете говорить.

–  Алё! –  Голос звонкий, радостный, вызывающий в ответ  улыбку.

–  Привет, – говорю.

– Здравствуй. – То, что оттуда ко мне обратились сразу «на ты»,  окончательно сбило мою спесь.  –  Меня зовут Аня.

–  Я уже в курсе.

–   А я в курсе, кто ты.

–  Отлично. Пора встречаться. А то что-то мы затянули это.

–  Конечно, затянули.  –  Аня расхохоталась.

–   Приглашай.

–  Приглашаю. В через следующую пятницу у меня день рождения. Не в эту, не в следующую,  а в через.

–   В через следующую.

–   В через следующую. Через две.

–   Ну, да. Вначале будет эта пятница, а потом – следующая, потом – та самая.

–   Да. Очень сообразительный молодой человек.

–   Тебя должны были предупредить.

– Предупреждали. Но  я не думала, что  до такой степени. – Аня опять расхохоталась, а  я отметил: ничего, умеет держать удар. Мне уже нравится.

–   Ну, тогда до встречи? Организатор  у нас – тетя Соня?

–   Тетя Соня. Тетя Соня, ты нас слышишь?

–   Слышу, слышу. Организую.

–   На мою любимую тетю  можно положиться. – Это уже Аня мне.

Я подумал: любимая тетя могла бы проявить деликатность и не подслушивать разговор племянницы. Техника это позволяет.

– Про тетю я уже понял, – сказал я.

– Ну, тогда пока?

– Тогда пока.

–  Мы бы еще могли потрепаться, но мне пора   бежать – репетиция. В эту пятницу  у  меня концерт

–  В эту?

–  В эту.

– А в через  следующую мы встречаемся.

– Да. В третью  пятницу.

– Теперь точно не спутаю.

Там – смех.

– Всё, всё, всё –   убегаю.

Аня положила трубку, но я еще подержал свою, чтобы попрощаться с Соней.

СОНЯ. Поговорили?

– Поговорили.

– Понравилась девочка?

– Понравился голос.

– Там не только голос. Прелесть девочка.

– Посмотрим.

– Смотрите! Ну-ну. С кем-нибудь еще соединить?

В открытом окне замаячил Алик.

– Уже не надо. Спасибо.

Я положил трубку.

Алик облокотился на подоконник, заглянул внутрь – посмотрел направо, налево: кто еще есть в помещении. Обратил внимание на остатки трапезы на столе.

– По какому поводу?

–  По моему. Утвердили заведующим.

– Нормальный ход. Держи пять. – Алик протянул через окно руку. – Я ж говорил…

– Заходи.

– Нет, лучше ты выйди, – сказал Алик. – Можешь? Есть дело.

Я вышел на улицу.

Алик молча в знакомом жесте   оттянул руку назад, но на сей раз не стал клоуничать – низко наклоняться, отставлять   одну ногу назад – и  это уже было признаком того,   что  наступил  другой период наших отношений.

–  Свободен?

–  Что надо?

–  Нужна твоя помощь.    Сейчас пойдем в одно  место,  посмотрим одну девочку.  Ты скажешь, как она тебе.

–  Посмотрим девочку?

–  Девушку.  Мне интересно, что ты скажешь о ней. Внешне. Красивая, не красивая.   И вообще…   как она тебе?

–   Девушка мне?

–   Девушка мне. Но ты в этом лучше меня разбираешься.

Мы двинулись в сторону Нижнего квартала. Я скосил глаза на Алика – он был обезоруживающе  сосредоточен. Я подумал, что пока я носил в себе обиду,  Алик, скорее всего,   вообще ни о  чем таком не думал,   жил своей жизнью,     и просто появился,  когда ему понадобилась моя помощь. Без задних мыслей. Со всем простодушием жителей этих краев.

–  А эта девочка…

–  Девушка.

–  Девушка… Она на что нам?

–   На что нужны девушки? Жениться. Это моя невеста.

–   Невеста?  Поздравляю.

–   Подожди поздравлять.  Рано.

–   Но тебе самому она нравится?

–   Я ее еще не видел.  Узнал  о ней  только вчера.

Я остановился.

–   И  уже невеста? Это ваши местные шутки?

– Пошли, пошли. Опоздаем. Какие шутки? Моя мама и ее родители  давно знакомы. Вчера мама сказала: пойди посмотри девочку. Красивая. Ее родители не против того, чтобы нам породниться.   Мама уже   хочет, чтобы я женился. Внуков хочет. Вчера пристала: пойди да пойди.

Надо  сказать, что Алик    был почти  девственником.  Двадцать  пять лет,  возраст не такой уж критический, но там все уже   оформилось, налитой мужичок.  С  вполне даже приличным экстерьером, это я свидетельствую после  совместных бань.  Колотушка,  что надо.   А  женщин еще не было. Говорил, что лет в девятнадцать перед армией его   приятель  свел с какой-то пожилой теткой. «Я ничего не понял», – признался мне Алик.  Пожилой тетке  было тридцать. Обычная аберрация для юного девственника.  Когда у меня   в восемнадцать лет случилась связь с двадцативосьмилетней подругой, я стеснялся    сидеть с ней рядом в   общественном транспорте.  Шутка  сказать:  у нее  уже сын пяти лет!   Мне и моим приятелям  он казался почти ровесником.

–    Как вообще? – спросил  Алик.

–    Нормально.

–    Освоился?

–     Вроде.

Некоторое время шли молча.

АЛИК.  Как дома?

–  Нормально.

– Слава богу.

Опять молчим. Что-то двум армейским друзьям не дает раскочегариться, как раньше.

–  Читал твой фельетон. Ну, ты змей! – Алик ткнул меня кулаком  в плечо. –  Молодец. Мне понравилось. Другое не читал. Сеструха читала. Ей   понравилось. У меня на работе читали. Им тоже понравилось.

В середине текста у меня был   легкий позыв скромности  –   прервать комплименты,   но не стал: начинающему  автору они нужны, как  специальное детское питание новорожденному.

–  Я всем на работе говорю: мой армейский друг.  Будете себя плохо вести, он про вас такое пропишет!… – Алик снова ткнул меня в  плечо, но на сей раз почти бережно.

Подошли к детскому саду. За невысокой металлической изгородью гуляли дети.

– Вон она! – почти шепотом произнес Алик и пригнулся.

Посредине двора полу боком к нам стояла   девушка. Издали – действительно красивая.  Не очень высокая, но видно, что стройная, густые черные волосы почти до пояса. Щечки.  Алику с его метр шестьдесят  с чем-то в самый раз.

–  Ну, так… – произнес я, предлагая Алику проследовать во двор.

– Ты что! Нельзя. Как она тебе?

–  Издали нормально.

– По-моему, тоже. – Алик за локоть отвел меня в сторону нависающего над забором кустарника, чтобы нас не видно было. Достал новую сигарету.

– Нормальная? – переспросил Алик.

–  Как зовут?

–  Мария.

–  Маня, значит?

–  Наверно.

–  А она знает, что она твоя невеста?

–  Конечно. Она меня уже видела. Сказала родителям, что я ей понравился.

– Тогда в чем дело? Иди и знакомься с Маней.  Ты взрослый мужик, имеешь право. Сколько ей?

–  Девятнадцать. Она учится в педагогическом.

– Отличная жена! Тебе  как раз такая  нужна.

Тут надо читателю пояснить. В армию Алик пошел с семью классами образования.     За полгода до дембеля  я  предложил ему  сдать экстерном на аттестат. Тогда такая возможность для служащих была. Сам стал  с ним  заниматься и практически сразу понял: ничего не получится. Тупой. В это время меня пригласили в местную школу, к нашим шефам (или мы были их шефами)   помочь обуздать разболтавшихся восьмиклассников и восьмиклассниц. Я ввел обязательные для тех и тех  занятия боксом,  три раза в неделю и довольно быстро оболтусов усмирил. Результат этого педагогического эксперимента так впечатлил директрису школы, что она, по моей просьбе, выдала Алику   свидетельство об окончании девяти классов. Или что там было… – табель.  На аттестат не решилась и я с ней согласился:  было бы слишком неправдоподобно для Алика. Однако Алик довольно быстро забыл, каким образом появилась  на свет эта липовая бумажка,  и  стал всерьез обсуждать со мной  планы  своего юридического образования.

…Алик снова взял меня за локоть, потянул  прочь от забора.

–  Хорошо, что тебе понравилась.  Очень красивая.

–  Может, выпьем? – предложил я, вспомнив о переменах  в моей жизни.

–  Обязательно выпьем. Но не сегодня.  Мать ждет.  Привезут картошку – нужно загрузить в подвал.

– Какой подвал?

– В нашем   доме.  У меня там и бочка с квашеной капустой. Ты же любишь.

– Капусту люблю. Просто впервые  слышу: в современном  многоэтажном доме… подвал…

– Очень удобно.

–  Ну, хорошо, у меня тоже есть, чем тебя удивить. Заодно и твою невесту.

Алик остановился, с подозрением посмотрел на меня.

Я говорю:

–   Хочешь  увидеть свою фамилию в газете?

Алик испугался:

–  Э, что такое? Что ты там, змей,  обо мне насочинял?

– Не о тебе. Следующий свой материал я подпишу твоим именем. Или через следующий.

– Как это?

– Так это. Выходит в свет газета, а там –  фамилия автора под статьей. Твоя.

– Разве  так можно?

– В жизни все можно. Было бы место и время.

– Слушай, мне нравится.    А что я ей скажу?

– Что хочешь. Она читает газету?

–  Не знаю.

–  Это ты тоже не знаешь! Жених называется.

–  Ну ты змее-ей!

–  Чего так?

–  Змей он и есть змей. Давай лопату! Заходи, чего не заходишь? Мать спрашивает.

–  Привет ей.

«Всё, подумал я, –  с моим армейским другом меня больше ничего не связывает».

Но жалости по этому поводу не было.

 

14.

Настроение чуть было не испортила Лидия Петровна, бухгалтер-кадровичка.

На следующий день  она вошла в помещение –  я  чего-то писал, –  хмуро уставилась на меня, и  сказала:

– Брод,  сегодня же  зайдите ко мне. Сейчас.   –  Круто  развернулась и ушла.

Кроме меня и Дмитрия Григорьевича никого не было. Он   сидел за своим столом, пыхтел, сопел – одолевал сопротивление очередного материала, но как  только Лидия Петровна вышла, от всего этого охотно оторвался,   и сказал:

–  Строгая, мать ее.   Вот есть же такие люди… Просто как нарочно природа их создала, чтобы…И-эх! –  Покачал укоризненно головой, но уточнять категорию людей, с которой пошутила  природа,   не стал.

Я говорю –  осторожно,  подсознательно рассчитывая на поддержку    коллеги:

–     Наверно, она насчет прописки.  Я не выписался из Риги.

–  Ну-у,  а чего ж ты тогда хотел…  – Разочарованно произнес  Дмитрий Григорьевич и вернулся к своим делам. С теми, кто нарушает  установленный порядок вещей,  коллега  старался дел не иметь, это я уже понял.

Вошла Клава. Прошла за моей спиной к шкафу, игриво ткнула меня коленкой в спину. Я обернулся: мол, что?

Клава наклонилась почти к самому моему уху.

– Не обращай на нее внимание.  Если Александр Кузьмич  признал тебя,  она все оформит. Куда ей деться? Только не груби ей и не качай права.

У Лидии Петровны была комнатушка в самом дальнем углу  типографии. Вначале окунаешься в дикий грохот станков, но, странное дело,  стоило прикрыть за собой довольно хлипкую дверь, как отрезало – тишина.

Лидия Петровна сидела за столом, подслеповато  всматриваясь в какие-то бумаги.    Вид у женщины, прямо скажем,  был   не очень  привлекательный (вне зависимости от того, как она отнеслась ко мне): маленькая, тощая, рот почти без губ, редкие белые кудельки,  острый нос, очки, за которыми   маленькие глаза, злые, бесцветные ресницы, лишенные косметики.   Голова   чуть оттянута назад и наклонена.  Чтобы начать любезничать, с первого взгляда зацепиться абсолютно не за что.

Увидев меня, она не предложила сесть, а еще какое-то время возилась с   бумагами, потом, не поднимая на меня глаз, сказала:

– Я не могу вас оформить к нам на работу. –   Повозилась с     папками, раскрыла одну.

Я выжидательною склонился по другую сторону стола.

–   Табачище-то!   – проскрипела  Лидия Петровна и вся сморщилась. А жестом руки как бы отвела от себя  ненавистный ей запах. – Я просмотрела ваш паспорт – там нет ни выписки из Риги, ни прописки у нас.

Я смиренно развел руками: согласен.

–  Вы должны стать на военный учет, а вы еще в Риге  не снялись. Без этого вас никто здесь не пропишет. Без прописки вас никто не возьмет на работу.  Поэтому я  ничего подписывать не буду.  Всё!

Я думаю: какого черта ты меня позвала, если все равно ничего не можешь? Но слушаю.

–  Я не понимаю, как  можно принимать человека на работу с такими документами?    Который фактически неизвестно, кто, и непонятно, где.  Существует порядок. Это закон. Нет, я таких вещей  не понимаю!

Еще ничего не придумав в свое оправдание,   я начинаю:

– Лидия  Петровна….

– И не надо мне ничего говорить. Ничего интересного вы не скажете. Молчите! А лучше идите.   Сегодня же верну все ваши документы Александру Кузьмичу.

Краем глаза я увидел на углу моего заявление визу  редактора: «Л.П.! Оформить!»

–   Вот же, Александр Кузьмич  приказывает оформить

– Мне никто не может приказать совершать противозаконные поступки, – ответила Лидия Петровна. – Даже если мне позвонят  из Кремля.

Стерва,  что говорить. И обязательно нужно было ей подвернуться именно тогда, когда у меня вроде все налаживается.

–   Меня должны выписать, – соврал я.

–   Когда выпишут, тогда и приезжайте.

Она захлопнула папку: разговор окончен.

«Съездил – подумал я».

Паспортная волокита занимает минимум месяца два. Для этого я должен вернуться в Ригу. Вернусь в Ригу – начнут одолевать  разные правильные доводы, чтобы не возвращаться сюда. Отсюда уговаривать меня вернуться никто не будет.  Скорее всего, Александр Кузьмич  насчет прописки не думал.  Возиться с подобной мелочевкой   он   поручает другим.    Бороться за меня  не станет.

Я решил с этим разобраться сразу.

В кабинете у редактора сидел мужчина. Я извинился, хотел закрыть дверь, но Александр Кузьмич  сказал:

– Наум Иза… Изакович, очень кстати. Заходите. Это наш новый сотрудник, – представил меня редактор. – А это наш местный композитор, Михаил Гургенович.

Михаил Гургенович, лет под пятьдесят, почему-то в плаще, хотя было тепло и  сухо и дождя ничего не предвещало,    волосы на косой пробор,  протягивая мне руку, даже привстал, но посмотрел недобро, как на потенциальную угрозу.

– У нас возник спор, – сказал редактор, вороша бумаги на столе, но  обращаясь ко мне. – Михаил Гургенович принес мне… нам, в газе… газету  свою новую песню. Только что она была здесь. Ну ладно… А, вот. К праздникам.

– Почему к праздникам? – удивился  Михаил  Гургенович. –  Вообще. Это песня города. В любое время. Можно и к празднику, да. Но совсем не обязательно к празднику.

–  Принес нам песню города, – устало согласился Александр Кузьмич. – Вот.

Он замер над текстом, видимо, еще раз перечитывая его.

–  Я с вашими песнями уже однажды попа… попал, –  произнес редактор, неожиданно возвращаясь к прерванному спору с композитором.

–  С  какими? – вскинулся композитор.

–   Не помню. Какая-то  была. Тоже…

–   Нет, а именно?

–  Ну, я не помню. Я помню, что была какая-то проблема. Про музыку я не говорю. В музыке я ничего не понимаю. Была проблема с  текстом. Что-то мне в горкоме потом выговорили.

–  Интересно. Тексты мне пишут известные авторы. Уважаемые в городе люди. Некоторые пишу я, это правда. Я показывал профессиональным поэтам – они ничего такого в них не находили.

– Я вспомню, вспомню.

– Когда это было? Я, может смогу подсказать вам, о какой песне идет речь.

– Числа не помню. Я еще должен помнить число? Но один раз было.

–  Как можно попасть с песнями, ума не приложу. – Тут композитор посмотрел на меня,  рассчитывая на профессиональную поддержку.-  Что это должна быть за песня, чтобы с ней куда-то попасть, как вы говорите?

–  А я сейчас объясню. Вот читаем  вашу, новую. Читаем:  «Мой город Д,. ты мир нам дал и не оставишь нас в беде.  И ты врагов всех раскидал,  мой город Де, мой город Де».

В кабинете повисла тишина.

Композитор почти лег грудью на стол редактора, чтобы своими глазами увидеть то, что только что было процитировано.

–   И что?

–   Ваши стихи?

–   Мои. Плохие стихи?

–   «Ты не оставишь нас в беде, мой город Дэ, мой город Дэ». Как тебе? – Повторил Александр Кузьмич, обращаясь ко мне.

–  Город Дэ? Почему нет?

– Да! – подхватил композитор.

– Так, –  вскинулся Александр Кузьмич. Мне:  –  По… постой, постой.  Я для чего тебя позвал?  Что это такое: «город Дэ»?- Композитору.-   «Дэ» или «Д»?

– Конечно, «Дэ», – уверенно отсек композитор. – И ритмически,  и вообще. А что это такое? Я вам скажу, что это такое. Это называется сокращение.

– Как это называется, я знаю. А почему не полным названием?

– И это объясню. А почему в мировой литературе «мистер Икс», а не полным именем?  Или фамилией, как у них там было принято?

– «Мистер Икс» – это Мистер Икс, Вы мне не пу… не путайте. Человек прячет  свое лицо и так далее. А нам-то зачем прятаться? От кого?

– Не прятаться, а наоборот! Наш город становится обобщением! У многих городов есть песни, посвященные этим городам.  Но кто их знает? Даже сами жители не знают их, не поют. И правильно делают. Потому что искусство – это обобщение, только тогда оно становится массовым. А  наша песня про наш  город Дэ… Сколько городов,  начинающихся на букву Д, смогут  сделать это своим гимном!  Днепропетровск – раз, Днепродзержинск – два. Дэ…Дэ…Дэ…

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ.  Раз-два и всё.

– Нет, минутку. –  Композитор повернулся ко мне за подсказкой. – Ну, какие еще есть города? У молодых память лучше.

–  Детройт, – подсказал я.

–  Да, Детройт. Нет, Детройт это не наш город. Из наших…

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ.  Еще не хватало, чтобы мы сочиняли гимн американским городам. А редактор советской –  партийной! –  газеты его еще и тиражирует. Мне в горкоме такой втык сделают!

–  Двинск, – подсказал я.

–  Двинск, – радостно подхватил композитор. –  А где такой? Что-то я слышал, но не помню.

–   В Латвии.

–  Вот, уже география расширяется.

–  Теперь  он называется Даугавпилс, – уточнил я.

–   Как? – переспросил редактор.

–   Даугавпилс.

– Язык сломаешь.

КОМПОЗИТОР.  Но все равно же на Д.  Да много таких, просто сейчас не подворачиваются. Много.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ Ну-ка еще раз, как там у тебя.

Композитор развернул листочек к себе:

– «Мой город Д,. ты мир нам дал

И ты врагов всех раскидал

мой город Де, мой город Де

И не оставишь нас в беде».

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ Там было как-то иначе.

КОМПОЗИТОР. Я немного переставил.

– Про беду…  Кто там нас не оставляет в беде? Только не читай всё.

КОМПОЗИТОР. Город.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ Город?

КОМПОЗИТОР.  На подступах к нашему городу остановился враг. Исторический факт, между прочим. Это было и в средние века, когда воины османской империи вторглись в пространство России, и совсем в недавние времена, гитлеровские оккупанты. Это о чем-то говорит?

– О чем это говорит?

– Обо  всем  это говорит.

– Тут у тебя, дорогой Михаил Гургенович, что-то не вя… вяжется. Я тебе скажу, что именно. В беде нас не оставит не сам город, а  партия. Люди, если уж на то пошло. И с обобщением тоже… Мало ли, кто как поймет его. Лучше прямо. Надо что-то подработать.

–  Конечно, конечно. Здесь еще можно подработать. Но музыка уже хорошо легла.

Композитор тут же начал напевать, но редактор  решительно остановил его.

–  Верю, верю. Я  имею в виду поработать над текстом. Чтобы никаких там…

–  Согласен.  Там еще в запеве не все мне нравится. Пока это рыба.

–  Чего это?

– Рыба.  Так пишут песни. Наговаривается примерный текст, кладется музыка, потом текст уточняется.

– И все-таки «город де», – задумчиво произнес Александр Кузьмич. – Как-то непривычно.

– Новое всегда непривычно, – почти   победоносно  произнес композитор. – Между прочим, наш город внесен самим ЮНЕСКО в реестр исторических городов мира… Не знаю, какая там точная формулировка.- Он посмотрел в мою сторону.

–  Впервые слышу, – сказал я.

–  Еще не внесен, – сказал редактор.

КОМПОЗИТОР. Но разговоры об этом  уже идут.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ  Когда внесут, тогда и будешь обобщать.  Давай показывай, что ты там еще принес.

–  Остальное – ноты. Напеть?

–  Напевать не надо.   Переделаешь текст  – приноси. Вот, Науму покажешь. Он у нас специалист по литературной части.  И на гитаре играет.

От такой высокой и неожиданной рекомендации я покраснел.

Композитор полностью развернулся ко мне, но опять, как в первый раз, предполагая угрозу с моей стороны.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ (композитору, завершая тему)  А лучше на радио отнеси.    Там и спеть смогут твои песни.

Композитор ушел.  Александр Кузьмич довольно долго смотрел в окно,  не обращая внимания на меня. Я молчал, ждал, пока он отойдет от своих мыслей.

– Наум Иза…  изакович., –  произнес редактор   и замолчал. Подпер подбородок сцепленными ладонями, поиграл свободными пальцами, посмотрел на меня, как будто вспомнил, что я здесь, и, наконец, завершил начатое предложение:

–  Если ты по поводу Лидии Петро… Петровны… – Он вяло махнул ладошкой, не отдаляя ее от подбородка. –   иди  рабо…работать  и не думай  о всякой ерунде. Раз… разберемся.   Работай.

– Я это и делаю, – сказал я.

 

15.

Тамара стояла возле своего стола спиной к   входу –  разбирала почту.  Никого больше не было, Дмитрий Григорьевич  уже   смотался.

Я сел за свой стол и вдруг обратил внимание: в моей записной книжке на всю свободную страничку фраза: «Не оставляй открытой – не всем это интересно. Т.»

Тамара, не прекращая  бурной  деятельности  с бумагами, метнула в меня из-под челки    хитрую улыбку, обошла свой стол с другой стороны.

В первое мгновение с моего языка чуть было не сорвалось: какого черта лезть в чужие записи? Да еще  что-то там метить. Следующая мысль:   бум! – мне подают сигнал!

Я сказал:

– Хорошо  воспитанные девочки чужие записи не читают.

На что Тамара сказала:

– Хорошо воспитанные дяди не разбрасывают свои вещи, где попало.  А я, между прочим, не читала.

– Как я это теперь проверю? – сказал я. – Хотя я  знаю, как это проверить. Теперь я должен быть постоянно рядом с тобой и ждать, когда ты случайно проговоришься.

Вот такие сразу пошли между нами  сюси-муси.  При этом мышцы рта у меня сводила почти до судорог идиотская улыбка, а движение рук из естественно-плавного перешло в дискретно-угловатое.

Начатое надо было куда-то развивать. Я сказал:

– Ты когда уходишь?

Тамара  в удивление вскинула брови:

– А что?

– А то. Я спросил – ты ответила.

– Ах ты бах ты, какие мы строгие! Вот сейчас и ухожу.

– В какую сторону?

– Мне это нравится. Ты хочешь меня проводить?

– Почему нет? – сказал я. – Если ты, конечно, не против.

– Лично я –  домой.

– Отлично. Мне примерно туда же.

– Примерно туда же?

– Примерно.

Я, конечно,  соврал и тут же стал соображать, куда именно. Тамара могла и спросить, с нее станет. Вспомнил, что Дмитрий Григорьевич  говорил мне о какой-то начальнице строительного управления, у меня был даже записан ее телефон. Вот: «Варвара Кондратьевна, СМУ-9.  Единств. Женщина нач. стр. управ.» Ее СМУ где-то в районе вокзала. Тамара жила в тех же краях,   но по ту сторону железной дороги. В общем,  рядом.

Выдержав паузу, как будто перед этим задумался над чем-то серьезным, куда более важным для меня, чем счастливая возможность проводить юную даму, с последствиями, неизвестно какими, я сказал:

– Подождать можешь? – Это я накручивал безразличие к  ожидаемым завоеваниям.

Тамара   в это время  наклонилась к зеркалу в канопе, поправляла прическу. Посмотрела на меня. Спросила уже с некоторым раздражением:

–  Сколько?

Тут возникла реальная опасность переиграть.

– Час-два…  Минуту. «Сколько»… Минуту. Мне надо сделать один звонок. – Для большего правдоподобия  я  поднял трубку.

– Давай скорей.

В трубке раздался голос телефонистки: «слушаю».

–  СМУ девятое,  –  заказал я управление неизвестной мне Варвары Кондратьевны.

Стал ждать.

–  Это надолго, – сказала Тамара. – Там у них   на месте никто не сидит. Я пошла. Проводы  отложим до следующего раза.

И пошла.

Я бросил трубку, схватил ключ от двери, выскочил на улицу. Тамара довольно быстро удалялась прочь.

Я подумал: ну и черт с тобой, не хочешь, не буду провожать. Гоняться за тобой не буду.  Как назло замок заело, или ключ попал не туда, но когда я справился с   дверью, посмотрел в сторону  Тамары –  она стояла и ждала меня.

С трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег трусцой, я  подошел к ней.

Время –  начало пятого, жара уже спала, но было очень  тепло.

Мы шли, время от времени касаясь обнаженными локтями, сбивались с ритма шагов и сталкивались, как овцы. Я с трудом сдерживался, чтобы не обхватить ее за талию и не прижать к себе.   Якобы, чтобы больше не сбиваться с ритма, а на самом деле… понятно, для чего. Идти одним целым.

Первому мне не хотелось брать ее под руку – может, еще отдернет ее – от испуга или   отпрянув от вольности, непривычной для этих мест.

Шли  быстро,   и дорога под уклон,    на таком ходу решать интимные проблемы не очень удобно.

– Мы куда-то торопимся? – спросил я.

Тамара ничего не ответила, но улыбнулась: понимает комичность ситуации, уже хорошо.  После очередного столкновения я  приподнял локоть, освободив для ее руки проход ко мне.

Тамара, разыграв удивление, чуть отклонила корпус в  сторону.   Я говорю:

–  Если женщина идет рядом, я должен быть уверен, что с ней ничего не случится. Не подвернет ногу или еще чего. К тому же, когда два человека идут рядом и в таком темпе, то или им придется идти в ногу, как двум солдатам, или они будут время от времени сталкиваться и отлетать друг от друга.

Немного помешкав, Тамара взяла меня под руку. Я был в  рубашке с закатанными рукавами,     Тамара   в сарафане  – сошлись две голые руки.   Для начала неплохо, но она не взяла меня под руку, так, чтобы основательно я это почувствовал, и чтобы стало понятно, что женщина приняла мужскую поддержку, а просто просунула свою в предложенный промежуток  между моей рукой и телом и  едва касалась моей руки. Какое-то время  я подыгрывал ей, стараясь не прижимать свою руку. Но так идти было еще неудобней,  так что мне эта церемонность быстро надоела,  и я взял ее руку свободной рукой, прижал правой к своему боку.

– Вот так будет лучше,  – решительно сказал я. На что она чуть отдернула руку назад, но я уже не опускал ее.

– Это называется насилие, – сказала Тамара, но больше руку не выдергивала.

Некоторые встречные прохожие здоровались с Тамарой и довольно бесцеремонно выказывали удивление, кому-то не лень было  обернуться, я в этому убедился, когда сам     обернулся, как раз, когда одна  тетка  по наглому остановилась. Стоит, смотрит  нам вслед.

–  Всем интересно, – сказал я. – Тебя, наверно, в этом городе все знают.

Тамара в ответ только пожала плечами, но было видно:  ей приятно, что я это отметил.

Около вокзала Тамара неожиданно остановилась, резко повернулась ко мне лицом.

– СМУ девятое там.  – Она показала направо. Я-то уже  забыл про СМУ-9..

– Я знаю,  – сказал  я. – Но там я должен быть  через… –   Посмотрел на часы, -… к пяти.   Так что время еще есть. Я могу проводить тебя до дома.

–   Это не обязательно,- сказала Тамара. – Впрочем, как хочешь.

Тамара жила в Нижнем квартале, но не в   престижной его части, а за вокзалом.  Там селились сотрудники ближних  предприятий – станкостроительного, электронного, мясокомбината и т.д. Местные Черемушки.   Репутация у района была не самая хорошая: хулиганье, женское общежитие рыбзавода, возле которого постоянно ошиваются либо местная шпана, либо солдатики в увольнении. Между местными и солдатами идут постоянные драки. Доходило до поножовщины, пару    человек как с одной,  так и с другой стороны подрезали.

Мы перешли пути,   миновали пакгаузы. Первые дома  подступали прямо к железной дороге. Возле торцевой стенки одной из пятиэтажек группа парней рубилась в чику.  Увидев парочку,  бесцеремонно уставились на нас.

Я сказал, стараясь придать голосу как можно большее безразличие   к любому развитию ситуации:

– Каково жителям этих  домов – круглые сутки слышать поезда.

– Привычка, – ответила Тамара. – У нас тоже слышно.    Мне нравится.    Даже романтично. Особенно ночью.

– Привет, Тамарка, – выкрикнул один из игроков, сидящий на корточках, –  тот, что в данный момент водил.

– Привет, привет, –  небрежно бросила    Тамара и мне сразу стало спокойно: здесь  мне ничего не грозит.

Возле дома она опять резко повернулась ко мне лицом и уставилась глаза  в глаза. На губах подрагивала улыбка. Композиция, от которой в голову мужчины приходит только одна мысль: женщина ждет твоей инициативы.

Я  взял Тамару  за оголенное предплечье. Она   с выражением посмотрела на мою руку, но освобождать свою не стала.   Я подумал: если я продвину свою экспансию дальше, она может  отклониться, просто из кокетства и этим  испортит композицию. Представил: я стою с   оттопыренным задом и вытянутыми в пустоту губами. Некрасиво.

–   Вечером встретимся? –    спросил я.

–   Ой, что ты!   Столько дел по дому,- произнесла Тамара – с категоричностью, с какой   обычно произносят все женщины на свете,   уверенные, что могут ее себе позволить,    не боясь потерять будущего партнера.

–   Сколько? – спросил я.

–   Много.

–   И все нужно сделать обязательно сегодня.

–   Обязательно.

Все  ответы были из той же компании,   как если бы она отклонилась от поцелуя.

– К тому же вечером я иду  в кино, чуть не забыла, – сказала Тамара.

– Отлично. Идем вместе. Я, кстати, еще ни разу здесь не ходил.

Тамара довольно равнодушно пожала плечами.

– Как хочешь.

–  Когда встречаемся?

–  Не знаю. Мы еще не договаривались.

– Мы – это кто?

–  Я и Валя. Я иду с ней.

Валя – это В. Колкая,  та самая, чья маленькая информушка   в первый  день моей работы, чуть не развернула  меня назад, в Ригу. Я уже знал, что В. Колкая –  нештатный корреспондент (Колкая – псевдоним, фамилию я  не знал), приходила в редакцию. Но не часто.   Бесцветная особа,  сутулая, почти без шеи,  с глуповатым круглым лицом и резким смехом.

–   А Валя на что нам?

–   Валя на всё нам.    Валя моя подруга.

Валя заикалась и избегала смотреть в глаза. А если смотрела, то всегда как бы выкидывала взгляд с вызовом, будто сейчас покажет язык.

– Если тебе нечего делать, можешь пойти с нами.

Я представил: идут две девочки, намертво сцепившись под руку, а рядом я, наверно,  в качестве развлекающего сопровождения,  заполнения паузы.

– А без Вали никак?

– Никак.

– Скажешь, когда будешь без Вали.

– Без Вали не буду никогда!     Между прочим, Валя меня предупреждала, чтобы я была с тобой осторожной.

–  Да что ты?

–  Да то я.    Она девушка умная,  кое-что про тебя поняла.

–   Например.

–  Например, что   ты бабник.

–  Это   плохо?

–  О-о-о!  – картинно затянула Тамара. – С вами все ясно.  Я пошла. До завтра!

Она   резко развернулась и пошла к подъезду. Перед дверью она все-таки кокетливо помахала мне ручкой. Но я, как настоящий мужчина, ответил небрежным жестом: пока-пока, мол.

 

16.

Я посмотрел на часы – почти пять.  В строительном управлении уже могло никого не быть.  На самом деле,   искал для себя отговорку, чтобы сегодня не встречаться с Варварой Кондратьевной.    Дмитрий Григорьевич говорил, что Варвара Кондратьевна –  дама крутая. Руководство города не жалует, с журналистами  не общается. «С работягами матерится, всех своих подчиненных держит вот так. – Любимый жест Дмитрия Григорьевича: сжатый кулак. –  Те называют ее  между собой Варвар или Кондратий».   Информация сопровождалась  почтительным похихикиванием,  как будто сам Дмитрий Григорьевич пытался обуздать непокорную даму, но ничего не получилось, и  теперь  предоставляет возможность попытать счастья другому.

Строительство было в ведении моего отдела, но про это управление я   ничего еще не знал, надо было бы подготовиться к разговору с такой одиозной начальницей. Но раз уж  я  рядом… и организму нужен был легкий самообман, чтобы не чувствовать себя полностью зависимым от страсти к девчонке, которая еще неизвестно – заслуживает ли такой жертвы или нет…. Пошел.

Меня окликнули. Я обернулся: на противоположной стороне, у входа в магазин под чуть покосившейся  вывеской «МЯСО» стоял  улыбающийся Гот.

Гот вперевалочку перешел на мою сторону,  подошел ко мне.

– Ну как шуры-муры?

– Ты о чем? – Я, конечно, сразу понял, о чем он.    Гот мог засечь  меня с Тамарой, когда мы проходили мимо  его магазина.

–  О твоей, корреспондентке,  Тамарке, – продолжал Гот, не переставая улыбаться. _ Ты знаешь,  с кем она лазит?

Здесь я уже должен был как-то реагировать. Или сказать что-то нравоучительное юному Готу, что-то о нравственности, бережному отношению к женщине и уважительном – к  чувству двоих. Пояснить, какие вопросы младший не задает старшему и т..д.  Или сразу врезать по физиономии. Для «врезать» время было упущено. Это надо делать или мгновенно, не успев подумать, или не делать. Для нравоучения чего-то тоже не хватило, какого-то морального перца.

– Гот…-  начал я, пытаясь    отыскать в себе строгости, приличествующей обстоятельствам, но ничего не получалось.  –   Ты   задаешь вопросы, которые…

–  А как еще сказать? Ходит? – Похоже, слово «ходит» смутило Гота так,  как будто его заставили сделать книксен.   –  Но это у них несерьезно, я точно знаю. Мне пацаны с их района говорили. Они тебя тоже знают. У нее был пацан, серьезный. И у них было все на мази. Но он сейчас в армии.

Про «лазит» меня кольнула уже знакомая ревность, но на  «несерьезно» – тут же отпустила.

–   Меня не интересует, кто с кем и где лазит, – соврал  я,  уже успокоившись.  – И вообще… Ты меня понял?

– Э, что я такое спросил? Не хочешь говорить,  не надо, да? – сказал Гот, не меняя веселого выражения лица. –  Мясо хочешь?

– В каком смысле?

– Парное. Я здесь работаю, – Гот кивнул в сторону магазина с вывеской «МЯСО».

–  А что я с ним буду делать?

– Что хочешь. Хочешь –  кушай, хочешь – отдай кому-нибудь. Тамарке отдашь. Я хороший кусок отрежу.

Я попытался представить, как вручаю шмат мяса Тамаре. Дмитрий Григорьевич с мясом смотрится. Багиш Малаевич… уже не очень, но тоже может. Обставит все так, чтобы никто не заметил. Миша отшутится, будет нюхать, изображать удивление, но возьмет. Редактор сам брать не станет  – попросит Мамеда отвезти домой.

А вот себя с мясом совсем не представляю. Куда я с ним? К старикам? Клаве отдать? Клаве, пожалуй, можно.

– Спасибо, –  говорю. – В другой раз. Сейчас я в редакцию.  Извини, дела.

Гот сразу сделался серьезным.

–  Заходи в гости. Маханя сварила борщ, огромную кастрюлю. Нам не съесть – маханя все равно будет отдавать соседским свиньям.

– Спасибо.

 

Варвара Кондратьевна была у себя в кабинете. Когда я вошел,   она только что положила трубку, но не расставалась с ней, что-то прикидывала в уме.  Я представился,  в ответ она только отстраненно кивнула и уставилась в окно.  На меня – ноль внимания.  Потом  резко   встала, еще что-то прикидывая. Почти с меня ростом,  широкая грудь,   лет сорока двух-сорока пяти, с тяжелой поступью. В сапогах  с короткими голенищами, чуть прикрывающими внушительные икры.  Не извинившись,    ничего не сказав,     стремительно вышла.

Я стал рассматривать обстановку: стол, стулья вокруг, все со следами от масляных спецовок. Отполированы рабочими задницами. Селектор, телефоны.   По стенам графики, выписки из приказов. Почитал – ничего интересного, конфликтного. Обычная рабочая рутина.  За что зацепиться воображению  –  не знаю.

Ждал  ее минут двадцать.  Даже пару раз клюнул носом.

Чтобы встряхнуться, вышел на территорию  управления. Варвара стояла посредине и кого-то распекала. Ноги расставлены,   руки вбок. Я услышал только последнюю фразу: «Ты, наверно, ждешь, чтобы я  тебе перевела на твой язык?» –  « На какой?» – почти жалобно произнес работяга. «На  такой! (мат) Когда сачковать перестанешь?». «Варвара Кондратьевна,   я же говорил им…..» «Па-ашел-работать!(мат-перемат)» – гаркнула на него дама.  Я стою,   не знаю, что делать дальше. Ко мне –   ни малейшего интереса.

Рабочий отвалил от начальницы, она постояла на месте, не меняя позиции, повертелась вокруг своей оси – наши взгляды пересеклись, я, было, собрался махнуть ей рукой, но успел подумать:  раз она меня увидела, значит, сама понимает, что человек ждет ее  и не просто какой-то там посетитель-проситель, а журналист! Корреспондент газеты. Завотделом, черт возьми! Но тут Варвара наклонила голову к груди, – видимо, что-то важное пытаясь выудить из своей производственной памяти,  и медленно-медленно, потопала в сторону, противоположную от меня, к какой-то очередной группе.

Я  опять стал  недалеко, достал записную, что-то пометил.  Варвара обернулась:

– Что вы там записали? И что вы ходите за мной, как за мамой-уткой? Ничего интересного во мне вы все равно не найдете.

И опять куда-то умчалась.

Я думаю: на хрен мне эта баба с ее производственными показателями!  Что за  неуважение?! С другой стороны, заело, что она не дается в руки. Сопротивление будущей героини  распаляло мое профессиональное честолюбие.

Оставшись в очередной раз одна, она, наконец,     повернулась ко мне, что-то еще прикинула, кивнула головой, приглашая следовать за ней.

Мы вернулись  в ее кабинет. Устраиваясь    за своим столом, она не переставала ворчать:  «Далась я вам… у нас, кроме меня,  есть, о ком сочинять рассказы»   –  и в таком духе,    перекладывая какие-то бумаги.

Заверещал телефон. Потом вошла группа людей. Потом еще кто-то.  Я сижу. Варвара Кондратьевна  даже не думает извиняться.

Последний посетитель ушел, она  положила руки на стол, как отличница с первой парты. Якобы изготовилась быть вся внимание, но еще оставалась мыслями в своих проблемах. Я видел, как ее взгляд метался по столу – от одной бумажки к другой, временами прихватывая меня. Наконец, произнесла чуть ли не со стоном:

–  Ну что вы от меня хотите? Только недолго.

–  Поговорить.

– Некогда мне разговоры разговаривать. Не мое это. Говорить – это к парторгу. Вот он мастер поговорить.

И  вдруг она  посмотрела на меня, прямо, глаза в глаза и…  честное слово, она посмотрела на меня, как на мужчину!   Смущенная улыбка, руки пришли в движение над столом, без цели…  Минут десять  она односложно отвечала на мои вопросы, причем   между моим  вопросом и ее ответом опять протискивался этот ее взгляд на меня. Мне это, конечно, все  могло показаться  с  голодухи.  Без женщины я уже недели три, такого перерыва у меня   не было с армии.  Стало трудно засыпать. В  башке  крутятся разные непристойности. Но вот она  подняла трубку, сказала: «Сергей, подойди сюда, тут тебя корреспондент жаждет видеть». Решительно встала. «Сейчас подойдет сюда наш парторг, а мне надо строить» и пошла к выходу.   Проходя мимо,  обеими руками  дотронулась сзади до моих плеч, слегка примяв  их!

– Я скажу секретарше, чтобы она напоила тебя  чаем.

 

В окошке табачного киоска  торчала  физиономия очень пожилого продавца   в недельной щетине.

Я   курил «Шипку», пятнадцать копеек. Положил на блюдечко рубль.

– «Шипку», пожалуйста.

Настроение хорошее – такое бывает, когда случается какая-то неожиданная удача,    хотя я не мог бы сказать, что  в  тот день мне что-то удалось. Может, где-то в глубине зароилась мысль, что у меня может что-то получится с Тамарой.  Каких-либо серьезных планов, связанных с ней, я не строил. Иногда в моем воображении возникали картинки нашей совместной жизни в пространстве редакции (при этом каждый из нас оставался жить у себя дома): мы обсуждаем очередной материал в номер; мы загораем на пляже, вызывая зависть местных ухажеров; я в одиночестве и меланхолии у себя дома. Прибегает она: «Я почувствовала, что тебе плохо. Тебе плохо?» – «Ничего,  милая. Все в порядке».  Или: я  прихожу на работу – там Тамара, мы понимающе переглядываемся. Потом разбегаемся по своим делам, успев незаметно для  всех прикоснуться друг к другу, перекинуться двумя-тремя репликами – договориться о встрече вечером, когда уже все разойдутся, останемся только мы с ней,   под благовидным предлогом –  забота  о завтрашнем номере газеты. Я сбегаю в ближайший магазин – куплю колбаски, свежий хлеб, мы заварим чай и еще долго будем оставаться в редакции, пока не стемнеет и не придется включить свет, который слегка порушит нашу интимную атмосферу, но и добавит радости любования друг другом…

Рубль исчез, на блюдечко  легла пачка «Шипки». Старик   прихлопнул ее ладонью   и облокотился на прилавок обеими руками.

Я стою, жду. Он почти лежит грудью на прилавке, смотрит на меня и тоже ждет. Я   жду.  Он смотрит.  Первым не выдерживает он. Опускает руку куда-то под прилавок, не переставая смотреть  на меня, и вынырнувшей рукой прихлопывает к прилавку пятнадцать копеек.

– И всё?

Старик повторяет манипуляцию, прихлопывает ладонью к пачке еще пятнадцать копеек.

– Я положил рубль, – говорю  я.

Старик смотрит на блюдечко, потом на меня.

– Что ты хочешь?

– Хочу свое, – говорю я.

– Какое – свое?

– Сдачу, – говорю я.

– Э, откуда сдачу?

– Оттуда, откуда берешь.

– Сдачу? НА тебе сдачу. – Поверх пачки пришлепывается мой рубль. – Иди!

И  полностью отворачивается от меня. Я посмотрел на рубль, взял, плюнул на него,    просунул руку в окошко и прилепил бумажку  к внутренней стороне.

Подумал: кажется, я начал здесь осваиваться.

 

17.

Так, тут я немного запутался, что за чем было. Столько лет прошло, не мудрено…

Не помню, какой это был день. Это могло быть и в разные дни, но мне кажется, что это случилось в один день.  По ощущению –  в четверг.  Четверг вообще уже давно отмечается у меня особым настроением. Это такая хронологическая горка в неделе, на которую забираешься,   затратив немного усилий, и перед тобой открывается долгий  пологий спуск    в замечательную долину  под названием «суббота». И время:   одиннадцать  часов, позже уже начинается спуск. А тут важно зафиксировать состояние души  ПЕРЕД. Само ожидание. Предвкушение того, что тебя ждет.

Началось с того, что утром Клава придержала меня возле себя и заговорщицки сообщила(не прекращая печатать на машинке):

– Если вечером тебе делать нечего, приходи ко мне. У моей сумасшедшей мамаши сегодня день рождения. Она лично приглашает тебя. Вчера говорит: «Видела, наконец,  вашего новенького.  И правда: харошеньки-и-и-ий, как кукАлка». Так и сказала: кукАлка.   Ну мамаша!  Позови, говорит,  его, пусть поест домашненького». Насчет домашненького – это она верно заметила. Небось, соскучился на сухом и казенном по нормальной еде. Приходи. Тамарку я тоже пригласила, а больше никого не стала. Обойдутся, – добавила Клава.

Так что еще и  ожидание этого вечера подпружинивало мое  настроение.

Все уже были на месте, занимались своими делами. Багиш, видимо, уже объявил час тишины. Дмитрий Григорьевич что-то писал, хмурился, и мне показалось – выпил.  Багиш Малаевич, когда я вошел, бросил взгляд на меня, на моего подчиненного, укоризненно покачал головой и снова уткнулся в свежий номер газеты «Правда».   Тамара сидела  лицом ко входу, хочешь не хочешь, подымешь глаза, когда кто-то входит. В тот раз она тоже оторвалась от своих дел, когда я вошел, и мне показалось, что в ее едва мелькнувшей улыбке  была попытка какого-то послания мне, единения со мной: возможно, то же приглашение Клавы.  Значит, нас обоих ожидает какое-то развитие,  понятное только нам обоим. После такого совместного вечера она точно не откажется от того, чтобы я  проводил ее. Погода отличная, тепло (вечерами, правда, уже становилось прохладно, но это мелочи жизни). Присядем где-нибудь на лавочке. Может, заскочим в редакцию. Черт знает, куда все может сегодня повернутся.

Воображение разогнало   кровь до звона в ушах.

Вслед за мной в  створе дверей показался Миша.  Перепрыгнул через порог, стал посредине помещения, всех обвел взглядом.

–  Кто даст тридцать строк? Срочно. – Рот у Миши был раскрыт, как при хроническом насморке, а зубы оскалены, от чего складывалось впечатление, что он все время улыбается, как японец.

– Я уже дал 240, – гордо отрезал Багишев, но Миша смотрел на Дмитрия Григорьевича

– А что ты на меня уставился? – заволновался  Дмитрий Григорьевич. – Я  же тебе дал сто пятьдесят.  Что, Клава еще не отпечатала?

–   Клава уже все напечатала. Я думал,  что ты принес информацию с коньячного.- Хитрый взгляд на меня, из чего я должен понять, что Миша тоже унюхал специфический запашок   от Дмитрия Григорьевича

–  Ничего по-адобного, –  сказал Дмитрий Григорьевич,  густо краснея и одновременно становясь все более хмурым. –  Не  был я на аньячном. – Вместо «к» он обошелся апострофом. – А то, что ты подумал, так это я выпил стаканчик в ,афе. –Он улыбнулся сдаваясь. – А с меня теперь вообще спрос маленький. Вон у тебя начальство за твоей спиной.

«Начальство за спиной» – это я.   Миша поворачивается ко мне.

–  Александр Кузьмич   одобрил твою шапку, – громко объявил   Миша и обвел всех присутствующих таким взглядом, как будто призывал готовится к чему-то смешному.   – Сказал отдать в типографию на изготовление клише, чтобы уже к празднику была. Я уже отдал. Но одной шапки  читателю мало.  Газету надо заполнять чем-то еще. А портфель катастрофически пуст.

У Миши портфель «катастрофически пуст»  не только в канун юбилея – через номер».  Четырем сотрудникам на самом деле было  довольно трудно угнаться за прожорливой газетой. Простая математика: страница по пять колонок боргесом  – 750 строчек, умножаем на четыре страницы и еще раз – на три номера в неделю. Получается 9000 строчек. Пять сотрудников по 150 строчек шесть раз в неделю – всего 4500. Откуда-то надо брать остальные  4500. Норма в 150 строчек каждый день – тоже не простая задача для сотрудника. Материал надо найти, собрать, обдумать, написать.  В итоге две трети газеты   заполнялось   тасовскими и апээновскими материалами, разной информационной ерундой, не имеющей никакого отношения к нашему городу, вроде сообщения о том, что в Магадане вырастили бананы   или в Нижнем-Тагиле запустили самую большую домну.  Миша  сам пишет редко,  по вдохновению, у него нашей нормы нет, но  выручает газету  какой-нибудь серией. При мне завершились   «Турецкие  анекдоты о Бу Адаме».   Сейчас идет «Убийство в бункере» – политический детектив об устранении  марокканского политика (прогрессивного, разумеется) Бен Барки.

Передых  сотрудникам давали материалы руководства города,    нештатные авторы и «письма трудящихся».  Партийные доклады, отчеты различных конференций  могли занимать практически всю газету. Я был уверен, что такие пустые выпуски никто из наших подписчиков  не читает. Но, судя по «письмам трудящихся»,    любители поковыряться в этом,  и даже с  карандашом в руках,  находились. Задавали вопросы с подковыркой, демонстрируя и свою осведомленность, и свое активное участие в общественной и политической жизни страны. Редактора и моих коллег  это радовало: коллег – есть, чем заполнить газету;    редактора – значит, газета работает.

От кого-то я слышал, что из города хотят сделать туристическую Мекку. Даже, мол, есть на этот счет план   у городских властей.   Город и сейчас    из-за своей древности     включен в  один из туристических маршрутов. В основном благодаря крепости.  Приезжает туристический поезд, состав загоняют в тупик, толпу туристов выводят в город,  подымают на крепость.  При мне уже было несколько таких групп –  из Москвы,  Прибалтики.   Сам  видел, как туристы робко жались   друг к другу   под свист и улюлюканье местных мальчишек, которые не отлеплялись от них, пока их не рассовывали по вагонам.

Придумываю на  ходу:

– Можно начать рубрику: «Город будущего в твоих руках».   (Удивляюсь себе, как ловко у меня это получилось. И как быстро усваивается алгоритм правильного поведения).

–  И ты знаешь, какое будущее? – Панорама хитрым  взглядом по присутствующим.

БАГИШ  МАЛАЕВИЧ. Когда это еще будет? Не надо фантазировать. (возвращается к своей работе).

–  Я готовлю подборку писем, – подала голос Тамара. – Пятьдесят лет – пятьдесят писем. Под общей рубрикой: «Пятьдесят славных дел». Как раз к празднику.

–  Вот это хорошая рубрика, – отозвался Багиш Малаевич.

МИША. И что ж там за дела такие славные? (Взгляд на меня)

–   Все новенькое, что появится к юбилею. Например. – Извлекла из кучи писем одно. – Текстильная фабрика   открывает еще один  детский сад. – Следующее письмо. –      На мясокомбинате приняли к производству новый сорт колбасы – «юбилейная».

БАГИШ МАЛАЕВИЧ(фыркает в усы)  Колбаса – это еще лучше.(Тут же сделался серьезным, добавляет).    Я не шучу, чессло. Начальству понравится. (Мише)   У меня – ты знаешь: я буду давать серию материалов из горкома. Конференции, статьи нашего руководства, лозунги-шмозунги.   (Мне) Между прочим, оттуда вам  передавали привет.

– Откуда?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. (Вскидывает взгляд к потолку) Оттуда. От вашего основного  руководства.  Одна симпатичная женщина.

Интригуя аудиторию, Багиш выдержал паузу, и продолжил:

–  Нелли Дмитриевна,  вы не поняли? (Фыркнул в усы, намекая, что сам он от этой оценки отмежевывается).   Она спросила: «Почему ваш новый сотрудник еще ни разу не был у нас?». Уже не первый раз спрашивает, клянусь, э!

Это правда: в горкоме партии я еще ни разу не был.    О   Нелли Дмитриевне  уже был наслышан: женщина строгая, волевая,  крупная. С довольно грубым голосом: один раз разговаривал с ней по телефону, она спрашивала Багиш Малаевича, в отделе кроме меня, никого в этот момент не было.    «А кто это?»- спросила она.  Я представился. Там воцарилась короткая пауза, после чего был задан вопрос: «Когда к нам зайдете?» на что я  сказал (без  подтекста, клянусь!): «Обязательно зайду. У вас есть вопросы?» Там последовала нехорошая пауза, после чего Нелли Дмитриевна произнесла: «Это у вас должны быть вопросы».

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.   Это очень плохо, очень плохо. Ты как будто нарочно это делаешь, нет? (Разродился, наконец, мелким смешком,   но на сей раз, чтобы смягчить приговор, превратить свой упрек в шутку).  А если серьезно… Они всегда дают большие материалы, тем более, к такому празднику.  Иногда на две полосы, на три. Тебе ничего не надо будет делать. И Миши меньше головной боли. Плохо,  что ли?

– В таких материалах сплошная вода, – сказал я.

Багиш  ответил не сразу. Он осмотрелся по сторонам. Заглянул в лежащий перед ним материал, потом поднял голову и произнес:

– Ты такой умный –   наверно, будешь большим человеком.

Тамара расхохоталась, Дмитрий Григорьевич опять сдернул очки, посмотрел на меня.

Багиш Малаевич, довольный произведенный эффектом, добавил:

– Честное слово: наверно будешь большим человеком. Я без шуток говорю.    А теперь, если можно, немножко потише.

Миша ушел к себе, на некоторое время все опять сосредоточились на своих делах.

В общей тишине вдруг раздается голос Дмитрия Григорьевича:

–  Я вас, голубчики выведу на чистую воду!

НИНА СЕМЕНОВНА. Ой, Дмитрий  Григорьевич! Вы меня напугали.

–  Ну и ну, – произнес Багиш.

– Григорию Дмитриевичу, наверно, что-то приснилось, – высказала свою версию  Тамара.

Дмитрий Григорьевич избавился от  очков,  вышел на середину помещения.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ(непонятно, к кому обращаясь).. Нет, ты послушай.   (Благодушно) Сегодня все равно уже не работа. А потом у меня не будет настроения.  Это всех касается, чтобы и вы не попались.  В апреле заказал я на мебельном комбинате шкаф.   Сделал про  комбинат два приличных материала.  Жду.  Заказал, между прочим,  не какое-нибудь барахло из  древесной стружки. Месяц жду, три месяца. Ну ладно. Я мог и без очереди, но тут я принципиально записался. Наконец,  присылают  открыточку. Недавно. Это уже сколько прошло? Почти полгода. Мол, приезжайте за своим шкафом. Договорился с машиной,  привожу домой. Шкаф, как положено, разобран. Дома собираю и что вижу? Обе двери  правые. Я – к ним.    К главному инженеру.  Тот: туда – сюда, мол, потерпите, Дмитрий Григорьевич, у нас вся партия – с правыми дверями… дверьми… дверями. Сейчас наладим конвейер на левую дверь и вам пришлем. И это уже было… Еще три месяца! Я звоню: «Вы что, говорю, совсем уже оборзели?»  Он что-то мне в ответ попытался, ну я ему и врезал.

-Что, ударили, Дмитрий Григорьевич? – изобразила ужас Тамара.

– Почти.   Если бы я его ударил, от него  ничего бы не осталось.   Я ему сказал: «Я горячий раз в году, но тогда меня лучше не трогать».  Если вы не замените мне шкаф, я знаю, что делать. Испугались. А то, понимаешь ли… Совсем уже… Ни стыда, ни совести. Свою левую дверцу я получил, но все равно накажу их. Чтобы помнили.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. И как ты их собираешься наказать, Дмитрий Григорьевич?

– Для начала вот –   пишу фельетон.

–  Фельетон?

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. А что тебя удивляет? У нас что, только Науму позволительно писать фельетоны?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Ты смотри… (Пофыркал в усы, но ничего не сказал).

Зазвонил телефон. Трубку взяла Тамара. Передала Дмитрию Григорьевичу:

– Григорий Дмитриевич. Вас – секретарь Нелли Дмитриевны.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Интересно.  Слушаю вас. Да, Нелли Дмитриевна, это я.  Да, был. Да, сказал им. – Хмурится. – Нет,     минутку. Я им все сказал… (Слушает) А как мне было не сказать… Нет, разговор был вежливый, я ничего себе такого,  это они зря так. Минуточку… (слушает) Но я получил… Нелли Дмитриевна, как мне было им не сказать…- Слушает, все больше  хмурясь. –  Нет, я им не хамил, не сказал ни одного грубого слова… Нелли Дмитриевна, я свои… (Слушает) Я свои обязанности знаю хо… (Слушает) Нелли… (слушает).   – Ему неудобно перед коллегами, которые становятся свидетелями какого-то поражения нашего непобедимого Дмитрия Григорьевича. Хмурится. Слушает,  хмурится еще больше.  А уйти в другое помещение   нельзя – короткий провод, тогда длинных не было. Прогонять нас тоже некуда.    И   трубку не бросишь   – начальство. –   Ладно, я –  сотрудник газеты. А если на такое наткнется простой советский покупа…(слушает)  покупатель? А потом он придет    к нам в реда… (слушает) придет к  нам в редакцию жаловаться – что мы ему… Нет,  что мы ему скажем? (Слушает)   Хорошо. Ну, хорошо.

Дмитрий Григорьевич, все еще пребывая в глубокой задумчивости, аккуратно кладет трубку, идет на свое место.  Мы   стараемся на коллегу не смотреть, сосредотачиваемся на своих делах, как будто заняты ими настолько, что  ничего не слышали,  ничего такого не подумали, что могло бы унизить,  нашего Дмитрия Григорьевича.

Тут в  комнату залетела муха.

–  Надо же, – произнес  Багиш Малаевич,- еще мухи не сдохли.

– Мухи не дохнут, Багиш Малаевич, – поправила Багиша Нина Семеновна, – мухи засыпают.

– И что, на следующий год опять просыпаются?

– Именно так.

– Ты тоже знаешь, что мухи не дохнут? – спросил у меня Багиш Малаевич.

– Я не муховед, – сказал я. – Я доверяю Нине Семеновне.

Это отвлекло всех нас от конфуза  коллеги.

– Ну, ничего, я им еще покажу, – воспрянул  Дмитрий Григорьевич, –  Жалуются, понимаешь ли… Ничего, ничего.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Э,  Дмитрий Григорьевич, что ты все всем стараешься показать? Никому ты ничего не покажешь.  Думаешь, твой фельетон на них подействует?  Наум – человек у нас новый. Он еще не знает, что в нашем городе   законов нет. Тут даже кошка за мышкой не бежит. Если ей не дать немного на лапу.    Но Наум молодой, у него еще  нервы крепкие. А тебе уже надо бы поберечь себя.   Вот, у меня есть такое лекарство… – Лезет в нижний ящик своего стола, исчезает из поля зрения – нам достаются только его кряканья. Появляется, держа в  руке небольшую картонную коробочку. Пытается найти название. – Отшень рекомендую.  На коробке ничего не написано, а как называется, я забыл. Но на рецепте у меня записано. Тут такие шарики. Гомеопатия.

–   Гомеопатия? Шарлатанство это, – отрезал Дмитрий Григорьевич.

– Почему шарлатанство? – Багиш  так вскинул брови, как будто собрался   зарыдать.

– Потому что шарлатанство.

– Ты так  говоришь, потому что ничего в этом не понимаешь.  Раньше я нервнича-ал, не спа-ал… А сейчас такой   спокойный хожу! Сплю, как убитый.  Жена тоже довольна.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  Постой-постой, в каком смысле?   Муж дрыхнет, вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом… Чему жене радоваться?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Ты ничего не понял.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.   Не понял.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Я говорил про другое.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  Про какое?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.   Наум понял, о чем я говорю.

Я,  поддерживая коллегу, в предвкушении развития щекотливой темы:

–   Не очень.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Э, вы оба ничего не понимаете.  Когда у меня не было сна, то и она не могла уснуть. А теперь мы спим как убитые. Она  тоже принимает. Вот почему  довольна.  Но на другое это тоже хорошо действует. (Фыркает в усы). Врач говорит, такое средство,   –  девяностолетнего старика сделает молодым. Вот какое средство!  Между прочим, женщина врач. (Смущенно зафыркал, как будто   именно в данный момент он должен предстать обнаженным перед женщиной-врачом). Симпатичная.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Так и сказал бы. А то: сон потерял… нервы шалят. Сказал бы, что у тебя с этим делом проблемы (Взгляд на меня).

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Какие  проблемы, слушай? Что ты говоришь – проблемы? Может, у тебя проблемы? Никакой логики у человека. У меня проблем нет.   Небольшая проблема есть, но врач сказал, что это временно. Мужской организм очень сложный, правильно Тамара говорит. Сложнее женского.  Капризный, – уточнил Багиш  и пофыркал в усы. –  Чуть что не так, и всё.  В 40 лет я еще был о-го-го – попрыгунчик. Даже еще в сорок пять. А прошло всего два года и уже не то. Чуфствуется,  очень тчуфствуется. Клянусь, чессс.  Это у него проблем нет.(Кивок в   мою сторону). Я в его годы был… Э-э!  Тысячу женщин было у моих ног!

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  Сколько-сколько?!

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Много.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Ты сказал – тысячу? Мы с Наумом не ослышались?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Э, какой ты любопытный. Настоящий мужчина никогда не говорит про своих женщин.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Тысячу – это ты точно брешешь.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. (Мне) Он не верит.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Не верю.   Давай считать. Ты когда женился?:

– Какая разница?

– У вас женятся рано.

– Рано.

– И когда у тебя могло быть тысяча, если ты рано женился?

НИНА СЕМЕНОВНА. Мужчины, вы, случайно, не слишком увлеклись?

ТАМАРА. Мне интересно. (Пульнула в мою сторону взглядом, содержание которого я не понял, но решил, что это очередное напоминание о том, что нас обоих ждет сегодня вечером).

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Правильно женщина заметила: работать надо.  Занимайтесь лучше делом.  А то в вашем  отделе совсем не чувствуется политическая направленность. Анархия. (Мне)  Я понял: ты анархист, вот ты кто.

Тамара  расхохоталась.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Э, она смеется. Ничего смешного.

 

18.

Ближе  к обеду  я решил последовать совету Багиша  – посетить наконец,   горком.  Заодно и нормально поесть.  Все расхваливали горкомовскую столовую.

Горком, исполком,   профсоюзы, еще что-то из этих важных структур размещались  в одном здании, в Нижнем квартале. Дом четырехэтажный, в красно-желтую вертикальную полоску. Строили его еще  немецкие военнопленные (информация от Дмитрия Григорьевича).  В квартале, где он находился,   выделялся.  Частные  одно-двухэтажные   дома в расчет не берем, их практически никогда не было видно за  густыми зарослями кустов, плодовых деревьев, высоких заборов. Но рядом уже выросло немало новых домов, типа того, в каком  жили Алик   и Гот. Те со своей примитивной  кладкой,  лишенные штукатурки,  смотрелись, как разнорабочие на хоздворе, а это здание – как  домработница в нарядном фартуке в гостиной хозяев.

В иерархии учреждений горкомы партии  в любом городе были безусловно самыми значимыми.  И оформлялись соответствующим образом.    Входные двери – как правило, высоченные, с  витыми вензелями из железа, тяжелые, просто так одним легким движением не откроешь; потом   унизительная  процедура оформления пропуска,  мраморные лестницы… гнетущая чистота помещений.   Вдоль  всех коридоров     протянуты ковровые дорожки, это уж обязательно. Шагов не слышно, даже собственных.  Такого, чтобы кто-то где-то стоял,  небрежно прислонившись к стене,  заведя ногу за ногу – такого ни-ни! Все как будто демонстрировало    гражданину  образец поведения в стране.

Присутственное место – это пространство, которое отличается от всего остального, где случается бывать члену общества.   Отличается так же, как начальник  от подчиненного; как голова  от   тела; как «ДА» от «НЕТ». Присутствие  и все остальное –  два антипода. Или – или. Если ты ему не принадлежишь, значит, ты принадлежишь всему остальному и таким образом оказываешься в конфронтации к присутственному месту автоматически.   Есть люди, которые  чем-то  таким оснащены, что позволяет им в государственных учреждениях  ощущать  себя  комфортно. Лично я присутственные места     стараюсь   избегать. Они вызывают у меня чувство обреченности. Избавиться от него можно только, вступая в конфликт с теми, кто населяет эти места. Но конфликт исключает результат, ради которого  ты сюда приходишь.

Вот примерно с таким отношением  я переступил порог горкома города Д .

Мимо я уже неоднократно проходил.  Видел, как в массивную дверь   входили люди. Иногда подмывало  проследовать за ними. Право у меня такое было.   Но  никак не подворачивался  повод, а зайти просто так сдерживал… да, пожалуй, страх оказаться незваным гостем, разоблаченным  в моем отношении и с позором выдворенным.

К моему удивлению, только   я достал удостоверение, милиционер лениво, почти сонно махнул рукой мимо себя,   даже не спросив, куда я.  Где что находится я пока не знал, но расспрашивать не стал, чтобы не показаться здесь новичком.

В холле на несущей колонне посредине висело объявление о конференции ветеранов революции. Конференция обещала участникам  лекцию о «… положении в Румынии» (именно в Румынии, хотя совершенно не помню, причем тогда была Румыния), решение каких-то оргвопросов, связанных с предстоящим  юбилеем,  и  концерт художественной самодеятельности в Доме культуры железнодорожников. В том, где я  брал свое первое   интервью.

Я  посмотрел на  часы: лекция должна была подходить к концу. Решил: загляну в зал, потом обед, а потом – Нелли Дмитриевна. В конце концов, ее может и не быть. Но все равно, начну понемногу осваиваться.

Ноги понесли в сторону широкой лестницы – почему-то решил, что конференц-зал на втором этаже. Так оно и оказалось. Двустворчатая белая дверь была точно напротив лестницы. Я приоткрыл.   Зал  был почти полон. В основном это были   пожилые люди, многие с орденами и знаками отличия  на пиджаках. Некоторые сидели с неестественно прямыми спинами, кто-то, наоборот, спал, почти утонув в кресле. За столом президиума сидел  мужичок, лысенький, сгорбленный, сцепив пальцы рук на столе, и кивал в такт словам лектора.  Секретарь по идеологии,  я уже     пару раз его  видел в городе.

Рядом  со мной кто-то произнес:

– Здравствуйте.

Я повернулся – руку мне протягивал человек, лицо которого мне показалось знакомым. Но не   помню, откуда. Невысокий, плотный, чем-то напоминающий Алика, но поплотней. Тот мускулистей,  а этот массивней.

–   Лев Рувимович, – представился человек. –  Председатель городского исполкома.

Я, не отпуская руки, артистично откинул тело  назад:   мол, как же, как же, знаю.   Председатель исполкома был среди встречающих высоких гостей  из Москвы, когда я приехал.

– К нам?

– Да. На конференцию.

– Давайте,  давайте, – произнес председатель, не расставаясь с моей рукой. Надо думать, это было вводное слово, за ним должно последовать, что именно я должен давать. Жду.

–  Читаю ваши материалы. Мне нравятся. Остро. Интересно. Особенно фельетон. На ближайшем пленуме мы обязательно  поставим вопрос о положении дел на почте.   – Он коротко рассмеялся. – Я вспомнил, как вы там про собак, которые кусали почтальона. Александр Кузьмич сказал мне, что в этом году увеличился тираж подписки на газету.

– Вроде того.

– Молодцы. – Так и сказал: молодцы во множественном числе. Сразу растворив  мои личные заслуги в коллективных усилиях.

При этом рук не разнимаем. Неплохой признак: значит, я здесь человек желанный. Зря беспокоился.

–   И вы  молодец: не испугались приехать из такого замечательного города. Я в Риге не был, но  все собираюсь на рижское взморье. Там  есть санаторий ВЦСПС. Как-то мне называли эту станцию. Или местечко. Под Ригой, на взморье.

–  Дзинтари? –  Я назвал первую вспомнившуюся мне станцию в Юрмале.

– Дзинтари! А, может, и не Дзинтари. Говорят, там  замечательное обслуживание. Вот нашему городу неплохо бы перенять этот опыт. У нас тоже есть все возможности сделаться курортом. Ученые говорят, есть минеральные источники, не  хуже, чем в Ессентуках. Поинтересуйтесь. А вы уже знаете, что наш город  один из самых древних в мире? Но, как говорится в таких случаях,  и вечно молодой.  И вам, молодым делать его еще лучше. Я вот смотрю на вас… – И он действительно  смотрел на меня, не меняя улыбки на своем лице. Как будто производил осмотр сдаваемого объекта и все в нем,  в    объекте устраивало. – У вас серьезные перспективы в нашем городе. – Руку не убирает, улыбается.    Первым  освобождаться мне  тоже  неудобно.

–     Да? Какие?

–  Перспективы роста.  В том числе, и административного. У вас высшее образование. Вы человек способный. Насколько я успел заметить, энергичный.  Вполне можете вырасти в серьезного государственного служащего. Нам такие люди нужны, ой, как нужны, поверьте мне.

Признаюсь, мне это было приятно слышать. Хотя ни тогда, ни  после, ни,  тем  более,  сегодня, не представляю себя в  роли государственного служащего.

В зале послышалось  какое-то оживление – видимо, смена оратора. Или еще что-то, расслабляющее аудиторию.

Лев Рувимович заметил, что я обратил на это внимание. Не отпуская моей руки, сказал:

– Не буду вас держать.  Если что – мой кабинет  на третьем этаже. Как раз мы сейчас стоим под ним.  Заходите. Есть много интересных тем.  У нас тоже есть свои «академики». – Посмотрел на меня, какое впечатление произвело на автора ссылка на его творение. Произвело.   Говорю:

–  Обязательно.

–  Не сегодня. Я сейчас уезжаю в облисполком.

– Конечно, конечно. Сегодня я тоже занят, – ляпнул я.

– Тем более, – улыбнулся Лев Рувимович и пошел своей дорогой.

Я подумал:   хороший день –  четверг, черт возьми. Всегда все хорошее случается в четверг.

Свободное место было как раз рядом с дверью.  Я, рефлекторно согнувшись в три погибели, хотя объективно для этого не было особой надобности,   сел.

Видимо, лекция уже закончилась и  шли вопросы из зала,   потому что когда я вошел, лектор говорил:

– На ваш  вопрос я бы ответил так… – Он надолго замолчал, посмотрел на сидящего в президиуме, тот  тоже повернулся к нему, ожидая самостоятельного продолжения. – Международное положение остается сложным. Врагам нашей страны не в радость, что мы    уже пятидесятый раз празднуем победу революции.  Но если вас интересует мое личное мнение…Хочу напомнить вам, что лектор  – это не просветитель. Лектор знакомит аудиторию с теми фактами, которые уже были напечатаны, т.е. освещает курс партии и правительства. Но лично мое мнение… мое вот, как гражданина… и коммуниста и… вообще…

Похоже,  лектор никак не мог решиться произнести вслух что-то сокровенное для себя. В связи с чем   густо покраснел, хотя мог и не делать этого.

-… то оно полностью совпадает с курсом нашей партии.  Смею надеяться, что это так.

Человек в президиуме закивал с  новой энергией.

На какое-то время воцарилась пауза.

– Ну что, нет больше вопросов, товарищи?    – Секретарь по идеологии покачался с одного локтя на другой. –    Задавайте, не стесняйтесь. Эти лекции для того и делаются, чтобы у вас не оставалось никаких вопросов. И от себя лично  –  это я обращаюсь к вам, как старший товарищ (в зале практически все участники    были старше секретаря), –  хочу вас попросить:  в канун пятидесятилетия великой октябрьской революции,…

Тут я вспомнил, что пришел сюда не только из любопытства, а по делу,  быстро достал блокнот, ручку, приготовился записывать.

– …каждый коммунист может сделать себе небольшой, но очень важный подарок… и не только себе, в конце концов!… а именно:   чтобы   у него на книжной полке стояло полное избранное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина.

Не отрываясь от блокнота, я произнес:

– Не понял.

Произнес про себя,  можно сказать, буркнул себе под нос,  невольно вырвалось,  но в зале было тихо и меня услышали.

Соседи по ряду повернулись в мою сторону, задние  тянули шеи.  По выражению их лиц я бы не сказал, что кто-то из них, так же, как я, не понял, что должно стоять на полке у коммуниста.

Я почувствовал, что краснею.

Секретарь по идеологии тоже посмотрел на меня, улыбнулся, и снова обратился к аудитории

–   Тогда, если нет больше вопросов, товарищи, поблагодарим товарища лектора за интересную информацию… (Редкие аплодисменты)  Смелее, смелее! (Аплодисменты) И, главное, полезную. Что  очень важно в наше непростое время. (Поворачивается в мою сторону).  А товарищу корреспонденту   все, что ему непонятно,   я готов пояснить  персонально в любое время.

Все опять посмотрели на меня, мне осталось согласно покивать.

На выходе рядом со мной пристроился невысокий человечек,  совершенно седой.   Непосредственно в дверях, где на несколько мгновений образовалась  пробка из  выходящих, но излишне вежливых ветеранов, человечек взял меня за локоть. А на мой   удивленный взгляд, пояснил:

–  Мой сосед по креслу сказал мне, когда вы вошли, что вы  – новый корреспондент. Назвал фамилию – Наум Брод, он не ошибся? Я-таки обратил внимание, что на страницах городской  газеты появилось новое имя. Я выписываю вашу газету.

Нас, наконец, протолкнули в коридор.  Остановились.

– По отчеству вы…

– Наум Изакович.

– Евгений Иосифович.  В наших краях был до войны геолог по фамилии Брод. Имени не помню. Не ваш родственник?

Нас  обтекал  жизнерадостный  поток людей, направлявшихся в столовую.   Я тоже собрался туда, но первым прервать наше общение было неудобно. Это моя обычная слабость: если я вижу в ком-то потребность общаться со мной, мне неловко ему в этом отказывать.

– Возможно.

– Вы не интересуетесь?

– Нет.

– Вас не интересует, кем  были ваши предки?

– Мои предки были водоплавающими.

– Кем?

–  Вы не обедать?

Мой новый знакомый кивнул, снова крепко взял меня за локоть и вправил в общий поток.

