НЕдавно копаясь в архивах отца – известного журналиста и писателя-фронтовика случайно наткнулся на оставшийся неопубликованным по какой-то причине его небольшой рассказ, который назывался «Мать солдата». Начал его читать и не смог оторваться от пожелтевших страниц газетной бумаги. Меня сразу же захватил отпечатанный на видавшей виды отцовской пишущей машинке, простой и бесхитростный на первый взгляд текст…
«Попав в кишлак в неурочный час, я не стал трезвонить по телефону местному начальству, я решил заночевать в колхозной гостиной, расположенной у подножья гор.
Наутро я проснулся от звуков ная, – родственницы свирели прозрачно-нервных, каких-то щемящее-грустных, затрагивающих душу. В полудреме в полусне я стал внимательно вслушиваться в вечно молодую древнюю мелодию «Чули ирока», свободно влетавшую в настежь открытое окно. Она неслась издалека, и потому отражались эхом от пестрых скал, звучала нежно и звала куда-то в даль – еще новую, совсем неизведанную.
Небо было неясным и невысоким, но все в округе просматривалось удивительно четко. Деревья, омытые холодным душем ночной росы, казались девушками в утро свадьбы, воздух был заполнен ароматом мяты и клевера, пахли сильно неизвестные мне травы, запах которых днем едва улавливался. Я впервые познал, что запах трав просыпается вместе с птицами, с едва уловимым порохом их крыльев, с первой пробой песен сегодняшнего дня. С каждым звуком этого раннего утра, с каждым еле ощутимым движением воздуха мне дышалось все легче и полнее.
Невольно родилось страстное желание остаться здесь, среди этой ясности и чистоты, среди молодой травы с непролитой росой. Опьяневший от свежести утра, ароматом мяты и клевера я долго сидел на траве и каком-то очарованном забытьи. Перед мысленным взором мелькало что-то давнее, сладко-детское с неясным звучанием колыбельной матери, что-то бесконечно дорогое и безоблачное.
Неожиданно мои мечты прервали донесшийся лай собак и прерывистые блеяния овец.
«Стадо идет» – вмиг пронеслось в голове. В двадцати-двадцати пяти шагах от себя я увидел гостиничного сторожа. Он стоял на тропинке, белой лентой вьющейся среди зелени, накинув на плечи чапан – стеганый халат и с какой-то грустью внимательно вслушивался в доносившиеся звуки. «Наверно, раньше он был чабаном, – подумал я про себя, – потому и вышел на дорогу встретить стадо».
Когда я приближался к нему, он, то ли услышав звуки шагов, то ли почувствовав мое появление, обернулся. Был он маленький, сухонький, слегка сутуловатый, с морщинистым усталым лицом человека, много и надрывно работавшего в поле. В глубоко запавших глазах его явно читалась какая-то обеспокоенность. Видимо, он так был поглощен своими мыслями, что выражение его лица сменялось не сразу. Он с улыбкой протянул мне руку:
– А, гость, рано же вы встали. Хорошо ли вам спалось?
– Спасибо, – ответил я старику, в то же время почувствовал, что это не сердечное приветствие, а просто вежливость. – Прекрасные у вас места…
– Да-а, – протянул старец, чем-то озабоченный, – что и говорить, если я скажу, что второго такого места, как наш кишлак, во всем мире нет, думаете, хвастаю. А если скажу, что такие места и во сне не увидишь, не поверите, эх, мол, забросило в эту тьмутаракань старика. Это здесь так, а перевалите-ка за гору и гляньте на тамошние степи холмистые! От изумления вы остолбенеете… И слово-то «рай» наверное, придумал некий ученый мудрец, когда-то посетивший наши края…
В конце улицы, где виднелись черные тени загонов, послышался нарастающий лай собак, блеяние овец и коз. Старик прервал свою тираду. На грунтовой дороге шириной в одну арбу, теряющейся в низинах и взбегающей на холмы, показалась слабо различимая тень.
Лицо старца неожиданно потемнело. Широко раскрыв глаза с сухими веками и редкими выцветшими под палящими лучами южного солнца ресницами, он стоял затаив дыхание, словно перед ним шел по канату дарбаз – канатаходец без балансира. Только нервно подрагивали его тонкие запавшие губы да остатки ресниц.
Пестрая издали тень, постепенно превращалась в женскую фигуру. С мыслью «Кто бы это?» я неотрываясь глядел на дорогу. Фигура приближалась. Ею оказалась старуха в светлом ситцевом платье, поверх которого была надета черная плюшевая безрукавка, с накинутым на голову штапельным платком. Она была небольшого роста, худая. Утренний холодный ветерок с гор, особенно ощущавшийся на открытом пространстве, теребил ее тонкий платок и подол широкого платья. Но старуха не замечала этого, как не замечала ни прелести, ни запаха утра. Она шла, не поднимая головы, медленно и осторожно, словно считал про себя шаги.
