Нет на свете счастливее арендатора, чем арендатор с деньгами! За пятидесяти, а то и стопроцентную комиссию расторопный агент подыщет и такую и эдакую квартирку, а он езди себе, да придирайся – дескать, этаж низковат, магазин далековат, алкаши во дворе и тому подобное. Я к таким нанимателям не принадлежу, отчего поиски подходящего жилья в пределах МКАДа заняли почти месяц. Дивные уголки Москвы открылись мне. В одних я успевал соскучиться по славянскому лицу, в других по лицу трезвому, в третьих по хоть какому-нибудь лицу. А какие попадались люди! Вот добрые друзья Отара Иоселиани, у которых нет ни документов о владении квартирой, ни доверенности на нее, зато есть отличная история про хозяев квартиры, каковые живут себе в Швеции, в отдаленном ее уголке. В Швеции, оказывается, расстояния неблизкие, бензин дорог, интернета нет, словом, такая дичь, что копию доверенности смогут прислать лишь на днях, ну а деньги за проживание мне следует внести без промедления сей же час. Была компания пожилых сестер и брата. Сестры расхваливали квартиру, район и транспортную доступность, а брат хмуро следил за моими действиями и задавал каверзные вопросы насчет животных, рода занятий и вредных привычек. Сестры, впрочем, не обращали на него никакого внимания. Я бы ударил с ними по рукам, если бы не затертое кровавое пятно на линолеуме, скверный запах в подъезде и часовое ожидание автобуса от метро. Один хозяин, напротив, отказал мне еще до того как я увидел квартиру. Причиной стали белорусский паспорт и жена хозяина, ни при каких обстоятельствах не желавшая сдавать жилье не россиянам. Осторожности в наши дни много не бывает и принципы жены заслуживают всяческого уважения и одобрения, но мое гражданство можно было бы узнать и по телефону, то есть, перед тем, как я полтора часа пилил в очередной депрессивный район с серыми многоэтажками вместо неба. Еще была подозрительно дешевая квартира в пределах чуть ли не бульварного кольца, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся настолько малогабаритной, что жить в ней представлялось возможным лишь стоя на месте да и то одному. Ванна располагалась на кухне или же кухня располагалась в ванной, коридор вмещал в себя комнату, а про балкон спрашивать было смешно. Я искал пристанище себе и возлюбленной. Никто из нас навыками жизни a la конь не обладал и приобретать не собирался, отчего этот вариант ушел к менее прихотливым арендаторам. Перечисление подобных курьезов могло бы вырасти в отдельную повесть и даже исследование, но не они цель моего рассказа.
Квартира нашлась! Полчаса до центра, треть из которого по верху, в автобусе новом, красивом, с камерами, кнопками вызова, бегущей строкой, закутком и перилкой для инвалидов. Сидеть в таком автобусе можно припеваючи. Но не рискуй, пассажир, провести остановку-другую в стоячем положении! Не удивляйся тогда странным поручням, до которых надо тянуться, как до луны и узким, в одного нетолстого человека проходам между кресел. Вследствие этого на инвалидно-колясочной площадке толпится вся публика, встречая глухим раздражением законные коляски с инвалидом ли, с ребенком ли, но задняя часть салона зияет пустотами. Оставшийся путь к центру Москвы пролегает под землей, в гудящей кишке метрополитена. Про него и так слишком много известно, кроме, разве что, одного: в нашем направлении без конца ездят затянутые в эффектную кожу, на черной высоченной платформе, с крашенными по моде волосами и ногтями чувихи возрастом за шестьдесят. Я теряюсь в догадках. Впрочем, жить нам предстояло не в столичном транспорте, а в простенькой однушечке на одиннадцатом этаже. В ней органично сошлись предметы позднесоветской, раннероссийской и икеевской мебели. Из-под голубых обоев проглядывала кромка их предшественников неопределенной темной расцветки. При этом, квартирка оказалась пронизана неуловимым позитивом. Оставалось лишь сделать кое-какую перестановку и вымести укоренившуюся пыль. Молодой хозяин с пушкинским именем Герман и не пушкинской профессией айтишник без возражений переправил некоторые пункты договора и этим окончательно расположил к себе.
