Волдырь – удивительный по-своему городок. Вечером, за час-два до наступления комариных сумерек, Волдырь особенно тих и хорош. Острые запахи гниющих трав вплетаются в ароматы городского происхождения; пахнет теплой снедью, подгоревшими масляными пирожками, пивом, случайно разлитым на пороге городского кафе; слышатся звуки ленивой перебранки, изувеченные помехами шумы из телевизоров и далекий гул Тучи – ибо Туча, если вам интересно, не боится даже зимних холодов. Отчаянные и беспородные комары только и ждут своего часа, чтобы совершить налет на беззащитный город; комариные часы – те самые, когда комарам дозволяется бесчинствовать и НИКТО не имеет права препятствовать им. Комары, по сути, – часть культурного наследства волдырей; корни, истоки, без которых, как известно, на белом свете не проживешь. Мерзкие твари – но, однако ж, один городской поэт назвал их своей малой родиной. Как, спрашивается, комары могут быть хоть какой-то родиной? Что, этого дурака-поэта родил и выносил на своих плечах комар? Никак нет, известный поэт родился в обыкновенной норе, и до недавних пор эту нору почти не покидал. Но вот вывалился на свет божий – и пожалуйте! Малая родина…

Известно: Комариная Туча существовала в этих местах задолго до появления разумной жизни. Бесчинствовала, разбойничала, резвилась над лесными буреломами. Одухотворенная древним инстинктом всегда держаться вместе, иначе говоря – быть Тучей – Комариная стая благополучно дожила до наших дней, ни на шаг не отступив от собственных традиций. Поэт (тот самый, что недавно выполз из родной норы) вообще уперся в эту тему, объявив, что собственно проблему духовности не решить, если не увязать ее с Комариной Тучей. «Тонкая нога комара – опора духовного здания» – вот до чего он договорился.

Слава богу, что горожанам на стихи было плевать. Вообще на любые стихи, а не только на сочинения поэта-волдыря. Тут важно отметить, что в силу некоторых природных особенностей, волдыри почти совсем не поднимали головы от земли; их реалиями были, скорее дорожный мусор да случайные испражнения безвестных странников – чем звезды. То есть Комариная Туча, как таковая, была несколько выше линии их горизонта, хотя, случалось, та же самая Туча бросалась на невинную жертву и обгладывала ее до костей. Но даже и признавая за факт существование и Комариные Сумерки, и Комариную Тучу, – волдыри на эти внешние помехи реагировали слабо. Шли, уставя очи в землю, – исходя, по-видимому, из древнего завета: что сыскал, твое. И вот тянули в рот всякую дрянь, сохраняя дурную привычку даже вплоть до нынешнего, нового времени… Не могли удержаться.

Волдырь, рядом с другими городами, обладает тьмой преимуществ. Хотя, по совести говоря, «другие города» – скорее, фигура речи, чем реальный факт. Какие такие другие города? Где их искать? Да и к чему? Оранжевые полоски неба, перечеркивающие пространство над Волдырем летними вечерами, ровный невнятный гул и слабый скрип, который издают поваленные деревья и демонстрирующие вечное свое гусарство комары, дух болота – здоровый, кстати говоря, дух, даже и с экологической точки зрения – все эти детали создают образ родной, единственной картины, которую лелеет в сердце своем каждый волдырь с момента рождения до минуты гибели в какой-нибудь лесной канаве, под корнями дерева или в чьих-то острых голодных зубах.

Конечно, о других городах толкуют. Любопытство толкает людей на домыслы и совершенно дикие слухи. Отсутствие информации тут тоже играет не последнюю роль… Короче, случается, договариваются до того, что где-то там, как говорится, за семью морями, живут люди решительно другой, по сравнению с волдырями, породы. Ни внешним сходством, ни внутренней повадкой не напоминают симпатичных волдырей.

Конечно, слухи остаются слухами. Можно ли всерьез поверить, что г д е- т о т а м   не хозяйничает Комариная Туча? Не тянет неистребимо болотной гнилью? Сосед не демонстрирует, в жару глупого спора, острые клыки? В это поверить почти совсем невозможно, ибо это есть не что иное как форменные небылицы. На манер известных «Болотных сказок»…