–  Если вы ищете, о чем бы вам такого написать, мой вам совет: приезжайте к нам в колхоз. Какие там замечательные люди работают! Сколько интересных дел сделано за годы советской власти! Как раз будет отличный материал к юбилею Октября.

– Вы работаете в колхозе?

– Вас это удивляет? Да, я работаю в колхозе. Я не только работаю в колхозе – я, можно сказать, даже стоял у истоков его зарождения. Если вам интересно, я расскажу.

В столовой было светло, чисто, на столах, покрытых крахмальными    скатертями,  стояли треугольники  салфеток. Такое я вообще видел только в ресторанах. В маленьких вазочках – букетики каких-то цветочков. Раздатчицы   обязательно подчищали края блюд  от заблудившихся остатков пюре и соуса. Старались.  Вдоль раздаточной амбразуры никто не толкается, все вежливые. Всем всего хватает. «Будьте добры, подайте салатик! Передайте компотик!» Приятно, когда попадаешь в такое.

Мы подсели к еще двум ветеранам.

– Приедете к нам, я вам много чего  покажу, – сказал мой новый знакомый. Говорил он довольно громко  и у меня возникло подозрение, что ему хотелось, чтобы его услышали и наши соседи по столику. Но те старательно делали вид, что их интересует только содержимое тарелок. – Можете на несколько дней. У нас прекрасная баня, с парной. Это недалеко, всего тридцать километров отсюда.

Я  достал блокнот, ручку, положил под  правую руку.

– Сейчас я не буду вас отвлекать. У вас же, наверно, здесь какие-то дела. Но мне есть, что рассказать.  Я начинал, как культармеец. Знаете, что это такое?

–  Нет.

–   На все наше  село только у меня было образование – четыре класса.

– Да что вы! – Я сделал короткую запись: «культармеец, 4 класса», осенив ее несколькими восклицательными знаками. При этом отметил,   что на скатерти писать  не так удобно, как на пластмассовых столиках в кафе у Тарика.

– Культармеец – это была такая  должность, скорее обязанность, потому что денег никто не платил,  вроде политического просветителя. Только шире. Прикрепили меня к колхозной столовой, дали мне комсомольскую форму, штаны доходили до горла. Но мне мама там что-то ушила, и было ничего, даже гордился штанами.  В мою обязанность входило заниматься идеологическим просвещением селян. Объяснять им задачи советской власти. Что ничего худого она не несет. Наоборот, для трудовых людей – это настоящее  благо. А были такие, кто этому сопротивлялся. Разная контра. Мы почти до двадцать четвертого года еще отбивались от бандитов. Это сейчас трудно представить, как такое могло быть – практически каждый день кто-то к нам наведывался. Спали с винтовкой рядом с подушкой.

–  Ммм! – Быстро записываю «банды… винтовка».

– И ваш покорный слуга тоже в этом принимал самое активное участие.

– В боях?!

– А как же!

– И убивали?

– Ну, что поделаешь…

Ветераны   ретировались, мы остались за столом вдвоем.

–  В наших краях орудовала банда из остатков деникинцев.  На что-то еще надеялись, прятались по лесам. Они не разрешали носить пионерский  галстук.

Мое воображение снова переносит меня в те тревожные времена. Я пытаюсь прикинуть: смог бы я носить пионерский  галстук назло врагам? Или: сдал бы я своего родителя,  как это сделал Павлик Морозов? Наверно, нет. Хотя… Я помню, были моменты, когда я был почти  готов совершить нечто подобное. Детство – это период максимальной честности. Человек никогда больше не бывает таким правдолюбивым и честным, как в детстве. Мне было восемь лет, когда к нам в квартиру пришли милиционеры: спросить у нашей домработницы Маруси, есть ли у нее рижская прописка. Не моргнув глазом, Маруся сказала: конечно, есть, но в данный момент… и  она что-то такое соврала насчет паспорта, чему милиционеры охотно поверили.   Тут из-за ее спины выступил хороший мальчик Наум, только что  принятый в пионеры, и строгим голосом произнес: «Маруся, почему ты говоришь неправду? Недавно ты сама говорила маме, что у тебя…» и я повторил все, что  случайно подслушал насчет проблемы с пропиской, которую  Маруся обсуждала с моей матерью. Никакой прописки у Маруси не было. Маруся была деревенской, из-под Пскова, удрала в Ригу. Без паспорта. Милиционеры переглянулись, погладили меня по головке, и  к моему удивлению   ушли восвояси, приняв на веру   версию нечестной  Маруси.    Я думаю, что все, что внушали советским людям – по части правильного поведения, морального кодекса строителя коммунизма и прочая, – это все было как раз   из   категории инфантильности.

–  Однажды… Это было даже в нашей областной газете, кто-то уже описывал этот случай, но можете еще записать. О таких вещах можно писать и писать… мы устроили засаду и сразу порешили    человек двадцать.

–  Ух ты! –  Меня переполняет радость за победу «наших». Деникинцы – некие абстрактные носителя зла, которых одолели простые труженики села.   Мои симпатии были на стороне простого народа. И мне так хотелось, чтобы эти простые люди полюбили  меня.

–  Всех.   Один  рванул в поле – я сам взял его на мушку.

– И что?

– Ну, что… То, что от нас требовали обстоятельства.

– Ну да…

– А вот вам еще интересный факт. Я вам не мешаю?

– Нет, нет.  Но вы сами почти ничего не едите.

Я  все больше проникался симпатией к этому ветерану революции.  Во-первых, в те годы все, что было связано с революцией, было для меня не подлежащим иной оценки, кроме восторженной.  В любой ситуации я держал сторону революционеров. Мне тоже хотелось быть смелым, но воображение не выручало:  я себя среди тех смельчаков не видел. Во-вторых,  –  то, что одним из героев   преобразований в великой стране был еврей. Знай наших!

– Не волнуйтесь. Я и не очень хочу. Мне приятно пообщаться с человеком, который с такой заинтересованностью относится к нашей истории. Значит,  все, что мы, старшее поколение,  делали, не напрасно.   В восемнадцать лет я стал директором школы.

– В восемнадцать лет?!

– А как получилось…  Что такое  абсолютная безграмотность, вам, наверно,      трудно представить.

–  Да.

–  Школы не было, строить не из чего. Например, фундамент. Стройматериалов ведь  не было. Я что  предложил… По дороге в наше село – там единственная дорога, вы увидите, когда приедете к нам,  – прямо над дорогой нависала скала. Я  предложил ее взорвать. Разобрать. Это более трехсот кубических метров. Огромная. Все село вышло.

– Здорово! – Я быстро делаю запись «Скала», заголовок». Заголовок «Скала» – это уже почти готовый материал. Символ, ключ к  пониманию великих свершений простых советских людей.

– А нужно ведь еще  поставить стены, обшить их деревом.  Мы, от имени коммунистов и комсомольцев   написали  в правительство, чтобы ликвидировать церковь. Ее середина была покрыта деревом, и полы деревянные. Ею все равно уже никто не пользовался по воскресеньем. Заодно  избавиться от местного батюшки. Батюшка    был очень авторитетен, дурил людям голову.  И нам разрешили.

Я опять записываю с улыбкой  маленького торжества своего человека над невидимыми врагами.

– Я собрал коммунистов, комсомольцев  –  плотников,   строителей со всей округи  и все, что было деревянного в церкви разобрали и из этого сделали парты. Ну и полы.

Я ликую. Мне нравится, как разобрались с религией.  Я атеист, не сказать, чтобы   антиклерикал, но все, что  связано с религией, вызывает у меня внутреннее сопротивление. Протест было бы слишком,  неприятие – слабо.  Внутренне сопротивление. Опять же пытаюсь смоделировать свое поведение в период жестокой   инквизиции – там убеждения стоили жизни. Смог бы я выступить против? Смог бы просто отмолчаться?   Нет… Или да?… Или нет. Не знаю, не уверен.

И   как благородно распорядились дефицитным материалом – парты!

–   Так  мы построили   школу, двухлетку.

–  Какую?

–  Двухлетку. Тогда даже иметь два класса образования – уже ты человек.

Школа двухлетка меня не очень впечатляет – хотелось бы более выразительного поступка для моего героя, – но я записываю «школа… 2 класса».

– Людей надо уметь убеждать. Это требование я усвоил, познакомившись с великим человеком – великим! –  будучи совсем юным культармейцем…

Я на секунду оторвался от записей в предвкушении сенсационной информации. Кто-то великий был рядом с этим скромным тружеником села, я уже мысленно наказал себе  обязательно его разыскать, написать о нем. Отправлю в областную газету, … хотя нет, можно и в «Комсолку», там приветствуют такие материалы «с мест», а писать я, вроде уже умею, все шансы в моих руках.

– … вождем нашим,   Владимиром   Ильичем  Лениным.

– Вы встречались с Лениным?! –  Записываю: «знакомство с Лениным».

– Не буквально, конечно, познакомился, но,  можно сказать, читать я учился по его работам. Практически.

Я   несколько разочарован,   зачеркиваю «знакомство».

– Но вы ешьте. У вас уже все остыло, – спохватился Евгений Иосифович и сам принялся за еду. –  И еще Ленин говорил:  «Кто правды искал, то ее и нашел». Мудрый был человек.

Я сентенцию вождя записал, но все-таки профессиональная   добросовестность  взяла верх, я спросил:

– Когда он такое говорил?

Он задумался.

– Когда-то говорил, сейчас точно не помню. Мне один очень уважаемый человек сказал. А ему – тот, кто сам слышал.

– Еще раз: как   Ленин сказал?    –  Я приготовился записать.

– Он сказал…. – Старый большевик   задумался. – Он сказал: «Правда всегда придет к тому человеку, который ее ищет». Примерно так сказал.

–  Хорошо, – смирился я. Я уже понял, что ничего такого великий Ленин не говорил.

–  Наум,  последний вопрос… Ничего, что я вас так?

–   Нормально.

– Я все-таки немного старше вас…  Чуть-чуть, совсем на немного. – Ветеран выждал паузу, в течение которой я должен был как-то оценить его шутку. –  Последний вопрос и больше я вас не буду доставать.  Я не понял, что вы спросили?

– Когда?

– На конференции. У третьего секретаря.

– Мне показалось, что я ослышался. Он сказал полное избранное собрание?

– Да. Полное избранное.

– А как такое может быть?

– Что именно?

– Полное и одновременно избранное.

– Не может?

–  По-моему.

– Почему нет? Но даже, если нет.   Оговорился человек, мало ли…

– Вы думаете?

– Уверен. К таким мелочам не стоит придираться. А вы молодец: замечаете такие вещи. С вами опасно разговаривать. Надо держать ухо востро.

Теперь ты меня не пригласишь в свой колхоз, подумал я. Попариться в твоей бане мне не придется.

 

Нелли Дмитриевна  куда-то собиралась. Когда я вошел, она складывала какие-то бумаги в портфель.

За столом напротив сидел Пал Палыч, ее заместитель. Этого я уже знал, встречались мельком на каком-то объекте.   Пал Палыч,   занимался техническими вопросами. Завотделом  – это стратегия и идеология, что называется,  «общее руководство», а Пал Палыч – то, что в народе уважительно определили, как «занят непосредственно делом».  Чем-то был похож на моего учителя математики Медведева. Такое же худое лицо, нескладное длинное тело, набыченная посадка головы,   как будто внутри нее зарождался протест невидимому противнику.

Говорили, у Пал Палыча   костный туберкулез, иногда его можно было увидеть с палочкой.  Наверно, в период рецидивов. Ходил всегда с лицом хмурым (с костным туберкулезом не повеселишься),  но когда открывал рот, оказывался голос милейшего человека. Как говорили, в горком попал не по своей воле и желанию – уговорили, как хорошего специалиста. Инженер, технолог, механик – почти полный мой тезка по образованию.   Насколько я успел заметить, к Пал Палычу в городе относились с уважением. Один из тех людей, о которых, по негласному договору, люди не говорят плохо. Не говняют. Может, из-за его неизлечимого недуга. Наверняка,  горожане были в курсе, в маленьких городах такие  экзотические ситуации не остаются незамеченными. А, может, люди на подсознательном уровне все-таки умеют оценить человека, если он этого заслуживает.   Что-то такое они в себе содержат, какой-то важный моральный фермент, который не позволяет им  оскотиниваться.  (Не все, конечно).

Я поймал себя на мысли, что, пожалуй, буду больше общаться  с ним, а не с его начальницей.   То ли потому, что Пал Палыч  ступенькой ниже ее,  значит ступенькой ближе ко мне. То ли я в нем почувствовал нечто, созвучное с моим представлением обо  всей нашей действительности.  Потом выяснилось, что кое-что я угадал в   нем.  Он  сам мне жаловался – позже,-  что с трудом переносит атмосферу горкома – с пустой болтовней, подсидками, стукачеством (его слова).  А в итоге, еще до моего отъезда его все-таки съели. Мы так и не стали общаться более основательно. Искать в нем соратника было бессмысленно: вряд ли он стал бы на мою сторону, когда меня уже начали выпирать из города Д. Портить ему имидж (нет, тогда такого слова не было и вряд  ли я знал его; портить ему репутацию…) общением со мной я тоже не стал. Я за  этим следил ревностно.

Ну, это я забежал далеко вперед…

Я представился. Нелли Дмитриевна  в ответ  молча кивнула, но окатила взглядом с ног до головы.   Сама высокая, могучая  спина, туфли на низком каблуке.  Довольно редкие волосы в искусственных кудряшках. Круглое мясистое лицо. Косметики никакой. При этом  неожиданно кокетливое платье в синий горошек.

– Вы меня случайно застали, – почти басом произнесла дама, оставаясь ко мне спиной. – Мы сейчас все уезжаем в обком партии.     И вообще надо предупреждать о своем приходе. Вот вам материалы. С  городской конференции, которая недавно прошла. Почему-то вас на ней не было. А вам было бы полезно послушать, что говорят опытные специалисты.

Нелли Дмитриевна    посмотрела на своего визави. Я тоже обернулся: Пал Палыч  был погружен в какие-то бумаги, на нас не обращал внимания. Нелли Дмитриевна  продолжила:

– А это выступление первого секретаря на пленуме горкома по вопросам новой экономической политики. Ваша тематика, между прочим.  Вас там тоже не было…

–  Я не член пленума.

–  Я знаю, что вы не член. –   Не выдержав    двусмысленности нехорошего слова, женщина отвела   взгляд. Я посмотрел на Пал Палыча – тот, наоборот, на короткое мгновение оторвался от своих бумаг.

– Но интересоваться такими вещами ваша прямая обязанность, – продолжила Нелли Дмитриевна, взяв себя в руки.  –  Кстати, вы и не член партии.

– Не член.

– Всё с вами довольно странно, – произнесла Нелли Дмитриевна и снова обратилась за поддержкой к своему подчиненному. Тот ответил ей только коротким взглядом.   – В общем, здесь есть, над чем поработать.

– Хорошо, – сказал я.

–  Спросите у Багиша Малаевича, он знает, как надо подавать материал в газету.

–  О чем спросить?

–  О том, как  он   это делает.

«Да уж хрен вот это, –  подумал я. – Опытом Багиша Малаевича, как делать газету, я точно не воспользуюсь».

–   Хорошо, – сказал я. –  Посмотрю, что из этого можно извлечь.

–  То есть, как это – извлечь? – Нелли Дмитриевна  опять бросила взгляд на своего визави. Тот уже более основательно оторвался от бумаг, показывая, что готов присоединиться  к нашему разговору. –  Вы   собираетесь редактировать  выступление первого секретаря?

– Ну а как иначе?

Я почувствовал, что заехал куда-то не туда.

В разговор неожиданно вступил   Пал Палыч:

– Я тоже считаю, что все давать не имеет смысла. Мы же издаем это отдельной брошюрой и рассылаем тем адресатам, которым это нужно для их пропагандисткой работы. Так что читателям вовсе не обязательно со всем этим знакомиться.

– Пал Палыч,… – произнесла  Нелли Дмитриевна,  но не стала продолжать,  а демонстративно стала  с кем-то связываться по телефону, и словно спохватившись, одарила меня прощальным кивком.

 

На улице  я вспомнил, что во время моей беседы  с ветераном революции Евгением Иосифовичем, что-то такое между нами возникало, что добавляло нашему общению напряженности.  Иногда  мы останавливали  друг на друге свои взгляды, как   будто о чем-то одновременно догадывались, но по негласному соглашению сторон, вслух не произносили.

Мы ни разу не произнесли слово   «еврей».

 

19.

В редакцию я вернулся около шести. Хотел  разобраться в бумагах, которые дала мне Нелли Дмитриевна,  прикинуть, что куда – может, набросать  новые темы. В общем, возвращался с аппетитом к работе.

К моему удивлению одно окно тоже было распахнуто. Значит, кто-то еще оставался в редакции.

Я заглянул – за своим столом сидела Тамара,   работала.

При моем появлении она  только на секунду  подняла  голову, и тут же, как  ни в чем не бывало, продолжила заниматься своим делом. Как будто это не я вошел, и вообще не вошел, а какой-то случайный прохожий на мгновение заглянул в  открытое окно и потопал себе дальше.

Но что-то в этой небрежности мне показалось фальшивым.  В общем, не поверил. Но занервничал. Как себя  вести? Скоро мы идем к Клаве. Идем вместе или я, как  ни в чем не бывало, иду первым… или, наоборот, отпускаю ее, делаю вид, что «мне еще надо немного поработать».

Воцарилась тишина. Сердце бухает, в голове гул. Сосредоточиться не могу.   Вид у девушки деловой, вся в  работе.  Хотя, судя по ее несколько утрированно резким движениям, у меня возникло подозрение, что она не разрывала связи со мной. То стремительно  встанет и пройдется быстро до стеллажей с подшивками. То начинает кому-то названивать.

Мне хотелось просто навалиться на девушку, но если это не происходит сразу, пока не успеешь об этом подумать, то возникает некий порог, преодолеть   который бывает нелегко. Такой момент я упустил и теперь  тоже  делаю  вид, что поглощен  горкомовским материалом. Но в голову ничего не лезет. Несколько раз от мысли, что вот сейчас я подойду  и просто обниму ее, без всяких там предварительных, и поцелую,   в затылок ударяло  что-то  вроде  мягкой  кувалды.

На канопе    ничего не было, чтобы помешать моим планам. Можно зайти сзади нее – сохраняя выгодную диспозицию для себя, сидящей ей некуда будет деться, – взять за голову, повернуть к себе и поцеловать. Но иди  знай, как  себя поведет эта артистка.

На улице стемнело.  Тамара резко встала, чуть ли не вскочила со стула, подошла к выключателю. Включила свет. Не отнимая руки от выключателя, спросила:

–   Так лучше?

–  Да, – машинально сказал я и тут же пожалел,  что не успел среагировать: надо было воспользоваться и сказать: «Нет, лучше в темноте».

Пора было  уже или что-то предпринимать или идти в гости.     Скажу так: у меня не было уверенности, что мне что-то словится с этой девушкой,  не настолько я самонадеян, но  чувствовал,    что она мне симпатизирует, и   сдерживает ее скорее боязнь городской молвы, а не какой-то там придуманный мной   парень.  (Интересно, думал я, как выкручиваются местные прелюбодеи, к каким  прибегают уловкам,  чтобы скрыться от бдительной добродетели? Сам я как-то не очень обращал внимание на то, что кто подумает обо мне).

Тамара стала против канопе, наклонилась к зеркальному ромбу – посмотреться.

Я встал, подошел к  Тамаре, взял ее за шею. Она резко выпрямилась, выпучила  глаза,  уперлась обеими руками мне в грудь.

Несколько мгновений мы стояли в такой позе, я потянул ее на себя,  обнял за плечи. Положение  для таких манипуляций  было не очень удобным: боком друг к другу, до дальнего плеча не дотянуться. Тамара вся напряглась,  уставилась глаза в глаза, слегка даже набычившись, но ничего не говорила. Что делать дальше, тоже было не понятно. Дверь в редакцию оставалась открытой, я это все время держал в голове. Окно тоже было распахнуто. Свет в помещении. Любителей заглянуть в открытое окно на первом  этаже всегда достаточно. Так что в любом случае Тамаре в данный момент ничего не грозило. Кроме вот таким  коварным способом добытого поцелуя. Я ударил руками по ее рукам и  сразу приблизил ее к себе вплотную. Она по-прежнему молчала, уперев взгляд в мой подбородок, как будто главная угроза ожидалась от этого  участка тела. Я вдавливал ее в себя, она все отклонялась и отклонялось, пока  позволяла  гибкость и тут мы оба потеряли равновесие и чтобы не грохнуться на  ковровую дорожку, благоразумно опустились на канопе.

Я продолжал атаку, одновременно чувствуя, что какого-то принципиального сопротивления со стороны дамы не ощущаю. Мелькнула мысль: куда это все будет развиваться? Канопе – не  лучшее место для занятия сексом. Но так как в практике любого нормального мужчины случаются и более экзотические ситуации, то самое верное   – предоставить событию развиваться по своему собственному сценарию.

Я попробовал заломить одну ее руку за ее голову, вторая мне не мешала, была обезврежена моим телом, а она все время высвобождала свою руку и отводила мою активную  из-под ее кофточки, которая выбилась из брючек.   Но и здесь я не чувствовал, что это было сопротивление. Руку она не отпускала,  и когда я снова отправлял ее по уже почти освоенному маршруту,   мне казалось, что на каком-то его отрезке ее  рука сама направляла мою к цели. Несколько раз во время этой возни я бросал на нее взгляд – глаза у нее  были  закрыты, по губам пробегала, едва заметной,  улыбка.

Вдруг совершенно трезвым голосом она произнесла:

–  А почему ты не спрашиваешь, свободна ли я?

Представьте: узкое ложе, одна моя нога висит в воздухе, я на девушке, голова девушки чуть было не уперлась в острый подлокотник и все сразу бы смазалось – хорошо, я сообразил подставить руку, которая теперь с каждой секундой все больше затекала; девушка уперлась мне в грудь, я застыл в позе «змеи»(йога) и в такой композиции  должен ответить на ее глубокомысленный вопрос:  почему  я не расспрашивал ее о возможном сопернике. Она вместе с ее возможным соперником после рассказов Виктора и Гота без того уже не раз представала перед моим мысленным взором.  Ну конечно же, у такой красотки не может не быть своего   оруженосца,   воздыхателя, обожателя и так далее. У меня даже сложился такой образ:   русский парень, русоволосый (раз Тамара  брюнетка, ей должны нравится светлые), метр восемьдесят пять (самый ненавистный мне  рост конкурента),  из местных, из шпаны, но «взявший себя в руки… взявшийся за ум»… что там еще говорится в таких случаях –    в общем, серьезно задумавшийся о своей жизни, одним из пунктов в которой – главным на сегодня – было завоевать Тамару. Женитьба, семья – все по правилам, как у людей. Заочный институт стали и сплавов (это образование мне казалось  по-особенному мазохистским). Не дурак, но без чувства юмора и вольнодумья, к которым  я привык в своей студенческой среде, к тому же в западном городе Рига. «Ревность сжигала меня» должен был написать я, когда  представлял интимную часть их отношений,  хотя мне кажется, что термин «сжигала» не совсем точный. Скорее, это   тянущее чувство как при язве желудка, разъедающее. Может, действительно в этой области происходит что-то,  аналогичное язвенным ощущениям, особенно, когда я представлял, как  она раздвигает ноги, и как этот тип забирается на нее. А она  серьезно закрывает глаза, ожидая предстоящее удовольствие. Скорее всего,  пока она не владеет искусством любви, не корячится, не извивается в непритворном  или надуманном экстазе,  как страстная пантера, не обвивается вокруг его тела  как анаконда (так делают опытные женщины). А просто лежит, даже не раздвинув ноги – раздвигает ей ноги он, прикладывая некоторые усилия. Явно меньшие, чем   пришлось приложить мне, так и не сумевшему ничего добиться.

Итак, почему я ее не спросил…

На подобный вопрос, тем более, в такой ситуации, мужчине отвечать всегда трудно. Или он обо всех предполагаемых сложностях уже подумал, и надо прекращать атаку и подробно докладывать даме о намеченном плане действий на всю оставшуюся жизнь;  или не думал и даже не собирается думать. Но отвечать надо (при этом еще надо суметь сдержать дыхание: мало того, что естественное волнение,   его еще сперло   нелепой позой). Я говорю:

–  Потому, что ты сама решаешь, кто у тебя есть, а кого нет.

–  Но ты вообще ничего не спрашиваешь у меня! – говорит Тамара и в ее голосе звучит почти что отчаяние. Хороший признак для продолжения атаки. Но я уже не хочу продолжать. И все время мысленно обращаюсь к незапертой двери.

Я говорю:

– Все само разрешиться. Но еще раз повторяю: решает женщина.

– Вот, я решила, – произнесла Тамара и вывернулась из-под меня.

Она не стала вскакивать. Откинулась на спинку канопе, чтобы удобнее было   заправить кофточку в брюки.  Несколько раз бросила в мою сторону укоризненный взгляд, но ничего осуждающего в нем не было, это точно.

Я встал, наклонился к ней, чтобы поцеловать – это должно было означать, что экспансия окончена, но пограничный столб перенесен на ее территорию. В этот момент я испытывал к Тамаре искреннюю нежность. Она чуть отклонилась, но я все равно прикоснулся к ее щеке.

И тут  в тамбуре   раздался женский голос:

– Есть кто? Можно?

Тамара, укоризненно покачав головой в мой адрес, прильнула к ромбу в канопе, чтобы хоть как-то привести себя в порядок.

Я почти прыгнул к своему столу.

Вошла Валя.

– Пи… пи… привет! – произнесла Валя, переводя пытливый взгляд с меня на подругу и обратно. Что-то явно заподозрила.

– Привет, –  спокойно произнесла Тамара.

Я отметил: мне бы так не удалось.

– Сейчас идем.

«Так, без Вали мы никуда», –   подумал я, решив, что Валя тоже приглашена в Клавиной маме на день рождения.  Интерес к этому событию у меня сразу сдулся.

– Привет, – повторила Валя, теперь адресуясь конкретно мне. Как будто только сейчас заметила.

– Мы уже поздоровались, – сказал я.

– Тебе отдельная честь,   – сказала Тамара, выручая подругу.

ВАЛЯ (Тамаре) Саша приехала.   Звонила, предлагала в субботу встретиться. К ней приезжает парень из Москвы. Студент ВГИКА.

ТАМАРА. Да? Здорово. Значит, они еще вместе?

ВАЛЯ. Наверно.

ТАМАРА. А Сашка все переживала.

ВАЛЯ. Ну… Теперь не переживает.

Меня как будто уже нет.

– Только я не знаю, где, – говорит Валя.-  В ресторан? Там не пообщаться.  У меня нельзя. Как у тебя?

– Можно у меня, – сказал я.

ТАМАРА. Да?

ВАЛЯ. Можно?

– Сколько угодно.

ТАМАРА. Товарищ нашел квартиру. Кстати, новоселье зажал.

– Пожалуйста. Заодно и отметим.

– Отлично.  Ловим на слове, – сказала Тамара.  – Говорят, в Риге как-то по-особому готовят кофе.

– Готовят.

–  И ты готовишь?

–  По настроению.

ТАМАРА(Вале) Вот как нам сразу: и квартира,  и кофе. И гость из Москвы.

ВАЛЯ.(мне) Так я ска.. скажу им.

–   Скажи.

– Ну, ладно, скажу.

Девочки о чем-то своем зашептались.

Я пошел в гости.

 

 

 

20.

День рождения отмечали на веранде. Кроме меня из гостей никого не было. Муж Вася был «на смене», но, похоже, никто от этого не страдал.  Дети были кто где. Всего у Клавы их было  трое. Самый младший, Валерка –   всегда сопливый,   я уже представлял его: он был в редакции, когда я только появился там, и потом постоянно забегал туда, – возился на улице перед домом.   Старший, лет четырнадцати  – этого я еще ни разу не видел, его и в тот день не было  дома; по отдельным Клавиным репликам, похоже,  что это уже набирает опыта  смена Готу – уличная шпана.  И еще одна девочка, десяти лет, она была здесь, время от времени забегала на веранду, как будто проводила ревизию, как у нас обстоят дела и, главное, есть ли гость, т.е. я.   На это обратили внимание женщины. Клава, в один  из разов, когда девочка убежала, тихо рассмеялась, и сказала:

– Заинтересовал ты мою младшенькую.

– А что, – подхватила именинница, – она уже как маленькая женщинка, должна присматриваться, кто чего стоит.

– Мам, но вы уж скажите, так скажите. Рано ей еще присматриваться.

– Это ты так думаешь. А я помню, когда мне было столько же, мне очень понравился один дяденька, агроном. Особенно, его белая кепка. А дяденьке было примерно столько, сколько Науму. Неизвестно, когда у кого просыпается этот интерес.   Я что, не верно говорю? – Это уже ко мне.

– Верно.

Мать Клавы, наклонилась  ко мне, говорит, кивая на дочь:

–  А она ведь не сказала мне, что вы придете. Сказала, будет гость, а какой – не сказала. Сюрприз, наверно, хотела матери. А сказала бы, я бы свое главное платье надела, погладила бы вовремя.    В этом выгляжу, как замарашка.

КЛАВА.   Говорила я вам, что будет гость.  Какая разница?

–   Конечно, есть разница. Если бы сказала, что будет твой… этот… из редакции, Дмитрий Григорьевич… мы с ним знакомы уже… дай сообразить… лет пятнадцать, не меньше. Мне его стесняться не за чем.

– А Наума ты стесняешься?

–  Наум – совсем другое дело.

– Какое,  мам? Чего вы мелете?

– Я знаю, какое. Ты сама мне про него все уши прожужжала.

– Да что я вам прожужжала,  мама? Наум сейчас бог знает, что подумает. (Мне) Сказала, что ты приехал из Риги, молодой, симпатичный. Так он и есть – молодой, симпатичный. Вон сколько уже мамаш ко мне приходило,  знакомить с дочками. Ты сама что про него сказала? Я уже забыла, как ты его смешно назвала. КукАлка!. Надо же такое придумать. – Захохотала.

–  В его возрасте я тоже была симпатичной, даже очень. За мной полгарнизона бегало. До войны у нас в городе гарнизон стоял, конармейцы. Эх, были ребятки!  Вы не видели мою фотографию, свадебную?

–   Мама, сами подумайте: где Наум мог видеть вашу  свадебную фотографию?

–  Пойдемте, я вам тогда покажу. – Берет меня за руку, довольно крепко, совсем не старушечья хватка. – Теперь только и осталось: смотреть на фотку и вздыхать по ушедшей молодости.  Знать бы, куда она укатилась!

–    Мама, дайте  человеку спокойно поесть!

–   Сиди.  Наум молчит,  значит, хочет.

–   Наум воспитанный человек, поэтому   молчит.

МАТЬ(мне)  Не хотите смотреть?

–  Хочу.

–  Вот видишь. Осторожно, идите за мной – там темно.

Мы вошли в темную комнату, почти на ощупь прошли   ее    до угадываемого в темноте шифоньера.

–  Минутку, сейчас будет свет. – Старуха скрылась за шифоньером, вкрутила лампочку, низко свисающую с потолка.

Шифоньер, оказывается, огораживал жилой угол, куда втиснулись тумбочка, пара стульев, кровать. Видимо,   для кого-то из домочадцев.

– Здесь я живу, –  пояснила старуха. – А вот и я.

Именинница взяла со стола фотографию, на которой была свадебная пара. Невеста действительно смотрелась ничего, миленькая, жених с усиками приказчика.

– Это отец Клавкин. Муж, стало быть, мой. Так-то посмотришь – на фотке  смотрится молодцом. А брал он меня три дня. Потел аж противно было. Я ему говорю: «Первый раз это надо делать на полу». Попробовали – получилось. Но все равно дальше противно было. Зато считал хорошо в уме, был главным бухгалтером, – не без гордости представила старуха. –  У-умер, царствие ему небесное. Судимый он был. Но не политический. Они вместе с директором пили, пили, пока три тысячи не пропили.  Я говорила: Федя, не пей! Не пей, Федя! А он… – Махнула рукой. – Так и сгинули оба.  И тот умер в ссылке и этот.  До дома так и не добрался.   Кроме Клавы у меня еще двое, старше Клавки.  Сыны. Вот здесь они. Совсем еще крохи. – Новая фотография, с потрескавшимися краями, на которой персонажи  от времени плохо  различимы. –  Старшего, говорят,  гранатой разорвало,  в самом начале войны.   Хороший был.  А второй… Здесь живет, недалеко. С одной.  –  С кем, старуха уточнять не стала, но по ее жесту надо понимать,   выбор сына не одобряет.  –  Вот   за него я хотела с вами поговорить. Пойдемте на свет, и вам покушать надо.

Мы вернулись на веранду.

– А сейчас что – 78 лет. Сколько? Ну да, семьдесят восемь, чуть сама не забыла, вот сколько уже! Всю жизнь работала, работала, и что? И ничего, фиг с маслом. Сейчас тоже работаю – уборщицей в больнице.

– Мама, вы все жалуетесь, жалуетесь. От работы люди молодеют. – Клава заговорщицки подмигивает мне.

– Я не жалуюсь. Вот пусть Наум скажет:  я разве жаловалась?   Хотя есть, на что пожаловаться.   Вот смотрите: людей много, а жалости ни в ком не найти. Или я что-то не понимаю?   Я твоего Наума сейчас наставлю на путь истинный. Но вначале нам надо чуть-чуть сполоснуть горлышко.

–   Мама, вы уже   достаточно сполоснули.

–  А что ты наливала? Там самая капелька была. (Мне) Жалко ей водки матери родной.

–    Мам, ну что вы говорите?  Вот вам еще капелька и завязывайте. Потом будете  за голову двое суток держаться.

– Это другое дело.  Я, может, и не выпью, а стоять должна полная.   Потом – это потом. У меня, можно сказать, потомов  уже почти не осталось.    Да, так я про…сЫночку своего.

КЛАВА.  «СЫночка…». СЫночку уже самому пора о душе думать. А для тебя он все «сЫночка».

– Это она так, не обращайте внимание… Они и в детстве все время цапались.  Несправедливо с ним поступили, вот что я скажу.

–   Пил бы поменьше и все было бы по справедливости с ним.

–  Он что, один такой пьющий? Больше в нашей стране никто не прикладывается? Сами сволочи пьют в своих кабинетах, мотаются в горы с баранами и блядьми… Вместо того,  чтобы рабочим премию выдать. Там и пропивают ее.

–  Вы так красочно рассказываете об этом, как будто с ними были. Уже не первый раз. Как кто в гости приходит, обязательно эта история.

– А что, не так? Пропили премию, мне точно говорили.

– Я не про это.

–  А про что?

– Про то.  В кои веки к нам в дом пришел культурный человек, а вы так выражаетесь.

– Блядь? Блядь – это культурное слово… А про премию мне  многие   говорили, с самой фабрики. Я в нашем городке человек уважаемый. Скажешь, не так? Никаких особых заслуг у меня не было, но меня  все всегда уважают. Вот сосед, рядом живет, всякий раз, когда видит меня со своего двора, всегда зовет в дом, угостить вином. Вино у него хорошее.

– Мама, вы с мысли сбились.

– Ничего я не сбилась. Она все меня держит за дурочку. Как будто мать уже ничего не смыслит. А я все вижу и все понимаю. Не надо!  А суть такая. Уволили моего Юрика с фабрики, на которой он проработал лет двадцать, не меньше. На шерстопрядильной. Наладчиком станков. Вот могу поклясться, чем угодно, что лучше моего Юрика никто станки не налаживает.  Сам директор мне лично говорил, не этот – предыдущий. Предыдущий был ничего. Тоже воровал, но в меру. И другим не мешал. А потом его слопали.  Я сама там проработала,  уже и не знаю, сколько. Лет тридцать, еще с  до войны пришла туда, мотальщицей.

–   Мама, Науму это совсем не интересно.

–  Почему? Он ведь журналист.    Как может быть журналисту неинтересна жизнь народа? Или не интересно тебе?

–   Интересно.

–   А вот  вам совсем  интересное.  Про родильный дом наш что-нибудь слышали?

–    Про родильный дом?

–  Не про тот, где детей родят.  А вы не знаете? Это вы много потеряли. «Родильный дом» – так называют дом Сафаровны –  известная личность в нашем городе. К ней приходят работники нашей  шерстопрядильной фабрики,  с пузом (показывает),  потому что под одеждой у них   мотки шерсти, которые работницы выносят с фабрики. А выходят от нее худыми.

– Ну-ка, ну-ка!

МАТЬ КЛАВЫ (Клаве) Видишь, а ты говоришь: ему не интересно.(Мне)  А саму ее называют «сберкасса», потому что выходят с деньгами. Таскают  с фабрики шерсть все.  А списывают на усушку-утруску.  Вот мой Юрик и рассказал  все, как есть корреспондентам из областной газеты про  все эти художества. И про премию, и про то, как воруют.

КЛАВА. С пьяных глаз.

– Может, и выпил немного для храбрости. И что в этом такого? На войне всем дают выпить перед атакой… Его и вытурили оттуда, не  взирая на все его заслуги перед коллективом.  Это уж новый директор постарался. Он и  сказал ему:  «Какое право ты имеешь меня сымать? Я плохо работаю?»- (Утрировано изображает директора) «Я что хочу, то и делаю». Вот они все так:  что хотят, то и делают. Юрик мне тогда  еще пришел и сказал: «Ой, мать, я про них все рассказал. – Журналистам, мол. – Теперь, говорит, они меня точно уволят». Говорил он такое? Ты тоже тогда была.

Клава  дипломатично отмалчивалась, но по выражению лица я понял, что позицию матери и брата Юрика не разделяет.

–  Знаете, как нашего директора зовут? И   на фабрике, теперь и в городе каждый так его зовет –   Фантомас. – Старуха зашлась хохотом, переходящим в кашель.

КЛАВА. Ну и что в этом смешного?

– Представляете? Фантомас. И еще эсесовец. Эсесовец – это я знаю, что такое:  я понимаю, что это что-то не советское. А что означает Фантомас,   даже не знаю, но знаю точно, что хорошего человека так называть не будут. Я правильно говорю?

–  Правильно.

МАТЬ КЛАВЫ (Клаве) Человек меня поддерживает. Я ему доверяю. По глазам вижу, что это хороший человек. Давайте выпьем – за хорошего человека.

КЛАВА. Давайте. За хороших людей можно  выпить.

Разливает по рюмкам.

МАТЬ КЛАВЫ.  (Клаве) Я не зря беспокою человека. Он человек новый здесь, может, и заступиться за моего сына. А то у меня от этой несправедливости уже сердце покалывает и нерв тронулся. Но это, правда, временно, такое у меня уже было и прошло. (Мне) Вы, как корреспондент, обратились бы к юристу.  Что это за законы такие, что можно с человеком поступать, как кому-то захочется?    Тому некогда, этому без разницы, – так вот и живем все об землю рожей.   Но я, если надо будет,   всю Россию  поставлю на ноги. До Брежнева дойду. Или кто там будет сидеть в Кремле к тому времени.

КЛАВА. В галошах пойдете?

– Надо будет – и в галошах дойду. (Мне) Это моя дочь намекает на мою обувку. (Отодвигается от стола, задирает ногу – действительно, обутую в теплый шерстяной носок  и  галошу, я сразу не заметил из-за длинного подола). Похолодало к вечеру. Всё собираюсь себе теплые  ботинки купить, в моих  мозоли болят. Пока хожу в галошах.

–  Мама, вы бы еще на стол положили.

МАТЬ. Я извиняюсь, захотелось мне от этих упражнений  по-маленькому.

КЛАВА. Мам!

– А что? Что-то не так? Не так  выразилась? Пописать лучше, что ли?(Уходит)

Клава покачала головой

– Не обращай внимание.   Возраст.

– По-моему, вполне нормальная тетка.

– Ну, нормальная и хорошо, что нормальная. У тебя родители живы?

– Живы.

-И слава богу. Какие ни есть, а все-таки родные.  Давай, пока ее нет, за нее же и выпьем. И за твоих. – Пьет. –  Мой отец был тихий, все решал вот так (подымает вверх руки), как бы сдается. Делайте, мол, как хотите. Ни с кем никогда не конфликтовал, не спорил. А в тридцать девятом, еще до войны его все равно взяли за какой-то саботаж. Чего он мог саботировать, с его характером, ума не приложу.   Ухо у него лопнуло   еще у наших в энкэвэдэ. Про это мать вспоминать не любит. Немцы пришли – те опять его сунули  в Бухенвальд, он там чудом смерть обманул. А сразу после войны это она правильно говорит:  пить начал, пил, пил и опять загремел на нары. Там и помер.

В очередной раз на веранду забежала девочка.

Села за стол напротив меня.

КЛАВА. Тебе чего?

– А правда, что дядю зовут Наум?

КЛАВА. Правда.

ДЕВОЧКА. Пусть он сам скажет.

Я.  Правда.

ДЕВОЧКА.  Так и зовут – Наум?

–  Так и зовут.

– Я спор выиграла. Мы поспорили со Светкой, что если его зовут Наум, она отдаст мне фантик шоколадной конфетки. Она говорила, что такого имени не бывает.

КЛАВА. Узнала? А теперь иди за своим фантиком.

Вернулась  именинница.

– Это вы про кого?

– Да про одного. Ты не знаешь

– Все она что-то скрывает от матери, скрывает. Как большая. Ну так мы про что?

–  Мам, мы про все уже поговорили. Принеси лучше с кухни  нож поострей, а то он мучается с этими. –  Неожиданно шумно зевнула.

– Меня наставляешь, а  сама не умеешь себя вести в приличном обществе, –  отпарировала  именинница.

– Извиняюсь.- Новый протяжный зевок. –  Вчера опять не спала всю ночь. Васенька мой пришел пьяный, до четырех утра мучил меня, будь он неладен. Ты-то дрыхла без задних ног, а я то к Валерке встану, на горшок,  то Василий мой, то еще что. А накануне принес четверть баранины, в двенадцать ночи,  и говорит: «Чтобы к завтраму были пельмени». А не думает, что муку надо, тесто надо… Так все равно, сготовила же! И все я ему плоха, все не так.  Что б ты провалился! Но это я так, не подумавши.

– Все у тебя не подумавши. Замуж выскакивала – тоже не подумавши.

– А за кого было, мама? Все ж мужики после войны   какие-то покоцанные   были, а этот говорит: выходи за меня, это я с виду такой грязный. А так аккуратный и темпераментный. Так ведь не обманул. (Хохочет, просто заливается). Нет, меня мой Василий устраивает. Всего в нем есть понемножку. Лучше пусть такой, чем никакой или мертвый. (Подняла рюмку, повернулась ко мне).  Чего б тебе  пожелать?   Пожелать тебе, чтоб ты здесь остался, –  я бы такого не стала желать. Но пока ты здесь… В общем, чтоб у тебя все было, как тебе хочется.

– Вот это хороший тост, – оценила старуха. – Молодец,  дочка. А то ты всё: мама не то, мама не так. Мама всё так. А мне опять недолила.

 

Клава вышла проводить меня до калитки.

– Тамарка наверно где-то загуляла. Или забыла.    Хотя с другой стороны, что ей со старухами время убивать. Надо было ей сказать, что ты тоже будешь.

– А ты что, не говорила ей?

– Да как-то не догадалась…  Прибежала бы.

–  Да?

–  Ну а то…

Это меняло дело.

 

21.

На следующее утро я не стал расспрашивать Тамару, почему она не пришла. Насчет новоселья тоже не стал напоминать –   не набиваться же мне на общение.

Тамара сама проходя мимо моего стола, чуть задержалась, как бы между прочим, сказала:

– Ну что, хозяин, когда гостей ждешь? Говори адрес.

Договорились на завтра, к шести.

На выходе из редакции Клава, не отрываясь от машинки,  схватила меня за рукав. Молча приставила к боку своего стола, сама свободной рукой залезла в ящик стола и положила на стол пакет.

– Что это?

– Интересно… Твои носки, забыл, что ли?  Я все заштопала, теперь не стыдно будет выбрасывать.  На твой день рождения я лично тебе подарю парочку. И джурабки. Сама делаю.  А грязное  неси, не стесняйся.  Небось уже все надо стирать.  – После чего продолжила строчить на машинке.

Я чмокнул Клаву в затылок и побежал работать. Дел на пятницу было намечено много. После того, как открылась такая перспектива на субботу, нетрудно представить, с каким  настроением я взялся за них. И день выдался отличный – тепло, небо голубое-голубое! Легкий ветерок. Все, как утренним летом, но уже не лето и это всему пространству  придавало оттенок едва нарождающейся осенней грусти.

На одиннадцать у меня была  договоренность о встрече с главным инженером консервного завода.  Вроде бы, там изобрели какое-то портативное блюдо. То ли в тюбиках,   как у космонавтов, а, может, и   для них; то ли  еще что-то интересное, надо было узнать.  И еще меня интересовал их главный инженер, Константин Христофорович, просто – Костя, потому что совсем молодой, мой ровесник.  К тому времени мои  недавние однокурсники тоже уже постепенно занимали  какие-то высокие должности.  Мой литературный выбор определенно уводил меня   от этой магистрали, и я   следил за ними не без зависти. Я, вроде как, сошел   с нашего  поезда на промежуточной станции, чтобы пересесть на другой,  и ехать в какую-то,  малопонятную  сторону.

Потом в редакцию должен был придти какой-то поэт, Нина Семеновна попросила меня, чтобы я  был. С чего-то  она наделила  меня авторитетом в этой части  культуры, хотя лично с ней я еще не делился своими литературными планами.   Она   уже несколько раз     подходила ко мне с какими-то стихами или рассказами,  когда готовила свою субботнюю литературную полосу.

О встрече с Костей  мы договорились по телефону. По разговору с ним – потому, как он не рвался его завершить,  –  я понял, что ему тоже хочется со мной познакомиться. Парень откуда-то из Сибири, хотя говорили, что он грек.  Учился в Москве,  сюда попал по распределению и вот всего за за пять лет дорос до главного инженера.  Уже повод для очерка о настоящем  человеке.

В кабинете главного инженера был сам   Константин Христофорович,   какой-то мужчина рядом с ним    и, судя по разбросанным инструментам,  – столяр, который сидел на корточках возле стола, чего-то   мастерил. Костю я узнал по двум признакам: он курил, одна рука в кармане, ноги расставлены, – явная поза хозяина кабинета; и он был маленького роста. Такого маленького, который сразу обращает на себя внимание. И я уже знал, что он маленький, Багиш, узнав, что я иду к Косте, не преминул съязвить по поводу его роста: «Если ты найдешь его в его большом кабинете».   А его собеседник, значительно выше,   парил   над ним, как вылет   стрелы подъемного крана.

Костя тоже сразу сообразил, кто к нему пришел, подал корпус вперед   мне навстречу,  извинился, что вынуждает меня чуть подождать, пока столяр не закончит своим манипуляции, дело уже к концу.  Поставил рядом с собой, представил меня своему собеседнику – оказалось,  его заместитель.

Мужчины продолжили свой разговор.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ.  Эта стерва меня спрашивает: «План будет?»  Хер тебе, а не план.

Костя одобрительно кивает.

–  Так и сказал?

–  Нет, конечно, ты что! Но по выражению моего лица Нелли Дмитриевна все правильно поняла. Я ей опять: «Вы мне материалы даете?»  Нет. Так я тебе и план не дам.

– Ну, правильно. Одно с другим связано. В мире все взаимосвязано. – Смотрит на меня, как я оценил его афоризм.

–  Я ей говорю: «Утрясите вопрос с планом, вы же все можете». Нет, это от меня не зависит. Хорошо, тогда дайте людей. Людей тоже нет  Черт с вами, дайте машины! Дайте мне четыре машины и вам будет план. «А где я их возьму?» Тьфу, дура! А сама опять завела: реформа, реформа.

– Правильно, правильно. Сами ни хера не чешутся, а все только за  наш счет: план, реформа! – Мне. – Извини, сейчас мы займемся тобой. Только недолго, у нас еще дел  по горло. Бардак, бардак, бардак! Вот о чем надо писать.

Столяр выпрямился.

– Примерьте, Константин Христофорович.

Костя уселся в кресло, ноги не доставали пола.

– Теперь нормально.

–  Нормально?

– Ты же сам видишь: совсем другое дело. А то – чуть ли не нос упирался в край стола.

– Теперь-то нормально, –  заключил столяр.

–  Я передам твоему начальству  насчет наряда.

–  Ладно.

Столяр ушел.

Костя с удовольствием оставался в кресле.  Теперь он возвышался над собеседником по другую сторону его стола,   который наоборот, почти утопал в своем кресле, в данном случае – я.  Оказывается, столяр нарастил ножки кресла деревянными кубышками.  Кожаную подушку на сидении  я  заметил  раньше.  Заместитель приставил к столу стул, сел рядом с Костей. Приготовились к общению с корреспондентом.

Костя еще какое-то время гладил столешницу, как будто успокаивал ее после ссоры, потом наклонился, достал из тумбы стола початую  бутылку местного коньяка, три  стакана.

– Закусить нечем. Но, насколько мне известно, журналисты в этом вопросе народ закаленный.

–  Обойдемся, – сказал я.

–  Придешь в другое время, когда я буду посвободнее,…

Заместитель покивал.

-…. будет и закуска. Я тебе расскажу,  как   первое время сутками из комбината не вылезал, даже спал  здесь. Сам на каре ездил по упаковочному цеху, чтобы все привести в порядок.   Вот, не даст соврать. – Костя довольно сильно хлопнул заместителя по спине.

– Что интересного у нас, – тут же заговорил  заместитель, как будто начальник   из него вышиб  текст, – так это новые разработки портативной еды. Я ее так называю. Правильное название «сублимированная пища». Например,    суп харчо.

Смотрит на меня, какое он произвел впечатление сублимированным  супом харчо.

– Это   как у космонавтов?

– Лучше. У космонавтов суп в тюбиках и не вкусный. А у нас в маленьких банках. Уже мы выдали сто тысяч условных банок.

–   Ух ты! – не выдерживаю я, хотя чему восхитился, не знаю.

Дмитрий Григорьевич говорил, что комбинат всесоюзного значения (пока я в это не вникал – в чем была его всесоюзность), что, мол, отсюда отправляют продукцию чуть ли прямиком в Кремль. Это достоинство комбината я тоже пока не уточнял, но хотелось  верить, что это так. Всякое свидетельство того, что   в этом маленьком, почти никому неизвестном городе что-то имело всесоюзное значение или хождение,  и меня самого подымало в собственных глазах.

–  Добавил кипятка и суп готов. Очень вкусный. На две тарелки. Можете сами попробовать. Или в цехе…

– Или в лаборатории, – предложил Костя, и оба заулыбались, чему-то только им двоим понятному.

Я записываю: «суп харчо».

– Попробую, –  пообещал я.

– Кстати, у  нас отличная столовая. Не хуже, чем горкомовская.

– Тоже заслуга Константина  Христофоровича, – сказал  заместитель и показал развернутой ладонью на своего шефа.

– Да ладно, – отмахнулся Костя. – Отведи лучше корреспондента покушать. Ну и… все, что положено.

–  Ну! – отозвался заместитель. Поднял трубку, спросил: «Кто у нас на выезде?» Повернулся ко мне:

– Ничего: в кабине грузовичка?

– Что именно?

– Я бы дал свою «волгу», – вместо заместителя  ответил Костя, – но она сейчас на вокзале: водитель встречает людей из Москвы.

– Я  могу  и пешочком, – сказал я вполне искренне. – Здесь недалеко, минут десять автобусом и пешком столько же.

– Вы же знаете, как ходят наши автобусы, – сказал заместитель.

–  Зачем пешочком? Пешочком не солидно для такого человека, – сказал Костя.

Договорились встречу повторить, Костя  сам найдет меня, а  заместитель отвел меня в столовую. Там усадил за стол, подошел к раздаточной и через пару минут вернулся.

– Все в порядке, сейчас тебя  покормят. Извини, что сегодня что-то не получилось, Константин Христофорович человек обязательный, он позвонит тебе.    После обеда подождешь недалеко от ворот на территории –   там у нас такое местечко есть, уютное. К тебе подойдет человек.

Во дворе  действительно был устроен вполне уютный уголок: клумба, две скамейки по кругу, урны возле скамеек. Насколько я пока успел заметить, единственные в городе.

Когда я докуривал сигарету, ко мне подошел мужчина в кепке.

– Пойдемте! – сказал он.   На территории недалеко от ворот стоял грузовик.  По первому взгляду порожняк. За невысокими бортами кузова ничего не просматривалось. Водитель открыл пассажирскую  дверь,  даже чуть подсадил меня. Обошел машину, сел за руль.

В этот момент во мне боролись два чувства. С одной стороны, приятно, когда  вокруг столько людей  стараются тебе угодить. С другой – желание сохранить независимость, но тогда ни от кого ничего не брать.  Я попытался было возразить: стоит ли, мол, гонять такую махину, но водитель довольно бесцеремонно сказал:  «Садитесь, садитесь!»

Машина еще не тронулась с места, как дверь с моей стороны  открылась  и какой-то небритый мужик, весь в поту, протянул мне пакет. «Что это?» – спросил я. «Главный инженер сказал, что ты забыл  у него в кабинете». «У меня ничего с собой не было», – сказал я. «Возьми, дорогой.  Он  сказал:  твой пакет». «Бери, бери», – поддержал мужика  водитель. Пакет оказался тяжелым,  по запаху и на ощупь я понял, что в пакете    колбаса.  Несколько секунд я колебался, как поступить. Что это: щедрость хозяев? Или аванс за будущий материал? Взятка!.  Первая мысль:  вернуть!  Я представил, как я гордо пресекаю  территорию комбината, на  которой в этот момент людей было немного, тем не менее, наверняка  все уже знают,   куда я направился и что  несу перед собой в руках,   как неразорвавшийся снаряд времен  Второй мировой войны.

– Поезжай! – приказал водителю небритый, и захлопнул мою  дверь.

Машина тронулась, небритый  помахал мне рукой, сопроводив довольно сложным взглядом: одновременно заискивающим  и  пытливым. Перед воротами водитель спросил:

–   Портфеля нет?

–   Нет.

– Лучше было бы положить в портфель. Но думаю,  проблем не будет. Раз главный инженер  сам передал… Наверняка, вахту предупредили. Но на всякий случай, приткните его слева, вот сюда.

Досматривать нас не стали.

Я развернул пакет  с одного края и на меня глянули концы трех «палок» копченной колбасы и батона варенной, любительской, моей самой любимой, в те годы и, как показала жизнь,  навсегда.

Видимо, водитель что-то   прочитал по выражению моего лица, потому что  он несколько раз отрываясь от дороги, посмотрел на меня  и сказал:

– Здесь всех так встречают.  Ничего особенного.

Я подумал: ладно, какая, к черту, взятка? Я же еще ничего не написал про них, значит, это от души. Я бы тоже так поступил с приятным мне гостем.     Деньги были бы оскорбительны, а  продукты, при нашем дефиците… Одну палку и полбатона  отдам Готу, одну палку – Клаве. Полбатона и палка копченной – на завтра, на новоселье. Шикарный ужин, все будут в шоке.

Не доезжая до редакции я увидел Гота в компании еще нескольких парней. Я остановил машину. Вышел. Отозвал Гота в сторонку. Из пакета вытащил палку копченной, пакет с оставшимся содержимым  дал Готу.

– Там еще две палки. Одну возьмешь себе, и половину батона варенной. Это твоей семье  привет от меня.

– О-лё! – не удержался Гот. Я почувствовал себя Крезом, открывающим благотворительный фонд.

– Остальное положишь в холодильник, завтра часов в двенадцать я заберу. Идет?

Гот припал носом к пакету, шумно, несколько утрировано втянул воздух.

– Вещь!  На балконе повешу.

– На балконе?

– Копченную у нас все держат на балконе.

– До завтра.

 

Я вошел в редакцию. Клава строчила на машинке. Я протянул ей палку копченой.

– Это от меня подарок твоей мамаше. А то я вчера пришел с пустыми руками, не хорошо. Не люблю так.

– Ох ты! – Клава повторила жест Гота – понюхала, покачала головой.  – Ну что, спасибо. Порадую сегодня своих кровососов.  Откуда?

Я рассказал про свой поход на консервный завод.   Ну да, копченную  только там изготовляют, пояснила всезнающая Клава.  Там есть один такой хороший цех, небольшой,   шибко секретный. Вроде как  для нужд обороны. В городе, конечно, все про него знают. И там изготавливают вот такую прелесть. В основном для нашего руководства. И городского, и областного, и если кто в гости приедет.  Уважили тебя, это хороший признак, с удовольствием отметила Клава.

Я покровительственно приложил ладонь к спине Клавы и вошел в помещение.

Нина Семеновна аж просияла, увидев меня.

– Я думала, ты не вернешься. Автор  уже заходил, оставил свои стихи. Я положила тебе на стол. Обещал скоро придти.

Поскольку самих стихов я не помню,  не могу   дать возможность читателям самим оценить их. Мне  понравились. Явно отличались в лучшую сторону от того, что иногда публиковалось в нашей газете. И не только в нашей. Не газетный уровень.

(Конечно, с моей стороны было бы корректней  привести сейчас хотя бы несколько строчек, чтобы и читатели смогли вынести свое суждение.    Но, во-первых, я ничего не помню, в записях тоже ничего нет. Во-вторых совсем не сказано, что читатели  разделили  бы со мной мою оценку.  Но там  дело было не в качестве стихов) .

Я  не считаю себя таким уж специалистом  в этом, тем более – не был им тогда, но, видимо,  талантливое от бездарного отличить мог. Вернее, так: талантливое мог бы и не заметить, что талантливо, а вот  понять, что бездарное бездарно, мог.  Для этого, как мне кажется,   достаточно общей культуры и каких-то природных данных. Во мне было понемногу   и того и другого. Отец был известным в городе библиофилом, причем один из  первой тройки-пятерки, которым доставались  подписные издания, в те годы большая редкость. Три  стены в нашей гостиной были заставлены полками с книгами, до потолка. Хочешь,  не хочешь, такое окружение влияет на развитие, не обязательно все читать.  На первом курсе института я был единственным в группе, кто о Есенине знал не только, что он кабацкий поэт. Это что касается культуры.  От природы, наверно, тоже что-то такое было, если таким жертвенным способом решил стать писателем.

Я сказал (обращаясь к Нине Семеновне через все помещение):

– По-моему, стихи хорошие.

– Мне тоже так показалось. Но вот Багиш Малаевич… – Исподтишка взглянула на Багиша.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Что «Багиш Малаевич»? Вы видели, какой он? Наум не видел. Городской сумасшедший, чессло. Это же видно. Здоровый человек разве так себя ведет? Ты приходишь в утшреждение, в газету… Надо же знать, как себя вести.

– Багиш, – перебил его я, – мы говорим о поэте. Ты стихи его читал?

– Э, какой он поэт?   Пишет – ничего не понятно.  Мой друг в издательстве читал, сказал: стихи ненормального, так  нельзя писать.  Ни рифмы, ничего нет.  А я ему доверяю.   Но я тоже так считаю.    Вы правильно сделали, что  отправили  его Науму, – сказал он Нине Семеновне. –  Он бы вас замучил.

Я подумал: вот дело моей профессиональной чести. Во-первых, попытаться убедить редактора опубликовать в нашей  газете. Во-вторых, свяжусь с Виктором – у него на радио должны быть связи. Не только на радио.  Пусть устроит. Это уже какая никакая известность. Гонорар! А там пойдет. Ничего крамольного в стихах нет. Чем-то напоминают Ксению Некрасову. Ее тоже, кстати, считали юродивой. Почти не печатали.    Я узнал о ней благодаря отцу – он купил ее книжку, уже посмертную. Вначале мне не понравилось, потом вчитался. Нет-нет, я обязательно что-нибудь предприму с этим парнем.   Представил, как приятно мне будет сказать все это человеку, наверняка,   не избалованному высокими оценками и добрым отношением, и с какой благодарностью он это воспримет.

Автор не вошел в помещение, а ввалился. Чуть сутуловатый, но не от того, что горбится, а  скорее от того, что ноги не поспевают за телом, постоянно направленным под углом вверх, куда-то стремящимся, даже когда он стоит на месте.

На короткое мгновение встал на пороге, стремительная панорама  взглядом по присутствующим – Нина Семеновна, Багиш, я, – зафиксировал, как терминатор,  меня, и сразу же, сделав крутой вираж влево, подлетел к моему столу и сел на стул сбоку. Положил левую руку на стол, и уставился на меня, даже не поздоровавшись.

– Здрасте, – осторожно сказал я.

Автор кивнул. Постучал указательным пальцем по стопке листов лежавших передо мной.

– Это я.

– Я уже понял, – сказал я.

Лет ему было тридцать шесть-тридцать семь, небритый,   сквозь   щетину пробивался лихорадочный румянец. И глаза:  там почти не было видно белков. По виду –  скорее всего, не русский, хотя речь у него была абсолютно чистая, без малейшего намека на акцент.

– Я прочитал ваши стихи,…- начал я, мучительно стараясь казаться знатоком поэзии.

–  Вы в этом что-то понимаете? – перебил меня автор, кивнув   на лежавшие передо мной листы с его стихами.

– Наверно, – сказал я.

– Всего лишь наверно?  – Автор  повернулся в  сторону Нины Семеновны,  та стремительно залилась краской, бросила в мою сторону взгляд, чуть ли не молящий о помощи.  –  А здесь есть, кто не наверно? – Уставился на Багиша.

Тот заморгал глазами, вскинул свои брови домиком.

– Вы меня спрашиваете? Вот сидит заведующий отделом культуры. – Багиш  указал на Нину Семеновну. – Вот заведующий еще одним отделом, тоже грамотный человек.  Что вы еще хотите?

–  Культуры? – мужчина как будто не расслышал, приложил руку к уху. –    Что это такое?   Я спросил: кто здесь понимает в стихах?

– Минутку, – сказал я. – Давайте сначала: кто вы, что вы?  На стихах даже нет вашей фамилии.

–  Какая разница, кто я?    Вас должно интересовать, что за стихи вам принесли.  А кто их написал, что за человек – для читателя не имеет ни малейшего значения.

Визитер уставился  на меня не мигая.  Я решил, что не стоит надолго растягивать церемонии –  надо поделиться с автором своими соображениями, что делать дальше.

–  Во-первых, я покажу нашему редактору. Не уверен, что ему  очень понравится…

Он мгновенно откинулся на спинку стула, рот исказила саркастическая ухмылка.

– Ну, понятно. Все мне понятно.

– Подождите, – сказал я.

– Чего ждать? – Мужчина встал, угрожающе приблизился к моему лицу. – Я сразу   понял, что мне от тебя ждать нечего. Давай стихи!

БАГИШ МАЛАЕВИЧ(осторожно, с места)  Почему вы так разговариваете, э? Не хорошо так разговаривать.

ПОЭТ(мне) Это кто?

Я начал важно объяснять поэту:

–     Багиш Малаевич   – заведующий отделом партийной…

ПОЭТ(перебивает) Кой хрен мне нужно знать, кто он, если он ни хера не петрит в стихах? Здесь есть хоть один человек, который понимает в этом? Нет и  не может быть. Надо было сразу мне, дурьей башке (стучит себя по лбу) сообразить, что здесь могут быть только те,   кто лепит  всякую херню в  газету. О, боже мой!  Где от вас можно спрятаться?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Э, совсем не хорошо так говорить. Наум Изакович! Я вынужден вмешаться.  Товарищ  еще к тому же выпивший.

«Херня», которую мы лепим,   честно говоря,  меня тоже немного задела.

– Это я выпивший? – вскинулся посетитель. – Да, немного выпил. Моя жена выписалась из больницы с дочкой, могу я это отметить?

– Вот когда вы будете   совсем нормальный… А сейчас,  покиньте, пожалуйста,  помещение  и не мешайте   работать. Вы находитесь в государственном утшреждении.

Поэт резко повернулся ко мне.

– Скажите ему, что я  с ним даже разговаривать не хочу. Он продажный.    Мне сказали, что ты не продажный, но ты, получается,  тоже продажный.

– Я тебе еще ничего не сказал! – Чуть ли не заорал я.

–  А что ты можешь сказать, кроме того, что сказал?

–  Клавдия Федоровна! – позвал Багиш Малаевич  в открытую дверь. – Клавдия Федоровна!

Вошла ничего не подозревающая Клава. Еще что-то дожевывает.

–  Звали, Багиш Малаич?

– Почему вы пускаете посторонних лиц в редакцию? Проводите товарища.  Пожалуйста.

–    А кто здесь посторонний? – простодушно спросила Клава.

–  Вот товарищ. Ворвался, понимаешь ли, устраивает здесь… неизвестно что… Проводите его.  – Багиш  трагически поморщился и добавил:

–  Какой-то должен быть контроль, э! Государственное утчреждение все-таки.

Клава повернулась к посетителю:

–  Чего, не поняли тебя здесь? Бывает.   Ну, пошли.

Поэт   сгреб  с моего стола листы со своими стихами (кстати, как потом выяснилось, прихватив заодно и какие-то мои почеркушки),    решительно развернулся и, не попрощавшись, вышел из помещения. Так же устремив свое тело вперед и вверх.

Багиш  тихо пофыркал  в усы.

 

Замечательного поэта Эзра Паунда (это не мое мнение – я не поклонник символизма, но его высоко  ценили всемирно  известные личности), антисемита и профашиста после войны подвергли общественному  остракизму за его коллаборационизм – сотрудничал с режимом Муссолини. Не публиковали его произведений, изымали из библиотек. Уничтожали. Гениальные дети Эзра Паунда – его произведения пострадали за плохого родителя.  Несправедливо.

У меня предложение. Раз дети за отцов не отвечают, надо  отнимать произведения от нерадивых авторов, неугодных общественности,  лишать их родительских прав, – может, детей лишать имени родителя, как были лишены имени   автора те стихи, – но ни в коем случае не лишать их  жизни в обществе.

 

22.

В субботу работали ни шатко, ни валко. Переход на пятидневную рабочую неделю был в апреле этого года, но у нас   еще была шестидневка. Считалось, что у журналиста ненормированный рабочий день, редактор может режим работы устраивать по своему усмотрению.   Но все равно в последний рабочий день в редакцию приходили, как к  исполнению чего-то необязательного.

В ту субботу никого, кроме меня и Клавы, не было. Я  подготовил несколько авторских материалов – для задела,  и часа в два пошел готовиться к новоселью. А чего готовиться? Покупать ничего не надо, колбаса есть, хлеб я купил вчера, не очень доверяя хлебокомбинату. Водка тоже есть. Кофе. Нормального кофе не было, пришлось взять ячменный. На базаре куплю солений, фруктов. Придут – что-нибудь сымпровизируем на скорую руку.  Они тоже наверняка что-то принесут с собой.

Дверь открыл маленький брат  Гота.

– Один?

Братик молча кивнул.

– Нет, Гот  дома.  Спит.

– Не будем его будить. Я на балкон. Ты не против?

Брат   повертел головой: нет, он не возражает.

Вышли на балкон. На бельевой веревке болтались хвостик копченной и кусок веревки от второй палки.

– О-лё!

Я обернулся – сзади нас стоял Гот, сладко потягивающийся.

– Ты ищешь свою колбасу? – Гот широко улыбался. – Вот  все, что осталось.

– А где… – Я еще повел взглядом по комнате, надеясь, что   хозяева куда-то перепрятали  дефицитное добро.

–  Э, дети скушали.

– Какие дети?!

– Вот. – Гот указал на  дальнюю дверь в комнату: там торчали две  мордашки – его сестры и братишки.

Увидев, что на них указывают, дети с шумом убежали из квартиры. Гот рассмеялся.

Мне было не до смеха.

–  Как они смогли все съесть?

– Обжоры, – сказал Гот.

–  С животами все в порядке?

–  Что с ними сделается?  Нам   оставили совсем немножко.  Маханя уже ругала их.

–   А варенная?

– Варенная есть. – Гот подвел меня к холодильнику, но сам открывать не стал. Я открыл. На верхней решетке лежала попка любительской,  примерно четверть   батона.   – Это мы тоже вчера немного покушали.   Ты говорил: половина наша.

Я подумал: половина,   а не три четверти.  Теперь  надо было все  переигрывать.   Завернул остаток  в газету, пошел на базар.

На базаре набрал зелени, помидорчиков – таких и соленных, черемшу. Здесь же купил бастурмы, охотничьих колбасок  домашнего изготовления, сулугуни, десяток яиц.

Подошел к продавцу арбузами.   Спрашиваю:

– Сколько?

– Э, друг, пасматри, какой! – Продавец уже взвешивал арбуз, выхваченный наугад из кучи. Я, всегда покупая арбузы, делаю вид, что разбираюсь  в них.  Мои близкие считают, что я в этом разбираюсь. Хотя сам я   ни разу не был уверен, что  выбрал, а не просто  угадал.

– Дай послушать.

– Что там слушать? Это же не Синявский, что ты его  хочешь  слушать.

– Тогда надо вскрыть.

– А как же! Но за это не двадцать  копеек –  двадцать пять.

– А если окажется плохой?

– Если плохой, я  сам скушаю.

Хозяева сидели на веранде, пили чай. Я сказал:  ко мне должны придти гости, могу ли я воспользоваться посудой в буфете.

Хозяйка   посмотрела на мужа,  сказала: «Пожалста, пожалста, это же ваша комната и ваши гости», нажимая на «ваша». Старик читал газету. Я  узнал номер: в середине была моя статья, старик, если не надоест читать,  должен будет на нее наткнутся. Я хотел подсказать ему, но передумал.

Однажды я случайно услышал, как он говорил жене: «Пишет он неплохо, но только кому это нужно».

Понемногу по словленным обрывкам разговоров я узнал, что они приторговывали тем, что давал им участок за городом. Торговали не на базаре, а рядом с ним, «не официально». Это заставляло их быть осторожными в выборе постояльцев. Постоялец из редакции мог быть опасным для них.   Таких, как они,  было немало, это нарушение закона, но так как законы нарушала вся страна, то возмездие закона наступало только тогда, когда кто-то из граждан, так же нарушающий закон,  даст знать о другом гражданине. Или чем-то ему насолит.

Я говорю, больше обращаясь к хозяину:

– У меня вкусная колбаска, любительская – хочу вас угостить. Ну и чуть-чуть, по рюмочке. Сразу после шести. До гостей. Как вы?

–  Любительская колбаса? – заинтересовался старик.

– Тебе что, уже можно эту жирную колбасу?

– Она совсем не жирная, – заступился я за презент. – Очень вкусная.  Колбаса  с консервного комбината.  Подарок руководства.

«Руководство» я слегка интонационно выделил.

– И что вы предлагаете? – спросила хозяйка.

– Он предлагает выпить и закусить, – сказал хозяин.

– Это я уже поняла. Нет, молодой человек. Большое спасибо. А что за гости у вас будут?

СТАРИК. Какая тебе разница?

СТАРУХА. Я знаю, какая мне разница. Мне такая разница, что нам с тобой завтра вставать в шесть утра.

– Мы будем тихо, – пообещал я. – И недолго.

– Пожалуйста, – сказала старуха.

В семь никого еще не было.

В восемь – никого. Я уже начал волноваться. С  Тамары станет, может и не придти.

Чтобы чем-то себя занять, из еды я стал   сооружать разные композиции:   из кусочков черного хлеба и ломтика сыра  сделал коттедж с гаражом,   из хлеба – подобие пагоды, яйца с помидорами образовали грибное семейство,  варенное яйцо и охотничья колбаска – кролика и удава. Еще что-то, сейчас не помню.

В девять   услышал,    как они с шумом, хохотом  стали протискиваться в калитку. Я выскочил навстречу.

– Тихо, тихо!

– Что такое? – притворно удивилась Тамара.

– Ничего. Слегка потише.

– Тссс! Тссс! – приказала всем Тамара, так же дурачась. Мне показалось, что она   выпила.  Хотя меньше, чем пыталась это изобразить.

Мы прошли через веранду  ко мне. Я ждал, что Тамара поцелует меня, хотя бы чмокнет в щеку, как коллега коллегу, и даже чуть потянулся к ней, но она скользнула мимо и стала всех толкать к столу.

– Сашу ты знаешь… Валю тоже.  Это Леня.

Леня протянул мне руку с выражением на лице «ну, здравствуйте, молодой человек», хотя был не старше меня.  Это меня сразу напрягло.

– Какие таланты, какие таланты у этого человека! – заверещала Тамара по поводу моих кулинарных художеств. –  А как нам все это есть?

– Ой! – сказала Валя, тупо замерев над столом.

– Здорово! – оценила Саша. – Даже не хочется разрушать.  Но надо.

И тут же правда, соблюдая осторожность, сняла с тарелки «гриб» – яйцо с помидорной шляпкой.

– Ничего?

– Очень даже чего, – разрешил я и сам же разрушил «гаражную» постройку.

Гости пришли с пустыми руками и, судя по тому, как набросились на еду, голодными. Бутылку водки опустошили быстро, магазины в это время уже не работали. Леня заметил  в серванте хозяев графин с коньячным спиртом, уже разбавленным. Сказать: это не мой, – прозвучало бы жалко. Если бы заметил кто-то  другой, я бы не тронул, как-то отвертелся. Но тут  подумал: завтра возмещу, – поставил графин на стол.

Саша принесла с собой портативный магнитофон,   врубила его на полную громкость.

Тамара вскочила,  пошла вилять бедрами, с задранными вверх руками, к ней присоединилась Валя, которая просто топталась вокруг Тамары, уставившись в пол.

Я  вышел на кухню включить чайник.

Дверь в комнату стариков была приоткрыта, светилась щель.   Когда   я возвращался домой, они так же держали дверь не закрытой. Не спали –  ждали  меня. Я должен был  закрыть веранду на ключ, но  мог и забыть и   потом из своей комнаты слышал, как хозяин  вставал, и, шаркая старыми шлепанцами, выходил на веранду.  После чего за стенкой какое-то время шло приглушенное обсуждение – думаю, рассеянного  постояльца.

Вышла хозяйка. Я не удержался и заискивающе спросил, не слишком ли мы шумим. Она покачала головой – шумите, мол, основательно, но дело не в этом.

– Наум, вы не должны на меня обижаться….- Ее лицо исказила мученическая гримаса.

В  дверях появился хозяин  с газетой в одной руке, очки – в другой. Стал в проеме.

Я спросил:

–  Приехал?

–   Кто?

–  Тот, кого вы ждали.

– Он еще не приехал, но вы все правильно понимаете.

–  А почему он должен что-то не понимать? – подал голос старик.

– Я разве сказала, что он не должен понимать?  Тут не надо большого  ума. Нет, никто еще не приехал, но…   (Мужу) Что ты пришел?  Тебя приглашали? Иди к себе.

– Не командуй, – сказал старик.

