Зима 1993 года была снежная и морозная. Она врезалась Клавдию в память своим острым ледяным шипом. В январе умер его отец. Всю церемонию похорон на кладбище Клавдий простоял без шапки, а был такой мороз, что слезы не успевали скатиться по щекам, превращаясь в соленые кусочки льда.

На поминках в теплой столовой он выпил водки и захмелел, плакал и сам не знал почему. Они не были близки с отцом. Когда Клавдию было семь, отца посадили в тюрьму. И в школе на вопрос учителя, чем занимается твой отец, мальчик, опустив глаза и состряпав печальное выражение лица, сказал, что отец не живёт с ними. Учительница сострадательно вздохнула и потрепала его по плечу.

Учился Клавдий средне, не так чтобы двоечник, но и ударником, тем более отличником назвать его было нельзя. Клавдию вообще не особо нравилось учиться. Практически весь третий класс он пропускал уроки, по дороге в школу разворачивался и шел в кино на утренний сеанс, а затем без дела слонялся по городу.

Мама работала допоздна и в школу не ходила.

Но однажды классный руководитель сама пришла к ним домой, и Клавдию влетело. Конечно, его никто не бил, но ему запретили гулять и перестали давать деньги на обед, только на проезд до школы и обратно. За школьные обеды мама стала сама сдавать деньги Ольге Петровне, классному руководителю Клавдия.

Отец вышел из тюрьмы, когда Клавдий пошел в восьмой класс.

Через год после освобождения отец ушёл из семьи. Клавдий особо не горевал, ему жалко было маму. Она была очень грустная и вечерами часто плакала, скрывая это от сына, но он знал, что в тайне от него мама курит и плачет.

Еще пару раз отец на мгновение появлялся в жизни Клавдия, а потом вновь пропал.

И вот случилось так, что он умер. И Клавдий плакал, сам не понимая, почему плачет. Наверное, потому, что был пьян и простужен.

После похорон Клавдий слег на две недели с ангиной. У него была большая температура, ломило тело, а горло болело так, что трудно было не только говорить или есть, но даже глотать собственную слюну.

Однако все прошло без осложнений, попрощавшись с персоналом больницы, Клавдий поехал домой. А там его ждала мама с хорошей новостью.

— Отец оставил тебе в наследство дом, — сказала она, разливая по кружкам чай.

— Какой еще дом? — удивился Клавдий.

— Не знаю, где-то в деревне.

— Зачем мне дом в деревне? Я не собираюсь выращивать картошку и разводить скотину. Я, конечно, люблю природу, но мне больше по нраву урбанистический вид, — перефразировал он Майка Науменко.

— Продай, если не надо.

— А кому я его продам, да и кому он вообще нужен.

— Не знаю, — слегка повысила голос мама, — мне какое дело. Тебе оставили, делай что хочешь, хочешь живи, хочешь продай, а хочешь ничего не делай.

— Хорошо, — кивнул Клавдий, — я подумаю.

— Съезди, посмотри что за дом, а то сразу «не хочу, не буду». Дают — бери, бьют — беги.

Клавдий хлебнул чайку, поразмыслил слегка и согласился.

Через два дня, закинув в рюкзак книжку и бутерброды, Клавдий отправился в деревню.

Часа два он ехал на электричке, затем добирался автобусом, а после шел пешком километра три. Деревня была небольшая, домов десять от силы. Отцовский дом стоял на окраине.

— Моя хата с краю, ничего не знаю, — усмехнулся Клавдий и постучал в ворота, подергал ручку. Калитка была заперта.

Он направился в соседний дом. Ему открыла ветхая старушка.

— Чего тебе, касатик? — спросила она, сверля Клавдия пронзительным взглядом.

— Отец у меня умер, дом мне оставил.

— Ай ли тебе оставил?

— Да мне вроде, кому еще-то.

— То-то и есть, что вроде. Пойдем покажу. Зовут меня баба Вася.

— А почему Вася? — удивился Клавдий.

— Василиса, потому как.

Баба Вася показала Клавдию дом, немного рассказав об отце.

Домик был небольшой, слегка покосившийся на правый бок.

— Бревна надо менять, — делово произнесла баба Вася, заметив настороженный взгляд гостя.

— Нагинайся тут — дверь-то низкая.

Дверь была настолько низкой, что Клавдию пришлось чуть ли не в пояс поклониться дому.

И как только он переступил порог, дом его встретил мрачным, настороженным молчанием, пугающей темной серостью и запахом старого деревянного дома.

Пространство было поделено на два помещения — кухню и комнату. Друг от друга их разделяла печь, продолжающаяся деревянной перегородкой, обклеенной серыми, с непонятным узором обоями. В кухне стоял большой деревянный стол прямоугольной формы, с вросшей в него старой клеенкой, испещренной дырками от папиросных угольков, словно луна от падающих астероидов. На столе стояла видавшая виды массивная хрустальная, потемневшая от времени пепельница. Вдоль стола колбасой тянулась лавка, доходящая до небольшого мутного окошка, лениво пропускающего в комнату тусклый дневной свет. Во главе стола, рядом с печкой стоял обычный деревянный стул.

Клавдий сел на стул, пододвинул к себе пепельницу и закурил.

Баба Вася криво улыбнулась.

— Как отец, — произнесла она добродушно, — его любимое место. Тоже сидел здесь, пил крепкий чай и курил. Ну ладно, дальше разберешься, надо будет чего — заходи.

И баба Вася ушла, оставив нового еще не совсем хозяина дома обживаться.

Клавдий затушил в пепельнице окурок и пошел смотреть комнату.

Здесь все было довольно аскетично. Возле печки стояла аккуратно заправленная железная кровать, напротив у окна находился стол и два стула. Все это наследство не тронуло ни одной нотки души юноши. И вдруг он увидел сколоченный, по всей видимости, его отцом стеллаж с книгами. От пола и до самого потолка все было заставлено томами книг.