Б о л о т н а я с к а з к а

Жила-была в небесном Болоте мокрая Жаба, вся как есть усыпанная бородавками. Этих бородавок было ровно столько, сколько созвездий на небе, и они были рассыпаны по Жабе чьей-то невидимой рукой. Вот раз вышла Жаба на крылечко, а перед ней стал Красный Месяц в кафтане такой длины, что Жаба над ним закуражилась. Месяц песню поет, А Жаба губами шлепает, дразнится… Стояли этак сколько-то лет, покуда Месяцев кафтан не сделался как решето; впору звезды просеивать. Ну а на крылечке заместо Жабы осталась одна мокрая лужица; ни бородавок, ничего…

Д р у г а я   б о л о т н а я   с к а з к а

Жила-была некогда на свете Коряга, да такая красавица, что заслушаешься: как болотное оконце. Вот вошла Коряга в возраст, и стали на нее заглядываться стар и млад. Ходят этак один за одним перед крылечком, а Коряга неуступчива: сидит да жует печатный пряник. Вдруг подошел к крыльцу статный молодец о четырех ногах; да этак взмахнул хвостом, что Коряга закуражилась. Сидит ни жива ни мертва, тонка, как щепочка. Тут молодец ловко перекинул Корягу через плечо, да и был таков. Так что ныне старики гадают: не помстилось ли? Тут сказке конец.

Е щ е   б о л о т н а я   с к а з к а

Во чистом поле совсем ничего не было: ни пенька, ни дерева, ни зверя, ни птицы, на зернышка, ни камня морского. Да и самого поля, по правде сказать, тоже не было; одни щепочки…

О б о л о т н ы х   с к а з к а х   следует сказать отдельно. Эти сказки родились, действительно, в незапамятные времена; возможно, волдырей тогда и в помине не было – либо они существовали, но еще не вылезли из гнезд своих, из нор, из-под камней; жили, иначе говоря, в бессознательном, первобытном состоянии. Из чего же, спрашивается, вылепились чудесные сказки? Тут существует несколько разноречивых мнений. Одни верят, что эти сказки образовались прямо из болотного тумана, и вот теперь реют, как вольные комары, над родным Волдырем. Другие настаивают, что все было не так, а иначе. Ни из какого тумана сказки не родились; а родились из клочьев болотной тины, которая во время засушливых летних дней лежит даже и на прибрежных камнях. Вот, мол, – говорят эти знатоки, – отсюда и явились б о л о т н ы е   с к а з к и. Имеется и третья теория, по которой б о л о т н ы е с к а з к и   вылезли из Болота, да со временем в оное и вернутся.

Волдыри, впрочем, собственные свои сказки знали слабо. Не потому, что были равнодушны к родной истории; а просто, будучи людьми более практическими, предпочитали реальность вымыслу. Синица в зубах лучше журавля в небе – вот вам и вся премудрость. Таким образом, б о л о т н ы е   с к а з к и   оставались, скорее, школьной премудростью; но уж тут молодому поколению волдырей было не отвертеться; тут приходилось попотеть… Тут учили б о л о т н ы е   с к а з к и   не за страх, а за совесть; да и выбор был, правду сказать, не велик: либо усвой урок, либо – в болото непутевой головой… Вообще, существующее измышление о том, что педагогика – лженаука – действительно, не более, чем измышление. Проще говоря, собачья чушь. Какая же лженаука, если Сова Андреевна Совиных одним только взглядом желтого ока умеет парализовать сразу целый коллектив обучаемых ребятишек?! Причем как парализовать? До полного онемения парализовать, без возврата. После такого урока, если хотите знать, учеников проще сдать в краеведческий музей, чем обучать далее. Сова – педагог до последнего перышка, это факт. Через ее железные когти прошли поколения юных волдырей; прошли через испытания желтым оком; через сочинения «Родное болото», «Почему я люблю родное болото?», «Критики о родном болоте»; иные из учеников вообще навсегда остались за школьной партой, потому что Сова отказалась выставить им удовлетворительный балл. И вот сидят доныне – кто-то врос в деревянную скамью, а кто-то вовсе помер. О таких Совиных говорит довольно спокойно; говорит, к примеру: «Этот от нас ушел. Жизнь есть жизнь». А потом как ни в чем ни бывало диктует какой-нибудь диктант. Текст обычно называется «Болото», что совершенно естественно; педагогика, будь она хоть сто раз лженаукой, все построена на принципе от простого к сложному. Или от простого к простому; в любом случае, какой-то принцип лежит в основе этой древней дисциплины.

Д и к т а н т

Б о л о т о

За окном лежит болото. Слева хозяйничает жаба. Справа паук ткет красивую паутину. Посередине – тина. Хорошо в болоте!