Когда старуха проходила мимо гостиницы, я невольно взглянул на ее лицо. Оно потрясло меня, вызвав дрожь до самых пятен. Ах, какие унылые, нет, отчаявшиеся глаза были у нее… Изможденное, донельзя худое лицо, обтянутое пергаментной кожей… Сердцем, всем существом своим я ощутил, какую боль, какое бесконечное горе несет она в себе. Какая глубокая скорбь в этой маленькой тщедушной фигуре старухи! Я стоял как вкопанный, не в силах шевельнуть и пальцем, пока оно не скрылась за зеленым холмом…
С трудом придя в себя, я направился к скамейке под чинарой, все думая про себя: «Кто же эта старуха? Может жена его? Кто же?» Следом за мной увязался и старик. Горестно вздохнул, печально глядя вслед старухе он долго молчал. Потом, сняв тюбетейку, обтер лоб и шею белым батистовым платком, отчего тот вмиг потемнел от грязного пота. Наконец, почувствовав мое состояние и мой вопрошающий взгляд, он рассказал о старухи всё, что знал, перемежая слова глубокими вздохами…
…Когда-то у старухи по имени Мехри-хола было два сына – крепких, здоровых парня. Два богатыря. Старший из них, ушедший на фронт, с первых дней войны вместе с отцом, как и тот, погиб. Младший, Салим, горя желанием отомстить фашистам за отца и брата, тоже отправился на фронт и пропал без вести. А старуха до сих пор с верой и надеждой ждет его. Машина ли остановится возле дома или кто в неурочный час позовет, она тут же проворно босиком выбегает с возгласом «Салимджан, сынок, ты вернулся, я знала, что ты вернешься!» Каждый год она покупает сыну рубашку. В сундуке их скопилось уже тридцать три… Каждый раз ради Салимджана, она покупает барана, откармливает его, потом… сдает в колхоз и снова едет на базар, берет нового барашка…
Выслушав рассказ и заново представив худенькую, высохшую Мехри-хола, я был безмерно поражен и восхищен терпением и стойкостью этой женщины.
…Закончив свои командировочные дела, направляясь из кишлака на большую асфальтированную дорогу, я завернул к раскидистому карагачу в тени которого сидела, сгорбившись обняв руками острые колени, с устремленными вдаль ожидающими глазами солдатская мать.
– Здравствуйте… Ма-ать! – сказал я тихим ласковым голосом. Старуха вздрогнула. То ли не поняла, еще потому что была в глубокой задумчивости, откуда голос, то ли поняв, но все же ожидая какого-то чуда, она медленно встала, опираясь обеими руками на колени, и какое-то мгновение стояла в оцепенении. Потом, собрав все силы, обернулась ко мне. Ее глаза с покрасневшими белками, кажется, давно уже не глядели вдаль. Тяжело передвигая усталые ноги, она приближалась ко мне. Крепко сжав губы, как будто сдерживала готовый вырваться крик. Внимательно несколько раз оглядела меня с головы до ног. Затем чем-то неудовлетворенная, снова погрустнев набросила на голову сползший, добела выгоревший на солнце платок, устало поплелись к своему месту и заняла в прежнюю неподвижную позу. Сухие глаза ее, выплакавшие все слезы, снова уставились на дорогу бегущую к своему горизонту. И только конец платка, трепетавший на ветру, нежно поглаживал ее острый подбородок…
Я долго стоял возле матери, не в силах уйти. Я подумал, что только неумирающая надежда увидеть сына, пропавшего на войне, питала и поддерживала свою душу, и исхудавшее тело усталой от ожидания матери…
Сколько весен и зим уже пролетело, а измученная тоской фигурка солдатской матери до сих пор стоит перед моими глазами…»
НЕ знаю почему, но прочитав неопубликованный рассказ отца, я твердо для себя решил: обязательно брошу всё и при первой же возможности побываю в местах, о которых повествует мой отец. Это был мой сыновний и гражданский долг. И очень скоро я осуществил свое желание – побывал в том самом кишлаке с удивительным названием Кияташ. У развилки дороги ведущей к нему, я попросил водителя остановить машину. Только собрался зашагать по незнакомой тропке, как неожиданно увидел такое, что сердце оборвалось и заколотилось… Рядом с тем раскидистым карагачем, так мастерски, на мой неискушенный взгляд описанный моим отцом, стояла… знакомая по рассказу фигура матери, ожидающей сына у дороги… Это был обыкновенный и вместе с тем величественный памятник Матери солдата…
Ее высокая душа глядела в бесконечную даль – глядела сквозь вечность, ожидая так и не вернувшегося с полей сражений той проклятой войны, сына…
И теперь, когда 9 мая, я в бесконечном людском потоке «Бессмертного полка» в День победы несу в одной руке портрет своего отца – фронтового журналиста и писателя, то в другой держу фотографию Солдатской Матери, стойко ожидающей возвращения своего сына…
г. Ташкент.