Стоит ли говорить об эйфории в первые дни и даже недели после заселения, об энтузиазме, с каким мы переставляли туда-сюда эклектичную мебель, добиваясь гармонии и уюта, о ночах близости? Как ни крути, но влюбленным лучше спать в одной постели, чем в разных городах, а ведь мы именно так и спали до переезда в эту лодку с голубыми бортами. Эйфория тянулась вечно сладкой жвачкой до тех пор, пока…
…пока не открылось, что у нас не дом, а оркестровая яма. Подъезд протяжно, тоскливо свистит, обдуваемый ветрами днем и ночью. С открытием двери, сквозной свист прекращается, но его подхватывает свист домофона. Он, как младший брат – чуть слабее. Так братья и посвистывают круглые сутки. С трудом открываемая крышка мусоропровода напоминает вопли раненого осла, под которые двигают маленький мебельный завод. Развинченными, долговязыми любовниками болтаются за окном интернет-кабели и постукивают по карнизу. Под утро они начинают глухо позвякивать, словно зажатый в руке колокольчик. Но гвоздь программы – это соседи. “Картонные” перекрытия всячески берегут от одиночества, того, кто по наивности вздумал искать его в нашем шестнадцатиэтажном столбике, покрытом с головы до ног зеленой облицовочной глазурью, будто гладким мхом.
Однажды любимая пожаловалась на громкие голоса и музыку, звучавшие у соседей днем, пока меня не было. Это пришлось на период поздней эйфории, которая, как известно, располагает к великодушию и снисходительности. Я великодушно заявил, – все люди имеют право на отдых, – и снисходительно добавил, – я бы надел наушники. Любимая смутилась, робко повела плечами и заметила, что это было, все же, чересчур громко. Я выбросил случившееся из головы и не вспомнил бы, если бы не оказался дома во время следующей вечеринки. Началась она около восьми вечера. К полуночи великодушие и снисходительность ушли куда-то на дно моего сердца, как размокший бумажный кораблик. В нашем доме доступ к квартирам предваряют общие коридоры, запертые, как правило, на замок. Из них не воруют велосипеды, детские коляски, коврики, а в некоторых можно найти даже шкафы с книгами и цветами. На двенадцатом этаже дверь в общий коридор открыл робкий тридцатилетний мужчина. Его интеллигентный, перепуганный вид никак не согласовался с грохотом вечеринки, но я все же спросил:
-Это у вас играет музыка?
-Нет.
-Странно.
Мужчина молчал.
-Я ваш сосед снизу. Удивляюсь, как до сих пор не обвалился потолок.
-Я думал, это у вас.
Теперь замолчал я. Мы стеклянно уставились друг на друга. Тут я заметил, что, невзирая на открытую дверь, музыка громче не стала. Должно быть, сосед говорил правду.
-Может быть, на десятом? – разбил я паузу.
-Не исключено.
-А ощущение, что сверху.
-Так бывает.
-В таком случае, извините за беспокойство.
-Что вы, это не беспокойство.
-Может быть, спустимся и поговорим с ними вдвоем?
Интеллигент что-то сглотнул, шевельнул ушами и чуть охрипшим голосом выдавил:
-Я бы с радостью, но не могу оставить ребенка.
-Но тогда есть шанс, что беседа сложится в нашу пользу.
-Сожалею, но ребенка оставить не могу. Желаю удачи.
Дверь закрылась. Секунду в воздухе висела виноватая улыбка. Я пошел вниз. На десятом пришлось постоять, подышать. Сердце оглушительно долбило. В такт ему долбила музыка из-за стены. Биты и басы разбегались кругами во все стороны, через бетон, кости, мозг. “Не ссать”, приказал я себе, поднял руку к звонку и замер. Вместо звонка из некрашеной дощечки торчал одинокий провод, который даже замкнуть было невозможно. Я воспринял это как знак и отступил. Пока поднимался к себе, музыка исчезла. Возможно, моя решимость телепатически переломила ситуацию. Пьяные голоса по-прежнему что-то друг другу доказывали, но после песен об Афганистане и милом бухгалтере, они звучали сладкой колыбельной. Смесь гордости и трусоватого удовлетворения от неслучившихся разборок клубилась в моей груди, растекалась теплыми волнами в живот, руки, ноги. Остаток ночи был тих и безмятежен. Как и утро. Как и день. Эйфория недоверчиво возвращалась. Стрелки поделили циферблат пополам. “О” циферблата стало “С” и его вертикальным отражением. Левая “С” спросила у правой:
-Время?
-Время! – ответила правая. Секундная стрелка дернула минутную, открыв седьмой час вечера. Тут же под полом прорвало. В этот раз Маша Распутина просилась в Гималаи и кто-то разухабисто позволял Маше:
– ехайбля!
– Наливай давай! – требовал другой.
– Давай без давай, – парировал третий.
Эйфория передумала возращаться. Ее место заняла липкая ненависть.
Предбанник на десятом отворила уставшая, в таком же уставшем халате, женщина.
-Простите, я хотел бы попасть к вашим соседям, но у них даже нет звонка.
-Да, проходите.
-Вам не мешает этот беспредел?
-Мы уже устали смертельно. И ругались и милицией грозили. Этих алкашей ничего не берет.
-Взрослые?
-За сорок.
-Ладно, спасибо. Пообщаемся. Надеюсь.
