I

Светало. На рассвете Марья открывала калитку своего дома, выходящего на широкий двор. Она думала о предстоящем дне: размолвка с дорогим супругом Петром, финансовые трудности и внезапная смерть любимого сына Ивана (Иванушки так она его называла), печально отразились на внутреннем состоянии главной героини. И казалось сам дом говорил о тяжелом положении хозяйки. Подбоченясь и ввалившись, он криво упирался на старый советский фундамент. Неровные ставни его привычно заглядывали во внутренние покои комнаты и стоит сказать, что там не было особого блеска.

Скромный, ламинированный стол, обитый чёрным деревом, на котором поодаль располагался портрет супруга, помещенный в строгую, цветную фоторамку. Рядом находился старинный шкаф, что неизменно стоял на месте. Два стула, фамильные книги, вязь изделий из кожи и вещиц –  также служили частью декора. Среди прочего, на стене висели часы, пробившие полдень. Но пока мы рассматривали внешнее убранство комнаты, наша героиня уже успела войти в сени и расположиться. Обратимся же к ней.

Это была стройная, грациозная женщина средних лет с круглым, миловидным лицом, ясными глазами и черными, как смоль, бровями. Её жидкие, пшенично-русые волосы – податливо ложились на круглые, сильные плечи. Голову Марьи укрывал тёмный, цветастый платок, который то и дело спадал на её смуглый лоб. Случалось –  это зачастую, когда она впопыхах торопилась. Особое место в лице занимали оточенный по форме, крючковатый нос, ясные глаза и пара влажных, как сок, губ. Одним словом, по всему виду и образу можно было сказать, что печать старости ещё не легла на внешний облик Марьи. Ко всему прочему и фамилию она имела родовитую, по батюшке – Смирнова. Присев на скамью, Марья призадумалась. Где-то со двора прозвякнула калитка и послышались лёгкие шаги.

“Здорово, живёте”, – по-свойски проговорила хозяйке соседка Агриппина, внезапно вошедшая в сени. В народе её называли Грушей. “Солью угостишь?”, – добавила она хозяйке, деловито смотря на внутренний угол кухни. “Незваный гость хуже татарина, – подумала про себя Марья, но сказала –  “Здравствуй”. Не заставив себя долго – ждать, бабенка тут же оказалась на кухне, и вскоре держала в руках заветную пачку соли. Вернувшись в сени, она заметила Марии: “ Там у тебя твой палисад созрел “, –  и лукаво подмигнув добавила, – “Надо бы сорвать…”

– “ Да знаю, знаю “, – наконец сказала Марья, – “Все руки не как не доходят. Ты же знаешь.”

– Знаю, знаю – участливо подхватила Агриппина, – “ А о Иване нынче не слыхать-то?”, – спросила она. Но Смирнова будто и не слышала вопроса. Вся погруженная в свои думы, она недвижно смотрела в окно, словно ожидая кого-то.

“Ну… Ладно, я пойду” – поспешно промолвила соседка, “ У меня свои дела”. И заперев за собою дверь, она также не слышно ушла, как и ранее пришла.

 

 

 

 

 

 

II

 

Еще некоторое время Марья глядела во двор, где за неясной тенью дебелой соседки виднелись гряды зелёных насаждений. Слова бабёнки сильно запали в душу Марьи. Весть о сыне не покидала её.

Это было в разгар войны. Когда вражеские пилоты кружили над Сталинградом. Когда из рупоров доносились страшные крики и вопли с фронта. И, наконец, когда немецкие войска были разбиты советской артиллерией на подступах к Москве, тогда, Смирновой поступила весть о сыне – лейтенанте Иване Алексеевиче Смирнове, как о без вести пропавшем. С тех пор, ни весточки, ни привета…

Она знала, что много было несчастных семей с порушенной судьбой в результате войны, знала, и то, что ни одна ожидает чего-то, но не могла свыкнуться, присмиреть.. Уж больно было, и не верилось… Прошло более двадцати лет..  Единственной отрадой и опорой в то время был супруг Алексей, но и он по нелепому разладу вскоре – покинул её. Осталась Марья теперь одна со своей “морокой”, как сказали бы сейчас в посёлке. Хозяйству Марии мог бы позавидовать каждый уважающий себя поселянин. Пара отборных, заправских кур, цыплята, собака, упрямый, но смешной индюк с крапинкой на шее, что как главный, важно прохаживался по базу и нараспев исполнял всю одну и ту же песню. Вся эта братия помещалась на заднем дворе в пристройке.