– Хорошо. Если тебе так  интересно, оставайся. – Мне. –  То, что вы приходите ночью, мы не спим, а в нашем возрасте уже заснуть – это целая проблема, – на это мы уже не обращаем внимание. Лично к вам у нас никаких претензий.  Но вы молодой, и я   вас очень хорошо понимаю. Когда  я была молодой, то тоже…. Но сейчас… Не будем обижаться друг на друга. Такие хоромы, как наша комната, найти нетрудно. Даже с телефоном. Вам надо съехать, – закончила она и так сморщилась, как будто ее пронизало насквозь сострадание ко мне.

–   Когда? – спросил я.

–  Когда? – удивилась старуха. – Если вы сможете съехать завтра, послезавтра,   все вам будут очень благодарны.

–  Все – это кто?

–   Все – это все. Ваш чайник уже вскипел.

В спину мне она добавила:

– Он еще шутит.

– Это совсем не так плохо, – сказал   старик.

С ячменным кофе я поступил так: в небольшую кастрюльку высыпал всю пачку и залил ее доверху кипятком. После чего  разлил по кружкам. Кофейных чашек не было, Для большего сходства с нормальной заваркой нормального кофе  кружки я  наполнял наполовину.

Все вернулись к столу.

Похвалили качество «нормального кофе», не заподозрив подмены, кто-то из гостей отметил и мое мастерство заварки.

Леня полулежал на стуле, боком к столу вытянув ноги. Он уже   раздражал меня: его большое тело  бесцеремонно  внедрилось в мое пространство, и  вытесняет меня самого.  Объективно он был хорош, ничего не скажу: высокий, кудрявый блондин,  карие  глаза,  лицо…, по сравнению со мной – мужик.  Немного уравнивали мои шансы с соперником его ноги – размер там напрашивался порядка 45-46, что определенно портило общую архитектуру этого создания. Когда-то одна из моих первых подружек сказала мне, что женщины обращают внимание на ноги мужчин  не меньше, чем мужчины – на женские. Это было на пляже. Я попросил ее показать, какие ноги могли бы привлечь ее внимание. Прошло несколько парней с ногами, явно более выразительными, чем мои. Тем не менее, я осторожно стал подводить ее к комплименту  моим  ногам, на что она попросила меня встать. Довольно долго приценивалась, повела губками и своей  очаровательной головкой – ни так,  мол, ни сяк, –  и сказала: «Можешь  ложиться». Я спросил,  в каком смысле? В таком, сказала она и похлопала по песку ладонью рядом с собой.

– Расскажи Науму про свой конфликт с твоим режиссером, – предложила Саша.

– Да? – лениво переспросил Леня. – Думаешь, ему будет интересно?

–  Ему будет не интересно, – сказал я.

–  Почему? – возразила мне  Саша.  – Очень характерная ситуация. Лень!

– Да ладно. Видишь: чувак не хочет. Что ему до столичных сплетен.

– Представляешь, – Саша решила взять инициативу в свои руки, – у Лени есть замечательный сценарий. Просто гениальный.

– Так уж и гениальный? – скокетничал Леня.

– Гениальный, гениальный. Не одна я так считаю. Так вот, этот сценарий должны были запустить на … Где, Лень?

– Сказать где?

– Скажи.

–  В рифму?

– Лень, ну кончай!  (Мне) А режиссер, который должен был его ставить, говорит: «Если ты отстанешь от…» одной актрисы, известной уже, не буду ее называть…  Или назвать, Лень?

–  Как хочешь.

– Нет, не буду. А Леня встречался с ней тогда. Лубов у них была. Такая прямо лубов, что все во ВГИКе знали о ней.    А этот – ни в какую. Не брошу девушку. Хотя она его сама потом бросила. – Саша расхохоталась, впилась в его губы и сама же отерла   возможные следы помады. –  Молодец, настоящий мужчина. И что ты думаешь? (Это опять мне).  Сценарий за-ру-били.  Вот так у нас делается большое искусство.

– Девочки, а что ваш кол-ллега… – Леня так и протянул на несколько «л» -… такой сумрачный? Тамара, ты говорила, он   весь из себя остроумный, фельетоны пишет. И где это всё?

САША.  Ребятки, давайте выпьем за нашу газету «Знамя коммунизма».  Честно: иногда тоскую. Хотя, вроде, и на телевидении, и денег больше. Может, потому что первая. Или очень домашняя, родная.

– Может, ты еще о чем-то тоскуешь? Какие-то приятные  воспоминания. Какие-то вот такие… -Леня поиграл пальцами. – Штучки-дрючки. Какие бывают с молоденькими девочками.

–  Не поняла.

– Ну, чего ты не поняла?  Я про вашего главного.   Мужик он видный, с меня ростом.

– Леня, что  ты такое говоришь?

–  И что, не кувыркалась?

–  Не… чего?

–  Не кувыркалась? Ни одного  маленького такого кувыркейшена   не было?

– Фу! –  поморщилась Саша. – Лень, ты уже совсем…

–  Значит, не кувыркались? – Леня чмокнул Сашу в щеку. – Холосая девочка. А я все-таки думаю, что кувыркалась.  А  если не кувыркалась, значит совсем дура. – Отодвинул от себя рюмку, придвинул стакан, взялся за графин.

САША. Лень, тебе надо быть осторожным. (Прикрыла ладонью жерло стакана. Остальным) У него  уже был криз, даже «скорую» вызывали. Язва. Вот такая.

Саша сомкнула указательный и большой пальцы.

ЛЕНЯ (отводит ее руку) Если человек что-то хочет, нельзя ему мешать. Вот Наум  подтвердит. Верно, Наум?  (Хочет налить мне, но я прикрываю свой стакан)

–   Мне не наливай.

–   О-о, – протянул Леня, – это уже что-то серьезное.  Чувак, что случилось?

–  Все нормально, чувак, – ответил я. – Не хочу больше  пить. И вообще, пора расходиться.  Хозяевам завтра рано вставать.

ЛЕНЯ.  А что тебе хозяева? Ты им платишь? Значит, ты хозяин. Давай, я им заплачу, и они сразу заткнутся. (Роется в заднем кармане, достает кошелек, извлекает оттуда несколько червонцев).

САША. Ух, ты!

– Мало? У меня где-то еще были. – Полез в другой задний карман.

Я говорю:

– Саша, забирай свое барахло, и катитесь отсюда.

ТАМАРА. Ты чего?    Ничего себе!  Пригласил, называется,   в гости.

ЛЕНЯ. Кто барахло?   (Саше) Это он о нас барахло?   (Тамаре) А он у тебя заводной. (Мне) Ты чего такой заводной?

–   Работа нервная, – сказал я.

–   Дерьмовая у тебя работа,  чувак, – сказал  Леня и,  наконец, поменял позу:  убрал ноги и налег локтями на стол.  – Что это за работа – газетчик?  Да еще  в наших газетах. Да еще в какой-то занюханной городской газете!… Нет, скажешь? Значит, ты или врешь или глуп-с.

Я подошел к Лене, похлопал его по спине.

–  Вставай!

САША. Так, мальчики,  мальчики! Ну-ка быстренько подали друг другу мизинчики и перестали царапаться.  (Встала между мной и все еще сидящим Леней).

ЛЕНЯ.   Чувак хочет постучать кулачками? Нет, я пожалуйста.

Встал, но из рук Саши не стал вырываться.

САША. О-о-о, всё, всё, всё. Разбегаемся, разбегаемся.   (Тамаре) Ты говорила: он такой свой в доску. Какой же он в доску?

–  А па…па… чему мы на море не идем? –  подала голос Валя. – Ребята, ай…ай…да на пляж! Такая погода стоит, а мы торчим взаперти.

– Да, на воздух, на воздух! На свежий воздух! – сказал я.

Все потянулись к выходу. Саша шла сзади Лени, прикрывая тыл.

–  Чего ты на него взъелся? – Прошипела мне в ухо Тамара.   У всеобщей любимицы вдруг открылось лицо обозлившегося подростка.

– А я вообще ничего не по…поняла, – сказала  Валя.

ЛЕНЯ. Нет, а кто, все-таки, барахло, меня интересует? Это он про меня сказал  барахло?

– Ты уже пьян, – сказала Саша. – Тебе пора баиньки.

ЛЕНЯ. Ну, этот Наум… Однажды довыступается. Жаль, у меня сегодня настроение не боевое.

САША. Иди, иди.

ЛЕНЯ. Поссать бы.

Я проводил гостей до калитки, вернулся.  Стал над  разгромленным столом. Надо бы поскорее все это убрать, чтобы утром уже ничто не напоминала  об этом вечере.

Подумал: вот человек,    вел себя, как поганец,… может, он хороший человек, но тут он вел себя, как поганец,   это  очевидно, но почему-то очевидным это было только мне.  В итоге, я  всех настроил  против себя.    Я плохой,    обидел хорошего человека.

Хотя  когда я увидел, как он доверчиво опирается на Сашу, мне стало его жалко.

…Но это уже не исправить.

 

23.

Несколько дней после того новоселья я  ночевал  в редакции.  Об этом знала только Клава. Я отволок  к ней   свой кофр, взял только свитер и туалетные принадлежности.

Покачав головой, она сказала:

–   Опять характерами не сошлись? Ну, парнишка, так ты нигде не уживешься.

Я не стал ни спорить, ни объяснять.

–   Смотри только, чтобы эта злыдня тебя не застукала здесь.

Злыдня – это Лидия Петровна.

Спал на канопе. Под голову подкладывал свитер, накрывался старыми гардинами, мне дала  их та же Клава: гардины когда-то сменили на новые, а  старые пылились  у нее в столе, она просто забыла про них. Спать было  жестко, но, намотавшись за день,  к середине ночи я все-таки засыпал.   Главное было успеть проснуться  до уборщицы. Будильника   не было, я   просыпался несколько раз за ночь –  в четыре, в шесть В итоге вскакивал, когда  она уже гремела ведром в Клавином тамбуре. Быстренько сворачивал гардину и засовывал ее в ящик своего стола, накидывал свитер на плечи –   после итальянского фильма с Альбертом Сорди,   накидывать так свитера  стало модным у советской молодежи (этим, по-моему,  еще больше разжигал социальную ненависть уборщицы).

На третий или  четвертый день   Клава говорит:

– Смотри, какой ты  везунчик. Вчера, когда тебя не было, приходил  кочегар из дома напротив. Спрашивал: не знаю ли, кому нужна комната?  Они все ко мне идут, я у них, как справочная вокзала.  Короче. Я сказала: «Знаю, а как же. Хороший такой малец. Наш новый сотрудник». Вот адрес. Ее зовут Наташа, его –   Антон Иваныч, фамилию не помню. Да и на что тебе фамилия? Может, и у них не уживешься больше трех дней.

– И то верно.

Телефонный звонок.

– Алё-у! – пропела Клава, явно пребывавшая в отличном настроении. – Наума Изаковича? Ах, Наума Изаковича!  Всегда пожалуйста. Тебя  какая-то дама, судя по голосу – весьма юная.

– Да!

–  Приве-ет!

Аня!  Несколько неожиданно: я уже стал понемногу отплывать от того разговора. Но звонку обрадовался.

–  Ты там не заработался?

– Нет. Помню: в пятницу у тебя день рождения.

– Теперь уже в  следующую.

– Да, в следующую. Не в эту.

–  Не в эту.  Но сразу после этой.

– Не перепутай. Но отмечаем мы в субботу. Позвони  Соне, она тебе достанет билет.    Мы тебя встретим на вокзале.

–  Мы – это кто?

– Я и.… Ну,  кто-нибудь еще.   Папа. Или мама. Братишка   обязательно потащиться на вокзал. В нашей семье уже все о тебе знают. И ждут. – После небольшой паузы музыкальная Аня спросила:

– Что-то не так? Я  слышу, что-то смущает. А то я как-то «ни здрасте, ни до свиданья» сразу  обрушилась, а  у тебя, может, какие-то…

– Все нормально.

Я сказал: достану билет, дам знать. В конце я собрался, чтобы немного посюсюкать –    вернуться к градусу первого разговора, но того азарта уже не было.

– По голосу – так прямо ангелочек, – сказала Клава, когда я положил трубку. – А остальное как?

– Посмотрим.

– Еще не   виде-ел? А-а, вот оно что…  Ну такое тоже бывает.

 

Новые хозяева встретили меня приветливо, но что-то в их приветливости  не позволяло ответить им тем же.  Хозяйка смотрела на меня, глаза в глаза,  но  с несколько  преждевременной пытливостью. Хозяин, наоборот,  в основном смотрел в землю: что-то произнесет и взгляд в землю.

В саду к  моим ногам с ненавистью кинулся коротконогий пес с волочащимся по земле брюхом. Вроде, такса, но явно с какой-то примесью.

– Татка, свои, – спокойно произнесла хозяйка, почти не оценив усердие пса, и тот тут же завилял хвостом, выражая подобострастие к новой  креатуре   хозяйки.

Та  завела меня за правый угол своего дома, и я увидел пристройку или веранду, но с глинобитными стенами.

Мы вошли – в комнате меня  сразу обдало сыростью и холодом. Внутри оказалось неприятнее, чем на улице, хотя уже был октябрь, вторая половина. Стены просто побелены и отдавали болезненной синевой.   Какой-то в этом был побелочный дефект. Я знаю, что  в белила для чего-то добавляется синька, но там, видимо,  перебрали с этим.  А синий цвет вообще не очень гостеприимный.

Посредине комнаты стоял стол, покрытый скатертью. На столе – большая фарфоровая конфетница в форме рыбы с орнаментом по бокам тоже синего цвета, ближе к фиолетовому.  Слева от входа была печь, явно самодельная  и   несоразмерно массивная  для этого пространства. Рядом с ней   – какое-то сооружение на металлических козлах.

– Это обогреватель, –  сказала хозяйка, заметив мой взгляд. – Муж сам смастерил. Если будете им  пользоваться, надо платить отдельно. На  него отдельный счетчик.

Хозяйка подошла к столу, рыбу поставила на стул, а скатерть сняла.

Кровать была аккуратно застелена, с несколькими подушками, одна на другой. На стене висел ковер  с оленем в главной роли. Хозяйка   подошла к кровати, верхние две  подушки сняла.

– Хватит двух?

–  Хватит.

Рыбу  вернула на стол.

–  Или не надо?

–  Не надо.

– Ладно, пусть стоит.  Ну, вот, – произнесла хозяйка, заключая все достоинства комнаты.  – Умывальник во дворе. Там два, ваш будет левый. Туалет в конце огорода, увидите.  Что еще? Вы сейчас не можете заплатить вперед?  С  предыдущего жильца мы брали четырнадцать рублей, но это было с обогревателем, на него  тогда не было счетчика.  Поэтому с вас возьмем двенадцать. А там – сами решите: пользоваться обогревателем или нет.

Я достал бумажник, но в этот момент вспомнил, что в конце недели мне предстоит поездка в Баку.  Билеты, подарок, цветочки… Говорю:

–  Хотя делаю это без особой радости.

Хозяйка мое остроумие оценила,  но это было отмечено только тем, что слегка дрогнули ее губы.

– Я могу и подождать. Хотя бы хозяина   отблагодарите, –   сказала хозяйка, развернулась и ушла.

«То есть? – подумал я. – Поставить ему бутылку? Ну ладно, куплю сегодня».

Комната  без хозяйки и скатерти на столе   показалась совсем  нежилой.

Надо было наполнять ее жильем, отогревать  теплом своего   присутствия.  Но в тот момент такое казалось  почти нереальным. Хозяйке я улыбался, кивал, изображал, как мне все это нравится, но когда мы вышли во двор, у меня было ощущение, что я не вышел, а что меня туда вытолкнула    некая враждебная субстанция, заполнявшая помещение.

Я бросил взгляд на покосившуюся будку туалета в конце огородных грядок.

…Так она и стоит до сих пор перед моими  глазами спустя сорок лет.

 

24.

Поезд по расписанию приходит в  Баку в двенадцать, но прибыл в шесть. Шесть часов мы стояли где-то километрах в пятидесяти от Баку: то ли из-за оползня после дождя, то ли сель.  Разные слухи. Что-то    завалило  железнодорожное полотно. Суббота, кто-то кого-то не может найти, чтобы отдать указания на расчистку, поэтому стоим,  и сколько будем стоять, никто не знает.

Погода испортилась еще в пятницу – похолодало, целый день шел дождь. Противно.  В такую   погоду  станешь возле чуть приоткрытого окна, постоишь немного, пока не почувствуешь, как   вместе с сырым воздухом входит в тебя тоска – такая пронизывающая, что хочется сразу отказаться от всех земных радостей  и сдаться бесконечности.

В моей глинобитной пристройке  даже  в теплую погоду было    прохладно.   К стенам  старался   не прикасаться – кожу схватывал холод и сырость, потом  это мерзкое ощущение долго не отступало.

Один  раз я попытался растопить печь. В углу участка,  рядом с туалетом, были сложены дрова. Я стащил несколько поленьев, когда, как мне казалось, хозяева уже спали .Но сырые поленья  не разгорались, из печи стал валить дым, как пользоваться заслонкой,  я не знаю – еще угорю! – в итоге дверь пришлось распахнуть,   дрова так же воровато  отнес на поленницу.  Когда вернулся,    помещение  за эти пару минут выстудилось так, что я решился  включить обогреватель. От этого зачах свет от лампы над столом.

Накануне в середине недели я разговаривал с телефонисткой Соней. Та не скрывала своей радости, узнав, что я собираюсь в Баку.

– Билеты? Это вообще не разговор. Подойдете к кассе, я скажу ближе к пятнице, к какой – кто работает. Скажите, что  от меня. Вам удачной поездки. Анечка из очень хорошей семьи, – зачем-то добавила Соня.

Ночь почти не спал. И от того, что  немного  нервничал – что, интересно, меня ждет в незнакомом Баку, –  и от того, что  под одеялом никак не мог согреться:  постель казалась сырой.

Утром опять пошел дождь.

Стал собираться –   обнаружил, что у меня нет ни одной свежей рубашки. Хотел одеть белую с галстуком. Я выбрал ту, которая показалась самой свежей, быстро окунул воротник в таз с холодной водой (под моим  рукомойником)  – остальное видно не будет, да и не так бросается в глаза, простирнул хозяйственным мылом. Включил утюг (нашел в углу своей комнаты, рядом с печью – видимо, пользовался кто-то из предыдущих постояльцев) – не работает: перегнулся шнур.

Я выглянул во двор – дождя не было, но небо было затянуто, резко похолодало.  Выход был найден: я одеваю черную рубашку – на черной не видно  свежая, не свежая –  и свой любимый свитер,  белый с цветной полосой.   Ну и плащ «болонья», очень кстати. Не греет,   зато вроде бы по погоде  и можно пофорсить, с поднятым воротником.

В Баку приехали в шесть вечера. Здесь примерно такая же мерзкая погода.

Выглянув на перрон,   увидел Аню.   Она меня тоже узнала. Кроме меня в тамбуре не было никого из молодых.

Аня, не церемонясь, подошла ко мне вплотную. Небольшого роста, в  теле, но в  допустимых пределах. Круглое личико светилось радостью. Не красавица, но очень милая, очень.  Я поцеловал ее, как старую знакомую. Она ответила с такой же легкостью, с какой подошла ко мне.

– Познакомься, – сказала Аня. Поодаль, явно стесняясь проявлять инициативу, стояли две женщины и подросток.

– Это  мой младший брат, Лёка. А это мои тети,  двоюродные. Они специально приехали на мой  день рождения. Мы не виделись… Сколько мы не виделись? – обратилась она к двоюродным родственникам.

–  Долго, – ответила одна из них, а вторая несколько раз кивнула.

– С нами еще была мама, но она не дождалась, уехала командовать на кухне другими тетушками.

–  Я думал, что ты тоже не дождешься меня.

–  Ну что ты, как так можно? – Аня взялась обеими руками за мою руку,    стиснула ее.

– Это могло затянуться до утра.

–  Ждала бы до утра. Я люблю встречать.

Мы сели в такси. Братишка впереди, я с тетушками и Аней сзади. Пользуясь  теснотой,  Аня чуть ли не втиснулась в меня.   Она вела себя так,  как ведет себя любящая женщина после долгой разлуки. Это мне  нравилось, но одновременно слегка настораживало, как настораживает всякая подобная инициатива женщины.

Подъехали к обычной пятиэтажке. Правда, кирпичной и более привлекательной, чем  блочные   дома в тогдашних новостройках  Москвы и Риги. Даже с каким-то   веселеньким орнаментом поверх штукатурки.

Поднялись на третий этаж. Уже снизу было слышно, что наверху какое-то скопление людей.

На площадке третьего этажа толпилось несколько мужчин и одна женщина – вышли покурить. Дверь квартиры слева была открыта.   Увидев нас, все расступились, пропуская в квартиру. Мне опять показалось что-то подозрительным:  все внимание  было  обращено на меня.   С другой стороны: новый человек, почему бы нет…

–  Ну вот, мы, наконец, приехали, – произнесла Аня.

– Что так долго? – спросил один из курящих.

– Поезд задержался на шесть часов,  – пояснила одна из тетушек. – Мы так продрогли!  Я думала, что не выдержу.

И мне:

–  Заходите. Не стесняйтесь.

В небольшой двухкомнатной квартире толпилось тьма народу.

– Сейчас я тебя познакомлю со своими родителями, – произнесла Аня и  добавила на ушко:

– С остальными  не обязательно, по ходу.

Мы вошли в комнату с накрытым столом. За его сервировкой суетилось несколько женщин.

– Мама! – позвала Аня.

Одна из женщин, поспешно вытерев руки о фартук, поклонилась мне, но руку подавать постеснялась. Представилась:

–  Фрида Семеновна! Опоздал поезд?

–  На шесть часов, – ответила за меня Аня.

Все женщины как по команде сочувственно  покачали головами.

– Сейчас все, наконец,  сядем за стол, – пообещала мама, не сводя с меня глаз. – А то наши гости уже готовы были съесть хозяев.

Легкий гоготок присутствующих женщин.

–  Наум, наверно, тоже проголодался.

– Еще бы! – сказал я. Я решил сразу продемонстрировать всем свою раскованность, но, похоже, своим ответом  озадачил  всех.

Аня взяла меня под руку, мы вышли на кухню.

– Действительно хочешь есть?

– Я пошутил. – Есть  хотелось так, что сводило живот.

Аня уселась с ногами   на жесткий диванчик, обрамляющий угол кухни.

Я закурил.

– Дай мне курнуть, – Аня потянулась губами к сигарете.

– Ты куришь? – удивился я.

–  Балуюсь.  Сядь поближе.- Притянула   к себе.

– Ань,  – произнес я, после затяжного поцелуя. – Это, вообще, что?

– Что именно?

– Ну, вот это – собрание родственников. Я так понял, что многие здесь видят тебя впервые после твоего появления на свет.

– Да, дядя с тетей по материнской линии. Они давно живут в Армавире. Еще кто-то прилетел из Эстонии, почти твои земляки. Честно говоря, я даже не всех знаю. Мама   представляла,   но я не запомнила половину.

–  У тебя что, юбилей?

–   Двадцать два года.

–  Впервые за двадцать два года? Не могли подождать до двадцати пятилетия?

–  А что тебя смущает?

– Они так смотрели на меня…

–  Ты им понравился.

– В таком случае, я  всем понравился – все смотрели.

– Тебе бы больше понравилось, если бы никому не понравился?

За столом я опять стал центром изучения гостями Ани. Когда я перехватывал  взгляд любопытного, мне отвечали глуповатой улыбкой, как будто я накрывал  человека за неприличным занятием.

Пошли обычные для тех мест тосты: за родителей, бабушек-дедушек, дорогих гостей. Окончательно я укрепился в нехороших подозрениях, когда услышал тост:

– За нашу Анечку, за ее семейное счастье!

В этот  момент практически все присутствующие посмотрели на меня как на живую иллюстрацию того, к  чему призывал автор тоста.

Все стало на свои места: дальние родственники слетелись из разных концов большой страны на смотрины!

Вот-вот должна была подойти  моя очередь что-то говорить. В голову ничего не лезло, а хотелось что-то ударное, остроумное – произвести впечатление.  И еще: надо было как-то деликатно вывести себя из-под нависшей угрозы.

Я сказал:

– По дороге сюда случился  завал на путях. Мы простояли шесть часов. Но все-таки добрались! Я желаю имениннице, чтобы она так же преодолевала все завалы на своем пути к цели. И чтобы все, кто стремится  к тебе, Анюта,  так же преодолевали завалы, как я сегодня.

«Красиво сказал», – поделился какой-то родственник  со своей соседкой.

Наконец, все загалдели, перебивая друг друга, и развитие застолья пошло по накатанной.

Расходиться начали довольно рано, часам к десяти вечера остались только мы с Аней и ее родители. Братишку уволокла к себе одна из бабушек. Мы с Аней снова оказались  на кухне.  На диванчике в углу высилась стопка постельного белья. Я понял: предназначена для меня. Аня сказала:

–  Хочешь, я могу спать здесь, а ты в большой комнате, на тахте.   Я здесь люблю спать. И я все-таки поменьше тебя.

Большой считалась комната, где мы недавно пировали. Там уже все было убрано расторопной мамой.

Мы оба сели с ногами на диванчик, накрылись пледом.

Девочка почти  все позволяла, но видно было, что пока ничего  не умеет, хотя очень хочет  казаться умелой. После каждой моей атаки заглядывает мне в глаза, как бы спрашивая моего одобрения.

Родители скрылись в дальней комнате,  не знаю: спали – не спали, слышно их не было, – но  до какой степени они отпустили дочку ублажать гостя, было не понятно. Судя по родственникам, в этой семье было намешано несколько кровей:   немного от армян, немного от азербайджанцев,   евреи, русские.    Ни одна из них не предполагает  такие вольности в похожих ситуациях,  какие позволяла себе юная Аня. Дверь  в кухню была закрыта, но она была стеклянной, к тому же светильник над нашими головами оставался все это время включенным. Я не решался выключить его, чтобы не спровоцировать родительскую бдительность, –    это означало бы,  что гость приступил   к решительным действиям.  Время от времени Аня меняла позицию, устраиваясь поудобней в моих объятьях,  а я  то начинал новый приступ, то от безысходности впадал в истеричную  нежность.

Тяжело было.

В какой-то момент моя новая подружка, видимо, не привыкшая к моему   режиму бодрствования,  засопела носиком. Я осторожно переложил ее на подушку, укрыл пледом, сверху одеялом, чтобы сон сделался крепче. Встал. Часы на стене показывали около пяти. За окном еще было темно.

Я осторожно вышел в прихожую, открыл дверь, вышел на площадку. Закурил и стал медленно спускаться вниз. Мол, проветрюсь, встречу в новом городе рассвет.

Вдохнув свежего воздуха, я  побрел вдоль пустой улицы.  Из подъезда соседнего дома вышел   мужчина. Я спросил: как добраться до окраины Баку, но так, чтобы выйти на дорогу в сторону города Д.

– Зачем на окраину? – охотно отозвался мужчина. –   Езжай на вокзал, садись на поезд и через три часа будешь на месте.

–   Мне нужна окраина. У меня там свидание с любимой девушкой.

–  Так рано? Молодец.   Сядешь на этот троллейбус, едешь до кольца. А там совсем близко будет.

Через минут тридцать  я уже стоял на трассе, ведущей в город Д.  Остановилась первая же легковая машина, которой я махнул. Тогда на попутных можно было доехать куда угодно, денег не брали.

 

25.

У нас  радость: пустили АТС. У каждого сотрудника на столе появились   телефонные справочники – простенькие брошюрки, ротапринтной печати.  Мы начинаем подтягиваться   к передовикам цивилизации.

Читатель может решить, что это благодаря моему вмешательству, мне тоже хотелось бы так думать, но это, конечно, не так.   Было запланировано пустить к юбилею – пустили к юбилею. Не первый юбилей, к которому обещали, но все равно – это не больше, чем простое совпадение.   Может, мой фельетон кого-то и подхлестнул, но я что-то   не припомню случая, чтобы хоть чей-то фельетон, хоть  чье-то вмешательство, даже  вмешательство на высшем уровне что-то изменило в природе  тогдашней жизни страны. Головы летели – это было,  но только если оказывались неугодными каким-то другим головам, а не стране…

В этот же день   случилось то, чего я    подспудно ждал. Не сказать, что боялся – хотелось  бы избежать.

Но по порядку…

Первая половина дня. Все на месте.

Формально час тишины истек, но было тихо.  Все   заняты своими делами.

В помещение ступил высокий  мужчина, в длинном плаще нараспашку, сделал всего один  шаг от порога, отвесил низкий поклон персонально каждому, кто там был.  Заметил Тамару.

-О, уасточка! –  повторный поклон. –    Я вас не сразу  узнау. Измениуась прическа? Вам очень идет.   С этим товарищем мы тоже знакомы. – Поклон  Дмитрию Григорьевичу.

– Знакомы, знакомы, – пробурчал мой коллега, не отрываясь от рукописи. Или… чем  он там  занимался…

МУЖЧИНА (несколько раз посмотрел в мою сторону, но обращается к Багишу, исключительно по той причине, что тот сидит напротив двери) Я к товарищу  Броду.

– Товарищ Брод слева от вас. Его нельзя не заметить. –  Багиш  пофыркал в усы: видимо, считал, что своей репликой подшутил надо мной. После этого  так высоко вкинул брови, как будто я ему тут же ответил чем-то не очень приличным.

Мужчина сделал шаг к стулу, стоящему по другую сторону моего стола.

– Можно?  – Сел. –  Я обратиу внимание, что на страницах нашей газеты появиуось новое имя. А меня зовут  Тадеуш Фуах.

– Фуах?

– Нет, Фуах. Тадеуш Фуах.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ (со своего места) Флах, Флах! Человек польской национальности,  а поляки не произносят букву эл.

ФЛАХ(обрадованный поддержкой) Совершенно верно. И то, что  поляк, и про букву эу.   Товарищ правильно заметиу.

Вошедший, кроме специфической детали в произношении, по-русски говорил без акцента..

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Товарищ всегда все правильно замечает. Я даже знаю, что вы – единственный поляк в нашем городе. Своего рода его достопримечательность.

– Наверно, наверно.  Я пытауся это выяснить, чтобы найти земляков, но мне почему-то никто так и не дау данных. Какая-то тайна.

– Ну, для тебя, может, и тайна, а для меня таких тайн нет, – сказал Дмитрий Григорьевич и обозрел всех горделивым  взглядом.

– Все мягкие «эль» произносятся нормально, – продолжил курс логопедии гость, – а  твердые – вот так искажаются.  Моя жена русская, она говориуа: ты живешь среди русских, художник, можешь взять себе   псевдоним – например,  Польский.   Но потом решили:   останусь со своей. Хотя для   русского уха спокойнее   Польский, чем Фуах.

Багиш  снова вскидывает брови: он с такой идеологической  постановкой  не согласен.

– Почему? У нас все нации равны.

– Конечно, конечно, – спешит Флах прервать  дискуссию, разворачивающуюся в опасную сторону.  –  Это я  к тому, что в Польском мягкое эль и сразу понятно.

Флах  вернулся ко мне.

–  А побеспокоиу я вас   вот по какому вопросу.  Мне, право, не очень  уовко… –   Флах достал из кармана плаща сложенные листы рукописи.  –   Как вы  уже поняли, я   художник. До недавнего времени работау художником в нашем кинотеатре.  Дмитрий Григоьевич доужен помнить мою персональную выставку, он, кажется, писау о ней.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ Я? Я не писал. Быть – был, это помню. А писала Саша. Я в этом разбираюсь, как свинья в апельсинах.  Но картины мне понравились.

ФЛАХ. Спасибо. (Мне) Я не  член союза, у меня нет образования, а рисовать я начау  на каторге.

–  На каторге?

–  Я  прошеу настоящую каторгу, – сказал Флах с улыбкой на лице. –  Если вам интересно, коротко я могу рассказать, как я стау художником.

Флах зачем-то  повернулся к Дмитрию Григорьевичу.

– Ну-ну, – разрешил тот и приготовился слушать.

Далее, чтобы не мучить читателя, я опущу дефект речи Флаха.

–   Надо было ко дню рождения  Иосифа Виссарионовича оформить клубную сцену, стали искать художника и  я   сказал своему бугру, что я художник. Соврал. Но, видимо, что-то такое во мне уже было. Получилось неплохо. Мне еще больше повезло: как раз умер наш заведующий клубом и меня поставили вместо него. Не хорошо, конечно, так говорить…  Но в тех краях с такими сантиментами не очень считались. Это собственно  и спасло меня. Как раз об этом я и пишу   здесь.  –  Флах показал на рукописи. –   Я не очень уверен, что  создал    литературный шедевр,  стеснялся нести. Но  недавно жена говорит: «У тебя же юбилей, такое совпадение. В газете любят такие совпадения».

– Какое совпадение? – спросил я.

– Я  родился   седьмого ноября. Или двадцать пятого октября. Только на двадцать лет раньше.

Багиш Малаевич  хмыкнул, качнул головой, но ничего не сказал.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Подожди, подожди.  Ты что, на двадцать лет старше меня?

ФЛАХ. Не знаю, на сколько я старше вас, но мне через неделю  семьдесят.

–   Ну дела-а, – протянул Дмитрий  Григорьевич и снова нырнул в рукопись.

–  Совпадение действительно интересное, – сказал я.

– Э, что в этом интересного? – сказал Багиш Малаевич.  – В горкоме уже есть список всех ровесников Октября. А таких, у кого просто совпал день рождения…    Так  мы полгорода наберем, вместе с  младенцами.

–  Наверно, наверно, – поспешил успокоить его Флах. – Вы совершенно правы, я ни на чем не настаиваю. Если не интересно, то не интересно. Но если все-таки интересно… Здесь  адрес и телефон. Теперь у нас в городе АТС, – сказал Флах  и   посмотрел на меня так, как будто я должен был  что-то  понять более глубокое, чем простое включение автоматики связи. – Звонить можно в любое время. Мы с женой полуночники. Можно даже без повода. Просто когда возникнет такая потребность. У каждого человека иногда возникает потребность к кому-нибудь обратиться.  Когда  у вас будет время, мы с удовольствием вас примем у себя дома. Это относится ко всем присутствующим. – Флах в очередной раз обвел всех  взглядом. –  У нас гостеприимный дом. Жена будет рада. И она замечательно готовит.

– Это как раз Науму, – вставил Дмитрий Григорьевич. – Он у нас одинокий мужчина. Питается, где придется.

ФЛАХ. Правда? (Мне).  Ну замечательно! У вас   есть любимые блюда?

– Что приготовят, то и съедаю, – сказал я.

– Вот именно, – отозвался Дмитрий Григорьевич.

– А вообще есть! –  сказал я.- Холодный суп из щавеля со сметанкой и яичком, отбивная котлетка со свежей картошечкой и кисель  из клубники.   Такой набор мама  готовит летом.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ Ишь ты!   Яичко ему.  А клубника уже сошла, всё, киселя не будет.

ФЛАХ.  Ничего, что-нибудь моя супружница придумает. У нее фантазия хорошо работает. Мы выкручивались и не из таких ситуаций.

– Я пошутил, – сказал я, хотя уже почувствовал во рту вкус любимого домашнего обеда.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ(недовольно ворчит) Товарищи, нельзя ли потише? Вы же не одни здесь, чессло. Когда у нас будет столько помещений, как в газете «Правда», тогда у каждого будет свой кабинет. Хотите поговорить – на улице хорошая погода.   (Пофыркал в усы, давая нам знать, что на самом деле он совсем не такой вредный, каким мог бы показаться)

Флах, едва  приподнявшись на стуле,  попятился к двери.

– Всё, всё. Ухожу. Извините.  Это я виноват  – отвлекаю вас. Всего доброго!

–  Чессло, –  пробурчал себе под нос Багиш  и укоризненно покачал головой.

–  Интересно, ей богу, –  сказал Дмитрий Григорьевич, не объясняя, что именно.

Материал оказался вполне добротным,    я даже не нашел, что там редактировать. Видимо, у автора скрытным оказался не только талант художника, но и литературный.

Я зашел к Мише в секретарскую.

Говорю: человек  принес  интересный материал, как раз на праздничный номер. Автор прошел каторгу, художник.  Родился в один день с революцией. Поляк. Единственный в нашем городе.

Миша   молчал с озабоченным видом.  Я продолжал давить:

–  Можно как-то подверстать: многонациональный город,  дети разных народов

– И спеть, – подхватил идею Миша, выпучил глаза и, не дождавшись моей реакции,    сам же рассмеялся.  –  Нет, к празднику уже не получится: все сверстано.

– У человека юбилей.   Семьдесят.

– Семьдесят? Солидный возраст.  Не представляю себя в этом возрасте. Дожить бы. Можно человеку позавидовать – дожил.

–  Ну, так что?

–  Каторга?  Пойди к Кузьмичу: что  он скажет.  У меня такое подозрение …  Пойди, чего гадать. Мое дело второе.

Кузьмич вычитывал гранки. При моем появлении поморщился, но не от того, что увидел меня  – что-то ему сделалось    больно от смены позы.

Хороший момент, чтобы к твоим предложениям   отнеслись со  вниманием.

– Что, Александр Кузьмич? – заботливо спросил я.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ(не очень любезно) Не тяни.  С чем пришел?

– Интересный  материал. – Я положил на стол рукопись Флаха. – Оказывается,  в нашем городе живет поляк, единственный! Работал художником в кинотеатре.  А художником он стал в лагере. Написал об этом.  Я прочитал: по-моему, неплохо. Видно, что интеллигентный человек. Европа.

–  Поляк? Откуда в   нашем городе поляк?

–  Он там рассказывает.  До войны в СССР приезжало много поляков. Коммунисты и…  вообще, сочувствующие. Можно, кстати,   сделать про него очерк.  Судьба необычная.  Поляк… лагеря…

– Какие лагеря, Наум?   Хватит нам лагерей.  Это уже писано и переписано. Сколько можно? Сейчас наверху вообще пересматривают всю  эту историю с культом личности.

– В каком смысле? –  Я поймал себя на том, что с каждым доводом в пользу  Флаха   постепенно сползаю к тому, чтобы  сдать его.

– В та…таком, что Хрущев явно перегнул палку. Совсем не обязательно всем было знать об этом. Ничего это не изменило. Мертвым не поможешь,   живым – только расстройство.  Я вспомнил:  про  этого поляка    Саша что-то говорила.   Или что-то   писала. Какие лагеря?   Сейчас это совсем не к месту: праздники, юбилей. Наум  Иза…закович, занимайтесь проблемами своего отдела. Как у вас там?  Чувствую, на праздники вся газета будет из турецких анекдотов о Бу…Бу  Адаме.

–  Чем плохо?. На праздники посмешим читателей.

–  Се…серьезней надо относится, Наум Изакович, серьезней. Ты  лучше  вот что… –  Редактор  надолго замолчал, переводя взгляд с одного края стола на другой.   – Вы знаете,…   кхе… что ваша должность номен… клатурная. Мы уже   говорили об этом.   На этой должности может быть только чле… член  партии.   Я вашей работой доволен… Нормально. Хорошо.   Хорошая работа. Нормальная, это…   Поэтому… – Поднял глаза на меня. – Вам… это… гм…   самое… надо вступать в партию.  Вчера я был в горкоме.  Нелли Дмитриевна меня поймала в коридоре:   а  почему ваш сотрудник не в партии? Завотделом!  Я молчу.  А что я могу ответить?  Еще не созрел? Тогда почему на такой ответственной должности?  – Прикрыл   надолго глаза. –   Есть поря… порядок. Хочешь не хочешь, надо его соблюдать.

Предложение редактора вызвало во мне двойственное чувство.

С одной стороны – обрадовался. Как-никак такое доверие начальства.    Как будто меня впустили за ограду на  территорию для   привилегированных. Или еще не впустили, но подставили табуретку, чтобы я мог лучше разглядеть, что делается за оградой.

С другой – обреченность.  Попался! Необходимость вступления в партию я ощущал  как физическое насилие: куда-то    заталкивают.  Затолкнут и   за мной захлопнутся двери.   Прежней жизни уже не будет. Я  буду принадлежать кому угодно, но только не в полной мере себе. Перспектива оказаться в «передовом отряде» меня совсем не привлекала. Отряд пусть живет своей жизнью, я своей, мы в добрых, но соседских отношениях. Я не вмешиваюсь в его жизнь, он – в мою.

В те годы у меня не было того отношения к партии, какое сейчас.  То, что в стране правит одна партия, я считал ненормальным.  Не знаю, откуда и когда это появилось у меня.  Но какой должна быть оппозиция и вообще само слово «оппозиция» было мне мало понятным. Даже чем-то преступным. Рождающим  внутренний  трепет от возможных последствий.   Однажды, еще в Риге,   я додумался: коммунистов около одиннадцати миллионов, остальная страна – не коммунистов   примерно   раз в двадцать   больше. Вот бы им объединиться в партию беспартийных! Подавляющее большинство, вполне могли бы справиться с меньшинством. Тем более, что уже тогда было  ясно:  большинство от этого меньшинства тут  же переметнуться к большинству, стоит только этой власти зашататься.  (Что, кстати, и случилось спустя двадцать лет).  Идея так захватила меня, что я стал всерьез продумывать технологию создания такого объединения.   Для начала  надо было каким-то образом дать знать народу об  идее. А там само покатится. Но как, если все средства информации в руках коммунистов?  Ксероксы,  типографии…  Даже печатные машинки на учете в  реестрах соответствующих организаций. Значит, своей машинкой я не смогу воспользоваться. Как пробраться к чужой, непонятно. Страшно. Под силу только профессиональным подпольщикам. Я таким себя не считал.  Как-то  ранним утром я набрался смелости и  вышел на улицу, на разведку.  Уже было светло, но улицы еще были пустынны.   Редкие автомобили, почти нет прохожих. Озираясь по сторонам, я стал присматриваться к скамейкам в парке рядом с домом.  Почему-то  в качестве носителей крамольной информации я выбрал  скамейки. Хотел прикинуть,   как это будет, когда я начну клеить   к спинкам  мое воззвание. Я сел на одну. Нет: вон кто-то вышел из подъезда. Я перешел на другую скамейку, поглубже в парке.  Опять: кто-то выводил  свою собачку. Медленно прокатила мимо патрульная машина.   В конце концов, я понял: в этой стране невозможно остаться незамеченным! За час, пока народ не повалил на работу, ни одной свободной минуты. Или надо выходить темной ночью, что еще рискованней, или вызов  бросать прямо в лицо власти.   Но это ломало   мои творческие планы. Идею пришлось оставить. А спустя время все перевернулось и  без моего вмешательства.

…Вот такие мысли роились в моей незрелой голове.

– Так что подумай, – произнес Александр Кузьмич, глядя в окно. –  И не тяни. А рекомендацию мы тебе с Багишем дадим.

 

 

26.

Позвонил Виктор. Он на пару дней приехал в город, навестить мать, можно встретиться. Спросил: свободен ли я. Я спросил: «Есть дело?» на что Виктор  ответил: «Туда-сюда».  Мол, и есть и не очень.  Приходи. Но это я так спросил. Ради встречи с ним, конечно, свободен!

Договорились встретиться на площади Ленина, возле «Магазина №1».

Настроение уже предпраздничное.  Лениво развешиваются транспаранты. Город краснеет.  До самого важного исторического юбилея уже чуть больше  недели.    От вчерашних луж улицы     кажутся  неприбранными. Что,  кстати,  тоже добавляет праздничности: как бардак в квартире от начавшейся   генеральной уборки.

Холодно, ветрено, пасмурно.

Я в свитере,   плащ болонья. Головного убора нет, но наметил с получки купить шляпу. Клава мое намерение одобрила: посмотрела на меня, прикинула. «Тебе должно пойти». Сам я не очень был уверен в этом. Но здесь многие мужчины были в шляпах, нередко не снимали даже в помещениях.

Магазин был в  Нижнем квартале, недалеко от горкома.  Я в  нем еще не был, но был наслышан.  Он так и назывался «Первый».  В том, как о нем отзывались,  слышалось признание добротного  качества – и по обслуживанию,  и  оснащается лучше, чем большинство. Чем даже единственный в городе «Универмаг» в новостройках, где жила Тамара, хотя тот больше и новый.

Виктор,  не поздоровавшись,    открыл передо мной дверь.

Вошли

Действительно, небольшой магазин, прилавки буквой Г: один вдоль длинной стены, второй – против двери, короткий.

За   дальним прилавком мелькнула женская голова.   Метнув в нашу сторону взгляд, женщина жестом дала знать, что она не только нас увидела, но и уже исполнила какую-то давнюю договоренность, после чего исчезла   в угловой двери.  Виктор  многозначительно ухмыльнулся.

–    Понял?

–    Пока нет.

–    Сейчас поймешь. Нас здесь любят и уважают. Цени, береги.  Приумножай.

Мы подошли вплотную к прилавку. Из угловой двери вернулась женщина, стоявшая за прилавком.

– Здравствуйте.   –  Она широко улыбалась, но при этом не без тревоги изучала незнакомца – т.е. меня.

– Вы еще не знакомы? – спросил Виктор. – Это наш новый корреспондент. Пришел на мое место.

– Почему ушел? – пропела женщина, придав голосу фальшивое разочарование.

–   Хуже не будет.  Зовут его Наум, он будет приходить к вам в гости.

– Пожалста-пожалста!   Как здоровье, как мама?

– Все отлично.

– Ну, хорошо. Сау-ул! Ну где ты? – крикнула она через плечо в сторону двери за ней.

В дверях   появился тот, кого она звала – Саул, директор магазина.  Фактический его хозяин. Так как в то время хозяев   не было, то, став директором  чего бы-то ни было, ты мог считать себя хозяином. И все вокруг добровольно сдавались тебе как хозяину.

Первые несколько секунд на его лице проигралась примерно такая же партия чувств, что и на женщине, но, вернувшись взглядом на Виктора,  он уже совершенно спокойно произнес:

–   Ай, рад тебя видеть! – Он протянул руку через прилавок, что  было не так просто сделать, так как прилавок был почему-то  неестественно высоким и руку пришлось изгибать дугой, а мужчина был   невысоким и рука была не очень длиной.

Виктор ответил довольно равнодушным рукопожатием и бросил в мою сторону:

–   Вот, новый  корреспондент. Я тебе про него говорил.

Рука вдоль прилавка переместилась в мою сторону.

–   Наум, – сказал я.

Саул имени не произнес, только кивнул в ответ, внимательно всматриваясь в меня.

После чего перенес внимание на Виктора.

–    Что хочешь?

–    Ничего особенного. Как обычно. Ты лучше знаешь, что у тебя есть.

–  Зна-аю, конечно, знаю. И твое любимое есть.   Фаня! – строго сказал он, обращаясь к женщине. Та скрылась за дверью. –  А что твой товарищ хочет?

–   В каком смысле? –   спросил я.

–  Сделай то же самое, – ответил вместо меня Виктор  и слегка похлопал  меня по спине: мол, без тебя разберутся.

–   Понял, – сказал Саул.  В сторону двери, за которой скрылась женщина:

–   Фаня!

Появилась Фаня.

– Два, – сказал Саул.

Женщина кивнула и скрылась за дверью.

САУЛ(Виктору) Послушай, я думал: может, не надо больше? Как считаешь? Ты сделаешь на радио, хватит. Много тоже не хорошо будет. Ты же знаешь, я человек скромный.   Целый день стою за прилавком.    Скоро двадцать  лет стаж будет, э!

– Ну, вот видишь, а говоришь: не надо. Наум хорошо пишет.  Будешь доволен.     Читал его?

– Чита-ал. Немного, но мне нравится.

ВИКТОР(Мне) Саул  должен получить орден «Трудового Красного знамени».

САУЛ. Не-е, какой орден?  Это так просто говорят. Слышал немножко. Один сказал, другой сказал. Ты сказал.

ВИКТОР. Раз я сказал, значит, получишь.

В магазин вошла пара, подошла к прилавку.

–   Извини, дорогой, – сказал Саул, живо переключаясь на покупателей.

Мы вышли на улицу. Закурили. Я сказал:

– Что-то я не понял. Я должен о нем писать?

– Не должен.  Но можешь. И это было бы хорошо. Причем, всем. Саул  хороший мужик, отличный хозяин.  Не зарывается, как некоторые. Народ доволен.  Слышал: двадцать лет за прилавком. Не всякий выдержит.  Почему бы не написать о нем? Ему должны дать орден «Трудового красного знамени», он уже договорился с нужными людьми из горкома. Я сделаю очерк на радио. Будет еще что-нибудь в нашей газете – совсем хорошо. И тебе хорошо.  Будешь здесь отовариваться. Можешь  не реже раз в месяц. Чаще тоже не советую. Иногда я себе позволял  чаще, но это только с большого бодуна.

Пара вышла. Мы вернулись в магазин.

Саул через высокий прилавок почти перекинул два  довольно увесистых  пакета. Виктор взял один, на второй кивнул мне:

– Бери.

САУЛ.  Бери, дорогой, не стесняйся.

Я взял пакет.

САУЛ. Там  совсем немного. Колбаска,   рыбка. Сыр «Виола», ты любишь.

ВИКТОР. Отлично. Пойдет.

САУЛ. На здоровье!

ВИКТОР. Договаривайтесь, когда Наум к тебе подойдет. Пускай прямо  сегодня приходит, чего тянуть. (Мне) Ты как сегодня?

Пока я соображал,   Виктор опередил меня:

– Придет сегодня. Я скажу ему адрес. Во сколько?

САУЛ. Фаня!

Женщина стала в боковой двери.

– К нам гость придет. Сегодня.

– Пожа-алста-пожалста, – пропела женщина. – Когда захочет.

САУЛ. Лучше сразу после  семи. В семь закрываем.  Фаня уйдет раньше.

ВИКТОР. Годится.

САУЛ.(Мне) Придешь, хорошо покушае-ем. Это самое главное. Писать, не писать – это… Хорошо покушать! Чтоб всегда было. (Виктору) Я правильно говорю?

ВИКТОР. (Мне)    Фаня замечательная  хозяйка. Не отведать ее беляшей – значит, не побывать в нашем городе. К нам туристы за чем едут? Побывать на старой крепости и,  если кому-то повезет,  – попасть на Фанины беляши.

ФАНЯ.  Зачем так  шутишь?  Совсем я не такая хорошая хозяйка

ВИКТОР. Ладно скромничать. (Саулу) В общем, договорились. Придет он к тебе, не волнуйся.

–  Тоже приходи!

–  Сегодня не получится. И чтобы не мешать вам… В следующий раз.    Саулчик, привет, что ли?   Но надолго не прощаюсь. До нового года точно загляну.

– Заходи,  дорогой. В любое время заходи.  –  Саул  помахал рукой из-за прилавка. При этом все время бросал взгляды  в мою сторону, как будто боялся  выпустить из поля зрения.  – Заходите, не стесняйтесь, – это уже относилось персонально ко мне и опять  «на вы».

Мы вышли на улицу. Медленно падал мокрый снег.

– Что-то рановато для наших мест, – сказал Виктор, задирая голову к небу. –  Погодка –  как хочет, так и ведет себя. Самый раз кому-то показать, кто венец природы.    Ну-ка, глянем, что нам сообразил Саул.

Виктор  окунулся почти с головой в пакет.

– Нормально. Нормально. И это – нормально.  Моя первая любовь была очень похожа на девушку с этикетки сыра «Виола». Вот! – Показывает. –  Молодец Саул.

Я спросил:

– Виктор, ты  член партии?

Он  аж отпрянул от меня.

– Чего это ты?

–  Должность ведь наша номенклатурная.

– Да ну их всех!   Член… не член.  Ты на это не обращай внимание.  Ну, член. И что?  Давай, пиши куда-нибудь адрес.  Или так запомнишь?

 

27.

Квартира Саула.

В кирпичном доме, трехкомнатная, вся в коврах, которые встречают гостя сразу от входной двери  – стелятся по полу, заползают на стены, заполняя пространства всех комнат.  Ковров так много, как   будто  они   здесь  размножаются  уже без участия в этом процессе хозяев.

Мебель в столовой, сколько я уже в этом понимал, румынская или откуда-то оттуда. Помню, даже в Риге достать такую считалось удачей избранных.  «Горка» вся заставлена хрустальной посудой, вряд ли когда-либо  бывшей в употреблении. То, что выставила на стол хозяйка, тоже было милым: какие-то тарелки в голубой цветочек, серебряные приборы – вилки слева, ножи справа.  Сервировка   удивляла: такой изыск  со  стороны  хозяев  до встречи с их столовой посудой как-то не предполагался.

В этой же комнате на стене против балкона  – галерея почетных грамот. От горпромторга, от ЦК профсоюзов, от горкома… Несколько вымпелов за победы   в разных соревнованиях.

С балкона в  комнату вошел Саул, неся перед собой мангал с несколькими шампурами с шашлыком.  Поставил на стол.    От еще не погасших углей тянулся дымок.

–  ЗдОрово, – произнес я, отрываясь от галереи трудовой славы хозяина.    В купе с появившимся  шашлыками  моя оценка прозвучала  от души. –   Но я думал, мы вначале поработаем.

–  Вначале надо хорошо  покушать,  – сказал Саул, приглашая меня к столу.   –   Хорошей работы не будет, если не будешь сыт. Какая эта работа на голодный желудок?  Немножко покуша-и-им, потом немножко поработаем. Потом опять немножко покушаИм. Фаня!

Вошла жена с  подносом, заставленным разносолами. От одного вида которых у меня и в сытый день наполняется рот слюнями. А тут как раз так получилось, что  из-за разной беготни  пару дней  перехватывал только на бегу – бутерброды, чай.

– Иду, иду. Ты же сам сказал, пока не позовешь, не мешать вам. У меня давно все готово.  Ой, Саул, ты уже принес шашлык? Я была уверена, что вы пока   закусочку.(Мне) Вы острое, наверно, не едите?

–  Нет, как раз наоборот.

Саул:

– Почему он не ест? Мужчина должен есть острое. – Саул   подмигнул мне, но как-то не очень задорно.  Фаня продолжала хлопотать, как будто отключившись от   общения мужчин, но на реплику Саула улыбнулась – как и  положено реагировать женщине в этих местах.

Саул разлил по рюмкам.

– Мне говорили, что ты умеешь хорошо сказать.  Но у нас принято, что вначале говорит старший. Я  старше, хотя уважаю тебя, но я скажу: чтобы в нашем доме, в твоем доме-е  всегда был  такой же полный стол, какой сейчас у нас. Еще полнее! И чтобы всегда были такие гости, какой сегодня у нас.   За твое здоровье!

– Взаимно!

Пить я не стал – только слегка пригубил, но на еду набросился с удовольствием. Все равно пока здесь не исполнить обязательный, по их жизни,  порядок   действий,   работы нет будет. Я уже к этому стал относится спокойно.

–  Э, почему не выпил? – Саул  указал вилкой на мою   рюмку.

– Чтобы голова была свежей, – пояснил я.

– Так не хорошо, Наум. – произнес Саул и  отложил вилку.  –  Хозяин пьет, гость не пьет. Это не годится. Голова-малова…  От чего ей не быть свежей?

– Я, вроде, на работе. А на работе стараюсь, по возможности, воздерживаться. Не всегда, правда, удается.

–  Сейчас ты мой гость. Если гость себя так ведет, значит, чем-то он недоволен. Ты скажи, я сделаю так, что тебе понравится. Иначе получится, что ты обиделся на хозяина, хозяин обидится на тебя.

Я понял, что от этой вязкой демагогии не отделаться. Махнул  залпом.

–  Это другое дело, – одобрил хозяин. – И кушай. Много кушай.

– Обожаю соленый перец, – неосторожно похвалил я.

– Не нравится?

– Нет, нравится. Как раз нравится. Все соленое я люблю. В Риге мои друзья уже знают это и всегда стараются, чтобы к моему приходу на столе что-нибудь было из соленного. Грибочки,  например. Маслята. Или соленные помидорчики.

–  Фаня!

В дверях стала Фаня.

– Ты почему не поставила грибы? Человек любит  грибы.   (Мне) Маслят нет – лисички.

Я замахал руками.

– Саул, я сказал не для этого. Кончай гонять женщину, дай отдохнуть ей.

– Она принесет, – отрубил Саул. Поднял рюмку. – А теперь выпьем  за твои успехи в работе. У мужчины должны быть успехи на работе. Когда на работе плохо,  и дома все плохо. Когда на работе хорошо,…

– …и  дома хорошо, –  подхватил я, чтобы показать хозяину полное единодушие с ним.  По идее, это  должно было избавить меня от очередных сентенций,   таких же содержательных.

Помолчали, закусили.

– Я всегда старался работать хорошо, – продолжил Саул. –  Чтобы люди были довольны. А как иначе? Всегда надо стараться все делать так, чтобы люди были довольны.

Эта фраза мне показалась не лишенной резона,  я достал записную книжку, стал писать.

– Что ты там пишешь?

– То, что вы сказали.

– Слушай, у тебя такой почерк:  совсем не понятно, что ты написал.

–  Я написал, что  все надо делать так, чтобы люди были довольны.

–  Не правильно?

–  Почему? Правильно. Я тоже так считаю.

Саул посмотрел на меня с подозрением.

–    Меня в городе все знают. У любого можешь спросить: «Кто такой Саул? Какой он человек?». Тебе скажут.  Люди могут говорить всякое. Одному человек нравится, другому не нравится.  Кто-то тебе обо мне тоже скажет: «Саул – не хороший человек». Пусть говорит. Я на него не обижусь.

«Как же», – подумал я.

– Я все равно буду все делать так, чтобы людям было хорошо. Не правильно?

– Правильно.

– Про что ты хочешь написать?

– Пока не знаю. Буду думать. Соберу материал,  то  сё…   Потом должно     что-то   зафурычить.

– Что такое зафурычить?

–  Зафурычить – это зафурычить.   Вот здесь. – Я поиграл пальцами вокруг головы. – Найти какое-то решение, ход.

– Зафурычить, не зафурычить… –  материал уже есть,    много материала. Я тебе сейчас покажу. – Саул постучал кулаком по стене, смежной с кухней. –    Фаня!  (Показал на стену с вымпелами) Там не все.   Фаня сейчас принесет.     – Гаркнул с  явным раздражением, что его не слышат:

– Фаня!

Я отметил мысленно, что за все время, что мы знакомы, на лице этого человека ни разу не появлялась улыбка. Даже не мелькала.

В проеме дверей появилась  Фаня.

Саул что-то затараторил ей на  своем языке, та смиренно ответила.

– Принеси мои грамоты из спальни. (Мне) Вот это заметка о нашем магазине, давно была. Приезжала девочка из Москвы, практикантка. (Разворачивает газетную полосу) Это Виктор  написал.  Три года назад. Мне нравится. «Виртуоз за прилавком»  называется. Красиво. Он  тоже был у меня, все смотрел. В горпромторге был, про меня спрашивал.   На работе был, с нашими грузчиками разговаривал. Я ему сам сказал: «Говори, с кем хочешь. Что люди скажут, то и есть. Люди не обманывают, не ошибаются». Согласен?

– Ну, как сказать.

– Не-ет, тут ты неправ. Люди не ошибаются.  Виктор  мне потом статью приносил. Я ему сказал: «Это не надо, зачем про  это писать? Люди подумают: Саул нескромный человек». Он сказал: «Если есть, почему надо скрывать? Это же не преступление какое-нибудь». Не правильно?

– В общем, да.

– Или нет?

– Согласен.

– Я тебе дам почитать.   Почита-аешь, посмотри-ишь, переделаешь по-своему.   Александр Кузьмич тоже мне говорил, что ты  хороший журналист. Я ему верю.  Но все равно, ты  принеси, да?  Покажешь, что ты написал.

– Саул… –   Я решительно оторвался от шашлыка.   Во мне все больше крепло ощущение, что меня куда-то затягивает, откуда  желательно как можно быстрее себя вытолкнуть. – Во-первых, я никому не ношу материал. У меня есть ответственный секретарь, редактор… Если что, они знают, что мне сказать. Я сам тоже кое-что в этом понимаю.   Не знаю, что вам показывал Виктор, это его личное дело. У нас народу мало, норма большая, если  всем носить – замучаешься носить.  Появится в газете  –   прочитаете.   Во-вторых, если я хороший журналист, значит, я не пользуюсь чужими находками.   Логично?

Вошла Фаня с   плоской картонной коробкой.

– Не надо логично, да?  – Саул открыл коробку – ворох грамот,   фотографий, вырезок  из газет. –  Вот, смотри. Это мне еще в школе вручили, второй класс – похвальная грамота. До войны. Я первые два года отличником был. Круглый отличник, почти одни пятерки.   Это мой дневник, видишь: пятерка… пятерка.  Потом меньше пятерок: больше хотелось гулять, девочки. (Фане) Ты не слушай,  это наш мужской разговор. – Что-то сказал ей по-своему, Фаня вышла. – Это мы шутим так, она не обижается.   Это грамота  победителю соцсоревнования за второй квартал,  совсем недавно.  Это два вымпела, такие, как на стене, но за другой год.

Среди кучки    значков  и знаков отличий я увидел медаль «Двадцать лет Победы».

Говорю:

– Мне тоже такая положена. Как раз служил в это время. Я, правда, не успел получить, демобилизовался. Но мне обещали, что пришлют. Вот до сих пор жду, что-то не шлют. Но надеюсь, когда-нибудь награда найдет героя.

Я думал, мое остроумие высечет, наконец,  из моего собеседника  улыбку. Нет, не вышло: смотрел на меня с тем же пытливым  выражением лица, как при прощании в магазине.

Я прикинул: сколько ему могло быть во время войны?   Сейчас ему лет сорок пять- сорок семь, самый призывной возраст в начале войны. Какая-то зацепка для очерка: боевая юность… теперь «самая мирная профессия»… Правда, если фронтовик, должен был обязательно сам заговорить об этом. Для фронтовиков обычное дело. Но этот, похоже,      ускользает от темы.   Военных фотографий я тоже что-то не вижу.

–  А вы, видимо, были на фронте, –     начал я   подталкивать своего собеседника к будущему образу.

– Совсем немножко. Почти что не был.   Про это можешь не писать.    Вот про что напиши:  значок «Отличник торговли». Считается, как орден.  В прошлом году мне давали. Специально ездил в областной центр, мне сам министр  вручал.  Это все  не я собираю, не подумай ничего такого. Фаня собирает.   Я говорю: «Зачем собираешь?» Не в этом дело.  Главное – какой человек.   «Нет, говорит, пусть будет. Внуки появятся  – будем показывать им». Тоже правильно. Нет?

–  Наверно.

–  Или я неправильно рассуждаю? Молодые смеются над нами – пусть смеются. Мы все равно должны показывать им пример, они будут смеяться, и учиться у нас. Потом  придумают что-то свое. Потом и у них буду дети, которые будут смеяться уже над ними. Так ведется. Нет?

– Да.

Выпили за детей, потом за родителей. Я  предложил за хозяйку, – она в этот момент была  на кухне. Уже     хорошо  поднабравшись,  я  крикнул:

– Фаня, присоединяйтесь к мужикам!

На что Саул сказал:

– Она не пьет, пусть там будет.

Потом был десерт, а на хозяйкино предложение чая, я спросил, есть ли кофе и    вызвался сам сварить. «Пожа-алста, пожалста», – запричитала хозяйка.

Пока я стоял возле плиты, хозяйка хлопотала  за моей спиной, а я время от времени  посвящал ее в очередной этап  варки кофе. Один раз  заглянул Саул. Увидев нас, колдующих возле плиты, ничего не сказал, ушел.

«Черт бы его драл, –  думал я. –   Противный тип, что о нем писать? Перечислять  вымпелы? С войной мужик тоже что-то темнит»

К кофе был выставлен на стол коньяк в пузатой бутылке. Какой-то не местный, вообще не советский, с иностранной этикеткой. По-английски, но я не стал уточнять, чтобы не показывать хозяину, что пью такой впервые.

Пошел  коньяк. Саул стал красным. Не    пьянел, но мне  показалось, что он наполнялся злостью. При мне  он ее сдерживал и не давал воли, но мысленно я уже сочувствовал его жене.

На десерт она  присоединилась к нам. Присела  на краешек стула, пару раз пригубила  кофе, оттопырив мизинец, похвалила мастера, то есть меня, но сидела так, как будто в любую секунду была готова упорхнуть в открытую дверь  балкона.

Ушел я около одиннадцати.  Голова была тяжелая, много выпили, аж ломило в затылке – наверно, давление, в те годы я не зацикливался на таких вещах,  не проверял, –  но шел ровно, не качался, все соображал.

«Да ну вас на фиг! – подумал я. – Не буду я про него писать. Тоже мне, герой. Не буду. Всё! В жопу»

Навстречу шла какая-то женщина, русская. Полная, в легкой курточке.   Она еще издали стала мне улыбаться: видимо, ее позабавил мой вид или походка. Я остановился перед ней, преградил дорогу. Она не стала меня обходить, ждала, что скажу. Странное поведение для этих мест. Может,  узнала. Такое уже вполне могло быть. Я  протянул к ней руки:

– Потанцуем? –  Начал  напевать популярную в те годы песенку: «Кам ту ми, май сетимэнтэл бэ-эйби-и….».

– Старая я для танцев, – улыбнулась женщина, но   взялась двумя пальчиками, как в кадрили, за мой палец, довольно легко  для своей комплекции сделала полный оборот под моей рукой, оторвалась от меня,  но не ушла сразу, а прихлопнула обе мои руки к моим же бедрам и сказала:

– В следующий раз.

 

28.

На следующий день, часа в три так оказалось, что в помещении редакции   кроме меня и Нины Семеновны, никого не было. Нина Семеновна старательно, как и положено настоящей учительнице, склонив    голову набок, трудилась над своими строчками. Писала она правильно, но неинтересно. Без блеска.  Иногда   подзывала меня к своему столу, чтобы я что-то подсказал ей – какой-нибудь оборот или выбрать заголовок из нескольких вариантов. Когда я  склонялся над ней, ее лицо стремительно заливалось краской смущения, чему она была очень недовольна,  сводила к переносице брови,   и слегка отклонялась вправо, давая понять, чтобы я ни на что такое не рассчитывал. Зато когда   я  возвращался на свое место,   она   одаривала меня улыбкой, в  которой были не только благодарность за помощь, но и извинение за свое дурацкое поведение.

«…Тонкая шея, осанка и неприступность балерины,    простенькое одеяние –  бросающаяся  в глаза аккуратность  только подчеркивает невысокую стоимость,  – ходячий сосуд, в котором наглухо закупорены    естественные  порывы» – такую запись я обнаружил в одной из своих записных книжек среди  производственных показателей неустановленного производства.  Это я уже начал свои литературные пробы.  О ком – там не помечено, но   похоже  на  Нину Семеновну.

Вдруг мысль:  пригласить  ее к себе  в глинобитную пристройку.

Я закурил, подошел к окну за ее столом, якобы чтобы открыть форточку, резко развернулся и произнес:

–   Время около трех.  Пошли ко мне?

Почему я сказал про время, понятия не имею. Наверно, с прицелом, что можно будет еще вернуться в редакцию и наш уход останется незамеченным.

– Что? – переспросила Нина Семеновна  и тут же ее лицо залила краска: дошло, что ей предложили.  Я ждал, что сейчас ее брови как обычно   сойдутся   к переносице, она отклониться вправо и скажет что-то  обязательно правильное, что мужчину не должно будет задеть, но и девичья честь будет соблюдена.

Предложение повторять я не стал. Нина Семеновна  медленно  вернула листы рукописи к началу, аккуратно сравняла стопочку, положила ее на середину стола, прихлопнула двумя ладонями и, не оборачиваясь ко мне, произнесла:

– Пошли.

Интересно, сколько раз в литературе подобная готовность женщины сопровождалась    фразой     «сердце бешено заколотилось»? Миллилны? Тем не менее, «сердце бешено заколотилось», «готово было выпрыгнуть», «готово было разорваться»… нет,  последнее неправда: разрываться мое сердце не собиралось, но в затылке запульсировало так, что я даже невольно потянулся к нему рукой помассировать.

Мы вышли на улицу. Подумалось с  тоской: зачем я это делаю? Но мы уже шли к моему дому.

Татка, как обычно,  встретил  меня лаем. Первое время  я  как-то старался обходить его  стороной – еще цапнет с дуру, но потом понял, что он  сам  боится меня, и с каждым моим шагом в испуге отпрядывает в сторону. Но Нина Семеновна не знала этого,  спряталась за мою спину. Я вспомнил прием, каким усмиряет псину хозяйка. Рявкнул глухо: «Свои!», после чего Татка заткнулся, завилял  хвостом  и поплелся  к себе в будку.  Так что получилось,  на пути к брачному ложу своим  поступком мужчина успел-таки   заслужить  благодарность женщины.

В   моей пристройке  было тепло: на ночь я включил    обогреватель, уходя, забыл про него. Мог и спалить все к чертовой матери, подумал я.  Интересно, в какую сумму мне это обойдется? Хозяйка наверняка засекла по счетчику.

Я спросил:

– Хочешь выпить? – Это была явная оттяжка.

– Нет.

Если предлагать что-нибудь еще – кофе или выпивку, и не дай бог, она примет,  наверняка между нами уже ничего не будет. Я развернул ее к себе лицом, она положила руки на мои плечи и произнесла:

– Я сама разденусь.

«Стесняется своего белья» – подумал я.  Я заметил:  нижняя рубашка серо-голубого цвета, как будто сто раз уже стирана, но, скорее всего, просто вот так отвратительно   красились тогда на советских   фабриках женские рубашки. Сейчас я знаю, что из всех цветов такой больше остальных противопоказан занятиям сексом.  Трусы… Брр! Даже  вспоминать не хочется!  Типичное белье женщины эпохи развитого социализма. Хотя и с этим набором   умудрялись прихорашиваться.

Потом мы легли.

Желания  и до этого момента не было, а тут совсем пропало.  Пока женщина      маячила напротив, как раздражающий фактор, плюс такое долгое воздержание… плюс все остальное, о чем я уже рассказывал,  я себе что-то навоображал, а когда это стало реальностью…

Я  все-таки  начал положенную в  таких случаях возню, пытаясь   отогнать мысль,   которая преследовала меня еще с улицы: зачем?  Старался сосредоточиться на том, ради чего уложил эту женщину в свою постель.

В комнате было сумеречно, но краем глаза я видел, как она смущенно следит за моими  манипуляциями, хотя и лежала с закрытыми глазами. Ждет.

Бедная женщина, мне даже  сейчас стало жалко ее!

У меня все  никак не получалось, и был  момент, когда я хотел  сдаться: встать, закурить, честно   сказать, что к ней у меня нет никакого влечения. Еще меня  расхолодила ее покорность.   Я плотнее натянул на себя одеяло, она,  не открывая глаз, улыбнулась   и тоже подтянула одеяло повыше, чуть скользнув вниз, вдоль моего тела.  Видимо, это отвлекло меня,  и я почувствовал, что могу приступить  к главному, и уже постарался не упустить   этой возможности.

Как и следовало ожидать,  все произошло отвратительно быстро.  Немного поболтались  на  высоких пружинах  и  вся  любовь.

Я  глубокомысленно закурил и что-то собрался промямлить в свое оправдание: лучше об этом сказать самому, чтобы женщину не оставлять наедине с этими же мыслями.  Такое самобичевание на упреждение  может, наоборот,  вызвать ее горячие возражения: мол, все в порядке, все было замечательно.   Ты-то сам понимаешь, что это не так, но не хочется отказывать   себе в этом маленьком утешении.   Но тут она к моему удивлению потянулась к моей сигарете – поделиться.  Я ни разу не видел, чтобы она курила в редакции.

– Иногда, – тихо произнесла Нина Семеновна  с улыбкой в голосе, как будто услышав  мой вопрос. Шея и грудь в красных пятнах.  – Когда хорошее настроение.

– У тебя хорошее настроение?

На это она не ответила, повернулась ко мне, несколько секунд молча изучала мое лицо, и сказала:

– Пора  возвращаться.  Мне еще надо отдать на машинку материал в субботний номер.

Я подумал: ясно, что я ничем эту женщину не порадовал, но,  скорее всего она из тех, которые не держат за это зла на мужчину.  На них обратили внимание, этого достаточно, чтобы причислить себя к категории желаемых.

Нина Семеновна встала.   Я,  вроде бы, пришел в норму, но   удерживать ее не стал.

Проводил   до калитки. Заметил какое-то шевеление  за занавеской веранды.

Когда возвращался к себе, увидел в витраже веранды хозяйку: раздвинув занавески, она смотрела на меня.

Минут через тридцать я тоже вернулся в редакцию.

Во мне боролось два противоречивых желания. Первое: как можно скорей повторить нашу встречу и дождаться, когда я буду в форме и все проведу на высоте; не надо было тащить к себе женщину в такое время – для мужской активности не самое удачное. Второе:  раз она так снисходительна была ко мне в этот провальный  для меня раз, больше никогда с ней не встречаться. Ну, мало ли, бывает. Она женщина взрослая, должна знать. Со временем станет относиться ко мне не как женщина, с которой у меня  не сложились отношения, а как старшая подруга.  А небольшая интимная  тайна нас обоих  будет держать    в узде добрых отношений.

 

29.

 

Утром Клава говорит:

– Что-то приходил твой хозяин, Антон Иванович, кочегар. «Ошибся, – говорит, в  нем». В тебе то есть. О как! И что  за  ошибку там можно было совершить,  интересно бы узнать?

– Ошибку?!  Черт, я же забыл купить ему водку!   Сейчас исправим ошибку.

– Давай, давай, исправляй. А то он вошел суровый такой, как винтовка образца тысяча восемьсот  двенадцатого  года. Прямо страшно сделалось.

–   А ты откуда знаешь про такую винтовку?

–   Наумчи-ик, мне сколько лет? Обучалась. Когда началась война, я уже вовсю могла воевать.

–  С Наполеоном? У советской армии была винтовка образца тысяча восемьсот девяносто второго года.

– Ну, маленько спутала. Какая разница? И та и та убивает.

Я сбегал в магазин, купил пол-литра «Московской». Чуть поколебавшись, купил триста грамм колбасы, плавленый сырок,  хлеб.

Котельная,  где подрабатывал хозяин, была в доме напротив редакции.

Я зашел со двора. Долго искал вход, пока не обнаружил  скорее проем в стене, чем дверь – надо было низко нагибаться и еще ступени высокие. Так в три погибели вошел в котельную.

Было темно, но по гулу было понятно, что в котельной кто-то есть.

На ощупь двинулся вдоль  стены, дошел до металлической  двери,  толкнул и оказался в довольно просторном помещении  непосредственно котельной. Работали два котла. Напротив них   за столом сидел   хозяин, Антон Иванович,  читал газету, развернув ее так, чтобы она дополнительно освещалась огнем от жерла котла.

