«Человечество — это ковчег, который давно тонет».

 Альбер Камю

«Когда человек исчезает, звери возвращаются домой».

Эдвард Осборн Уилсон

Небо, залитое мутной серой тоской, пульсировало, словно старый телевизор, ловящий последние проблески сигнала. Вода — грязная, тяжелая, со следами нефтяных разводов — раскинулась до самого горизонта, покрывая землю, некогда считавшую себя вечной. На её поверхности плавали жалкие останки цивилизации: пластиковые бутылки, обрывки рекламных баннеров с забытыми лозунгами и, где-то вдали, перевёрнутая яхта с гордой надписью на борту: «Greener Tomorrow».

Посреди этого хаоса дрейфовал Ковчег — блестящий, как надгробие миллиардера, и такой же неуместный в пустынной воде. С первого взгляда, это был не корабль спасения, а плавучий памятник человеческому тщеславию. Его изогнутые линии напоминали гигантский айфон, будто сам бог решил, что если уж спасать человечество, то непременно в стиле минимализма.

Внутри ковчега воздух был прохладен и стерилен, как в операционной. Идеально гладкие стены из белоснежного металла отражали дрожащий свет неоновых ламп. Система жизнеобеспечения шептала, как заботливая мать, распределяя кислород по каютам с роскошью, от которой краснел бы даже Версаль.

В центральной кают-компании, напоминающей одновременно ночной клуб и храм потребительства, собрались спасённые. Тех, кто выжил, было ровно столько, сколько вместили золотые билеты, проданные в последние дни цивилизации.

Мистер Соломон Беккер, нефтяной магнат с пузом, похожим на миниатюрную луну держал бокал с шампанским, глядя на горизонт, где вода и небо сливались в серый зев безвременья.

— И всё-таки я не понимаю, почему нельзя было взять хотя бы пару слонов, — лениво заметил он, накручивая на палец тонкий ус, как заядлый дэнди XIX века. — Это же символично, в конце концов.

— Слоны много едят, — отозвалась мисс Риверс, инфлюенсерша с миллиардами подписчиков, грациозно отставляя бокал с шампанским. Её голос был таким сладким, что, казалось, оставлял сахарную пленку на стенах. — А главное — они ничего не покупают.

— Да ладно вам, дорогая, — вмешался Лоуренс Гейнс, техномиллиардер, чьи очки с дополненной реальностью блестели на солнце, как рога сатира. — Мы и есть те самые слоны. Мы сохраним культуру, интеллект, прогресс… вся эта ситуация доказывает: деньги спасают мир.

Мисс Риверс, лениво вытянув ноги, украшенные сандалиями с бриллиантами, посмотрела на Гейнса с милостивым презрением.

— Не деньги, мистер Гейнс, а умение их правильно потратить. Вот почему я здесь, а не в каком-нибудь условном «экономическом классе» вашей гибнущей цивилизации.

— А что скажет наш капитан? — произнес Беккер, отпивая шампанское. — Ной, друг мой, сколько дней нам осталось до земли?

— Ваша земля — иллюзия, — произнес искусственный интеллект, созданный в недрах Кремниевой долины. Его голос был бархатист и ровен, как стихотворение, переведённое на 33 языка. — Вы все здесь не спаслись, вы просто купили себе отсрочку.

Раздался общий смех, хоть в нём проступал холод, напоминающий металлический привкус катастрофы.

— Браво! — захлопал в ладоши Соломон. — Мы — элита! Даже конец света нас не испортит.

Между тем, в глубине трюма, где системы самообслуживания щёлкали, как жуки в ночи, Ной провёл расчёт: до суши оставалось 13 дней.

 

На верхней палубе ковчега царила праздность, превращённая в искусство. Бар с мраморной стойкой и льдистыми огнями предлагал коктейли, названные в честь утраченных континентов: «Атлантида», «Евразийская Маргарита», «Антарктический Негрони». Солнце, которое теперь редко удостаивало землю своим присутствием, здесь светило как спонсор на эксклюзивной вечеринке.