Внезапно, резкий шум за окном, прервали ход мыслей Марьи, и заставили её выйти в сени, во двор. Выйдя из дома и приметив маленький отряд проворных цыплят, что отделившись от основной живности и обнаружив в закромах просо, тихо рассыпали его и довольно клевали, она двинулась к ним. Вдруг приметив знакомую фигуру хозяйки, они тут же повернули вереницей назад к базу вслед за вожатым.

Палисад же растянулся на несколько сажень в длину и на несколько сот в ширину. Он занимал значительную часть участка. Тёмные побеги его плотно росли, прилегая к земле, ветвями же стремились к небу. Кусты рябины, яблони, груши, сливы, малинник, обильно цвели и привлекали любопытный взгляд прохожего, приноровившего всякий раз сорвать их. Созревшие вишни робко прятались и горели красными огнями на тенистых кронах в майские, бабьи дни..

Дородно рос и шиповник, крупным узлом стягивая свои упругие ветви и листья, повсюду распуская цветки, cловно вести к осени. Стоит сказать, что водился он и дома, тихо цвел и всегда удивлял всех гостей, помещаясь в стеклянном горшке.

Накормив всю живность, Марья вдруг услышала в отдалении едва заметный людской гул. Вспомнив, что сегодня праздник в поселке – день Страды, по нарастанию шума она поняла, что кто-то бежит, и вот уже за звоном калитки..

 

 

 

 

 

 

 

III

 

Сломя голову, бежала соседка Агафья местная болтунья в посёлке. Она стремилась с тем только интересом, чтобы донести важную птицу-весть, но встретив проницательный взгляд Марьи, тут же всё поняла и они двинулись к месту названному “Лобным”.

Место это было названо, к слову сказать, не по историческим целям, а так… просто когда один захожий мужик, в очередной раз возвращаясь после гулкой, весёлой попойки и увидев это место, решил заснуть здесь, с жаром прижавшись к косяку сарая, сняв с себя всю верхнюю одежду и предварительно повесив на столб что-то вроде нечто креста. Местные мальчишки заметив его, решили подшутить, дав ему вместо шубы грязное вретище, найденное в углу, но помогли. Мужика того давно уже не было, но место сохранилось…

Проходя мимо здешних домов, рассаженных рядком вдоль и по краям дороги, Марья невольно улыбнулась. Каждый куст, каждая травинка была на месте и была до боли знакома в каждых хоромах. Даже деревянный, взгромоздившийся на крыше одного из соседей петух, и тот сияя на солнце, виднелся и возвещал о благовесте дня. “ В такой тиши плавится знание жизни”, – подумала в себя героиня.

Вскоре пришли и к месту. В центре большой гурьбы высилась плотная фигура местного председателя Ивана Семёновича, овдовевшего, прозванного в народе “Семёнычем”. Говоря просто, он сообщал о новом сезоне жатвы, отбивая слова молотом, будто готовясь к работе. В знак важности дела, он подтверждал слова резкими жестами, вскриками, словно советский оратор. Сам он был он нрава строгого, но доброго, широк и уплотнен в кости, c беспечной улыбкой, что тихо ложилась на его складном, чуть морщинистом лице.  Какое-то время он работал учителем школы.

Рядом была сестра Татьяна, в красном платке, которая во всем соглашалась с братом. Был здесь и суетливый Василий Иванович Беспалый, военный, что поминутно говорил в такт выступающему, но и его вскоре усмирили. “Беспалым” звали его оттого, что, будучи в юности, он на заводе в одной из смен, забылся за лезвием станка и лишился одного из пальцев на левой руке. С тех пор был он человеком смирным, но словцо вставлять любил и имел внушительное хозяйство, что составляло некоторую часть надела, за что и был уважаем среди поселян.

“Бог весть”, – любил говорить Василе.  Были здесь и Венька, Агафья, Семён, семья Прохоровых и другие…

После одобрительных прений решились положить начало работе после Пятидесятницы, в будни. Что-ж дело ведомое… И Агафья и Марья согласились. Между делом люди говорили также о советской власти, трудоднях, голоде, разрухе, о кукурузнике, живущем в далёкой столице. C неугасимым и запальчивым интересом председатель всякий раз вспоминал как после работы поселяне, укладывались на сладко-устланном сене, стирая пот со лбов и выбоин матери-земли. Рассказывали страшные и дивные небылицы. Например, твердили, о домовом или лешем в закромах. Или же о шальных мужиках, обитающих на дорогах с кистенём в руке. “Ох, дух захватывало ей- Богу. Бог весть”.

Тогда всё казалось маленькой Марьи легким, безутешным…  “Всё у тебя будет, чего не попросишь”, – уверенно твердила ей покойница-матушка из прошлого.