Книги были разные: художественная литература русская и зарубежная, философия, начиная от греков и заканчивая Бердяевым и Лосевым, психология, искусство и стихи.

Клавдий вынул томик Пушкина, открыл и прочел:

Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна;

Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали. … “Что там в поле?” –

“Кто их знает? пень иль волк?”

Он водрузил книгу на место и прислушался к звенящей, пугающей тишине. Тишина была настолько мертвой, что Клавдий почувствовал, как она гудит, словно комар в его ушах.

Вдруг непонятно откуда взявшийся скрип разорвал эту тишину, как кисейную тюль.

Клавдий прислушался, вновь скрипнуло, но уже с другой стороны.

Это просто старый деревянный дом жил своей жизнью, вздыхая и кряхтя.

Клавдий, согнувшись пополам, вышел из дома. Закрыл дверь и отнес ключ бабе Васе.

— Даже не переночуешь? — спросила она.

— Нет, домой нужно. Вроде посмотрел всё, после приеду.

— Хозяин — барин, — усмехнувшись, произнесла старушка. — Ну, прощевай, и храни тебя Бог.

Уже смеркалось, когда Клавдий вышел из деревни. Он шел привычным маршрутом, по дороге вдоль леса, к автобусной остановке.

Но уже через некоторое время Клавдий понял, что заблудился. Он огляделся по сторонам, кругом был лес, небеса мутнели, как перебродивший квас. Вдруг боковым зрением он увидел, как что-то катится в его направлении.

Клавдий обратил свой взгляд на катящийся шар и в то же мгновение перед ним предстала сгорбленная ветхая старуха, неведомо откуда взявшаяся.

— Заблудился?

Клавдию показалось, что старушка молча смотрит на него, а голос каким-то странным образом звучит в его голове сам собой.

— Да, — сглотнув подступивший к горлу ком, произнес он.

— Не мудрено, — прочавкала губами старушенция, — иди прямо, не сворачивай, километр не больше, а там остановка.

— Спасибо, — поблагодарил ее Клавдий.

И в это же момент старушка свернулась клубком и покатилась в лес, словно мохнатый колобок.

Клавдий еще некоторое время стоял как вкопанный и не мог пошевелиться, затем что-то щелкнуло в его голове, и он помчался что есть мочи, куда глядят глаза. Спустя несколько минут Клавдий выбежал к остановке. Скучающий в ожидании автобуса народ не проявил к запыхавшемуся молодому человеку никакого интереса.

— Зря бежал, — произнес работящего вида мужичек, — по расписанию только через полчаса приедет.

— Да я, — пробормотал Клавдий, — там в лесу старуха, как колесо катилась.

— Понимаю, — многозначительно произнес мужичек, — угости закурить, а то пока жду, всё скурил.

Клавдий достал сигаретку и протянул незнакомцу.

— Благодарю, — буркнул тот и закурил, — такое здесь бывает.

Клавдий не стал выяснять, какое такое. Он тоже закурил и отошел от мужичка подальше.

Вернулся Клавдий домой поздно вечером и сразу лег спать.

Спустя месяц выяснилось, что в этом доме отец жил не один, а с женщиной, которая тоже предъявляет права на этот дом.

Клавдий встретился с этой женщиной, он пришёл к ней домой. Она угостила его чаем, рассказывая о том, какой хороший человек был его отец. И в завершении сказала, что этот дом ее, просто записан был на отца. А так как он умер скоропостижно, из-за оторвавшегося тромба, то документы они переделать не успели, так же, как и зарегистрироваться. Все собирались пойти в загс, но вечно какие-нибудь дела.

— Хорошо, — ответил Клавдий наивно, — я возьму книги, а вы забирайте дом.

— Как это ты возьмешь книги, — спокойно произнесла женщина, — там и мои книги тоже. Там, Клавдий, ничего твоего нет. И то, что ты туда приезжал, это, по сути, преступление, и я могу подать на тебя в суд. Ты забрался в мой дом.

— Мне ключи дала соседка. Да я, собственно, ничего там и не делал, так, прочел пару строк.

— С соседями я уже поговорила и тебе наперед скажу, это мой дом, понял?

– Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают, – закончил прерванную фразу Клавдий. – Понял.

Он поднялся и направился к двери.

– Спасибо за чай.

– Пожалуйста, – произнесла она спокойно. – Давай, Клавдий, решим всё по-хорошему.

Всё это представление с вздохами, печалью в голосе показалось Клавдию какой-то плохо сыгранной мелодраматической ролью. По идее, ему не нужен был этот дом у черта на куличках.

Клавдий готов был отдать этой женщине и дом, да и книги в придачу. Кто ему, по идее, был отец, которого он и видел-то несколько раз. И разве же он, этот отец, задолжал ему чего?

Всю жизнь у Клавдия была мама, которая любила и оберегала его, воспитывала, прививала вкус, научила понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Всему хорошему он, безусловно, обязан ей. А отец, его словно и не было в жизни Клавдия, и вдруг такой подарок. Висит груша, нельзя скушать.

– Ну и ешьте эту грушу сами, – произнес в сердцах Клавдий и побрел домой.

– Клава, – вдруг раздался неожиданный оклик.

Клавдий повернулся и увидел старого приятеля Славу.

– Ого, Слава! Ты ли? – обрадовался Клавдий.

– Ага, Клава, я.

Они поздоровались, и Слава предложил выпить пивка, а может, и чего покрепче.

Клавдий охотно согласился, стресс, который он пережил от встречи с этой неприятной мадам, нужно было как-то смыть.

В магазине они купили бутылку водки, четыре пива, один плавленый сырок «Дружба».

– Дома картошка есть, – сказал Слава. – Пожарим.

– Ничего другого пожарить, кроме картошки, нет? Усмехнулся Клавдий.

– Не ссы, чего-нибудь придумаем, – подмигнул ему Слава.