Увидев меня,   Антон Иванович нахмурился, но авоську  с бутылкой и пакетами с едой отметил.  Я это все выставил на стол. Решил сразу атаковать.

– Антон Иванович, я все понял, миль пардон:  забыл.   Забегался.   Бывает.  Стаканчики есть?

Хозяин сделался еще более хмурым, но  теперь  явно пережимая:  было видно, что в предвкушении неожиданного застолья  внутри у человека уже все подобрело.

– Я не об этом, – сказал хозяин, но два стакана из  тумбочки достал.

–  Сейчас во всем разберемся.

Пить не хотелось, и работа ждала, но    чтобы окончательно скрепить наши добрые отношения, я  налил хозяину  полный стакан, себе – чуть плеснул.  Кочегара это должно было устроить: и компанию ему составили, и досталось большая часть. Выпили. Разбираясь с закуской, я, как положено,    подбавил   комплимент    в адрес «Московской»,  чтобы совсем согнать с его лица хмурое выражение.

–  Я-то думаю: что он ходит такой смурной, – сказал я, фальшиво радуясь непонятно чему.

– Я не смурной, – попытался было возразить хозяин, не поняв  моих мирных намерений. Но я продолжал заглушать его:

– В том смысле, что чувствую: что-то не так. Что-то не то сделал. А когда Клава сказала, вспомнил…

–  Я не об этом… – Не сдавался кочегар. –  Хозяйка просила передать, чтобы ты искал себе жилье.

–   Чего это вдруг?

–   Не знаю, чего.  Она просила передать, я передаю.

–   Мы же договаривались, что…

–   Не знаю, о чем вы договаривались. Я  передал то, что меня просили.

–  Деньги? Еще не срок. Но я могу… Пожалуйста. Хоть сейчас…- Тут, правда, я вспомнил, что хозяйка меня предупреждала, чтобы я не давал денег кочегару – пропьет.

–   Дело не в этом… А в  том, что ты  ее обижаешь.

–    Кого?

–   Хозяйку.

–   В каком смысле? – опешил я.

– Во всех  смыслах. И в главном. Почему ты ее обижаешь? Нет, так у нас с тобой  дело не пойдет.  Нет, нет, нет, – замахал  головой Антон Иванович, не забывая при этом повторить в свой стакан.

– Можно яснее?

– Все уже яснее ясного. Вечером придешь – тебе хозяйка все растолкует. А съехать тебе придется.  Твое здоровье!

Я вернулся в редакцию.

– Ну, чего они от тебя хотят?- спросила Клава, не расставаясь с машинкой.

– Черт их знает. Требуют съехать.

–  Чем-то ты, наверно, им насолил.

– Чем?! Даже если бы хотел, не успел.

– Кого-то водил к себе?

–  Было, да.

-Я даже догадываюсь, кого. Мне-то  без разницы, кого  и куда ты приводишь. Пока приводится,  приводи. Потом само отойдет.  А им ты этим и не угодил.    Я все поняла. – Клава неожиданно рассмеялась. – А ты еще не понял? Не думала, что такой наивный. Она хочет, чтобы ты ее того… Понял?

– Нет.

-Того. Вот этого.- Клава на миг оторвалась от машинки, чтобы сделать  характерный жест – ладошкой по створу сжатого кулачка.

–  Вот этого? Я?!

– Значит, ты.

–   Хозяин сказал, что я ее чем-то обидел.

–  Этим и обидел: она хочет, чтобы ты ее того, а ты этого не понял. Еще и  привел к себе кого-то.   – Клава снова рассмеялась. – Ну, баба!

– Клава, подожди. А хозяин тогда что?

– Хозяин вступился за свою бабу. Что ты не захотел ее.

– Его жену?!

– Какая разница? Может, у них свои… какие-то там… особенности.

– Ни хрена себе!

– Он еще удивляется. А чему удивляться?   Мужик у нее уже давно никуда не годится, она сама мне все уши про это прожужжала. Ему уже сколько? Около восьмидесяти. Там уже у него все давно выгорело. А хозяйке чуть за пятьдесят.  Еще все бурлит.  А тут – под боком поселился молодой кобелек. У нее свои виды на него. А он – каких-то баб   к себе тащит, как паучок. На нее  нуль внимания фунт презрения.

–   На эту старуху?!

–   Для тебя она старуха, а для   себя – еще вполне ничего. По мне так тоже – вовсе не старуха. Вот я для тебя старуха?

–   Ты вне обсуждения.

–  Теперь буду думать: это хорошо или плохо, – сказала Клава, вставляя очередной лист в машинку.

 

Вечером я  вышел во двор помыться, но не обнаружил рукомойника.   Стойка была,   рукомойника и таза не было. Под своим рукомойником   хозяйка   стирала в тазу белье.   По-моему, демонстративно.

Война началась.

Я уже собрался укладываться в постель, вошла хозяйка.

–   Наум, – начала  хозяйка, обшаривая комнату взглядом: стол, стул, фарфоровая фиолетовая рыба на столе.– Мы вынуждены с вами расстаться.

Я присел на кровати.

–   Вы знаете, что мы не миллионеры, все, что есть в доме, нажито честным трудом.

–  Я знаю.

–  А вы водите в дом посторонних.

–  Это коллега.

– Я знаю, какая это коллега.  Для нас она посторонний. Поэтому… –  Хозяйка взяла в руки  рыбу, прижала к груди. – Вам надо съехать.

–    Хорошо, первого числа.

–    Нет, Наум. Вы должны съехать сегодня же.

–   Что за спешка, черт возьми!     Мне надо еще найти, куда съезжать.

–   Меня это не интересует. Вы должны съехать немедленно. Я договорилась с другим человеком.

Хозяйка вышла, прихватив с собой рыбу.

Ночью за стенкой послышались какие-то крики. Я прижал ухо к оленю.

Голос хозяйки:

–  Я сейчас вызову милицию. Я попрошу соседку, она вызовет милицию, – говорила она своему мужу, но почему-то неестественно громко, как будто он находился во дворе. – А соседка будет свидетельницей. А-а-а! – вдруг заголосила хозяйка.

Я решил, что подвыпивший кочегар неожиданно опомнившись, какую он оказывает своей жене услугу, принял  мою сторону  и врезал ей.  У меня появился шанс сохранить статус кво постояльца,   защитив несчастную женщину.

Я выскочил  на улицу, обогнул веранду – дверь в дом была открыта. За забором, обвитым виноградником мелькнула   физиономия соседки.

На пороге дома   появилась хозяйка.

–  Помогите!  – закричала хозяйка. –  Уйди! Уйди! –  это уже мне. – Вызовите милицию!

Соседка тут же легализовалась из-за кустарника, кивнула и с готовностью юркнула к себе в дом – у нее был телефон.

Я понял, что вся эта сцена была заранее оговорена между хозяйкой и соседкой, и пошел к себе, ждать развития.

На душе было погано.  Что за хреновня со мной происходит? Может, действительно делаю что-то не так?

Я закурил. Хотел выпить водки, но решил воздержаться до прихода милиции: еще не хватало, чтобы от меня несло водкой.

– Можно? – В комнату вошел    старшина милиции. В шинели, от которой    веяло свежестью. Тучный, уже в возрасте. Достал из планшета  чистый лист бумаги, ручку. Положил на стол.  Снял фуражку, вытер платком лоб. Определенно не знал, с чего начать разговор.

– Ну, что у вас  тут произошло? Что не поделили? – Он   взялся за ручку, подержал ее над  чистым листом, положил.

–    Не знаю, – сказал я. – Как будто с цепи сорвалась.

–  Ты откуда приехал? – спросил милиционер неожиданно отказываясь от официального тона.

–   Из Риги.

–   Из Риги? Я там служил.

–   В Риге?

–   Не совсем. В Це.. Це…

–    В Цесисе?

–   В Цесисе. Под Цесисом. Все время забываю. Там все названия какие-то… Не наши, в общем.

Я мысленно отметил, что меня, видимо, гость причислял к «нашим». Значит, разговор поворачивается в нужную для меня сторону.

Он опять взялся за ручку.

– Ты к их дверям подходил?

– Подходил.

– Зачем?

–  Услышал ор. Она визжит. Мало ли…

– И сидел бы себе в своей берлоге. Чего тебя туда понесло? На веранду подымался?

– Подымался.

– Вот ты черт! А на веранду зачем?

–  Вдруг он ее убивает.

-«Вдруг…» Чего там может быть вдруг? – Он  наклонил  свою огромную голову почти к груди, соображая, что  дальше.   –  Ты что, не понял, что она чекнутая?    Это… как его… возрастное у женщины…

– Климакс?

– Климакс! Точно климакс.  Говорит, что ты приставал к ней.

– В каком смысле?

–  Я не уточнял. Наверно, в этом.

– В этом? Я? К ней? К этой бабульке?

– Да я вот тоже думаю… А, может, и надо было, а?

–  Шутите?

– А чего… Хлопнул бы пару раз по заднице   и   все бы уладилось. Я тебе точно говорю.   Так, вызов  надо оформлять. Хотя глупость какая-то.

– Ну и нечего.

– Нет, надо. Положено.  Вызов-то был. И соседка  подтвердит. Ты… вот что… – Он развернул лист с ручкой в мою сторону. – Напиши коротенько объяснительную. Мол, спал, услышал крики… вышел посмотреть.   Я пока пойду к ней.

Он грузно встал, вышел.

Я  написал: спал, услышал крики за стенкой, пошел узнать, в чем дело. Там на меня неожиданно набросилась хозяйка и закричала, что если сейчас же не уберусь из квартиры, она вызовет милицию. Я пошел к себе ждать милицию.

Место про то, как стал ждать милицию, показалось мне   удачным ходом,   снимающим с меня все возможные обвинения.

Вернулся старшина.

– Написал?

Я показал ему  объяснительную.

– Ну,  у тебя и почерк. Ничего не разобрать.  – Тем не менее, листок он задвинул в  планшет, потоптался у двери. – Я тебе дело подсказал, – сказал старшина. – А лучше сваливай побыстрее отсюда,  спокойной жизни у тебя здесь не будет.

– Выпьете?

– С удовольствием, – неожиданно легко согласился старшина и вернулся к столу.

– С закуской сложновато, – сказал я. – Есть печенье.

Печенье у меня есть всегда – на случай, если надо срочно заморить червяка, а нечем и не на что купить.

Старшина махнул рукой – можно печенье или вообще без ничего.

Я налил старшине в стакан, себе –  в кружку.

Пока наливал, старшина осматривал мое жилище.

– Это печь? –  он кивнул на обогреватель.

– Печь.

– Хозяйка говорит, что ты ее разорил на этой печи. Не платишь, что ли?

– Вроде, еще рано.

Он перевел взгляд на    стопку листов на краю стола.

–  Про что пишешь?

–  Про всякое.

– Что  значит, про всякое? Про промышленность? Про еще чего-то? Я знаю, что каждый журналист пишет про что-то свое. Про милицию есть. К нам этот часто заходил… До тебя работал. Молодой.

–  Виктор.

–  Виктор, да.  Всегда с коньячком, закусочкой. Хороший парень  был. Местный. Уехал куда?

– Да.

– Ладно. – Старшина поднял стакан. – Ты не собираешься?.

– Вроде нет. Наоборот – вживаюсь.

– Ну, вживайся.   Давай! – Он махнул стакан залпом, по-моему, одним глотком. Медленно, как в рапиде, несколько раз покачал из стороны в сторону головой, шумно   выдохнул и сразу же взялся за фуражку.

– Печенье, – напомнил я.

Старшина так же молча покачал головой, как будто мысленно провожал выпитое  внутрь организма, встал, помахал мне приветственно рукой и направился к выходу.

 

30.

На сей раз в редакции ночевать не пришлось, квартира нашлась сразу.

Получилось так.

Когда меня выперли, я  рано утром еще до уборщицы  проскочил в редакцию  со своим кофром, –   перекантоваться здесь, пока что-нибудь  не найду.

А  в середине дня Гот заглянул в окно редакции,  выманил  меня на улицу и сунул  мне  солидный пакет, в котором был  завернут  кусок    мяса.  Судя по его смущенной улыбке, я понял, что  он возвращал долг за своих родственников, слопавших мою колбасу.

Я сказал: не возьму, хотя бы  потому, что  мне теперь негде готовить.  Опуская подробности, объяснил   почему.  Вдруг  Гот  откинул  голову далеко назад и неожиданно фамильярно похлопал меня по спине.

–   О-лё!   Я знаю, где будешь жить.  Хорошее место.

Я спросил: опять к каким-нибудь чекнутым?

– Есть немного, – весело сказал Гот. –   Квартира моей учителки по истории.  (Так и сказал: «учителки»). У нее что-то с башкой, мозги ей порезали.

–  То есть?!

– Операцию сделали. Плохо соображает. Теперь  едет долечиваться к своей сеструхе куда-то  в Сибирь. Хочет кому-то сдать свою квартиру.  Я вчера у нее был,    еду носил из школьной столовки. Здесь, недалеко. Хорошая квартира,  в начале верхнего квартала. Рядом с базаром.

–   Прямо-таки  квартира?

–   Комната и веранда. Вход отдельный. У нас это считается квартира.  На веранде стол,   электроплитка с двумя хреновинами…  куда кастрюли ставить.

– Конфорки.

– Ты понял. Сам можешь готовить. Даже есть умывальник. Как князь будешь.   Можем прямо сейчас посмотреть. Она все время дома.

–  С мясом пойдем?

–  Отдадим мясо ей, да? Обрадуется.

Улица, где находилась квартира, получалась  границей  Среднего и Верхнего кварталов. В нее упирались все лучевые улицы, которые тянулись аж от вокзала.  А от этой уже отходили довольно беспорядочно небольшие улочки Верхнего квартала. Дома там   в основном были  частные  – недавней постройки или совсем старые. Таких современных домов, в каком жили Гот, там вообще не было.

Верхний квартал –   самая   древняя часть города;   второй   ее  край, фактически край   города,  завершался старой крепостью, главной достопримечательностью города, я о ней рассказывал. Так что мне предстояло жить  не только на границе территориальной, но и на границе веков.

Место довольно оживленное. На этой улице был базар – тот   самый, на котором работали   мои бывшие хозяева. И, как выяснилось,   приторговывала мать Гота.

Дом, к которому меня подвел Гот, был метрах в пятистах от базара.  Одноэтажный,   довольно длинный, прямо сказать, мрачноватый. С необычно  узкими окнами.  Когда вошли в подъезд, неосвещенный, с деревянными половицами, которые ощутимо прогибались под ногами, оказались в длинном коридоре, по обе стороны которого были двери с номерами – значит, квартиры. Последняя дверь вывела нас…  во двор. Сразу  за дверью, справа  – веранда. Две ступеньки перед входом.  Гот постучал, предварительно пытаясь разглядеть сквозь щели между занавесками веранды, кто внутри.

Женский голос  отозвался откуда-то издалека:

– Откры-то-о!

Вошли. На веранде, как и обещал Гот, стол, вернее, одноэтажный  буфет, покрытый клеенкой, на нем – электроплитка на две конфорки. Рядом – умывальник на стене с банной шайкой под ним.

Гот чуть погримасничал – мол, я говорил: все замечательно, – почти крикнул в сторону полуоткрытой двери:

–   Елена Андреевна, это я, Гот. Можно?

–  Можно, можно, – отозвался слабый женский голос.

Комната, куда мы вошли, освещалась через те самые узкие окна, на которые я обратил внимание с улицы. К моему удивлению, конкретно этой, сравнительно небольшой  комнате принадлежало аж четыре окна.

На кровати сидела женщина лет пятидесяти. Лицо землистое, нездоровое. В платке, из-под которого виднелись бинты.  Руки сложены на груди,  слегка покачивается.  Останавливалась только, когда наступала ее очередь что-то говорить.

Мы сели на табуретки. В комнате был еще один стул, стол. В углу, прижатым к торцевой стене стоял шкаф. Под потолком висела люстра – три непрозрачных плафона на тонких рожках из какого-то легкого металла. У одного плафона был отгрызан кусок края. Я подумал: «С первой же получки заменю плафон». Таким я был преисполнен  сочувствием к этой несчастной женщины. Хотел пообещать ей вслух, но сдержался. Приедет как-нибудь домой, увидит новый плафон – обрадуется. И мне будет хорошо.

Гот сказал:

– Вот,  Елена Андреевна, – почему-то произносить отчество Готу давалось с трудом, –  вы спрашивали жильца – привел вам жильца. Журналист. Из Риги. Работает в нашей сучке… Извиняюсь…  в нашей газете. – И, видимо, чтобы совсем выправить ситуацию  заключил с неожиданной для него гордостью:

–  «Знамя коммунизма» называется

–  Я знаю,   –  сказала женщина, внимательно разглядывая меня. – Я вела там краеведческий уголок. До болезни.

– Это вам, – вспомнил Гот про  сверток. Положил на стол.  – Мясо, свежее. Свежайшее!

– Гот, ты  же знаешь: я дома не готовлю. – Голос у нее стал еще тише. Казалось, еще немного и она перестанет говорить. – Продукты держать тоже негде. Мне все приносят из школьной столовой.

Она кивнула на стол: там стояла многоярусная конструкция из судков

– Сами съедим, – весело сказал Гот, забирая сверток.  – Ну так… договаривайтесь.

– А что договариваться? – сказала женщина. –  Видно, что человек приличный. Вы тоже все видите.  Мебель вся остается. Пятнадцать рублей в месяц. Это немного, – поспешила успокоить меня хозяйка, – такие   у нас сдают и за тридцать. Но мне   больше не надо.

Я, как опытный арендатор, согласно покивал.

–  Деньги будете отдавать соседям из шестой квартиры – это сразу,  как входите. Я уже договорилась с ними.

Я спросил:  где вода? Воду берем в колонке, сказала женщина, колонка за углом пристройки слева. Рядом.

– Вода у нас очень вкусная. Здесь проходит артезианский колодец. Туалет   во  дворе, но там шесть кабинок, удобно. Практически всегда какая-то свободна.

–  Отлично, –  сказал я. И чтобы окончательно убедить хозяйку в серьезности своих намерений,   добавил: – Четыре окна! Здорово! Только странно, что такие узкие. Как бойницы.  Никогда не видел.    Хорошо отстреливаться.

–   Пф! –   отозвался Гот. – Я ж говорил: квартира блеск.

Когда мы вышли на улицу, к нам подбежали парнишка лет десяти и девочка, помоложе.

– Вы здесь будете жить? – спросил парнишка, обращаясь ко мне.

– Да, – сказал вместо меня Гот. – Чего хотел?

–  А как этого дядю зовут?

– Наум, – сказал я.

– Как?

– Вася, – сказал Гот.

– Вася?

– Дядя Вася, – уточнила девочка.

– Дядя Вася?

–  Да, – сказал я. –  А тебя как ?

–  Рафик. А это моя сестра.

– Отлично. Будем дружить. Будем? – спросил я с неожиданным для себя педагогическим рвением.

– Будем, – неуверенно ответил парнишка. – А ты нам дашь бутылки?

– Какие бутылки?

– Пустые.

– Даст, – сказал  Гот. –  А теперь брысь отсюда!

– Ура-а!

Убежали.

 

В редакцию за вещами я шел чуть ли не вприпрыжку.

– Чего такой довольный? – спросил Дмитрий Григорьевич. Кроме него никого уже не было.

– Квартиру, наконец, нашел. Без хозяев, без капризов… Тьфу-тьфу, слава богу!  И недорого. С верандой.

–   И где такая?

–  Возле Верхнего базара.

Я назвал адрес.

– Что-то знакомое, – нахмурился Дмитрий Григорьевич. – Справа или слева?

– Если стоять лицом – справа.

– Одноэтажное здание? Приземистое такое. Окна узкие.

– Да. Ты знаешь?

– Да кто его не знает? Это бывший морг.

– То есть, как   бывший морг?

– Не знаю, как  тебе еще объяснить. Морг он и есть морг.   Давно, правда.  Еще до войны туда стали заселять живых.  А ты не знал?  С другой стороны, какая разница, скажи. Живут люди. Там уже много разных пристроек.

«Ну, всё, – сказал я себе. – Оттуда я больше  никуда. Во всяком случае, пока хозяйка не вернется. А вернется, судя по ее настроению, не скоро. И вообще: морг – это последнее пристанище. Куда уж дальше?»

 

31.

Праздники я провел со своими новыми друзьями, Аркадием и Галей, его женой…

С Аркадием мы познакомились, когда я брал  интервью у своего Академика.  Аркадий  был начальником  его цеха,  сам проводил меня к моему будущему герою, и первые  несколько минут, пока  я пытался в цехе  наладить разговор с Академиком,   торчал  рядом.  Токарь не переставая  что-то точил, станок  не выключал.   Я стал по одну сторону героя, слева, а   Аркадий – справа. Стараясь перекричать шум в цехе, я  спросил токаря, когда он будет свободен, чтобы поговорить. Пока токарь соображал с ответом, за него со своей стороны проорал мне его начальник:   мол, ближайшие два дня – только после работы. План и всякое такое. Я еще  что-то спросил у Академика,  и опять за него ответил Аркадий.  При этом рот его был растянут в улыбке, кривой, которая в этих условиях показалась мне   издевательской, поэтому я обошел токаря со спины, подошел к Аркадию  и почти в ухо прокричал: «Уважаемый Аркадий Ефимович,    оставьте  нас вдвоем. Два взрослых человека сами сообразят, где и когда им встречаться».   На что Аркадий  неожиданно произнес обезоруживающую фразу: «А мне интересно. Я тоже могу что-то рассказать  про наш комбинат». Показал взглядом на пристройку на втором этаже  за стеклом – комнату мастеров, но  все-таки отошел.  Потом, когда увидел, что я ухожу, сам спустился в цех проводить.    Спросил: все нормально? Нормально, сказал я. Приходи в гости, вдруг сказал  Аркадий. Мы живем недалеко от редакции. С лица не сходила улыбка, но на сей  раз  я  заметил  небольшой шрам в углу рта, он и перетягивал   рот  в одну сторону.  «Я Галке рассказал, что у нас в газете появился новый корреспондент, из Риги, – сказал Аркадий,    не предупреждая, о ком речь – пришлось самому догадываться, что    о жене, –   у нее к тебе будет дело». «Дело? Ко мне?» – удивился я.    «Не знаю, какое, что-то связанное с вашими рижскими тряпками. И вообще современные интеллигентные люди должны держаться друг  друга». Я тогда еще подумал:    меня в этом городе  причисляют к современным и интеллигентным. Элита, черт возьми.

«Отлично, – согласился я. – Как-нибудь обязательно зайду».

Мы еще несколько раз встречались с Аркадием в городе, он все приглашал в гости, но  первый раз  я позвонил ему  в цех только вот недавно, спустя почти два месяца, когда въехал  к учителке – проконсультироваться насчет обогревателя. «Это нам на раз», – сказал Аркадий и вечером пришел ко мне в мое новое жилище. Не один – с электриком своего цеха. Они принесли электропечь – самодеятельную конструкцию наподобие той, которая была у предыдущих хозяев:   асбестовая труба, сквозь которую проходила… то ли спираль то ли какой-то металлический стержень, не помню. Печь грела так, что иногда на ночь я либо открывал окна,  либо выключал ее. Это уже, несмотря на то, что ночи становились все холоднее.  Попутно Аркадий научил меня, как экономить электричество, а точнее – как его безнаказанно воровать: надо вставить в  счетчик кусок фотопленки и колесико перестанет крутится.   Жги,  сколько хочешь. Тогда ребята с энергосбыта наведывались к жильцам  редко. В основном, если кто-то настучит из соседей, но при мне так ни разу никто не приходил.

Это дело мы отметили, распив на троих бутылку водки (Аркадий принес с собой; закуска тоже была его, я еще не успел отовариться), и Аркаша застолбил меня на все праздники в гости.

– Ты тоже приходи, – сказал Аркадий  от полноты щедрот электрику, на что тот пару секунд осваивал неожиданное приглашение, часто моргая и краснея,  и в итоге,    наведя на себя солидность, молча кивнул.

 

…Я приходил   к ребятам   часам к двенадцати – к часу, завтракали.   Завтрак почти в середине дня  особенно хорошо идет.   Если бы это не был выходной для всей  страны, было бы вообще чудесно: все корячатся на своих рабочих местах, а ты вылезаешь из теплой постели завтракать. Да еще в приятной компании. В уютном доме. Дом частный, насколько я понял, достался  по наследству  Гале. Не очень новый, без особого архитектурного изыска; небольшой участок,  примыкающий  к дому,  практически зарос сорняком, кое-где пробиваются несколько кустов каких-то ягод.  Но все равно тянуло сюда.  Вообще в компании Аркадия и его    жены    я  почувствовал что-то   привычное от моей жизни в Риге.    Во-первых, в их доме   не было ковров. Во-вторых, ни в самом Аркадии, ни в Галине  не было ничего от местного колорита. Например, в городе Д. было  очень легко заразиться манерой разговаривать – припев в конце фразы  «клянусь, э!», жесты, особенно этот: повернутая кверху ладонь, раскрытые «пистолетиком» большой и указательный пальцы, согнутые остальные.   Заражаешься так же быстро и охотно, как заражаешься в Одессе их манерами. Я  и за собой уже заметил,  что моя речь по интонации начинает сливаться с речью большинства населения города.   У ребят этого не было.

Часов в пять обед, после чего  выходили «в город» – пройтись по улицам, потолкаться в толпе, поболтать со знакомыми  или сидели на пляже, под плеск волн, потом продрогшие,  нагнав аппетит, возвращались к ним  – опять еда со  всеми делами. Обязательный телевизор. Только что   открылась Останкинская башня. Интересно, чем теперь будут развлекать советских людей.  По Первой  программе «Огонек», по Второй  – «Стряпуха».   У меня телевизора не было, мне   уступали право выбора, как обделенному.  Иногда к нашему застолью присоединялся кто-нибудь и знакомых Аркадия и Гали. Один раз это была подруга Гали. Я завилял было хвостом, но что-то это не произвело на подругу впечатления. Один раз она появилась и больше не приходила. Потом Галя обмолвилась: у нее что-то по женской части обнаружили нехорошее. Что именно – не уточняла. Ну и ладно.

Уходил от них около полуночи, –  похоже, тютелька в тютельку, вовремя исчерпав терпение хозяйки. Пьяный, еле добирался до постели.  И сразу засыпал. На следующий день зарекался: все, больше ни капли в рот, и  надо отдохнуть от общения с моими новыми  друзьями; да  и  ребятам  тоже надо дать отдохнуть от меня.

Но к  завтраку – опять у них. Аркадий меня встречал всегда радостно, шумно, как будто  и он чувствовал,  что я решил отдохнуть от них.

В последний праздничный день, после обеда вышли  «в город».   Погода была ничего, даже солнышко выглянуло.   Вечером к ребятам должны были придти какие-то очередные гости, надо было немного растрястись после тяжелой еды, чтобы приступать к очередному застолью с новыми силами.

Погуляли, потоптались возле кинотеатра, стали возвращаться.

Проходим мимо   магазина Саула. Стоит какой-то мужчина, курит,  Аркадий широко раскрывает объятия и кидается к нему.   На что тот ответил довольно сдержанным рукопожатием, посматривая на незнакомого человека – т.е. меня.

АРКАДИЙ.   Это наша знаменитость, замечательный хирург,   Виктор Львович. Блестящий хирург, военврач.   Операция на мозгу твоей учительнице делал он.  Вот о ком надо писать.  А это – Наум Брод, наш новый журналист.

– Что-то слышал. – Виктор Львович охотно протянул мне руку, но задержал ее, видимо, ожидая от Аркадия дополнительных преставлений.

– Рижанин, – добавил Аркадий. – Фельетон его про нашу почту и АТС читали?

– Нет, не читал. Сожалею. –  Отпустил мою руку. – И как   здесь себя чувствует рижанин?

– Рижанин себя чувствует здесь хорошо, – ответил за меня Аркадий. Мне. – Как ты    себя здесь чувствуешь?

– Я себя здесь чувствую по-разному.

– Он себя чувствует по-разному, – перевел Аркадий.

–  Здравствуйте, Виктор Львович!

Рядом с нами останавливается  женщина. Возраст – неопределенный, скорее всего, не старая, между сорока и пятидесятью,   но уже вся выжатая жизнью.

Смущенно потопталась,  выискивая удобную позицию, чтобы заявить о себе.    Хочет подать руку, но воспитание сдерживает: не   знает, что первой подает дама, а думает, что такому человеку первой подавать неудобно.

– С праздниками вас. И всех остальных. – Снова обращается к хирургу.- Но вы, наверно, и не помните меня.

– Почему же – помню. –  Протягивает ей руку. –   Как вы себя чувствуете?  Вы похудели.  Стали совсем модной дамой.

– Ой, спасибо, спасибо! – горячо откликается женщина и  смотрит на меня, на Аркадия,   Галю, как будто старается привлечь в свидетели  ее благодарности.   – Я уже почти забыла про операцию.

–  Отлично. Что про нее помнить? Отрезали и отрезали.  – Аркадию. – Вашему другу ничего не надо отрезать?

АРКАДИЙ(мне) Тебе ничего не надо отрезать?

ГАЛЯ.   Ты так и будешь за всех говорить?

АРКАДИЙ. Я не говорю за всех – я  объединяю всех хороших людей.   Виктор Львович, пошли   с нами!   Сейчас еще к нам должны придти очередные гости,   продолжать праздновать юбилей советской власти.   Или заканчивать, кому как понятней.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ. Спасибо, но у нас уже намечены свои планы.  Сегодня и у нас  гости. Спешим.  Но что-то моя женушка увлеклась покупками. Как бы не оставила всю скромную зарплату хирурга.

– Я слышала, у вас   родилась дочка, – сказала модная дама, обнажив рот в металлических зубах.

– О, дочка моя уже взрослая тетя – год и три месяца.

– Поздравляю. А я почему спросила:   вам не нужна няня?

– Няня?

– Ко мне приехала племянница,   очень хорошая девочка, студентка. У нее сейчас академический… – или как это?..  –  отпуск.  Ищет работу.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ (Женщине)  Нет, няня мне не нужна. (Мне, шутливой конфиденциальностью)  А  вам не нужна няня? Студентка.

Женщина продолжала улыбаться, не понимая, нужна ли кому-то из нас ее племянница  или нет,    посмотрела на меня, надеясь, что здесь ей помогут понять, что имел в виду доктор. Но Виктор Львович сам  решил сгладить возникшую от его шутки неловкость.

– Нет-нет, спасибо, у  нас  две бабушки, которые соревнуются между собой за право сидеть с внучкой. – Но опять не удержался. –  Мне нужна кровь, много крови.    (Нам) Она опять испугалась. (Женщине) Не волнуйтесь,  у вас отнимать не буду.  Не болейте. Не хандрите,  живите в полное удовольствие, все   теперь у  вас будет хорошо.  Всего доброго!

Женщина еще немного потопталась, не зная, как ей ретироваться из чужого круга, попрощалась, ушла.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ.  Насчет крови – была не шутка. Вот  тема для журналиста:  в городе плохо работает станция переливания крови. Или доноров мало или воруют.  Иногда прямо во время операции сдаем свою.   У вас какая группа?

–  Нулевая первая.

– Эта есть. Но мы не откажемся.  Если не жалко. От вида крови в обморок не падаете?

– Пока не падал.

Из магазина вышла женщина, направилась к нам.

–    А вот и моя жена, Юля.

АРКАДИЙ. Очень приятно. Я пригласил  Виктора Львовича к нам в гости.

ЮЛЯ. Спасибо. Но сегодня у нас –  Виктор Львович, наверно, уже сказал вам.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ. В следующий раз. (Мне) Можете, и в гости к нам заглянуть. Мы недавно сделали ремонт, у нас теперь уютно. Аркадий знает, где мы живем.

Я бросил взгляд на Аркадия: улыбка с его лица не сошла, но сделалась совсем кислой, почти жалкой.

–   Все приходите, – поправился Виктор Львович.

По дороге домой Аркадий говорит:

–  Классный мужик.   Галь!

–  Он, может, классный, только ты ведешь себя, не знаю, как.

– Как?

–  Так.

–  Ну как – так?

–  Ну вот так. Как не надо.

– А как надо?

–  Отстань!

–  Слушайте, у меня  идея! А почему бы нам не создать клуб?

–  Какой еще клуб? – спросила Галя.

АРКАДИЙ. Чтобы человек знал, что есть место, куда он может придти и встретить приятных ему людей. Единомышленников. Можно к нам.   Три человека уже есть.  Виктор Львович, потом     – вот (Показал на себя и меня).

Когда я ехал сюда, у меня тоже была такая   мысль: в маленьком городе обязательно найдется группа людей, объединенных какой-то общностью. Такое ожидание могло возникнуть от чеховских рассказов. Или от  западной литературы. А, может, от собственной тоски  по единомышленникам.

ГАЛЯ. А ты спросил у своего любимого доктора: он-то хочет с тобой объединяться?

АРКАДИЙ. А почему ему не хотеть? Я что… (тут он повернулся ко  мне, ожидая подсказки точного определения, «что он».  Не дождавшись, сменил тему). Кроме меня есть Наум. Или с ним он тоже не захочет  общаться? Найдутся еще люди. Ты как о Викторе Львовиче говоришь, как будто он чем-то не нравится тебе.  «Твоего любимого». С иронией.

ГАЛЯ. Потому что  про него всякое говорят.  Сам знаешь. И деньги берет и…

АРКАДИЙ. Про всех всякое говорят. Про тебя, думаешь, не говорят?

ГАЛЯ. Ну и что про меня говорят?

АРКАДИЙ. Разное.

ГАЛЯ. Поконкретней можно?

АРКАДИЙ. Да что ты,  в самом дел? Шуток не понимаешь, что ли? (Мне) Встречаться, скажем, раз в неделю. Делиться какими-то свежими впечатлениями. Книжку прочитал, фильм посмотрел. Вообще. Выпить в  приятной компании.

ГАЛЯ. Выпить тебе приятно в любой компании. Ты наверно думаешь, что Наум здесь прописался навечно.

АРКАДИЙ. А почему бы нет? (Смотрит на меня, ожидая подтверждения своей догадке).

ГАЛЯ. В этой дыре…

АРКАДИЙ.  В этой дыре, между прочим, ты нашла свое счастье.

ГАЛЯ. Это какое  ж?

АРКАДИЙ.  Какое? А догадайся.

ГАЛЯ. Уже догадалась…. Книжками они будут делиться… Смешно. А ты не боишься?

АРКАДИЙ.  Чего?

ГАЛЯ.   Таких собраний.

АРКАДИЙ.  А чего  бояться?

ГАЛЯ. Не знаю, чего. Раз собрались, два собрались…

АРКАДИЙ. И что?

ГАЛЯ. Ты как будто вчера родился.

АРКАДИЙ. Это же не   подпольное собрание.

ГАЛЯ.  Это ты так думаешь.

АРКАДИЙ (мне, кривая улыбка) Да?

– Не знаю.

ГАЛЯ.  Да тут и знать нечего. Где ты видел такие клубы?

АРКАДИЙ(мне) В Риге у вас нет, что ли?

– Официальные есть. «Кому за тридцать»… Клуб моряков…. Клуб МВД. Там танцы хорошие.  А такие, домашние…  Не слышал. Наверно, есть. Но если я не слышал…

ГАЛЯ. Вот именно. А наш наивный Аркаша не понимает.

Чтобы увести супругов от опасного развития очередной пикировки, говорю:

–   Аркаша, ты говорил, у Гали есть ко мне какое-то предложение.

–  О! Я и забыл. Тоже отличная идея.  Галь, доложи!

ГАЛЯ. Делать, что ли Науму  больше нечего, как возиться с этой ерундой.  Это я так сказала. Может, у него есть кто-то в его Риге, кто мог бы этим заняться.

АРКАДИЙ. А я не считаю, что это ерунда. Сам пусть  и займется. Ему что, не нужны деньги?   Галка  предлагает вот что.  У вас в Риге есть хорошие шерстяные вещи. Особенно в комиссионках.  И местного производства, там еще по-старинке делают хорошо, и импорт. Закупаешь партию, привозишь сюда. Здесь это пойдет «на ура», по двойному тарифу.  А то и по тройному.  Да, Галка?

Я в этих делах совсем не разбираюсь – ни в шерстяных кофточках, ни в торговле, но по слухам знаю, что рижские комиссионки, вроде бы, пользуются у горожан уважением. Если повезет, там   можно найти что-то приличное для себя – из одежды, мебели. Даже не пользованное.  В городе Д. комиссионок не было. Наверно, неплохая идея.

Говорю:

– Я готов. Но для начала тоже нужны деньги. Хотя бы рублей двести.

ГАЛЯ. Деньги я достану.

–  Откуда? – спросил Аркадий.

– От верблюда. Сказала, достану, значит достану. У меня есть откуда.

– А муж не знает, – говорит Аркадий. Мне.-     Галка меня все пилит, пилит, любит она это дело. Но ты на это не обращай внимание.  Лично я уже давно не обращаю внимание, потому что знаю: пилит, потому что любит.    Молчит:  стесняется. Не любит, когда я в чьем-то присутствии такое говорю.

Смотрю на Галю  – что-то по ее лицу не видно, чтобы она разделяла выводы мужа.

–   Наум свой человек, при  нем все можно. Верно, Наум?

Решили: под Новый год я еду домой,   редактор  должен будет меня отпустить. Предлог найдем, да и вряд ли надо будет искать предлог – почти неделю страна не работает.    В Риге на половину денег закупаю в комиссионке дамские кофточки. Эту партию товара пересылаю сразу,  поездом, с кем-нибудь, кто едет сюда или мимо.  Хорошо пойдет – закупаю остальное и привожу с собой. Надо только  придумать, как нам связываться, чтобы соблюсти конспирацию.  Телеграмма, открытый текст – опасно. Это же спекуляция, могут и замести. Запросто. Однажды телеграфистка на почте которой что-то было неясно в моем тексте, проговорилась: «А вы, как будто, не знаете, что все телеграммы читаются. И письма, какие надо, читаются». Но, сообразив, что она ляпнула незнакомцу,   тут же сделала такое лицо,   как будто уже нажала тревожную кнопку.

Аркадий говорит:

– У меня сессия  зимой, нужен будет задачник по термеху, Веселовского.   В  нашем городе такой   фиг достанешь. Только в   библиотеке техникума.  Если все пойдет хорошо, я тебе отобью телеграмму: «Захвати с собой Веселовского».  Никто ничего не заподозрит.

– Отлично!

Радостные от предстоящего гешефта пошли домой доедать и допивать.

Возле дома   нас уже ждали:   две молодящиеся женщины, лет под сорок, Галины подруги с работы, русские, и приятель Аркадия  Гагик.  Одна из дам, как выяснилось, предназначалась мне.

Скоро стало заметно,  что всем  это празднование   поднадоело,  просто  всё еще двигалось по инерции, но никто не решался взять инициативу в свои руки, чтобы     поставить точку.

Женщины  ушли,  в том числе и «моя», так и не замеченная мной, приятель Аркадия остался.  В очередной раз разлили по рюмкам.

– Я хочу выпить за Наума, – сказал приятель. – В нем такой… заряд энергии! – Видимо, для  наглядности неуловимой   энергии сжал свободный кулак. – Молодец.

С лица Аркадия  не сходила его  улыбка, сейчас совсем непонятная, просто дурацкая.

Галя держала рюмку на вытянутой руке, но смотрела в стол –   пережидала  оформление  выпивки.

–  Чего он только здесь делает? – произнесла Галя, не подымая глаз.

–  Я как раз и хотел сказать: с  таким талантом и такой энергией в нашем городе…  Хотя какая разница? Везде можно проявить себя.  Нет?

– Ну давайте, давайте, – напомнила Галя о главной        цели того, ради чего весь  этот текст.

– Да. Я вот о чем,  – продолжил  приятель. – Я знаю немало евреев, Наум совсем не похож на них.

–  В каком смысле?- сказал я.

–  Во  всех.

–  А я ? – Аркадий  по-прежнему улыбался.

– Ты – отдельный разговор. Ты мой друг. Мы с тобой знакомы лет пятнадцать. Ты мне как брат. Я говорю про Наума. Обычно евреи… как бы это сказать…

–  Может, не стоит? – сказал я.

–  А что, ты обиделся?

–   Ну мало ли…  Вдруг обижусь.

–  Вот это тоже характерно для евреев. В их присутствии нельзя – ни в коем случае! ни-ни! – затрагивать тему нации.     А что тут обидного? Вот я армянин. Хоть сто раз ты повтори, что армянин, мне ничуть не обидно. Но я хотел сказать… У каждой нации есть свои недостатки. Так сказать, характерные черты.  А вот у Наума таких я пока не видел.

– Космополит, – уточнил Аркадий.

– Космополит или не космополит… я вообще не понимаю, что такое космополит. Все равно ты принадлежишь к какому-то народу.

–  Можно я выпью? – спросила Галя.

–  Можно. Обожди минутку. И у каждой нации есть какие-то особые черты. Вот, например, евреи хорошие торгаши. Есть врачи, ученые, но лучше всего у них получается ворочать финансами.   Фактически весь мировой запас денег в их руках. У нас в СССР это не так заметно, а взять, если Америку… Там все самые богатые люди – евреи. Или ту же Германию. Не знаю, как сейчас, но до войны весь капитал был в руках евреев. Поэтому  Гитлер, как  только пришел к власти, так с ними расправился.  И в какой-то степени понять его можно.

Я не знаю,  какой механизм срабатывает во мне – физиологический, психологический, может электрический  разряд пробивает, но что-то во мне в критический момент явно происходит. Я не успеваю сообразить, как будто откидывается щеколда на запертой двери, и  энергия ярости вырывается наружу.

Я плеснул   водку в лицо своему визави. Видимо, попало в глаза, потому что парень застонал, но сдержанно.   Галя подскочила к нему.

– Гагик! Гагик! Ну как ты? Промой глаза. Пошли в ванную. – Она помогла встать со стула. Мне:

– Ну ты даешь!

– Да, – поддержал на сей раз Аркадий жену. – Это ты зря. Он хороший парень. Мало ли, что человек спьяну смолотит. Мы с ним дружим пятнадцать лет.  Чего это ты?

Признаться, у меня  самого на душе было пакостно. С одной стороны, в таких застольных философствованиях проглядывают далеко не безобидные последствия. Вроде бы,  мой порыв можно оправдать.   С другой  – я же понимал, что в этом случае никаких последствий не будет.      Моей жизни ничего не угрожало –  ни от его рассуждений,  ни от  моего поступка.  Ну, сказал человек и сказал. Можешь, больше не подавать ему руки. Хотя ведь все равно подашь…

– Пойду посмотрю, как они, – сказал Аркадий и встал из-за стола. Но тут Галя с Гагиком вернулись. Глаза у Гагика  были красными –  теперь, наверно, от воды.

– Продолжим веселиться? – сказала Галя и укоризненно посмотрела на меня.

– Ребята  оба погорячились, – сказал Аркадий. – Это дело надо запить.

– Если я чем-то обидел твоего товарища, могу извиниться, – сказал Гагик. – Но я не хотел обижать.

– Он  тоже не хотел, – сказал Аркадий. –  Ты не хотел?

Я пожал плечами.

–  Не ожидала   от тебя такого, – сказала Галя.

– А  я ожидал, – сказал  Аркадий   и захихикал. – Наум  такой у нас. Чем-то похож на меня. У меня был похожий случай. Повод другой, но так же…

ГАЛЯ. Только, ради бога, не начинай рассказывать историю своих боевых шрамов. Все уже все знают, оценили.

– Я и не собирался, – сказал Аркадий и его улыбка    сделалась   жалкой.  – (Гале) А вот  если бы не было  того случая на трамвайной остановке, мы бы с тобой не встретились.

– Это как?

– А вот так. Круговорот в природе.  – Это уже было сказано мне. –  Не попал бы в Молдавию, не женился бы там. Не женился бы там, не развелся и не удрал    бы сюда. Не удрал бы сюда – не встретился бы с тобой.   Почему я и говорю: круговорот в природе.

– Ну  причем здесь твой круговорот? – спросила Галя.

– Всё причем. Тебе не понять и ладно.   

 

32.

Здесь можно пропустить несколько недель, потому что ничего интересного не было. Обычная газетная рутина.

Юбилейная гонка сошла,  все довольны,  успокоились.

С нового года   все предприятия в городе Д., как и во всей стране должны были перейти на «новую форму хозяйствования».  Я бегал по предприятиям, выискивал убедительные доказательства того, насколько она хороша   в сравнении  со старой.  Я писал:  мол, все мы понимаем,   как  реформа оздоровит нашу плановую экономику,   однако не все берутся за ее реализацию с должным энтузиазмом.   Сейчас, наверно, читатель уловит иронию в моем тексте, но тогда я относился к ожидаемым переменам серьезно. Верил, что они нужны.  Я уже говорил: для меня лично  с этой реформой   что-то такое забрезжило ОТТУДА, из-за железного занавеса –  что-то, что уже не вызывало сомнений в преимуществе перед тем, в чем жили мы, по эту сторону занавеса.   И то, что руководство страны так активно втюхивает своим гражданам какие-то перемены, только подтверждало  мои собственные догадки.  Я это подхватил, потому что   мою гражданскую   позицию можно было представить так: когда появлялась надежда на  перемены у нас, я становился активным патриотом страны; стоило убедиться, что это очередная болтовня, я страну начинал ненавидеть.  Люди пытаются реализовать свои амбиции, таланты, образование,  стремятся быть полезными своему обществу, а их постоянно куда-то  во что-то вправляли.

Утром я в основном отписывался дома.

Встану, не спеша, заварю чай или кофе, пусть даже ячменный, особой разницы для меня не было, такой вот я гурман, распахивал веранду, и садился на пороге – минут десять покурить, поглазеть на снующих туда-сюда соседей,  после чего возвращался  к столу.

По сравнению с предыдущими у этой квартиры  было два достоинства.   Первое:   она была  на первом этаже, окна выходили на улицу и, если позволяла погода, были открыты, и я оставался соединенным с улицей. Публичное одиночество. Как раз то, чего мне хотелось. В открытые окна иногда заглядывали, озоруя, мальчишки.  Всегда что-то кричали, кривлялись.  Улица эта   была сравнительно многолюдной – из-за соседства с базаром. Верхний квартал вообще был шумнее остальных двух, это я уже заметил. Обитатели Верхнего квартала    на улице времени проводили больше, чем в домах.  Дома в основном спали. Утром многие уже выползали из своих домов пить чай,  завтракать.  Либо в своих летних постройках   с мангалами, плитами, печами,  на которых    хозяйки уже разогревали чайники, которые могли кипеть по несколько часов; либо в ближайшей чайхане.   На улице,  опять же, если позволяла погода, обедали,   играли в нарды, просто сидели на скамейках – возле калиток или внутри своих дворов, и болтали. Или молчали, смоля  вонючие самокрутки.

Второе   – то, что квартира  полностью принадлежала  мне. Хозяйка съехала в тот же день, когда  впустила меня. Один день она пожила у соседей, с которыми познакомила меня, чтобы я передавал им для нее деньги – довольно неприветливая пара, русские; мужик вообще не стал даже разговаривать со мной, ушел куда-то, а женщина так и не выпростала рук  из-под передника, когда меня представляла учителка. Только кивнула, и окинула с ног до головы. Ну и хрен с вами, подумал я, хотя уже успел перед знакомством с ними навоображать себе приятных соседей,  с которыми буду коротать вечер  после работы.

Ко  мне можно было попасть, пройдя через темный подъезд и коридор. В подъезде сразу за порогом – небольшой уступ  вниз. Если не знать, можно ковырнуться. Правда, успеваешь его разглядеть, пока инстинктивно придерживаешь дверь на улицу. Но, конечно, не ночью.  Короткий проход вперед, затем два коридора – налево и направо; ко мне – направо. Что там слева, я так и не узнал. И никого оттуда не знал. Надо думать, такие же квартиры, как и вдоль моего коридора.

К основному зданию морга   в течение лет двадцати, в основном после войны,  по периметру  стали прирастать разные жилые постройки – кирпичные, деревянные. Все одноэтажные. Какие-то были построены горисполкомом, какие-то – самостоятельно.   Это жильцы,  как тогда говорили,  расширялись: вначале размещались в самом морге, видимо, в бывших покойницких или каких-то хозяйственных помещениях, затем прорубали выход во двор и достраивали – кто-то еще одну комнату, кто-то кухню.  Или, как в моем случае – веранду.   Расширялись, как споры грибов. Образовалась этакая колония. Видимо, городские власти на эту самодеятельность  не обращали внимание. В городе Д. с жильем было так же плохо, как во всей стране, и если люди  проявляют такую инициативу, то и бог с ними.  Понемногу даже благоустраивали территорию: то появился   в глубине двора туалетный комплекс на шесть кабинок; то –  колонка!  Не всякий двор мог похвастать таким удобством.

Выходишь во двор и  сразу по правую руку – застекленная стена веранды. Две ступеньки – входим. Дверь  тоже легкая, застекленная. Одно название. По противоположной стене – полки с утварью. Тарелки, кастрюли, банки – все, что надо холостяку. Я обрадовался: не надо будет заботиться об этом.  Справа –  буфет,  накрытый клеенкой, он же кухонный стол. На столе электроплитка на две конфорки. Чайник. Табуретка. Светлая стена завешена какой-то простой тряпкой, но чистой. Вообще квартиру мне сдали чистенькой. От этого ее бедное содержание еще больше бросается в глаза. Когда спустя пару дней я уже немного обжил ее, разбросал по всей квартире вещи, бумаги, – квартира стала  уютней. Особенно жилой признак комнате придавала не застеленная кровать. Оставалось только не столько поддерживать порядок, сколько успевать протирать полы – с улицы, если наносишь грязь, почему-то  она сразу делает квартиру запущенной, сирой.

В комнате кровать с прикроватной тумбой, бельевой шкаф – очень похож на самоделку, стол с двумя стульями. Еще одна табуретка. Над тумбой  книжная полка, в основном с учебниками по истории и географии.  Радиоприемник, но какой – сейчас не помню.  Остался в памяти  темным пятном, квадратный фасад и прямоугольная шкала с вращающимся указателем станций. Специалист определит, что это за чудо, неспециалисту не важно.

 

Из дома выходил ближе к обеду.

В редакции постепенно всех приучил к тому, что с утра меня нет. Лидия Петровна, появляясь у нас, и проходя к полкам с подшивками за моей спиной, обязательно что-нибудь проворчит нелицеприятное в мой адрес, но уже  никаких мер и угроз с ее стороны не следовало.

Я приходил посмотреть  почту, полистать свежий номер, вычитать  с   машинки свой материал. Пообщаться с коллегами: что где интересного, просто перекинуться  парой-тройкой фраз. Уже набегал будоражащий голодок, под это состояние все делалось в охотку, потому что впереди, вот-вот с полным на то правом я мог позволить себе отправиться пообедать.

После – поиск новых материалов. Интервью, встречи, конференции, собрания. В моих записных книжках появилось много новых знакомств.  Почти все после делового общения приглашали домой «посидеть, покушать», намекали на предложение профессиональных услуг.  Казалось, что в городе Д. нет ни одной профессии,  чтобы ее владелец не отыскал в ее недрах нечто, что может стать разменной монетой отношений. Маляр – краски, магазин – еда, руководитель  широкого профиля – широкий спектр услуг.   Все было в дефиците, от всего можно было немного присвоить себе, чтобы потом отплатить кому-то за такое же воровство, но уже для тебя.   Как человеку сентиментальному, мне казалось, что люди хотели продолжать общение со мной, я и  сам готов был   каждому раскрыть объятья. Но  каждому не раскроешь – не хватит жизни. К тому же я понимал, что за редким исключением кроме  сиюминутного   делового интереса друг к другу,   ничего  общего.  Исчерпывается интерес – исчезает мотивация встречи, общения.

Вечера, если не было никаких встреч, дел, проводил у Аркадия с Галей. У них я  чувствовал себя  как  у своих,   Они, вроде бы, тоже всегда были мне рады. Обязательное застолье,  из подвала на поверхность выносятся   разносолы.  Несколько раз я пытался принять участие в расходах, но они категорически останавливали меня.   Аркадий, стоило мне вытащить наружу кошелек,  просто хватал меня за руку,   отнимал кошелек  и сам же засовывал его обратно в карман.

– Ты мой гость, а гостя надо всячески ублажать.  Когда я приду к тебе, ты будешь ублажать меня.

Правда, оба раза, что он у меня был,   свою  заповедь нарушал,  приволакивая полные авоськи снеди и выпивки.

Галя   выговаривала мне:  «Тоже – удумал. Полный дом, а  он еще что-то тащит сюда. Я тебе экскурсию устрою в наш подвал».

Галя вообще отлично готовила,   любила это дело.    У Аркадия она – вторая жена. Галя, вроде бы, тоже была замужем, но об этом никто ничего не говорил. Какая-то «сволочь» – все, что я понял.  Аркадий первый раз   женился,   когда еще служил в армии, в Молдавии. «На румынке», – не без гордости уточнил Аркадий. «На молдаванке, – поправила Галя. – Даже на цыганке. Румынка у него была… Смешно». –«Румынка. Чистокровная, – пытался сопротивляться Аркадий, –  Все румыны немножко цыгане».- «Циля». – «Не Циля, а Цаля. А ты антисемитка». –«Я больше еврейка, чем ты. Ты даже не знаешь ни одного еврейского блюда, ни одного еврейского праздника. А я знаю. Кто тебе все это подсказывает и парит-варит?» – «Это верно. – Обнимает жену за плечи, чуть потискал.  –  Но я вам скажу, цыганки   тоже девочки – ух!» – «Что уж там такого «ух!»?» – «Я потом Науму расскажу». –« Давай, давай. Вам все равно говорить больше не о чем».

Не знаю, как у них было в начале совместной жизни, и как они себя вели в мое отсутствие, но при мне  супруги постоянно цапались.

Когда   Аркадий   пытался в чем-то мне возразить, Галя   брала мою сторону.

–  Ты так споришь, как будто что-то в этом понимаешь, – говорила она Аркадию. – А Наум, значит, не понимает.

–  Наум, может, и понимает, но совсем не обязательно, чтобы Наум понимал все на свете лучше других, – возражал  Аркадий со своей неизменно  кривой улыбкой на лице.   –   А ты вообще, не столько слушала меня, сколько следила, как реагирует слушатель Наум. Наслаждалась.

–  Что ты херню порешь! – мгновенно  взрывалась Галина. – Взбредет же в голову разная бредятина человеку.

– Вот ты злишься,  значит что?  Значит… – Алик делал паузу, предлагая возбужденной жене самой   домыслить.

– Это значит только одно: что у меня муж идиот.

– Я хотел сказать тоже самое, –  заключал Аркадий  и неожиданно для ситуации смеялся.

Смеялся он редко и тихо, зато все время улыбался.   История происхождения его улыбки такая.

До армии он  жил в Магадане.   Был нормальной магаданской шпаной. Постоянные драки, район на район.  Без ножа на улицу не выходил. Однажды провожал свою девочку  во враждебный район.  Их окружили местные. Девочка испугалась и убежала домой.  «Я подумал: если я сейчас что-то не предприму, меня убьют, – рассказывал Аркадий. –  Выхватил нож и ударил им парня, который стоял ближе всех ко мне. Пока все приходили в себя, я вскочил в подошедший трамвай и   уехал. Неделю прятался по подвалам и друзьям, слава богу, на руках уже была повестка в военкомат,  и через неделю ушел в армию».    «Убил?! – я так живо  представил себя на месте Аркадия, что внизу живота возникло ощущение собственной безысходности.   –  Точно  убил?» «Ну а как?  Если в  живот, по рукоятку. Что еще может быть?  У меня и выбора   не было: или меня или я».

Иногда Галя  сразу оставляла нас – или уходила к себе  или к подругам,  «за    какими-то дамскими делами», как пояснял мне Аркадий   со своей неизменной улыбкой. При этом поглядывает на меня,  как будто ждет, что развею его сомнения, где сейчас жена.  Я  дипломатично от этой темы уклонялся, потому что   у меня тоже были какие-то сомнения.

Чтобы  не  дать разгореться очередному семейному конфликту, я то брал сторону жены, то мужа.  Но так как первой  всегда заводилась Галя, по любому пустяку, то чаще  мне хотелось поддержать Аркадия.  Присутствие постороннего ее совершенно не сдерживало.  Уже хотя бы из-за этого на  месте Аркадия я  бы давно закатал  ей в лоб. Но он, почему-то такое поведение сносил.   Может, как раз сдерживался при мне; может, деваться некуда было. А,  может, это у них был элемент прелюдии. На подкаблучника он не был похож. Мог и заткнуть ее, если она очень расходилась. Пару раз бросал на жену такие взгляды, что мне становилось не по себе: сейчас убьет.  С учетом его прошлого опыта…

 

Идея с шерстяными кофточками все больше воодушевляла меня и моих  друзей – Аркадия и Галю. Галя у кого-то из своих коллег одолжила триста рублей, Аркадий тут же позвонил мне, передал деньги. Оговорили  условие связи: сразу, по возможности в первые  дни новогодних праздников отсылаю  три-четыре кофточки, Галя продает,    если   все пойдет   нормально, Аркадий отбивает мне телеграмму: «Захвати с собой Веселовского!» и я докупаю кофточки на все оставшиеся деньги, везу в город Д. По нашим прикидкам – триста рублей должно хватить  на примерно десять-двенадцать штук.  Дорогих не брать, рублей по  двадцать пять-тридцать. С дорогими не заработаешь. А так, троим гешефтерам  без особого труда может выйти чистыми по сотне на нос.

Как-то вечером Аркадий говорит:

– Вчера на улице встретил Виктора Львовича. То-сё, он говорит: «Ваш товарищ, с которым вы меня познакомили, производит очень приятное впечатление». Я говорю: «Вы ему тоже понравились, он хочет про вас написать». Я правильно сказал?

–    В общем,  да.

–     Ну и чего?

–    Пока ничего. После того раза я его видел только один раз в больнице,   мельком: я делал  очерк  про главного врача.  Он шел на операцию.  Говорит: хотите  посмотреть, как режут людей?  Я говорю: хочу, но не   сегодня – у меня сейчас встреча с вашим главным.  В следующий раз. Он говорит: ничего страшного –  у советских людей  еще будет много, чего следует отрезать.

–    Нет, он хохмач.  Отличный мужик.   Аркаша плохого не посоветует.  Я тебе еще одного героя подскажу для очерков.  Ты его знаешь: директор  нашего комбината, Михаил Яковлевич. Говорил с ним?

–     Давно. Еще когда писал  про вашего «академика».

–   Вот Галка не даст соврать, она дама строгая, зря не похвалит. Михаил Яковлевич – этот вообще… Чумовой вариант. Про него можно уже целую книгу написать.  Я подробностей не знаю, он особенно не распространяется, но слухи такие ходят, будто бы он был в знаменитой крепости Демблин… или Деблин. И он оттуда бежал! За всю с историю крепости единственный побег и удачный. Он сам расскажет.   Если ты его разговоришь на это.   Напишешь роман, все   издательства сразу   возьмут. Станешь знаменитым, как Юрий Бондарев.  Хотя мне его вещи не нравятся. Зато – почет, слава. Плохо, что ли?  Кстати,  тоже можно позвать человека в наш клуб. Не обязательно там быть молодым.

ГАЛЯ.  Про клуб – это ты опять ни к селу,  ни к городу, а директор твой  мне тоже нравится.   Еще удивляюсь,  как такого до сих пор не сожрало наше руководство.

–    За что? – спросил я.

–   За всё, – сказал Аркадий. –   Человек нормальный – раз.  Честный – два. . Уже кого-то должен раздражать. Характер – можно сказать, три.  Если бы не характер, то, что ему пришлось пережить, вряд ли вынес. Завтра позвони мне на работу, я с утречка постараюсь его застать, договорюсь о встрече, дам тебе знать. А зачем завтра?     Можно и сегодня заскочить. Я думаю, на работе у него и времени не будет тобой заниматься. А  в  домашней обстановке  – совсем другое дело.

ГАЛЯ. И когда ж это ты собираешься к нему заскакивать? Время, знаешь, сколько?

– Нормальное время. Он недалеко живет. – Сбрасывает на пол треники, рубашку. – Носки дай, эти уже пахнут.

– Вот приспичило! Надо ж как-то человека предупредить, позвонить.

–  Обязательно позвоним.  Если хотя бы  один  автомат в городе будет работать.  (Мне) Не боись, он мужик нормальный, всегда гостям рад. Галя, где коньяк, в этой красивой коробке?

–     Коробку тебе зачем?

–  Давай с коробкой!  (Мне) Но рюмочку на дорожку мы с тобой все равно опрокинем.

Наш внезапный визит в десятом часу вечера не смутил Михаила Яковлевича, но своего гостеприимства     ему не удалось проявить:    у него, как он выразился, «дома лазарет»,  все болели, – и он сожалел, что не может нас принять. Ради нашего же здоровья. Но причину позднего визита от Аркадия выслушал, внимательно посмотрел на меня, сказал:

– Минутку, – и ушел в глубину дома. Вернулся с синей папкой, с завязанными тесемочками. – Вот здесь все мои мытарства с момента, как окончил офицерские курсы в сороковом году до пятьдесят третьего. Почитайте. Если найдете что-то интересное, или надо будет уточнить, – встретимся, поговорим. Когда-то я сам хотел что-нибудь написать про  это, – добавил Михаил Яковлевич  с извиняющейся  улыбкой. – Но потом подумал: мне хватает того, что я испытал в реальности,  еще раз переживать это мне бы не хотелось. У  меня, наверно, и таланта такого нет – так написать, чтобы всем было интересно.

Когда гостеприимный хозяин говорил,   по его губам время от времени пробегала улыбка, которую я понимал как намек на бесполезность моей затеи, но он не возражает против нее. Наверно, ему все же хотелось, чтобы о нем узнали.   Люди к своему появлению в публичной печати относились серьезней, чем я предполагал до того, как сам стал работать в газете. Но мне бы не хотелось, сказал Михаил Яковлевич, чтобы вы  потратили свое время впустую.  Сейчас такие темы не в чести у советского руководства.  Впрочем, вам, как опытному профессионалу, виднее. Я, как опытный профессионал, сказал:   посмотрим.

Пошел к себе домой с папкой, Аркадий – к себе, с коньяком в красивой коробке (Михаил Яковлевич не взял, как Аркадий не уговаривал).  Мне не терпелось прочитать содержимое папки. Чужую  НЕ СВОБОДУ я всегда примеряю  на себя: что буду чувствовать, как  себя поведу. Такие сильные натуры сдавались, ломались! Меня начинает колотить дрожь от одной мысли, что в воображаемом заточении  я затеваю какой-то заговор. Кому я доверю эту страшную тайну? Я представляю, как крадучись, пробираюсь в соседний барак на тайное совещание, готовивших побег, и  меня застукали.  Или меня увидел солдат с вышки и без предупреждения открыл огонь. Или в отчаянии я  бросаюсь на колючую проволоку.   Мне хочется сразу знать, что нас большинство, и что мы почти победили.

Дома я   набросился на тесемочки синей папки.

«В январе месяце 1940 года в  период финской компании я подал заявление о добровольном вступлении в действующие войска Советской Армии. После чего был направлен в 196 дивизион противотанковой обороны на должность начальника секретной части. Наша часть вступила в боевые действия в июле месяце 1941 года в районе г. Витебска. Где я был вскоре контужен и отправлен в медико-санитарный батальон. По истечении двух недель я был назначен пом. командира того же батальона и в  октябре того же года в очередном бою я был снова тяжело ранен в область живота и колена. Но на  сей раз в силу сложившихся обстоятельств не был  подобран нашими временно отступающими войсками, и оказался в лагере военнопленных в гор. Рославле…»

Двадцать восемь страниц на машинке. Деловитое  перечисление событий: подал раппорт, получил ранение, попал в плен. Где, во избежание     немедленного уничтожения, из Михаила Яковлевича сделался Мигдаром  Ягубовичем.  Бежал. Партизанил. Опять  плен. Новый побег. Последний   – из крепости Демблин.  Историки войны знают про эту крепость, так что всегда можно проверить, что это не моя выдумка.   Говорят, побег был единственным за все время пользования немцами крепостью.  За что Михаила Яковлевича наградили орденом Красной звезды, после чего сразу же посадили в подвал КГБ, как предателя родины, добровольно сдавшегося врагу.  Правда, через полгода пыток всё уточнили, выпустили, дали второй орден и опять посадили –  теперь  по чьему-то доносу. Но и в этот раз  обошлось. Везучий.

Тема   рабства, заключения личности под стражу, заточение в крепости,        уничтожение одними людьми других людей,   – моя тема. Не как журналиста, а как человека. Я на нее реагирую физически.  Ее посеяли во мне  в детстве, с первыми рассказами о моих родственниках,  которых уничтожили в Саласпилсе, лагере смерти под Ригой. Примерно лет в шесть, когда я начал понимать, что такое родственники, что такое лагерь смерти и что такое «не свобода».  Мне снились  сны моей личной несвободы, и я в ужасе просыпался,  не сразу веря, что это всего лишь сон. Я переживал за всех книжных героев, если их лишали  свободы.  Став старше,   я   задавал себе вопрос: какой мразью надо быть, чтобы придти на службу и исполнять такое над живыми, ни в чем не повинными людьми?!  Спокойно заталкивать их в переполненные вагоны, как тюки с сеном, потом деловито расстреливать, загонять в газовые камеры?!

Это минуты моей ненависти к человеческой породе.

Правда, сам текст рукописи меня немного разочаровал. Во-первых, куцый. Мало. Во-вторых,   описание   уважаемого Михаила Григорьевича   его драматической одиссеи – пленение, побег, заточение в крепости, еще побег, потом дважды,  по полгода допросы в подвалах гэбэ, –  грешило обязательными (как, наверно,  считал автор, не лишенный литературного честолюбия)  вкраплениями  литературных красивостей: «Шел май месяц, у всех на душе было весеннее настроение, несмотря на ужасающие условия  нашего быта. Но таков человек: неистребима его тяга к красоте земной. А  мы еще все с нетерпением ждали, когда подпольный комитет сообщит нам о дне, назначенном для побега». Такие лирические отступления делали  пребывание автора в застенках врага и подвалах родного гэбэ  приятной сменой будничной обстановки.

Я решил пока отложить этот материал, а когда появится время, займусь им обстоятельно. Это серьезная история, Аркадий прав: таким материалом может заинтересоваться  центральная пресса. Почему нет?  Или   роман – тоже вполне возможно. Обязательно займусь.

 

33.

Середина дня.

На улице холодно. Окна закрыты. Но все равно в помещении неуютно.  

Второй день не работает котельная.  Женщины  под это дело решили сачкануть, вчера рано ушли, сегодня их тоже нет.

Я вынужден был придти – Миша ждет от меня материал. Материал    на первую полосу, передовица  – ответственное дело,  особое доверие власти. Передовица – это трибуна.  Все должно быть строго, пафосно, узнаваемо.  К этому времени я мог бы похвастать, что усвоил все штампы, которыми заполнялась добрая половина газеты. Обычно я начеку, стараюсь их избегать, но тут я лупил их в текст, мазохистски  подхлестывая себя: «А, хрен с вами!». Статья называлась: «Кадрам – экономические знания».

Во, бля, я еще и о кадрах тогда беспокоился!

Материал уже написан, напечатан –  вычитываю.

Миша закрылся в своей  комнатушке без окна, но с персональным калорифером, так что ему перебои в работе нашей котельной до лампочки. Миша готовится к экзаменам в ВПШ. У него появился шанс вырваться из города Д,,  из районной газеты «Знамя коммунизма», и вернуться в родной Баку. Там ему пообещали место в ЦК комсомола. Или, как минимум, главным редактором какой-нибудь немаленькой газеты. Но для большего веса на этих должностях  желательно иметь высшее партийное образование или   двигаться к нему.  Конечно,  в Баку ему будет несравненно лучше. Надо стараться. Дома заниматься у него нет возможности: Миша живет на съемной квартире, жена, двое детей – шумно, тесно.

О своих планах  Миша никому   не говорил,   но мы о них  знаем   от Клавы.   Сейчас ее тоже нет –   ушла кормить своих кровососов.

Александр Кузьмич, кажется, опять болен. Обычно он старается это скрывать – не пришел и не пришел. (Его кабинет пуст, закрыт).  Мало  ли поводов у начальства.

Мой подчиненный Дмитрий Григорьевич   где-то на объекте.  Но я особо не слежу за его перемещениями,  щажу его самолюбие. Да и что следить – коллектив небольшой. Все на виду, знают, что кому делать.

Багиш Малаевич   приперся  по заведенной привычке с утра быть на месте. Наверно, знал, что редактора не будет, значит за главного он.  Такой шанс  не упустит.  Нравится ему это.  Сразу меняется весь, – похоже, даже смущается и от избытка смущения, может напустить на себя строгости.  Но и чувство осторожности обостряется.

У него была   привычка:   уставится почти не мигающим взглядом в мою сторону  и  ничего не говорит.  Я начинаю ерзать: или вокруг меня что-то не в порядке, или Багиш осуществляет какой-то догляд за мной, по совету соответствующих органов. Сейчас читателю моя мнительность может показаться смешной, но тогда такое  вполне могло быть. На самом деле так Багиш Малаевич мог глубоко задуматься  над очередным оборотом. С этим у него были трудности. В отличие от меня, удачей он считал, когда ему подворачивался какой-то стандартный оборот.

Я не выдерживаю, спрашиваю:

– Что, Багиш, есть что  сказать?

Багиш  отряхнулся – значит, на сей раз ушел в   свои мысли.

– Ты вчера видел, ко мне приходили два человека?

Вчера к нему   приходили двое – пожилой и молодой. Что-то они с Багишем горячо обсуждали – приглушенно, на лезгинском.  Говорили  в основном пожилой и Багиш, молодой только кивал, когда к нему обращались остальные.

–  Ты не знаешь, кто это был?

–  Нет.

– Напрасно. Это были режиссер нашего театра и его помощник. Режиссер – очень интересный человек. –  Называет  фамилию.- Он учился в Москве, там был специальный курс для национальных меньшинств,  он попал. С красным дипломом закончил, сам Товстоногов его хотел взять к себе в Ленинград. Я делал очерк о нем.  Сейчас покажу.  – Багиш нырнул в один из ящиков стола, шумно поковырялся, вынырнул. – Не нашел, потом найду. Называется:  «Театр начинается с улицы». – Багиш посмотрел на меня: какой эффект произвело название.  Видно, что самому ему   очень понравилось.

Я кивнул  поддержать автора, хотя мне название   не понравилось.

 

–   Есть выражение «театр начинается с вешалки», не знаю, кто его придумал первым, а у меня – с улицы. Это я точно могу сказать, кто  первый. – Багиш пофыркал в усы, вскинул брови домиком. -Сейчас я    тебе кое-что покажу интересное.

Встал, подошел к моему столу, положил на   стол газетный лист, многократно сложенный – так, что остался небольшой кусок текста.

– Вот здесь почитай. – Ткнул пальцем в  текст. – Здесь, видишь? Читай! (Сам читает): «Рядом с такими выдающимися авторами, как Островский, Чехов, Погодин, и нашими современниками – Арбузов, Розов. Володин и  другими, мы видим совсем молодых, начинающих, авторов, работами которых уже заинтересовались наши театры».

–  И что? –  Видя, что человек намерился поделиться со мной чем-то наболевшем, я   отложил ручку.  –   Багиш, я не понял.

–  Ты ничего не понял, – подтвердил Багиш, возвращаясь к себе на место.  –  Это   про меня: автор, работами которого заинтересовались. Рядом с Островским и Чеховым.

–  А почему ты решил, что это именно ты?

– Я точно знаю. Был на семинаре в Ставрополе. Туда так просто не посылают. От нашего местного  отделения Союза писателей  был только я. Так что кто это может быть кроме меня? И я считаюсь начинающим. – Фыркает в усы: самоирония. –  Не совсем молодой, но   рядом с Островским.

–   Взяли пьесу?

–   Э, зачем «взяли»? Пока  деньги не дашь,  кто   возьмет?

–   А  Островский что, уже дал?

– Ты смеешься…  Я тебя понял.

–  Ну отлично, – сказал я,  хотя  так  и не понял, зачем нужно было так  сложно конструировать газетную страницу.  –   Дай что-нибудь почитать.

–  Ты слишком ироничный, тебе опасно давать. Отобьешь охоту писать. Мне не отобьешь, другим отобьешь. Я видел, как ты разговариваешь с авторами. Нельзя так, Наум.

–  Но тебе не отобью?

– Мне – нет. Мне никто не отобьет. Даже пусть сам… сам… – Багиш пошарил взглядом вокруг себя и над  головой.-  Не знаю, кто – не отобьет.

– Тогда в чем проблема?

– Проблемы нет никакой. Еще рано тебе давать. Будет время – само так сложится, что можно дать.

–  Как у тебя сложно!

–  Сложно, сложно. Творческий процесс – отшень сложный процесс. – Пофыркал в усы. – Я серьезно.

Наверно, я тогда впервые подумал: как все авторы одинаковы в своем понимании творческого процесса, и как они по-разному одолевают этот процесс.

– Чья-то невидимая рука тормозит постановку по моей пьесе. Но я знаю, чья.    Когда я закончил пьесу, я показал  ее одному… – Багиш кивает в потолок и для убедительности несколько раз туда же подбросил свои брови. – Ему эта пьеса показалась неважной… Так он сказал. Не впрямую, что-то ему понравилось, это же всегда тшуфствуется,  но я понял, что ему не понравилось. А когда приехала комиссия и пьеса получила высокую оценку… –   клянусь, очень высокую, я не придумываю, можешь,   кого хочешь спросить… –  то тот, великий, засуетился.

Багиш разразился тихим, но явно злорадным смешком.

– Как же: денежки-то пропадают. Наверно, уже с кем-то договорился. Но и  я готов был дать ему половину. Я же не дурак, понял, что ему нужно, чтобы понравилась пьеса.  А теперь что – теперь уже и не возьмешь, когда ее другие признали. – Смешок в усы.

– И что теперь?  В нашей редакции появится настоящий драматург?

– Когда поставят мою пьесу, я сразу уйду отсюда. Сразу! Ни минуты не задержусь.  Нет,  сказали, что в этом сезоне уже все, репертуар сверстан. И в областных театрах, и во всех городских.  Я говорю: «Тогда верните мне пьесу». Но  пьесу не вернули. – Багишев радостно пофыркал в усы. – Это о чем говорит?

–  Не знаю. Наверно, еще не успели.