Женщина состроила сочувственную гримассу и скрылась. Из-за ободранной двери грохочущей квартиры несло застарелой смесью дешевых сигарет, спиртного и мочи. По этому запаху безошибочно определяешь выпивоху еще до того, как он повернет к тебе лицо. Я постучал. Ничего не изменилось. Постучал опять. Распутина умолкла, но через секунду запел Газманов. Вспомнились Турбины, хотя, подозреваю, песня посвящалась немного другим офицерам. Я забарабанил без остановки.”Ваше сердце под прице…”. Кто-то шепотом совещался за дверью. Потом щелкнул один замок, другой, отодвинулась щеколда, стукнула цепочка.
-Вам кого?
На голову ниже меня, в майке-алкоголичке, с усиками и удлиненным носом. Вид испуганный.
-Здравствуйте, я хотел бы поговорить с хозяином. Вы хозяин?
Нос улетел влево. Вместо него появилась проплешина среди темных волос. Нос вернулся.
-Проходитэ. Андруха, к тебэ.
Кухня с остатками некогда белой мебели. Вместо занавески – старое, рваное покрывало. Вдоль стен жмутся трое. Еще один – слева в комнате. Открывавший остался у двери. Стол уставлен бутылками разной степени наполненности и стаканами. Присутствуют шпроты, хлеб, червячки окурков на разделочной доске. Фоном к натюрморту служит тельняшка “Андрухи”. Он единственный сидящий, отчего возникает смутная ассоциация с царем. Ее усиливает царское “Я слушаю”.
-Здравствуйте. Меня зовут Алексей. Я ваш сосед сверху. Хотел познакомиться. Живем, все-таки, рядом.
-Андрей.
Протягиваю руку. Андруха недоверчиво жмет. Собутыльники наблюдают.
-Садись, Алексей. Пей.
-Спасибо, но я на минуту. Очень рад знакомству и тому, что вы так отлично отдыхаете. Кстати, хотел сказать, что у вас очень хорошие колонки, а в доме очень тонкие перекрытия. Из-за этого, к сожалению, мне бывает трудно сосредоточится, а, например, молодому отцу этажом выше – уложить ребенка спать. Не могли бы вы чуть потише слушать музыку?
Слева из комнаты:
-Андрюха, бля, я ж говорил – громко! Вы не волнуйтесь, молодой человек, мы вообще их больше включать не будем. Щас вот выдерну штепсель на хер. Вы не волнуйтесь.
Хозяин пасмурно смотрел сквозь меня.
– В таком случае, очень рад знакомству. Надеюсь, еще увидимся. Извините, если побеспокоил. До свидания.
Повернулся, иду к двери. Тот, из комнаты, суетливо бросился к Андрухе, стал упрекать его в безответственности. “Я-ж, бля, говорил тебе…”. Уже у самых дверей в спину воткнулось язвительное:
-Музыка ему, блять, мешает? А дрель, блять, с утра до ночи, не мешает?
В “оркестре” нашего дома есть еще один инструмент – загадочный перфоратор. Загадочность состоит в невозможности определения его местонахождения. Он везде и нигде. В доме искать спасения от перфоратора бесполезно, отчего пенсионерка Антонина Васильевна сбегает на дачу, а её подружка – на приподъездную лавочку. Перфоратор действует строго в рамках закона о тишине, то есть, умолкает с 23.00 до 07.00, поэтому гнев жильцов дальше проклятий не идет. Неожиданно я узнал, что посредством русской эстрады Андрей обьявил перфоратору войну.
– Мешает, но не так, как музыка, – ответил я. – Если хотите, мы можем вдвоем найти этого соседа и поговорить с ним. Я к вам по-человечески пришел, попросил. А вы почему-то мне мстите за чей-то перфоратор.
-Что, бля? Я тебе мщу?
-Андруха, успокойся! – собутыльники перекрыли своему вождю выход из кухни, – Иди, Алексей, мы тебя поняли.
Впустивший меня в квартиру носач мягко, но настойчиво из нее же и вытолкнул.