Будучи педагогом-ветераном, Совиных предпочитала стабильность переменам. К инновациям относилась холодно, а коллег, которые предлагали внести в учебный план некоторые изменения, молча клевала железным клювом. И хотя те были моложе и сильнее, все равно возражать не решались. На последнем педсовете две перепелки , осмелившиеся пикнуть про то, что детей не следует за всякий проступок долбить клювом, а надо попробовать применить к ним другие способы воздействия, были без разговоров выброшены из учебного помещения, причем так решительно, что одна перепелка потеряла половину перьев, а другая вообще осталась лежать в коридоре без движения, так что техничка приняла ее за старую тряпочку и выбросила вон.

При этом Сова Андреевна вовсе не была жестокой или такой уж нетерпимой. Она, скорее, была жертвой педагогического долга, который есть ничто иное, как разновидность старинного проклятия или обыкновенной порчи. Человек, попавший в лапы педагогического долга, довольно быстро теряет присущий ему облик: его покровы темнеют, прикус становится крепче, так что иногда разжать зубы жертве вообще невозможно. Помимо этого, такой человек почти совсем не разбирает человеческую речь; это происходит оттого, что в его ушах гремят звуки сводного хора педагогов-ветеранов. Они могут исполнять все что угодно – хоть какую-нибудь идиотскую ораторию; но услышать чужую речь на этом фоне решительно невозможно. Вот педагог-ветеран и приобретает вид болотного чудовища, раздраженного внешними помехами. Становится свиреп, туп и упрям. Короче – спрятаться негде.

«Разлетелись птенчики», – говорила Совиных о своих повзрослевших питомцах, при этом так и светила желтым оком. Точно немигающий фонарь, освещал глаз Совиных дорогу жизни, по которой предстоит ступать молодым… «В Овраг бы не угодили», – густо смеется самый уважаемый выпускник Совы Медведь Созонович. Ух как смеется! У иного свидетеля этого смеха подмышки становятся мокрыми, а в глазах меркнет бледный день. «В Овраге, – гудит Медведь Созонович, – не здорово… Сыро, и никакой мебели по росту. Хотя отхожее место под рукой».

Медведь Созонович Клыкастый – одно из известнейших лиц Волдыря. В прошлом рядовой сотрудник мелкого СМУ, вдруг, точно по волшебному мановению, взял предприятие в аренду. Грамоты – полтора класса – а вот поди! Но грамота что ж… Повадка, повадка-то какова! Подлинный медведь, в первобытном, так сказать, облике… Речь медлительна и со значением, мысли в голове ворочаются тоже медленно – но при этом в лице этакая значительность, этакая твердолобость – что полный аншлаг! Ни вопросов, ни дискуссий, ни глупых демократических вывертов.

Конечно, люди тяготеют к стабильности, тут удивляться нечему. Так что медвежья ухватка имела безусловный успех;правда, вначале волдыри немного поудивлялисьхамству и напору, с которыми действовал их соотечественник; ну а потом, попривыкнув, начали демонстрировать удовлетворение. Говорили: «Глядите: я взял в аренду предприятие? Не взял. А ты взял в аренду? Нет и нет. То-то и оно. Не в свои сани не садись, не зная броду не суйся в воду, для кого и пизда хуже варежки!».

«Клыкастый – молодец. У него ведь как? Работа – по первое число» – «А потом?» – «А потом тоже работа по первое число. Цикл. Головастый мужик, без дураков».

– Ты про премию за рассуждения слыхал?

– Не слышал.

– Ну так вот имеется такая премия. По новому тарифу.

– А велики ли деньги?

– Денег совсем нету. Зато на пасть получаешь бесплатный намордник – из чистой стали. А это, извини меня, стоит денег. Плюс – внимание со стороны начальства…

– Созоныч – шутник. На юбилее пожарной части так разговелся…

– Выпил, что ли?

– Выпил тоже. Но главным образом – разговелся… Такой дух попер, что двоих баб пришлось выносить прямо из-за стола. А Созоныч – вот веселый тип – еще и считалку приплел: на кого, мол, его палец указует, тот и виновник.

– Виновник?

– Ага. За смрад ответственный.

С возрастом Клыкастый сделался немного сентиментален. На административных сборищах нет-нет да и выскажется во славу наших первых учителей… Хотя – чего там первых, когда у Созоныча, с его незаконченными двумя классами только и была первая, она же и последняя учительница – все та же Сова Андреевна Совиных.