Мисс Эвелин Риверс, одетая в платье из тканого графена, откинулась на шезлонге. Её позолоченный бокал с шампанским выглядел так, будто его отполировали единорогом. Рядом с ней развалился Леопольд Мун, винный магнат, которого любили называть «последним римлянином» за его склонность пить в одиночестве при свечах.

— Лео, ты замечал, что эти закаты стали скучными? — Эвелин лениво повела рукой в сторону неба. — Как будто вся эстетика мира утонула вместе с его массами.

— О, это проблема наблюдателя, дорогая, — ответил Мун, делая долгий глоток из своего бокала. — Если ты больше не ценишь закат, значит, твоя душа потеряла вкус.

Эвелин скептически выгнула бровь.

— А может, моя душа просто пресытилась? Слишком много закатов,

слишком много чудес света, слишком много апокалипсисов.

— Вы все такие забавные, — вмешался Густаво ЛаКрус, который торговал искусственными органами. Его глаза, модернизированные имплантами, светились ледяной голубизной. — Словно считаете, что вот это, — он сделал широкий жест вокруг себя, — хоть как-то отличается от того, что было до потопа. Люди всегда жили на ковчеге, просто называли его иначе.

Эвелин улыбнулась, но в её взгляде блеснул сарказм.

— Ах, Густаво, философ с наклейкой «сделано в Китае». Что ты там говорил в прошлый раз? Что человечество — это коллекция ошибок?

— Нет, человечество — это коллекция избыточных расходов, — поправил ЛаКрус. — И ты, моя дорогая, лучший тому пример.

— Слова истинного циника, — протянул Лео. — А если серьёзно, Густаво, разве мы не должны хоть немного праздновать нашу избранность? Нас ведь выбрали!

— Выбрали, Лео? — усмехнулся ЛаКрус. — Нет, мы просто оплатили место. Разве избранность измеряется в долларах?

— А разве нет? — Эвелин подняла бокал. — В этом мире деньги всегда были единственным божественным инструментом.

Тем временем к их группе подошёл Себастьян Харт, основатель первого в мире «криптовалютного храма». Он всегда выглядел как герой антиутопии — чёрный костюм, который впитывал свет, и волосы, зачесанные так, будто его стриг робот.

— О чём спор? — спросил он, усаживаясь в кресло и раздавая улыбки, похожие на рекламные баннеры.

— О том, что нас всех сюда привело, — ответила Эвелин. — Себастьян, скажи честно: ты чувствуешь себя спасённым или просто отсроченным?

Себастьян ненадолго задумался, отпивая виски.

— Я чувствую себя инвестором. А это значит, что спасение — лишь вопрос дивидендов.

— Вот видите? — воскликнул ЛаКрус, хлопнув себя по колену. — Даже наш апокалипсис — это финансовая пирамида.

И над всем этим фоном — золотистым светом, звуками льда в бокалах, смехом, наполовину искренним — снова зазвучал голос Ноя.

— Ещё 12 дней до суши. Пожалуйста, наслаждайтесь оставшимся временем.

Но его слышали лишь чайки, которые кружили над Ковчегом, как духи прошлого, навсегда потерянного мира.

 

Утро следующего дня началось с фальшивого тропического дождя. По палубе текли искусственные потоки, созданные для аутентичного пробуждения. Эвелин Риверс надела непромокаемый плащ от Hermès, хотя дождь прекратился точно через двадцать минут, как и было прописано в настройках.

В центре зала для завтраков, где звенели бокалы с мимозой, за столом собрались завсегдатаи. Стол был длинным и массивным, как совесть, которую все давно потеряли.

— Господа, у нас осталась ровно одиннадцать дней до конца этого путешествия, — объявил Себастьян Харт, поднимая бокал. Его голос был уверенным, как алгоритм, который никогда не ошибается. — Пора задуматься, что мы скажем первому землянину, которого встретим.

— «Привет, у тебя есть Wi-Fi?» — отозвалась Эвелин, аккуратно намазывая на багет икру.

