Трофимыч служил дворником уже пятый год. Служил добросовестно и с самоотдачей. И даже, можно сказать, с упоением. Едва защебечут птицы занимающегося рассвета, а Трофимыч уже свой участок и помыл, и подмёл. И мусор успел подобрать, и грядки в городском парке выполоть, и клумбы полить. Любо смотреть, бывает, как у него спорится дело, как задорно пляшет в ручищах метла, умывая спящий город. А завершит ежеутренний ритуал — так и присядет, где приглянется, подставит лицо солнцу и вслушивается в пробуждение города. Это если бедолагу какого-нибудь, уснувшего на садовой скамье, не надо будить, чтобы не околел в студёную пору, иль хозяина кошелька, обнаруженного им у выхода из подъезда, не надо искать среди жильцов многоквартирного дома, или последствия какого происшествия не надо разгребать после отработанной смены.

Нравится Трофимычу вслушиваться в звуки оживающего города, всматриваться в лица людей, спешащих по делам, перебрасываться с ними словами, улыбаться незнакомым прохожим. Отчего ж не улыбнуться, не переброситься парой слов, беседу не повести? Чай, не всю жизнь одну метлу держал в руках. Бывали и другие времена, когда доменным цехом руководил на металлургическом заводе.

Много лет проработал в тяжёлой промышленности Николай Трофимович. Как приехал в конце 50-х поступать в Зауральский технический университет, так и остался в нём навсегда. Хотя поначалу тяжко приходилось: всё тянуло назад, в село, к матери, оставленной в хворой избе. К траве росистой под ногами, низкому частоколу, роще берёзовой, куда вела вытоптанная тропинка от дома. Ко всему тому простору, к которому глаз был приучен сызмальства. Казалось, нет, не привьётся молодой побег к асфальтным тротуарам и бетонным ульям. Ан нет — отучившись, Трофимыч попал по распределению на металлургический завод, и затянула его круговерть событий. В деревню вернулся лет через пять, когда соседка его вызвала телеграммой: приезжай, мол, мать померла. И оборвалась нить, связывавшая его с домом родным.

Мать за отца вышла замуж поздно. Про беременность свою и начавшуюся войну узнала в один день. А отец, как ушёл на фронт добровольцем, так и не вернулся — пропал без вести. Она его ещё лет пять после войны ждала — всё думала, может, уцелел, вернётся. Мать у Трофимыча была видной женщиной: глаза — что озёра прозрачные, тело ладное, стройное, сильное. И председатель колхоза к ней ходил свататься, и сосед через три дома, овдовевший рано, льстился с недвусмысленными намёками. Но мать выпроваживала всех отказом — не хотела связывать себя узами ни с кем после отца. Работала много, чтобы сыну жилось в достатке. Но достатка всё равно не получалось — времена были такие, голодные. А как школу закончил, мать снарядила ехать в город учиться. «В люди надо выбиваться», — сказала, проводя по плечу, затянутому в новый суконный пиджак, и стряхивая последнюю пылинку.

Он и выбился. Вначале рядовым специалистом был, потом бригадиром, через несколько лет ещё повышение получил — одним из доменных цехов доверили управлять. Вплоть до конца 70-ых Трофимыч работал на заводе. И не случись трагедии — он бы оттуда не ушёл.

Был у Трофимыча друг. Сошлись они ещё в армейскую пору, да так по жизни вместе и шли с тех пор, будто их канатом привязали друг к другу. Бывало, поспорят о пустяшном деле — не выдержит друг, вспылит. А на другой день сам же, повинившись, явится. Потолкуют о том, о сём — и в прежнее русло дружба войдёт, потечёт жизнь своим чередом.

Потом друзья обзавелись семьями. Друг женился на неприметной, хозяйственной и практичной. А Трофимыч привёл в жёны расточительную красавицу. Друг через пять лет в кооперативную квартиру въехал, а Трофимыч так и мыкался по съёмным. Да и с молодой женой скоро разбежались — не сошлись характерами. Много лет прошло, прежде чем Трофимыч решил попытать счастья во второй раз и женился.

У друга к тому времени уже сын подрос. Идти по стопам отца парень не хотел — он больше был по творческой части: стихи писал, в областной литературный журнал рассказы посылал, на занятия литературных кружков ходил. Отцу сыновья неустроенность покоя не давала. Временами он проводил «воспитательные» беседы, советовал сыну выбросить дурь из головы и заняться чем-то серьёзным и полезным. Как-то раз, после очередной перепалки, парень в сердцах выпалил:

— Вот и уйду к дяде Коле сталь варить!