– Мы без наших первых учителей кто? – гремел Клыкастый. – Мразь подколодная, мусор подзаборный, пятка с дырой, дырка без бублика! – гремит этак, а потом носом зашвыркает, лапой пудовой утрется да высморкается, так что заглушит аплодисменты…

Совиных, которая помнила дорогого ученика в его первой буйной молодости, молча сверлила желтым оком почетного гражданина города Волдырь; теперь он сидел в президиуме и занимал разом три места.

– Выровнялся, – говорила она неслышно. – А то прежде что ж? ревел неотличимо, только и всего. А вон какой молодец вышел!

Короче говоря, горожане поверили в таланты Клыкастого. И правильно, между нами говоря, сделали, потому что дальше вообще пошло-поехало: сделавшись арендатором и поднаторев в делах, объявил субаренду и успешно принялся сдавать бывшее СМУ за деньги; вслед за чем сделался акционером и роздал акции собственным рабочим – с тем, чтобы эти акции у них же за копейки выкупить! Взамен несуществующей зарплаты. За еловые, можно сказать, шишки выкупил – зато сделался хозяином, на морде которого прямо пропечатано: пакет акций. Ну а это уж, применительно к географии Волдыря, все равно что объявить себя царем батюшкой, только еще вольготнее.

Новый сан пришелся Медведю по вкусу. Он раздался в плечах, морду приобрел такую, что и за деньги не купишь; не морда, а совет да любовь, только в обратном порядке. Ну и, конечно, распоясался – тут уж, как говорится, будьте благонадежны. Имея от природы натуру широкую и необузданную, Медведь Созонович и сам терялся от нынешних своих проделок. То есть и смирял человек гордыню, и будто пытался вернуть человеческое лицо – но вот, как ни поверни, все получалось рыло. Даже и в последний выходной; день стоял тихий, лето уползало в невидимые природные щели, оставляя на поверхности мятые листья, клочья использованных полиэтиленовых пакетови легкое недоумение: ну, было лето… теперь закончилось… А для чего? Хуже нет, если происходящее лишено высокого, небесного смысла. А Волдырь именно таков: город, как уже говорилось, в целом неплохой, но более плоский, чем возвышенный. Весь его ландшафт – это крепкие буераки, развороченный для какой-то надобности асфальт, хилые деревья и улицы, лишенные перспективы. Вообще город имеет отчасти неумытый вид; но мы отвлеклись.

В воскресенье Медведь Созонович Клыкастый внезапно проснулся с твердой мыслью взять штурмом какой-нибудь объект. Черт его знает, что повернулось в медвежьей башке – здоровой, как ведро из-под картошки; возможно даже, в голове Клыкастого забрезжили какие-то виды, какое-то непознанное сооружение, достойное приступа. Короче, предприниматель заворочался и зарычал вполне первобытным образом, так что глупая горничная тихо заплакала в дальнем углу кухни. Припомнила, что была когда-то мала и получала на праздник от матери шоколадку сникерс. Хотя что в этом сникерсе, если вдуматься? Сладкая липучка да ядра орехов… Но вот заплакала, да вдруг себя пожалела, точно в предчувствии разлуки… Клыкастый же, притворив на минуту пасть, мгновение спустя вновь разинул оную и повторил примечательный рык, подражая одному оперному певцу, который якобы своим пением заставил рухнуть хрустальную люстру прямо на головы поклонников оперного искусства.

А еще через минуту Клыкастый, как был в подштанниках, сердито оттолкнул перепуганную горничную и устремился прочь из дома.

– Медведь Созонович, а завтрак?- пискнула та. – Да и ногу застудите…

Короче – дура неимоверная. Будто уКлыкастого была одна нога! Будто он жалкий инвалид.

Далее история подвига Медведя Созоновича укладывается в несколько слов. Пришел, увидел, развалил. То есть буквально эти слова. Вначале Медведь увидал киоск, где торговал сигаретами Вася – старинный дружок Кукушки из редакции. Постояв с минуту перед скромным сооружением, вдруг издал звук, точно внутри у него сидел другой медведь, и толкнул киоск широким плечом. Тот пошатнулся, и наружу вывалился хозяин – голубоглазый и одуревший от пива Вася.

– Не понял, – сказал он пасмурно. – Вентилятор, что ли, разладился?

Конечно, этот Васька был идиот. То есть не то чтобы идиот – но башку носил набекрень, это факт. И вот что-то там в его поврежденной голове навело человека на мысль об испорченном вентиляторе. А с чего – если этого вентилятора в киоске сроду не бывало! К запахам или там к духоте Вася был равнодушен; ну а под пиво вентилятор ни к чему, это не копченая скумбрия.