— Или, — протянул ЛаКрус, — «Сколько стоит твой остров? У нас есть крипта».

— Да вы смеётесь, — перебил Соломон Беккер, чьё лицо было всё ещё красным после утреннего бокала портвейна. — Первым делом надо договориться о праве собственности на сушу. Земля теперь бесценна.

— И вы действительно верите, что кто-то захочет с вами договариваться? — в разговор вмешалась Виолетта де Лейн, наследница фармацевтической империи. Её тон был таким же хрупким, как её драгоценные украшения. — Они будут бояться нас, как чумы. Представьте, мы высаживаемся — толпа исхудавших дикарей бросается бежать.

— А что, если никого не осталось? — задумчиво произнёс Леопольд Мун, раскладывая на тарелке виноград. — Суша может быть пустынной. Мы — её первые и последние обитатели.

— О, Лео, прекрати свои библейские фантазии, — усмехнулась Эвелин. — Это не новая Эдемская обитель, а просто финал нашего реалити-шоу.

Себастьян подался вперёд.

— Но, если Мун прав? Если мы — единственные выжившие? Разве это не сделает нас новыми Адамами и Евами, — он замолчал, осознавая, что приглядываться к остальным как к потенциальным партнёршам по размножению — идея, мягко говоря, неприятная.

— Адамами и Евами? — язвительно фыркнула Виолетта. — Скорее, «Адамами и iPhone’ами». Каждый из нас быстрее бы клонировал себя, чем вступил в этот ваш примитивный процесс.

— Генетическая селекция с доставкой на дом, — подхватила Эвелин. — Идеально для мира, где осталось всего 11 дней до новой реальности.

В этот момент голос Ноя, как всегда уместный и раздражающе ровный, заполнил пространство:

— Осталось 11 дней до прибытия. Температура воды — 24 градуса. Небо чистое. Прогноз катастрофических событий отсутствует.

— Вы слышали? — радостно воскликнул Беккер. — Прогноз катастрофических событий отсутствует! Это как прогноз погоды без дождя!

ЛаКрус не выдержал и рассмеялся.

— Вы так радуетесь, как будто Ной знает что-то больше нас. Он — просто алгоритм, Беккер. Всё, что он делает, — это отвечает на наши иллюзии безопасности.

— А что такое «безопасность», если не самая дорогая иллюзия? — вставил Гейнс, сверкая своим техно-гением. — Мы все здесь именно ради неё.

Их смех разлетелся по залу, смешиваясь с музыкой, льдом в бокалах и приглушённым рокотом двигателя. Где-то за стенами Ковчега безмолвный океан катил свои волны, равнодушный к каждому, кто считал себя его победителем.

Следующий день начался с того, что Густаво ЛаКрус, облачённый в халат из водорослевого шёлка, вышел на палубу и застыл перед автоматическим кофейным баром. Тот напоминал алтарь будущего: хромированные линии, подсветка цвета заката, интерфейс, который требовал выбирать не кофе, а «мood» — настроение.

— Какая роскошь, — протянул он, задумчиво сканируя голографическое меню. — Настроение «ностальгия по суше». Может, с пенкой из водорослей?

Рядом появилась Эвелин, её утренний макияж сиял, как обещание скорого заката.

— Густаво, ты слишком романтизируешь завтрак. Кофе — это просто способ не убить людей до полудня.

— О, а я думал, что твой секрет в новом препарате из фармацевтической линейки мисс де Лейн. «Не убивай 3000» — понижает уровень агрессии и одновременно добавляет блеска в глазах.

Эвелин фыркнула, но не ответила. Вместо этого она указала на экран с голографической новостью, которую транслировал Ной: «Сухопутный контур обнаружен в пределах 375 километров».

— Вот видишь, — сказала она, — земля действительно близка. И знаешь, что это значит?

— Что ты начнёшь создавать кофейные плантации, чтобы мы могли воспроизвести земной колониальный капитализм?

Эвелин сделала вид, что не услышала.

— Это значит, что осталось совсем немного времени, чтобы узнать, кто из нас начнёт первым играть в бога на суше.