Ушёл — и пропал. Хватились его вечером, когда не вернулся домой. Отец подключил к поискам сына весь областной ресурс. А нашёл его Трофимыч. Мальчонка с детства тянулся к другу отца. Не отец, а Трофимыч учил его плавать, ловить рыбу, стрелять из ружья. Он же поддерживал парня в его творческих порывах и учил житейским мудростям. С годами между ними установилась особенная связь. Даже на заводе, куда, пригрозив отцу, пошёл работать, все знали: Трофимыч любит парня, как своего родного сына.

И вдруг — несчастный случай. Парня задавило свалившимся подъёмным механизмом. Он не должен был упасть ни по каким законам — но рухнул, придавив своей многотонной массой молодого стажёра. Трофимыч после этого ушёл на строительство и замкнулся в себе. Друг хоть и понимал, что вины Трофимыча в трагедии нет, но после похорон единственного сына общение с ним прекратил. Тем и закончилась их многолетняя дружба.

Потом грянул развал страны. Трофимыч перебивался случайными заработками, брался за любую работу, какая подворачивалась в то непростое время. То экспедитором устроился в какую-то фирму — проработал в ней до тех пор, пока фирма не обанкротилась. То сторожем в музыкальной школе, то озеленителем городских скверов. Ну и, в конце концов, прибился к службе по очистке города.

Начался новый этап в его жизни. И хоть вышел Трофимыч на пенсию, но каждый наступивший день встречал с улыбкой — и сегодня он нужен. Во всяком нехитром устройстве жизненного порядка находил смысл и свет. Дивился на него, радовался. И щедро делился им с окружающими. Увидит ли дитятко, склонившее свою льняную головушку над цветком в саду, или пчёлку, собирающую нектар с цветка, — глазом выхватит. Или муравья, спешащего в муравейник, — радуется Трофимыч всем проявлениям мироздания. И пёс шелудивый ему друг, и дрозд желтоклювый, и мышь, что кормится нахально, чуть ли не с рук остатками еды.

А уж травы-муравы лечебной, собранной и припасённой для врачевания всякой хвори, у Трофимыча вообще не сосчитать. На всю округу — один такой дом, полный даров природы и заботливого слова хозяина. И не помнит никто из соседей, чтобы он в помощи кому отказал. Таким человеком был Трофимыч.

— Ежели мы перестанем заботиться о всякой твари божьей — конец нам наступит, и немедля, — втолковывал Трофимыч Семёнычу, который, как водится, после очередного винно-водочного заплыва затеял свой философский диспут, густо приправленный диалектикой.

— Конец нам, Трофимыч, при любом раскладе наступит, — ворчал Семёныч, жмурясь и заглядывая в недра бутылки. — Быстрый ли, короткий… одно и то же. Потому, брат, от жизни нужно сдирать по полной, а ты отщипываешь её мелкими кусочками. Всё у тебя — букашечки да цветочки. Тьфу! — сплюнул, качнувшись, — чепуха всё это.

— А я тебе говорю, — упрямо продолжал Трофимыч, — жить нужно в ладу с природой. Земля накажет, коли не, по совести. Пошлёт беду.

— Темнота ты, Трофимыч, беспросветная. Человек — царь природы! — глубокомысленно провозгласил Семёныч, икнув. — Всё теперь ему подчинено. Эволюция, старик! А ты про муравьёв мне, про пчёлок…

— А ты знаешь, как муравьи размножаются? — перебил Трофимыч.

— Да ну тебя к лешему, — отмахнулся тот и плеснул себе очередную.

Но Трофимыч не сдавался. Упорства и доброжелательной настойчивости в нём было с избытком.

— У всех взрослых муравьёв — крылья, — начал он, как учитель в сельской школе. — Даны им не просто так. Самки летят искать будущих отцов потомства. После спаривания находят место под гнездо… и — слушай внимательно, Семёныч, — отгрызают себе крылья. Сами. Без жалости. Во имя будущего. Ну скажи, много ты знаешь людей, кто бы на такое пошёл?

— Похвальная самоотверженность, — пробурчал Семёныч, покачнувшись, — но всё равно ерунда.

— Ерунда, говоришь? Муравей — разрыхляет почву. Для розочки. Розочка — цветёт, манит пчёлку. Пчёлка — собирает нектар. Мед — на твоём столе. Чай пьёшь — муравья вспоминай. Вот он, круговорот. Всё в мире связано, всё к месту. Из малого рождается великое.