Слава учился на юридическом факультете, происходил из довольно зажиточной семьи, был статен и красив собой. В школе Слава всегда был одним из первых. Клавдию было далеко до Славки как в учебе, так и в спорте. Слава лидировал по всем дисциплинам, а Клавдий плелся в конце. Слава четко знал, чего он хочет и кем будет, когда вырастет. Клавдию же было все равно, течение жизни куда-то несло его, и это вполне устраивало молодого человека.

Друзья выпили, и Клавдий поведал Славе свою историю с домом.

– Ты что, дурак? – воскликнул Слава.

– Почему дурак-то? – обиделся Клавдий.

– Да потому, она, эта тетка, кто тебе?

– Никто.

– Тогда я не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– С какого хрена ты ей должен отдать то, что принадлежит тебе.

– Но это мне не принадлежит, – возразил Клавдий.

– Постой. Давай гипотетически. Вот она живет, у нее дом, квартира, где ты был, и там утварь разная, она вступает в отношения с мужчиной.

– В какие еще отношения?

– В сексуальные, бестолочь, не перебивай. У нее, скажем, есть сын. И вдруг она умирает, кому это всё она оставит?

– Не знаю, – пожал плечами Клавдий.

– Не ври, – в сердцах произнес Слава. – Всё ты знаешь. Конечно сыну. Это ведь ее сын, а мужик этот по бороде. Потому что он просто сожитель.

– А если не просто, а если любовь? – возразил Клавдий, отхлебнув еще пивка.

– Ты дебил, какая, на хер, любовь. Ну хорошо, даже если и любовь. Какое отношение духовное чувство — любовь имеет к материальным благам? А вот из этого делаем вывод, что до любви, ее там нет нисколько. Там только выгода и жажда наживы.

Клавдий хотел что-то возразить, но Слава тут же пресек все его поползновения.

– Подожди, я не договорил. Вот это всё вышесказанное, всё это из области человеческой морали, этики. Ты родил ребенка, ты его должен содержать, а уходишь в мир иной, что-то оставить ему после себя. Но, как я сказал, это одна сторона вопроса, есть и другая. Я так понял, они не были зарегистрированы?

Клавдий кивнул.

– Отлично, люди, не состоящие в браке, это я для дебилов объясняю, не делят имущество напополам. По закону имущество принадлежит тому, кто документально является его владельцем и переходит по наследству. Первая линия — это дети, опять же официально записанные, а не соседкин Вася-Бастарт и не Зинки косой, с которой он переспал в десятом году.

– Но она говорит, что это всё ее, и книги и…

– Ха-ха. А что же она будет говорить, дом на кону, недвижимость, какая-никакая земля, брат. Это тебе не квартирка захудалая, стройся и живи, это твое, хер кто отберет. Дебилом будешь, если вот так возьмешь и подаришь незнакомому человеку дом, который по праву принадлежит тебе. Слышишь, еще раз, по праву. У всех есть отцы и матери, они умирают и оставляют нажитое своим детям, и это нормально. Понимаешь, нормально. А то, что вокруг всего этого плавают акулы, которые всегда охочи до дармовщинки, так это уж будьте нате. Ты ей штаны вон свои еще отдай, а че, любовь же. Скажи, батя купил, а у вас любовь была, вот вам штаны носите.

– Перестань, – напрягся Клавдий. – А не то я тебя ударю.

– Офигеть, это чего, плата за юридические услуги? Дурында, потом еще шесть раз спасибо скажешь. Если она не дура, в суд не будет подавать, смысла нет. Будет наседать на тебя, чтобы ты подписал. А ты не подписывай, через полгода вступишь в наследство, и дом твой. Не нужен будет, мне подаришь, это то же самое, если подаришь ей.

Прошло пару месяцев, Люся, так звали женщину, с которой жил отец, еще не раз обращалась к Клавдию, он попросту игнорировал ее, твердо решив оставить отцовское наследство себе. Люся настроила против Клавдия практически всех родственников, друзей и знакомых отца, но и это не возымело никакого действия. И уже отчаявшись, она подала в суд. Энергичная женщина наняла адвоката, привлекла в роли свидетелей местных деревенских жителей, но все эти потуги были напрасны. Деньги на адвоката потрачены, водка, предоставленная местным жителям за услугу, выпита, а ветхая избушка все ж таки перешла во владение Клавдию.

После суда Клавдий почему-то расстроился, ему было невыносимо грустно. Столько говна и грязи было вылито на него за время этой судебной тяжбы, что он и сам пожалел, что во все это ввязался.

И буквально после этого злосчастного суда на Клавдия обрушилась целая череда несчастий. Словно кто сглазил его, хотя нужно признаться, было кому.

На следующий день после суда от него ушла подруга, сказала, что любит другого. Через неделю на работе, где он работал охранником на стоянке, с одной машины сняли колеса, а у другой лобовое стекло и разбили зеркала. Это все произошло в смену Клавдия. Эти машины принадлежали бандитам, и те резонно наехали на Клавдия, требуя денег. Когда через неделю бандиты не получили заявленную сумму, Клавдию разбили нос и включили счетчик.

На следующий день Клавдий убежал в деревню, в дом отца.

Пока он добирался до домика отца, то и дело оглядывался, не гонятся ли за ним бандиты.

Страх попасть в лапы к бандитам вытеснил из его воспоминаний практически всё, даже катящуюся по тропинке старушку.

До домика Клавдий добрался без происшествий. Зашел к бабе Василисе за ключом.

– Клавдий, – обрадовалась соседка. – Давно тебя жду. Суд-то уж когда был, а ты всё глаз не кажешь. Тут местные по-рассказывали кучу всего.

Ну что, поздравляю тебя с законным наследством, вот твой ключ.

Баба Вася отдала Клавдию ключ и напутственно похлопала его по плечу.

– Заходи, надо чего будет.

На дворе стояла поздняя осень, ковёр из жёлто-красных листьев расстелился по земле. Вода замёрзла в бороздах дорожной грязи, превратив вязкую разбитую деревенскую дорогу в каменного колючего монстра. Воздух был холодный и сырой, редкие снежинки, кружась, словно танцуя, опускались на стылую, скованную холодом землю.