К разговору присоединился Соломон Беккер, лениво вращая в руках бокал с чем-то густым и красным, как вино с привкусом крови.

— На суше, моя дорогая, начнётся не игра в богов, а игра в королей. И все мы здесь — претенденты.

— Короли? — в голосе ЛаКруса прозвучало нескрываемое презрение. — Да ты, Соломон, даже в своём королевстве нефти был всего лишь бухгалтером с доступом к бюджетам.

— А ты? — парировал Беккер. — Торговец органами, которому в мире, полном воды, не хватает единственного — совести.

— Совесть — это роскошь для бедных, — вмешалась Виолетта де Лейн, входя в круг с выражением, будто её только что вывели из наркоза. — И я заметила, что здесь никто не хочет казаться бедным.

— Это комплимент или угроза? — спросил ЛаКрус, скрестив руки на груди.

— Это напоминание, — ответила Виолетта, — что мы ещё не столкнулись с реальностью. Все эти разговоры — лишь предисловие.

Голос Ноя возник как раз в паузе, чтобы добавить странной торжественности.

— Осталось 10 дней до причала. На борту 2762 бутылки алкоголя, 12 тонн еды и 127 активных споров о будущем.

Эвелин рассмеялась.

— Ах, Ной, всегда такой внимательный. Ты лучше скажи: кто победит в нашем маленьком апокалиптическом реалити-шоу?

Ответ был моментальным и почти философским.

— Побеждает тот, кто остаётся последним.

На мгновение наступила тишина, нарушаемая только шумом океана. И в этой тишине каждый почувствовал, как тяжёлыми становятся слова Ноя — шутка ли это или метафора, но каждый ощутил её ледяное прикосновение.

Густаво, однако, не выдержал первым.

— Ну, если побеждает последний, я официально снимаюсь с гонки. Быть первым гораздо веселее.

И их смех снова разлетелся по палубе, скрывая нарастающее напряжение.

 

Рассвет следующего дня начался с очередного спектакля эго. В главной гостиной, где потолок был оформлен в виде звёздного неба — идеальная имитация, если не считать слишком ровного расположения звёзд, — собралась группа, чьё представление о вечности измерялось длиной их персональных биографий.

Эвелин, в платье, напоминающем жидкое золото, развалилась на диване и разглядывала своего собеседника. Им оказался Леопольд Мун, который выглядел так, будто носил своё вино не в бокале, а в венах.

— Ты слышал новость, Лео? — начала Эвелин, лениво поднимая бокал. — Ной сообщил, что суша будет 9 дней.

Лео поднял на неё взгляд, в котором читалась смесь усталости и иронии.
— Знаешь, что это значит?

— Что ты наконец-то перестанешь говорить о вине, — перебила Эвелин.

— Нет, — ухмыльнулся он, — это значит, что у нас осталось 9 дней, чтобы решить, кто из нас станет местным диктатором.

— Диктатором? — в разговор вмешался Себастьян Харт, который устроился в кресле с видом бенефициара апокалипсиса. — Нет, Лео. Это устаревший термин. Мы — архитекторы нового мира.

— Архитекторы, говоришь? — усмехнулся Густаво ЛаКрус, входя в комнату. Его рубашка из наноматериала переливалась, как поверхность воды на солнце. — Себастьян, твоя концепция управления людьми звучит как презентация стартапа.

— А разве это не одно и то же? — отрезал Харт, поднимая бровь. — Управление — это всегда PR. Нужно всего лишь убедить людей, что то, что ты им продаёшь, — это их собственная идея.

Эвелин рассмеялась, но это был смех, в котором слышалось лёгкое презрение.

— Ах, Себастьян, тебе бы написать книгу: «Как построить утопию и заработать на этом миллиарды».

— Не такая уж плохая идея, — подал голос Соломон Беккер, входя в комнату с бокалом чего-то густого и дымного. — В конце концов, утопия — это всего лишь вопрос правильной маркетинговой стратегии.