– О том, что им пьеса понравилась. Иначе бы вернули. Это хорошие люди. А там  -не хорошие.  – Багиш  махнул рукой с оттопыренным указательным пальцем куда-то сзади себя. – Очень нехорошие. Но тем тоже надо будет что-то дать.

– Кому?

– Ты как будто совсем не в этом мире живешь. Тем, кто верстает репертуар.  Тогда они сразу становятся  сговорчивыми. Но я нарочно не стану давать. Принципиально.

– Правильно, – поддерживаю я.

– Ничего не правильно. Если им не дать взятку, ни один театр никогда не поставит мою пьесу. Не  только мою.

– Ну тогда   дай.

Багиш  на какое-то время задумался.

–  Хотят ставить в нашем  театре.  Я вначале не хотел, но  очень хороший театр! Лучше, чем столичный.    Мне режиссер уже пообещал. Тот, который вчера приходил.

– Отлично.

– Э-э, что там отличного? Денег почти не платят. Копейки. И то… Тоже ни сегодня, ни завтра.

Вошел своей перевалочкой Дмитрий Григорьевич с батонами подмышкой.   Хмурый, если не сказать – злой. Сел на свое место и сходу:

– Вот яйца бы им   оторвать и бросить собакам. И чтобы народ это видел. И чтобы их родители это видели.

БАГИШ. Тише, тише, Дмитрий Григорьевич. Ты что так?

– А никого нет. Но даже если бы и были… А ты что, ничего не слышал? (Мне) И ты не слышал? Про туристический поезд из Киева.  Ну, журналисты,  называются! Журналисты такие вещи должны узнавать в первую очередь. Позавчера изнасиловали девочку из туристического поезда.

БАГИШ. Что ты говоришь?! Тц-тц-тц!

– Ну, может,  не совсем девочку – девушку. Вырвали прямо из группы туристов, когда они подымались к  крепости.  Затащили на пляж и там…  Как это им удалось,  ума не приложу! Можно сказать, на глазах у всех. Шла группа, эти сволочи шли рядом. Как это они обычно делают. Три пацана, подростки совсем, по пятнадцать-шестнадцать лет. Какие они, на хрен, подростки, если такое творят? Сволочи, и все.  И обращаться с ними нужно, как со сволочами.  «Подростки»… Это уже преступники! И судить их надо как взрослых преступников.  А еще я читал в «Известиях»: вроде,  у нас собираются   менять пецини… пеници… как ее там, хрен выговоришь… пеницитарную!… систему. В тюрьмах  обеды  чуть ли не домашние,  в колониях –  кафе,   еще какие-то удобства, каких  нет даже у обычных нормальных людей.  Ну, правильно: суд, а потом сразу из зала суда – на курорт, поправлять здоровье.  Теперь, если совсем жрать будет нечего,   можно будет попроситься в такую колонию.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Дмитрий Григорич, ты же не знаешь всех подробностей. Может, эта девочка сама пошла с ними.    Они молодые, им между собой договориться… Ты говоришь: «как это им удалось». Так и удалось: познакомились, туда-сюда,  халя-баля… Чем ей таскаться со  взрослыми по историческим развалинам.  Молодым  наши достопримечательности, ты ж понимаешь…   Сам говоришь:   она не совсем   девочка. Или совсем не девочка. (Пофыркал в усы). С девочкой так просто не получилось бы.

– Ты так рассуждаешь, что Наум сейчас решит, что у тебя по этой части большой опыт. А?   Про твои тысячи женщин мы уже слышали.  Пацанов этих уже нашли, во всем   признались – и про девочку, и про то, как они ее затаскивали на пляж – про всё.

–  Я читал в  журнале «Наука и жизнь», что человек сам провоцирует преступника на преступление. Клянусь, сам читал.

– И что? –  Дмитрий Григорьевич сдернул очки с такой яростью, что я решил: сейчас подскочит к бедному Багишу. – Человек приехал к нам в гости, а с ним так поступают. Но худо не только в этом. А в том, что уже   на следующий день все трое  были дома.   Вот что страшно!  Прибежали их папы-мамы, и … Как это у нас делается… Всем, кому надо, тити-мити, и разошлись.  А туристический поезд – ту-ту, покатил дальше познавать нашу страну.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ(осторожно) Напиши об этом. (Взгляд на меня).

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. «Напиши». Написал. А дальше? (Встал, заходил по помещению). Я что, могу привести доказательства? Или они всем по радио сообщат, как все это происходило? (Потрогал батарею отопления) Опять не топят? Безобразие! Вот про этих я обязательно напишу.  Каждый сезон одна и та же песня. Ну, сколько можно? Деньги им переводят, а они – как будто делают нам одолжение.  Но это   мы сейчас сами поправим.  (Направляется к печи. Мне) Ну-ка, дай пройти!

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Дмитрий Григорьевич,   может, не надо? В прошлом году ты тоже пробовал. Ничего не получилось.

– В прошлом – ушло в прошлое. Всё, нет его больше.  А греться мы будем сегодня. (Мне).   Спички давай!

Я уступил свое место,   Дмитрий Григорьевич решительно   затолкал в жерло печи  пачку  рукописей, уже отработавших свое. Зажег.

–  Сейчас, сейчас… Пусть разгорится. – Сладострастно приговаривал Дмитрий Григорьевич.-  Щепочки у меня  остались еще с прошлого года. А полешки у Клавы возьмем, нечего жмотиться.

Из печи стала медленно выползать струйка дыма.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Дмитрий Григорич, заслонка!

– Да знаю я, знаю. Что ты думаешь, я… Я, можно сказать, скоро получу звание заслуженного строителя. Когда дом закончу. Ждать недолго.

Заслонка у печи была практически под потолком, чтобы дотянуться до нее, Дмитрию Григорьевичу потребовался мой стул.  Встал, потянул заслонку – она не поддалась. Подергал сильнее – заслонка вылетела полностью.  Дмитрий Григорьевич потерял равновесие, попытался было опереться на стену, но не удержался,  грохнулся  на пол.

Я кинулся к нему помочь встать.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ(кряхтя) Встаю, встаю!

На шум  вошел Миша. Оценил обстановку. Поморщился.

– Чадит?   Я ж говорил: сдаете мне сырые рукописи.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. (размахивает руками) Дмитрий Григорьевич, мы сейчас все задохнемся. Оставь  печь! «Заслуженный строитель»… (Фыркает в усы) Наум, принеси воду залить огонь.

Сам распахнул все окна.

– Ээээ! – Безнадежно махнул рукой, видимо, подводя какой-то важный жизненный итог.

–  Ладно, – смирился Дмитрий Григорьевич, наблюдая, как я заливаю так и не занявшийся огонь.  – Леший с ней.

Вернулся на свое место, откинулся  на спинку стула, сунул   дужку очков в рот,   какие-то приятные мысли вдруг осветили его  лицо и он сказал, обращаясь ко мне:

–.  А не закусить ли  нам по-домашнему? Скоро новый год, пора организму готовится к перегрузкам.

И не дожидаясь моего согласия, резко встал.

–   Все разбежались. А мы что,   рыжие? Пошли ко мне.

 

Дмитрий Григорьевич уже не  раз грозился  пригласить  меня,  а  я каждый раз предвкушаю  последствия этого приглашения: дом, соленья, застолье. Дружеские отношения с подчиненным. Я совсем не руководитель. Заводить народ на какое-нибудь конкретное дело – это, пожалуйста. В этом я готов быть лидером. Может, даже не в меру честолюбивым. Но в каждом деловом союзе прежде всего жду дружеских отношений. Много лет спустя   из-за  этой своей слабости  я  не раз получал по носу. Но это потом.

Дмитрий Григорьевич   завернул в газету две буханки хлеба, и мы вышли на улицу.

После   помещения, хоть  и не отапливаемого,  ветер  на улице показался пронизывающим. Я съежился в плаще и скосил взгляд на коллегу. Он шел в  кургузом пиджачке, набычившись,   а на лице утвердилась снисходительная улыбка в мой адрес.

–   Что ты такой хилый? –    Голос у Дмитрия Григорьевич  звучал радостно, напористо. Плащ он одевал с первыми морозами, чем очень гордился. Если верить ему, в своей жизни он «всего два раза чихнул». Квадратный,  голова без шеи,  короткие мощные руки.  Мой вид рядом с ним был еще одним его маленьким торжеством, поэтому он мог позволить себе великодушно меня  утешить:

– Дома мы уже топим. Я еще и центральное проведу.

Людей на улице немного, где-то в стороне, справа  внизу  лениво позванивает  город.

Впереди простирается целый день – пустой, как эта пустая улица: чем   хочешь, тем и заполняй его.

Дмитрий Григорьевич заскочил в магазин, купить   минералки.

– Остальное все есть. Своё.

Пока я брал сигареты в табачном отделе, некурящий Дмитрий Григорьевич поиграл жестами и какими-то текстами  с продавщицей.

Вышел довольный, чему-то улыбался.

–   Что, Григорич, поиграл?

–  Поиграл, поиграл. Это ты хорошо сказал. Как она тебе?

–  Продавщица? Никак. Бабулька она и есть бабулька.

– Какая ж она бабулька? Хотя для тебя, может и   бабулька,   а для меня  еще тетенька ничего.  Да и  я еще ничего. – Дмитрий Григорьевич   поднес почти к моему лицу напряженный    бицепс. – Потрогай.

– Вижу.

–  Нет, ты потрогай, потрогай!   Таких, как ты, четверых  в охапку – рраз! – и на землю. А если кроме шуток, я, когда был воспитателем в ПТУ, воспитывал их вот так. – Растопыривает мясистую пятерню и сжимает в кулак. –  По одному в каждую руку за шкварки  и – с лестницы.  И – всё тихо.   А вот и пришли.

Дом находился недалеко от редакции, минут семь пешком. Когда в редакции затевалась какая-нибудь выпивка, кто-нибудь обязательно намекал: а не завалиться ли нам после всего к Дмитрию Григорьевичу? Он  выпячивал нижнюю губу, соображая, какой придумать предлог, чтобы отказать. Если предлог долго не подворачивался, он отмахивался   укоризненно-насмешливым: «Ишь ты, ишь ты!» и тянул до  тех пор, пока не заканчивались приготовления к выпивке,  и всем уже никуда не хотелось уходить из редакции.

Поначалу я был уверен, что коллега боится каких-то разоблачений. Потом понял, что в этом городе все, у кого есть мало-мальски приличное жилье, могут бояться   разоблачений. Вокруг каждого строящегося дома, несмотря на официальное разрешение,   возникала атмосфера молчаливого согласия с какими-то нелегальными действиями, без которых ничего не построить. Скопить нужную сумму, явно не из зарплаты, пробить участок, достать материалы  (нигде не продавались  частным лицам, стало быть – ворованные), строителей, архитектора (которому тоже надо было скрывать свою халтуру; но при этом  спрос на них избавляет их от творческих мук). И так далее. До этого у Дмитрия Григорьевича  была вполне сносная квартира, значит, в жилье он не нуждался. Как ему удалось получить разрешение на строительство дома, никто не знал. На этот вопрос он хитро прищуривал глаз и отвечал: «Получил».

Когда мы вошли, хозяин  любовно отворил калитку, и так же любовно  прикрыл изнутри.  Чувствовалось, что его переполняет гордость за  дом.

С этого момента  он не спускал с меня изучающего взгляда. Пока я не произнес: «Домина!» Но Дмитрий Григорьевич  почувствовал натяжку   и был прав: дом не произвел на меня впечатления, которое ожидал хозяин. Мой вкус был воспитан   на иллюстрациях журнала «Америка»,  мне была важна эстетическая составляющая архитектуры. А Дмитрий Григорьевич ждал от меня, что я оценю усилия, затраченные на постройку  дома.

– Обувь сними! Там под тумбочкой тапочки. Найдешь свой размер.

Все-таки он  не удержался, провел по дому: первый этаж – кухня, спальня, все удобства; второй – кабинет,   спальня; третий – пока пустое пространство под покатой крышей.

– Здесь поставлю  бильярдный стол. Там – барчик, кресла!  Ничего? Можешь не отвечать.

Вернулись на первый, на кухню.

– Жены нет, она сейчас в больничке. Но мы сами неплохо управимся.

Положил передо мной несколько рукописных листков.

– Пока я буду готовить салат, почитай, скажешь,   хорошо или нет.    Читай вслух.

– Вслух?

– На слух лучше видишь свои недостатки. Тем более, когда кто-то читает. Это  мне один московский журналист говорил, который приезжал как-то к нам.

Читаю:

–  «Дышит прохладой майское утро, шелестит листва тополей, стайки воробьев, перелетая с одной  ветки на другую, затевают веселую возню…» Это  о чем будет?

–  Ты не задавай вопросы раньше времени  – читай. Я тоже могу так с каждым твоим материалом: «про что там?», прочитав только первый абзац.

Читаю:

-«В самом что ни на есть благодушном настроении, переполненный радостью жизни, отложив в сторону все неотложные дела, я отправился на мебельную фабрику номер четыре, что находится на улице Кобякова пятнадцать».   Про шкаф?

–  Ты уже так читаешь, что по интонации заранее понятна твоя оценка.    Читай про себя.

Дмитрий Григорьевич действительно грешит такими художественными завязками. Мы уже схлестывались по этому поводу.

На мои первые замечания он реагировал болезненно. Наклонял голову почти к груди,  как будто готовился сделать мне «бычка», выдерживал приличную паузу, в течение которой я успевал черт те, что передумать, наконец, произносил довольно безобидное:  «Ты заведующий, твое право решать  и оценивать, как заблагорассудится». Что, впрочем, тоже меня не  устраивало,    потому что я  со своим куцым опытом хотел   равного сотрудника, и  уж вовсе не считал, что в  отделе,  состоящем из двух человек, следует соблюдать иерархию. Наоборот, хотел воспользоваться и его опытом, и его связями. Связи, пожалуй, были его самым заметным качеством, как журналиста. Стоило назвать при Дмитрии Григорьевиче какую-то фамилию, как он, пошевелив нижней губой, уточнял какие-то приметы. «Это тот, у которого жена стоматолог?» Или: «Тот,  у которого торчат  волосы из носа? Знаю я его».   (Правда,   сам он  так ни разу меня ни с кем    не познакомил).

Пока я читал,    видел, что Дмитрий Григорьевич  поглядывает   за моей реакцией. Но я старался ничем не выдавать свое отношение.  Фельетон мне показался слабым. Ни смешно, ни остро. В общем, слабо оно и есть слабо. В компании мы же в состоянии определить: этот  расскажет анекдот – все умирают от хохота, хотя в анекдоте ничего особенного; другой расскажет  – никакой реакции. Не то слово вставил, не тот жест. Интонация, выдержка.

Чтобы совсем не расстраивать хозяина, говорю:

–  Григорич…  Фактура сочная. – Мне самому понравилось, что выскочило такое определение: оно не очень соответствовало тому, что я прочитал, но  сам  шкаф с двумя одинаковыми дверцами  неплохой  заряд для смешного.    – Но при чем здесь чирикающие воробьи, я так и не понял.

–   Ну  а как я их, по сути? –   спросил Дмитрий Григорьевич.

–   По сути –  нормально, – сказал я,  возвращая листы рукописи. – Но, по-моему… как мне кажется… дело, конечно, автора, лучше все это подать в другом ключе.

Дмитрий Григорьевич  несколько секунд постоял посредине комнаты   с рукописью  в руке, хмуря брови и выпячивая нижнюю губу, вдруг свободной рукой  сдернул с носа очки и сказал:

–   Какой к хрену, ключ. Из меня фельетонист, как бифштекс из поросячьего  хвостика. – С этими словами он положил рукопись на  стол.- Если хочешь, переделай сам. Мне уже не интересно этим заниматься. Я видел, как они там  насрали  в штаны – этого достаточно.    Всё, приступаем. Вот мое произведение.    Тут уж я с тобой готов хоть на что, поспорить.

С этими словами он водрузил на стол пузатый графин с какой-то мутноватой жидкостью внутри.

– Что это?

– Джидсе. Водка из винограда. Собственного изготовления. Лучше моей водки в этом городе ни у кого не найдешь.

– Крепкая? – Я пригубил.

–  Шестьдесят градусов. Не шутка. Но    вкусная.

– Вкусная, – подтвердил я.

После первой рюмки я не выдержал и стал давить на  хозяина дома своими познаниями: Райт, Корбюзье, наше отставание и прочее. Дмитрий Григорьевич хмурился, шевелил бровями, выпячивал нижнюю губу, иногда согласно кивал. Но вдруг оборвал меня, поднял рюмку:

–  Ну и хрен с ними, со всеми этими Кор…

– ..бюзье.

Махнул рукой: неважно, мол.

–  Кто хочет, пусть выпендривается. А у меня все скромно и надежно.

Зазвонил телефон.

– Это, чую, из больницы. (В трубку) Ир? Привет. Да ничего не случилось. Просто хотел справиться, вот и позвонил. Мне сказали, что ты еще спишь.  Так и хорошо, что спишь. Тебе сейчас только спать и спать.   Никогда не звонил, а сегодня позвонил, плохо, что ли? Ну говорю тебе, ничего не случилось. Просто сон приснился, вот решил тебе позвонить. Да нормальный сон. Какой может быть сон? Сон он и есть всего лишь сон. Придешь, расскажу. Ты, главное, не сачкуй там, делай, все, что тебе скажут. А то я же знаю тебя… У меня гости… гость, точнее. Наум. Да, вот уважило начальство. Ничего, ведет себя хорошо. Как-никак из культурной республики приехал. Ну, всё тогда? (Вернулся к столу, долго устраивался на стуле, еще мысленно переживая недавний разговор, пару раз усмехнулся каким-то своим мыслям).   Сегодня мне приснился сон: умерла моя Ирка. Ни много, ни мало. Проснулся в шесть утра в ужасном настроении, позвонил в больницу, упросил сестричку подойти  к ней в палату. Сестра говорит: спит твоя Ирка,    улыбается чему-то во сне. Я говорю: наверно, увидела меня, как я переживаю за нее. Эх, жены! Все-то мы недовольны ими. А я вот подумаю,   с нормальной  женой, как в тоннеле: пока идешь – темно, а выходишь все равно к свету. Выпьем за них?  И налегай. Все, что видишь на столе – теперь всё  твое.  Поешь моих огурчиков – сам солил.

–   Ух ты!

–  Все сам делаю. Жена так и не научилась. А  зачем? Я сам. Люблю это дело. С осени… Осень – красивое время года. Начинаю закатывать банки. Это отдельная песня.    Я тебе еще погреб свой покажу. Вэдээнха  отдыхает.

Мы выпили еще, он отщипнул кусочек свининки («своя!»), закинул в рот шепотку капустки, поинтересовался, как мне его напиток, и сказав: «Ну, ты ешь, ешь!» куда-то убежал. Вернулся скоро,  с каким-то пакетом, положил  его на свой стул, развернул, приговаривая себе под нос: «Вот це добре! Отлично! Это мне собрали на электрокомбинате». После чего   стал тянуть из пакета длинный кабель. И по мере того, как  вытягивал, его лицо становилось все более радостным: видимо, была какая-то договоренность о длине кобеля   и она его полностью удовлетворила.

Потом он опять убежал,   он    все время   куда-то убегал.  Получалось это внезапно. Как будто в голове у него был перечень обязательных дел, но он   его пункты списком  не помнил, а  вспоминал по очереди, и словно спохватившись, бежал исполнять.  Возвращаясь, делал короткий доклад об очередном организационном продвижении, наполнял   рюмки своим напитком,  подымал с междометием «Ну?!» и сам же, не дожидаясь меня, опрокидывал  в горло,  далеко закидывая голову назад. Закусывал мало: прихватывал щепотку капустки или так же пальцами – отламывал кусочек копченной свининки, после чего разворачивал корпус назад, как бы высматривая в пространстве  кухни очередное занятие и опять   уходил.

В его отлучки я не знал, как себя вести. Мне  еще несколько раз было  разрешено: «Ты ешь, ешь, не стесняйся», но я как раз  стеснялся  есть без хозяина. Особенно призывно  выглядел домашний холодец в большой посудине.

В очередную его отлучку я услышал, что он вернулся и возится в соседней комнате.

–   Григорич,   ты Саула знаешь? Директора Первого магазина.

–   Кто его не знает? Что хотел?

–   Он на фронте был?

Я воровато положил в тарелку пару кусков свининки, капусту (капуста была –просто прелесть! Знаете, бывает так, что однажды вкус какой-то еды полностью совпадает с твоими органолептическими ожиданиями – полностью! Идеально! – после чего ты долгое время примеряешь к этому ощущению это же блюдо в других местах, не желая  мириться с тем, что оно не совпадает, капризничаешь, шумно сравниваешь, но, в конце концов, потом все же смиряешься и пользуешь то, что дают).  Холодец без хозяина разрушать не решился.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ (входит).     Какой «на фронте»? Он белобилетник. Плоскостопие, что ли. Пишешь о нем? ( Подсел к столу,  поухаживал  за мной – наполнил мою рюмку. Плеснул в свою).

–    Пока нет.   А про «сберкассу» знаешь?

–   Сафаровну?   Эту дамочку тоже все знают. И про ее «родильный дом».  А ты чего вдруг заинтересовался? Хочешь заняться ею? Не советую. Ею такие люди занимались!… Последний раз Сафаровну почти довели  до суда.  Отпустили  по беременности. Но  ни в одном акушерском пункте она не была зарегистрирована, аборта не делала и  через девять   месяцев ребенка тоже не родила.  На фабрику с такими мыслями соваться не советую.  Ты человек заводной, осторожности тебе не хватает.  С этой фабрики почти весь город кормится, начиная с последней уборщицы и поехали вверх: руководство, власти города, власти еще повыше.  С фабрики такие подарки    возят в Москву!  Караванами.  Так и называют: «караван отправить».    Для отвода глаз какие-то комиссии время от времени приезжают. Посидят в гостинице недельку, винца местного попьют, и укатывают с полными чемоданами.  Поэтому я  говорю: нужна тебе эта возня, как крокодилу колокольчик.  Хотя ты начальство, тебе и решать.

–   Григорич,  какое я начальство!

–   А кто ж ты? В общем, начальство не начальство, мое дело предупредить.   Но ты холодного не попробовал. – Дмитрий Григорьевич положил мне на тарелку приличный кусок холодца. – И хренком догнать.

–  Хрен тоже свой?

– Свой, свой,  никому не доверяю. – Он откинулся на спинку стула, как это он делает в редакции, когда заканчивает свои сто пятьдесят строчек, и он  ими доволен. –   Эх, закончу строительство дома и все, уйду на пенсию. Дом – это всё. Дерево я уже посадил, причем не одно, а целых семь. Три груши и четыре яблони. Хотел еще посадить сливу, но передумал. У нас в семье никто не любит сливу. Сын вырос, уехал.  Уже и не пишет по полгода.   Буду разводить кроликов и свинушек. Отличное занятие.  Рыбалка, охота.   Раньше с Виктором  кооперировались.   Он любитель пострелять.    От отца у него.

–   Спец?  – спросил я.

–  Витька? Спец не спец, но врет занятно.   Ну, ты подъедай, я пока  разберу, что мне там еще собрали на электрокомбинате.

Отошел с пакетом к разделочному столу.

Я почувствовал, что «пора и честь знать» – хозяин уже весь в домашних делах.

Встал.

– Может, чего помочь?

– Ну если тебе нечего делать… Хотя, не обязательно. Сам справлюсь.   Иди, иди!   Не голодный? Самое главное.

Уже в дверях, на выходе из дома, Дмитрий Григорьевич придержал меня за плечо:

–   Ты собрался уходить в моих тапочках?

–  Извини. Не привык еще.  У нас    не принято,  чтобы, входя в дом, одевать тапочки.

– Сейчас  не принято, скоро будет принято. Скоро в вашей Европе  все будет, как у нас. И тапочки, и….. Всё!

 

34.

Когда я вышел от Дмитрия Григорьевича, я вспомнил, что у меня еще на сегодня общественное поручение.   Заболела Нина Семеновна, несколько дней ее не было в редакции. Простудилась.  Утром  Клава вошла к нам и сказала, что неплохо было бы кому-нибудь из коллег ее навестить. И посмотрела на меня.     Багиш тоже посмотрел и состроил брови домиком. Тамара фыркнула.  Дмитрий Григорьевич  многозначительно похмыкал-покрякал, откинулся на спинку стула и сказал:

– Дак  ясно, кому.

– Ну, если ясно, – сказала Клава, повернувшись ко мне,  – тогда за чем стало дело? Гостинцев я тебе соберу, только скажи, когда пойдешь.

Как в редакции просекли про нас с Ниной, понятия не имею. Вроде, никто нас вместе не видел,   после того случая мы с ней не встречались. В редакции никаких сю-сю  себе не позволяли.   Сама она вряд ли с кем делилась – не тот тип…

Навещать больную женщину не хотелось. Больную женщину лучше навещать женщине. Не только мужчина чувствует себя неловко, но и женщине не очень приятно   выставлять на показ  разные  деликатные детали неприкрашенного быта. И поздновато – девятый час,  ничего не купишь.

Но  в эту сторону тянет  доступность женщины для основательно выпившего мужчины.

В любом случае вначале больной надо было позвонить.   Может, кто-то более расторопный, чем я,  уже способствует ее выздоровлению.

Я пошел  в редакцию. Посидел за своим столом,   прикидывая, что сказать. Говорить, что соскучился, –   вранье, язык не повернется.    Говорить, что справляюсь о ее здоровье по поручению коллектива,  –    не то состояние у больной, чтобы убиваться за нее коллективу.

Еще, что меня удерживало: мой звонок  в женской  головке может быть воспринят, как сигнал к тому, что  недавняя связь не разорвана.

Поднял трубку.  Номер набирал медленно – все сомневался.

В трубке раздался тихий голос Нины Семеновны.

– Привет,  – сказал  я.

– Привет,  – еще тише   ответил голос. Узнала.

– Болеем? – шутливый тон должен смазать серьезность  события.

– Уже не очень.

– Значит, уже принимаем гостей?

Последовала долгая пауза.

– Смотря каких.

– Желанных, – уточнил я.

– Желанные всегда желанны.

–  Тогда я приду?

Опять пауза.

– Сейчас?

– А когда?

Пауза.

– Можно и сейчас.

–  Что принести?

–  Ничего. Все есть.

Нина знает, каково  у меня с деньгами, уберегает от лишних трат.

–  Фрукты? Овощи?

– И фрукты, и овощи – все есть.

– Коньяк? Водка?

–  Я не пью.

–  От простуды.

–  И коньяк и водка есть.

– Все у этой женщины есть!  Чего у тебя нет?

Пауза.

–  Тебя.

Не интересная мне женщина,  не любимая, старше меня на десять лет, а в том возрасте   я с трудом переносил такую разницу, – а такой приятностью окатило по всем внутренностям!

– Говори адрес!

Все магазины были закрыты, но  хотелось   что-то придумать.    Вспомнил:   Нина что-то  говорила про  городскую оранжерею, собирается  о ней писать.

Это по дороге к ее дому.   Оранжерея была  закрыта, на дверном косяке с трудом нашел  кнопку звонка, от чего-то всю потрескавшуюся, как будто иссохла от долгого забвения.   В окошке появилась  не очень любезная физиономия сторожа.  Кивком головы спрашивает, чего мне?

– Цветы продаете?

– Ни за что!

– Так-таки ни за что?

–  Абсолютно так. – Но продолжает смотреть на меня так, как будто диалог наш еще не закончен и он ждет его правильного завершения.

– А если вот так? – я протянул в окошко пятерку.

Сторож внимательно посмотрел на купюру.

– Ну и что я должен делать с этой бумажкой на ночь глядя?

– А что ты хотел?

– Ну,  бутылку.

– Где я тебе достану?

– А где я тебе достану цветы? Ты ищешь бутылку, я – цветы.

Недалеко было кафе, которое вечером работало, как ресторан. Тогда    после закрытия магазинов спиртным отоваривались  в ресторанах. Можно было не заходить туда –  бутылку за соответствующую долю выносил швейцар.

Швейцара на входе не было, я вошел. Зал был неполон, за одним из столиков сидел швейцар – кушал. Уставился на   меня, вопросительно и одновременно разочарованно, как на обидно упущенную выгоду.  Но тут ко мне подплыла официантка. «Поужинать?»

Я спросил бутылку водки.  Официантка осмотрела меня с ног до головы. Определенно меня не знает, лицо незнакомое, мало ли…

– А где я тебе возьму? Мы не торгуем.

Показывать удостоверение было опасно – вообще могла не дать.   Я здесь ни разу не был.   Решил действовать напролом: сунул в ее верхний кармашек пятерку. Она молча развернулась, ушла за плотные шторы, отделяющие зал от  служебных помещений и кухни.

Через полминуты официантка вышла с бутылкой «Московской»,  завернутой в мою родную газету «Знамя коммунизма».  На улице я не удержался, посмотреть, есть ли мой материал. Нет, в этом номере не было. Если бы был, меня бы,  наверно, задело,   на какой службе   заканчивает свою жизнь  мой материал.  Но и в этом случае я   почувствовал легкий укол ревности: у моей газеты есть какая-то своя жизнь,   мимо меня.

Сторож оранжереи принял бутылку с  удовольствием.  Захлопнул передо мной окошко, но через пару минут снова открыл и просунул в него букет тюльпанов.

– Кажется, называется «Художник», – сказал сторож.

– Хорошее название.

Я посчитал – 10 штук.

– Один лишний.    Возвращаю.

– Куда мне  его теперь? На закуску, что ли?   Подаришь кому-нибудь еще.

Нина жила в Нижнем квартале. Дом четырехэтажный, из красного кирпича,  –   сложенного  кое-как,  без того,  чтобы заботиться о ровном  фронтоне, некоторые кирпичи даже слегка выпирали из облицовки, и  с неаккуратными   карнизами снаружи окон.

Подъезд   со скрипящей дверью,  болтающейся, с огромной щелью.

Пятый этаж,  последний.

Нина Семеновна встретила меня в халатике, в бело-красные цветочки,  и домашних туфлях на низкой подошве. Я представил, что под ним худенькое, но вполне  привлекательное тело, и  мне сразу захотелось запустить руки в створ  халата. Что я и сделал, едва переступив порог ее комнаты. Зажатые между двумя телами тюльпаны начали терять свои лепестки.  Она подняла ко мне почти просящее лицо.

– Подожди.

Я прижал крепче, слегка  подталкивая ее неизвестно куда. В прихожей ничего, на что можно было бы опрокинуть  женщину, не было.   Сколько передвигаться в таком состоянии неизвестно.

– Наум!

– Проблемы? – спросил я, не разжимая рук.

– Пусти. – Она  так  легко и  нежно  прикоснулась к моим рукам у себя за спиной, что они разжались. Я поцеловал ее.

– Может, на  кухню? – спросила она.

– А куда еще?

– Можно поужинать в комнате. Но на кухне уютней. Как мне кажется.

Мы прошли на кухню.

– Садись, – сказала она, указывая на   квадратный  стол, уже заставленный   закуской:    колбаса, соленый перчик, помидоры, зелень. Водка в изящном графинчике. На край стола поставила вазу с моими тюльпанами.  Один водрузила  на макушку серванта.

– Ты живешь здесь одна?

– С мамой.

Я поискал  глазами следы проживания мамы.

– Она сейчас живет у своего… друга. В другом городе.

–  Молодец мама.

–  Молодец.

–   Надо брать пример с мамы.

–    Мы очень разные.

–    Про оранжерею уже написала?

–    Что-то вымучиваю.

–    Это – тебе в помощь. Сорт называется «художник».

–    Да какой из меня  художник!   Художник у нас – это ты.

Лесть приятна, полезна, важно не подсаживаться на нее.   Сейчас, когда я  это пишу, у меня уже выработался стойкий иммунитет. Говорят,  в моем возрасте и алкоголиком нельзя стать. На лесть тоже уже не западаешь. Так, разве что, расслабишься на короткое мгновение, пока не отзвучат ее последние аккорды в ушах. А тогда  я, конечно, не только ловил малейшие намеки  профессионального  признания, но и  сам слегка к ним подталкивал.  Правда, в тот раз все было без намеков. Тем более, приятно.

– А что не спрашиваешь про редакцию?

Она пожала плечами.

– Не интересно?

– Не очень.

– Не любишь работу?

–   Она меня  не любит.

–   С чего ты решила?

–   Не получается.

Надо было больную приободрить.

–  Ты очень соблазнительна, – сказал я. Наконец нашел,  чем порадовать женщину.

Она скосила взгляд себе на грудь, оценивая экстерьер. Запахнула халат, чуть ли не до спины.

– Сомневаюсь.

Я встал, подошел к ней.  Она продолжала сидеть, я подошел вплотную, Она по-прежнему свела руки полами халата. Я развел руки. Она не сопротивлялась. Халат распахнулся…

Брюки я стягивал   одной рукой, это было неудобно, и была опасность, что желание пропадет, как тогда.  Она лежала с закрытыми глазами, и я  мысленно просил ее, чтобы она их не открывала, пока я стяну брюки: тогда я мог бы не думать о женщине и  отдался  бы  только своему желанию; с  открытыми – появлялась обременительная для мужчины ответственность за судьбу женщины. Но все обошлось.

 

Оставаться на ночь не стал, хотя Нина Семеновна оставляла меня («Я лягу в маминой комнате», – поспешила заверить меня  женщина, чтобы не показаться навязчивой).    Но   теперь у меня есть свой дом! Я представил, как подхожу к нему и меня встречают четыре светлых окна среди общей темноты:  я умышленно оставил свет в комнате.  Найду  по старому приемнику, который остался мне от учителки, Би-Би-Си с оркестром Виктора Сильвестра или «Голос Америки» с Уилли Кановером.  В моих предыдущих жилищах у меня такой роскоши не было. До меня приемник  ловил только «Маяк» и еще какую-то советскую станцию.  Но когда   я приделал провод в качестве антенны, стал ловить заграницу.  Я как будто снова вернул себе связь с внешним миром.  Пока односторонняя, но  мне все равно стало  радостно.

 

35.

Моя поездка в Ригу чуть не сорвалась.

Прежде всего, надо было договориться с редактором, чтобы отпустил домой.  Я все откладывал, ждал подходящего случая. Было неудобно:  только начал работать, и уже   отпрашиваюсь.  Не на день-два – мы прикидывали, для успешной операции нужна неделя, не меньше.

В пятницу после летучки, на которой редактор, хекая и гхекая, усиленно потирая подбородок, лестно отозвался об очередном моем материале, я  заглянул к нему в кабинет и напрямую спросил, могу ли поехать на праздники домой. Мол, мать проведать, попала в больницу,  по сыну соскучился – в общем, понятно.   Александр Кузьмич что-то прикинул, потом согласно покивал,  но поставил условие:   за мной – подготовить материалы на все номера, которые я пропущу.  Читатель страдать не должен.  Ну, конечно,   о чем разговор!

Неожиданно он говорит: «Наум Иза…Изакович,    хорошо бы в одном из номеров перед Новым годом дать очерк о директоре Первого магазина. Вы ведь уже были у него? На работе, дома. Значит, материал у вас есть».   Сказал  как бы  между прочим, на меня при этом не смотрел,   был занят   бумагами на своем столе. Я-то про  Саула   уже думать не думал.  Я уже твердо     решил, что писать про него не буду,     собирался  даже  вернуть деньги за продукты. Останавливало то, что это уже выглядело бы излишне демонстративным.   Не солидно.   Если я такой принципиальный, не надо было брать.    Но я думал, что это какие-то свои дела между Саулом и Виктором. Оказывается, и  Александр Кузьмич в курсе, и, видимо, тоже в чем-то заинтересован.  Я говорю: не хочу   я о нем писать.  Противный тип, скользкий.  Редактор   нахмурился, склонил голову к груди,  скрестив пальцы рук на столе и надолго замер, о чем-то задумавшись,  потом сказал:  «Наум Изакович, вам он противен, а кому-то не противен. Вы тоже не всем нравитесь.  Мы уже с вами го…говорили: вы здесь на службе.  Говорили  не один раз. Так?» Я согласно киваю. «И?»   Я  молчу.  «Мне что, вместо вас надо писать?»

Тут я ляпнул: «А почему бы нет?»  От моей фривольности Александр Кузьмич совсем помрачнел, опять повозился с бумагами на столе, и сказал: «Хорошо. Идите.»

А надо сказать, что за все время, что я в редакции, редактор  сам почти ничего не написал –  две-три передовицы.  Я думаю, это дело вообще давалось ему нелегко.  Передовицы авторами в советских газетах не подписывались – видимо, считалось, что безымянность статьи придает ей большую внушительность и строгость («голос свыше»), но я догадывался, когда автором был редактор. Что-то неуловимо знакомое промелькивало в тексте передовиц среди оборотов, напрямую заимствованных из брошюры «Блокнот агитатора».

Дмитрий Григорьевич, когда  я пересказал наш разговор, неожиданно  разозлился. «Наивный ты, Наум, я тебе удивляюсь.  Наверняка,  он этому Саулу пообещал что-то написать, они договорились. Тот ждет, звонит, дергает  его.  Да напиши ты что-нибудь, трудно, что ли?».  «Трудно», – сказал я. На это  коллега, который был в курсе, что на Новый год  я собираюсь домой,  безнадежно махнул рукой: «Теперь плакала твоя Рига по своему  ридному сыну, помяни мое слово».

Подумал: а ведь действительно,  редактор  может разозлиться,  найдет какой-нибудь предлог, чтобы не отпускать меня.  Из-за моей прямолинейности мои   планы обогащения рухнут, подведу друзей.

Сразу   взялся за подготовку обещанных  материалов.   Притащил домой пачку  авторских – в основном о «величии наших планов»,  «изыскании внутренних резервов»,  скромных тружениках  «рядом с нами»   и  жалобы на начальство. Набрал  кучу  дурацких отчетов:  итоги квартальные, полугодовые, годовые.  Думаю: да и хрен с ними, если само начальство считает, что это и есть забота о нашем читателе… А мне это тоже «строчки». Наметил какие-то свои  темы – пару «портретов»,   экономические статьи.   Пару дней меня вообще не было в редакции.

– Погодь! – останавливает меня Клава, когда я появился. – Ты где пропадал два дня? Тебя Александр Кузьмич спрашивал.

– На объекте. Собирал материал.

– По мне на объекте или на субъекте…  Так зло спрашивал (изображает): «Где этот Брод бродит?»  Не  по-доброму.   Поругались?

– Вроде, нет.

– Наверно,  опять почки забарахлили, скоро  в больничку ляжет

Я подумал:  начинаются придирки.

Через несколько дней  после этого   в газете появляется… очерк не очерк, информация не информация –  о директоре Первого магазина. По стилю  и перечню трудовых достижений   героя  напоминало расширенный некролог. Автор – А. Кузьмин.  Ясно:  Александр Кузьмич  сам решил написать о Сауле.  Я представил, каково ему было: крупный мужчина, бывший офицер, фронтовик, выпускник ВПШ корпит над  неподатливым текстом,   исполняя какие-то  неизвестные мне обязательства или долги перед явным прохиндеем.   Сам редактор наверняка тоже понимал   унизительность своей зависимости от этого человека. Но, видимо, нашел оправдание:  Саул, конечно, тот еще тип, наград  никаких не заслуживает, но в какой-то степени свое нужное дело делает. От моего текста престиж моей газеты не пострадает, мой тоже.  Тем более я не нанесу никакого вреда своему городу.  У любой подлости есть свое оправдание, а в этом случае – вполне безобидная уступка  общим интересам.

Мне даже стало жалко редактора но, на  всякий случай я  пошел на вокзал, козырнув удостоверением, купил билет на двадцать девятое. Если что,  покажу ему  билет. Думаю, с билетом   держать не станет.

Домой пока не звонил.   Мало ли…

Вечером сижу дома, работаю.  Редкий случай, когда все с легкостью,  вроде как само собой,  подворачивается под перо. Ловлю момент. Сочинил даже новогоднюю  песенку, нарисовал несколько изошуток – это в отдел культуры.  Пойдет и Нине Семеновне  в зачет.  (Вообще-то, мне это дело нравилось,  я газету  любил, что говорить.  Будь все не так, как у нас тогда  было…  Ну, ладно).

Раздается стук в одну из «бойниц». За стеклом над нижним краем окна покачивается голова Валеры Ноги – покачивается буквально (туловища не видно – окно высоко), поскольку Валере  стоять на одном месте трудно, постоянно переминается с больной ноги на здоровую.

– Ну, ты готов? – спросил он вместо приветствия.

С  Валерой мы уже несколько раз встречались – и случайно в городе, и он вот так приходил, всегда с одним и тем же вопросом:  «Ну, ты готов?» Это означало, что сам он готов со мной где-нибудь выпить, закусить.

Неожиданному гостю я  обрадовался.  У меня   самого уже мелькала мысль: может, хлопнуть с кем-нибудь стакан водки? Хорошо поработал, заслужил. Отвлечься, а  уже завтра, сразу с утречка, с новыми силами…

Я говорю(не очень уверено):

– Мне надо работать.

–  А   мне надо выпить. Но один не хочу.

– Есть повод?

–  Чуть-чуть. Выходи!   Столик уже заказан.

Я  вышел на улицу.

Валера  взял меня под руку, что, кстати,   не свойственно местным мужчинам, и, прихрамывая, чуть подталкивая меня вперед, повел  к Нижнему кварталу.

–  Я два года встречался с девахой. Отличная деваха. Все при ней и еще умная.   На той неделе  она послала меня на хер.

Валера   замолчал. Я тоже решил проявить деликатность, не теребить понапрасну мужскую душу.

–  На следующий день звонит домой, спрашивает: «Я тебя вчера посылала на хер?» «Да, говорю». Решил, что она звонит  извиняться, вчера была  не в себе, много выпили.  «Так вот сегодня я тебя посылаю туда же».

Я засмеялся.

–   Извини. Похоже на анекдот.

–  Факт тебе рассказываю. Можешь где-нибудь использовать.  Но   это еще  не  повод. Мы с тобой пойдем в ресторанчик, который кажется, кажется… и не только кажется, но…

–      …будет твоим.

–      Кажется.  Но дело движется к этому.  Мне уже предлагали место в областном кафе –  старшим администратором   Место хорошее, но не хочу ни к кому идти в подчинение. Каким бы человек не был, а  все равно ты у него должен будешь ходить в холуях.

– Это обязательно?

–  Это обязательно. Такова природа вещей, как говорил товарищ Кант.

–  Так и говорил?

–  Кто, Кант?   Я его   не читал. Еще чего не хватало… Вот он, красавец.

Мы вошли в небольшое кафе,  столиков на десять- двенадцать, с барной стойкой, стены по пояс обшиты досками. Металлические стулья, столы с салфетками под четырьмя приборами. Все вместе больше похоже на привокзальные заведения.  На одном столе между приборами теснились закуска, графин водки.   Наш.

Официантка, увидев Валеру, согласно кивнула   и   исчезла за портьерой.

Возле бара за сдвинутыми двумя столами сидела компания. Вошедшего Валеру шумно поприветствовали. Какие-то лица мне показались знакомыми – из той компании, когда я был с  Виктором  в «Старой крепости».  Пригласили  присоединиться.  Валера, как и Виктор, приложил руку к груди,   отвесил в их строну несколько поклонов,   жестами дал знать, что связь между нами установлена и он непременно этим воспользуется. Но пока у него с его гостем   свои дела.

 

–  Ну, как тебе?

Я не стал разочаровывать будущего владельца.

–  Ничего, нормально.

–  По-моему, ничего, да?

–  Да.

– На самом деле обычное советское говно. Но мне важно начать. Заработаю немного денег, сделаю настоящий ресторан, с пальмой, мягкими креслами.  Драпировка на окнах.   Как в Москве.   По солидному.  Чтобы и народ солидный сюда приходил.   Пить за это не будем, чтобы не сдунуть удачу. Лучше за твое здоровье. За мое – тоже, за  мою  ножку. Крепко  стоять можно только на двух ногах.

Выпили, немного помычали над  закуской.

Подошла официантка с дымящимся мангалом.

– Ты ел когда-нибудь шашлык из кутума? Вижу по лицу – не ел.    Рыбонька принесла рыбоньку, да, Людок?  Между прочим,  шашлык приготовлен по  моему рецепту.  Сам заходил на кухню, подсказывал шеф-повару.    Уважаемый,  Брод  Наум! Тебе поднесли   вкуснейший  кутум.  Как тебе мое творчество?

– Класс!

– Видишь, я тоже кое-что могу.  Ммм!  Цимес!  А?

(Если не еврей общается с евреем, он обязательно, чтобы выказать ему свою лояльность, употребит расхожее еврейское словечко; «цимес» наиболее в ходу.  Кстати,  лично я «цимес», сладкую морковь в соусе,   не люблю).

Довольно скоро нас все-таки  переманили за шумный стол, разъединили – Валера  сел по одну сторону стола, я по другую.

Помню, сосед слева, маленький гаденыш, с усиками,  маленькими глазками, что-то неразборчивое мне все время  бубнил  в самое ухо,   мне не только слышалось   его дыхание, –  казалось, что оседают капли на ушную раковину. Я чуть отклонялся, но почти незаметно, чтобы не обидеть соседа.  Несколько раз он  срывался с места кого-то приглашать, но каждый раз возвращался   ни с чем. «Э-э, совсем мне не понравилась, клянусь мой рот. Не умная. Я шоколад предлагал ей купить, конфеты. Все равно отказалась танцевать.  Цветы не предлагал – цветы не люблю покупать. Может, цветы предложить?»»

Я молча клал руку ему на спину, похлопывал и оставлял, чтобы он чувствовал     дружеское прикрытие с тыла.

И всё!

… Проснулся я от холода и головной боли.   В комнате горел свет. Окна  настежь. На улице еще   темно. Холодрыга.

Я лежал на своей кровати, в майке, брюках, в туфлях,    одеяло на полу. Простыни и часть майки были мокрыми.

Я встал, увидел валяющееся на полу полотенце, тоже мокрое. Понемногу восстанавливалась картина: из ресторана, как обычно,  нас долго выпроваживали. Вся компания двинулась ко мне.   Видимо, негде было продолжить: на столе несколько пустых бутылок из-под коньяка.  Потом провал.  Я не заметил,  как Валерий  ушел. Кажется, он подходил ко мне, ничего не говорил, только на несколько секунд остановился сзади меня, потрогал за плечо и ушел. Я думал в туалет. Но после этого я его больше не видел.

Наверно мне стало  плохо – от перебора коньяка у меня уже что-то подобное случалось. Кто-то из гостей  позаботился обо мне – уложили на кровать,  принесли мокрое полотенце. Подумалось:  трогательно со  стороны моих новых друзей.

Скинул майку, чтобы одеть сухое белье и свитер.   Стал искать свитер – нигде нет. Хотел уточнить время –  часов тоже не смог найти.

На полу заметил бумажник, притулился к ножке стола. Открыл – пусто! Триста рублей исчезли.  Там еще были какие-то мои деньги, рублей двадцать с чем-то, я их втискивал за перегородку.    Но эти –  черт с ними. Нет чужих денег!

Понемногу до меня стало доходить: меня  обчистили мои заботливые  гости. Деньги, отцовские часы, свитер! Плащ! Моей любимой черной рубашки тоже не было.     Авторучку и ту сперли! Про авторучку вообще непонятно: какому херу могла понадобиться?  Эти типы наверняка никогда таким инструментом  не  пользовались.  Может, они латуневый колпачок приняли за золотой? Сволочи!

Кинулся к билету – я  оставлял на столе, под настольной  лампой, – слава богу, это хоть не тронули. А ведь могли – тоже, ведь товар. Потолкаться на вокзале – быстро купят.  Тогда они еще  были безымянными.

Да, и  что теперь мне с этим билетом  делать? Куда я теперь поеду?   И в чем?  В чем выходить на работу?!

Откуда эти ребята – местные, приезжие – понятия не имею.    Кого как зовут, тоже не помню. И не пытался запомнить. Кто-то время от времени ко мне подходил сзади, наваливался  из-за спинки стула на плечи и повторял:  брат, брат!  Но   я даже не всматривался в лицо.

Поверх сухой футболки я надел еще две – они должны были  заменить мне свитер. Рубашка, пиджак. Вспомнил Дмитрия Григорьевича: тот всю зиму ходит в одном пиджачке. И – ничего, живой. Ладно.

И пошел в редакцию.

По дороге лихорадочно соображаю, как все это восстанавливать. Первым делом – триста рублей. У Клавы? Вряд ли будет такая сумма.  У Нины Семеновны! У таких затворниц  всегда находится что-то в загашнике. Не  будет у нее – я думаю, женщина постарается выручить не безразличного ей мужчину, попавшего в беду. Будем считать, что мой гешефт уйдет на возращение долга. Уже не так страшно.  Еще можно попробовать у Дмитрия Григорьевича… хотя вряд ли: всё лишнее у него уходит на дом…  У самого редактора… В общем, найду.    Аркадию говорить не буду.

С одеждой тоже постепенно разберемся. Дома в Риге кое-что есть. Свитер жалко. Часы больше всего жалко. Отец обязательно заметит что-нибудь язвительное, вроде: «Ну ясно: к нашему берегу всегда приплывает или говно или щепки».

Ну вот какой мразью надо быть, чтобы придти в чужой дом и вот так… Нет, этого  мне никогда не понять. Тихо-тихо, успокаиваю себя, писатель должен за всем наблюдать без эмоций.  Даже за собственным умиранием.  А до этого еще далеко.

Я попытался восстановить в памяти лица  своих недавних собутыльников. Вроде, ни на кого  не подумаешь. С другой стороны… Да любой из них мог бы. Может, спер гнидыш, сосед слева?

Для начала надо звонить в милицию, начальнику отдела по борьбе с детской преступностью.  Я с ним познакомился, когда собирал материал  о работе городской милиции ночью («Ночной репортаж») – он как раз в ту ночь дежурил.  Молодой парень, мой ровесник – тоже двадцать восемь, –  невысокий,   крепенький, подвижный, открытое лицо,  – приятный парень, с неизменным «Макаровым» на боку; в таком  обществе  становятся необязательными  мои интеллигентность и  остроумие.  Уже капитан, но без признаков фанаберии, и  представился  запросто:   «Андрей».     Мы с ним мотались по городу  на патрульном мотоцикле с  коляской (коляска была любезно предоставлена мне, но, честно говоря, ощущение приниженности  журналиста было  не только в прямом, но и в переносном смысле).  Кажется, мы друг другу понравились, договорились встретиться в «неформальной обстановке».  Мне импонировала дружба с вооруженным представителем власти,  он во мне, видимо, тоже усмотрел  какие-то властные обретения. Молодое поколение, постепенно забирающее бразды правления жизнью в свои руки.

Трубку подымает он. Я рассказываю: вчера был в ресторане. Познакомился с какими-то ребятами, пришли ко мне домой, утром узнаю – меня обокрали.

– Сейчас была забавная ситуация, – говорит Андрей. –  Можешь себе это где-нибудь пометить. Будешь еще писать про милицию?

– Посмотрим.

– Разрешаю использовать.  Звонят нам из дежурки: срочно на выезд, уличное ограбление. Выезжаем. Минут через пятнадцать ловим парня… в женском пальто. Я спрашиваю: «Пальто у тебя откуда?»- «Мама дала». – «Пошли, говорю, к маме». – «Пошли», – говорит. Сажаем его в «газик». «Говори адрес!» – Он говорит: «Я покажу».   Едем. Он говорит: «Здесь остановите». Останавливаем. «Ну, и где твоя мама?» Парень показывает на ограду Северного   кладбища. «Моя мама давно там».

Андрей смеется. Я пережидаю.

– Ничего?

– Ничего. Андрей!

– Извини, у меня тут по рации кто-то гавкнул. Не клади трубку.

Я действительно услышал характерное потрескивание рации и чей-то голос.

Когда тебе говорят «не клади трубку», значит, с тобой не хотят расставаться. Я это ценю. Жду. Минуту… три… пять.

Наконец, слышу его голос  в  трубке.

–  Вот так целый день, двадцать четыре часа. Но я не жалуюсь. Только спать дико хочу.  Сейчас разговариваю с тобой и рот разрывает зевота. – Тут мой собеседник, видимо до этого сдерживавший себя, позволил себе громко и смачно зевнуть. – Слышал? Две ночи подряд дежурил, людей нет, ловить преступников некому.  Да, чуть опять не забыл. Я тебе   уже сам собирался звонить. Есть интересное дело. Денежное.

– Денежное? – Ну вот, уже какой-то проблеск надежды. Так всегда: где-то теряешь, где-то неожиданно находишь.

– Очень денежное. Причем надежное.

– Давай дело.

– Не сейчас. После нового года. Я тебе позвоню. Встретимся, посидим. Всё обговорим. А с твоими ребятами, которые тебя обчистили… Ну, во-первых, ты сам виноват. Во-вторых, спроси у Валеры, может, он кого знает. А у меня – только если на чем-то другом попадется мастер, мы его раскрутим и на твои шмотки.

Я положил трубку.

Набираю Валеру.

– Валера, твои вчерашние корефаны меня в моем доме обчистили. Вещи, деньги.   Триста рублей!

Валера долго не отпасовывал мне, что-то переваривал.

–   Ты меня слышишь, мать твою?

–   Слышу, слышу, конечно, слышу, как ты материшься.  Какие-то корефаны тебя ограбили.

–   Не какие-то, а  твои.

–  Почему именно мои?   Половина из них я видел так же впервые,    как ты.  Как они оказались у тебя?

–  Не помню. Пригласил, наверно.

–  А кто именно был у тебя?

–  Твои дружки.

–  Опять «мои». Может  тебя грабанули  совсем  другие ребята. У нас город – как одна семья. Эти ушли, другие пришли. Обычное дело. Каждый  дом – проходной двор. Ты еще не бывал на наших свадьбах?

– Бывал.

– Тогда  чему  удивляешься? Говоришь, триста рублей? Триста?

– Триста с чем-то.

–  Всего триста?  Тоже мне, повод для беспокойства.

– Повод не серьезный, но это чужие деньги. Надо срочно отдавать.

– Чужие деньги надо отдавать. Я с тобой согласен.

Я думаю: вот сейчас человек, называющий себя другом, должен будет предложить мне деньги. Наверняка, у него есть. Он всегда   небрежно  говорит о суммах, куда более внушительных, –  что ему триста рублей!    Я представил себя на его месте: мне звонят, у меня деньги есть, стану ли я ждать, чтобы меня попросили помочь? Нет! Сто процентов, не стану. Наоборот, поспешу предложить,  чтобы не ставить человека в неловкое положение просящего.

–  А как тебе мой шашлык из кутума? – спрашивает Валера. – Мы с тобой так и не обсудили. Ты готов?

– Еще обсудим, – пообещал я. – А сейчас, извини.

Пришел Дмитрий Григорьевич, явно уже где-то прихватив. Это всегда видно: он становился либо нереально хмурым, либо столь же необъяснимо веселым. На сей раз он был  веселым.

У Григорича связи, соображаю я. Знает местную шпану, как бывший преподаватель техникума. Или ПТУ.  Милиция…  Говорю ему:

– Григорич…

И рассказываю, как меня обокрали.  Куда обращаться?

–  А-а-а, это,  считай,  с концами, – почти радостно  сказал Дмитрий Григорьевич. – Ну ты и… –  Долго качает  головой, подбирая оценку.

– Лопух, –  подсказал я.

– Вот именно что.  Говоришь, триста рублей? Не-е, с таким пустяком  в милицию можешь даже  не обращаться. Тем более, старые шмутки.    Заявление, может, и возьмут, но искать не станут. Ну, сам представь.   – Откинулся на спинку стула и сказал так, как будто доволен каким-то итогом. –  Да, Воробышкин, хреновые у тебя друзья.  Вот говорят, СухОмлинский или СухомлИнский,  какой-то педагог знаменитый, носятся сейчас все с ним. А я так считаю, ничего нового в воспитании нет: будь строг, не церемонься с дитем, не показывай ему, что он может   тобой  вертеть. Вот  был у меня случай в техникуме. Я тебе не рассказывал? Я  преподавал военное дело.  И вот как-то я рассказываю студентам  о техническом оснащении нашей армии, и вижу, что один шустрик, у меня с ним уже раньше были конфликты, читает какую-то книжку. Причем так откровенно, нагло… Они же наглые, эти молодые, им теперь все ни почем: ни уважение к возрасту, ни к заслугам…

В помещение впорхнула Тамара. За ней –  важно ступил Багиш Малаевич

Тамара швырнула папку на стол. Все шумно, стремительно, легко, заполняя пространство уличной свежестью.  Багиш Малаевич устроился за своим столом что-то списывать.

ТАМАРА.  Всем привет.  Вчера Саша  дала мне почитать Кафку. Говорит, гениально… Читаю, читаю,   ничего не могу понять.  Мрак какой-то. Ужас.  Наверно, это гениально, только я не пойму, в чем.    Может, Наум Изакович мне объяснит?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Это никто не понимает. Некоторые только делают вид, что они понимают.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. (не дав мне выступить в защиту некоторых)  Подожди ты со своей Кафкой. Я человеку рассказываю поучительную историю. Тебе тоже полезно послушать.  Ну, так вот…  Я говорю: «Если тебе неинтересно слушать, выйди в коридор и там занимайся, чем хочешь.  А здесь ты мешаешь нам».  Этот маленький гаденыш говорит: «Чем, интересно, я вам мешаю? Я читаю умную книжку, а советский воин должен быть умным, а  не таким дураком, каким вы пытаетесь его сделать». Видал? Нет, ты такое когда-нибудь видал, чтоб сопляк так разговаривал со взрослым человеком да еще педагогом,  да еще бывшим военным?. Я что делаю? Я подхожу к нему, беру его вот так…

Направляется  ко мне.

Я говорю:

–  Ты собираешься  это показать на мне?

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Я легонько.

ТАМАРА (радостно заверещала)  Тряхните, тряхните его как следует, Дмитрий Григорьевич!

– Я только покажу. Выдергивать не буду.

Дмитрий Григорьевич наклонился ко мне, обхватил своими короткими пальцами меня за штанину и за дальнее от него плечо и качнул так,  что я чуть сам не взлетел к нему на спину. Но Дмитрий Григорьевич не стал меня закидывать, хотя сделал все очень наглядно. Тамара захлопала в ладоши.

– Надо было закинуть. Что вы, Дмитрий Григорьевич! Все удовольствие испортили.

– Вот так я его взгромоздил на спину, как козла подстреленного, вынес из класса и швырнул. Но так, с расчетом, чтобы он не на пол упал, а  на подоконник в коридоре. Всё-о, как шелковый стал. Меня потом все в училище звали: страшный тыча. Тыча – это, вроде как,  по-английски учитель. Кто-то их научил этому.  Как только заметят, что я иду,  все сразу – тырс-тырс- по местам: атас, страшный тыча  идет!

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Дмитрий Григорьевич,  ты для чего  рассказал эту историю?

–  А бис его знает. Для чего-то решил, – сказал Дмитрий Григорьевич и поковылял на свое место.   –  Нельзя было? Ты я смотрю, все равно не работаешь, читаешь «Правду»

– Это и есть работа, самая главная для газетчика. (Пофыркал в усы) Правильного газетчика, а не то, что некоторые.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. (мне) Это уже  в твой огород камешек.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Почему? Не только.

Тут  раздался стук в окно – Гот.

Я вышел.  Гот многозначительно улыбается, протягивает левую руку  –   на запястье  мои часы!

– Твои бочары?

Я оторопел.

– Откуда они у тебя?

– Э, какая разница. Бери! Кореш утром  предложил купить.

– Меня вчера обокрали.

-Я знаю.

– Твои, что ли?  Хорошие у тебя кореша.

– Нормальные кореша.    Что украли?

– Свитер, плащ.  Триста рублей. Триста с чем-то.   Триста –  это чужие деньги!

– Э, что за деньги?    Когда сегодня будешь здесь?  В четыре будешь?

Я подумал:  в обществе этого парнишки я все время важничаю, что-то из себя строю –   старшего товарища, умника,  а пока   так   получается,  что этот пацанчик  –   не зрелый, по общественным меркам еще никто, –  во всем оказывается и опытней меня, и изворотливей,  и лучше владеет жизнью,  чем я со своей интеллигентностью, романтичностью, начитанностью, деликатностью, талантом, высокой  жизненной целью    и даже занимаемой должностью.  Всеми обременительными вещами,  которые не дают человеку чувствовать себя уверенно в этой поганой жизни.

Говорю:

–  Надо быть – буду.

–  Жди меня.

Гот ушел.

Настроение поднялось.

Ровно в четыре голова Гота опять замаячила в закрытом окне. Я вышел. В руке у него была какая-то потрепанная  сумка – очень похоже, что с помойки.

– Держи!

Гот вытащил из сумки свитер, черную рубашку, плащ. Из кармана своей рубашки достал авторучку с  «золотым» колпачком.  Поискал, куда бы кинуть сумку – отнес к ближайшим кустам, аккуратно положил.

Достал из кармана брюк смятые купюры.

–  Можешь не считать, там ровно триста десять. Десять  рублей я оставил корешам.     Кореша  клялись – было   триста двадцать.

–    Раз такое дело, мог и все оставить, кроме трехсот.

–   Зачем все?   Десять – нормально. Немного выпить, закусить.

–   А десять – нормально?

–   Нормально, да, – повторил  Гот.

Моя тонкая  ирония не прошла.

 

36.

В Риге я пробыл чуть больше недели.

Перед праздниками я еще успел заскочить в несколько комиссионок.  Уже в первой я понял, что наша затея обязательно должна  оправдать себя: у меня просто глаза разбежались от разнообразия кофточек, свитерков. Особенно по   сравнению с убогим ассортиментом того, что продавалось в магазинах.  Для жительниц города Д. это должно быть просто потрясением.  Раздерут.

Я купил шесть кофточек, разных, и сразу отправился на вокзал,   к поезду. Если в чем-то тебе начинает везти, то все остальное тебе тоже охотно поддается. Еще не сформулированный закон природы.  Проводница, которую я попросил довести до города Д., сказала, что  туда как раз едет ее подруга, позвала подругу. Подруга – вполне милая женщина лет сорока, мне ее лицо даже показалось знакомым, – но это обычная игра подсознания, когда где-то встречаешься со своим земляком,   –  слегка  пококетничав на чужой территории, согласилась не только довести до города Д., но и передать Гале в руки – оказалось, они работают на одном заводе.  Лично не знакомы, но – без проблем!

Отпраздновал в кругу семьи встречу нового года, одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, и стал ждать телеграммы от Аркадия.

Три дня жду… пять дней. Начинаю нервничать.

У Аркадия дома телефона нет, попытался позвонить на работу – вспомнил, что сейчас у него сессия в техникуме, он  не работает.

Шестой день, мне пора брать  билет в город Д.  Чтобы ужать время, обратно решил лететь. С билетами на самолет тоже не так просто.  Хорошо, у матери в кассе «Аэрофлота»   была знакомая кассирша, сказала, чтобы не волновались: билет будет.

И вдруг – телеграмма от Аркадия: «Срочно нужен Веселовский. Купи. У нас нет».

Рванул в ближайшую комиссионку, купил на все оставшиеся деньги семь кофточек.

В последний день я устроил дома вечеринку. Досиделись допоздна, часа в два ночи пошли с Ольгой  провожать гостей. Хотелось  курить, но ни у кого не было. Идет навстречу – мужчина.   Я останавливаю его:

– Приятель, закурить не найдется?

Мужчина  чуть отшатнулся от меня и вдруг   вместо ответа, достал свисток и засвиристел на всю ночную Ригу. Я слегка ткнул подушечкой ладони по свистку, чем загнал его глубоко  в рот. Мужчина  выплюнул свисток и закричал: «Таксистов бьют!»      Со всех сторон стали останавливаться ночные такси. Нас было четыре человека: два моих приятеля, гости,  и я с Ольгой.  Таксисты медленно обступали компанию. Я сразу обратил внимание, что главной целью их намерений был выбран я. Один из моих гостей, не долго думая, пустился наутек. Я видел, как за ним погналась машина, из которой выскочили  двое и грохнули его чем-то по голове, после чего благополучно  вернулись к нам, на передовую.  Второй гость уже лежал на тротуаре, прислонив разбитую голову к стене дома. Осталось расправиться со  мной. Я вспомнил, что в кармане у меня лежит удостоверение, красная кожа (коленкор), с золотым тиснением. Гроза не только вахтеров закрытых предприятий,  но и уличного хулиганья.  Я достал удостоверение, чтобы дать знать этим неправедным  душам, на кого они подымают  руку,   но тут  я   увидел перед собой чей-то приоткрытый рот  – видимо, человек заинтересовался, что я достал из кармана, – и, не успев сообразить,   со всей силы воткнул в  любознательный рот кулак с зажатым в него удостоверением. Парень рухнул на землю.  В следующую секунду я почувствовал удар сзади и, оторвавшись от земли, полетел на противоположную сторону, грохнувшись на лежалый снежный сугроб. Тем не менее, встал и снова, как сомнамбула, пошел на тех, кто выстроился в победоносное каре передо мной. Удостоверение свернулось в кулаке в трубку, добавив общей конструкции жесткости, чем я не преминул воспользоваться  и снова в кого-то воткнул кулак с удостоверением. После чего последовал второй удар сзади, и я повторил траекторию полета на тот же сугроб.  Но опять встал!  Целый! Правда, почувствовал,  что моим полетам    что-то мешает за моей спиной. Гитара! Я сдернул гитару и,  что есть силы долбанул  ею по чьей-то  голове. Гитара разлетелась в дребезги, в руке остался только гриф   с болтающимися струнами. Какая-то женщина закричала:  «Наум, посмотри на меня!» Оказалось,   Ольга.   Я увидел, как из-под зимней шапочки по лбу стекает кровь. «Ах так?!  – взревел я нечеловеческим голосом. – Мою женщину ранили?!» Я отшвырнул остатки гитары и… тут произошло что-то странное: таксисты и доброхоты, решившие им помочь в  усмирении меня, как по команде стали разбегаться по своим машинам, и в следующую минуту   мы остались одни. Даже прохожих не было.

Мы  вернулись домой. Привели в чувство гостей, вызвали им такси, отправили по домам. Удивительно, но особых потерь я не почувствовал. То ли, как и положено  пьяному, обошелся без серьезных травм,  то ли удача   продолжала играть на моей стороне.

В день отлета   в комнату, где я разложил свитера перед упаковкой, вошла мать.

Мать спросила:

– Откуда у тебя это барахло?

Я обиделся за товар.

–  Почему – барахло?

–  Потому что это старое и стиранное.  – Чтобы лучше рассмотреть, мать поднесла один свитер к окну. – Ну, вот же, видно невооруженным глазом.

Я ничего не увидел.

– Но красивые  ведь! – Настроение   упало, но я еще   пытался спасти ситуацию.

– У кого какой вкус, – ответила мать. – Тебя кто-то попросил купить?

Я рассказал ей о своем плане обогащения.

–  Я  что-то очень сомневаюсь, что какая-то женщина купит это. Дело не в том, что это плохие вещи. Когда-то   они были совсем неплохие. Не самые хорошие, но и не самые плохие. Дело в том, что   кто-то это  уже носил. А нормальная женщина никогда такое не купит.

Тогда я показал   ей  телеграмму от Аркадия. Мать пожала плечами: ей сказать больше нечего.

– Значит, ты в этом теперь разбираешься лучше, чем я.

На второй день ночью  я уже сидел в самолете, возвращающем меня в город Д. В радостном предвкушении от будущих результатов моего гешефта. Одна  забота только омрачала будущий праздник: удостоверение. Спасибо, выручило, но теперь его  никому не покажешь. Что-то надо будет придумать, чтобы восстановить. Ладно,  Клава придумает.

Да, кровь   у моей жены, как выяснилось, была  из-за  меня:  сдергивая гитару из-за спины, я заглушкой поцарапал ей лоб.

 

В самом городе Д. аэродрома  не было –  был какой-то маленький для целей, так и оставшихся мной не выясненными, – так что народ летал до областного центра, оттуда – автобусом, два часа в город Д.  Рейс ночной,  автобусы начинали ходить часа через три, я решил: черт возьми, после такой сделки могу себе позволить! И взял машину. Водитель оказался сам из города Д.,  по дороге разговорились, задирать цену не стал.  Расстались друзьями. Я его даже завербовал  к нам как нештатного автора. Обещал писать.  Творческая личность.

В город  Д. въехали –  было что-то чуть больше пяти.

Город спал.

Потоптавшись  на привокзальной площади, где меня высадил водитель,    направился прямиком   к  своим друзьям, Аркадию с Галей

Долго звонил в дверь. Открыл сонный, но как всегда улыбающийся Аркадий.

–   Чего это ты в такую рань?

–  Выпить есть?

Аркадий  жестом показал мне «тише, Галя спит»,  пригласил в кухню.

Прикрыл дверь, поставил на стол графин с водкой, закуску. Сел напротив. Сладко зевнул.

–  Докладывай, – сказал я. –  Как дела?

–   А что тебя интересует?

–   В настоящий момент – только одно.    Я привез еще семь штук.

– Чего ты привез?

–  А ты что ждешь?

– Лично я жду «Веселовского».

– Какого, к черту, Веселовского?  Я привез семь штук кофточек. Дамских. Две английские, три французские, две местные, но смотрятся, как заграничные.

Аркадий слушал, хлопал все еще сонными глазами и улыбался.

– Ты про кофточки?

– А ты про что?

– Извини, спросонья не врубился.  Я про то, что мне сейчас  нужно позарез. Сборник задач «Веселовского». Ты телеграмму получал?

– Чего бы я стал докупать?   Там было «Срочно нужен Веселовский».    Мы так и договаривались: если все пойдет хорошо у вас с кофточками, вы мне дадите знать телеграммой с таким текстом. .

– Я понял, – сказал Аркадий, окончательно проснувшись. – Нет, если все пойдет хорошо, я должен был послать телеграмму «Захвати с собой Веселовского». «Захвати» – это не «срочно нужен».    Мне действительно понадобился  сборник задач. Срочно.  Я рассчитывал  взять  в нашей библиотеке, но там уже брал  его какой-то мудила и потерял.

Аркадий налил мне водки. Себе не стал наливать.

– А твои свитера… или кофточки, я не знаю, что ты там прислал, –  этим Галя занималась, ей принесла ее коллега по работе.  Один Галя продала. Рублей за пятнадцать, что ли.

– За пятнадцать?!

– Или меньше.   Второй решила оставить себе. И всё.

–  И всё?

– Пока всё.   Галя сказала, что там какое-то фуфло.  Вроде, она нашла то ли пятна, то ли потертости. Я не в курсе.

– А это куда?

Я достал из сумки пакет с кофточками.

– Что там?

– Догадайся.

-Еще кофточки?   –  Аркадий посмотрел на меня и зашелся хохотом. Смеялся он так непривычно   громко, что в дверях появилась сонная Галя.

–  Ребята, вы знаете, который час?

– Извини,- сказал Аркадий. – Наум тебе привез свитера.- Опять зашелся хохотом.

–   Какие свитера?

–  Спроси его.

ГАЛЯ.  Еще свитера?

– Семь кофточек, – сказал я.

–   Я иду спать, – сказала  Галя. –  Сидите здесь тихо, коммерсанты.  Мне в восемь вставать. – Аркадию. – С тобой мы вечером поговорим.

 

37.

В  редакцию я  пришел   около полудня.

Никого не было, только  Дмитрий Григорьевич.

– Явился, не запылился. Тебя уже  третий день дожидается целая делегация. Можешь заглянуть во двор типографии.

– Что за люди?

–  Из какой-то деревни, в горах,   я   про такую и не слышал. Глухомань.  Приехали в город за досками.   Какие-то им положены доски. Пришли на склад, а там говорят: нет досок.  Сперли,  наверно, поэтому и нет.   Я говорю: «Пойдите в  горпромторг, в горком, к Нелли Дмитриевне  – она тетка строгая, накрутит хвосты, кому надо».  «Нэ-эт, –   Дмитрий Григорьевич  перешел на местный акцент,  –  там были  и  там были, всуду были, типер хотим   жюрналыст». Я говорю: ну хорошо, оставляйте бумаги, какие есть, возвращайтесь к себе, займусь вашим вопросом». Опять: «Нэ-эт,  нам нужэн  жуюрналист с усам и бородой.  (К тому времени я подвесил к усам бородку). Он чэстный»» А я что, говорю, не честный? «Ти тоже чэстный, но тот жюрналыст совсем честный».   Выходит, ты у нас в городе один честный. Иди теперь, разбирайся.   Да,  еще тебя эта мымра спрашивала: «Где Брод? Где Брод?» Я ничего не стал говорить: мол, начальство мне не докладывает.

Я сказал Дмитрию Григорьевичу, чтобы он задержался после работы (если  нет ничего срочного): я привез из Риги черный хлеб, водку «Кристалл», две бутылки бальзама – один коллегам, вторую себе.  Черный хлеб в городе Д. практически нигде нельзя было достать,  только белый. Я знал, что моему гостинцу будут рады. К тому же – такая водка! «Кристалл» производился в Латвии,  название на этикетке было выведено латиницей. Строгий дизайн, в серебристо-черных тонах, латиница на этикетке  для  советских любителей выпить    были   как  воздушный поцелуй  из другой жизни.  Даже заставляли немного подтянуться. Про Рижский бальзам я уже не говорю. Пир!. Ну и Новый год отметить.  Попросил Дмитрия Григорьевича: предупреди остальных.

В типографии   встретил Лидию Петровну.

– Брод, где вы пропадали? Я вам поставила два дня прогулов. Пишите объяснительную.  Рабочий режим обязателен для всех сотрудников, вне  зависимости от того,  что они о себе думают.

Это вечная история: сколько я себя помню,  окружающим  кажется,    что я о себе высокого мнения. И это при моем самоедстве и постоянных сомнениях в собственных силах.

–  Лидия Петровна, а  что я о себе думаю?

–  Слишком много. Это вам любой скажет.  А потом из-за таких, как вы, творятся разные  безобразия.

Лидия Петровна кивнула на окно – во дворе стояла армейская палатка.   Из палатки с визгом выбежала девочка, за ней – мальчик. Оба начали  носиться по периметру двора – во что-то играли.

Я вышел во двор, заглянул в палатку – там на циновках сидели  две женщины, одна в стеганном халате, вторая в платье, цветной кофточке, и мужчина. Посредине шатра на какой-то тряпке были разложены  лаваши,  помидоры, колбаса.

Увидев меня, все трое засуетились, кряхтя и корячась,  поднялись.

– Ой, здравствуйте, здравствуйте!

Мужчина   протянул мне  обе ладони лодочкой.

– Садытыс, садытыс  с нами,  покушийте.

– Что случилось?