Клавдий открыл ключом дверь, поклонился домику и вошёл внутрь. В доме было холодно, изо рта шёл пар. Новый хозяин сел напротив печки и закурил, обдумывая произошедшее и свою дальнейшую жизнь в этом глухом, богом забытом месте.

— Не унывай, Клавдий, — произнёс он вслух, — бог не выдаст, свинья не съест.

Опустившись на колени, молодой колхозник принялся набивать топку поленьями, затем запихнул туда ворох бумаги и поджёг, после чего закрыл печную дверцу. Бумага вмиг прогорела, но дрова не занялись. Клавдий пошевелил дровишки и вновь засунул теперь уже целую газету, предварительно скомкав её. Но и это не помогло, бумага лишь закоптила чёрной гарью дрова и, даже не прогорев до конца, потухла. Ещё несколько раз Клавдий подкладывал бумагу, вынимал из печи и складывал вновь туда дрова, отрывал бересту и расщеплял поленья большим кухонным ножом. К моменту, когда дрова в печи разгорелись и стали потрескивать, перепачканный сажей и копотью Клавдий так согрелся, что на лбу у него проступили капельки пота.

Вскоре в доме стало тепло. Клавдий взял с полки книжку, лёг на кровать и уснул.

Худо-бедно он скоротал в этом доме зиму, благо после отца остались запасы еды: гречка, макароны, тушёнка. В подполье имелась картошка и различные овощи, домашние соления в банках.

В деревне Клавдий познакомился с местным художником, выпивохой Петровичем. Петрович хоть и пил горькую, но руки имел золотые и работой был обеспечен практически всегда. Клавдий подвязался с ним на халтуры. Они чинили проводку в домах, утепляли сараи, резали свиней, пилили, кололи дрова. После подобных заработков Петрович на неделю, а то и на две уходил в загул. Но он не просто пил, он пил и писал. Писать свои странные картины Петрович мог только в изменённом состоянии, под действием алкоголя. Трезвым никогда не брал в руки кисть и краски. Клавдий нередко сиживал у него за рюмочкой другой. Несмотря, что практически всю жизнь Петрович прожил в деревне, был он человеком не от мира сего, со своей философией и пониманием искусства и жизни вообще.

— Петрович, — как-то раз спросил его Клавдий, — а чего ты всякую чертовщину пишешь? Вокруг такая природа, пейзажи…

— Кому нужны твои пейзажи, то-то и оно, что кругом, выходи да смотри. Народу сказка нужна, а не пейзажи. Лучше природы всё равно не напишешь.

— Какая-то у тебя сказка мрачная и страшная. Чернота одна.

— Так сказка и должна быть страшная и мрачная, а как иначе? Вот видишь, — и Петрович указал на холст, — ночь тёмная, ураган, дождь сыплет, ветер деревья гнёт и халупа практически развалившаяся вся. Того и гляди сломит её ветер, вырвет крышу и раскатает по брёвнышку. Вот кругом нечисть эта прёт, а в домике-то свет, окошечко теплится, а там росточек жизни, которая одолеет этого чёрного зверя.

— Не знаю, мрачно больно.

— Оттого и мрачно, что у меня красок сажа газовая, да белила цинковые. А кисти сам делаю. Пишу вон на картоне, а то и на тряпках ссаных.

— Почему ссаных?

— Да это я так, для красного словца. С таким набором пейзажи особо не попишешь – признался откровенно Петрович.

Он выпил, занюхал рукавом и вновь вернулся на прежние рельсы.

— Сказка, Клавдий, сказка нужна. Люди устали от обыденности и быта. Скучно им в этом сложном мире, вечно нужно какие-то вопросы решать, где деньги достать, чем детей кормить. А мы тут с тобой живём себе среди лесов дремучих, как в сказке. Вот и нужно подарить им эту сказку.

— А как ты им подаришь эту сказку? — удивился Клавдий. — Как ты их вообще сюда затащишь? Да и зачем они здесь нужны в нашей сказке, они тут всё загадят.

— Ну ты не горячись, не горячись, Клавдий, — слегка осадил его пыл Петрович, — давай вот лучше повторим, наливай.

Клавдий налил, и они вновь выпили.

— Я тебе вот что скажу, Петрович. Мы с тобой здесь индейцы и живём в этом сказочном лесу по его законам. А вот когда сюда придут бледнолицые, считай, и лесу, и нам с тобой хана. Потому что они и есть это страшное сказочное зло на твоих картинах. А огонёк в окне — это мы.

— Как сказал, Клавдий, дай пожму твою руку.

И Петрович от всей души сжал в своих тисках руку приятеля.

— Слушай, — вдруг воскликнул Клавдий, высвобождая руку, — ты продаёшь свои картины?

На лице Петровича повисла ухмылка, он хмыкнул и печально произнёс:

— Да кому они нужны.

— Хочешь, я продам? — возбудился Клавдий. — Давай так, ты рисуешь, я продаю? Сколько они стоят?

— А я почём знаю, — пожал плечами Петрович.

— Вот это, — Клавдий указал пальцем на картину, — искусство! А искусство стоит дорого. Живопись — это не средство передвижения, это роскошь, и доступна она только людям богатым и не только духовно. Так что пиши, Петрович, а я буду продавать. Я на днях в город поеду, готовь одну-две работы на пробу.

Проснулся Клавдий у себя дома, болела голова и тошнило. Он попытался вспомнить, чем закончился вечер и как он добрался до дома. Но в голове стоял сплошной туман, было ощущение, что часть вечера просто стёрли из памяти.

Вдруг кто-то постучал в окно. Напуганный Клавдий, не отодвигая занавески, осторожно, чтобы его не заметили, посмотрел в щёлочку.

На улице стоял Петрович, в руках у него было что-то прямоугольное, обёрнутое бумагой.