— Маркетинговая стратегия? — вмешалась Виолетта де Лейн, которая появилась в дверях так, будто только что сошла с обложки журнала.

— Вы все говорите так, будто мы уже договорились, что суша вообще стоит того, чтобы туда высаживаться.

— А ты предлагаешь остаться здесь? — скептически спросил ЛаКрус. — На этом парящем дворце тщеславия?

— Возможно, это лучше, чем оказаться в мире, где никто не ждёт нашего возвращения, — ответила Виолетта. — Вы правда думаете, что мы — герои?

— Герои? — Соломон расхохотался. — Нет, Виолетта, мы не герои. Мы — единственные, кто понял, что конец света можно монетизировать.

Ной, словно желая добавить эпичности, вновь вмешался своим бархатным голосом:

— Осталось 29 дней до прибытия. Прогноз суши: 50% пригодности. Уровень воды: стабильный. Уровень цинизма на борту: критический.

Эвелин поднесла бокал к губам и, улыбнувшись, произнесла:

— Вот что я люблю в Ное. Всегда правдив и всегда точен.

Лео сделал последний глоток своего вина и задумчиво произнёс:
— Возможно, единственное, что у нас осталось от человечества, — это

способность шутить, даже стоя у края пропасти.

— Или же мы просто не осознаём, насколько глубока пропасть, — подытожил Себастьян.

В комнате повисло молчание, лёгкое, но плотное, как дым дорогой кубинской сигары. Океан за окном продолжал покачивать Ковчег, и только звёзды на потолке мигали, как будто не могли решить, стоит ли им быть реальными.

 

На следующий день Виолетта де Лейн объявила войну. Не физическую, конечно, а эстетическую. Она решила, что общий лаунж выглядит «безнадёжно уныло» для оставшихся дней, и настояла на замене всей обивки диванов.

— Мы приближаемся к суше, а это значит, что нам нужно выглядеть соответствующе, — заявила она, проходя вдоль огромных панорамных окон, за которыми простиралась бескрайняя водная пустота. — Новая эпоха требует нового интерьера.

— Слушай, Виолетта, — протянул Соломон Беккер, сидя в кресле с видом довольного зеваки. — Когда мы высадимся, ты же не собираешься менять ландшафт?

— Почему нет? — она бросила на него взгляд, словно он был скучным проектом, который требовал переработки. — Ландшафт — это ведь тоже форма декора.

— Ну, если мы уже начинаем с интерьера, — вмешался Густаво ЛаКрус, лениво потягивая зелёный смузи, — я предлагаю заменить и барменов. Искусственный интеллект делает коктейли слишком… предсказуемыми.

— О, Густаво, — вздохнула Эвелин, появляясь в комнате с бокалом мимозы. — Ты, как всегда, путаешь «предсказуемость» с «идеальностью».

— Идеальность — это скучно, — не сдавался ЛаКрус. — Настоящий коктейль должен быть как жизнь: немного кислым, немного сладким и с лёгким намёком на токсичность.

— Прекрасное описание нашего общества, — заметил Себастьян Харт, который только что вернулся из тренажёрного зала. Его спортивный костюм выглядел так, будто его создали специально для прогулок по Марсу.

— Мы все — коктейли. Только, боюсь, кто-то явно переборщил с горечью.

— А кто-то с сахаром, — подмигнула Эвелин.

Леопольд Мун, который до этого молчал, встал из-за дальнего стола, держа в руках бокал красного вина, цветом напоминающего рубины.

— Знаете, что я понял? Все наши разговоры здесь сводятся к одному: кем мы будем на суше?

— Это не вопрос, Лео, — отмахнулась Виолетта. — Это факт. Мы будем теми, кем всегда были: вершиной.

— Вершиной чего? — рассмеялся Соломон. — Того, что осталось от цивилизации?

— А что, если там уже есть кто-то? — задумчиво произнесла Эвелин. — Может, на суше уже живёт племя, которое выжило и построило свой мир. Что мы скажем им?

Себастьян поднял руку, как учитель на уроке.