– Покушайте, покушайте, –  запричитали женщины, чуть ли не с обидой в голосе.

Я поманил мужчину выйти из палатки.

– Что произошло?

Мужчина, с трудом  подбирая русские слова, рассказал, что они приехали в город Д. из какого-то высокогорного села  за досками для строительства. Что-то они там затеяли строить, сарай или ферму для скотины.   Доски им   выделила  местная власть за какие-то трудовые подвиги еще в связи с прошедшим юбилеем. Сказали: деньги перечислены, могут сами поехать,    забирать товар. Собрались всей семьей,  поехали в город – за досками, заодно что-то  прикупить в хозяйство;  расширить у детей кругозор   –   водили их  на вокзал, показать, как выглядит паровоз.  Но досок не получили. То ли доски  еще не пришли, то ли каких-то бумаг не хватает.  В общем,  возвращайтесь к себе, ждите.  Хотя,  говорит мужчина,  один хороший человек им    сказал, что доски есть,  он точно знает,   а   эти    всегда  говорят, что нет,   чтобы   своровать чужое и кому-то перепродать.  Мы никуда не уедем, пока не получим доски, добавил  мужчина,  а женщины, которые  тоже успели выбраться из палатки и стояли  у   входа, довольно угрожающе  сложив руки на груди, закивали.

Я подумал:    надо же, меня   знают даже в горных селениях, считают  чуть не последней инстанцией, куда можно обратиться за справедливостью.  Приятно.    Откуда такая известность и такое доверие,   уточнять не стал,   чтобы не напороться на то, что меня с кем-то спутали.  Нашу газету  «Знамя коммунизма»  в тех  горах    вряд ли читают.

Пока, правда,   непонятно, что я смогу для этих людей сделать. Власти от них отмахнулись – то ли не захотели заниматься такой ерундой, то ли на эти несчастные доски  действительно не хватает каких-то бумажек. Или по бумагам доски есть, а  в реальности нет. Такое тоже нередко  случается в нашей социалистической экономике.  Вполне вероятна и версия коллеги:  доски сперли, концов уже не найти.   Но  как   это доказать? Кстати,  Дмитрий Григорьевич мог бы и сам заглянуть на склад,  поинтересоваться, что  с этими досками. Он  там со всеми знаком, наверняка,  не один раз этим пользовался для строительства своего дома.  Может, не врет, что  хотел, а,  услышав, что те  настаивают на встречу только со мной,  отступил   с легким сердцем:  не придется     влезать непонятно, во что и ради кого,  портить отношения из-за каких-то  досок.   Не получили сейчас,  получат в следующий раз.  Я тоже об этом   подумал.

Но когда к тебе обращаются за помощью,   ноги сами начинают нести тебя исполнять невозможное.  О последствиях не думаешь.

Я пообещал этому   человеку разобраться,  взял  у него  папку с документами    и поехал на склад.

Склад – довольно большая территория за вокзалом, по соседству с нашим самым большим строительным комбинатом.    По периметру территории – штабеля строительных материалов: фанера,  брус, металл, доски. Что-то под навесами, что-то  просто валяется.

Любой   склад при советской власти был местом, на котором сходились  интересы всех граждан страны. Товару мысленно  добавлялось  качества, если отмечалось, что он «со склада».   Заведующий складом считался фигурой более весомой, чем   заведующий  кафедрой в институте.  Социалистическая собственность, священная корова для государства, разворовывалась всеми его гражданами. Причем сами граждане к этому феномену относились с пониманием и молчаливым одобрением.  Строгий надзор государства и страх наказания  процессу воровства только добавляли азарта.  Не   стырить  что-то  со склада, средоточие соблазна,   – это вообще удел умственно неполноценных.

Наверно,   к этой категории граждан  можно было отнести и меня. Я не только считал, что воровать   плохо. Я, можно сказать, стоял  на страже  социалистической собственности.  Еще когда   работал на заводе, я возмущался, если узнавал о каком-то факте воровства. А воровали все и всё. Обустраивались за счет государства.    В первую очередь тащили в дом стройматериалы – крепеж, доски, краски. Когда мне понадобилось полтора квадратных метра   пластмассы покрыть кухонный стол, я два месяца бегал по заводским инстанциям, собирая соответствующие разрешения на вывоз ее с территории завода. В итоге,  на проходной завода  мою пластмассу изъяли, с меня взяли объяснительную, и только личное вмешательство директора по финансам спасло меня от суда, –  для начала, правда грозили товарищеским.  Коллеги тихо подхихикивали надо мной: можно было просто вывезти без всяких бумажек через ту же проходную вместе с ворохом разной ерунды.  Никто бы и не посмотрел на мою пластмассу.

Заведующий складом, в  ватнике стоял  посредине территории,  о чем-то   задумавшись. Я здесь тоже   пару   раз был,   он меня   узнал,    заглянул за мою спину – с кем пожаловал, и вместо приветствия вопросительно, но вполне дружелюбно,  уставился на меня.

Надо было выбрать тон  разговора: сразу строгий, официальный, чтобы собеседник не сомневался в моих серьезных намерениях и  возможностях,  или  приятельский, как  добрые  знакомые, готовые друг другу услужить.  Но я уже говорил:   первым проявлять агрессию, даже если это в отместку, вполне оправдано с моей стороны,  я не могу. А тут объективно я еще не разобрался, в  чем дело, кто прав, поэтому   выбрал нейтральный,  подпустив   легкий налет   иронии по отношению к тем, чьи интересы представляю: мол,  люди приехали  издалека, спустились с гор за какими-то досками,  все документы на руках,  а им сказали, что досок нет. Специально опустил, кто именно им отказал (хотя жертвы сказали,  что завскладом),  чтобы человек почувствовал: я с претензией не к нему лично,  понимаю все сложности социалистического хозяйствования,  но  законные требования трудящихся тоже надо уважить. Одновременно  стал так, чтобы мы оба стояли лицом к  штабелям с досками.

–  Туда вы можете не смотреть, вы смотрите сюда –  сказал заведующий  и показал на себя. –  Я все понял.  Эти люди вам кто – друзья? Родственники?

–   Это имеет значение?

–  Все имеет значение. Я не знал, что это ваши… не важно, кто.  Эти люди налетели на меня, как будто я им… Дай!  А что «дай», если нет? Такие вопросы так не решают. Не хорошо.  Но все равно решить можно все. – Завскладом приобнял меня за спину. –  Пойдемте ко мне и попробуем что-нибудь придумать.

Мы вошли в ангар, где был кабинет заведующего.

–   Я слышал, что вы из Риги.

–  Да.   Как раз сегодня оттуда.

–  Ах, как жаль!  Сегодня?  Ну, ничего страшного. Но вы не латыш.

– Нет.

–  Ну да, это видно невооруженным  глазом. А скажите мне, пожалуйста,… – Он придвинулся ко мне почти лицом к лицу. – Говорят, от вас легче уехать. Человек  специально   перебирается к вам, – не только Ригу,  в   Прибалтику, –  чтобы оттуда  двигаться дальше.    Это правда?

–   Вы имеете в виду… туда?

–   Туда, куда ж еще.

–   Такие слухи идут.

–   Но вы от этого далеки.

–   Далек.

–  Ну да, если человек  поехал сюда, а не туда, куда все едут, нетрудно догадаться. Тем не менее,  у  меня к вам будет просьба. –  Завскладом   извлек из тумбы стола бутылку коньяка, два стакана. – Очень хороший коньяк. Просьба деликатная,  не к каждому  обратишься.   Но о вас отзываются, как о порядочном человеке.   Какой вы журналист, я не знаю,  и меня это мало интересует.  Вашу газету я не читаю,  мне хватает того, что пишут в «Известиях». Я считаю, главное в наше время  не профессия, а чтобы был человек нормальный, с которым можно договориться. Мне уже моя жена  говорила: «Попробуй поговорить с  этим новым журналистом. Может, он подскажет. У него связи». Умная женщина.  За ваше здоровье!    А просьба  такая. У моей жены есть сестра, старшая,   тоже уже не молодая, но выглядит еще вполне ничего. К сожалению, одинокая, семьи  нет, жалко, но    деньги есть.  И она очень хочет…

Заведующий встал. Подошел к двери, выглянул наружу посмотреть, нет ли кого поблизости, прикрыл дверь.

Вернулся на место.

-… уехать в Америку. А как это сделать, если она русская? Моя жена тоже русская, пусть вас это не удивляет. У них в Бразилии – ни много, ни мало  – нашелся родной дядя, тоже не бедный человек, но небедный уже по их меркам, не по нашим.  И мы решили: ее надо, мою невестку,   выдать замуж за человека, который хочет уехать туда, но у него нет денег. Вы наверно, в курсе, что сейчас на это нужно большие деньги, спасибо нашему государству, оно очень заботиться о тех, кто остается.

Я говорю:

– А я-то чем вам могу помочь?    Вы  хотите предложить  вашу невестку мне?   Во-первых, я  не собираюсь уезжать; …

– … во-вторых, вы женаты, у вас семья, –  это я тоже знаю.  Но у вас, может быть, есть друзья, знакомые,  которые хотят уехать, а  денег на  это недешевое путешествие, нет.      Особенно у молодых.   Мы  вам будем  очень благодарны,  вы понимаете, что я имею в виду.

Мелькнула мысль: «А вот и  шанс немного  заработать. По крайней мере, покрыть издержки по кофточкам». Я тоже слышал об этом,  это называлось «найти паровоз» – еврейскую половину, желающую уехать, но не имеющую  для этого   достаточно средств. Вторая половина, не еврейская, но с деньгами    вступает   с первой половиной в брак и  уже на законных основаниях выезжает в Израиль, откуда можно катить, куда хочешь.

–  Но вашей невестке сейчас, наверно…

–  Пятьдесят четыре, если вы это имели в виду. Но возраст, разница в возрасте – любая! –   пусть вас не смущает – ни вас, ни кого другого.  Это мы уладим в любом загсе Советского Союза.

– Надо подумать.

Завскладом состроил страдальческое выражение лица.

– Подумайте.  – Приподнял стакан. – Чтобы вам хорошо подумалось. А теперь о том, ради чего вы сюда приехали. Передайте своим друзьям… или кто они  вам, теперь это  совсем не важно:  они уже сегодня могут приехать  за своими досками. Я им отпущу. Лично я.

–  Отлично!

–   Правда, не все.   Сколько там им положено? – Заглянул  в накладную. – Всё   не смогу дать, но половину они получат.

– То есть как это не всё? А почему не всё?

– Нет, ну вы хотите все сразу.  Все сразу, молодой человек,  ничего не бывает. Не волнуйтесь, остальное они тоже получат. Но чуть позже. А вас я все-таки попрошу… Вы меня поняли? Мало ли, кто-то чего-то… при случае… Так бывает. Вы не согласны со мной?

–  Бывает.

Завскладом  пошел провожать меня   до проходной. Неожиданно спросил:

– А как они им дали, а?

– Кто?

– Кто? Наши. Показали кузькину мать, как говорил небезызвестный герой нашего времени.

– Не понял.

– Я имею в виду… То что было недавно. – Напирает. – Совсем недавно.

-А…- только теперь я догадался, что имелась   в виду недавняя  «шестидневная война».

– Неплохо, да?

– Наверно.

Тема довольно щекотливая для евреев диаспоры, оказавших в двусмысленном положении. Живешь и живешь себе, причисляя себя к «нашим»,  уверен, что и все тебя считают «нашим», но тут что-то случается, и тебя  выталкивают  из привычного тебе круга «наших», на свет божий, как разоблаченного чужака, и отсылают  к каким-то другим «нашим». Утром после сообщения о завершении войны я шел на завод,  меня догнал мастер с механосборочного цеха, латыш. Он взял меня за локоть  и довольно громко сказал: «Ну что,  ваши врезали этим  засранцам в советских танках? Молодцы». И,  похлопав меня по спине,   потопал вперед. Было приятно, но  я невольно    посмотрел по сторонам: не слышал ли кто.  То, что дали «засранцам», радовало; то, что  «в  советских танках» –   обидно за родные танки.

–  А вы не поняли?

–  Теперь понял.

Завскладом протянул мне руку, пытливо посмотрел на меня.

– Но   все это между нами.

– Конечно.

Довольный собой, я вернулся в типографию.  Так легко все разрешилось!  Не обманул ожидания этих простых людей. Мнением «простых людей» о себе я тогда  дорожил. Перед «простыми людьми» я и сегодня могу почувствовать   мало понятную вину за то, что сам не отличаюсь их «простотой», но тогда  это было    чуть ли не стремлением стать таким же.

Все в нашей стране было перевернуто с ног на голову.

Я  сказал  селянам,  что все в порядке, они могут ехать на склад, забирать свои доски. Меня с еще большим рвением, чуть ли не силой стали усаживать  на ковер поесть, но я отказался. Не знаю, предусмотрены ли такие порывы   природой для всего живого или это прерогатива только человеческая, но  очень  приятное ощущение от того,  что   ты смог сделать для другого человека что-то ему нужное.

Была небольшая заминка, когда я сказал, что сегодня они получат только половину положенного. Надо было это сделать сразу, но сразу как-то не подворачивалось. Я  чувствовал, что  уступил той стороне,  но уже  из каких-то своих соображений не решившись довести дело до конфликта,  и это смазывало эффект от моих усилий.

Мужчина   смиренно покивал, но его жена слушала,  все больше хмурясь, и  все-таки спросила:

–    Почему не всё?   Нам положено всё, а дают не всё. Это совсем неправильно.

Но тут уж  я позволил себе взять тон покровителя и наставника одновременно, и  закрыл тему.

– Берите, пока дают,  – говорю. –   А то опять кто-нибудь подсуетится раньше вас и вообще останетесь без досок.

Мужчина строго сказал своей жене:

– Одевайся.  Зуля останется с детьми.

– Только обязательно сошлись на меня,  –  напутствовал я этого пожилого человека,      незаметно  перейдя на «ты».

 

На празднование «черного хлеба» к концу работы  собрались все.  Зашел Терентий Игнатьевич –  видимо, с очередной разоблачительной информацией,  на этот раз к   Дмитрию Григорьевичу, его тоже пригласили к столу. Какой-то парнишка, лет восемнадцати.   Клава его представила мне: Лева наш новый нештатный корреспондент, сынишка какого-то приятеля Александра Кузьмича, появился в ваше отсутствие.   Собирается стать писателем, как вы, Наум Изакович.  Леву такая параллель   ничуть не смутила, посмотрел на меня, как привыкший  к   комплиментам корифей литературы.

Александр Кузьмич  тоже пришел. Не было только Тамары.  Как пояснила та же Клава –   на подготовительных курсах в краевом центре.  Я поймал себя на том, что отсутствие Тамары сразу  понизило класс мероприятия. Как отсутствие  звезд первой величины снижает класс советских кинофестивалей. Но все равно было мило.

Клава успела к моему приходу похлопотать: убрала все лишнее, как она считала, с моего стола в сторонку, поставила посуду, приборы, свои соленья, порезала мой хлеб. Все нахваливали рижский хлеб, водочку.

Александр Кузьмич спросил, что планирует мой отдел. Я сказал, что планов уже много, полная записная книжка. И по реформе, и итоги года. Например, хочу сделать материал про фабрику «Советские ковры» – говорят, там шерсть воруют в большом количестве, разные нехорошие слухи о руководстве фабрики: увольняют неугодных, приписки   и всякое такое (Александр Кузьмич потирает подбородок, но никак не реагирует);  очерк про хирурга,  Виктора Львовича (одобрительный кивок). Будем делать полосу про мастеров – так сказать, среднее звено руководителей производства,  ключевое. «Вот это хорошо», – сказал Александр Кузьмич. Еще хочу, говорю я,  ко дню победы сделать серию материалов про бывших узников немецкий лагерей. Александр Кузьмич настораживается: опять узники? Я говорю: так немецких же! Ты с этими узниками осторожней, советует  редактор.  С фабрикой, говорит,   тоже … Фабрика гордость нашего города. Я говорю: я понимаю, но я же не против фабрики и не против гордости. И вообще я не против, а за.  Александр Кузьмич посмотрел на меня, и сказал: «Ты уже вошел в курс наших дел, сам знаешь, что надо». «Конечно», – сказал я.

–   У меня будет к вам персональная просьба, – сказал Александр Кузьмич, восстанавливая отношения со своим подбородком.  –  Есть у нас герой, известная в городе личность – Саша-шашлычник.

–   Знаю такого, – сказал я.

– Но известен он  не только своими шашлыками – он  пишет во все инстанции жалобы.  Просит квартиру.  Одна квартира у него, между прочим, есть. Небольшая, но многие и такой не имеют, перебиваются в почти что бараках. Чтобы  получить еще одну, он специально развелся с женой.   Его поставили в очередь, как всех нормальных советских людей. Жди!   Но ему не в терпеж. Начал писать во все инстанции, к нам тоже писал, мы ему отвечали: мол, ваша очередь не подошла. Я сам ходил в исполком, в жилотдел проверял. На днях мне звонили из исполкома: туда прислали очередную его жалобу аж из  приемной Брежнева!. Ну, совсем  человек с катушек слетел. Догадался. Завтра они курьером передадут письмо нам, почитаешь. Как-то надо на него подействовать… Я думаю, фельетон написать. Кстати, это  Лев Рувимович    предложил: пусть, говорит, ваш Брод его пропесочит. Он умеет это.

–  Сделаем, – сказал я, с трудом сдерживая себя, чтобы не зардеть.

– Кто бы в тебе сомневался,  – сказал Александр Кузьмич и   улыбнулся.  Его круглое лицо сделалось  таким    детским и беззащитным, что я готов был в этот момент исполнить любую его просьбу.

Александр Кузьмич  скоро ушел,  но остальные не расходились долго. Багиш Малаевич что-то рассказывал Нине Семеновне,  смущенно пофыркивая в усы.  Юный Лева  попросил меня: можно я буду работать  в вашем отделе? Я сказал, немного важничая: конечно, Лева. Только снисхождения от меня не жди. Несмотря на папашу, приятеля Александра Кузьмича. На меня такого рода  авторитеты не действуют. Лева не спорил, соглашался на любые строгости опытного журналиста. Дмитрий Григорьевич шумно доказывал всем, что его диджес не хуже, чем «Кристалл» с рижским бальзамом.  Звал всех к себе,  хоть сегодня, убедиться  в этом.

Я вспомнил, с какой радостью  уезжал  из Риги. В город Д. возвращался, как к родным.  И  редакция мне стала родной,  с  полупьяным умилением подумал я.   Вспомнил Гота, как  тот трогательно заботиться обо мне.  А последняя история с деньгами?  Замечательный парнишка. Деньги верну, ничего. Будущему писателю надо все пройти, пригодится.

Клава спросила:

–    Так  ничего съездил?

–    Нормально.

–    Ну и  слава богу. А почему, скажи,   у меня что-то должно быть ненормально, верно?

И так мне стало от всего этого хорошо на душе, что, улучшив момент, когда никто не видит, наклонился к уху стоявшей рядом со мной Нине Семеновне,  шепнул:

-Я сегодня приду?

 

38.

Письмо от Саши-шашлычника   было на  четырех   страницах, крупным почерком, и написано  человеком не шибко грамотным.  Автор, «…  инвалид войны третьей группы, многодетный отец, бездомный бродяга, проживающий на частной квартире» (так было подписано, я   потом использовал это в своем фельетоне)   жаловался на городские власти, которые отказывают ему в получении новой квартиры. В очередь он стал три года назад 71-м,  через год стал 82-м, а теперь  94-й.    Хотя новые дома появились.  Перечислялись  инстанции, куда он уже обращался по  поводу «этого безобразия».    В некоторые – по несколько раз.

На конверте значился адрес: «Москва, генеральному секретарю ССР (два С), Брежневу Л. И.» Штампа  приемной не было, адрес был перечеркнут крест накрест двумя ровными линиями, рядом уже другой рукой –  адрес нашего горисполкома. Поверх которого еще одна приписка: «Ал. Кузьмич! Разберитесь с товарищ.». На левом поле первой страницы самого письма сверху вниз тоже какие-то подписи и обращения: «разобраться… проверить»…

Первая моя реакция: простому человеку, отцу большого  семейства  морочат голову с жильем.  Обычная история.  Надо человека защищать, а не гвоздить   фельетоном.  Что в стране  тогда было с квартирами, наверняка знают даже молодые читатели. В очередях стояли по двадцать-тридцать лет. Строили, вроде бы,  много,  но за рождением  будущих новоселов не поспевали.  Газеты  радостно сообщали о сдаче в эксплуатацию очередного дома.  Я этого тоже не избежал: под   рубрикой «Город будущего в твоих руках» сделал несколько материалов с домостроительного комбината.    Видел,  как с территории комбината  одна за другой выкатывают платформы, груженные стеновыми блоками, панелями перекрытий. Впечатляло. Работа кипит, строим счастливое будущее. Оно не за горами.  Сам заряжался этим ожиданием, и  был уверен, что заряжаю своих читателей.

С другой стороны –  шашлычники люди не бедные. Получить место в шашлычной удается  не всякому. « … бездомный бродяга…»   мог бы и раскошелиться на кооперативную квартиру, тем более, одна у него есть.    Способность человека собраться, чтобы что-то куда-то написать, на кого-то пожаловаться, тем более, с таким упорством- да еще по такому адресу! –   тоже подозрительна.

Надо разбираться.

С Сашей-шашлычником   меня познакомил Аркадий, он приводил меня к нему,  когда мы гуляли юбилей Октября.  Это недалеко от вокзала, людное место. Небольшая постройка, отдельная, в глубине территории, огражденной забором, увитым лозой  дикого винограда. Вывески никакой. Летом ни саму шашлычную, ни вынесенные на территорию столики с посетителями с улицы не увидишь. Но народ знает,  заворачивает. Когда мы были, было полно.  Обслуживал нас сам хозяин.  Небольшого роста, лет сорока пяти, небритый, укороченный халат весь в пятнах, но, видимо, ни его, ни постояльцев его шашлычной это не смущало.  Аркадий представил нас друг другу,   пытался   острить, заигрывал с Сашей  –  шашлычные вообще более, чем все остальные пункты питания, располагают к налаживанию неформальных  отношений между хозяевами и посетителями, –  но тот даже не улыбнулся.  Вообще тип показался мне неприятным.    Пока Аркадий делал заказ,  поглядывал на меня, как будто боялся упустить   с моей стороны какой-то неожиданный выпад.

…Сейчас ветви голые, видно, что территория пуста. К фронтальной стене шашлычной сиротливо жался один столик.

В самом помещении, совсем небольшом, по три столика на каждую сторону от входа. Напротив – барная стойка, за которой стоял сам Саша-шашлычник. Заметил меня, на секунду оторвался от своих дел, и тут же вернулся к ним, не удостоив  меня даже приветственным кивком.

Справа за одним из столиков сидело двое мужчин. Оба при моем появлении повернулись   в мою сторону.  Неуверенно  покивали, на всякий случай: может, знакомы.

Я сел за столик на левой стороне. На столике ни приборов, ни меню. Голый стол с пластмассовой столешницей не  особо располагал к уюту и долгому сидению.

Саша  что-то сказал мужикам  за столиком, те бесцеремонно уставились на меня.

Еще какое-то время повозившись, Саша   вышел с двумя шампурами в одной руке,   и тарелкой с зеленью в другой. Шашлыки,  судя по всему,   направлялись посетителям справа, но   Саша     вначале решил повернуть ко мне.

Подошел вплотную и молча кивнул: мол, что  хочешь? Я отметил, что   шампуры в одной руке образовали букву V.

Я  положил на стол  конверт с письмом, но не отпускал, держал крепко: мало ли, что этот тип выкинет.

– Ваше?

Саша-шашлычник чуть наклонился вбок, посмотреть на письмо. Выпрямился, мотнул головой:  и чего дальше?

–  Надо поговорить. Вы    пишете, что обращались в горком, исполком, еще куда-то.  Наверно, получали какие-то ответы, ссылки на какие-т документы.  В связи с этим первый вопрос: что  отвечали, кто именно?

–   Кто именно? Все именно.

–   Все отвечали? А как отвечали – как Брежнев?

–   Кто такой Брежнев?

–   Ты не знаешь, кто такой Брежнев?!

–  Брежнев-Мрежнев… Зачем мне знать, кто такой Брежнев?  – Саша помахал шампурами перед моим лицом. – Это твой Брежнев должен знать, что мне квартира нужна.     Мне положено.  Я инвалид, у меня семь детей,  им негде жить.  Я много писем писал. И туда писал, и туда. – Саша   помахал шампурами  сзади себя в разные стороны. – И еще буду писать. Что тебе еще надо?  Кто ты такой, чтобы я  тебе что-то рассказывал?

– Не знаешь, кто я?

– Я знаю, кто ты. Зачем ты сюда пришел? Я тебя сюда не приглашал. Хочешь кушать – кушай.   Покушаешь – иди в свою редакцию, делай свое дело. Ты пиши свое, я буду писать свое.  Куда хочу, сколько хочу. В сто мест   напишу, пока не дадут квартиру.  Мало?  –  Саша    так резко приблизился к моему лицу с   шашлыками,   что я  напрягся:   как бы заодно  не насадил  меня на шампур.  –   Напишу еще в  тысячу.  Всё?  А теперь кушай, пей и иди к себе в газету.  Я   денег тоже не возьму. На, мне не жалко!

Саша почти швырнул на стол тарелку с зеленью, положил на нее   шампур с шашлыком.   Угрожающе выпрямился.

Я понял, что разговаривать  сейчас с ним    бесполезно. И не безопасно.

Мужчины за столиком справа  полностью переключились на нас.

 

Редактору фельетон  понравился,   пока читал,  несколько раз хихикнул (читал при мне), покивал   одобрительно.  Я придумал такой ход: подсчитать, сколько   уйдет времени, дефицитной  бумаги и дефицитных чернил, пока человек напишет тысячу жалоб.  (Письмо было написано черными чернилами. Я тоже в основном пользовался черными, доставать их было  всегда проблема.  Видимо, партия и правительство  уделили их производству недостаточно внимания.  Фиолетовые, синие – пожалуйста, хоть залейся.   Может, еще оставались запасы с 1913 года). И что за сэкономленное время можно было бы сделать   полезного – для страны и самого Саши-шашлычника

Моему герою  не должно быть  обидно, подумал я.   Все-таки я чувствовал себя перед ним немного виноватым: не стал разбираться, что там с его семьдесят первым номером,  пошел на  поводу у властей. Меня попросил редактор, я помнил, как отказал ему с Саулом,  не хотелось обострять отношений. Меня еще подталкивало то, что обо мне такого лестного  мнения   высокое  начальство. Удержаться трудно.  Иногда   устаешь от собственных принципов.

Александр Кузьмич написал наверху «В печать!»,  отдал    мне рукопись. Но, спохватившись, попросил вернуть. В тексте мою подпись  тщательно зачеркнул, вместо нее написал «К. Атаев».

–  Это зачем? – спросил я.

–  Хороший писатель. Не нравится?

–  Катаев?  Неплохой, но есть лучше.

– Так будет спокойней.

– Кому?

–  Всем.- Чуть помешкав, добавил:  –  Тебе тоже.    Да, и еще, Наум Иза… изакович…    Вы Багишу Малаевичу еще не подавали   заявление в па… партию?

– Нет.

Этого вопроса я  ждал.  Думал, как бы сделать так, чтобы как можно дольше оттягивать эту процедуру  и чтобы это не выглядело вызовом. Может, со временем смирятся с тем, что я не член партии, и должность сохранят. А там посмотрим.   Важно было опередить редактора;  если он   начнет этот разговор первым, это будет не хорошо. Не хорошо, когда будущего   члена партии   подталкивают  к тому, чтобы он стал членом.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ. Поступила разнарядка… разнарядка на интеллигенцию  в партии: на одного   интеллигента следует при… принимать двух рабочих. А на одного интеллигента еврея – четырех рабочих русских. Вот такая пропо… порция. А где мы тебе возьмем рабочих в редакции? Тем более четырех. Разве что Тамара сошла бы за кочегара, но она не член партии.

Вот черти! Мало того, что я сам не  рвусь  в эту компанию, в  которой миллионы   бездарей, сволочей,   мздоимцев, подлецов,   так  оказывается, я им  еще и не подхожу.

Честно сказать,  задело.  Я уже начал ощущать некоторые преимущества принадлежности к  «руководящей роли».  Сам  не руковожу, однако  уже познал,   что такая ощутимая близость к руководящим вселяет чувство надежности.

Редактор     хотел что-то добавить,  но   только махнул рукой: мол, ерунда это.

Фельетон вышел через два дня. Я вошел в редакцию как раз в тот момент, когда Багиш  читал его.

Прочитал, отложил, взялся за свои дела. Мне ничего не сказал. Я подумал:   что-то   не понравилось.

–  Это человек  просто хотел покрасоваться, – подал вдруг голос Багиш. – Вот,  мол, какой я, как   могу.

– Ты о ком?

– Об авторе.

– Обо мне?

– Если ты это написал… –  Фыркнул в усы. –  Саша-шашлычник  человек маленький, а маленького человека кто угодно может лягнуть.

Я молчу. Возразить нечем, потому что примерно такие же мысли роились и у меня в голове, когда собирался писать фельетон. С кем сражаюсь?

– Не хорошо, – заключил Багиш. –  Ты думаешь, что только ты один видишь недостатки. Все видят.

Телефонный звонок. Трубку взял Багиш.

–   Кэ Атаев? Кто такой Кэ Атаев? Нет у нас такого.

–  Дай сюда!

Я взял трубку.

– Слушаю.

– Мне нужен Кэ Атаев.

Голос Саши-шашлычника я узнал сразу. В районе желудка вдруг обозначилась сосущая пустота.

Секунду подумав, я ответил:

–  Нет его.

Там небольшая  заминка.

–  Это ты Кэ Атаев?

–  Нет. Это Наум Брод.

–  Ты Кэ Атаев, я знаю.

Я хотел продолжить свое инкогнито, но вдруг мне надоела неопределенность,  в которую меня все  заталкивают

– Короче, Саша!  – говорю. – Что хочешь?

– Шашлычник? – спросил Багиш Малевич, как мне показалось с  радостью в  голосе.

Я кивнул.

БАГИШ  МАЛАЕВИЧ.  Я тебе говорил.

–   Зачем ты так написал? – спросил Саша.

–  Так это как?

–   Вот так.  Ты написал не хорошо. И тебе тоже будет не хорошо.

–   Саша, если вы с чем-то не согласны,   можете дать в газету  опровержение.

–  Опровержение? Да, я даю опровержение. Я приду к тебе и дам   опровержение,  – сказал   Саша и положил трубку

Я почувствовал, как реальность возмездия вплотную приблизилась ко мне.

Это было утром. Часа в три, после перерыва в работе «Кафе» Тарика, я пошел   обедать. Ну и выпить – надо выпить, чтобы снять напряжение.

Когда   подходил к кафе, через стеклянную стену  увидел, что почти все столики заняты. Аншлаг. Кто-то даже пристроился  стоя,  по краям   барной  стойки.

Но это ладно: за одним из столиков сидело, тесно сгрудившись,  несколько мужиков, среди которых я сразу узнал  Сашу-шашлычника. Хотя он сидел спиной ко мне.

Ноги сразу стали ленивыми.    Что он здесь делает? Это другой конец города, для встреч с друзьями у него есть свое место.

Будут бить!

Первая  мысль:   повернуть обратно, пока меня никто не видел.

Вторая: а хрен с ним! Что будет, то будет. Авось не убьют. Сегодня вряд ли убьют, почему-то решил я.  Там посмотрим.

Видимо, за столиком Саши кто-то меня заметил, потому что все, кто сидел спиной, в том числе сам Саша-шалычник,  повернулись в мою сторону, и провожали взглядами, пока я шел вдоль стеклянной стены,   вошел в кафе и даже не поленились добавить  еще  пол-оборота, чтобы проследить, куда я сяду. Только после этого, удовлетворенные осмотром объекта, они вернулись в исходное положение. Свободным было только одно место за столиком, занятым тремя маляршами с соседней стройки.

В компании Саши стали что-то живо обсуждать, время  от времени кто-нибудь   поворачивался в мою сторону, и с каждым таким поворотом, в моем желудке все ярче обозначалась пустота.   Аппетит пропал. Пить водку тоже расхотелось. Тарик давно заметил меня,  но болтал о чем-то  с мужиками у  стойки,  своими гостями и не спешил подходить ко мне.

Поймав   взгляд Тарика, я  помахал ему – дал знать, что жду.  Тарик вначале  подошел к столику Саши, о чем-то поговорил с ним и его спутниками, и исчез в подсобке.

Стало совсем не хорошо.

Сижу. Проходит минут семь. Малярши мрачно поели, ушли.

Тарика нет, еды нет. Как назло не взял с собой ничего почитать.

Достаю из кармана свою записную, напомнить посторонним о моей профессии: я не одинок, у меня есть, кому защитить меня.   Сосредотачиваюсь, чтобы что-то записать – ничего в голову не приходит.  Извилины оккупировал страх.

Тарик не появляется.

Я заставил себя посмотреть на мужиков – они практически все смотрели в мою сторону, но молча. Хочется демонстративно подойти к барной стойке, но это вызов, может  нарушить зыбкое равновесие мира между мной и теми, кто жаждет возмездия.

Еще вариант:  под каким-нибудь предлогом засветить удостоверение.  На рижских таксистов оно впечатления не произвело,  –   может, этих остановит.  Но тут вспомнил, в каком оно виде. Представил, каким жалким буду я сам, защищаясь этой скрюченной «корочкой».

Да пошли вы!…

Встаю,   подхожу к бару. Постучал монетой    по стойке.  Тарик выходит из кухни.

– Тарик, –  говорю, – может тебе   помочь?

Тарик кивнул: в чем именно?

– Я жду, жду…А мне еще работать.

– Только что газ отключили, рыли канаву, – сказал Тарик, абсолютно неагрессивно, спокойно. –  Борщ холодный. Сказали, сейчас включат. Каждый день что-то. Совсем стало невозможно работать. Пусть твоя газета  поругает их.

Я сказал:

– Обязательно. Налей мне водки и дай сыра.  Больше ничего не надо.

Тарик поставил на стойку блюдце с сыром, пол  фужера с водкой.   Не отходя от стойки,  я  выпил, зажевал сыром и пошел к выходу. По пути заставив себя скользнуть взглядом по Саше-шашлычнику и его спутникам.

Они ответили мне неожиданно  равнодушно, я бы сказал – с любопытством посетителей зоопарка, не больше.

 

В редакции, к концу дня. Коллеги  ушли, я остался  набросать, что буду делать в ближайшие дни. Всегда любил  организовывать свою будущую деятельность. Иногда сам план выстраивается такой стройной и убедительной  картиной, что вводит в заблуждение психику: кажется, что уже и  делать ничего не надо. Все уже сделано.

Заглянула Клава. Обозрела хозяйским глазом помещение, осталась довольна.

– Остаешься? Дверь не забудь закрыть.

Уже стемнело. На улице было холодно, порывы ветра трепали нашу хлипкую дверь. Я закрыл ее на ключ изнутри.

Часов в девять  – я уже собрался уходить, –   услышал, как кто-то подергал дверь, потом довольно жестко рванул ее.

Я  пошел в тамбур.  По дороге успел подумать:  надо было   позвонить дежурному в милицию.  Через пару минут уже были бы здесь. Но, может, еще успею, если что.

На всякий случай захватил с собой графин с водой,  поставил  на край Клавиного стола, ближний к двери.

За стеклом маячила, плохо различимая в темноте,   физиономия какого-то парня.  Увидев меня, парень еще  подергал  дверь.

– Чего тебе?

– Открывай!

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел, что парень хорошо поддатый.

Я открыл дверь. Парень хотел потянуть ее на себя, но я не отпустил.

–   Земеля, – произнес парень и замолчал. –  Ты кто?

–   А ты кто?

–   Ты не из Гомеля?

–  Не из Гомеля. А ты из Гомеля?

–  А я  из Гомеля.

–  А что ты здесь делаешь? Заблудился?

– Я здесь живу.  Уже почти год. Так, дай-ка я поначалу пройду и я тебе все расскажу.  – Он предпринял еще попытку принять  дверь на себя, но я  дверь не отдал.

– Ты не здесь живешь. Здесь  редакция.

– Редакция? Какая редакция?

– «Знамя коммунизма»

– Знамя чего?   –  Парень  отвлекся от двери,  обозрел фронтон здания, наткнулся  на вывеску у дверей, прочитал.- О, редакция! Если редакция, мне сюда.

– Чего тебе сюда?

– Хочу пожаловаться. Можно?

– Можно.  Только завтра.

– А на кого?

– На кого хочешь.

– На кого хочу? – парень помотал головой вкруговую. – Да на всех.

– На всех – это не сюда.

–  А куда?

Я назвал адрес  местного КГБ.

– Отлично. Пойду туда, – сказал  парень и поковылял вниз.

 

Я  отправился к Аркадию.    Надо было с кем-нибудь выговориться.

–  Читали мой фельетон? – спросил я.

–  Какой? – спросил Аркадий.

–   В последнем номере.

–  Галь,  где у нас последний номер нашей газеты?

–   Да выбросила я ее с мусором.

–   А что там был твой  фельетон? Так я его завтра на своем комбинате прочитаю.

–   Ладно, уже не актуально.

Я рассказал о своей встрече с Сашей-шашлычником, потом – в кафе.

– Саша? Так он же безобидный мужик, – сказал  Аркадий.

– Ага, безобидный, – вступила Галя. –   Они тут все безобидные, безобидные, а как что – сразу за нож хватаются.

–  Ну, ножом нас, вроде бы,  не испугаешь,  – сказал Аркадий  со своей неизменной улыбкой. – Да ничего не будет. Если хочешь, я  с ним сам поговорю.

ГАЛЯ. И что ты ему скажешь?

АРКАДИЙ. Что я ему скажу?  Что-нибудь скажу.

– Не надо, – сказал я. – Всё, закрыли тему. Лучше поговорим о нашей проблеме.  Как дела с кофточками?

АРКАДИЙ.  Какие дела?  Галя одну   оставила себе – носить дома,  остальные подарила.

ГАЛЯ. Раздала, а не подарила. Такие неудобно даже дарить.

Я говорю:

– Не волнуйтесь. Я уже все рассчитал:   за три месяца я вам деньги отдам.

– А мы уже с Галкой решили: так, как это наша идея, мы с тобой в доле. По сто пятьдесят.

–  Сто я уже отдала, – сказала Галя.

АРКАДИЙ.    Когда-а?! (Подходит, пытается обнять) Ну молоде-ец!   Она еврейка больше, чем я,  вот здесь я готов ей уступить.

ГАЛЯ(Отклоняется, снимает со своей шеи его руки) Ты во всем мне готов уступить.

АРКАДИЙ(не снимая улыбки с лица) Очень-то не отшвыривайся. А то, знаешь…

ГАЛЯ. А то что?

Чтобы не дать развернуть очередной схватке супругов, я  говорю:

– Кстати,  есть еще одна возможность заработать. Реальная.   Надо найти бедного  мужика, еврея, который хочет уехать. Но у него нет бабок. Зато есть богатая тетка, готовая  платить  хорошие деньги.

– А это мысль, –  взбодрился Аркадий. – Галь! У тебя нет такого еврея?

ГАЛЯ. Вот у меня сразу два бедных еврея. Могли бы тоже уехать. Может, там разбогатеете.

АРКАДИЙ. Только с тобой.

ГАЛЯ. Мне и здесь хорошо. Ты поезжай, а я буду приезжать к тебе в гости, на Мертвое море.

АРКАДИЙ(мне) Кажется, у нас на комбинате… Точно! Я поговорю с одним слесарем. Представляешь, еврей – слесарь. За одно это ему уже надо платить.   В любом случае, есть еще один благородный повод нам с тобой…  по сто пятьдесят.

– Ребята, чтобы я без вас в этом городе делал, черт возьми! – сказал я. – Давайте, за вас!

– Это годится, – согласился Аркадий. Гале. – Ну, неси свою стряпню, хозяйка.  Ублажай героических мужчин.

Домой я пришел «на бровях».

«Кажется, я начинаю спиваться, – подумал я. И еще подумал: –  Страдать надо за свои убеждения. А не за чужие».

 

39.

Вдруг испортил отношения  с  Нелли Дмитриевной. Она на меня обиделась.

В горкоме началась очередная суета по поводу надвигающегося Дня победы. На одно из совещаний я пришел за информацией.  Заранее договорился с Нелли Дмитриевной  на интервью. Увидев меня, она  жестами дала знать, что сейчас занята. Сядь, мол, послушай. Пришлось сесть. Доклад длился часа полтора, может,  чуть меньше. «Новая система планирования  работы предприятий – в жизнь».  Как назло, рассчитывая, что пришел не надолго, я ничего не взял почитать. Доклад начал усыплять аудиторию уже минут через  десять. Внимательно слушало человек пять – с вытянутыми шеями в сторону трибуны, они держали наготове ручки с блокнотами, которыми их одарили перед докладом, и время от времени что-то записывали. Что они находили нужным записать, мне было непонятно. Доклад состоял исключительно из набора банальных призывов, такие можно было найти практически в каждой нашей газете. Любой не нашей тоже. Нелли Дмитриевна, надо отдать ей должное, оказалась женщиной,   не лишенной способности чувствовать   аудиторию:  примерно минут через двадцать поняла, что доклад не катит, никому не интересен. Но дочитать надо. Это же немыслимо –  прервать такое на середине.   Время от времени она принялась взбадривать  аудиторию оборотами -паразитами: «значит, если мы на это посмотрим» …   «от себя хотелось бы добавить к вышесказанному..»… «и еще, товарищи, на что хотелось бы обратить ваше особое внимание».   Это   позволяло  ей отрываться от текста и создавать у слушателей иллюзию непосредственного общения.

Когда доклад  закончился, она поманила меня   пальцем к столу президиума,  и,   не глядя на меня, продолжая беседовать с соседом  по столу, протянула пачку отпечатанных листов. Только бросила через плечо: «Там всё, что вам надо». Понес в редакцию.   Оказалось, это  ее же доклад. Двадцать с чем-то страниц, по меркам нашей газеты – на полный разворот и еще захватит.  Я внимательно прочитал, пытаясь найти что-нибудь из того, что мне надо, но ничего   не нашел и сделал  «информушку»  строк на тридцать, треть колонки.

Неделю спустя Нелли Дмитриевна  позвонила  в редакцию,  наткнулась на меня и, не поздоровавшись, спросила, когда будет напечатан ее доклад. Я сказал: уже.  «Как – уже? Я регулярно просматриваю газету – нигде не видела». Я пояснил: такой-то номер, такая-то страница, правая колонка.

– Послушайте, – прорычала женщина, опускаясь до угрожающего контральто. – Вы ведете подрывную работу – срываете важную идеологическую акцию. Больше я в вашу газету ничего давать не буду.

Я сказал: газета не наша, а ее.  Если бы она была наша, то такую ерунду я бы вообще сразу отправлял в корзину.

Современный читатель может не поверить такой наглости или смелости,  как угодно, но тогда я не чувствовал, что совершаю какой-то смелый поступок.  Видимо просто повезло, что   от имени власти я вовремя не получил   по башке,  и мне такие вещи сходили.

На следующий день сидим, работаем – час тишины.

Вдруг Багиш Малаевич  произносит:

–  Странный ты человек, чессло. Такой самоуверенный.  Откуда ты такой?

–  В чем я самоуверенный, Багиш?

–  Во всем. (Фыркает в усы). Ты так не считаешь?

–  Нет.

– Вот, в этом ты и проявляешь самоуверенность. Скромный человек так бы никогда не ответил.

–   Тебе из горкома пожаловались?

–  Э,  причем здесь горком? Я секретарь парторганизации редакции, обязан  быть в курсе всего, что у нас происходит. Но я  с ними  согласен на сто процентов.   Тебе руководство дает задание – как можно не выполнять?  Тебе не нравится, когда кто-то у тебя   вычеркивает строчку, такой шум подымаешь – прохожие на улице пугаются. А с чужой работой совсем не считаешься. Берешь и… Фактически уничтожаешь важный государственный документ.

–   Багиш, ну какой  он важный и какой государственный?

– Отчетный доклад! Ты совсем ничего не понимаешь? Или делаешь такой вид?   (Фыркает, укоризненно качает головой)

–  Багиш, я  завотделом. У меня есть обязанности,  с которыми я справляюсь. Плохо справляюсь, плохой профессионал – гоните к чертям собачьим. Но если  я делаю свое дело нормально, значит, с моим мнением тоже надо считаться.

– Какой ты завотделом, э?  – Багиш усмехнулся. Обвел комнату взглядом, но никого не было. – Ты несерьезный человек.

После этого, всякий раз, когда я приходил в горком и случайно сталкивался нос у носу с Нелли Дмитриевной, на мое «здрасте» она вся схмуривалась,  опускала голову, чтобы не встречаться со мной глазами, и издавала   звук  «з-з». Т.е. в ответ   меня удостаивали только начальной буквой приветствия.     Кстати! Когда мы были в хороших отношениях, она вообще забывала поздороваться. Так что можно сказать, что моя выходка в какой-то степени подействовала на заведующую отделом горкома партии благотворно.

 

40.

Я собирался купить теплую куртку,  присмотрел   в магазине одежды венгерскую (хотелось в  своей самостоятельной жизни приобрести  что-нибудь существенное), но  пришлось отказаться. На три  месяца я запланировал отдавать  Аркадию   по пятьдесят  рублей, пятнадцать – квартира, кое-что отправлять  в Ригу, на сына, копейки, в сущности, –    оставалось всего ничего.

Повезло еще, что  зима здесь оказалась теплой. Прогноз Виктора на раннюю суровую зиму не оправдался.  Обошелся свитером и своей «болоньей».  Было несколько холодных дней с противными дождями вместо снега, в первых числах февраля, а во вторую декаду февраля уже был плюс, и  частое солнце.  Некоторые мужчины  ходили  без верхней одежды, только   головной убор  – кепка или шляпа, обычно с короткими полями; женщины – в теплых платках, прикрывающих только голову и плечи.   Дмитрий Григорьевич   всю зиму проходил в своем кургузом пиджачке, с полой, задранной на заднице.

 

Как положено, отметили  День Красной армии. Все организовали женщины. Утром  на столах мужчин были подарки. Мне подарили: Клавдия Федоровна пару носков («Я обещала связать   джурабки, уже начала, но еще не успела закончить»).  Тамара –  настольный календарь, предшественник современного органайзера, но более убогий; Нина Семеновна – авторучку с пером, претендующее на звание золотого, но, конечно, никакое не золотое, но я им пользовался лет пятнадцать, все никак не мог расстаться. В таких вещах консервативен.

Устроили нам шикарную еду (в основном Клава, но и Нина Семеновна постаралась –  запеченное мясо с овощами от нее). Вспоминали, кто где служил. Из мужчин я оказался  самым младшим по званию, ефрейтор – поиграли на этом, старшие по званию заставили еще сбегать в магазин за водкой.

В  дверях  помещения редакции появился парень.   Встал прямо на пороге, подперев правой рукой верхнюю притолоку,  покачался, отвешивая поклоны всем персонально, в том числе и мне,  ничем  не выказывая трепета к такому важному учреждению, как редакция.  Высокий, спокойный русоволосый – я рядом с такими соперниками всегда мысленно собирался, готовился к неприятию меня.

Все, конечно, сразу оторвались от своих дел, уставились на Тамару. Та       зарделась, потом нахмурилась, чтобы взять себя в руки, кивнула парню, что она готова, стала собираться.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.(сдернул очки, обращаясь к Тамаре) Воробышкин, смотри в оба!

ТАМАРА. Дмитрий Григорьевич!

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Что ты смущаешься? Ты же мне почти, как … сын полка. А  ты у нас получаешься дочь редакции. Я ж тебя помню еще вот такусенькой,  крохотулечкой. С хвостиком.

БАГИШ  МАЛАЕВИЧ.  Ну, крохотулечкой она никогда не была. А хвостик помню.

ТАМАРА. Ну, может, еще что-нибудь повспоминаете? (решительно встает) Повспоминайте, повспоминайте. Кому-то это будет очень интересно послушать. (Взгляд в мою сторону. Схватила сумочку, направляется к выходу)  Всем   привет!

Мне показалось, что из всех мне досталась большая часть прощания. Задел  поклон парня в мою сторону: безразличный,  как не достойному конкурентной    борьбы.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  Вот  так…

КЛАВА. Побежала, побежала. Прыг-прыг! Эх, когда-то я так могла: сорваться с места, все бросить и – в объятия любимого. Было дело.  А теперь, пока жопензию оторвешь от стула…

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.  Симпатичный парень. Это ее жених?

КЛАВА. То жених, то не жених. Они уже давно встречаются. Сейчас, видать, снова жених.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Этого-то парнишку я знаю – он живет в новом районе. Учился в моем техникуме. Хороший парнишка, ничего не скажу. Видна здоровая косточка, настоящий мужичок.

– Отшень приятный молодой человек, – завершил Багиш Малевич, окончательно добивая меня.

Немного пообсуждали, как эти двое   расходились и сходились,   уже не первый год, он старше Тамары на пять лет, уже отслужил, а они, вроде, еще и до армии встречались, но он за что-то на ее обиделся, и какое-то время они не встречались.

И всё это как будто меня здесь нет. Она такая своя, сюси-муси, родная, чудная девочка, а  я здесь пришлый, чужой в этой компании.  Как командированный, которому пора бы и возвращаться туда, откуда приехал, но что-то задержался.

Люди всё чувствуют.

Что-то стало меняться в моей жизни в городе Д.

И вокруг меня, и во мне самом.

 

41.

Несколько дней я ходил на фабрику «Советские ковры», собирал материал. Ходил, как на работу: вставал в семь, около восьми  уже был на проходной, входил на территорию вместе с техническим и административным персоналом, напоминая своему организму   недавние   ощущения, когда    память еще хранит тепло домашней постели, а тело уже погружается  в   среду, которой ты вынужден подчиняться – ЗАВОД.

Получилось так.  В старых подшивках нашей газеты я случайно наткнулся на статью о фабрике,  одной из первых переходящих на новые формы хозяйствования. Было перечислено все замечательное, что будет  сделано на фабрике. Я выписал все эти обещания   и пошел на фабрику сравнивать с тем,  что есть.  Все обещания оказались липовыми. На самой фабрике поначалу никто ничего не заподозрил, меня  любезно приняли,  все  всё  охотно показывали. Потом, видимо, заподозрили какую-то нежелательную направленность моих поисков,  насторожились.   Может, кто-то заметил нас с юристом фабрики,  Романом  Арсеновичем,   он подходил ко мне один раз на территории. Мы с ним   познакомились еще осенью в исполкоме на какой-то конференции, он мне понравился – приземистый,  плотненький,  много не говорит –  мастер спорта по классической борьбе, понятно. Рядом с таким невольно усмиряешь и свою болтливость.  Помню, я  пытался что-то острить по адресу участников, – хотелось показаться  остроумным, свободным, но он только пару раз улыбнулся;  был погружен в какие-то свои мысли.  Кто-то мне тогда же сказал, что у юриста фабрики какие-то сложные отношения  с директором.   На фабрике тоже: он подошел, поздоровался. Спросил, что конкретно меня  интересует, чем  помочь. Я сказал:  пока управляюсь. Вот, обнаружил, что руководство фабрики относится к  экономической реформе формально,  государственный план не выполняется, в отчетах – приписки.  Безобразие. Роман Арсенович внимательно посмотрел на меня (может, подумал: неужели его действительно интересует эта херня?),  сказал, что если будут вопросы, его кабинет там-то и там-то. У него тоже есть, что рассказать про фабрику и ее  руководство.

Когда я  принес рукопись на машинку, тут все уже знали, что я собирал  материал по фабрике. Поговорили опять о «родильном доме» и «сберкассе», о подарках, которые возят периодически в Москву  за счет усушки-утруски шерсти.

Дмитрий Григорьевич, в нарушении субординации,  спросил у меня (своего начальника):

–  А  редактор  знает,  чем  ты  занимаешься?

– Конечно, –  сказал я, –  Он же и дал добро.

Последовала долгая пауза, после чего Дмитрий Григорьевич вышел на середину помещения и сказал:

– Никакого добра он тебе не давал.  Это он пока отмахнулся от тебя. Вот посмотришь, потом  скажешь: «Какой же Дмитрий Григорьевич умница».

– Я вмешаюсь в ваш разговор, – вмешался в наш разговор Багиш Малаевич. – Я  уже понял, о чем речь. Вот все говорят: на шерстопрядильной фабрике  крадут. А      скажите: на каком предприятии не крадут?   Это только  у нас  в редакции украсть нечего. А так, всюду  крадут.  Спроси у Дмитрия Григорьевича: кто   не крадет?

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ (аж вскинулся). А почему именно у меня? Вот ты даешь. Нашел консультанта  по краденному.  Скажешь  так скажешь. Другой человек может черт знает, что подумать.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.(мне) Обиделся… (Фыркнул в усы) Не обижайся, Дмитрий Григорьевич. Я знаю, ты у нас самый честный. А теперь я уже обращаюсь непосредственно к нашему молодому коллеге.  У лезгин есть такая игра:   стоят возле стенки и толкают друг друга. Кто не выдерживает удара, выходит с одной стороны и заходит с другой. Так и у руководящих работников: попасть в их круг трудно, еще труднее выйти из него. Самое высокое начальство не может ничего изменить.  Ты меня понял?

Я  пошел к Тарику – поесть  ну и   отметить завершение серьезной работы.

В кафе никого еще не было. Тарик, увидел  меня, приветственно помахал. Кивком головы дал знать, чтобы я садился на свое любимое место –  в  правом углу. Принес салат из свежей капусты, рыбу в маринаде, графинчик с водкой и два фужера.

– С утра электричество не работало, горячего   нет, но скоро будет, – сказал Тарик. –   Поешь пока. Рыбу сам делал, дома. Угощаю.  Выпить хочешь?

–   Хочу.

–  Я тоже выпью.  У меня к тебе будет маленькая просьба.

–    Пожалуйста.

–    Совсем маленькая.  Ты кушай. Я тебе не буду мешать. Твое здоровье!

Выпили.

–    В чем просьба, Тарик?

–    Ты хочешь писать про ковровую  фабрику.

–    Собираюсь, да. А ты откуда знаешь?

–    Все знают. Тебя видели.  Мне сказал про тебя мой брат.

–    Твой брат?

–     Мой брат. Он работает на фабрике.

–     Где именно?

–     Начальник отдела.

–     Какого?

–      Точно не скажу. Врать не хочу.

–       Именно  твой брат?

–    Почти как брат. Ты тоже мне почти как брат.    Наум, слушай, ты хочешь покритиковать фабрику? Правильно, надо немножко покритиковать. Все можно немножко покритиковать.  Но не надо писать про плохое, пиши про хорошее.

В кафе вошли два строителя. Тарик прокричал им что-то по-азербайджански, заключив по-русски:

– …по техническим причинам. Только свежая капуста.

Те, коротко посовещавшись, ушли.

–     Это твоя просьба или чья-то?

–   Зачем чья-то?  Моя, да,  клянусь вот этим куском хлеба.  Разные люди тоже сказали:  зачем ему  писать плохо о фабрике? Тебе. Пусть пишет о  хорошем.  Надо людям делать хорошее, не надо делать плохое.  Ты про Сашу-шашлычника написал? Зачем написал?    Саша хороший человек,   на фронте был, совсем молодой, медаль есть, теперь дети-шмети. А ты его обидел. Саша сильно  расстроился. Все расстроились.  Не хорошо, да?

– Тарик, я тоже хорошо к тебе отношусь,  поэтому объясняю:  я пишу ни про  хорошее, ни про плохое. Я пишу про то, как есть.

– Что такое  «про то, как есть»? Ты знаешь «про то, как есть», они знают «про то, как есть» (кивок в сторону недавних посетителей). Не надо писать «про то, как есть». Напиши хорошо. Тебя в этом городе уважают, ты хороший человек. Поэтому они так просили передать. Ты им сделаешь хорошо, тебе тоже сделают что-то хорошее.

–  Тарик,   я уже все написал. Теперь слово за редактором.     От меня уже ничего не зависит.

– Почему не зависит? Зависит, всё зависит. Александр Кузьмич твой начальник, знаю. Он хороший человек, все говорят. Потому что он всегда всем делал хорошее. Не согласишься ты – согласится он.

–  Ну  уж, ну уж…

– Почему не согласится?  Не согласится – у него тоже есть какой-то начальник. Еще больше. Не так ли? Всегда у какого-то начальника есть свой начальник. Кто-то обязательно согласится сделать так, чтобы всем было хорошо.

–  Плесни мне еще чуть-чуть.

– Конечно, о  чем разговор? – Наливает. –  Это от меня, платить не надо. Борщ сейчас принесу, тоже угощаю.

– Спасибо – Я выпил, закусил ломтиком сыра, положил    под графинчик рубль и вышел.

Рукопись  статьи редактор мурыжил непривычно долго. Когда я заглядывал   в его кабинет – он сидел над ней с карандашом в руке возле рта, сосредоточенный настолько, что не подымал головы. Серьезно отнесся. Я уж было подумал: а не   срабатывают ли намеки Тарика,  но тут он   позвал меня к себе.

– Наум Иза…кович… – Александр Кузьмич, видимо, мучился:  что-то явно не так,   не  привычно для редакторского глаза, но что именно понять не мог. – Тема интересная, хотя все это не ново, нам это  известно. Хапуг у нас везде хватает, но большинство советских людей – порядочные люди, добросовестные работники и    на фабрике работают не одни хапуги.  Так что огулом чернить фабрику нельзя. То, что руководство фабрики   не справляется с тем, что ему поручает государство, – вот об этом, согласен,  надо говорить в полный голос. И наша газета это делает, всегда делала.  Но все должно  быть проверено, документально подтверждено. Про «родильный дом» я убрал, это дело обэхаэс, пусть они разбираются. Еще кое-что подредактировал.

Последнее, что смутило редактора: материал получился большой,   я    предложил дать в двух номерах. Такого в практике газеты «Знамя коммунизма» не было, сказал Александр  Кузьмич.  Не было – теперь, значит, будет,   сказал я.

– Ну, а  так… – Александр Кузьмич последний раз замер с карандашом над рукописью. –  Смотри! –  и поставил автограф «в печать!»,  не уточняя, куда  именно мне смотреть.

Признаюсь, после разговора  с Тариком   и сомнений Александра Кузьмича я ждал, что на статью будет какая-то реакция –    работников фабрики, просто читателей;  позвонит Роман Арсенович…  Не позвонил.  Никто ничего!  Со стороны руководства города тоже ничего. Может, в кулуарах что-то и было, но   лично мне об этом ничего

неизвестно.  Тишина.   Это сейчас чуть что не так – журналисту могут проломить затылок в его же подъезде. А тогда про такое я что-то не слышал.  Втихую государство, да,  знало,

как расправляться  с неугодными. Но опять же совершенно без какой-либо инициативы снизу.

Через несколько дней после выхода в свет второй части в редакцию заглянули Гот и Алик. С обоими   я давно не виделся – не  встречались и повода не было. Поэтому первой моей мыслью было:   зашли, чтобы что-то сказать насчет моей статьи.

Знакомое рукопожатие от Алика – видимо,  у парня было хорошее настроение.

– Женюсь, – сказал Алик без предисловий. – Через две недели свадьба, приглашаю. Не забудь, змей. Гот тебе напомнит. Сейчас идем в его магазин, договариваться с директором насчет мяса.

– Поздравляю. Наконец-то.  Я был уверен, что твоя девочка   не дождется, пока ты раскачаешься.

Алик с Готом переглянулись.

– Это не она, – сказал Алик, слегка потупившись. – Другая.

– Да? И кто такая? Я ее знаю?

– Может, и знаешь. Учительница английского в школе.

– Нормальная тетка, – подтвердил  Гот.

-Какая она тебе  тетка? – накинулся на него Алик.

– О-лё, а кто она мне? На десять  лет  старше меня. Она и тебя старше. Но тебе в самый раз.

Чтобы  не задеть неосторожной репликой   чувства жениха, я сам перевел разговор на интересующую меня тему: как, мол, моя статья?

Алик сказал:

–  На работе ребята сказали,  что    твоему   директору ничего не будет.   Пока кто-то наверху не решит, что хватит –  пора другому дать пошикарничать.

Слово «шикарничать» Алик произнес, чуть притормаживая на «ш», отчего оно и по звуку получилось шикарным.

–   Меня интересует не судьба директора, а моя работа.

–   Змей он и есть змей. – Хлопнул меня по предплечью. Я понял: это оценка моего материала. –  До  конца я  не прочитал, но и   так  все ясно.

Гот все это время улыбался, а когда я повернулся к нему с тем же вопросом, чуть переминулся с ноги на ногу, махнул рукой и, смущаясь, сказал:

– Я вообще нашу сучку не читаю.

– А что ты читаешь?

– Ничего.  Зачем, да?

 

 

В тот день вернулся домой поздно. Где-то болтался, не помню.

К дому  подошел не как обычно, со стороны «Коммунистической», а по «Двадцать лет Октября» – там нет освещения. Но и меня не сразу видно. Зато я вижу, кто торчит возле входа в подъезд. Правда, если они уже не вошли во двор.

У подъезда никого не было. Оставалось  набраться духа, открыть дверь и войти в наш омерзительный подъезд, который,   как я  уже  представлял читателю,  отродясь не освещался, свет возникал только в том случае,   когда открывалась правая дверь ко мне  во двор, и то днем. А сейчас сплошная темень.

Послышалась какая-то возня во дворе.

Я выставил вперед сжатые кулаки,  вслепую     медленно продвинулся вдоль коридора, дошел до двери и резко откинул ее. Дверь  отлетела и вернулась на место, но я успел заметить, что и возле моей веранды никого не было.

Ступив во двор, я на всякий случай посмотрел еще налево: могли меня ждать за углом. Никого.

Я подошел к веранде. Рука с ключом никак не могла угодить в  замочную скважину.

Сзади опять послышался какой-то шорох. Я резко обернулся, попытался вглядеться за угол левой пристройки. Ничего не видно. Но там явно кто-то был. Надо было решать: или скорее в дом или, наоборот, на всякий случай выскочить на улицу.

И вдруг я услышал приглушенное:

– Дядя Вася, а   почему вы так поздно?

Из темноты вышел Рафик – без сестры, но рядом с ним встал   совсем пацаненок, заведя руки за спину.

– Это ты меня спрашиваешь? Вот   чего ты  болтаешься?

– Мамка во вторую смену. Вы тоже во вторую?

– Во вторую.

– Дядя Вася, а к вам какой-то дядя приходил.

–  Дядя?

–  Две дяди.

– Даже две?  Когда?

– Когда? – Смотрит беспомощно на своего дружка: то ли ждет подсказки, то ли не понял вопроса.

– Вечером, – выручает его приятель.

– Вечером, –  повторяет Рафик.

– Спасибо.

–  Дядя Вася, да-айте бутылку?

– Идем.

Все устремляются за мной, но останавливаются возле веранды. Не входят внутрь.

Я выношу три бутылки из под нарзана.

ХОРОМ. Спаси-ибо!

Убегают.

 

Ну вот, началось: уже какие-то дяди ко мне ходят.

Я включил весь свет – на веранде, в кухне, настольную лампу, – задраил занавесками «бойницы», достал початую бутылку коньяка, налил полный стакан. На полке нашел завалявшееся яблоко, частично сгнившее, вырезал непотребное. Выпил.

Перед тем, как лечь в постель, попытался настроить приемник. Как раз было время Уилли Коновера «It is a  voice of America. All music of world». Но глушилки на сей раз особенно свирепствовали, сквозь вой и треск голос Америки не пробивался.

Выключил.

Выключил свет. Лег в холодную постель – ночами еще было довольно холодно, а вчера лопнула спираль   обогревателя Аркадия, он сказал, что нужна новая,  на днях достанет.  Поверх   одеяла накинул     свитер, плащ, чтобы скорее  согреть постель.

От тишины зазвенело в ушах. Сквозь толстые стены бывшего морга сюда  не  доносилось ни звука. Тишина абсолютная. Темень абсолютная.  Наверно, так  в космосе. Или в том же морге. Когда  ни  звуки, ни свет  уже  не нужны его  обитателям.

 

42.

Однажды пришел в редакцию, как обычно, почти к обеду.

Клава говорит.

–  Я уже хотела посылать за тобой Леву. Или сама бежать. Тебя спрашивал Александр Кузьмич. – Клава понизила голос. – Приехал корреспондент, аж из самой Москвы. Если я правильно, поняла   из  «Крокодила», представляешь?   Фамилию не разобрала, а имя-отчество сразу запомнила: Борис Константинович. Как моего первого в жизни начальника в зерносовхозе.   О чем-то они   секретничали,   потом я приносила им кофе.  Со сливками, между прочим. Надеюсь,  оценит наше гостеприимство. Александр Кузьмич спросил меня: «А вы что думаете,   Клавдия Федоровна,  насчет вашего любимчика Наума Изаковича?». Я говорю:  «А что,   мой любимчик, я этого не скрываю. Но и вы к нему тоже хорошо относитесь». «Я об этом как раз и говорил сейчас товарищу». Всё понял?  Александр Кузьмич  сказал: «Ну идите, найдите его. Он нам нужен».  Живет гость  в гостинице, номер… – Клава  поискала записку с номером, нашла. -… пятый.   Сказал, что часа два поспит с дороги, а потом пойдет. Куда – не сказал.    (Смотрит  на часы) Уже, наверно, баре проснулись.   Так что давай.

Я поспешил в гостиницу.

До прихода в газету я вообще мало, о ком знал  из журналистского корпуса. Аджубей, Аграновский, Боровик, Зорин, Смирнов,   еще пара-тройка  – в основном тех, кого советские читатели воспринимали  не столько, как представителей пишущего цеха,

сколько как  проводников государственной идеологии. Из фельетонистов  я мог с ходу назвать   только Семена Нариньяни – он публиковался в «Правде». Где-то я про него читал: вроде бы, сволочь была записная, многим жизнь испортил. Но про это я  прочитал   значительно позже, когда он уже не мог испортить.

Не могу сказать, что я  «испытал  трепет» перед встречей со столичным   журналистом,  из такого знаменитого журнала,  но  какие-то   мысли, будоражащие воображение,  зароились.  И то, что предстояло приобщиться к работе коллеги такого уровня, и  то, что именно мне редактор  поручил сопровождать гостя.

И, конечно,  была мысль  показать  свои фельетоны.   К этому времени я написал  штук пять, немного, но вполне достаточно, чтобы определить, есть ли у меня способность к этому жанру. Я считал, что есть. Хотелось   услышать мнение   профессионала.

Московский гость  стоял у зеркала, возился с галстуком. Увидел меня в отражении, поворачиваться не стал, подождал, пока я подойду к нему,  сказал:

– Что-то никак спросонья не угадаю  длину языка.

Я сказал:

– Я завязываю треугольником.

– Это как?

–  Завязать?

Он снял галстук, но прежде, чем передать его мне, протянул руку:

– Борис Константинович. Мне сказали, что вы в этом городе все знаете, можете быть моим  проводником.   Вы давно здесь?

Отказываться от  родства с городом Д. не хотелось,  но и врать   не хотелось, поэтому сказал:

–  Сравнительно.

Я завязал галстук на себе, осторожно, чтобы не нарушить узел, снял, передал петлю  хозяину.

– Вы уверены, что моя голова пролезет? У меня, вроде, побольше. Но в буквальном смысле, не подумайте ничего плохого. Можно, я чуть расслаблю?

Борис Константинович осторожно продел голову в петлю,  затянул узел, покрасовался перед зеркалом.

–   Вы считаете, так лучше?

–    Мне нравится так.

–  Ну, пусть будет так, как нравится вам. Я  у  вас в гостях, надо угождать хозяину. Вы меня потом научите этому узлу, – сказал Борис Константинович. –  Я готов.

Мы вышли на улицу.

Он  оказался выше меня,     с прямой спиной, холеным лицом.  В дорогом пальто,  без головного убора, что   еще больше располагало к нему.   Повторюсь: никакого  благоговения не было, я, видимо, вообще лишен этого гормона, но умом понимал, что судьбе оказалось угодно на какое-то короткое время свести меня в моей  новой профессии вплотную с представителем самой высокой орбиты.  В общем, Москва, столица нашей родины, вот она, ее достойный представитель  рядом со мной.  Ну, или я рядом с ним.

Гость спросил: где можно выпить чашку крепкого кофе? Никак не может сбить сонливость, видимо, понизилось давление. И мы зашли к Тарику, он только открылся, никого не было. Я сказал, что насчет качества кофе не гарантирую, но то, что персонально нам дадут лучшее, чем располагает это заведение, можно не сомневаться.

Тарик сам вышел из-за барной стойки, подошел к нам, довольно бесцеремонно уставился на нового посетителя. Я сказал: Тарик, товарищ из Москвы, я сказал ему, как ты замечательно готовишь кофе, надо оправдать, на что Тарик даже не улыбнулся,  и произнес только: «Чай». Я переглянулся с московским гостем.  Согласились. Прежде чем удалится к себе за стойку, Тарик взял с соседнего стола графин с вином, два фужера – поставил на наш стол. ««Для хорошего разговора. Угощаю».

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.   А что, трогательно.  Радушный  хозяин. Здесь все такие?

–  Вначале да. Но обольщаться не стоит.  Это радушие  не бескорыстное.

Борис Константинович  поднял фужер, посмотрел на свет.

– Фужеры хотя бы чистые? – Понюхал горлышко графина. – Пахнет заманчиво. По чуть-чуть, за знакомство и успех нашего похода.

Затем достал из   папки несколько конвертов с подколотыми письмами.

– У меня всего одно дело, надо  его провернуть сегодня же, потому что у меня уже на завтра обратный билет.

Мне сразу  стало тоскливо от предстоящего расставания.

– А дело такое. Некая малярша с вашей фабрики «Советские ковры» прислала  нам письмо,  с жалобой на директора фабрики: якобы он уволил ее   за то, что она взяла немного краски с фабрики,  всего стакан, чтобы подкрасить у себя дома подоконник. Это при том,  что с фабрики крадут, как она написала «километрами и тоннами» – и шерсть, и краску. Это правда?

Я рассказал ему про «родильный дом» и «сберкассу».

– Остроумно, – сказал   фельетонист.  –  Люди удивительно точны в своих оценках.  Малярша утверждает, что уволили ее не за воровство, а за критику директора на каком-то собрании, – это ладно.  Они все так объясняют – страдают за правду.   Но меня как фельетониста, в письме заинтересовала одна любопытная деталь, не очень  правдоподобная, но если она подтвердиться, лучшей находки для будущего фельетона не придумать.  Малярша утверждает, что охрана фабрики однажды ночью застала директора,  проникающим на родную фабрику странным способом – перелезающим   через забор.

– Директор лез  через забор?

– Вот и мне удивительно.  Он что, пьющий?

– Здесь все пьющие.

– И что пьют?

– Водку.

– Водку? Я был уверен, что вино. Ну, коньяк.

– Я тоже так думал. Еще пьют диджес.

-Это что – такое?

–  Самоделка. Вроде чачи.

– Причем, перелезал  не один, а вместе… вообще замечательно: с парторгом фабрики… сейчас посмотрю… Светлана… Светлана… (Ищет среди бумаг) Знаете ее?

–   Светлана Михайловна.  Бывший завуч.  Пару раз пересекались.

–   Ничего?

–   Внешне? Кому как. Директору, наверно, нравится.

–  Так и я  не просто так спрашиваю. Наша малярша пишет, что у этой парочки,  якобы,  это самое… Понимаете. И она у директора вроде главного информатора,   при ней все боятся сказать лишнего.   Серый кардинал в юбке.

– Насчет «сказать лишнего», не знаю, но такие разговоры идут.  А про   это самое на фабрике   все знают, в том числе и ее муж. Он работает там же главным механиком.

– Даже так?! Тем более, не понятно: зачем им было лезть через забор, если и так все про них знают?

–  Наверно, напились где-то, захотелось этого самого. Приспичило. Бывает.  Куда податься? В гостиницу не пойдешь – сразу всем станет известно. Через проходную тем более  нельзя.  В  этом городе  такие отношения не поощряются.   Мало того, что директор, так еще и с парторгом. Совсем нехорошо.

–  А с директором вы знакомы?

–  Издали.

Я рассказал, что когда собирал материал по фабрике, несколько раз видел директора на территории, всегда в какой-то группе людей. Пару раз я ему кивнул, но он как будто не замечал меня. Хотя видел. Потом и я перестал здороваться. Один  раз надо было встретиться,  я позвонил,   трубку взял сам директор. Я представился, сказал: нужно встретиться. Директор переспросил: «А кто это говорит?» Я повторил. Ни слова не говоря,  он бросил трубку.

–  Такое   хамло?

–  Еще какое. На фабрике  рабочие между собой его называют Фантомасом.

– Фантомасом?   Нет, надо записать. – Достает записную, пишет. –   Столько интересного вы мне сообщаете.  Не краду у вас?   Можно сказать, уже и название готово.  «Фантомас на заборе». Как вам?

–   Ничего.

–   По-моему, неплохо.

Я неопределенно покачал головой.

–  Вы такой    строгий критик?    Ладно, пойдем  ловить Фантомаса.

По дороге на фабрику я немного поизображал    из себя человека, увлеченного достопримечательностями города  («Город разделен на три квартала: Верхний, Средний и  Нижний, они так и называются. Мы сейчас в Нижнем.… А наверху у нас крепость, самая старинная.  Или не самая, но очень старая»),  как будто я  что-то о них знаю, хотя на самом деле  я всего этого нахватался, а всерьез  ни историей города, ни его артефактами   пока не интересовался.   Такого интереса у меня вообще нет, природа обделила,  но  тогда я еще этого не знал, а если бы и знал,   не   стал бы признаваться в этом, потому что со школьной скамьи мне вдалбливали, что каждый культурный человек должен интересоваться историей своей страны, города, где родился, где живет. Что я и старался   показать  такому важному гостю. Но  гость  тоже слушал без особого интереса – видимо, уже настраивался на предстоящую встречу с героем своего будущего фельетона.

На фабрику мы попали в обеденный перерыв.

Над всей территорией гремела  песня из передачи    «В рабочий полдень».

«Всюду, всюду песня слышна

здравствуй, здравствуй, страна!

Всюду, всюду с песней встает

Наш трудовой народ»

По левую руку центральной аллеи – Доска почета. Я чуть придержал фельетониста   – обратить внимание на портреты передовиков: все смотрели прямо на нас.  Видимо,  говорю я,  фотограф   использовал прием, открытый Рембрандтом,   теперь передовики   следят за вами  в течение всего прохода вдоль Доски почета.