Клавдий отдёрнул занавеску и махнул приятелю рукой, чтобы тот заходил.

— Как голова? — спросил Петрович с порога.

— Гудит, — печально выдохнул Клавдий.

— Держи.

Петрович вынул из-за пазухи пол-литру.

— Баба Вася взаймы дала.

— Это чего? — удивлённо посмотрел на него Клавдий.

— Самогон, — не без гордости произнёс Петрович, — надо же поправиться.

Клавдий лишь тяжело вздохнул.

— А это? — он кивнул в сторону поклажи.

— Картины. Две штуки, как ты просил. Я подумал, а фиг ли, продавай, красок хоть куплю, кистей.

Клавдий промолчал, силясь вспомнить, чего такого наобещал вчера.

— Не, ну если что, не парься, я могу обратно забрать, — видя замешательство приятеля, произнёс художник.

— Нет-нет, всё путём. Оставляй, — успокоил его Клавдий.

— Ну что, — хлопнул в ладоши Петрович, — давай стаканы. Лук есть?

— А лук зачем? — удивился Клавдий.

— На закусь.

После этой попойки Клавдий неделю приходил в себя.

Раз в месяц Клавдий ездил домой навестить маму. Мама обязательно отчитывала вконец исхудавшего колхозника.

— Ну что ты, старик, что ли? — ворчала она. — Чего тебе там мёдом намазано, что ты там вообще делаешь?

— Живу, — гордо отвечал Клавдий, — печь топлю, кашу варю.

— Кашу он варит. Пошёл бы лучше учиться.

— На кого?

— Не знаю, на кого. А только без образования просидишь всю жизнь в этой деревне бирюком.

— Почему сразу бирюком-то? У нас там клуб есть.

— Ага, — с иронией в голосе произнесла мама, — и там проводят вечеринки кому за 60. Да?

— Ничего там не проводят, — огрызнулся Клавдий, — пойду Славке позвоню.

Слава оказался дома, он писал курсовую.

— Хочешь, приеду, — сказал он, — или сам приезжай.

Через час Слава был у Клавдия.

Мама напекла им блинов, а сама пошла по делам.

— Как ты там? — усмехнулся Слава. — Плесенью ещё не покрылся?

— Покрылся, покрылся. Сам ведь знаешь, зачем я там торчу.

— Знаю, — надменно произнёс Слава, — уже можешь не торчать.

— Это как так? — удивился Клавдий.

— А вот так, одного из твоих кредиторов убили, а второй пропал без вести, надеюсь, не как ты.

От такой новости Клавдий поднялся со стула и принялся ходить по кухне.

Слава свернул золотистый румяный блин трубочкой, обмакнул его в сметану и довольный отправил в рот.

Клавдий посмотрел на него недоверчиво.

— Точно?

Слава кивнул, продолжая жевать блин.

— А какого хрена я там торчу? — не скрывая радости, воскликнул Клавдий.

— Это большой грех — радоваться смерти других, — цыкнул Слава и скрутил новый блин.

— Так-то да, — изменился в лице Клавдий, присев за стол.

Но не в силах сдержать довольную улыбку, расцвёл как куст роз.

— Слушай, у меня тут есть пара картин, не знаешь, куда можно пристроить?

Клавдий принёс картины и поставил возле стены.

— Ну что скажешь?

Слава посмотрел недоверчиво сначала на произведения искусства, затем на приятеля.

— Твоё?

— Нет, местный художник, маргинал.

— То-то и видно, что маргинал. Есть тут пара художественных салонов, но думаю, вряд ли возьмут. Хотя попробуй.

Слава рассказал о галерее, где работает его хороший приятель. Клавдий, не опасаясь встретить на улице своих старых знакомых, взяв картины, отправился по указанному адресу.

В галерее, посмотрев на картины, мужчина продавец-консультант сказал, что у них есть свои художники, а приём картин в данный момент закрыт. Он посоветовал Клавдию обратиться в другие салоны, любезно рассказав, где они находятся.

В другом художественном заведении, взглянув на принесённое Клавдием, сообщили, что у них камерное предприятие, а это сплошной артхаус, авторский модернизм. И в конце своей разгромной критики консультант — молодая девушка лет двадцати, похожая на Лару Крофт, произнесла: «Слишком мрачно».

И в третьей галерее Клавдию отказали.

Вернувшись ни с чем, молодой арт-дилер решил не расстраивать художника, убрал работы за диван, собрался и поехал в деревню.

Петровичу он сказал, что картины взяли на реализацию, как продадут, позвонят ему, и он съездит за деньгами.

На улице уже стояла глубокая весна, растаял снег, под окном распустилась сирень, и земля покрылась зелёным ковром с ярко-жёлтыми пятнами одуванчиков.

Петрович и Клавдий возвращались с очередной халтуры. Они ехали на мотоцикле.

— Стой, — крикнул сидящий сзади Клавдий и стукнул приятеля по шлему.

— Чего? — повернул к нему голову Петрович.

— Стой!

Петрович остановился и заглушил мотор.

— Чего? — недовольно спросил он.

— Слушай, то ли мне показалось, или я вправду видел.

— Че видел-то?

— Там в лесу как будто домик стоит? — негромко произнёс Клавдий и показал рукой в сторону предполагаемой постройки.

– Стоит, – спокойно произнес Петрович, – диво там.

– Чего там? – не понял Клавдий.

– Диво, диво. Ну, леший там или кто, не знаю. В общем, никто туда не ходит. Откуда избушка взялась, тоже неизвестно, ты у бабы Васи спроси, может, она знает. Ты чего меня из-за этого остановил?

– Ну да.

– Если нужно, тут пешком от нас можно дойти, километр примерно будет. А теперь поехали, трубы горят.

В этот вечер Клавдий отказался пить с Петровичем, сразу пошел домой. Подтопил слегка печку, так как по ночам было еще холодно. Поужинал и направился до бабы Васи.