— Очень просто: «Здравствуйте, мы представители старого мира. Мы пришли помочь вам стать частью нового».

Густаво захохотал.

— Себастьян, ты забываешь добавить: «И, кстати, теперь это всё принадлежит нам».

Виолетта сделала вид, что его не слышит, и, обратившись к Ною, громко спросила:

— Ной, скажи, что ты думаешь о нашей высадке?

Искусственный интеллект ответил мгновенно, его голос был ровным и отстранённым, как тихий шёпот вечности.

— Мои алгоритмы прогнозируют вероятность столкновения интересов на суше как 89%.

— Столкновение интересов? — переспросил Беккер. — Он имеет в виду, что мы передерёмся друг с другом?

— Или с кем-то там, — задумчиво произнесла Эвелин.

Ной, будто услышав, добавил:

— Вероятность конфликта между пассажирами: 42%. Вероятность конфликта с внешней средой: 47%.

— А оставшийся процент? — спросил Леопольд.

— Это вероятность гармонии, — ответил Ной.

Комната взорвалась смехом. Гармония казалась таким же нереальным понятием, как суша, к которой они стремились.

 

Новый день начался с объявления: Ной мягко и почти нежно уведомил пассажиров, что на борт прибыл новый гость. Это вызвало не столько интерес, сколько растерянность — никто не знал, как это возможно.

— Прибыл? — переспросила Эвелин, поднимая бровь. — На этот корабль? На середине океана?

— Скорее всего прятался в своей тайной каюте, — предположил Густаво, задумчиво крутя в руке свой бокал с оранжевым ликёром. — Я слышал он любит эффектные появления.

— Или телепортировался, — съязвил Беккер. — Это теперь тренд у миллиардеров.

— Миллиардеры уже давно не тренд, — перебила Виолетта, сидя в уголке и перебирая браслеты. — Сейчас в моде триллионеры.

— Как мило, — сказал Себастьян, появляясь в комнате, его лицо светилось то ли от утренней медитации, то ли от новой дозы эндорфинов. — Кто-то решил нарушить нашу идиллию.

В тот же момент двери в главный лаунж распахнулись, и на пороге появился мужчина. Его присутствие сразу же заполнило комнату, как будто он был не человеком, а магнитной волной. Высокий, подтянутый, в чёрной водолазке и идеально сидящих джинсах. На вид лет сорока пяти, но с той вечной молодостью, которую дают деньги, технологии и бесконечное эго.

— Господа, — сказал он, поднимая руки, словно приветствуя свою паству. — Рад, что вы наслаждаетесь тем, за что так щедро заплатили.

— Кто это? — тихо спросила Эвелин у Леопольда.

— Разве ты не узнала? — ответил он, усмехаясь. — Это же он. Создатель. Наш Ной.

— Ной? — переспросила она, не скрывая удивления.

— Ной-технический. Ной-финансовый. Ной-инвестиционный, — уточнил Леопольд. — Бенедикт Хейл.

Бенедикт, словно услышав их разговор, обернулся и посмотрел прямо на них. Его взгляд был тяжёлым, но в то же время гипнотическим. Это был человек, который знал цену всему — в том числе и себе.

— Да, да, это я, — сказал он с широкой улыбкой. — Великий и ужасный, как говорят некоторые из вас.

— Боюсь, здесь никто не называет тебя великим, — усмехнулся ЛаКрус, скрещивая руки на груди.

— Это неважно, — отмахнулся Хейл. — Вы все здесь, потому что я это позволил.

— И сколько стоило это «позволение»? — язвительно спросила Виолетта.

Хейл взглянул на неё, как на ребёнка, который пытается рассуждать о квантовой физике.

— Всё, что у вас было. И немного больше.

— Это правда, — пробормотал Беккер, пристально разглядывая бокал. — Все мы заплатили ему не деньгами, а тем, что у нас было. Компании, акции, земли.

— Не земли, — поправил его Хейл. — Их больше нет.

— Интересно, — вмешалась Эвелин, её голос был лёгким, но едким. — Если у нас больше ничего нет, зачем ты здесь? Что ты хочешь?