–  Язва, – сказал Борис Константинович.  –  Вам будет нелегко в жизни.

Рядом с нами возник какой-то живчик  с подобострастной улыбкой. Взял меня под руку,  как хорошего знакомого, хотя  я его раньше не видел, и, обращаясь к моему спутнику,  спросил, что нас интересует. Директор еще не приехал, попросил его пока   занять нас.  Может, гости голодны? На фабрике есть уютное кафе, специально для таких редких гостей.  Борис Константинович сказал, спасибо, занимать нас не надо, мы сами  с коллегой (короткий поклон в мою сторону) походим по фабрике, посмотрим, чтобы представить себе всю картину в целом.   Наум Изакович фабрику знает.

– Конечно, конечно. Наум Изакович у нас уже был и не один раз. – Живчик слегка сжал мой локоть. –  Как только директор появится, я вас найду.

Когда он исчез, Борис Константинович  сказал:

– Надеюсь, он все-таки появится.  Хотя, может и не появиться. Это уже начинаются игры. Но у директоры свои игры, у нас – свои. Посмотрим, кто кого.  И то, что мы придем к нему вдвоем, это  хорошо. С двумя они себя ведут не так нагло, как с одним. Двоим проще усмирять их спесь. Но я вижу по вашему лицу, что вы не особенно горите желанием встречаться с этим человеком. Это нормально, но  журналист, как врач  –  ко всем должен относится объективно.   Никакой предвзятости.

Я собирался  сказать, что да,  не хочется мне встречаться с этой   хамской  рожей.        Не собираюсь быть объективным, когда меня стараются не замечать в упор.  Несколько раз прокрутил это в голове, шлифуя мысль.

– Борис Констан…тинович,…- начал я, но неожиданно споткнулся на его отчестве, стройный ряд слов нарушился, и я сказал:

– Раз надо, значит надо.

Мы походили по отделам, заглянули в несколько цехов. К нам всюду сразу подбегал кто-нибудь из местного начальства и, перекрывая шум станков, пытался прокричать что-нибудь о своих достижениях, ну и поскорее вывести из производственной зоны туда, где потише,  намеками, а то и впрямую приглашая  в более уютное место для беседы – в кабинет начальника или красный уголок, где  «нас уже ждут». На что Борис Константинович, не отвечая ни да, ни нет, протягивал вальяжно  руку, благодарил за интересный рассказ, и мы уходили.

Я подумал: хорошо  быть приближенным к  властной элите. Все с тобой цацкаются.  Еще лучше, если  при  этом можно было бы сохранить народную любовь. Правда, любовь народа обращена всегда только к тем, кто себя противопоставил власти. А это чревато большими неприятностями. Вот  и выбирай  тут.

На выходе из ткацкого цеха нас перехватил уже знакомый нам живчик  и радостно сообщил:

–  Омар  Гаджиевич уже ждет вас.

Когда мы вошли в сопровождении пожилой секретарши,   директор  не вышел нам на встречу, вялым  жестом показал на кресла по обе стороны приставного стола. И положил, как ученик на первой парте руки на стол.

Вблизи директор показался моложе, чем я думал, под  пятьдесят, но здесь мужчины в таком возрасте выглядят довольно потрепанными. Как правило, уже прилично полысевшими, с брюхом. У этого пока и шевелюра была в порядке и   живота не было. Правда, уже появилась возрастная  грузность. Или должностная. И вообще – крупный  мужик.

Московский гость отпустил пару комплиментов его службе, не оставлявшей нас без внимания.   Все это время он возился с папкой, выкладывал какие-то бумаги, конверты с  подколотыми письмами  – тянул резину, время от времени поглядывая на меня. «Играет», – подумал я.

–  Мы вас задержим ненадолго. Нас интересует буквально  один вопрос.

ДИРЕКТОР. Хоть десять вопросов. Хоть двадцать. Я специально  сегодня отменил кое-какие важные совещания, чтобы побеседовать с вами. (Нажимает на кнопку селектора)   Надежда Ивановна!

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ПО СЕЛЕКТОРУ. Несу, несу.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.  Омар… м-мм Гаджиевич. Мы будем говорить с вами откровенно.   Вот передо мной письмо, человек работал на вашей фабрике, потом его уволили, но это отдельная тема. На эту тему у нас  не одно письмо с вашей фабрики,   мы выбрали то, которое нас больше всего заинтересовало.

Директор молча кивнул.  Нажал кнопку селектора.

ДИРЕКТОР. Люди пишут, жалуются. Это их право. Теперь все грамотные. Мой отец боролся, чтобы все были грамотными. Я тоже немного: на фабрике вечерние курсы организовал. Человек может школу окончить, получить какую-нибудь специальность. Я всем говорю: «Учитесь, как говорил товарищ Ленин». Теперь время такое, надо быть образованным. Но кому-то  может не нравиться, что бы ты не сделал для них. Не благодарны. Кто-то благодарен, а кто-то нет. (Несколько раз раздраженно жмет на  кнопку селектора).

МУЖСКОЙ ГОЛОС ПО СЕЛЕКТОРУ. Слушаю, Омар Гаджиевич.

ДИРЕКТОР. Что у вас там?… Полчаса давлю эту кнопку, уже палец опух.  Начальника кадров ко мне.

МУЖСКОЙ ГОЛОС ПО СЕЛЕКТОРОУ. Омар Гадиевич, они же все  уехали в Москву, с караваном. Вы же знаете.

Директор отрубил селектор. Посмотрел на нас вопросительно: всё ли мы, нежелательные свидетели,  поняли из этого разговора.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.    Караван – это что?

ДИРЕКТОР. Не знаю, что он сказал. Глупость какую-то  сказал.

Борис Константинович  повернулся ко мне за разъяснением.

– Караван – это… караван, – сказал я.  Несколько машин  отправляются в Москву с подарками. Деньги выбить или, наоборот, списать какую-то сумму, чтобы покрыть непредусмотренные расхода. Это принято не только на этой фабрике.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.(Директору) Да?

ДИРЕКТОР. Брод все знает. От него ничего не скроешь. Конечно, нет. Брод – такой выдумщик… С  ним опасно. Иногда выдумщик в  хорошем смысле, иногда не в хорошем.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Интересно: караван. Чудный город: каждую минуту узнаю что-то новое. (Записывает)  Но мы сейчас о другом

Вошла секретарша с подносом – бутылка коньяка, закуска, миска с зеленью.  Поставила на наш  стол.

Директор вышел из-за своего стола, сел рядом со мной. Причем так, как будто меня нет,  чуть ли не сдвинув мой стул в сторону. Я сам немного отдвинулся и развернулся к нему лицом,    чтобы на меня сбоку  не давила его туша.

Мой спутник через стол бросил на меня взгляд: оценить, как я среагировал на смену диспозиции.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. И автор пишет… вот, что он пишет… (Всматривается в текст подслеповато) Нет, без очков уже не обойтись. (Достает очки, одевает) Хочу работать без них, сволочей, но уже не могу. Одно время пользовался очками своего тестя. Тот все время меня ругал: «Не клади очки стеклами на стол – портятся». Не верил, думал: старческая прихоть. Нет, оказалось, прав был, старик. Земля ему пухом.

ДИРЕКТОР. У меня тоже зрение портится. Но я еще боюсь в этом признаться.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Признаваться в своих слабостях никому не хочется. Ну, так что там автор пишет? Автор пишет… нечто совершенно невероятное, мало похожее на правду.  Мы с Наумом Изаковичем так и не смогли понять: это правда или навет? А если правда, то как это объяснить?

Директор потянулся к бутылке,  начал медленно разливать коньяк по фужерам.

ДИРЕКТОР. Кто это Наум Изакович?

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Наум Изакович? Вы разве не знакомы? Вот, сидит рядом с вами.

Директор чуть развернул корпус в мою сторону.

–  Брод? Брода знаю. Брода в городе все знают. Он шустрый.

– Я шустрый?

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Омар Гаджиевич, журналист должен быть шустрым. Я думаю, что и на вашей фабрике  вам бы хотелось иметь шустрых работников. Разве не так? Или вам милее вялые?

ДИРЕКТОР( поднял фужер). Чтобы вам здесь было хорошо, и чтобы у вас о нашем городе остались только хорошие воспоминания.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.  Давайте вначале  все-таки поговорим. А потом уже все это. (Жест на угощение)

ДИРЕКТОР. В нашем городе так принято: хорошо встречать гостя. Вначале хорошо встретить,   а потом уже можно говорить, на любую тему. Брод должен знать.  Ты уже водил товарища на крепость?

– Пока нет.

– Что ж ты… Так не годится.

Телефонный звонок.

– Минутку. – Вернулся к своему столу. В трубку.  –  Да… тут у меня товарищи из редакции. (Москвичу) Спрашивают, из какой вы редакции?

– Из «Крокодила».

– Из «Крокодила». И еще этот… наш… корреспондент. Брод. Да. С ним. (Кладет трубку)    К нам не часто приезжают  из Москвы. Из «Крокодила», наверно, в первый раз (По селектору) Надежда Ивановна, у нас на фабрике был кто-нибудь из «Крокодила»? Вы уже давно здесь.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Не припомню.

ДИРЕКТОР(отключаясь) Вот, не было. Минутку. (По селектору) А Семен Семеныч  пришел?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.  Он был, но я сказала, что вы заняты.

ДИРЕКТОР.  Свяжись с ним и скажи, что мы скоро приедем. (Отключается) Вот, нас уже  ждут на коньячной фабрике пообедать. (Мне) На коньячный ты тоже не водил гостя? (Москвичу) Обязательно вам надо будет там побывать. Во-первых, покушать.    Там будут  товарищи из горкома, исполкома. Очень достойные товарищи. Во-вторых,   Брод вам, наверно, не рассказывал  про наш коньячный завод, а он  у нас лучший завод в эсэсэсэр. Почти лучший. Еще только в Армении есть. Но у нашего коньяка тоже есть много золотых медалей, даже из самой Франции. (Берет бутылку, рассматривает этикетку) Вот здесь… Нет, на этом нет. На этом тоже есть медаль, но другая, с вэдээнха.  Попробуйте. (Пригубил) Очень хороший.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.   Все попробуем. Но времени у нас в обрез. У вас, я понимаю, тоже. А мы все никак не приступим к главному.

Директор кивает.

– Вопрос вот в чем.  Автор пишет, что однажды ночью охрана… – Пауза, смотрит на директора. -…застигла вас…- Пауза. -… увидела вас, перелезающим через забор… –  Останавливается, смотрит на своего визави. – Могло такое быть?

На последней паузе директор, не выдержав ее длины, опять кивнул.

– Я – через  забор?

– Да, вы через забор.  Тут даже  написано, что вы не просто перелезали через забор, а в компании… в  компании…  (якобы ищет в письме)  с  парторгом   вашей фабрики. (Смотрит на директора) Вот: Светланой Михайловной, так, кажется.

Директор опять кивнул.

–  Кто это написал? (Тянется взять конверт)

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Э, нет, Омар Гаджиевич. Этого я вам показать не могу. Хотя здесь и подпись  есть, и адрес. Но раз человек нам доверил… Мало ли…

ДИРЕКТОР. Я уже знаю, кто это мог написать. Это какой-то плохой человек написал.   Светлана Михайловна  очень  достойная женщина. Между прочим, замужем, муж работает у нас на фабрике. Очень хорошо работает, на Доске почета висит, вы должны были видеть. Брод, ты не показал товарищу наших передовиков?  Вот у Брода  есть такое, на мой взгляд, нехорошее… не советское отношение к действительности. Он все время выискивает что-то негативное.  А у нас, между прочим,  работает много героических, прямо скажем, будем так говорить, людей. Но тебе   наверно, не интересно писать о хорошем – интересно писать о плохом. Критически настроенный человек. Во всем видит только плохое… не очень хорошее. Совсем не советский.

Признаюсь,  это меня задело.

– В чем это я не советский?

Стараешься, стараешься ради этой власти, пытаешься оградить ее от этих уродов, вроде нашего собеседника, а  они тебя еще и судят.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Наум Изакович?   По-моему, очень даже советский.

ДИРЕКТОР. Он все критикует. Нашу  фабрику тоже критиковал.  У нас тоже был один работник, всем недовольный. Юрист, так сказать. Теперь на него завели   уголовное дело.

– Завели  дело? – спросил я.

ДИРЕКТОР.  Еще не завели, но   обязательно заведут. Не хороший человек.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.  Омар Гаджиевич, это у нас с Наумом Изаковичем  профессия такая – все критиковать. Но вернемся к забору.  Может, вы так проверяли работу охранников, провоцировали их.

Фельетонист  посмотрел на меня: ему явно понравилась очередная его ловушка. Я заподозрил, что столичный  журналист слегка  красуется перед молодым провинциальным коллегой. Каждый раз, когда он ставил в тупик своего собеседника, он успевал     посмотреть, как я оценил это.

–   Иногда, да, я проверяю работу, в том числе и охранников. Но зачем мне для этого лезть на забор?

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.    Так вот и я думаю: зачем? Но так как   директор  должен отвечать за все и всех, надо было, скажем, проверить работу охраны. Красть на вашей фабрике есть что, очень даже соблазнительный продукт, вы, скажем, договорились с парторгом: «Ну-ка, проверим, как стерегут социалистическую собственность наши охранники. А то все усушка, утруска. Может, они ворам пособничают. Давай-ка мы накроем их, застигнем врасплох». Прокрадываетесь к фабрике и лезете через забор. Такое могло быть?   (Взгляд на меня.)

Директор покачал головой.

–  Какое – такое?

–  Такое, что лезете через забор.

Директор  опять покачал головой.

–  Конечно,  ни на каком заборе я не был,-  начал директор.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.  Да?   Прочтите! (поворачивает страницу блокнота к директору). Здесь я заранее написал ваш  ответ. Совпадает?

ДИРЕКТОР. Я отсюда не очень вижу. К тому же ваш почерк…

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.  Я прочитаю. (Читает). «Директор: Конечно, ни на каком заборе я не был». Угадал? (Передает очки директору) Можете сами посмотреть. Даже слово «конечно» угадал.

На сей раз директор надолго замолчал, сжав губы и мелко-мелко качая  головой.  Лицо постепенно делалось  пунцовым, это было заметно даже сбоку.  Я подумал: сейчас встанет и кому-нибудь из нас врежет. Я рядом, мне достанется первому.  Про него говорили, что какие-то  проблемы  он   только так и решает.  На всякий случай я  так поставил ноги по периметру стула, чтобы можно было увернуться, быстро вскочить и  стать в стойку.  Я удивлялся, почему он вообще терпит издевки крокодильца.  Он у себя в кабинете, неужели его страх перед Москвой настолько силен? Неужели он настолько замазан? Как можно сейчас доказать, что он лез через забор? Телекамер тогда не было и в помине, свидетелей никто собирать не будет.    Допустим, лез через забор, – тоже мне, проступок –  мелочь,  тьфу!

Интересно, как поведет себя Борис Константинович, если наша  встреча примет такое недипломатичное развитие?   Я мысленно прокрутил  сцену, которая дает мне право впаять директору в челюсть – защищаю честь и достоинство гостя.  Нужен только один хороший удар. В уличной драке иногда это у меня получается. На второй удар рассчитывать не приходится: этому бегемоту ничего не стоит подмять меня под себя.

Директор встал.

– Сейчас.

Вышел.

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ. Ну, как ваше впечатление? По всему видать, мы попали в цель. Теперь ход за ним. Интересно, что он предпримет.

– По-моему, он ушел.

– Ушел?! Совсем ушел?

–  Похоже.

– Не может быть! Человек ведь не может вот так, просто: поднялся и ничего не объясняя, уйти.

–  Может.

–  Когда он уходил, он что-нибудь сказал? Я не обратил внимание. «Извиняюсь». Или «минутку».

–   Что-то буркнул.

–   По-моему, он сказал «минутку».

–  Не обратил внимание.

–   Или  «сейчас»?

Пауза.

– Ну-и-ну!    Сколько ждем?

– Можно уже не ждать.

– Вы считаете,   он не вернется?

–  Чувствую.

–  Не верю.

– Посмотрим.

– Ну, удрал и удрал. Мы свое дело сделали. Видели, как он изменился в лице?   Когда я задал ему вопрос в лоб. Насчет этой дамы… парторга. Или вам кажется, что нет?

Я согласно кивнул.

– Видели? – настаивал Борис Константинович. Кажется, он сам не был уверен, что его визит увенчался тем, чем ему бы хотелось.

– Что-то такое было.

– Разумеется, я не ждал от него лобового признания. Но так этих типов и надо ловить.   Жутковатое впечатление.

– От него?

– От всего. От этого руководителя. От фабрики. Как они работают – в грохоте, пыли? А этот ткацкий цех… У меня до си пор стоит шум в ушах. Бедные женщины. Но мне кажется, вы правы:  он удрал. Слушайте, он удрал! Этот  монстр просто позорно сбежал. Ну ладно,   мы свою задачу выполнили. Пошли на свежий воздух.

 

Мы вышли на улицу.  Борис Константинович придержал  меня за локоть.

–  Всё, теперь я окончательно уверен:… –  Он подождал, пока мимо нас пройдет группа работников фабрики, –  он  действительно сидел на заборе.  И дама   там была.  Но  парторга надо будет на кого-нибудь заменить. Скажут: дискредитация партии.  А вообще, директор   фабрики и парторг,  взявшись за руки,   преодолевая препятствия,… Нет, в  этой сцепке партии и правительства  что-то есть. Вообще в абсурде  всей нашей жизни есть какое-то очарование для пишущего человека.  Вы не согласны?

Короткий взгляд на меня: как я реагирую на такое вольнодумство.  Если каким-то образом не поддержу – хотя бы кивнуть, – может вызвать у человека настороженность, закроется. Мне этого не хотелось.

Я кивнул,  хотя подумал: как мы легко  сами себя  цензурируем.  Даже такой   представительный,  человек, из такого грозного журнала, с такой независимой ровной спиной   сдается заранее.  Да и во   мне  уже  проросла  цензура.   Я   неоднократно ловил себя на  том, что пишу и  одновременно прикидываю, о чем можно писать  и о чем нельзя. В таком  уворачивании   от правды  был даже кураж.   Которым я мог   похвастать   кому-нибудь из своих коллег: мол,  во  как  выкрутился!  И никого из них это бы не покоробило.

–  В любом случае, я ваш должник, сказал Борис Константинович. –   Где отмечаем?  Ваш редактор обещал, что завтра утром он даст свою машину,  до аэропорта. Самолет на Москву в одиннадцать.  Так что вечер свободен, можем где-нибудь поужинать. С одним вашим кафе я уже познакомился, готов еще с одним.

Первое, что мне пришло в голову: ресторанчик, куда   меня водил Валера  Нога. Если он уже стал его хозяином, было бы неплохо привести такого высокого гостя туда, где у меня тоже есть какие-то житейские завоевания.

–   Полностью полагаюсь на ваш выбор, – сказал гость.

–  Можем у меня, – предложил я, совсем не надеясь, что он примет мое предложение.

–  У вас здесь квартира?

–   Почти, – сказал я.

–   Ну смотрите, как все замечательно. Давайте у вас. Посмотрю, как и где обитают местные коллеги.

–    Договорились. В семь?

–   Как вам удобно.

–     Это далеко?

–  Здесь все близко.  От гостиницы подняться наверх, до начала Верхнего квартала.   Я живу на границе между Средним и Верхним.

Я назвал адрес, гость записал.

– Есть какие-то ориентиры?

– Рядом базар, почти вплотную. Сам дом тоже  ориентир. В городе его все знают. Это бывший морг.

–  Бывший – что?

–  Морг.

– Вы живете в морге?

–  Бывшем.

– Это шутка?

– Сами увидите.

Мне захотелось  процитировать сентенцию, которую недавно записал в своем блокноте. Чувствовал, что на слух она будет тяжеловата, но все-таки  не удержался. Очень хотелось понравиться этому человеку, показать, на что я способен.

–  Наверно, когда-то советская власть решила, что скоро в стране перестанут умирать – переделали  бывший морг в жилье для живых.

Фельетонист опять развернулся ко мне лицом

–  Сами придумали?

–  Ну а кто же?

–  Смешно.

– Я могу за вами зайти, – сказал я.

– Нет, я, пожалуй, пройдусь. Не волнуйтесь, я вас найду. В морге, так в морге.

 

Я заскочил в    редакцию. Нина Семеновна еще была, я спросил: может ли она сегодня придти ко мне? Я жду московского гостя, было бы   неплохо, если бы похозяйничала женщина. Нина Семеновна на несколько мгновений изучала мое лицо, спросила: во сколько она должна быть и что принести? Я сказал: приносить ничего не надо, я все куплю по дороге.

У Клавы спросил: не осталось  ли у нее того самого кофе, которым она угощала нашего гостя? Если, конечно, это не ячменный. Клава аж надула губы: как я мог такое подумать! Отличный кофе, она купила в горкомовской столовой – там у нее шеф-поваром работает приятельница, она всегда у нее берет что-нибудь вкусненькое, чего нигде не достать. Осталось, идем со мной. Дома Клава отсыпала кофе в  отдельный пакетик, дала с собой батон свежего хлеба («Сама пекла»)  и выпроваживая, прочертила  ладонью (или мне так показалось)   по моей спине геометрическую фигуру,  похожую на крест. Я обернулся за разъяснениями, но Клава сказала: «Иди, иди. Опоздаешь».

Нина Семеновна красиво убрала мой стол: тарелки с закуской, стаканы, фужеры. Принесла из дома треугольники салфеток вместе с металлической салфетницей, маленькие чашки под кофе. Перемыла посуду, подмела, согрела на плите шашлыки, которые сама же принесла, сделала салат из свежих овощей, украсила зеленью соленые перчики и помидоры, из масла сделала розочку. На сей раз мне не пришлось проявлять свои изобразительные таланты в оформлении стола, все сделала женшина. Причем пока хлопотала, с момента, когда она пришла, и до появления московского гостя, она ни разу, ни одним движением не показала, что между нами какие-то отношения, кроме деловых.  Ну хотя бы какое-то проявление дежурной нежности женщины, с которой…,  подумал я. Нет, ни разу, ни малейшего поползновения. У меня даже закралось подозрение, что Нина Семеновна приняла для себя какое-то решение в наших отношениях, и уже начала исполнять его.

Борис Константинович  пришел минута в минуту. Увидев Нину Семеновну, удивился.

–  Наум Изакович, что  ж вы не предупредили, что в доме хозяйка? Я хотя бы цветочек принес.

– Это не хозяйка дома, – ответила вместо меня Нина Семеновна. –   Это коллега.

И первая  протянула гостю руку.

Мне понравилась, что застенчивая Нина Семеновна повела себя так свободно. Такие женщины мужчинам импонируют, становится более желанным  их  завоевание.

Стол одной из длинных сторон был прижат к стене, мы посадили гостя на противоположной стороне, сами сели по торцам стола.  Выпили. Поговорили об удачной закуске к столу в наше непростое время, гость немного рассказал из того, о чем «сейчас говорят москвичи» –  все хвалят Косыгина, хотя   «экономисты  скептически  относятся ко всей этой шумихе с реформой». Мол, что в лоб, что по лбу – без частной собственности никакая реформа не подымет экономику.  Я, чтобы показать  московской знаменитости, что тоже что-то понимаю в этом, и,  стараясь больше не спотыкаться на отчестве (это смазывало серьезность моих убеждений), стал нахваливать нэп. Ленин, мудрый человек, понимал то, что не понимают современные руководители. Они-то и испортили все, исказили замысел. Уничтожили верных ленинцев.  Борис Константинович откинулся на спинку стула, бросил короткий взгляд на Нину Семеновну, и сказал (не очень громко, но достаточно четко): «Да все они стоили друг друга. Пауки в банках». Тут я позволил себе не согласиться. А как же Троцкий? Каменев-Зиновьев? Бухарин, в конце концов?» (Бухарин, кстати, в моем представлении довольно долго оставался последним, кого я считал безупречно порядочным во всей этой  компании. Это из-за мемуаров его молодой жены, которая так трогательно донесла до нас воспоминания о муже).

– Никак, – сказал гость и на этом политэкономическая часть общения закончилась.

Пошли темы о том,  «что новенького в  искусстве». Издательство «Художественная литература» выпустила девятый том книги Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь».  Я читал, сказал я, лишний раз с благодарностью мысленно вспомнив отца, который постоянно подсовывал мне хорошую литературу.   «Московская интеллигенция плохо относится к Эренбургу, – сказал гость. – Люди задаются вопросом: а как такой человек смог уцелеть при Сталине? Что-то, значит, не всё чисто».  «Да кто она такая, московская интеллигенция?!  – кипятился я.  – Пускай вначале сама отмоется». (Ловлю  взгляд Нины Семеновны – матери, гордящейся своим отпрыском).

Затронули еврейскую тему: шестидневная война, новый повод для антисемитизма, он, русский человек, сам это замечает.  А как здесь? Нет, здесь интернационал.  Все равны, все любят друг друга, здесь тихо. Секретарь  горкома азербайджанец, председатель исполкома еврей, профсоюзы – русский. Говорят, в прошлом году было: профсоюзы еврей, секретарь русский, исполком – армянин. Очень демократично, каждые выборы все властные должности меняются по национальному признаку.  Деловые качества тоже учитываются – а как же! – но если сейчас очередь лезгина,   управлять должен лезгин,   даже если  кумык подходит больше.   В городе Д. свыше тридцати национальностей, никого нельзя обделять в правах и возможностях. Я повторил реплику Гота: маленький Бомбей. От себя добавил: до сих пор не научился распознавать, кто есть кто.

Я ждал, когда же московский журналист  что-то скажет, наконец, и о моем творчестве.  Я  оставлял у него в гостинице три номера нашей газеты с  моими  фельетонами.   Наверняка, он возвращался в номер –  отдохнуть, привести себя в порядок, –   должен был прочитать. Назойливая мысль: «спроси его сам! спроси!» –   не давала сосредоточиться на том, о чем мы так славно беседовали.

– Ваш редактор вас очень нахваливал, – сказал Борис Константинович и посмотрел на меня, как будто сверяя свои впечатления с оценкой редактора.- Мне   понравилось с вами работать,…

Я мысленно поставил в конце его фразы запятую и добавил «но».

-…так что спасибо еще раз,    а    теперь мне пора в гостиницу.

–   Еще рано, – сказал я.

–  Мне надо привести в порядок информацию, которую я добыл. Мало ли… Чтобы ничего не напутать.  В нашем деле самое важное – это точность. Скрупулезность. Чтобы никому не давать повода придраться. А желающих зацепить, сдернуть с места более, чем достаточно. По разным причинам. Такова природа человеческих отношений, ничего с этим не поделаешь. Но надо быть к этому готовым.

Гость вдруг резко вскинул руку с часами, и сказал:

– Ух ты! А мне вставать в шесть утра. За мной приедет… – Весь  сморщился, вспоминая, кто приедет. – Ваш водитель.

–   Мамед.

–   Он представился Мишей. Мамед пусть будет Мамед. Он обязательный человек?

–    Ничего плохого сказать не могу.

Я удивился, что редактор  предложил  важному гостю такой ненадежный транспорт как наша «волга». Но престиж  родной газеты в глазах постороннего ронять  не стал.

Я предложил   проводить его до гостиницы. Может, по дороге он все-таки что-то скажет мне о моих фельетонах.   Но он сказал:

– Спасибо, пройдусь один, не спеша.  Подышу. Верите, так редко получается вот так, никуда не спеша, пройтись по свежему воздуху. У вас хорошо дышится, а у меня уже кое-какие проблемы с сердечком. Надо его тоже иногда баловать, а не только требовать от него  бесперебойной  работы. Вам я тоже советую. Хотя вам еще рано. Но  это все стремительно пролетает. Кстати, вы в курсе, что по данным ЮНЕСКО срок жизни журналиста самый короткий после шахтеров урановых рудников?  Пятьдесят два, максимум пятьдесят четыре года.

Я вывел его на улицу.

Борис Константинович  рассеянно протянул мне руку –   в это время он смотрел по сторонам. Улица была пустынна. Горел только один фонарь возле нашего  дома, а  «Коммунистическая», по которой он должен был спускаться к своей гостинице постепенно погружалась в темноту.

– Может, все-таки проводить? – предложил я.- Наш город в это время с виду только такой тихий.

– Нет, спасибо. Надеюсь, гостя не тронут. В ваших краях к гостю особое отношение, уважительное.  Или я неправ?

Я не стал разочаровывать нашего гостя: ни в том, что в нашем городе безопасно, ни том, что он назвал эти края моими.

–  Приду, еще почитаю немного перед сном. Может,  ваши фельетоны почитаю.  Вы позвоните мне в Москву, я вам скажу,  как  они мне.

 

Когда я вернулся, Нина Семеновна уже заканчивала убирать квартиру. Сполоснула руки под рукомойником, сняла передник, аккуратно повесила на гвоздик на  оконной раме.

–  Дарю. Кому-нибудь еще пригодится. Тебе тоже будет удобней хозяйничать. Ну, я пошла?

С того раза, когда я навещал ее в больнице, мы встречались   несколько раз по воскресеньям.  И то шел я не без колебаний. Смущало меня… В общем, понятно, что меня смущало. Я считал, что неплохо отношусь к той женщине, но, думаю, у нее    на это счет было иное мнение. Как   женщина неглупая, понимала цель моего визита и старалась собой и своими эмоциями меня не обременять. Открывала дверь, ее губы чуть   трогала улыбка, и едва слышно произносили: «Привет! Проходи».  Скорее всего,   была рада мне. Мы шли на кухню, ужинали. Она ставила перед собой водку или коньяк    всегда  с одной и той же оговоркой «я тоже немного выпью», и действительно пила чуть-чуть. Говорили  в  основном о редакции, коллегах.  Потом   я  покрывал ее ладонь своей  и произносил: «Пойдем?» Это всегда  было  с вопросительной интонацией, за что, думаю, женщина могла быть благодарна мне. Она молча вставала и мы не спеша, шли в ее спальню. Чтобы  все было  не так   механически, по дороге я обнимал ее за плечи, а уже  рядом с постелью обязательно разворачивал ее к себе лицом и целовал.  Она мгновенно  отзывалась. На лице вспыхивал румянец, она тихо произносила: «Я сейчас» и уходила в ванную, предоставляя  мне возможность раздеться и быстро  юркнуть под оделяло.

Конечно, я должен был ее остановить и, может быть,  она ждала, что я остановлю ее. Но я сказал:

– Я провожу?

– Нет-нет!   Все было замечательно, очень приятный человек. Тебе надо держать связь с ним. По-моему, ты ему тоже понравился.

– Но он даже не прочитал!

– Ну и что? Это ни о чем не говорит. Когда ему было читать? В спешке? Тебя бы самого не устроило.

Она чуть потянулась ко мне, коснулась губами моей щеки и быстро-быстро сошла по ступенькам в абсолютно темный двор. Но пошла не моим коридором, а дворами в сторону рынка. Откуда-то знала и этот выход.

Местная, ничего удивительного.

 

Несколько лет спустя я случайно  узнал:  Борис Константинович   почти что уложился в обозначенную им же самим норму – умер, не дожив до шестидесяти.

Мне не просто было жалко – мне до сих пор жалко. Хотя совершенно чужой человек. Один день общения.

 

43.

В день свадьбы я заболел. С утра  пришел в редакцию, уже чувствовал себя не очень. Легкий озноб, тело ломило. Простудился.  Думал, отпустит.  Нет, часам к двенадцати стал ловить легкий кайф – значит, уже поползла вверх температура. Проверено. Все это совсем некстати.

Как назло в этот  день в редакции никого не было, сидел один. Можно было зайти к Клаве – она бы что-нибудь придумала, но Клава накануне отпросилась у Кузьмича –  со всей семьей укатила хоронить какого-то родственника.

Позвонил Гот – договориться о встрече. Он знает адрес, где все это будет, должен меня туда привести.  У Алика – мало места. Хотели у невесты – у нее собственный дом, в смысле, у ее родителей, но он небольшой, одноэтажный, и двор маленький, всем гостям не поместиться. Договорились с какими-то соседями, недалеко.   Я спросил, сколько будет народу? Человек сто. Сколько?! Может,  больше, ответил Гот.

Я говорю: по-моему, я заболел.

– О-лё, – пропел Гот и,  наверно,  первый раз в его голосе я не услышал его характерной улыбки. – Что такое?

Простуда. Гот говорит: я сейчас за тобой зайду, пойдем к нам, я тебя вылечу. Как? Увидишь. Это удобно? Никого нет. Маханя помогает родителям невесты готовится к свадьбе, паханя где-то. Он часто уезжает. Куда – не говорит.  Пенёзы делает. Пусть делает.  (Опять в интонацию вернулась улыбка). Дома только братуха с сетрухой.

Минут через сорок на пороге помещения появился Гот.  Поулыбался,   осмотрел пустые столы.

Я спросил:

– Чему  радуешься?

– Просто так.  Хорошее настроение. Пошли ко мне, будем лечиться.

– Лечить будешь ты?

– Пф!

Когда мы вошли, застали такую картину: пацанчик сидел в комнате родителей на полу, возле двуспальной кровати, перед ним был разложен женский платок, посередине которого была горка золотых украшений – кольца, серьги, цепочки, по-моему, там  и коронки были.  Девочка стояла над братом, по-хозяйски уперев руки в бока, следила за тем, как тот перебирает сокровища.

– Э, ты что делаешь? –  Гот треснул пацана по затылку, но так, слегка, тот даже не стал отклоняться, и следующим движением ладони всю эту роскошь разметал по полу. Вскочил, отбежал в сторону, ожидая реакции старшего брата.

ГОТ. Брысь оба отсюда!

Дети убежали, Гот стал собирать украшения.

–  Маханя собирает, на всякий пожарный. После реформы  стала собирать. Какая реформа? Деньги-шменьги…  Вот – вещь!

Перед тем, как завязать узел платка, сказал:

–  Возьми что-нибудь. Продашь.

– Гот, ты очумел? Это что, твое? И как ты себе вообще представляешь: я беру и что?

– Нормально, да. Маханя не узнает. Узнает – тоже ругаться не будет.  Я иногда беру, когда  деньги нужны. Потом говорю: я взял. Она только рукой махнет. Взял – значит, надо было. Если не надо, зачем брать? Это всё тоже – тьфу!

– Убери, – сказал я.  – Нашелся  Крез.

–  Крез – это что?

– Это не ты.

Гот взял одно колечко, повертел его, положил  в   верхний карман рубашки.

–  Алику подарю. У него  долги.

Завязал концы платка, хотел сунуть  узел под кровать,   но передумал.

– Надо  от них спрятать куда-то в другое место.

Поискал глазами, открыл шкаф,  положил на самую  верхнюю полку.

– Все равно найдут.  Пошли, лекарство дам.

Усадил за стол, достал из «горки» графин с  какой-то жидкостью.   Дно графина было сплошь устлано лимонными корками, ягодами, маленькими  стручками   перца, какой-то темной  флорой. Гот налил полный стакан этой настойки, положил рядом соленый помидор.

–  Пей!

–  Что это?

–   Через час будешь здоровый.

Я выпил.

Гот проводил меня в комнату родителей, сказал,   чтобы лег на кровать. Накрыл двумя пуховыми одеялами.

– Спи! Я тебя закрою на ключ, чтобы дети не мешали.

… Проснулся я  мокрый, с ног до головы. Это   означало, что температура  сбита,  хворь отступила, можно жить  дальше.  Хотелось есть.

Из соседней комнаты доносились  приглушенные голоса – мужской, женский.

Дверь была открыта, я вышел. В комнате за  столом сидели Гот и его мать Роза.

– Почему не взял? – спросила  мать Гота, не поздоровавшись.

– Что?

– Гот сказал:  он тебе давал кольцо, ты не взял.

– Спасибо, конечно, но я даже не знаю, что на это ответить. Не взял, потому что не взял.

–  У нас так не принято. Когда человеку помогают,  от помощи не отказываются. Сегодня я тебе помогаю, завтра ты мне поможешь.

Тут я вспомнил, что за все время моего пребывания в городе Д. я так и не узнал отчество этой женщины. Только имя. Но, может быть,  это ей больше по душе: с именем-отчеством человек чуть дальше от других, чем просто с именем.

– Роза,… – Я взял в руки  ее ладонь   в кольцах. – Я уважаю  традиции вашего города, но, спасибо, пока  в помощи не нуждаюсь. Хотя все равно готов тебе и твоей семье…  – здесь я опять почему-то соскочил на «ты»: может, в этой ситуации церемонии показались мне неуместными, как отчество, -… помочь, в чем смогу.  Вы отличные ребята.

Я наклонился,  подтянул ее ладонь   к своим губам.

Только в  конце этого пути она вдруг среагировала, слегка отдернула руку, смущенно засмеялась. Посмотрела на  сына.

–  Пойдите на кухню, покушайте. А то дети все скушают.

 

Алик   ждал  нас на улице, возле распахнутых ворот в какой-то двор.

Подошла женщина. Стала рядом с Аликом. Без фаты, но я понял: невеста.   Хотя стала   так – чуть сзади Алика,    что пока между этими двумя, отныне самыми   близкими людьми,  никакой близости не ощущалось. Не сказать, чтобы страшненькая, но… страшненькая.  При другом освещение ее вполне можно было принять за мать невесты: заметные усы, резкие черты лица и худоба, делающие женщину старше своих лет.    Косметики на ней тоже не было, так что можно было считать, что  красота женщины пока еще оставалась в глубоком  резерве.

Алик, немного смущаясь (похоже,   ждал моей оценки) представил нас друг другу: Таня… Наум. Таня сразу проявила себя неглупой женщиной: поняла, какое она произвела на меня впечатление, не стала кокетничать.

–  Мы пообщаемся, – строго   сказал невесте Алик. Готу: – Пойди, помоги женщинам таскать скамейки.

Сам взял меня под руку, повел вдоль улицы.

–  Дом   Тани чуть дальше, на этой же улице. Показать?

–  Если тебе нужно.

– Ладно, не обязательно. – Мы остановились, закурили.- Придешь в гости – увидишь.

–  Ты будешь  жить у нее?

–  У нас тесно, ты знаешь.  Пока не можем снимать. Я столько денег забабахал в свадьбу! Практически все в долг.  – Алик хихикнул, напомнив мне того веселого,  беззаботного парня в армии, к которому я  искренне привязался. – Десять лет буду отдавать. А, черт с ним! Отдам. Зато все будет как у людей.

–  На хрена тебе это надо было?

–   Как это – на хрена? Кого-то не пригласишь, обид не оберешься. Ну, а  как тебе… Таня?

– Алик, какая тебе разница, как мне твоя невеста? Тебе годится, значит, всё.

Не знаю, оценил Алик мою деликатность или нет, но он вдруг сам сказал:

– Она образованная. – Как будто  заранее перекрыл мне все возможные сомнения относительно достоинств его невесты. – Ладно, отдыхай пока.   Скоро сядем за стол.

Мне показалось, что Алик хотел мне сказать что-то еще, но не стал.

Почти над всем двором соорудили навес, под котором буквой П поставили столы. Сейчас женщины обставляли их  разнокалиберными скамейками. На свободном от навеса пространстве уже было довольно тесно –   народу собралось много.  Стояли кучками. Курили, болтали.  В основном лица мне незнакомые.

В одной группе я увидел Виктора Львовича с женой.  Они  тоже меня заметили, доктор элегантно поклонился.  Пара среди гостей сразу бросалась в глаза. Про него я отметил еще при первой встрече –  высокий,  элегантный, ироничный.  Последние два качества  встречались мне в этом городе довольно редко… не редко –   лично мне   такой субъект попался впервые.  В этом городе  было много богатых людей, которые могли бы себе позволить  хорошо себя декорировать, но этого не было. Мужчины производили впечатление неряшливости. Даже те, кто постоянно обязан был быть при галстуке и в белой рубашке (белые рубашки здесь уважали).  Своей элегантностью доктор   напоминал моего отца, который   даже в пальто, перешитом из офицерской шинели выглядел как лондонский денди. Такое  умение себя подавать,    видимо,  вначале должно выстроиться внутри человека, потом явить себя наружу. И тогда уже не суть важно, во что человек наряжен.

Пока я к ним пробирался, многие,  мимо кого я проходил, первыми протягивали мне две свои ладони, трясли мою руку в низком поклоне. Как будто поздравляли с победоносным   завершением какого-то  этапа в моей жизни, важного для всех окружающих.

–  Я  с вашим другом не был знаком. Но он позвонил, пригласил. Отказать было неудобно. Сослался  на вас, что он ваш друг.

–  Армейский.

–  Это серьезно.    – Виктор Львович посмотрел на меня.

– Из-за него я и приехал сюда..

–  Лучше было бы наоборот: чтобы из-за вас он приехал   к вам, в Ригу.

ЮЛЯ. Витя!.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ.  Я шучу. С этим молодым человеком можно шутить – у него есть чувство юмора. (Мне)   Картишками не балуетесь?

–  Нет.

–  У нас тут подобралась приятная компания, могли бы присоединиться.  Но так вы будете скучать.

– Наш общий знакомый Аркадий предлагает создать клуб, – сказал я.

– Какой клуб? – спросил Виктор Львович.

–  Не знаю. Наверно, имеется в виду лучшие люди города.

–  Ну, я к лучшим никак не отношусь.

ЮЛЯ.   Не скромничай.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ. (Мне) Ваша жена так же вас ценит?

– Надо у нее спросить.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ (жене)  Видишь, молодой человек  не только остроумен, он еще и скромен. Может, вы еще и в побелке  разбираетесь?

–      Надо что-то побелить?

–  Я затеял обустроить наш дворик – покрасить забор, накинуть  навес. Специальное освещение. Хотел с вами  проконсультироваться. Я пригласил маляров с завода. Смотрю, они заливают   молоко в известку. Я спрашиваю: это обязательно? Они говорят: обязательно. Иначе что-то там с известкой делается нехорошее. Но так много молока! Я говорю: может, вам рядом поставить корову?

– Хорошая реприза, – говорю я.

– Можете куда-нибудь вставить.  Я вам разрешаю. Без ссылок на авторство. Но насчет молока вы не в курсе.

–  Нет.

– Жаль. А насчет того, когда нас пригласят за стол? Вы, как близкий друг жениха, должны знать. Я уже проголодался.

ЮЛЯ. Я тебе говорила: перекуси перед выходом.    Ну, хочешь, я пойду на кухню и принесу тебе что-нибудь перехватить? (Мне) У Виктора Львовича повышенный сахар, но он совсем не следит за собой.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ. Нет, тут столько гостей, может кому-то не хватить. (Мне) Вы женаты?

–  Да.

–  У вас на свадьбе было столько же народу?

–   Восемь человек.

– У нас даже больше. Да, Юля? Десять.

В этот момент мимо нас проходила очередная группа гостей – три женщины, мужчина. Мужчина вдруг дернулся  в нашу сторону: заметил доктора, кинулся к нему с протянутой рукой. Заодно и мне досталось рукопожатие. «Как дела?»   – «Спасибо» – «Все нормально? Все  хорошо? Все здоровы?» – «Все отлично», – заверил доктор. «Слава богу».

– Кто это? – спросил Виктор Львович.

– Я думал, что это ваш пациент. По-моему, из горисполкома. Где-то там я его видел.

–  Я их не люблю.

–   Кого?

–   Горком… исполком… местком.  Всё у них заканчивается  комом.   – Смотрит на меня. – Это …как вы сказали? – реприза… вам понравилась? Тоже дарю.  Они мне нравятся, когда я вижу их распоротые  животы. Когда они беспомощны и их жизнь зависит от меня.

ЮЛЯ.   Витя, кругом люди, а ты себя…

Я тоже подумал, что доктор непривычно легко говорит о вещах, которые большинство наших  людей предпочитали обсуждать в  более узком кругу.  Знаете, я   хоть и считал себя вольнодумцем, особенно язык за зубами не держал,  мое взросление было как раз на самом изломе – 56-й год, про  Сталина нам уже все рассказали, пепси- колу мы уже попробовали, –  но  уже вовсю разворачивался  второй круг мракобесия – Брежнев и так далее,  и осторожность в таких вольностях  была нелишней.

ВИКТОР ЛЬВОВИЧ (Юле).   Ты зря за меня  беспокоишься. Они же  и обращаются ко мне за тем, чтобы я почистил  их внутренности.  И всегда очень благодарны. Вот, кстати. (Достает пачку «Chesterfield»-a).  Подарок одного влиятельного пациента. Не пожалел целый блок. Вы курите?   Угощайтесь.

Я  посмотрел на его руки – длинные пальцы. Такие  у моего отца.   Женщины говорят о таких руках: умные руки.

– Вы уже написали про нашего главного врача?

–  Уже была публикация.

–  Даже так? Не читал. (Юле) Ты читала?

–  Мы не выписываем местную.

–  А, да, мы не выписываем.  Вас это не очень задело?

–  Нет.

ВИКТОР   ЛЬВОВИЧ.(Юле)  С этим молодым человеком  легко разговаривать, он все понимает. (Мне) Я не прав?

–   Не всё,  но стараюсь.

Наконец, какая-то энергичная тетка, вперевалку, как утка, мотавшаяся между гостями,    призвала всех рассаживаться.

– Товарищи! Товарищи! Прошу всех к столу.

– Ну, пошли, – произнес Виктор Львович, подталкивая ладонью меня     в спину. – Мне кажется, мы с вами это   заслужили.

Алик с невестой, как и положено молодым,  сели во главе собрания, посередине перемычки. Меня посадили по правую руку от жениха. Почему-то невеста по-прежнему была без фаты.  Сидела с прямой спиной и все время чему-то улыбалась.   Алик, наоборот, – ссутулившись. Он вообще немного сутулился, несмотря на свой небольшой рост. На лице Алика  лежала тень заботы и беспокойства. Наверно, уже прикидывал, как будет отдавать долги за это застолье.

Алик  наклонился к моему уху, тихо спросил:

– Будешь тамадой?

– Ни в коем  случае!

– Ну, змей! Как хочешь.

Тут встал какой-то мужчина, и сказал:

– Я знал отца нашего жениха, он был  хорошим человеком, настоящим коммунистом, веселым, всегда был желанным гостем в любой компании,  умел быть  тамадой. И на этой свадьбе он был   бы самым лучшим тамадой. Но он погиб  на фронтах отечественной войны в борьбе с проклятым фашизмом.

Присутствующие одобрительно покивали.

–  Мы еще за это выпьем, как и положено, но сейчас я хочу сказать следующее. Если люди не возражают,  сегодня тамадой буду я.

Одиночные хлопки, но,  в общем, над столом пропорхнуло принципиальное  одобрение.

Дальше покатилось, как обычно: тосты за близких родственников, затем  родственников  по уходящей  степени родства, за  гостей… Крики «горько», изрядно смутившие новобрачных – те долго не решались ответить на призыв стола.

Наконец,  общее застолье распалось   на группы по ближайшему соседству,

Приходили новые люди. Под навес  ступали  осторожно, осматривались, всем кивали,  находили жениха с невестой, подходили к ним, что-то говорили через стол,  оставляли конверты и отходили  искать свободное место.

Подошли две молодые женщины. Обе потянулись  к новобрачным   –  чмокнуть невесту, пожать  чинно руку жениху. Зыркнули в мою сторону. Одну я отметил: классная! Яркая, глаза блестят. Лицо открытое, никакого жеманства.

Когда они отошли, весело чирикая между собой, я спросил у Алика, кто эта,  черненькая?

–  Первый раз вижу. – Повернулся к невесте. – Кто эта черненькая? Науму понравилась.

Таня наклонилась через молодого мужа разглядеть того, кому понравилась новая гостя.

– Хадижат.   Мы раньше работали в одной школе. Археолог, вела у нас кружок археологии.

Я думал,   она предложит мне познакомиться, но она не предложила. Ну, понятно: такие женщины не спешат устраивать счастье своим более привлекательным товаркам.  «Ладно, это не проблема».

Мне  вдруг   захотелось в туалет. Но как!  Так стремительно, как будто мой мочевой пузырь надули двумя качками пожарной  помпы.   Терпеть стало невозможно сразу, как только появились позывы.  Позже выяснилось, что в снадобье, которым   меня лечил  Гот, было что-то мочегонное.

Я встал.

АЛИК. Ты куда?

Я мимикой  дал знать, куда  мне приспичило.

– Сядь! – сквозь зубы приказал Алик.

– Ты что?

Алик поманил меня пальцем наклониться ухом.

–  У нас не принято подыматься из-за стола, пока сидят старшие.

Я зашипел ему в ухо:

– Алик, что значит «не принято»? А если человеку невмоготу?

– Терпи.

Справа от меня сидел молодой парень.  Видимо, услышав  наш разговор, счел необходимым присоединиться, стать на защиту древних традиций города Д.

–   Алик  прав.  Я тоже из Москвы, учусь на третьем курсе архитектурного.

–   Я не из Москвы, – сказал я.

–    Неважно, – сказал парень. – Традиция есть традиция.

–   Традиции  бывают дикими, – сказал я.

–  Уважение старших – хорошая традиция.

–  Уважение к старшим надо проявлять не в том, чтобы  насиловать свой мочевой пузырь. – Я едва договорил эту длинную фразу. От воздержания у меня заломило зубы. – Всё, ребята,  я пошел.

Я встал. Сидящие, отвернув колени, и вжавшись в стену, пропустили меня.

Искать туалет уже не было сил, я   выскочил на улицу, прижался к забору.

Возвращаться  не  стал спешить. Закурил.

Загремела музыка.

Подошел Алик.

– Вот ты где! Я думал, обиделся земеля, ушел. Ну, как тебе всё это?

–  Нормально.

– Чувствую, там и одной десятой не наберется.

– Где?

– В конвертах. Мы рассчитывали вернуть хотя бы половину.  Ну ладно, разберемся.  Еды хватило?

–  Еды? Да там обожраться! Не понимаю, зачем надо было кормить всю эту ораву. Это что, твои родственники?

– Моих тут человек десять, может, двадцать. В основном Танины. Большинство гостей она  тоже видит впервые.  Но это не наше дело. Надо будет еще водки поставить.

–  По-моему, достаточно.

–  Нет, надо. – Алик довольно ощутимо ткнул меня кулаком в грудь. – Ладно, ты не пропадай.  Пойду, скажу женщинам.

Я тоже  вернулся.

Часть гостей  уже вышла из-за стола, сгрудились в углу, противоположном тому, где работали музыканты – Алик позвал своих бывших одноклассников, которые халтурили на таких мероприятиях. Виктора Львовича  нигде не было: видимо, ускользнул  по-английски.

Заиграла лезгинка.  На пустую половину  выскочил мужчина, пустился    в пляс – частично лезгинка, частично не понять что.  Из толпы выплыла поддержать танцора Хадижат.

Аплодисменты, крики. Раскрасневшаяся девушка возвращается в толпу одна – охламон, которого она поддержала в танце, пошел в другую сторону с откинутой назад, как у Багишева, спиной и неестественно высоко поднятыми плечами.

Хадижат присоединяется к своей подруге, разворачивается ко мне лицом и первый взгляд, который летит в мою сторону, адресован точно мне!  Чтоб  мне лопнуть!

Одноклассники Алика завели какое-то занудное танго. Под прицелом сотни пар глаз  присутствующих я  пересекаю безлюдное пространство  между мной и Хадижат.

Никаких церемонных поклонов – чуть касаюсь ее предплечья, как это принято у нас на танцульках в Риге, но и этого почти неощутимого прикосновения оказалось достаточно, чтобы девушка тут же пошла за мной.   Вижу по ее сияющим глазам, что она рада. Чтобы у читателя не сложилось ложное  представление обо мне, как о профессиональном обольстителе, признаюсь: все это я проделал, едва усмиряя дрожь в коленках. Так что не так-то просто.

– Я   знаю, кто ты – сказала Хадижат, склонив голову почти к моему плечу.

Ну если так, то уже легче:  я  поправил объятие, чтобы партнерша почувствовала его лучше.

–  А я знаю, кто ты.  Мне уже доложили.

–   А что еще доложили?

–  Чуть-чуть. – Я прижал Хадижат плотно к себе. Хадижат чуть выбрала небольшой   люфт между нашими телами.

–  Здесь не надо так, – тихо произнесла Хадижат, почти в пол.

–  Давай уйдем, – неожиданно для самого себя  выдохнул я.

«Бум – бум – бум!» – это у меня забухало в груди.

–  Нельзя. Здесь мои родственники. И вообще… не хорошо.

Музыка прекратилась.

– Я тебя еще приглашу?

– Не стоит. На нас уже обратили внимание.

Надо было торопиться, все танцевавшие пары уже вернулись по своим стойлам.

– Через час я тебя жду на пляже. Эта улица выходит на пляж.   Направо в город, налево – на пляж. Всё! Через час!

Я ускользнул с этого праздника так же незаметно, как уважаемый мной  хирург.

На улице, где гуляла свадьба, было два фонаря: один в ее начале, сразу, как только сворачиваешь с дороги; второй – точно напротив дома, где  свадьба.  Все остальное – кромешная тьма. Время еще было не позднее, в  некоторых  домах еще был свет в окнах, что позволяло не спутать,   в какую сторону идет  путник.

Через несколько кварталов до меня стало доносится ворчание прибоя. Я остановился, посмотрел по сторонам. Стало жутковато. Что происходит в такое время на  пляжах города Д., я наслышан.

Решил дальше не идти,  подождать девушку здесь. Пляж все равно уже рядом, если что, мимо не пройдет. Сколько ждать – неизвестно: когда договаривались, я не посмотрел на часы. Вечером еще достаточно холодно, я в пиджаке. Послышался приближающийся стук  каблуков. Я пошел  навстречу.

Хадижат !

Я принял ее в распахнутый пиджак имени знаменитого рижского портного Арона, куда она охотно нырнула. Я потянулся к ней поцеловать, Хадижат инстинктивно присела, подняв над собой мои руки.

«Опять эти местные штучки», –  подумал я  и  сразу прекратил всю эту возню, замер.   Но   и она замерла, а потом осторожно выпрямилась опустила мои руки по швам. Мы оказались вплотную друг к другу. Я опять потянулся к ее губам, она прильнула к моим, не отпуская моих рук. И чем сильнее она вжималась   в мои  губы, тем сильнее она сдавливала мои запястья.  Я и так с трудом держался на ногах, а в этой неудобной позе потерял равновесии, качнулся я и мы чуть не свалились на мостовую. Хадижат тихо засмеялась.

– Ты   пьян? – Она обхватила меня за талию покрепче. Я почувствовал сладковатый привкус помады и облизнулся, чтобы избавиться   от него

– А чего мы  попремся на пляж? – сказал я.  – Холодно.

–  Что ты предлагаешь?

–   Пошли  греться.

–   Пошли. А где?

–   У меня.

Секундная пауза, сейчас все должно качнуться в какую-то сторону. Хадижат вместо ответа, обняла меня под пиджаком за талию, и развернула в сторону, противоположную пляжу.

Мы побрели к моему лежбищу.

– Ты такой умный,-  говорит Хадижат. – Я за тобой наблюдала, когда ты сидел за столом.

Что такого умного увидела девушка, пока я сидел за столом, не представляю, но когда тебе говорят «ты такой умный», вряд ли кто станет возражать «нет, я дурак». Правда,  за этим следует еще одна сложность: как подтвердить что ты такой умный. В тот вечер ничего умного в голову не приходило, поэтому я решил отмолчаться.

– Почему ты молчишь?   Мне нравится, когда ты говоришь, – сразу поймала меня Хадиждат.

Но тут она дала осечку: объективно говоря, молчать мне интереснее, чем что-то говорить. Тем более, в обществе женщины да еще в ожидании самого главного повода, почему  я в обществе женщины. Но  что-то говорить надо и я говорю:

– Я живу в бывшем морге.

– Где-е?!

– Ничего страшного. Там уже давно живут люди. Зато стены такие толстые – заходишь в квартиру – абсолютная тишина.

– Это шутка?

– Увидишь.

У   подъезда Хадижат инстинктивно прижалась ко мне.

– Осторожно, – сказал я, вводя гостью в кромешную темноту подъезда.  Я приказал себе: никаких прелюдий, сразу, как во французском кино – с порога раздеваемся, сбрасываем одежду на пол и в постель.

–  Какой  ужас! – прошептала Хадижат.

–  Это снаружи. Внутри очень даже ничего.

Но когда я закрыл за собой дверь веранды, намеченная атака показалась мне уже искусственной. Я включил свет.

– Хочешь выпить? – У меня   кое-что оставалось из выпивки после московского журналиста.

– Нет. Я почти не пью.

Я взял ее за руку, ввел в комнату. Свет включать не стал, но оставил свет на веранде. Получалось, что пока я оставляю нам обоим возможность выбора поведения.

Обнял ее, подвел к кровати.

ХАДИЖАТ.  Номи-джан… Можно тебя так называть?

– Можно.

–   Я хочу, чтобы ты знал.

Я слегка ослабил объятия.

–  Я замужем.

– И?

– Мой муж сидит.

Я осторожно снял с нее кофточку,  нащупал молнию на юбке –   юбка соскользнула на пол.  Посадил  ее  на кровать, присел рядом.

–  За убийство. Получил двенадцать лет.

Я быстро прикидываю: ей примерно лет двадцать пять-двадцать шесть. Двенадцать лет назад она никак не могла выйти замуж. Значит, в ближайшее время на свободу он не выйдет. Все равно приятного  мало.

Я медленно, как в рапиде, положил  ее на спину.

– Ему сократили, – говорит Хадижат.

Поцелуи уже ничего не добавляли, но надо было выждать подходящий момент, чтобы начать главный приступ.

–  Я сказала своим братьям и маме, что пока он сидит,   не буду подавать на развод. Подам, когда выйдет…

Я осторожно отправил руку в район ее бедер, но девушка, как оказалось,  бдительности не теряла, перехватила мою руку. Дальше подвигаться было бесполезно. Хотя из своих объятий не выпускает.

– Он борец, мастер спорта.    Там была драка. Он фактически не виноват.

Фактически не виноват, значит,   фактически мастер спорта скоро выйдет на свободу. Следующим буду я.  В моем случае он тоже фактически не будет виноват: фактически виноват я. А он  защищал свою честь обманутого мужа.

Я опять сменил тактику: обернулся в нежного любовника. Провел ладонью по ее лицу с мечтательным выражением глаз (с поволокой),  что, разумеется, женщину не могло оставить равнодушной, и  теперь уже она сама     впилась в мои губы.

Но тут я почувствовал, что от долгой возни у меня уже так подкатило, что вот-вот  опрокинется.

Во избежание конфуза, я сам повернулся на спину, тяжело дыша. Закурил. Уставился  в потолок. Подумал: «Мужчины, елозящие по дамам в своей спешке опорожниться,   выглядят смешнее дам». Она поняла своё.

– Ты обиделся?

Сказать «да» – совру, сказать «нет» –  благословить ее и дальше себя так вести

Молчу.

–  Не обижайся,  – сказала Хадижат. –  Все-таки мы с тобой почти совсем не знакомы.

Она  развернулась,  почти легла на меня,  провела пальчиком по моему лицу, нарисовав его контур от виска к виску.

…Дальше уже все было нормально.

 

– Оставайся здесь. –  Мне не хотелось, чтобы  Хадижат уходила.

– Нельзя. – Она посмотрела на свои часы. –    Ой, уже надо бежать.

Она встала, привела себя в порядок.

– Сплошная антисанитария. Отвернись!

Я тоже встал, оделся.

– Не надо меня провожать.

-То есть?

– В  этом городе со мной ничего не может случиться.

Я проводил до подъезда.

Улица была совсем темной, только в дальнем ее конце торчал одинокий фонарь, жиденький свет с трудом пробивался сквозь молодую листву.

– Может, все-таки проводить?

– Нет-нет! Не дай бог, нас с тобой в такое время увидят братья моего мужа. Или даже мои  братья. Или кто-нибудь из общих знакомых.

–  Дикость, – сказал я.

– Молодые. Кровь еще бурлит, полутонов не понимают.

–  Захочешь со мной увидеться, звони в редакцию.

– Я на днях уезжаю   в  экспедицию.

–   Надолго?

–  Не знаю. На неделю, на две. Потом, может, на дольше.

–  Звони оттуда,   всегда буду рад. Без дураков.

Сказал, и сам же усомнился, что мы еще будем встречаться. Слишком много сложностей.

Хотя это могло быть от усталости.

 

44.

Редакция.

Час тишины.

Все в сборе.

Я правлю материал Левы. Лева сидит по другую сторону моего стола, заглядывает на мои почеркушки.

Общаемся почти шепотом, но время от времени Багиш Малаевич  все равно бросает на нас недовольный взгляд: Леву он рассчитывал использовать для своего отдела,  но Лева больше тянется ко мне. Коллега  ревнует зря: пока с Левой возни больше, чем с нашими опытными нештатными авторами. Те уже наблатыкались писать штампами, достаточно  только чуть-чуть оживить их каким-то «человеческими оборотами» (тоже из стандартного набора) и можно отдавать в печать.  С материалами    Левы надо возиться. Он пишет помногу, и плохо. Не талантливый мальчик. Но хороший:  вежливый, услужливый.

Я говорю:

– Лева!… –  В паузу вместо мата   активно артикулирую губами. Лева тут же   почти ложиться грудью на мой стол, готовый принять любой мой приговор.

Иногда из десяти страниц, как ему кажется, его очерка, я  могу оставить   информацию на полстраницы,  и его это ничуть не задевает.

Входит Миша.

– А кто что у нас готовит ко Дню победы?

Дмитрий Григорьевич с удовольствием отрывается от работы.

– Есть хороший материал, из  военных лет. Об одной тетке. Вчера был в военкомате. Мне рассказали.

–  Жива?

–   Погибла.

–  Очень хорошо. Давай!

–  «Давай…» – бурчит Дмитрий Григорьевич, который уже не рад, что вылез с этой героиней. –  Я тебе уже столько всего надавал! У нас есть помоложе,  пусть они занимаются.

БАГИШ.(отрывается от своей рукописи) Тем, кто у нас помоложе, я уже дал задание. Если ты имеешь в виду Леву. (Мне) Лева тебе говорил?   Отшень интересный материал.  Даже «Правда» сможет напечатать. (Леве)  Это я к тебе обращаюсь. Сразу станешь знаменитым журналистом.

Лева разворачивается лицом к мэтру.

–   Какое задание? – спросил я.

–  Пусть он тебе сам скажет. (Леве) Ты уже ездил туда?

ЛЕВА.    Пока нет. Вы же не дали адрес. Обещали найти.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Да-да-да. Видишь, память   уже тоже начинает подводить (Фыркает.   Листает свою потрепанную записную книжку).  Отшень интересный человек,  я  о нем когда-то делал очерк. Назывался «Учитель».  Но в газету не пустил тогдашний главный редактор. Я его понимаю: тогда о тех, кто был в плену, не принято было писать. А сейчас это можно.

–  Он был в плену? – спросил я.

– В   какой-то крепости. Рассказывал мне, как бежал оттуда. Героический человек.

Я насторожился: не о моем ли герое, Михаиле Яковлевиче речь.

–  В   какой крепости, не помнишь?

– Э, столько лет прошло! Вот, ищу.  Он работает… работал  учителем географии в школе.  В совхозе «Красный Октябрь»,  недалеко, километров двадцать от нас. Школа имени Карла Либкнехта, это я помню.   – Багиш продолжал листать записную книжку, но видно было, что все с меньшим энтузиазмом   найти нужную информацию. –  Я хотел даже  написать пьесу  (фыркает в усы), почти уже написал, но потом подумал, что про такое все равно ни один театр не поставит, я себе только испорчу репутацию. У меня уже и название было: «Учитель». Хорошее название, обобщающее.   В широком смысле, – на всякий случай помог всем  Багиш. – Учитель! Жизнь каждого человека начинается с кого? – Посмотрел на Леву.

–  С мамы, – догадался Лева.

– С учителя, – поправил его Багиш Малаевич. – А звали его… имя такое странное, смешное, я такого больше никогда не встречал… Но я вспомню, вспомню. Его племянник работает на  базаре, рядом с Наумом, торгует верхней одеждой – шляпы,  пальто.  (Мне) Можешь как  раз у него шляпу купить, ты же хочешь.

– Парфилий! – неожиданно выпалил со своего  места Дмитрий Григорьевич.

БАГИШ. Правильно. (Фыркает от удивления в усы) Откуда знаешь?

– Парфилий  Антонович,  вот как его звали. Можешь не искать, –  важно сказал Дмитрий Григорьевич, и вышел на середину помещения.   – Мне   было положено знать, я же работал  в военкомате. Как ты думаешь?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Парфилий? Что это за имя? Я знаю – Порфирий.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Нормальное русское имя. Ты не русский, поэтому не знаешь. Отчество Антонович, русское.  Но мать могла быть из местных. В начале двадцатых годов здесь было много смешанных браков. Какая-то у него была путаница то ли с медалью, то ли с орденом. Ходил одно время к нам, в военкомат, выяснял.

–   Так что, Багиш Малаевич,  нашли адрес? – спросил Лева.

–  Нет, наверно, это было   где-то в другом месте, – сдался Багиш решительно захлопнув книжку. –  Но он человек в районе уважаемый,  его все знают. Найти нетрудно.

– Лева, – сказал я, – тебе  еще рано браться за такие темы.  Точи перо на ударниках коммунистического труда.   А этим учителем я сам займусь.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Тоже хочешь написать пьесу? (фыркает  в усы: вроде шутит, но беспокойство нешуточное).

– Я пьес не пишу,-   сказал я. – Не волнуйся.

– Я не волнуюсь.   Пьесы отшень трудно писать. Многие  хотят, но не получается

 

45.

Время было не позднее – часа три, – решил не откладывать в долгий  ящик,  найти очередного узника очередной крепости. А, может, той же?! Совпадение, конечно, маловероятное, думаю, если бы такое было, Михаил Яковлевич сам бы навел меня на еще одного персонажа.  Но если и не той, все  равно интересно: сделаю серию материалов! На это уже стоит потратить – себя, время.  Это не то, что писать о пустых потугах советской власти тащить свой народ к коммунизму.  Здесь живые люди, пережившие настоящую драму, и  с достоинством вышедшие из нее. Вот о чем  не стыдно писать.   Я вспомнил о нашумевшей в годы  оттепели серии   статей о защитниках   Брестской крепости  Сергея Смирнова.  Моя серия может получиться похлеще.  Начну с тех, кто где-то живет поблизости. Пойдут письма, расширится география поисков. Может, на весь Советский Союз. В общем,  серия достаточно большая, на долгие годы поисков, заключил я, мысленно потирая руки.

Найти человека с таким необычным именем, зная, примерно, где он обитает, если он еще там и еще жив,   мне казалось делом несложным. Междугородней автоматики у нас еще не было,   набрал 07.

Знакомый голос:

– Вас слушают внимательно  и чутко.

Соня! Кажется, мы оба обрадовались друг другу. Я попросил ее разыскать человека по имени Парфилий Антонович, в школе имени Карла Либкнехта, совхоза…

– …«Красный Октябрь», – не дала мне договорить всё знающая Соня. – Айн момент.

Через минуту в трубке раздался мужской  голос: одновременно показавшийся мне мудрым и настороженным.

– Вас слушают.

Я представился, пояснил, кого ищу.

– Это я, – сказал  голос.

Сдерживая волнение, я сказал, что много наслышан о нем, его героической жизни, хочу сделать очерк.

– Жизнь у меня совсем не героическая, – сказал Парфилий  Антонович. – Как у всех в нашей стране. А заехать вы можете в любое время. Я, правда, теперь работаю и во вторую смену – детей много, а школа всех не вмещает, скоро будем строить большую,   современную, красивую – не стыдно будет приглашать гостей. Но нам есть, чем гордиться и сегодня.

Я сказал: отлично,  сегодня и приеду.

«Волга» Мамеда в очередной раз была в ремонте, я вышел на трассу, голосовать. Остановился грузовик. Я назвал поселок «Советский», совхоз  «Красный октябрь». По тому, как водитель кивнул, я понял, что он  вдрызг пьян. Но  я все-таки сел.  Меня как будто несло: скорее, скорее! Я уже  предвкушал журналистскую  удачу. Багиш прав:   таким материалом может  заинтересоваться и центральная пресса. Про Смирнова тоже никто практически не слышал, пока он случайно не открыл какого-то защитника Брестской  крепости – тот  написал ему из гулага.   А там понеслось: сотни писем, статьи, книги. И дело благородное: вызволял хороших людей из  несправедливого забвения.

В поселке мы были минут через тридцать. Я время от времени поглядывал на водителя, чтобы  не упустить момент,   когда он заснет, и один раз поймал, взялся за руль, и сказал: «Эй!». Водитель открыл глаза, так же молча кивнул и повел машину дальше. Остановились возле сельсовета. Я обошел кабину, чтобы дать водителю заслуженный рубль. Но когда открыл дверь, водитель просто выпал из кабины и я еле успел подхватить его, чтобы он не грохнулся на мостовую. Пока пристраивал на подножке кабины, рассчитывал, что он придет в себя, подскажет, где  школа имени Карла Либкнехта, но он только мычал.

Я  сам нашел  школу – на соседней с сельсоветом улице.

Шли  первые часы  второй смены. Уборщица сказала,  в каком классе в настоящий момент находится Парфилий  Антонович.

Я   приоткрыл дверь, заглянул.

Учитель увидел, чуть поклонился, приветствуя, пригласил войти:

– Садитесь на вторую парту. – К классу.  – Сегодня у нас в гостях товарищ журналист. Вот, покажем ему,  какие у нас знания. На чем мы остановились? Я задал вопрос: как называется государство центральной Америки?  – Подходит к столу, заглядывает в журнал.

Подростки, косясь на товарища  журналиста,   тянут руки.

– Давай, Машенька.

– Панама.

-Хорошо. А от кого она зависит:

– От Америки.

– Правильно. Садись. А где у нас Люся? Люся у нас вот где. Люся, ты что-то отмалчиваешься весь урок,  а   тебе   надо подтягиваться до наших хотя бы хорошистов. Вот теперь ответь мне: какое самое большое государство в Америке?

– Азия.

В классе злорадный смех.

– Хорошо же о нас подумает товарищ корреспондент. Какая смена растет нам.

Прозвенел звонок и ребята, дружно посмотрев на меня, на учителя, рванули с места.

– Мы сейчас пойдем ко мне, поужинаем, – сказал Парфилий  Антонович.

– А нельзя где-нибудь здесь пристроиться?

– Зачем здесь? У меня есть дом, где я могу принимать уважаемого гостя.

Сопротивляться такому приглашению  – тратить попусту время   и мы пошли к нему.

Внешне он мне запомнился  чуть выше среднего роста,    сутуловат,   немигающие глаза, буравящие вас… –  на меня, правда, это не производило впечатления, скорее, наоборот: когда мы сталкивались взглядами, я с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться,  –  руки, которые он почему-то при любом удобном случае   стремился сложить на животе. Может, это уже образ, искаженный временем,  и моей несовершенной памятью, но  теперь уже ничего не поделаешь.

Пока шли, чтобы   разогреть человека на будущий разговор, я спросил:

–  А почему ваша школа носит имя    Карла Либкнехта?

– Не знаешь? (Он перешел на «ты») Был такой в революцию коммунист, интернационалист.  Из ваших.

– Из наших – в каком смысле?

–  Вашей нации.

–  Вы не путаете его с Розой Люксембург?

– Роза Люксембург тоже ваша. Ваших много было в революцию. У нас в селе тоже был комиссар, из Баку человек. Фамилию сейчас не помню, мы его звали дядя Семен.  Очень хороший человек, с маузером на боку ходил. Говорят, бандитов стрелял, не боялся. Мне один раз конфету дал, как сейчас помню. Я сам не ел, сестренке понес, в кулаке,  а она растаяла, совсем липкая стала. Помню.

Дом учителя был за высоким каменным забором  с ячейками – довольно    симпатичным, вполне мог бы сравниться с большинством ограждений современных загородных домов.

Встретила нас жена – маленькая женщина, еще явно не старая, но уже с признаками старческого смирения. Они о чем-то между собой побубнили, жена растворилась, хозяин пригласил меня сразу за стол.

Я достал блокнот.

–  Для начала, Парфилий  Антонович, уточним: как правильно пишется   ваше имя?   Порфилий,  Порфирий или …

– По паспорту Парфилий.   Все   спрашивают: откуда у меня такое странное имя?   А ничего странного в нем нет. В тот год, когда я родился, было модным давать необычные имена. Мой отец образовал от «партийная философия». Новые люди, новые имена. Замечательное время было!  В детстве мама звала меня Паша, Павел   и в школе меня так звали. А когда я получал паспорт, мне предлагали сделаться Павлом,   но я сказал: «Нет уж, как меня нарекли в детстве, так и записывайте». Чего стесняться? Отца   к тому времени уже не стало. Предавать его  память? Это не в моих правилах. Имя – дело привычки. Каждое что-то вначале определяло. Вот ваше имя…

–  Утешающий.

–  Ну,   видите. – Парфилий  Антонович посмотрел на меня с новым интересом. – Значит, кто-то из ваших далеких  предков был наречен Наумом в благодарность за утешение. А потом это пошло, пошло, как надежда для следующих поколений: что и среди  них будут  люди, способные утешать.

Пора было переходить к главному, ради чего пришел сюда.

– Парфилий Антонович, мне про вас рассказал Багиш Малаевич, он о вас писал очерк, хотел   даже пьесу написать.

– Да, знаю, знаю, мы с ним встречались. Очень достойный человек. Я ему говорил: «Зачем про меня писать? Я не тот человек, про которого надо писать. Ничего такого не сделал. Пиши лучше про наших   учителей. Про учителя математики – первый у нас в городе, который стал заслуженным учителем.  Заслуженный учитель!   Серьезный человек. Про учителя физкультуры.  Он пришел с войны без руки. Правой руки нет, а такой ловкий!  Так  пиджак одевает! Одной рукой.  Циркач. А кепку закидывает вот так. – Учитель очертил несколько кругов кистями рук. – И с вешалки падает прямо на голову. Ты про них напиши, а про меня не надо. Я работаю не для того, чтобы обо мне кто-то  писал». Надо, сказал он. Ну, раз надо, значит, надо.

Вошли жена с дочкой, лет четырнадцати. Дочка маленькая, еще почти не раскрывшаяся – в мать, видимо,  с подносом, заставленным чашами с закуской;  жена – с чугунным казаном с дымящимся пловом.

– Не знаю, какой плов получился, – сказала жена, не забыв при этом кокетливо тряхнуть головкой. – И закуску попробуйте, мое изобретение.  Может, не понравиться.

– Плов хорошо должен получаться у мужчины,   – сказал Парфилий  Антонович.  .- А у женщины – как получится. – Смотрит на меня, какое впечатление произвела  на меня  восточная мудрость.