– Привет, сосед! – улыбнулась баба Вася. – По делу аль так?

– Да не то чтобы по делу, спросить просто хотел.

– Ну что ж, хотел, так и спрашивай.

– Мы сегодня с Петровичем в лесу избушку видели.

– Знаю, знаю, – спокойно произнесла баба Вася. – Там не совсем лес, там топь. Вот на этой топи и стоит та избушка на куриных ножках.

– А кто же там живет?

– А я почём знаю?

– А кто ж ее построил и зачем? – не сдавался Клавдий.

– Мне кока моя, когда еще жива была, рассказывала, де барин у нас жил, а жена у него была красавица писаная. А он дюже ревнивый был, приревновал ее к конюху. А может быть, и застукал их в лесочке, то мне неведомо. Конюха в болоте-то и утопили, а сверху избенку поставили и жену барина туда жить снарядили. Навроде острога, еду ей носили туда раз в день. Ну и де по ночам к ней стал конюх мертвый приходить. И она зачала от него. И родила через шесть месяцев дочь. Барин этот как-то раз нажрался, упал и уснул, а во сне собственной блевотиной и захлебнулся. Барина схоронили, а про жену его с дитем и вовсе забыли. А потом, лет через шестнадцать, вдруг стали девку в лесу видеть, красивая, статная, вся в белое одета. Вот, пожалуй, что и всё.

– А сейчас где эта девка?

– А кто его знает, это давно было. Сейчас только некоторые говорят, будто иногда свет в домике горит. Но туда в само болото, понятное дело, никто не ходит. Да и по грибы, по ягоды побаиваются туда ходить. А чего интересуешься? – с хитрецой посмотрела на него баба Вася.

– Да так. А что тут до революции было и чего это за барин такой?

– Да че было, деревня была, не чета этой, конечно, дворов сто, а то и поболе, это сейчас осталось хрен да маленько.

– А чем занимались?

– А чем придется, и лошадей разводили, и хлеб выращивали, километрах в трех мельница есть заброшенная. Кузня была, да и сейчас стоит, только худая больно, некому заниматься-то.

– Спасибо, баба Вася.

– Да за что спасибо-то?

– Да вот за всё, за рассказ. Ладно, пойду, к Петровичу еще зайти нужно.

Клавдий на всех парах помчался к Петровичу.

– Эврика! – закричал он с порога.

Петрович уже к тому времени изрядно принял и что-то малевал, мурлыча себе под нос.

– Ну что ж, за это и выпить не грех, бери там кружку и налей себе.

– Я не про это, – отмахнулся Клавдий, – музей!

– Музей? – вопросительно повторил Петрович.

– Музей, – вновь произнес Клавдий.

– За музей, – без всякого энтузиазма проскрежетал Петрович и выпил.

– И я выпью за музей, наливай.

Петрович налил Клавдию и себе. Они чокнулись и выпили.

– Нам нужно сходить в тот домик и там всё посмотреть.

– Какой еще домик? – напрягся Петрович.

– Тот, что в лесу. Домик в лесу, который видели. Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, избушка там на куриных ножках стоит без окон, без дверей, – процитировал Пушкина Клавдий.

– Ты что, дурак? – казалось, Петрович вмиг протрезвел.

– Почему дурак?

– Потому что любой нормальный человек это место за километр обходит. Я иной раз в объезд лучше поеду, чем мимо проезжать буду, а уж туда, головой в чертово пекло, это уж увольте.

Клавдий бесцеремонно взял бутылку, налил себе и тут же выпил залпом.

– Что, зассал? – утеревшись рукавом, подзадорил он Петровича.

– Зассал, – признался Петрович, – а сам-то ты не зассышь?

– Не зассу, – с надменным пафосом произнес Клавдий, – прямо сейчас и пойду, чего ждать-то.

– Давай, – печально выдохнул Петрович и вновь принялся рисовать.

– Ты не понимаешь, – в сердцах произнес Клавдий, – здесь есть кузница, мельница, ведьмин домик – целый комплекс. Только мне нужна твоя помощь, я один не справлюсь.

– Не, это без меня, особенно ведьмин домик. Пока мы его не трогаем, и нас не трогают.

– Петрович, что за мракобесие. Послушай, я разговаривал с бабой Васей, и меня словно осенило, здесь же можно создать музей.

– Музей чего? – без интереса спросил Петрович.

– Не знаю, краеведческий музей. Музей всего. Клуб у нас есть, почти разваливается, никто туда не ходит. А мы с тобой его отремонтируем, натащим самоваров, подков, горшков всяких, бутылок, ты вон картин напишешь, и будет у нас музей. А потом мы с тобой мельницу восстановим и кузницу до кучи, представляешь. У нас уже не просто музей будет, а целый музейный комплекс. А затем и до избушки доберемся. Чего думаешь? А то я грешным делом подумал, лето потусую еще и обратно свалю.

– Вот и свали, – зевнул Петрович, – а я спать.

Вернулся домой Клавдий, заварил чайку травяного, да призадумался. А кому он, этот музей, нужен, кто сюда поедет, да и как одному поднять такую глыбу. Говорить легко, а вот дело делать ой как непросто. Допил он свой чай, покурил, да и лёг спать. Спит он и видит, как идёт по лесу, вдруг что-то белое мелькнуло вдалеке, словно свет какой яркий разливается. Подошёл Клавдий поближе и видит, девушка стоит и от неё свет во все стороны разлетается. Клавдий за девушкой, а она от него. И вдруг видит Клавдий, что под ногами жижа болотная и ноги вязнут в ней. А девушка вступает в топь эту, но не проваливается, идёт словно по мощёной дороге и свет за ней, как шлейф платья подвенечного стелется. А затем заходит она в избушку, ту что стоит посреди болотины топкой, и дверца чуть приоткрыта, а оттуда свет. А Клавдию уже идти невмочь, ползёт он по грязной болотине, весь промок, страшно ему. Подползает к двери, а дверь та закрывается со скрипом, и нет ничего вокруг, ни девушки, ни избушки, только топь и Клавдий в ней по горло. Вдруг видит двух своих кредиторов. Один говорит, вот где он прячется, а мы ищем его уже больше полугода. А другой, ухмыляясь, отвечает, а давай вытащим его и сожжём в покрышках? А Клавдий тем временем продолжает тонуть, трясина уже до подбородка доходит. И тут вдруг у одного из кредиторов голова отваливается, словно отрубленная, и катится по болоту, как шар в боулинге, и останавливается напротив головы Клавдия, и рот, забитый тиной, открывает и закрывает, словно сказать что хочет. А второго уж нет. И тут к Клавдию женщина подходит, наступает ногой на голову кредитора, и голова тонет в болоте. Женщина наклоняется и дышит могильным смрадом в лицо Клавдию.

