Школа, в которой мы учились, была одним из старейших зданий города. Построенная ещё в царские времена, она служила мужской гимназией — двухэтажный корпус из красного кирпича, высокие арочные окна, массивные двери. Позднее пристроили котельную с металлической трубой, из которой зимой клубился густой пар.

Рядом с котельной лежала вечная гора угля. Мы, мальчишки, бегали по ней после уроков, возвращаясь домой с белыми рубашками, чёрными, как у шахтёров. Никто не ругал — это было частью нашего детства.

Школа считалась престижной: лучшие педагоги города преподавали здесь, а в нашем классе учились двадцать пять душ — каждая со своим голосом, своей судьбой и своей тайной. Самым весёлым моментом были переклички.

— Гиоргадзе?
— Здесь!
— Квачадзе?
— Героически пал у дверей класса! — раздавался смех.
— Чантурия?
— Скончался от переедания, госпожа учительница! — выкрикивали с задней парты, и сам Чантурия, пухлый и довольный, криво ухмылялся.

Однажды, во втором классе, моё внимание зацепилось за одно имя. Все звали его Алик, но в списке учительница неизменно произносила:

— Аарон?

Странное имя, подумал я тогда. Позже узнал — он был евреем.

В нашем городе евреи почти исчезли — уехали ещё в семидесятых. Семья Аарона была одной из немногих, кто остался.

Отец — плотник, с крепкими руками и насупленным взглядом.
Мать — полная женщина с родинкой на носу.
Сам Алик — светловолосый, голубоглазый, тонкий — совсем не похожий на тех евреев, каких я себе представлял. Я тогда даже не знал, что «еврей» — это национальность. Мне казалось: это просто другая вера.

В городе к ним относились ровно. Ни ненависти, ни особого уважения — просто как к другим. Всё было спокойно, пока однажды, в седьмом классе, я не посмотрел фильм о распятии Христа.

Детское сознание не справилось с масштабом трагедии. В сердце затаилась обида. Глупая, безосновательная, неосознанная.

На следующий день я сам не знал, чего хочу, но тянуло к ссоре. Нашёл повод, придрался к Аарону — сначала мелко, потом злее.

Он отшатнулся, растерянно глядя:

— Зураб, ты чего?

— Ты ещё спрашиваешь? — вспыхнул я. — Вы убили нашего Бога!

— Кто — «вы»?

— Вы все. Убийцы!

— Но… ты же мой друг…

— Я тебе не друг. Убирайся!

Он не заплакал. Просто отошёл. Лицо его стало каким-то взрослым. А во мне не было ни злости, ни ощущения победы — только пустота.

На следующий день он подошёл ко мне. В руках у него была конфета — красная, в блестящей обёртке.

Он говорил тихо:

— Я вчера спросил маму… правда ли, что мы убили вашего Бога.
Она подумала и ответила:
«Бог у нас один на всех. А то, что случилось, — страшно. Убийство не может быть оправдано».

Потом он протянул мне конфету и добавил:

— Мне жаль. Извини.

Я смотрел на него. На его тонкие пальцы. На блестящую обёртку.
Я не сказал ни слова. И не взял конфету.

Не помню, как мы потом снова начали говорить. Всё будто растаяло.

Выпускной прошёл спокойно. А вскоре их семья решила уехать в Израиль.
Продали всё. Собрали документы.

Город тогда жил тревожно: девяностые. Выстрелы, перебои, страх.

В ночь перед отъездом в их дом ворвались грабители. Кто-то из бандитов прознал, что у них в доме есть валюта. Аарон проснулся, выскочил из комнаты, бросился за ними — и был зарезан у самого порога.

Похоронили его тихо.
Отец с матерью долго не прожили. Словно всё ушло вместе с ним.

Так завершилась судьба,
единственного человека в мире,
кто извинился за распятие Христа —
не имея к нему никакого отношения.