–  Я не спорю, я не спорю, – запричитала жена. –  КушайтИ, кушайтИ. Я не пробовала, но дочка сказала, что вкусный.

– Вкусный, вкусный, – заверил жену учитель, не прикасаясь к блюду. – Идите. Все сделали?

Женщины ушли.

– Ты женат?

– Женат.

– Дети…

– Сын.

– Сын – это хорошо. Дочка тоже хорошо, но сын – продолжает род. Она не смогла мне родить сына, – учитель кивнул в сторону двери, за которой только что скрылась жена. – Пробовали,  пробовали, какая-то болезнь оказалась. Слава богу, что  судьба подарила нам  дочку. Усыновили племянника, сына моего покойного брата – с войны пришел. Раненый, умер лет десять назад.   Дочка сказала: «Папа, когда я выйду замуж, я оставлю твою фамилию.  И мужа заставлю взять мою фамилию». Смеется, шутит так. Где это видано, чтобы мужчина брал фамилию жены?

– Да сколько угодно,- сказал  я.

– Не-ет, это не годится. В мире много есть такого, что не годится.   Это тоже не годится. – Учитель  поднял рюмку. – Я тебе желаю здоровья, и  сыну твоему здоровья. И жене. И всем твоим будущим детям. И твоим родителям. Дай бог им сто лет жить и радовать своих детей.

Парфилий  Антонович махнул залпом рюмку, я чуть пригубил,   отставил рюмку.

– Почему не выпил?

– Чтобы голова была свежей.

– Так не годится. – Хозяин отложил вилку, чуть отодвинул от себя тарелку. –  Ты у нас в доме, должен чувствовать себя хорошо. Если хозяева угощают, надо все принимать, а то хозяин может неправильно понять, обидится. Выпей, выпей!

Я   решил  не базарить,  выпил.

– Вот так нормально, – сказал учитель и снова взялся за столовые приборы – Я один кушать не могу. Двое сели за стол – оба должны кушать. Работа – работой, а не покушаешь хорошо, никакая работа не будет в радость. Я тебе такую притчу расскажу. Это было на самом деле, в народе ничего не сочиняют,-  это вы, журналисты, писатели, потом что-то присочиняете. А в народе рассказывают все, как было и есть, передают из уст в уста. Но так    говорят: притча. Так вот, двое стариков  спустились с гор в военкомат   за разрешением посетить своих сыновей в воинской части, где они служили. Военком подписал одну справку, вторую. А чтобы на второй  быстрее высохли чернила, прокатил по справке пресс-папье. Старики уже прошли километров двадцать, как вдруг один говорит: «Тебя не пустят, у тебя справка не действительна.» – «Почему  не действительна?» – « Потому что военком не сделал по ней вот так».  Старик показал жест, как прокатывают пресс-папье. Вернулись к военкому. «Ты, говорят, не сделал на второй справке вот так, как на первой».  Пришлось военкому    прокатать пресс-папье и по второй справке.

–  Смешно.  –  Я положил себе на тарелку изобретение жены учителя.

–  У меня таких  историй много. Мне моя мать рассказывала,   она очень интересно рассказывала, могла бы стать писательницей.  Земля ей пухом. Как-нибудь приедешь к нам, не по делу, а просто так, отдохнуть, у нас воздух чистый, вино наше попить – самое лучшее  вино в крае. Может, и во всем эсэсэсэр. Потом книгу напишешь.   Или вот такая история, тоже смешная…

– Стоп! Стоп! Стоп! –   Я  с трудом проглотил какую-то жуткую гадость. – Все-таки,  Пафилий  Антонович, поговорим  по делу.  Багиш Малаевич говорил, что вы не только были в плену, но это было в какой-то крепости.   Тема заточения – моя тема. – Чтобы показать, что я тоже не чужд ей,   хотел что-то сказать по поводу моих уничтоженных родственников, но не стал. –  И, что больше всего меня заинтересовало,   вы совершили оттуда  побег. Для меня это… Слов нет, какой подвиг. Высший порядок. Твоя жизнь и так каждую секунду на волоске, люди теряют  человеческий облик, чтобы как-то спастись, а тут – побег. Потрясающе.    Потом надо еще подготовиться к самому побегу. Это ж какой выдержкой надо обладать!

– Надо,- согласился учитель.

– Когда вы готовились к побегу… как это все происходило?  Ведь страшно. Я представляю себя на месте заговорщиков. Меня уговаривают принять участие в побеге. Ночь, в бараке собираются заговорщики. Уже смертельно опасно. Шепчут. Кто-то   ведь может выдать. У вас никто не пытался вас выдать?.

Я отодвинул тарелку, приготовил  записную.

– Ты кушай, пока не остыло. Плов должен быть горячим. Для желудка вредно, когда холодный. – Потянулся к бутылке с водкой.

На сей раз я решил не отпускать собеседника.   Вспомнил один из советов из журнала «Журналист»: для того, чтобы интервьюируемый легче и охотнее раскрывался перед журналистом, надо самому журналисту рассказать что-то смешное о себе,  намекнуть на слабости, якобы присущие ему, на самом деле, дающие возможность собеседнику признаться в своих слабостях. Лично у меня, говорю, вряд ли хватило бы мужества на такое. И  для  полноты  картины добавил:

–     Наверняка, наделал бы полные штаны.

Учитель   неодобрительно покачал головой.

–  Так говорить не хорошо.  Там были разные люди.  Всякие были. Люди всюду разные. И такие были, и такие, совсем другие. Выпьем за хороших людей! Я тебе так скажу:  все-таки хороших людей больше. Чтобы там кто не говорил. Вот ты хороший, я – хороший. Мои дети хорошие.   Твои дети хорошие.   Мои соседи хорошие люди. Очень даже хорошие. У соседей тоже ведь есть соседи. Почему они должны быть плохими?

Я тоже выпил, хотя уже заметно опьянел.   Говорю:

– Я как раз недавно познакомился с одним замечательным человеком. Он тоже был в крепости, Демблин. Может, слышали? Вы не в ней были?

–  Что за человек? – Учитель уставился на меня почти  немигающими глазами.

– Я вас обязательно познакомлю с ним. Я  уже запланировал, если все пойдет нормально, собрать бывших узников. Не только Демблина, но и вообще.

– Крепость не крепость…  Времени уже много прошло, – сказал учитель, –   у  людей уже другие интересы, заботы. Так в жизни бывает.  Крепость была и ее уже нет. Пиши про то, что сейчас. Сейчас тоже есть много крепостей, которые  надо брать.

Я записываю: «Крепость… сегодня…»

– Что  ты записал?

– Вашу сентенцию.  Чтобы не забыть.

– Какую сентенцию?

– Про крепости.

– Ну ведь так же.  Я и своим ученикам говорю: надо знать свое прошлое, чтобы будущее было еще лучше.  Я ведь   тоже помню, с чего начиналось все.    Когда одевал новую ситцевую рубаху и одежду, мама купила,  я на радостях лезгинку танцевал. А теперь у меня радиола, ВЭФ, есть такой замечательный завод.  И  хочется чего-то еще, большего.   Но надо не только хотения, но и труд. Тот, кто не трудится, становится вялым. Мы строим коммунистическое общество, поэтому каждый человек должен быть   энергичным. И  чистым внутри. Собранным.   Через распущенность может любой враг проникнуть

Подошла тихая жена со стаканом с водой и какой-то таблеткой. Протянула с виноватой улыбкой таблетку мужу.

–  Ты предупредил нашего гостя, что  последний автобус из нашего поселка уходит в семь тридцать? (Мне) Нет, это я сказала  не потому, то мы вас гоним, вы можете сидеть,  сколько вам нравится. Но от нас будет сложно добираться. Паша, как районный депутат, уже давно добивается, чтобы к нам пустили еще несколько рейсов в город.   Но руководство совхоза только обещает. Хотя нам жаловаться грех, у других еще хуже.

–  Да, я как-то нахрапом накинулся на вас. Такая тема… – Я записал на клочке бумаги номер телефона редакции. –  Вы бываете в городе?

– Он часто бывает там, – сказала жена. – Там живет наш  племянник, он нам как сын.

– Позвоните, когда будете в очередной раз. Теперь я приглашаю вас к себе.  У меня мы сможем спокойно поговорить.

Стали прощаться.

–  От всех болезней  самое лучшее лекарство – душевное, – сказал Парфилий Антонович, запивая таблетку.

Жена согласно кивнула, посмотрела на меня, как я оценил очередную сентенцию мужа.

Я подумал: каково   ученикам с таким интересным   учителем.

 

46.

Клава остановила меня в своем тамбуре. Поманила пальцем, чтоб я наклонился к ней.

–  Я забыла тебе сказать. В тот день, когда ты куда-то   ездил,  – не знаю, куда, меня это не интересует, – приходил один молодой человек. Симпатичный такой, улыбчивый, вежливый.  Спросил Александра Кузьмича, потом они вместе вышли, Александр Кузьмич сказал мне, чтобы я дала ему подшивки с твоими материалами по «Советским коврам», я и дала.  Тот посидел у нас часик,  попросил еще подшивки, где твои материалы. Я говорю: «Да любую возьмите, не ошибетесь. Он у нас самый пишущий». «Да?» Так и спросил «да?», что я не поняла, что он имел в виду.

– Откуда он?

– Мне  не представлялся.  Вот, а почему я тебе говорю? Сегодня опять пришел.  Сидит.  Я нарочно зашла,  вроде как что-то мне нужно, смотрю: в твоей статье  он какие-то галочки ставит. Так что будь осторожен.

–  В чем?

– Да я  просто сказала, на всякий случай. – Почти переходя на шепот.-  А, вот он, идет.

В глубине коридора нарисовался «симпатичный молодой человек» с портфелем в руке. Когда он появился в тамбуре,  Клава сказала, с явно преувеличенной любезностью:

–   А это как раз   Наум Изакович,  вы его статьи  спрашивали.

– Да?  –  Симпатичный молодой человек едва заметно  поклонился мне, не очень вглядываясь в того, с кем здоровался, и по его  лицу полоснула улыбка. Обычно такая сигналит о том, что в глубине подсознания родилась какая-то многообещающая мысль.   – Но я больше никого беспокоить не буду. Так что спасибо. И до свиданья. Творческих успехов.

Клава ему в спину только пожала плечами.

Вошел Миша.

КЛАВА: Я Науму рассказываю про нашего гостя. Кто это?

МИША. Кто это? А ты не догадалась, кто это? (Весело смотрит на меня).

КЛАВА. По первому взгляду,  симпатичный такой.

МИША.( с  тем же выражением)  А  там  по первому взгляду почти все симпатичные.  Клавдия Федоровна, скажете Александру Кузьмичу, что сегодня меня не будет.

КЛАВА. Ага.  Езжай, езжай, куда тебе нужно. (Мне)  А ты никуда не уходи, дождись Александра Кузьмича.

В помещении никого не было.  На моем столе лежала подшивка за последний месяц.  В   статьях   про фабрику «Советские ковры» (статья так и называлась) между колонок действительно было  несколько галочек шариковой ручкой.  Я вспомнил слова московского журналиста  «чтобы никому не давать повод придраться».    Внимательно   прочитал обе части, подолгу всматриваясь в каждую строчку, особенно в местах, помеченных галочками.   Старался  доискаться до потайного смысла, на что способно  воображение исключительно работников идеологического фронта, и не способно  воображение нормального человека. Ничего не нашел!  Все о чем я писал, можно было найти на  любом другом предприятии города Д.: липовые показатели,  дурацкие обязательства, которые никто не выполнял, приписки, воровство.   И не только города Д. – всех городов на Д..  И  не только на Д.  – на все буквы русского алфавита   огромной страны.  И врали всюду, и воровали.

Причем, что особенно важно подчеркнуть,  в своих материалах на устои государства я не посягал.  Не только в этих – во всех.  Я искренне верил, что если каждый на своем месте засучит рукава,  и будет добросовестно исполнять то, что ему положено исполнять, все у нас будет хорошо.

На пороге  появился  Александр Кузьмич. Постоял с  полузакрытыми глазами, потеребил подбородок и сказал, поманив меня пальцем:

– Зайдите.  И захватите с собой подшивку с вашими коврами. .

Александр Кузьмич    тоже  долго  всматривался в места, помеченные галочками.

–  Наум Изакович, тут… гхе-хе… звонила Нелли Федоровна.  Недовольная. Что-то ей  пожаловался на вас директор фабрики. Что вы ему  такого сказали?

– Я? Я вообще практически молчал. Говорил в основном московский корреспондент.

–    А эти галочки в материале – вы уже разобрались,   что означают?

–   Понятия не имею. Может, ничего не означают. Просто сидел человек, о чем-то своем думал, ставил галочки. А мы теперь ломаем голову. Этот тип тоже мог бы поговорить с автором.

–  Наум Изакович, это…   не тип.  Это наш куратор.  Он  приходит уже  второй раз.    Значит, что-то такое в вашем материале он  нашел, какое-то  серьезное упущение.  Просто так в гости такие люди не ходят.

Этого мне еще не хватало! Я почувствовал, как… не знаю, какой из известных оборотов больше подходит для данного случая: слабость в ногах, дурноту,  засосало под ложечкой, позывы в кишечнике.  Может, все  подходят. Нет, пожалуй, только позывы в кишечнике: у меня в те годы были с этим проблемы.  Представитель самого страшного органа нашей власти  только что сидел за моим столом,  выискивая из моих  материалов что-то крамольное.  Не угроза этого, не предупреждение, – а вот уже, свершилось.   Почти.

АЛЕКСАНДР КУЗЬМИЧ. Мы уже неоднократно обсуждали с вами эту тему. Мы – не частная лавочка, «что хочу, то ворочу».

–   Александр Кузьмич,  можно конкретно: что лично вас  смущает? Вы же читали материал.

–  Меня ничего не смущает. Меня смутить невозможно. Всё смущает! Когда беретесь за подобные темы, надо быть особенно   аккуратным.   В противном случае вы  не только себя  подводите. Мы – партийный орган,  и  люди, с которыми вы разговариваете, так вас и представляют. Какой орган, такая и… –  Здесь напрашивалась «партия», но в последний момент Александр Кузьмич испугался далеко идущих ассоциаций.     –     В общем, так…

Редактор низко опустил голову, помолчал, помял пальцы.

–  Надо будет дать от редакции: мол, факты,  изложенные в материале таком-то, не получили полного подтверждения, автору вынесено административное  и так далее. Всё ясно?  Идите на место!

На место я не пошел  –  пошел к Тарику   выпить водки.

Сам взял фужер водки, яблочный сок, тарелку с сыром, определенно нарезанным не только что, сел к стеклянной стене. Глазеть  на редких прохожих, думать.

Что-то уже пошло не так. Всякая удача сопровождается тем, что где-то одновременно с ней, начинается зарождаться сопротивление ей. Видимо, пока я обольщался  своей удачей, профессиональным признанием, стремлением людей к общению со мной, где-то стала накапливаться энергия отторжения меня из пространства, которое поначалу  так  легко и охотно  приняло меня в себя. Уже из Риги я возвращался в город Д.  с двойственным чувством: с одной стороны –   возвращался «домой». Своего дома до города Д. у меня  не было, эту роль вполне исполняла квартира в бывшем морге.    С другой – я как будто отбрасывал себя назад.  Честолюбцы, вроде меня, наоборот, стремятся в столицы, поближе к центру Вселенной.  Именно в центре  сосредоточено все самое заманчивое, что  может  человек получить  за его короткую жизнь. И я ведь уже про это читал у кого-то из французов, по-моему, в «Милом друге»  –  Жорж Дюбуа в  Париже. Уже тогда, в ранней юности отметил про себя: только метрополия в любой стране притягивает к себе честолюбцев.  И здесь сколько раз уже я слышал от людей: чего поперся сюда?

Вдруг я увидел идущую мимо кафе пару – Тадеуша Флаха с женщиной под ручку, надо думать, с женой.  Я постучал по стеклу, женщина первая услышала, толкнула  в бок мужа. Оба прильнули к стеклянной стене, обменялись жестами: ОНИ- МНЕ.«Выходите!»   Я-ИМ..«Нет, вы заходите сюда».   ТАДЕУШ – ЖЕНЕ: «Зайдем?» Та кивает.

– Лена. – Женщина сама представилась. – Тадеуш мне о вас рассказывал. Я даже пометила себе ваше любимое меню. А вы так  и не пришли.

– Помимо тебя у моудого человека еще есть места, где ждут его любимые блюда, – сказал Тадеуш.

– Не сомневаюсь, – сказала жена.

Я предложил им составить мне компанию.

– Пить мы не будем, но компанию составим.  Лена, угости моудого человека.

– Конечно, – сказала Лена. Достала из черной хозяйственной сумки трехлитровую банку с соленьями – огурцы, помидоры, перец, черемша. – Как раз под вашу водочку. Только что с базара.

Я сказал:

– Тогда  я за вас двоих – в прямом и переносном смысле.

ТАДЕУШ.  Мы поняли.

Я сделал глоток, Лена сама протянула мне огурчик.

–  Вы легки на помине, – сказал я обращаясь к Тадеушу.- Недавно    вспоминал вас, хотел кое о чем спросить. Кстати, я не знаю вашего отчества. Просто по имени как-то неудобно.

–   У нас не  принято называть отчество.   Но здесь в России меня называют и по отчеству, это да. Вацуович, очень просто.

–   Вацлович.

–  Вацуович, да. Но вам совсем не обязательно уомать язык. Тадеуш, этого достаточно.

–   Тадеуш,  я хочу перед вами извиниться.

–   Матка Боска, за что?

–    Что так и не смог протолкнуть вашу статью.

–  О, нет, я все прекрасно понимаю в нашей реальности.  Не надо никаких извинений.

– А  спросить я хотел вот о чем. Недавно я познакомился   с человеком,  который был   заключенным в крепости Демблин. У вас в Польше, между прочим.  Слышали про такую?

Тадеуш    кивнул.

–  Оттуда он бежал.  Побег  единственный   за все четыре года   существования крепости.  Сейчас он  живет в  нашем городе. Приятный мужик. Фронтовик и всякое такое.  У нас тоже сидел. Как положено.

Тадеуш кивнул дважды.

– Он мне дал рукопись своих воспоминаний. Я хочу написать о нем очерк. Если, конечно, его не зарубят так же, как вашу статью. По уму надо было засесть за архивным материалы. Но  хрен кто меня  туда пустит. Кто я такой? В  нашей стране все  под грифом секретно.  И  по мне, так общение с реальным свидетелем     интересней, чем глотать архивную пыль.   А тут  вдруг мне называют еще одного человека, который, вроде бы, тоже бежал из  крепости. Той не той – пока не знаю. Потому что этот, второй, как-то  странно себя ведет. Ничего конкретного не рассказал. А потом  стал меня избегать.  Вот, хотел с вами пообщаться.  Может, мне показалось?

– Может, и показауось. А, может, не показауось.   С чеуовеком,   о котором вы рассказываете, я бауанду не ел, ничего о нем не могу сказать.   В  таких местах бывают  разные люди.   Как и всюду.  Я  был в советском гууаге, но у нас были и такие, кто быу и там и там, как вы верно заметили.   Много рассказывали. У немцев в плену были такие,  которые свободно выходили из зоны, где-то добывали  картофельную шеууху, потом  продавали голодным заключенным.

–  Даже так?

–  Даже так. Когда твоя жизнь висит на волоске, в любой момент может оборваться,   каждый выбирает  свой способ выжить.  Но я   никого не осуждаю.   Чеуовек – существо суабое.

–  Кто-то слабый, а кто-то – нет, –  говорит жена.

–  Лена  имеет в виду своего героического мужа, – говорит Тадеуш.

–  Если это есть, этого не надо стесняться.

–  Хорошо, поступим так, как ты скажешь.  Мне повезуо, я уже сказау.  Так как мне повезуо – повезуо очень немногим.   Я даже иногда вспоминаю с грустью некоторые эпизоды. Когда кто-то приходиу ко  мне в кууб – просто так посидеть, отвлечься от колючей провоуоки. От мыслей, где ты находишься. Там тоже были свои мечты.  Так устроен человек.

–     Мы можем с вами встретиться, поговорить более обстоятельно?

–   Пожауста.  Вам, моудой человек, я готов оказать любую услугу. В пределах разумного.

–  Я думаю, тогда уже в более подходящей обстановке – у нас, – сказала жена. – Тадеуш, приглашай Наума к нам.

–  Чеуовека  не надо  тащить сиуком.  Из сиуком – так можно сказать по-русски? –  ничего хорошего не поуучается, – подтвердил опытный зэк. –  Наум знает, как нас найти. Всегда будем рады вам.   А теперь мы все-таки пойдем туда, куда шли.  (Жене)  Не будем мешать моуодому человеку в поисках истины.

 

Я подошел к стойке с пустым фужером и недопитым соком.

– Тарик,… – начал я. Тут я обратил внимание на полотенце, висящее на его руке, и мне  захотелось   сказать ему,  что полотенце не очень чистое, его неплохо было бы сменить, но я не умею первым делать замечание и промолчал.  Может, оно у него такое после стирки, подумал я в свое оправдание. – Налей мне еще чуть-чуть.

Тарик молча повернулся   к витрине с алкоголем.

– И  себе тоже.

Тарик по-прежнему молча налил во второй фужер.

–   Вот ты   говорил, что я хороший человек. А   почему ты решил, что я хороший?

–   Я говорил?

–   Да, ты говорил.

–  Говорил, да. Почему плохой?

– Я не говорю, что плохой. Но откуда тебе известно, что я хороший?  По каким таким признакам видно, что человек хороший?   Ты старше меня, человек  опытный, наверняка знаешь какие-то тонкости в определении,   какой человек: хороший, плохой.

Тарик опорожнил   фужер, приложил к носу кусочек сыра.

–  Сейчас хинкали  принесу. Любишь?  – сказал Тарик   и    пошел на кухню.

 

В редакции, кроме Клавы уже   никого не было.   Клава  чехлила машинку.

Я чмокнул ее в щеку.

Клава потянула воздух носом.

–  Будет информация с коньячного?

–  Домой хочу, – сказал я.

– А скоро. У тебя  вот-вот отпуск.  Александр Кузьмич уже составил очередность на отпуск. Твой, кажется в августе. Дверь не забудь закрыть.

Мне сделалось страшно. Сразу ощутил вокруг себя   пустоту. К кому обращаться за помощью, если что?  А что – «если что»? Может, это моя мнительность – думать, что за мной кто-то следит, строит какие-то козни?  Надумал себе чего-то и заметался. Хотя чувствую,  что уже что-то не так, как  было в самом начале.  Всегда чувствуется, когда над твоей макушкой   что-то сгущается:  не так на тебя посмотрели, воздух вокруг тебя  наполняется недосказанностью,  а ты не можешь понять причину,  и тебе становится все тревожней от этого.

Я записал на отрывном календаре:

«- Мих. Як., уточн.  насчет учителя

– Зв. Роману .

– опер –   напомнить обещ.;

– НС?»

Набрал номер Михаила Яковлевича. Женский голос ответил, что Михаила Яковлевич в больнице. Я удивленно поохал,   спросил:  в какой? Немного помешкав,  женщина сказал:   Михаила Яковлевича увезли в Москву, в Боткинскую. Там    работает хирургом его давний друг, однополчанин. Давно предлагал сделать операцию. Но Михаил Яковлевич все тянул,  не хотел оставлять комбинат, три года не был в отпуске. Хоть там отдохнет, если все будет в порядке, тьфу-тьфу.

– Тьфу-тьфу, – поддержал я.

У  Романа долго никто не подходил. Наконец, раздался запыхавшийся голос юриста:

–  Алё-алё!

–  Привет. Это Наум. Я тебя от чего-то отвлек?

–  Говори, чего  хотел?

–  Роман, тут у меня какая-то возня началась по поводу моей статьи. Не очень понятная. Хотел посоветоваться.    Когда будешь свободен?

–  Какой статьи?

– «Советские ковры». Ты не читал?

–  Читал. И что с этой статьей?

–   Приходил какой-то парень из  органов, что-то выискивал в ней. Редактор теперь просит дать опровержение. Ты говорил, у тебя какие-то материалы есть, документы.

–  А что в твоей статье можно было выискивать?

–  Вот и я думаю.

–  По-моему,   обычная газетная мнемня.

– Газетная –  что?

– Мнемня.  Детский лепет.

– Детский лепет?

– Не обижайся. Им такая статья… в нашей газете… Говорят, ты ходил с фельетонистом   из «Крокодила» – это  еще куда ни шло. Опять же,    и твоя статья,  и  сам будущий фельетон,  если его еще напечатают  –  все это мелочи жизни. Такое место – не просто номенклатура, это вкусная номенклатура. Только  если кому-то наверху понадобится  свалить с него нашего директора.  Вернее, уже не нашего, потому что я там уже не работаю.

– Уволился?

– Уволили.   А сейчас извини –   у  мамы день рождения,  семьдесят лет. Событие.

– Событие. Поздравь ее от моего имени.

–  Передам.

Что-то в оценке  юриста мне показалось справедливым, но надо  учитывать, в  каких условиях мы живем и работаем.  Что нам позволительно, что нет, тем более – в средствах массовой информации.  (Кстати это определение в те годы было не так в ходу, как сейчас. Может, потому что уже в самом слове «информация»  властям  слышался враждебный оттенок). Легко  рассуждать…

Еще какое-то время посидел в помещении, постепенно затягивающимся сумерками, закрыл окна, дверь, положил ключ под подоконник  и  пошел  домой.

 

47.

В свой день рождения я пришел в редакцию с утра.  Ждал, что будут поздравлять, потом начнутся приятные хлопоты по подготовке к вечеру, сам вечер… Воображение рисовало разные  варианты развития:  может,  продолжим  у Дмитрия Григорьевича;  может, – в ресторан. Завершим с Ниной Семеновной у меня – у нее уже нельзя: приехала мама.

Был понедельник.  Я появился первый, еще возилась с  половой тряпкой уборщица.  Другая. Та ушла  в начале зимы, пару месяцев Александр Кузьмич никого не мог найти, убирала Клава. Эта пенсионерка. Молчаливая, не очень приветливая, но, во всяком  случае, не напрягала,   как та,  своей неистребимой готовностью   на агрессию.

Пришла   Клавдия Федоровна. Не заходя в помещение, крикнула от себя: «Уже есть кто?» Я ответил. «Ну отлично. Я  на часик уйду, если что».  Клава знала, когда у меня день  рождения, обещала, что теперь точно подарит джурабки.   Наверно, забыла.

Потом – Дмитрий Григорьевич. Управившись с батонами,  засел  за статью.

Женщины пришли вдвоем часов  в двенадцать.

– Наум сегодня такой нарядный, – оценила Тамара пиджак Арона.  Нина Семеновна приветливо улыбнулась и – всё.

Пришел Лева, не было несколько дней, мы уже решили, что всё,  папа Лёвин нашел ему профессию более хлебную, чем   журналист. Лева принес очерк «Наладчик» – о наладчике   станков, ударнике коммунистического труда.

Я спросил: где пропадал? Оказывается, Лева ездил в Москву, узнавать насчет поступления в МГУ.

ТАМАРА. В эмгэу-у-у?

Я тоже не удержался:

– В эмгэу?

– А что вас так удивило? –  спросил Лева.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Молодец. Приветствую.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  И ради чего ехать в такую даль? Мог бы поступить в Гуманитарный университет  у нас в области.

– Нет, хочу в МГУ. Давно хочу.

– И думаешь, что поступишь?   – спросил я.

–  А почему нет? Кто-то ведь поступает. Почему не я?

– Лева, потому что…

– Я понял, понял, что вы имеете в виду. Потому что вам не нравится, как я пишу.

– И даже не в этом дело.

–  А в чем?

– Ни в чем.  Дай  дочитать твой очерк.

– Опять плохо?

Я пожал плечами: в такой день не  хотелось никому портить настроение.  Себе в первую очередь.

– Название неплохое, – сказал я.

– Да? Это папа подсказал.

– Папе привет. Но в  МГУ папы не будет. Или он с тобой поступает?

– Поехать поедет. Конечно. А  что особенного?

– Нормально.

– А вы не в курсе насчет литературного института: туда можно после школы поступать или надо получить какое-то образование до?

– Ты собираешься в литературный институт?

– Ну да.

– Будешь учиться на писателя?

– Обязательно.

– Ты знаешь, что в мире больше нигде не учат на писателя? Только у нас, в этом институте.

– Это правда? – поинтересовался Багиш Малаевич. – Интересно.

–  Я не знал, – сказал Лева.

–   Как думаешь,  почему?

–   Не знаю.

–   Потому что   нельзя научить человека стать писателем.

Лева посмотрел на Багиша Малаевича – или ждал подтверждения моим словам или поддержки с его стороны.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. В этом  случае я с данным товарищем полностью согласен.

Это и пошутил, и слегка отыгрался на более успешных  авторах.

Уходя, Лева сказал мне, но громко:

–  Я все равно стану писателем.

–  Вот как надо, – сказал Багиш Малаевич ему вслед. –   Молодец.

– А чего? – сказал Дмитрий  Григорьевич. – Может, и станет. Почему нет? Если человек хочет…

Потом все стали разбегаться, кто куда. Первой  упорхнула Тамара.

Ушли Нина Семеновна и Дмитрий Григорьевич.  Багиш, уходя, сказал:

– В областной газете освободилась должность сотрудника в промышленном отделе. Заведует Крайний Владимир Ильич. Ты должен его знать, он много пишет. На самом деле он никакой не крайний, а  очень даже передний, один из ведущих журналистов. И фамилия его, дай бог памяти… ну не Крайний – это точно. Это псевдоним. Как-то на «Берг» или «штейн», не помню сейчас. Но имя Владимир Ильич, это без шуток. Какие с этим шутки?(Фыркает) Это уже шестой или седьмой Владимир Ильич в моей жизни.  (Делается преувеличено серьезным)  Ты  не обижайся, я совсем не из этих, не подумай ничего плохого.   Я считаю:  правильно, зачем лишний раз раздражать людей, э?   Так  всем спокойнее. Нет?

Я поблагодарил, но спросил: что это ты меня выпроваживаешь? Багиш Малаевич высоко вскинул брови.

– Э, чессло…  Я тебе предложил от тшистого сердца.  А ты, вместо того, чтобы поблагодарить… Не хорошо так.

Последней  уходила Клава.

– Ты еще остаешься?

Я сказал: поработаю.

– Что-то я тебе хотела сказать.-  Клава  задумалась. – Что-то крутилось в голове, крутилось.  Вчера еще.  Ой, дура! У тебя же сегодня день рождения! Или нет?

Я кивнул.

– Что ж ты не напомнил, мы бы как-нибудь это. Сейчас уже поздно, потом понедельник – тоже не очень располагает. Ну ладно,  джурабки-то я тебе все равно, как обещала.  Уже почти готовы. Дай я тебя хотя бы чмокну.

Я позвонил Алику, своему армейскому другу.  Он жил у молодой жены, там телефон.  Правда, звонил  первый раз:  как-то и повода не было, и особого желания.  Алик, говорю,   у меня сегодня день рождения, а ты, змей этакий, забыл.

«Ой, извини! – говорит Алик. – Забыл.  Кручусь с утра до вечера. Но у  тебя все нормально? А помнишь, как мы бесились на твой день рождения? Ты первый раз попробовал анаши,  а кто  тебя учил курить ее? Твой армейский друг».

Я говорю: пойдем, посидим где-нибудь. Приглашаю. Нет,  говорит Алик,   сегодня не могу – семейные дела.  Таня уже с животом,   с утра до вечера вкалываю, устроился на вторую работу, водителем на «каблучке» – развозить мясо в магазине у Гота. Но понемногу выбираемся. Ничего, выберемся.

Алик оказался не только хорошим сыном, но и хорошим мужем. «Чего не заходишь?» – спросил Алик, но так,   как будто поблагодарил за это. Другом он тоже был хорошим, но, видимо,  первые два достоинства исключают третье. Я сказал: тоже  занят.

Вышел на улицу,  пошел медленно вдоль Коммунистической вниз, к  Нижнему кварталу.  Может, встречу кого из знакомых. Вспомнил Валеру  Ногу – что-то давно не появлялся. Или обиделся или получил,  наконец, вожделенное кафе, занят делом.  Вот, можно заглянуть туда.  Сейчас был бы рад   даже  и  тому кретину,… который был   с нами в первый день моего приезда, мы с ним несколько раз встречались за это время, но я  так и не знаю, как его зовут… «Уважаемый»!

Жаль,  Аркадий с Галей уехали в отпуск в Новосибирск, к родителям Аркадия.

 

48.

Я диктовал Клаве свою рукопись, она попросила («Ну совсем тебя невозможно  понять»).  Не прекращая печатать, говорит:

–  Ты сегодня в четыре часа не занят? Сходи к Александру Кузьмичу. Он тебе будет рад. Заодно уточнишь насчет отпуска.  А я тогда со своими… Не важно, не буду тебя морочить.

Александр Кузьмич опять лег в больницу. На этот раз что-то серьезное, отвезли по «скорой». Каждый день его в очередь навещали наши женщины.

Я сказал: хорошо, что нести? А всё уже приготовлено.  Там фрукты и   баночка варенья. Не тяжело.

Отпуск мне полагался в сентябре, но мне не хотелось приезжать в Ригу осенью.  Я это время года люблю, но слишком много тоски в нем, сейчас   было бы некстати. И уже не сезон, а хотелось еще поваляться в горячем песочке на взморье. Как в беззаботные студенческие годы. Ну и была еще одна причина поторопиться с отпуском:   мать болела, отец по телефону обронил: «Ничего хорошего уже не ждем».

Клава извлекла из тумбы своего стола   авоську с пакетами. Я докупил апельсинов, бутылку «боржоми», бутылку коньяка.

Большой Александр Кузьмич  покрывал собой всю площадь кровати. Увидев меня, долго пристраивался  на правый бок, лицом ко мне, и  чтобы поудобнее пристроить гостинцы на тумбочке. Пробубнил почти себе под  нос: «напрасно… у меня и так полно… не надо было приходить», потом  откинулся на  подушку, натянул повыше одеяло.

– Но я рад, спасибо, – тихо  сказал Александр Кузьмич.

Это и так было понятно  по его  лицу, непривычно смущенному, по которому время от времени  пробегала кривая улыбка. Я сам растрогался. Мелькнула мысль: никуда не поеду, останусь  в этом городе. Наверно, в такие моменты человек и совершает необдуманные поступки, о которых потом приходится жалеть.  Ну что говорить,  видно  же было, что редактор выделял меня среди своих сотрудников – и по тому, что я единственный не местный, к тому же из города  мечты советских людей и любительниц шерстяных кофточек. И по тому, как   писал.  Иногда мне казалось, что Александр Кузьмич готов со мной пооткровенничать.    Сдерживали его   разница в возрасте и  в положении. Не то, что он редактор, а я его подчиненный.   А в том, что он принадлежит советской власти со  всей ее властной атрибутикой: номенклатурная должность, партийная принадлежность, идеологическая благонадежность, – а я  свободный человек… Стараюсь быть свободным.

–    Ну, что там у вас?

–    Работаем.

–   Багиш Малаевич докладывал. Опровержения ты так и не дал? Думал, не замечу.   Я всё замечаю, что нужно. Ну, бог с ним.   Вообще все  это… – Александр Кузьмич надолго замолчал: то ли собираясь с мыслями, то ли силами. – Занимаемся какой-то ерундой. По большому счету. Если бы я был владельцем газеты, я  бы   заставлял  своих  корреспондентов все время принюхиваться, чем там новым пахнет в воздухе.  Искать новые формы.  Ни на кого бы не оглядывался.   И оставил бы одного-двух способных ребят. И Клаву. Денег  бы дал нормальных.   Они бы мне все делали… И читали бы, и в   розницу бы смогли отдать, а не так: навязывать себя.

Так что вот когда это еще было! Казалось бы, человек плоть от плоти системы: боевой офицер, партшкола, идеологический фронт, не Цицерон, звезд с неба не хватает, а вся его человеческая   сущность сопротивляется тому, куда ее тащит  система, рвется  совсем  в другую сторону.

Что это за власть такая была над нами? Что она хотела от нас?   Не  исполняешь  ее глупости – ради нее же! –  плохо; стараешься исполнить добросовестно, как ей нравится  – опять находит, к чему придраться: не тот голос,  не тот тембр, не тот акцент. Сколько времени, сколько людей прожило  впустую!

– Наум Иза…закович, ты, это самое… Клава сказала, что хочешь в отпуск  раньше. Скажи Багишу, пусть оформит  с первого августа.

– Спасибо.

– Ты… возвращаться…  Наверно, к нам не собираешься  возвращаться?

–  Почему?

–  Ну… Так подумалось. Нет?

– В смысле? «Нет» – вернусь или «нет»- не буду возвращаться?

–  Ты мне мозги не нагружай, и без тебя  пухнут. Говори, что надумал.

Пауза.

– Не знаю.

–  Думай.    Приедешь – хорошо. Не приедешь…   У нас был товарищ  из Ленинграда… По распределению, три  года. Но пробыл два. Поехал в отпуск, а  оттуда прислал письмо: мол, Александр Кузьмич, отпустите, дома мне предложили работу в «Ленинградской правде»,  такое случается  раз в тысячелетие.  Тут я с ним согласен: шанс упускать не надо. Отпустил парня. Тебе тоже надо расти.   Ты как с этим корреспондентом из Москвы?

–   Он оставил мне свой телефон.

Александр Кузьмич одобрительно покивал.

– Туда пока вряд ли возьмут, хотя кто их там разберет?

Помолчали.

–   Как дома?

–  Не без проблем.

Александр Кузьмич понимающе покивал.

– Ты  фрукты ешь. Или забери  с собой. Мне нельзя, какую-то собираются делать процедуру …  Бери, не стесняйся. – Александр    Кузьмич  сам   дотянулся до пакета с фруктами, свернул его, положил мне на колени. –  Девочек в редакции угости.  Тамара еще не уехала поступать?

– Работает. Лева собирается в МГУ.

– Лева? Ну, Лева…

Александр Кузьмич  опять надолго замолчал.

–   Устал что-то. Всего-то пошевелил  языком. Разве это дело? Ну, иди!

Я встал.

– Извините.

– А ты  чего   извиняешься? Это я должен извиняться за свою слабость. Иди, иди! – Александр Кузьмич протянул руку. –  Нину Семеновну  не обижай. А то она переживает, что у нее не получается. Уже собиралась уходить. Человек грамотный, добросовестный, трудолюбивый. Такими нельзя разбрасываться.  Надо помогать.

Я почувствовал, что от этого неожиданного упоминания  Нины Семеновны вот-вот начну заливаться краской, как пойманный    на воровстве,   но удержался и сказал:

– Поможем.

Больница находилась недалеко от вокзала,  я решил зайти по дороге, узнать насчет билета в Ригу.

В кассе сказали: на август уже нет. Как –  нет? Еще полтора месяца.

Так – нет.  Кроме меня в это время на вокзале никого не было, кассирша просто закрыла перед моим носом окошко.

Я примерно такое ожидал. С билетами всегда напряженка, а тут середина лета, пошли первые овощи, ягода, местные торговцы потянулись на рынки Москвы, Ленинграда, Риги и т.д.

На выходе из вокзала встретил Романа – с чемоданом. Сразу не узнал: он отрастил усы,  сделался лет на десять старше. Лицо потемнело.  Вид какой-то запущенный.  Хотя при галстуке, но галстук делал его еще нелепей.

Я сказал:

–   Тебя не узнать.

–  Все говорят.  Это из-за усов. Они меня очень меняют.   Специально отращивал перед поездкой. В Москве без усов ничего не сделаешь.

– А что в Москву?

– В министерство юстиции. Будем разбираться.  Завели уголовное дело.

– А это еще что?

– Вот так. Умеют ребята. Но это уж пока не добьют.

– Помочь я ничем не могу?

– Чем?  Сейчас уже ничем ты не можешь.  Ладно, еще повозимся с ними. (Борцовский сленг)    Вот, мы с этой папочкой. –  Роман похлопал по пузатому портфелю, но папочку показывать не стал.

Я хотел сказать: наверно, чем-то могу. И моя статья совсем не такая мнемня, как ты считаешь.  Кого-то она все-таки задела, если этот тип пришел ковыряться  в ней.  Но сейчас это было бы не к месту.

Роман протянул мне руку:

–   Если будет что-нибудь еще интересное, я тебя найду.

Я  сунул в его ладонь свою, мысленно отметив: ну и ладонь! Камень.

 

Я решил сделать так: позвоню Борису Константиновичу, если он даст какой-то намек на работу, полечу вначале в Москву, там поговорю,  с кем он скажет,  – надо будет остаться где-то переночевать – найду, в крайнем случае – на вокзале, мне не привыкать, а из Москвы добраться до Риги –  запросто: зайцем в поезде или на попутных, у меня в студенческие годы уже был   такой опыт. Если нет – буду искать билет сразу на Ригу. Начну   с исполкома, прямо с утра. Лев Рувимович поможет.  Если он, конечно, в городе. Пал Палыч!…  Время еще есть.

В редакции никого не было, очень кстати.

И еще повезло, что  отозвалась Соня. Довольно быстро соединила с Москвой.

– Вас слушают. – Голос бархатный, спокойный, широкодушный и сразу узнаваемый – Борис Константинович.

Первая  мысль: только бы не споткнуться на отчестве!

Я представился.

– Да, Наум. – И сразу совсем другая интонация: настороженная,   готовая к обороне.  Вот в такие моменты  неопределенности человечество должно научиться  принимать верные решения. Ясно ведь, что тебе не обрадовались, можно  сразу прощаться. Но, во-первых, приличия сдерживают. Во-вторых, сомнения в том, что ты правильно оценил. В-третьих, элементарный инстинкт самосохранения – до конца использовать шанс на выживание.

Я говорю:

–  Борис Константинович (почти по слогам), я собираюсь в отпуск.  По дороге хотел заглянуть в Москву –  встретиться с одноклассником (вру на ходу – действительно, в Москве после школы жил одноклассник, можно было остановиться у него, но надо было еще узнать, адрес,  телефон; эта мысль мне пришла только что) ну и заодно узнать: можно ли найти работу в какой-нибудь газете.

– Работу найти можно, – сказал Борис Константинович, – только кто сейчас вас возьмет?

Это мне сразу не понравилось.

–  А чем, интересно, я им не подхожу?

– Наум, вы   производите впечатление вполне разумного человека. Должны понимать, в каком мире мы живем.  Пером вы владеете, ничего не могу сказать. Но надо ведь еще учитывать и все, что происходит вокруг нас. Особенно теперь, в связи с последними событиями  сссссссссссс…….(это не типографская ошибка – так мой персонаж застрял на  формулировке)  на Ближнем востоке. Теперь чехи что-то мутят.  Можно все эти события по-разному  оценивать, но у  нас, как всегда, без крайностей не обходится.   По всем центральным изданиям прошла негласная установка:  воздержаться принимать на работу. Кто работает, тот работает, но новых не брать.  Как они говорят, чтобы не было перенасыщенного раствора. Вы понимаете, о ком речь.

Почему-то я должен был понимать и, знаете, что самое страшное? Понимал!

–   Ну, понятно.

– У меня жена полукровка,… – Очередная смена интонации – на сей раз доверительная, на сближение. -…так что можете к моим словам относится как вполне объективным. Без предвзятости.  А сейчас извините, мне надо своего песика выводить. А то он уже весь изнервничался. (Нежно) Сейчас,  сейчас. (Но это уже песику)   Появитесь в Москве –  звоните.

Положили трубку.

«А сказать «всего доброго» мы уже хворы?»,  – сказал я трубке.

 

49.

В пятницу с утра отлично поработалось –  бывает такое сложение вещей в пространстве, когда все само готово подчиняться тебе, ложиться  под твою прихоть, хотя вроде бы никаких внешних предпосылок к этому не было, – и под   это настроение я решил купить себе, наконец, шляпу. У меня уже появились первые накопления. С долгом рассчитался, Александр Кузьмич за мои статьи по фабрике выписал мне непривычно большой гонорар – шестьдесят рублей;   что-то прислали мне с областного радио за несколько  материалов. Материалы  небольшие, их еще и сокращали, но  на радио тогда гонорары были больше, чем в газете, во всяком случае,  в нашей.  Уже планировал:    начну копить  к отпуску. Приеду домой  не с пустыми руками.

Часов в двенадцать вышел из дома. Прилавки с промтоварами   выходили прямо на улицу и своими рядами   обрамляли базар, оставляя промежутки для прохода покупателей на его территорию.

В отделе  верхней одежды за   прилавком сидел парень,   жевал. На меня он даже не взглянул.  Я высмотрел на полке шляпу с широкими полями (мысленно окрестив ее «гормональная»),  попросил парня дать примерить. Парень,  не прекращая жевать, долго высматривал мою шляпу на полках, пытаясь понять,  что я хочу, чуть приподняв задницу,    дотянулся до нее, положил  на прилавок. На меня по-прежнему ноль внимания. Я спросил, есть ли зеркало? Парень, немного поразмыслив, окунулся под прилавок, достал небольшое зеркальце.  Я примерил шляпу, и чтобы уместиться  полной картиной в небольшое поле зеркала, стал отходить назад.

– Э, э! – парень тут же вскочил с места.

Я вернулся к прилавку.

– Беру. Сколько с меня?

И в этот момент в глубине пространства    мелькнуло   лицо, показавшееся мне знакомым.  Буквально на мгновение, но  в это же мгновение  лицо и меня зацепило своим мимолетным взглядом,   почему оно мне и показалось   знакомым.  И еще фигура – чуть сутулая, худощавая.   Парфилий Антонович!

– Это кто был? – спросил я у парня.

– Где?

– Там, возле подсобки.

– Никого.

– Только что там был человек.

Парень встал за прилавок.

– Э, что  хочешь?

–   Послушай, парень, я  видел  человека, который мне нужен. Мы с ним знакомы. Парфилий Антонович.  – Я вспомнил, что племянник Парфилия торгует шляпами. – А ты, наверно, его племянник.

– И что?

– Привет.  А я Наум, журналист.  Мы недавно встречались с ним.  Ты   можешь  позвать своего дядю?

–  Зачем?

– Поговорить. Скажи, Наум здесь. – Парень внимательно посмотрел на меня, вышел. Вернулся почти  сразу.

– Нет никого. Ушел.

Чувствую: врет.

– Только что был.

– Э, слушай, тебе шляпа нужна или мой дядя?  Хочешь шляпу – давай деньги, бери шляпу и уходи. Не будешь – иди, дорогой, куда шел.

В этот момент в глубине помещения сзади племянника открылась  дверь на территорию базара и в светлом  проеме на  несколько мгновений появилась  та же фигура.

– Ты чего завелся? Я тебя только попросил:   позови человека. Мне он нужен по делу.  Чего ты заводишь себя? – Я уже сам стал  заводиться.

Продавцы по соседству и кое-кто из покупателей стали прислушиваться к нашей перепалке.

Парень схватил шляпу, швырнул, не глядя в сторону полки, обежал вокруг прилавка к откидной перегородке, выскочил   на мою сторону, подбежал вплотную ко мне. Маленький, агрессивный, злобный.

–  Что такое «завелся»?   Ты что хочешь, да?   Иди отсюда!

Я понял, что должен сейчас   что-то предпринять. Не искать оправдания тому, что некие обстоятельства, сильнее меня, не позволили мне сделать то, что я должен был.

Я оперся одной рукой на прилавок,   рывком перекинул через него  тело (тогда я  еще был способен на такие кульбиты) и рванул к двери подсобки.   От неожиданности племянник несколько секунд молча наблюдал за мной, не произнося ни слова. Я воспользовался этой растерянностью, дернул дверь – она легко подалась и я оказался в полутемном  пространстве,  – что-то вроде прохода на территорию рынка, но со  стороны заднего входа в подсобные помещения. Проход  был заставлен коробками с товаром, еще каким-то хламом. Дверь   на территорию рынка была приоткрыта – я выглянул наружу, осмотрелся. Учителя нигде не было.

Я обошел торговые ряды со стороны рынка и вышел на улицу.

У выхода меня уже ждал племянник. Стал посредине тротуара, и без того не очень широкого, так что мне уже было не обойти его.  На голову зачем-то он напялил кепку – «аэродром». Видимо, для устрашения. Или как часть национального арсенала самообороны.

В затылке слегка заломило. Топтаться на месте,   выяснять отношения я не умею. Не хватает выдержки, голос выдает волнение.  Если не успеваю сразу ударить или уйти,   парализующий страх стремительно заполняет все внутренности. Хотя все современные инструктора советуют удирать, ущемленное самолюбие это не утешает.   Я молча помахал  перед ним ладонью, чтобы он дал мне пройти.

– Если ты будешь сюда ходить…  будешь еще что-то спрашивать… то я твоей жене сделаю вот так, тебе  сделаю вот так, всем твоим друзьям сделаю вот так. – Каждое обещание он иллюстрировал  известным жестом: ладонью правой руки по кулачку левой. – Ты меня понял?

Я  заметил, что кисть  левой  наполовину утоплена в рукаве рабочего халата, и там что-то блеснуло.    «Неужели нож»? – подумал я и тут рукав чуть приподнялся наверх и я увидел нож, лезвием направленным  в рукав.

Это показалось таким невероятным, таким неправдоподобным, что я выпучил глаза  и  спросил, совершенно не волнуясь, просто в крайнем удивлении:

– У тебя что, нож? Совсем охренел?!

Толерантность, вежливость, сдержанность…  Никогда не знаешь, когда наступает момент превентивного нападения. До последней секунды, последнего  мгновения, если с той стороны ничего не совершено, остается только намерение. А ты уже его ударил.

Парень стал размахивать   усеченной рукой, но нож пока   оставался спрятанным в рукаве. То ли застрял и ему никак не удавалось его извлечь из рукава, то ли это была некая предварительная стадия запугивания.

Я сделал небольшой шаг назад, и  вдруг, когда он в очередной раз махнул передо мной рукавом, совершенно рефлекторно, ни о чем не подумав, просто от представившейся возможности сделать то, что мне давно уже хотелось кому-нибудь сделать, но не было повода и ситуации:  взялся  обеими руками за козырек его кепки  и резко потянул вниз.    Кепка закрыла всю верхнюю  половину лица до рта.  Я еще хотел подержаться за козырек и поводить  ослепшего парня, для полного куража, но все-таки инстинкт самосохранения взял верх и, оттолкнув парня от себя,   я отошел на безопасное расстояние.  В ногах я почувствовал трудно сдерживаемое  желание, которое в народе называют «уносить ноги» и как можно подальше от этого неконтролируемого типа, но что-то удержало меня на месте.  Я повернулся и увидел, как парень   пытается содрать с лица застрявшую кепку – наверно, мешал нос. Мимо нас спокойно проходили люди, все всё видели, некоторые даже придерживали шаг, чтобы захватить как можно больше от  зрелища. Я  ждал, что кто-нибудь  встрянет между нами,    и на этом все закончиться,  но никто не вмешался. Парень, освободившись от кепки, поискал меня, увидел,  сделал  несколько шагов в мою сторону, но остановился  и начал издали орать на всю улицу какие-то угрозы. Но теперь и   я готов был к любому развитию ситуации.  Я сказал: «Давай,  давай,   урод, ори!» –   и пошел в редакцию. Правда, спиной какое-то время я еще чувствовал  возможную  опасность, но заставил себя не оборачиваться.

Я представил,  как эта козявка   осуществляет свою  угрозу    сразу со всеми означенными субъектами, и мне сделалось смешно.  Хотя, может, это было нервное.

 

50.

Старожилы города Д. убеждали, что такого жаркого лета они   не припомнят. Температура доходила до сорока градусов. Часов с  двенадцати и примерно до трех  дня улицы буквально пустели. В память врезалась такая картина: я иду из дома в редакцию, дорога изгибается буквой S, последний отрезок до цели и, сколько хватает глаз, ни одного человека! А на асфальте четкие отпечатки чьих-то следов. На всякий случай я иду по краю мостовой, на этом отрезке   выложенной булыжниками. И  очень доволен собой: мне жара нипочем.  Даже не потею, если не пить (это от невежества: не знал, что пить, наоборот, надо, иначе незаметно подкрадывается обезвоживание и – привет!).  Своей выносливостью я благодарен армии: когда дежурство на станции выпадало в такую примерно жару, в самое пекло я выскакивал из капонира и часа два возился со штангой.

Редакция. Все в сборе, работаем.

Окна распахнуты, все уличные шумы –  наши. Лень даже отгонять любопытных мальчишек, которые время от времени заглядывают к нам в окна, корча рожи.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Дмитрий Григорьевич, может, закроешь окна? Совершенно невозможно сосредоточиться.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Хочешь, чтобы мы все задохнулись?  Ну, попробуем. (Встает, закрывает окна).

Вдруг Тамара подает  голос:

– Да, товарищи, а кто слышал про нашего Виктора? Говорят, его уволили с радио.

Все охотно  оторвались от своих дел.   Никто не слышал об этом.

БАГИШ  МАЛАЕЕВИЧ. Да-а? Интересно, за что? Лично я этому не удивляюсь.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. То есть, как это уволили?

ТАМАРА. И из партии  исключили.  Подробностей не знаю, это  мне Саша сказала, а она тоже от кого-то слышала.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Ну-ка, ну-ка. Что значит  – исключили из партии? Так просто не исключают. Почему я не знаю? Я ему давал рекомендацию. Вторую – бывший редактор, покойник. Ну и дела-а…  Давай, рассказывай.

ТАМАРА. Я – только со слов Саши, это она мне рассказала. А ей тоже кто-то с радио, она же на телевидении.   Вроде как пришел на радио в  отдел Виктора какой-то пожилой мужчина, спрашивает его. Его не было, а в  чем дело?  Мужчина говорит: у вас была серия репортажей со старыми большевиками, к юбилею Октября. Были, говорят.  А можно послушать одну запись? И называет: такого числа с таким-то и таким-то   большевиком. Запись находят, слушают интервью: голос Виктора…  голос какого-то глубокого старца.  А теперь, говорит мужчина, скажите: у меня такой же голос, как у этого старика,  или нормальный? Девочки там думают: ну старик, пришел кокетничать с молодыми. Оказалось, он и есть тот самый  большевик на пленке. Только никакого интервью Виктору  не давал, на пленку ничего не наговаривал.   Виктор звонил ему, да, но не приезжал. Подняли остальных героев – всюду  такая же история:  Виктор говорил за всех своих героев!

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.   За это и я бы выгнал взашей.

БАГИШ. Молодец. (Фыркает)  Ему же за эти репортажи еще и премию дали.  Нарочно не придумаешь. Есть такая рубрика в «Крокодиле». Наум должен знать, у него с этим журналом близкие отношения.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. Погоди-ка,  погоди-ка.  Может, все это брехня? Твоя Саша может.

ТАМАРА. Я передала только то, что слышала.   Ей тоже кто-то сказал. Да, она еще сказала, что пыталась дозвониться до Виктора, он жил на съемной квартире – там сказали, что Виктор укатил в какую-то ведомственную газету – то ли металлургического комбината то ли на шахту. С чего бы это?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ.    Отшщень некрасиво поступил, отшень. Такой праздник и так  цинично. Заслуженные люди. Ах, не хорошо.

Первой моей реакцией тоже было: ну и цинизм! Нельзя так,   профессионализм не должен  вытеснять совесть.(Тогда формулировал не так красиво, но смысл был такой). Но потом подумал: молодец, черт! С этими уродами только так и надо – ставить их в идиотское положение. Не все же только им делать из нас идиотов.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Нет, все-таки такая духота. Дмитрий Григорьевич, ты к окну ближе всех.

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ. То Дмитрий Григорьевич закрой, то – открой. Вы уж определитесь. (Открывает окна).

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. А кто у нас в августе будет давать строчки?  (Смотрит на меня).  Александр Кузьмич сказал, что ты уходишь в отпуск. Когда?

–  Вот, пытаюсь достать билет.

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Тамара  уедет,  Миша  –  вот-вот.  У Нины Семеновны тоже отпуск.    Наш Александр Кузьмич, наверно,  решил, что один Багиш Малаевич справится. (Фыркает в усы, но дальше тему развивать не решается).

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ.  А меня ты что, совсем в расчет уже не берешь?

БАГИШ МАЛАЕВИЧ. Беру, беру. Куда ж мне  без тебя? (Фыркает в усы)

 

В исполкоме было пустовато: кто в отпуске, кто где-то скрывался от жары. Перед этим я несколько раз звонил председателю, но  секретарша отвечала то, что Лев Рувимович   занят, то, что  его нет.

Мне показалось, что раньше она на мою  просьбу соединить нас отзывалась охотнее.

Я решил попытаться застать его в исполкоме. По дороге придумал  несколько вопросов, якобы срочно нужно для очередного номера газеты. Заодно попрошу помочь с билетом.

Льва Рувимовича я увидел, едва вошел в длинный исполкомовский коридор – он только вышел из последней  двери   в его противоположном конце.   Почти пробегая   мимо меня, сунул на ходу  мне свою ладонь.

– Здрасте-здрасте-здрасте-здрасте. И – досвиданья. Некогда-некогда. Звоните!

Он, конечно,  увидел меня еще в начале коридора, но так как деваться ему было некуда,  нашел вот такой выход из положения: включил форсаж и решил пронестись мимо меня на высокой скорости.

В цепочку моих подозрений на этом добавилось еще одно звено.   Ну не верю я, что он так спешил, что секунды не мог подарить мне. С кем он когда-то любезничал, сулил такие высоты.

– А ты позвони своему знакомому капитанчику, Андрюше,  – посоветовала Клава, когда я доложил ей о результатах своего похода в исполком. – Тебе ж надо, чтобы за нормальную цену, а  не в три дорога. Я тебЯправильно поняла? В милиции всегда есть бронь. А Андрюша не откажет помочь, он мальчик  хороший,  я помню его  вот с таких лет, когда еще в детсаду работала няней.

Капитан сам поднял трубку, но какое-то время еще с кем-то переругивался, пока, наконец, не вернулся ко мне.

– Фу-у, ну и парилка сегодня!  Чего хотел? Полминуты.

Я говорю: нужно достать билеты на Ригу, конец июля – начало августа, на выбор.

–  Подойдешь завтра в четвертую кассу, скажешь от меня. Если будут какие-то проблемы, звони.

–      И  ты что-то говорил насчет какого-то дела. Это еще актуально?

–   Актуально, актуально, это всегда актуально. Но сейчас извини. Давай встретимся вечером на пляже, напротив главного входа.   Искупнемся, поговорим. Сейчас мозги парятся, а мне еще к начальству с докладом.

Договорились в восемь часов.

В восемь часов здесь уже темнеет. Встретились   у входа на пляж. Недавно поставили забор, входную арку, будку для вахтера, спасательную вышку.   Это все еще не работало, но уже какой-то прогресс по сравнению с тем, что было в прошлом году.  Не знаю, последствия ли это моей полосы «Город будущего в твоих руках», но я писал, в том числе и о том, что  хорошо бы оборудовать  пляж вот таким минимумом. Предлагал совсем крамольные вещи: платные услуги – массажный кабинет,  спортзал. Подростки с мороженным и холодными напитками.    Это –  по аналогии с нашим Рижским взморьем. Тоже в те годы не очень-то и оборудованным, но   туалеты,  скамейки, киоски уже появились.

На пляже никого не было.

Андрей чуть ли на ходу сбросил с себя одежду, до гола.

– Чего стоишь? Пошли!

И кинулся в воду.  Я последовал за ним.  Заплыли довольно далеко. Я плаваю не очень, но отставать не хотелось.

Когда повернули  назад,   увидели, как к нашей одежде приближается группа парней.  Я посмотрел  на Андрея.

– Пистолет, –   произнес  он.

Парни как  будто ждали нас.  Мы голые, от кромки воды до нашей одежды метров десять. Под одеждой – пистолет.  Достаточно нагнуться.

Идем, как ни в чем не бывало,  на парней.

Первым подходит к одежде Андрей. Отводит рукой одного из парней, чтобы не мешал одеваться.

АНДРЕЙ. Ну, чего? Есть, что сказать?

– Я – Шурик. Я тебя знаю, – сказал один из парней.

– Ну и я тебя знаю. Дальше что? – Натягивает трусы.  Еще не одев форменные брюки, накидывает на себя сбрую с пистолетом. Парни переглянулись.

– Ничего. Смотрим: одежда.  Может, кто утонул.

– Не утонул, – сказал Андрей.

–  Ну,  мы пошли.

– Пока. – Молча натягивает брюки, поглядывая за удаляющимися парнями. Когда те отошли метров на пятьдесят,  поворачивается ко мне лицом, делает страшные глаза и говорит:

– Ну, бля, я думал,  меня сейчас хватит кондрашка.  Халатное отношение к оружию – это не хорошо. Могут и срок впаять. Ладно, пронесло. Ты в отпуск или насовсем?

–  Пока в отпуск.

–  Значит, может, и насовсем?

–  Не знаю.

–  Уезжай насовсем.

–  А что такое?

– Ничего. После моего предложения   ты сам не захочешь возвращаться.  Лучше   не возвращаться.  Если все получится.

И говорит.   Есть у него осведомитель, когда-то он помог ему избежать очередной ходки. У осведомителя есть двоюродный брат, с которым они в крутой ссоре. Осведомитель хочет ему как-то напакостить. Зимой приходит к Андрею: я знаю, говорит, где у моего брата подпольный коньячный цех. Я тебе называю адрес, а  ты меня отпускаешь. Хочу жениться и уехать к будущей жене под Воронеж. Завязывать, так завязывать.  Хочу начать все сначала.

– Твоя задача, – говорит уже мне Андрей. – Заходишь по указанному адресу. «Здрасте». И всё.

– И всё?

– И всё. Только заходишь и говоришь «здрасте».  Тебе выносят пятнадцать тысяч рублей, ты говоришь «до свиданья», даже не «спасибо», «спасибо» можешь не говорить, и уходишь. Вот теперь всё.

– Не понял. С чего мне выносят пятнадцать тысяч?

– С того, что ты зашел к ним. Тебя в городе знают, а раз корреспондент знает, где подпольный цех, значит, надо   сделать так, чтобы больше никто об этом не  знал. И уезжаешь.

– Я думал, у тебя какое-то серьезное предложение.

– Это очень даже серьезно! Ты не представляешь, насколько это серьезно.

– А если корреспондент не возьмет деньги?

– Возьмет. Не возьмет, его оттуда не выпустят.   Всё, пропал корреспондент.

– А почему ты сам не пойдешь туда?

– Слушай, ты задаешь много вопросов. Берешься или нет? Такие деньги! Пять лет можешь вообще не работать. Сиди, пиши свои романы. Или что ты там собираешься писать.

– Надо подумать.

–  Надо.

 

Возле моего дома ко мне подбежали Рафик с сестрой.

–  Дядя Вася, а к вам тетя Лена приехала.

– Здороваться надо. Какая еще тетя Лена?

–  Здрасте. –  Рафик  за подсказкой  посмотрел на сестру,  та пожала плечиками.

У входа на веранду, на табуретке сидела учителка!

Я поздоровался. Учителка чуть кивнула, встала с табуретки – ждет, пока я справлюсь с ключом. Неулыбающееся лицо, высокая, чуть припадает на палку. Голова прикрыта платком, под которым   нет даже намека на волосы.   Там уже была химия. Какое-то платье… –  кажется, что его ветхость   пахнет и оно вот-вот разойдется прорехами. Платье, в которое вряд ли какому мужчине  захочется уткнутся носом.

Я спросил:

– Вы ко мне?

– Я к себе.

Вошли.

– Наум, вы должны освободить квартиру. Чем раньше, тем лучше.

Я спросил: почему такая спешка? Что-то случилось? Случилось, что я вернулась и хочу жить в своем доме. Причину объяснять не стала.

– Завтра я поставлю сюда раскладушку.

– Мы будем жить вдвоем?

– Нет, я буду жить одна, а вы уедете.

 

51.

Утром меня разбудил стук в стекло веранды. Я открыл – на пороге стояла учителка с раскладушкой в руке. Ни слова не говоря, ни поздоровавшись, она вошла, покрутилась посредине веранды,  выискивая место для раскладушки, поставила вдоль задней стены, вышла. Через пару минут вошла с ворохом постельного белья, молча стала застилать раскладушку.

–   Вечером я приду сюда спать, – сказала учителка.

–   А куда мне идти?

–   Это меня не интересует. – Вошла в комнату, придирчиво  осмотрела ее. Указала  на  плафон с отколотым краем.    –  Верно говорили,  соседи, что вы тут   черт те что устраиваете.  И еще называется культурный человек.

Я  хотел напомнить хозяйке, что плафон был разбит, когда я въезжал сюда, а я, между прочим,  собирался подарить ей   новый, но это было бы уже слишком поздно: и для оправдания, и для душевного порыва.

–  Спасибо, добрые люди,  вовремя предупредили. Могла бы по дурости своей квартиры лишиться.

–   Каким образом?

–   Таким образом: как все лишаются. Отняли бы и все. Вы же власть, вам ничего не стоит  с простым  человеком сделать все, что вы захотите.

Ушла.

Я пошел на вокзал. В четвертой кассе   сидела дородная еврейка.

– Как Андрюша? – спросила она, когда я отрекомендовался. – Он давно у нас не был. У него замечательная мама. Вы знакомы с его мамой? Простая русская женщина, а  такая умница, что ей бы в правительство. Почему-то таких людей  у нас не замечают. Была бы не хуже этой,  вы поняли, о ком я. Хотя она мне тоже нравится. На какое число вам нужно?

Я попросил как можно раньше. Самое раннее было через два дня. Рановато, конечно – надо было собраться, подготовиться к отъезду, предупредить Багиш Малаевича, оставить ему какой-то задел, а  то получается бегство, – но торговаться не решился,  взял. Еще это внезапное появлении хозяйки квартиры… Наверно, кто-то  что-то ей напел на меня.

Я заметил, что с некоторых пор соседи, которым я передавал деньги за квартиру, и без того не очень любезные, совсем охладели. Так сосед из-за спины жены мог жестами дать понять мне, что приглашает разделить с ним компанию выпить, – теперь, когда я приходил, даже не здоровался, только хмурился недовольно.

Я вернулся в редакцию. Сказал Багишу, что через два дня уезжаю. Так получилось.  Брови Багиша взлетели  вверх домиком, потом он долго укоризненно качал головой, но сказал только:

– Отшень плохо. Оформляйте.

Из головы не выходило предложение Андрея.  Оно казалось и нелепым и заманчивым. Я  прикинул, сколько примерно  смогу не работать за эти деньги. При средней зарплате в 120 в месяц, а мне вряд ли дадут такую  на первых порах и такую зарплату, но допустим – сто двадцать умножить на двенадцать – тысяча четыреста сорок Почти десять  лет!  Десять лет литературного труда должны были принести какие-то ощутимые плоды. Не может быть, чтобы не принесли.

Надо было что-то ответить.

Прежде, чем набрать номер Андрея, я еще   посидел какое-то время, держа руку на телефонной   трубке.  Решила все одна мысль. Сегодня я даже не понимаю, как она могла родиться именно тогда,   когда ничего в моей судьбе еще не было известно.   И не такой уж  я   пафосный человек,  чтобы размышлять  такими высокими категориями,     совсем не пафосный;  можно даже   сказать,     что вся   дальнейшая    жизнь  показала,  насколько я     далек от этого.

Мысль такая (примерно):  может, это мне поможет стать писателем, но каково быть писателем и знать, что ты совершил что-то, недостойное писателя?

Ну, вот, да, так подумал. Ничего не приукрашиваю.

Я позвонил Андрею.

–  Спасибо за предложение, но я отказываюсь.

Я ждал, что он спросит: «Почему?» и тут я  отвечу: «Потому что…» и так далее, этой красивой причиной.  А, может, и не отвечу.

Но Андрей не спросил «почему?» Вначале его кто-то отвлек и он минут пять, не извинившись и не отсоединяясь с кем-то громко спорил, я слышал не только его, но и второго. Потом без перехода бросил в трубку:

– Слушай, тут на  меня… разная хрень накатила. Потом созвонимся.

 

Отвальную в редакции не стал делать. И жара не очень способствовала, и никого не было. Хотел позвонить Нине Семеновне, но передумал.   Примерно, представлял, что мы будем  друг другу говорить: она искренне, я – опять вымучивая из себя слова,  приятные  уху  женщины.  Наверно, в данном случае по отношению к ней было бы честнее так.  Или наши отношения сами сойдут на нет, или по возвращению все пойдет своим чередом. Если вернусь.

Последний раз мы общались перед тем, как она взяла маму домой из больницы,  я пошел  ее провожать.

У подъезда  остановился. Она вопросительно посмотрела на меня, но промолчала, не стала ни спрашивать, почему остановились, ни приглашать в дом.

–  Я, пожалуй, пойду, – сказал я.

– Хорошо.

–  Я уезжаю.

–  Я в курсе.- Улыбнулась.

– Ты на меня не сердись.

–  Ни в коем случае.

–  Я ведь тоже кое-что понимаю.

–   Не сомневаюсь.

Я хотел добавить: «понимаю, какая я сволочь», но не решился. Ну не такая уж сволочь, прямо скажем. Сволочь, но не совсем сволочь.

Я привлек ее к себе, поцеловал.

…В редакции оставалась только Клава.   Я вышел в тамбур, Клава возилась с бумагами.

–   Если что, я тебе буду звонить.

–   Давай. – Спохватывается. –  А чего это, я  не поняла?

–  Я сегодня уезжаю.

– Ах, уже сегодня? Ну, давай. – Она кокетливо наклонила голову, подставляя мне щеку для поцелуя.

На проводы пришли Аркадий с Галей,  Валера Нога – каким-то образом нарисовался, еще какие-то нетрезвые лица.  Моего армейского друга Алика не было – ему привезли новую «горку», надо было руководить грузчиками.  Про Гота Алик сказал, что тот куда-то укатил в российскую глубинку   делать «башли».

Всем было весело – напились,    бесились.

Учителка терпеливо сидела на веранде. Старожила нас.

– Давай ей чем-нибудь напакостим, – предложила в дупель    пьяная Галина. .

АРКАДИЙ(кривая улыбка)  Что именно?

ГАЛЯ. Разобьем люстру. Вот плафон один разбит, разобьем второй. Давай для гармонии.

–  Так, все успокоились, – приказал я.

Галя распоясалась, садилась ко мне на колени, обняв за шею, Я старался не смотреть в сторону Аркадия. Мне было неловко за него.

Перед уходом Галя  довольно ощутимо треснула меня по щеке.

–  Эх! – сказала Галя   и у меня закралось подозрение,  что я уезжаю, не исполнив какую-то важную биологическую задачу.

Всей гурьбой вывалились из моего жилища. Кофр тащил Аркадий. Валера  нес початые бутылки водки, Галя – с ополовининной бутылкой шампанского.

Во дворе нас как будто поджидали Рафик с сестрой и еще одним пацаненком.

– Дядя Вася,  а правда, что вы уезжаете?

– Правда.

– Насовсем?

– Не знаю.

– Нет?

– Нет

Поворачивается к сестре:

– Я говорил – не насовсем.

– А что такое?

Все трое молчат, переглядываются – видимо, слишком сложный вопрос для них.

– А у вас остались бутылки?

– Вон  там, видишь,  сидит тетя, попроси у нее – на веранде у входа стоят несколько бутылок. Забыл выбросить.

– Ура-а!

По дороге на вокзал приставали к прохожим и один раз чуть не задрались. Но, конечно же, с обеих сторон быстро нашлись общие знакомые, и все закончилось взаимными комплиментами и объятиями.   Сумбурные объятия и  поцелуи были и на вокзале.  Продавец лотерейных билетов орал на перроне:

– Четыреста четыре тысячи счастливых обладателей билетов смогут приобрести самые разнообразные выигрыши. Среди которых можете оказаться и вы.

И непонятно, среди чего могу оказаться и я – среди выигрышных билетов или среди счастливчиков?

Галя  задержалась в моих объятиях больше, чем этого требовало дружеское прощание,  а я старался не терять бдительности,  потому что краем глаза видел стоящего рядом Аркадия, ее законного мужа, который хоть и улыбался во весь рот, улыбка все-таки была кислой.

Чтобы показать своему приятелю  мужскую солидарность,   я  осторожно отцепил от себя его жену и спросил:

– Аркаша, а  что с этим слесарем?

– С каким?

– Который хочет уехать.

– Ой, а я и забыл про него.

– Признаться, я тоже только сейчас вспомнил.  Такие мы с тобой гешефтеры.

–  Это точно, – заключила Галя.

Когда поезд тронулся, я еще какое-то время постоял   в тамбуре, держась за поручни, и махал всем, и они мне махали, потом состав дернулся на повороте и вокзал исчез из поля зрения. Я вошел в тамбур, прикрыл за собой дверь, стал у противоположной двери, закурил. Прижался лицом к стеклу и вдруг зарыдал. Да как!   Чистая истерика. Проводница вышла проверить, все ли в порядке в тамбуре, увидела меня, ревущего возле закрытой наглухо двери, пошуровала кочергой в топке, но не стала приставать с расспросами и ушла.

Х       Х       Х

Потом началась «пражская весна», мать в очередной раз забрали в больницу.   Врачиха сказала мне по секрету, что у нее рак и дело идет к концу.  Довольно серьезный повод для того, чтобы не бросать  ее, и я решил остаться. Отец тоже уже еле тянул. Но я врал себе. Если бы мне очень хотелось вернуться в город Д., я бы для этого нашел не меньше поводов.  Мне просто там все надоело. И стало страшно. Сейчас невозможно сказать,  как бы все у меня сложилось. Скорее всего, я бы вылетел оттуда с треском. Если бы не успел получить от какого-нибудь истерика нож в брюхо, но то, что не прижился бы, это    наверняка.

Я позвонил Александру Кузьмичу. Трубку взяла Клава.

– Клавесин, тут у меня возникли  проблемы.

– Ты не приедешь.

– Умница.

– Так на это большого ума не требуется. Правильно, я  и то думала… Ну про то, что думала, уже не ко времени.

–  Про хирурга нашего я так и не написал.

–  Это про кого ж?

Я мысленно отметил, что о жителе города Д. пока еще говорю, как о своем земляке:  наш.

– Виктор Львович.

– А, ну и бог с ним. Не очень-то это ему нужно.

– Думаешь, не нужно?

– Может,  и нужно. Откуда ж мне знать?  А Кузьмича нет, он   в санатории,  отдыхает начальство.    Багиш Малаевич за него. Но  его тоже нет на месте.

– Передашь Александру Кузьмичу, как будет возможность, пусть перешлет трудовую книжку.

– Не волнуйся.   Счастливо тебе.

– Тебе тоже.