Ты помнишь, что было до того, как ты понял, что значит “помнить”, до того, как сумел выговорить это слово? Книжные запахи, кассетные звуки, как тянул руки к уходящей на работу маме, когда бабушка держала тебя на руках и сама чуть не плакала. Мама уходила не в последний раз, но ты плакал, потому что не мог этого знать, а бабушка..бабушка просто впечатлительная.
Ты точно помнишь, как полз по линолеуму в ромбик к черному пакету крестной, которая жила этажом ниже, в котором лежала буханка хлеба. кирпичик. Ты понятия не имеешь, сколько у тебя было тогда зубов, но совершенно четко видишь бабушку и дедушку, склонившихся над тобой, обнимающим хлеб, и смеющихся. Потом никто не поверит, что ты можешь это помнить – тебе же не было и года, но так оно и есть на самом деле.
Что происходило в то декабрьское утро, когда тебя принесли домой из роддома, который стоял и кричал десятками женских голосов одновременно и круглые сутки на той же улице, что и зеленая пятиэтажка, в которой жили трое, помнишь?
Ты, конечно, не помнишь, как ровно в 23:48 в ночь, после дня, когда ты был рожден, к клиническому родильному дому №7 по улице академика сахарова подъехала белая медицинская волга с красным крестом на матовом стекле задней двери, остановилась у центрального входа под многолетними ёлками и заглушила мотор, вместе с ним погасли и фары. пассажирская дверь открылась, из нее вышел женский медицинский силуэт, водитель чиркнул кремнием зажигалки, а роддом снова закричал человеческим голосом, на секунду.
Подтянутый женский силуэт пятьдесяти семи лет отроду в сером пальто из шерсти ламы накинутом на плечи поверх белого халата уверенно шагал ночными коридорами к больничному лифту, который, чтобы хоть как-то спастись от скитальческо-бездельнической скуки, ездил вверх-вниз, заглядывая в окошки на этажах, считая кирпичи в шахте, умножая горизонтальные на вертикальные, вычисляя, сколько их всего, да сколько они вместе весят.
силуэт с копной старчески выкрашенных рыжих волос зашел в лифт и закрыл за собой створки. лифт грузно захрипел и потащил его вверх.
Силуэт был женщиной с сухим и туго насаженным на череп лицом, изборожденным глубокими и тонкими морщинами, которое обрамлял густой пучок жестких на ощупь волнистых волос, собранных сзади. маленькие худые руки, незаметные ноги, выцветшие, ранее убежденно зеленые глаза и длинная торчащая из воротника ламового пальто шея выдавали в ней когда-то чувственную молодую женщину, имя – Ева Альбертовна – когда-то аристократическое происхождение, а белый халат – когда-то идеалистические настроения.
Лифт грохнул на четвертом этаже, и хлипкие болтающиеся двери открылись сами. Ева Альбертовна все еще смотрела в то же прямо, которое раньше ограничивалось передней дверью лифта и надписью “Могилевлифтмаш”. теперь люминесцентными лампами ей подмигивал коридор отделения новорожденных.
Ева поняла, что задумалась, и быстро вышла из лифта, оставив двери открытыми, она не собиралась здесь задерживаться. только сделать свою работу и ехать дальше. Она подошла к сестринскому столу, взяла с него планшет, к которому было прикреплено несколько желтоватых больничных бланков, быстро их просмотрела, и положила планшет обратно на стол. Она прошла по коридору и зашла во вторую дверь справа.
Это была вытянутая комната, больше похожая на еще один коридор, длиной метров десять и шириной три с половиной. А в комнате этой – 16 младенцев. Ева Альбертовна остановилась в двери, и осмотрела палату властным царским взглядом, который подчеркивало пальто из шерсти ламы, которое вместе с воротником из искусственного меха в больничной полутьме выглядело вполне внушительно, так и стояла она представителем родильного купечества, смотря на шестнадцать сопящих младенцев, и себя семнадцатую в отражении, поселившемся в оконной раме вместо дневного ёлочного пейзажа.
Дальше она не мешкала. быстро и уверенно она прошлась по комнате, сделав то, ради чего пришла сюда сегодня ночью, ради чего придет завтра и трижды на следующей неделе. Ева тихо, чтобы не разбудить, подходила к каждому младенцу по левой стороне комнаты и снимала с них бирки. Все 8 бирок, которые она сняла, Ева положила в карман своего халата, то же самое она проделала с детьми по правую сторону. Затем она достала из кармана бирки тех, что лежали слева и в случайном порядке нацепила их на тех, что были справа. И наоборот.
Справившись в зале для новорожденных №41, Ева Альбертовна обошла еще три палаты, и спустившись на этот раз по лестнице, решив, что так будет быстрее, вышла на морозный почти-декабрьский воздух. Ее все так же ждала белая волга с красным крестом на бортах и водитель в кожаной фуражке, только что выбросивший изжеванный окурок дешевой сигареты в приоткрытое окно и запустивший мотор. Она села в машину, захлопнула дверь, и дырынча волга отъехала от родильного дома номер семь по улице академика сахарова, спрятавшегося в старых высоких ёлках, и время от времени повизгивающего женскими и детскими голосами.
Ты помнишь польские машинки на радиоуправлении, которые не хотели работать на пост-советских батарейках, и заводных черепах, плавающих в тазике, но ты уже совсем забыл, что все мы, все мы здесь давно чужие дети.