Он воткнул лопату в размякшую после дождя землю. Небо нависло низко, серое, с мокрым хрустом.

“— Ладно, бывай”, — сказал Трофимыч и пошёл к выходу из сада.

— Эй, Трофимыч! — окликнули его из беседки, притаившейся за кустами жимолости. — Дуй к нам!

Домино стучат, — догадался он. Помахал рукой. Всё как всегда: старики собираются здесь каждый день. Домино, шашки, шахматы, иногда карты. Болтовня, политика, жалобы на пенсии, врачей, нерадивых зятьёв. Всё, как водится.

А у Трофимыча одна жалоба была. Тихая, несказанная.

Не услышит он больше голоса Лисаветы. Не прижмётся вечером к её плечу под бормотание старенького телевизора.

Лизавета Алексеевна… Какая она была! Рыжая, яркая. Завитые волосы, зелёные глаза — раскосые, хитрые. Он звал её «лиса»— за прищур, за улыбку, что будто прятала тайну.

Познакомились в Доме отдыха. Днём — экскурсии. Вечером он набрался храбрости и пригласил эффектную даму на танец. Сам — неуклюжий, с ногами, как у молодого медведя, — думал, отвернётся навсегда.

А она подошла на следующий день сама. Предложила прогулку. И пошли… берегом, босиком по тёплой гальке. Море шумело, пенилось, лизало берег. Говорили без умолку, будто сто лет не виделись.

Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе,

 

– читала Лизавета Алексеевна

 

Смена красок этих трогательней, Постум,

чем наряда перемена у подруги,

 

– отвечал Николай Трофимыч.

И когда отпуск кончился — решили не расставаться вовсе.

 

Лисавета ушла от него в прошлую зиму — тихо, почти незаметно, как уходит свет из комнаты, когда гаснет лампа. Болела недолго, но до самого конца верила: вот встанет, поправится, пройдётся ещё по аллеям старого парка, сядет под липой, обмотав шаль вокруг плеч, и скажет, как всегда: «Коль, а весна-то уже на пятки наступает».

Трофимыч остался один. Совсем. Детей Бог не дал, друзья либо разбрелись кто куда, либо упокоились на городском кладбище, где серые камни молчат, будто знают что-то важное. Первое время было особенно тяжко. Особенно по вечерам, когда возвращался в пустой дом. Тишина вползала в уши, вбиралась под кожу, становилась нестерпимой. Хотелось убежать — не столько из дома, сколько из себя, из той темноты, что наступила вместе с её уходом.

Но время, как вода: обточило боль, облизало углы, стало привычкой. Он всё ещё просыпался по ночам, вытягивал руку — туда, где прежде лежала Лисавета, — и натыкался на холодную пустоту. Но теперь, открыв глаза, он мог заметить рассвет: тонкую розовую линию за оконным стеклом, щебет ранних птиц, шелест ветвей. Постепенно он научился слышать жизнь вновь. И однажды понял — ещё не пришёл его срок. Что-то он всё же должен доделать в этой жизни.

— Деда Коля, здравствуй! — раздался позади звонкий голосок.

Это была Маша — соседская девчушка, востроносая и веснушчатая. Никто, кроме неё одной, не звал его по имени. Для всех он был просто Трофимыч, дворник, старик, свой.

— Машенька, здравствуй, — ответил он с привычной ласковой строгостью. — А ты чего не в школе? Болтаешься тут без дела.

— Деда Коля, сегодня ж воскресенье! Школа по выходным не работает, — заявила она с достоинством. — И вообще я не болтаюсь, а занята важным делом!

— Ишь ты, деловая, — усмехнулся он и, отворив дверь, пропустил девчонку внутрь.

Он нажарил картошки, отломил хрустящую горбушку свежего хлеба — так, чтобы и корка похрустывала, и мякиш тянулся, — и повёл её в сад. Сад был его гордостью: десяток старых деревьев, несколько кустов, и вишня — сейчас она уже вся стояла в белом, как невеста на выданье. Воздух был напитан сладким, терпким ароматом. Прогулялись по сырой земле, подышали, нарвали цветов для Машиной мамы.

Уже возвращались к дому, когда под самым кустом черёмухи Трофимыч заметил нечто тёмное и дрожащее. Присмотрелся — птенец. Стрижонок, должно быть, выпал из гнезда. Совсем крохотный, еле живой, перышки жидкие, будто комочек пепла.

Он осторожно, обеими руками, словно икону, взял его на ладони. Чтобы не повредить, не обломать хрупкое, тёплое тельце. Отнёс домой, уложил в коробку из-под обуви, выстлал тряпками, травы нарвал для мягкости, блюдце воды поставил.