– Это мой дом, – скрежеща произносит она, – убирайся из моего дома. Она поднимается и наступает Клавдию на голову.

Клавдий проснулся, сердце бешено билось, лунный свет, огибая занавеску, проникал в комнату. Клавдий приподнялся и сел, часто дыша от пережитого ночного кошмара.

И тут он заметил еле различимый силуэт.

В углу на стуле кто-то сидел.

– Не бойся меня, – прозвучал негромкий девичий голос, – я не сделаю тебе ничего плохого.

– Кто ты? – трясущимися от страха губами спросил Клавдий.

– Настя. Я дочь купца. Я пришла, чтобы пригласить тебя в гости.

– В гости? Какие гости, куда? – совершенно не справляясь с собственным рассудком, бормотал Клавдий.

– Ты знаешь куда. Приходи завтра, и приятеля можешь взять с собой. Скажи ему: «Настенька звала в гости». А если откажется, один приходи. Не бойся, не трону.

За печкой что-то хрустнуло. Клавдий дёрнулся и обернулся на звук. Затем вновь повернул голову, но никакого силуэта в углу уже не было.

Клавдий вскочил с кровати и включил везде свет. Он зашёл на кухню, осмотрел комнату, но ничего необычного не нашёл. В углу комнаты стоял стул, на нём висела его одежда. Но никакой Настеньки и даже намёка на неё не было.

Клавдий взял с полки первую попавшуюся книжку, лёг в постель и принялся читать.

Это был Пушкин «Руслан и Людмила».

Там на невидимых дорожках следы невиданных зверей, прочитал он и тут же закрыл книгу.

Уснул Клавдий под утро, с криками петухов, и проспал до обеда.

А как встал, не умываясь и не завтракая, побежал к Петровичу.

Петрович казалось вовсе не ложился. Он дописывал картину тёмную, мрачную, с ветхой покосившейся избушкой, окружённой густой чащей леса. И единственное светлое пятно посреди этого мрака была белая лошадь, словно луна, освещающая жуткий ночной пейзаж.

– Она приходила ко мне, Клавдий, – сухо произнёс Петрович, не поворачивая головы, будто видел затылком, кто к нему пришёл.

– Кто?

– Белая богиня.

В любой другой момент Клавдий подумал бы, что Петрович на фоне алкоголизма подхватил белую горячку, но только не сегодня.

– Ко мне тоже, – поражённый этой новостью, произнёс Клавдий, – чего делать будем?

– Не знаю.

Петрович положил кисть и отхлебнул из кружки.

– Чай будешь?

– Не откажусь.

Петрович поднялся, зачерпнул из цинкового ведра литровой банкой воды, закинул в банку кипятильник и включил его в сеть. Спустя пару минут вода забурлила. Петрович выдернул из розетки шнур и вынул кипятильник, затем засыпал в банку чуть не половину пачки чая и накрыл всё это крышкой.

– Схожу отолью, пусть пока постоит.

И вышел из избы.

Клавдий сел на табурет и стал внимательно рассматривать картину. Скрипя половицами, вернулся Петрович.

– Нравится?

– Очень, – не кривя душой признался Клавдий. – А кто она, эта белая богиня, и почему ты её называешь богиней?

– Как почему? – удивился Петрович, – потому что она богиня, вот она, и он указал на белую лошадь на картине.

– Это ей подарок, – немного помедлив, сказал он.

Петрович помешал ложкой в банке, подождал, когда чаинки опустятся на дно, и налил Клавдию полкружки чёрного, как дёготь, чая.

– Сахар нужен?

– Давай.

– Сахара нет, есть «Дунькина радость».

Петрович достал круглые, как небольшие шарики конфеты.

Клавдий подул на чай, и осторожно, боясь ошпариться, сделал один глоток. Рот наполнился обжигающей горечью, которая, возмущая стенки пищевода, пролилась в желудок, вызывая рвотные спазмы. Клавдий раскусил конфетку и вмиг почувствовал спасительную сладость повидла. Он сделал еще небольшой глоток. Тепло побежало по организму, доставляя в мозг свежую порцию бодрости.

— Ко мне тоже приходила, — делая третий глоток, произнес Клавдий.

— Ну что ж, — поднялся Петрович, — тогда поедем.

— Куда?

— В гости, куда же еще.

Они сели на мотоцикл, картину положили в коляску. Петрович дёрнул ногой, мотоцикл гулко взвизгнул и затарахтел.

— Держись крепче, — крикнул, обращаясь к приятелю, Петрович и они поехали.

Петрович гнал железного коня по колдобинам и ухабам вверх-вниз, вверх-вниз. Ветер завывал в стареньком потрепанном шлеме Клавдия, и ему казалось, что они летят, не касаясь земли, навстречу чему-то пугающему, непонятному, но такому притягательному и таинственному.

Мотоцикл остановился.

— Всё, приехали, — пробурчал Петрович и слез со своего железного коня. — Вон избушка.

Указал он на чащу леса, где еле заметно сквозь стволы деревьев чернела небольшая халупа.

— Нужно покурить, что ли, собраться с мыслями, — произнес Клавдий, заметно нервничая.