Дни мягко поплыли сквозь нас. А может это мы плыли сквозь не очень длинные, но и не такие короткие дни заходящего года. Белая крупа невесомо сыпалась и сыпалась за окном. Ее сменяло равномерное свечение бумажного ночника, похожего на сигару Гулливера. Мы быстро засыпали и долго просыпались. Усилием воли я выбирался из объятий любимой, работал на другом конце города, и считал минуты чтобы поскорее вернуться в объятия, сладкие, как хурма королек. В магазинах выросли елки, на окнах заморгали гирлянды, извещая всех о наступившем декабре. Гармония лопнула, как бумага на абажуре и резкий желтый свет хлестнул по глазам. То ли память царя в тельняшке была рассчитана ровно на две недели, то ли сдерживающий фактор в лице неожиданно совестливого собутыльника Андрухи покинул сферу его расположения, но однажды в полночь снизу опять загремело. Прорвало некий чудовищный гнойник и вся попса хлынула на волю. Ее мутные потоки, вперемежку со звуками буйной компании мигом заполнили нашу голубую лодку до отказа. Кто-то надрывно роготал, кого-то выворачивало в приступе тошноты. По батареям разом, не сговариваясь, заколотили отвертки, пассатижи и подобные им предметы. На десятом загоготали еще надрывнее. Я взял молоток. Любимую перекосило от ужаса. Она ни за что не пустила бы меня в эту преисподнюю. Однако я направился в комнату и ужас сменился любопытством, ведь попасть к соседям из комнаты я не мог. Даже с помощью молотка. Его то я и опустил с размаху на пол в том месте, где, по весьма предварительным расчетам, должна была висеть люстра Андрухи. Ударил еще раз и еще. В линолеуме появились непоправимые вмятины. Смех в преисподней застыл. Потом голос главного черта в тельняшке хрипло крикнул: “по голове себе постучи”, – и рогот с новой силой затряс воздух. Я сжал губы и кажется побледнел. Любимая тихо попросила: не ходи.
Полиция приезжала дважды. И оба раза не смогла попасть в кувыркающуюся квартиру на десятом. Ситуация не предполагала взлома дверей, а будить соседей по площадке в два ночи, а затем в четыре утра полицейским не позволило чувство такта. Зато чувство такта позволило им проверить мой паспорт с договором о найме квартиры. Осоловелая полиция попросила написать заявление и пообещала передать его местному участковому. Наступающую субботу можно было заранее комкать и выбрасывать.
Бренча пластиковыми бубенцами на серебристом посохе со звездой, с красным дедморозовским мешком через плечо шагнул я в ярко освещенный коридорчик полицейского отделения, куда был приглашен участковым по телефону. Участок сросся правым боком с магазином “Азбука мяса”. Он был крошечным, почти детским, на два кабинета и туалет, хотя, насчет последнего не уверен. Зарешеченные арматурами окна не знали ласкающего шелеста занавесок. На одноногую вешалку в углу я повесил мешок, к нему прислонил посох. Получились две длинные разноцветные ноги и красное высокое брюхо. Два обшарпанных стола прижались спинами друг к другу, словно ожидали нападения от окруживших их с трех сторон стульев. Стулья безразлично смотрели в разные стороны. На одном из столов громоздился древний компьютер, уставший от пасьянса и протоколов. Он тяжело выдыхал бесконечную струю теплого воздуха. Облупленный крепыш, именем сейф, напряженно молчал в углу. Владимир Михайлович, так при рождении нарекли будущего участкового, сдержанно улыбнулся. Лицо его еще не знало бритвы. “Такому и пива без паспорта не продадут”, – пронеслось и тут же скрылось в голове. Я рассказал о визите к Андрухе. После коронной реплики: “я ведь к вам, мужики, по-человечески пришел, по-соседски”, губы участкового и его напарника дрогнули в уважительной дуге. Оформили очередное заявление и пошли в гости к Андрухе, но у того оказался неприемный день. Соседи не открывали. На том и разошлись. О посохе и красном мешке полицейские так и не спросили. Нашел чем удивить.
Старая, крепкая стремянка, обнаруженная в чулане, была покрыта двойным слоем белой краски и установлена в комнате. По ее ступеням зазмеилась светодиодная гирлянда, излучавшая холодный белый свет в четырех разных режимах. На верхней площадке легли серебристые спагетти “дождика”, а в банке под стремянкой раскинули лапки еловые ветки (“галанский ель, отвечаю!”). В преддверии главного праздника страны, мы натягивали до подбородков мохнатый плед и бродили вместе с любимой по киномирам. С Чаплина перепрыгивали на Фассбиндера, с Фассбиндера на Бергмана, Феллини, Бертолуччи и ни один посторонний звук не вмешивался в эти сеансы. Из оркестра нашего дома исчезли не только Андрухины вечеринки, но и загадочный перфоратор. Может быть, перфоратором кто-то ответно мстил поклоннику попсы? Об этом я уже не узнаю. За два дня до Нового года среди рекламного почтового спама и жировок обнаружилось письмо из УВД. Гербовая бумага гласила, что мое обращение рассмотрено и “в ходе проведенной проверки с гр. Лось А. А., проживающим по адресу: ул. … д. … кв. … проведена профилактическая беседа о соблюдениЕ тишины и покоя граждан в ночное время суток в многоквартирных домах”. Также квартиру Лося А. А. поставили на учет. Меня удивила не только рогатая фамилия царя в тельняшке, но и само ее наличие. Бывают люди, которым фамилия, как бы, и не нужна. Впрочем, “Лось” – самое точное, что могло сопровождать Андруху в его пьяной жизни.