С того дня в доме у Трофимыча появился новый жилец. Птенец. А вместе с ним — забота. И радость.

Маша заходила каждый день — сразу после школы. И стрелой летела к своему «другу», как она называла стрижа. Кормила, трепала по головке, лепетала что-то ласковое, как мама ребёнку. А Трофимыч сидел рядом, смотрел, и в груди его что-то оттаивало.

И, глядя на это крохотное существо, вытянувшее шею к солнцу, он вдруг ясно понял — ничто в мире не даётся зря. И даже если ты всего лишь старый дворник, в твоих руках может оказаться чья-то жизнь. И это — главное.

— Ты поговори с ним, Маша. Он ведь слышит, поди, и понимает нас. “А коли тепла больше получит — скорее окрепнет, глядишь, и крылышки у него вырастут”, — сказал Трофимыч, поправляя лоскут в коробке.

— Но тогда он ведь от нас улетит… а я не хочу, чтобы он улетал, — нахмурилась девочка.

«Вот ведь, — подумал Трофимыч, — человек, даже совсем маленький, всё хочет удержать, присвоить, назвать своим».

Допустим, отдам я дом, сад, вещи — всё, что с Лисаветой нажито за долгую жизнь. Останусь, как тот камень на обочине — ничего не имею, ни к чему не привязан. Свободен? Выходит — да. Пока ничем не обладаешь, ты свободен. А как только начинаешь звать что-то “моё”, будь то крыша над головой или птенец в ладонях, — платишь свободой. Не даром, а ценою самой дорогой. Но с живым всё не так. Живое — не вещь. Мы хотим быть рядом с тем, кто жив — потому что в нём есть продолжение нас самих. Мы живём дальше в ком-то другом, теплом своим живём…

Он отогнал тяжёлую мысль и тихо сказал:

— Машенька, так ведь не может он всю жизнь с нами жить. У каждого на земле — место и своя стая. Зверь, птица, даже рыбка — каждому Бог дал среду. Как человек не может жить среди зверей, так и зверь с человеком долго не проживёт.

— А Маугли? — не унималась Маша.

— Так ведь Маугли в конце всё равно ушёл к своим. Сердце-то у него, как ни крути, человеческое…

Раз Маша гуляла по саду, и вдруг как закричит — по щиколотке её полз огромный, лоснящийся паук. Она уже собиралась прихлопнуть упавшего с ноги паука, как рядом оказался Трофимыч.

— Не тронь. “Не нужно отнимать у него жизнь”, — сказал он.

— Но зачем сохранять жизнь этой гадине? Он же безмозглый и мерзкий! — с отвращением произнесла девочка.

— Безмозглый? — усмехнулся Трофимыч. — А ты знаешь, какие он себе норки мастерит? Настоящие кладовочки — с дверцей, чтоб дождём не заливало. Уютные, крепкие. Самцы, они ж не привередливы, погребки у них попроще. Мужику, как водится, не до излишеств — абы крыша была, да от дождя спасала.

Маша фыркнула, но слушала.

— А вот самки — те дом обустраивают основательно. С запасом, с расчётом на паучат. Вдруг детки появятся — чтоб было где расти. А до той поры сама по себе живёт, в паутину ловит мух да комаров. Как только кто в сети — сразу выскакивает и… цап! А вот как она своего, паука-суженого, не съест по ошибке — вот этого я никак понять не могу. Он же, бедолага, ползёт к ней долго, потихоньку. Она его не видит — так же, как не видит кузнечика или муху. Но вот как-то чувствует: не враг, не пища. По шагам, может, узнаёт. Или знаки какие тайные ловит…

С тех пор Маша стала приходить к Трофимычу всё чаще. Её тянуло в этот сад, среди молодых побегов и запаха цветущей вишни, к тёплой тишине и неспешным историям, которые дедушка рассказывал, словно вытаскивая на свет частички давно забытой сказки.

Маша наблюдала, как он бережно поливает рассаду, пересаживает фиалки, кормит стрижа. Она стала видеть вокруг то, что прежде ускользало. Теперь она спешила отнести на обочину улитку, оказавшуюся на асфальте после дождя, выпустить залетевшую в комнату пчёлку, подкормить бездомного кота.