— Давай.

Петрович достал из мятой пачки две сигареты, одну отдал Клавдию, другую закурил сам.

Курили они молча, стараясь не смотреть в сторону, где расположился дом.

— Такое впечатление, — нарушил тишину Петрович, — что мы, как два барана, идем на заклание, причём добровольно. Нас там выпотрошат, как карасей, и чучело сделают.

— А караси-то тут при чём? — недовольно произнес Клавдий. — Кто из карасей делает чучело?

— Не знаю, — недовольно буркнул Петрович, — только мне это всё не нравится. Если тебе с карасем непонятно, попробую объяснить доходчивей. Представь заросли крапивы по пояс, и ты добровольно снимаешь штаны и лезешь туда, хотя прекрасно знаешь, что это крапива и она жалится. — перешел на крик Петрович.

— Ты чего орешь? — осадил его Клавдий. — Это не я к тебе ночью приходил, так? Если ссышь, поезжай домой, дойду как-нибудь сам.

— Что сразу домой-то? — насупился Петрович. — Пойдем уж, коль приперлись.

Петрович вынул из коляски картину, и они неспеша двинулись в сторону избушки. Ни дороги, ни тропинки не было до этого ветхого сооружения, и двум энтузиастам приходилось продираться сквозь чащу дремучего леса и сухого валежника. Лес был тих и безмолвен, лишь хруст ломаного хвороста да редкие матюки Петровича нарушали тишину.

Чем ближе они подходили к избушке, тем почва под ногами становилась мягче и водянистее.

Впереди их ждало болото.

Подобрав с земли, каждый себе по палке, они стали неспешно пробираться сквозь болотину к избушке.

— На болоте нет дорог, я по кочкам прыг да скок, — вспомнил детский стишок Клавдий.

— Вот здесь, — негромко произнес Петрович, тыкая палкой в землю.

— Здесь доски затопленные, это гать, левее бери.

Друзья взяли чуть левее и, простукивая палкой ушедшую в грунт и поросшую мхом и травой гать, двинулись по ней в сторону избушки. Первым шел Клавдий, Петрович семенил за ним.

Клавдий шел и чувствовал, как неистово бьется сердце в его груди, как замирает душа от страха, как дрожат ноги от непонятного мистического ужаса. Но он шел, и сам не понимая зачем, но все же шел, словно бы там был некий магнит, который неумолимо тянет его в это гиблое место.

Они подошли к избушке, ветхая халупа покосилась от старости, одинокое окошко было наполовину разбито, доски на крыше сгнили, но еще держались.

Петрович заглянул в окно.

— Ну что там? — взволнованно спросил Клавдий.

— Темно, так не разглядишь.

Клавдий подошел к двери и потянул ее на себя. Дверь не поддалась.

— Заперта, — сдавленным голосом произнес Клавдий.

— Да нет, просто размокла, да набухла.

Петрович с силой дернул, и дверь слегка приотворилась. Петли заржавели, и Петровичу пришлось приложить усилия, чтобы ее открыть. Густой скрип наполнил спящий лес мерзким звуком.

И вдруг принялась куковать кукушка.

Друзья переглянулись.

— Подержи, — отдал картину Клавдию Петрович и шагнул в неизвестность.

Клавдий, словно вор, огляделся по сторонам и последовал за приятелем.

В домике пахло сыростью и гнилью. Пол был земляной, в углу покрытые плесенью и мхом лежали ветхие старые тряпки, видимо, кто-то спал на них, вокруг были разбросаны пустые бутылки из-под вина и водки. Рядом с окном торчали две изгнивших палки, остатки от кухонного стола. Черные стены были покрыты плесенью. В противоположном от тряпок углу возывшалась большая закаменевшая куча, по всей видимости, остатков жизнедеятельности человека.

Клавдий отдал Петровичу картину и пулей вылетел из этого бомжатника.

Следом за ним вышел Петрович.

— Во так диво, — борясь с тошнотой, произнес Клавдий.

— Оскверненное место, — сухо брякнул Петрович. — Пойдем домой.

Они вышли к мотоциклу и сели на землю. Петрович закурил.

— Скажи, Клавдий, — негромко спросил он, — а на хер ты меня сюда припер? Чего ты тут собирался найти?

Клавдий ответил не сразу.

— Нужно снести этот сарай и построить другой, точно такой же. Сможем?

— Ты больной, что ли? Зачем строить то, что никому не нужно, ты жить здесь собрался? У тебя ведь доместь.

— Нужно, Петрович, нужно. Это я теперь понял наверняка, это не важно, что там нет твоей богини, а всего лишь куча говна. Мы всё это снесем и построим дом для богини, и она там будет жить?

Петрович недоуменно посмотрел на приятеля.

— Ты че несешь?

— Мы, Петрович, здесь с тобой сделаем Лукоморье. Построим дом бабы-яги, дом лешего, не знаю кого еще, берлогу медвежью.

— Зачем? — практически кричал Петрович.

— А затем, что бизнес будем делать, музейный комплекс старины разной. Экскурсии в музей к глухим диким местам. А желающие могут переночевать в избушке бабы-яги на болоте. Круто?

Петрович посмотрел на Клавдия как на идиота и произнес: «Нет, не круто. Дебил ты, Клавдий».

— Да почему? — взбеленился Клавдий.

— Да потому. Какой идиот сюда поедет, и где ты возьмёшь деньги? Как мы это всё будем строить?

— Не сразу, не сразу, — попытался успокоить его Клавдий. Большая дорога начинается с маленьких шагов. Сначала музей. Я договорюсь с председателем или кто тут у вас главный, сделаем в доме культуры музей.

— Делай чего хочешь, — махнул рукой Петрович.

Он поднялся и завел мотоцикл.

— Поехали.

Клавдий сел назад, крепко схватился за ручку и с довольной, блаженной улыбкой на лице стал строить планы у себя в голове на первую пятилетку