У рассказчика в полноценном виде сохранилась одна из таких историй, о которой и будет идти речь в главе следующей.

 

IV

НЕБЫВАЛЬЩИНА

 

Стояло жаркое, ведренное лето. По навеянным свежестью полям проходил cухой, порывистый ветер и тут же затихал. Где-то вдалеке гудела стрекотня кузнечиков.

Мы с отцом приехали навестить любимую бабушку на каникулы в глухую деревеньку, что лежала в двух верстах от того пункта, где мы сейчас находились. Прибыв с вокзала, мы шли по заросшей, проселочной дороге в надежде увидеть хотя бы признак той местности или укрыться в тени. Стирая пот с миловидного лица легкой ладошкой, Настя силилась не сдаться и идти, по примеру отца, который уверенным шагом брел и вступал на влажную землю. “Сколько до божьей версты?”, – думалось ей.

Между сетью трав и кустов появились изогнутые фигуры теней, шедших нам на встречу. Это были дети. “Тятя, у вас хлеба не будет? ”, – пролепетал самый меньшой, сухощавый, с бледным румянцем на щеке, обращаясь к отцу. Отдав все что было в запасе и пеняя власть за голодуху сельских слоев населения в далеких краях, мы подвигались дальше. По мере того как длинный серпантин дороги уменьшался и уходил под землю, нам все ближе открывались родные просторы. Вот и эмалевая ракета на ржавых, облупленных стенках фундамента, полустаринный склад, газетные стенды, объявление о продаже печи, сосны, лесопилка.

Наконец мы увидели в самом конце за цепью столбов и фасадов домов, дощатый дом, резной, с голубыми ставнями – избу бабушки, что нашла место рядом с темным лесом. Встречая нас с кротким, застенчивым взглядом выглядывавшего из – под платка, бабушка обняла внука, приглашая с сердечностью и Настеньку, по-стариковски в свой кров.

Войдя в дом с низеньким потолком и дощатом устланным сизым ковром полом, мы сразу ощутили сладкий, домашний запах свежести, что разливался по всему телу. Вскоре, по приметам хозяйки, нас угостили пшенной молочной кашей, клюквою с слоеною булкой в масле. Рядом стояла банка с вареньем.  Утолив жажду и голод, Настенька вскоре простилась с отцом, что снова возвращался в город и оставлял её под присмотром бабули. Махая на пороге рукою отцу и также убедившись, что его фигура скрылась за тенью кустов, Настя вернулась в дом. Встретив бабу Тоню в горнице за вязанием, Настенька в живой беседе услышала от неё напутствие, – «Как свечереет, не выходить из дома”.

Вскоре настала ночь. Слушая треньканья стрекоз и комаров под густой травой, да ещё и скрипы чьих-то отдаленных телег из окна, Настеньке не спалось и она тайком, как тень, вышла из комнаты, а затем и из дома.

Было тихо и влажно…  На небе темно, ни одной звезды… Тонкий месяц вдали катился за полночь… Выйдя на ровный участок, Настенька под ночным покровом не сразу заметила едва различимый силуэт. Казалось это было живое существо… Присмотревшись сильнее, Настя ужаснулась, это был чёрт…

Прожилки его крупных глаз бились в неистовом исступлении. На том месте, что походило на рот из приоткрывших углов губ текла пена. Навострив черные крылья черт готовился напасть на жертву, держа на щипце крыши свои когти. Застыв, как изваяние, Настенька не могла сдвинуться с места, вскрикнуть. “Чёрт, окаянный, чума…”.  Но какая-то неведомая сила толкнула её и она резким движением кинулась в сени, где за неясным светом увидев образа и заплакав, суматошно будила бабушку Тоню, прилегшую на печи. Услышав небывалый рассказ внучки, бабушка несколько удивилась, успокоив и слегка побранив Настю за непослушание.

Не нужно было говорить и того, что чертом мог оказаться покойный супруг Антонины Сергей Павлович, утонувший в реке, несколько с лишком лет назад, неприкаянный и теперь приходивший и в человечьем обличии к ней в дом. Как-то раз пришел он и в образе соседа, за соленьями, но заметив родные черты мужа в его лице, Тоня громко сказала: “ Так ты ж умер, Сергей…”. И не дожидаясь ответа тут же бранила нечистого на чём свет стоит и он растворялся, как дым из печи. Уже и избу освещала, и службу за упокой служила, все-равно приходит.

Но сказав Настеньке совсем иное и слепо посмотрев в окно, она ласково уложила крошку на кровать, напевая осевшим голосом колыбельную, и затем сама прикорнув на ящике, наконец забылась, словно месяц в июньскую ночь…