Птенец был совсем крохотный и поначалу ел плохо. Трофимыч, ковырял землю раскапывал червячков, ловил насекомых, а потом, с величайшей осторожностью, запихивал их в клювик. Поил стрижа из пипетки, уносил его в сад под утреннее солнце. Беспокоился — хватит ли сил выходить это беззащитное существо, крохотное, дрожащее, от которого зависела теперь не только его забота, но, казалось, и смысл жизни.

Он и раньше выхаживал живое — щенка, голубя с перебитым крылом, старого кота. Но сейчас все виделось как-то иначе. Жизнь стрижа стала для него зеркалом, в котором отражалась его собственная — прожитая, убывающая, но еще жаждущая смысла.

Чуть только забрезжит рассвет, он уже на ногах. Завтракает, кормит птенца и идет мести дорожки. Возвращается — снова к птенцу, с творогом или свежим насекомым. Возьмёт его бережно в ладони, понесёт в сад, присядет на скамью… Однажды, задумавшись, засиделся, и тут как раз Маша появилась.

— Можно я с тобой и стрижом посижу?

— Отчего ж не посидеть? Посиди, милая, посиди, — улыбнулся Трофимыч.

Девочка уселась рядом. Смотрела молча на сад, на заходящее солнце.

— Деда Коля, знаешь, что такое затмение? Это когда солнце и луна встречаются на дороге.

— Встречаются, здороваются, а потом расходятся — у каждого своя важная миссия.

— А что такое миссия?

— Миссия — это предназначение.

— А что такое предназначение?

— Главное дело жизни, Машенька.

— А оно есть у каждого?

— У каждого.

— Даже у червячка, которого клюет стриж?

— У червячка — великая миссия быть съеденным стрижом.

— А у тебя есть миссия?

Трофимыч посмотрел в сторону, будто ловя что-то неуловимое в небе.

— Есть. Только я, Машенька, пока не до конца понял, какая она.

— А у меня тоже есть предназначение?

— Конечно, вот вырастешь и узнаешь.

 

Наутро он не вышел на работу. Сердце прихватило. Сам вызвал неотложку, но, выслушав врача, покачал головой и твердо отказался от госпитализации. Вечером заглянули соседи — посмеялись, спросили, не надо ли чего. Пришла мать Маши — принесла куриного бульона. А потом и сама Маша пришла. С яблоками, с ягодами, с рассказами про школу и оценки.

— Ты поешь, деда Коля, чтобы выздороветь. Ты ведь поправишься, правда?

— Конечно. Я пока не собираюсь помирать, — подмигнул он. — Вон, его еще выхаживать надо, — и кивнул в сторону стрижа.

Через пару дней ему будто полегчало. Он вновь взял стрижа в руки и, как обычно, учил полету. И вот, в какой-то миг, стриж замахал крылышками — уже крепкими, уверенными — и вдруг взмыл вверх. Оторвался от ладони, от земли, от забот и слабости. Летел, взлетал — и знал дорогу.

Трофимыч смотрел вслед, зачарованно. Улыбался.

«Эх, кабы иметь крылья…»

Был теплый, ясный день. Он сидел в плетёном кресле под яблоней, в руках письмо из почтового ящика. Прочёл — и с облегчением выдохнул. Прикрыл глаза. Солнце касалось лица. Где-то далеко звонили колокола.

«Ну вот, выполнил…» — подумал Трофимыч и задремал.

Когда вечером Маша пришла его навестить, он всё так же сидел в кресле. Лицо спокойно, глаза закрыты. На устах улыбка. Казалось, он вот-вот откроет глаза и скажет: «Ну что, Машенька, как твоя школа?»

Рядом, в траве, лежал лист бумаги. Маша подняла его и прочитала

 

Уважаемый Николай Трофимович!

 

Спешим уведомить Вас, что сборник стихов трагически погибшего молодого поэта получил единодушное одобрение редколлегии, подписан в печать и выйдет уже через месяц.
Огромное Вам спасибо за труды и заботу. Без Вашего участия имя талантливого поэта могло бы так и остаться безвестным.

Примите наши искренние поздравления!

С уважением,

Издательство «Аврора»

 

* * *

В понедельник с утра шёл дождь. Маша молча натянула дождевик, закинула рюкзак за плечи и вышла. Она не прыгала по лужам, как раньше. Не перебегала вперед матери. Шла молча, серьезно, в раздумье.

— Мама, а дед Коля умер потому, что выполнил свою миссию?

Мать не ответила сразу. Потом сказала тихо:

— Да. Человек уходит, когда завершает главное дело своей жизни. Так устроена жизнь…

“— Я так и знала”, — сказала Маша. — Он так мечтал выходить нашего стрижа…

 

 

 

Екатерина Минасян