Зафиксировав налитым глазом Васю, Медведь разозлился. Он и вообще был свиреп; о нем даже говорили, что умеет человек принимать жесткие решения. Неизвестно, правда или нет, но вот тут принял именно жесткое решение. Прорычал:

– Сука своевольная! – как будто не он вломился в чужие владения, а, наоборот, вломились к нему.

– Хорек! – бушевал Медведь. – Вразнос пойдешь! Тварь нерентабельная!

Выслушав претензии, хозяин киоска не растерялся. Он молча отступил за помойный бак и, воспользовавшись минутой, во время которой Медведь дергал дверь киоска на себя, в то время как дверь эта отворялась внутрь, высунул из-за бака свою непутевую голову и довольно громко проговорил: «Не факт» – как бы отвергая незаслуженные претензии.

Вася, и правда, не сильно переживал из-за разрушений, учиненныхКлыкастым. Знал, что деньги тот внесет, и даже сторицей; короче – оплатит разгул. Поэтому терпеливо дожидался за мусорным баком окончания экзекуции.

Выломав одну стену, Медведь внезапно утих.

– Вот ты мне скажи, – мутно глядя в пустое пространство, выговорил он. – Как этакую глупость персонифицировать?

Вася ненавязчиво появился пред медвежьими очами. Сказал легко:

– А никак. Плюнуть да и растереть, только-то и делов.

Клыкастый тоскливо задумался. Потом заметил, по-прежнему глядя мимо Васи:

– Смысл должен быть. А иначе, брат, мы с тобой травой порастем.

– Всенепременно порастем, – охотно согласился киоскер. – Без этого, Медведь Созонович, нету диалектики. А ежели отсутствует диалектика, – продолжал осмелевший Васька, – то, считай, делу венец.

Медведь вздохнул, потом примолвил ласково:

– Не бранись, брат. От брани толку…

Васька пожал плечами, затем занялся осмотром разрушений. Они были не велики, но и не маленькие. Стену по-любому придется ставить новую – вон, считай, одни щепочки. Далее – полный разгром внутри. Не менее десятка бутылок с пивом пострадамши…

– Не мельтеши, – буркнул ему в спину Клыкастый. – Посчитаемся, не обижу.

– За стресс бы заплатить отдельно, – пискнул было Вася, но Медведь оборотил к нему угрюмую физиономию и хмуро уточнил:

– За стресс, говоришь? Намекаешь, что обосрался?

– Не обосрался, – на всякий случай отступая, молвил Вася. – Но в животе рези, и будто депрессия…

– Это, брат, пройдет. Это у тебя от родовой травмы. Вот как родился ты без мозгов – так и липнут к тебе недуги… Тут крапива хороша, а более никаких средств.

Так Медведь Созонович барагозил; забузит, забедокурит этак – и не то что на душе полегчает, этого нет; но как будто на время отпустит, даст воздухом дышать, остановит древний первобытный рык… Очеловечит? Нет, не совсем; и все же, все же…

Конечно, Клыкастый был самодуром, этого не отнять. Но – даже и будучи самодуром – исповедовал все-таки здравый смысл, а не один только напор да натиск. И вот, будучи человеком здравым, ничего не совершал беспричинно. Даже и глупая буза с тем же киоском; и случайные шатания в вечерний час (о которых еще будет сказано впереди) – в час темный, комариный, слепой – по городским тропинкам, и глупейшая схватка с Комариной Тучей, после которой Медведя Созоновича прямиком уложили на больничную койку, – даже и это имело свои причины. Смутные причины, туманные и неверные, как огоньки на болотах: то ли есть, то ли нету – а сердце, сердце-то саднит! Вот и ворочался Созоныч, вот и бузил бесцельно да очертя голову. Из-за неясности бузил, из отсутствия душевной стабильности…

Что же вошло в мысли крепкого хозяина, небедного человека и распорядителя единственного мало-мальски путевого строительного предприятия Волдыря? Что за тревога закралась в сердце, упрятанное, точно начинка пирога, в слои жира да мяса? Причина, как уже говорилось, была; и именно по этой причине накрутил однажды поздним вечером Медведь телефонный диск и, расслышав сонный и разомлевший голос Кукушки, рявкнул:

– Лови тачку и лети ко мне. Дело неотложное. – И вернул со стуком трубку обратно на рычаг.

Онемевшая от загадочных перспектив Кукушка только клювиком щелкнула да полезла из постели прочь. Тоскливо подумала: не ей шутить. И не с Медведем.