Хейл рассмеялся, этот смех был громким, но не искренним, как звук, созданный для презентации нового продукта.

— О, я хочу того же, что и вы. Выжить. Насладиться. Создать новую цивилизацию.

— Тебе-то зачем новая цивилизация? — тихо спросил Леопольд.

Хейл подошёл ближе, его шаги были медленными и уверенными.
— Потому что старая мне надоела.

Эта фраза повисла в воздухе, как предчувствие грозы. Даже Ной, казалось, замолчал, не зная, что добавить.

 

Бенедикт Хейл быстро стал центром внимания. Он словно впитал энергию комнаты, как чёрная дыра, и оставил всех с неясным чувством, что они были лишь фоном для его монолога.

— Так что, мои дорогие соавторы новой эры, — начал он, разливая себе из бутылки, которую принёс с собой, — как вам жизнь на этом современном ковчеге? Довольны ли вы своим спасением?

— Спасением? — переспросила Эвелин, аккуратно обводя пальцем край бокала. — Я бы сказала, что это скорее эвакуация.

— Или фильтрация, — добавил Соломон, не отрывая взгляда от своего бокала с виски. — Мы здесь не потому, что кто-то хотел нас спасти, а потому, что кто-то решил, что мы стоим места на борту.

— О, Соломон, какой ты всё-таки пессимист, — отмахнулся Хейл, усмехнувшись. — Это была не фильтрация, а выбор. Я выбирал.

— Ты? — Виолетта подняла взгляд, её глаза блестели, как лезвия. — Значит, ты решил, кто достоин жить?

— Конечно, — спокойно ответил он, словно речь шла о том, какой сорт кофе он предпочёл за завтраком. — Я заплатил за этот ковчег, я построил его. Разве это не даёт мне права на выбор пассажиров?

— Это звучит так, будто ты решил сыграть Бога, — заметил Леопольд, усмехнувшись.

— А кто, по-твоему, был Ноем в старой истории? — парировал Хейл. — Ты думаешь, он просто был послушным исполнителем воли небес? Нет, он был архитектором. Он решил, кто войдёт, а кто останется под дождём.

— Не слишком ли пафосно, Бенедикт? — вмешался Густаво, потягивая свой зелёный коктейль. — Ты же не думаешь, что можешь переписать Библию?

Хейл улыбнулся, и эта улыбка была одновременно доброжелательной и пугающей.

— Переписать? Нет, Густаво. Я создаю её продолжение.

Комната наводнилась молчанием. Даже Ной, казалось, не стал в этот раз добавлять своих замечаний, давая присутствующим самим разобраться в этом моменте.

Эвелин, разорвав тишину, заговорила с нарочитой лёгкостью:

— Знаешь, Бенедикт, у меня есть теория. Люди, которые слишком уверены в своей избранности, обычно оказываются главными жертвами собственной самоуверенности.

— Это правда, — добавил Соломон, кивая. — История полна таких примеров.

— История, — подхватил Хейл, разливая всем ещё вина, — это то, что пишут победители. И, мои дорогие, мы — победители. Не правда ли?

— Ты говоришь так, будто на суше нас ждёт что-то, кроме руин, — заметил Себастьян, откидываясь в кресле.

— А что ждёт нас, Ной? — спросила Виолетта, обращаясь к искусственному интеллекту.

Голос Ноя прозвучал так же спокойно, как всегда:

— На суше обнаружены следы прежней инфраструктуры. Ожидаемая пригодность для жизни: 57%. Вероятность существования других выживших: 32%.

— Выжившие, — протянул Леопольд. — Как думаете, что они подумают, увидев нас?

— Наверное, примут за богов, — усмехнулся Густаво. — Или за демонов.

— Это не имеет значения, — произнёс Хейл, вставая и направляясь к окну. Его силуэт на фоне океана выглядел почти монументально. — Мы покажем им, как нужно жить.

— Или как нужно умирать, — тихо добавила Эвелин, но Хейл её не услышал.

За окном волны продолжали лениво перекатываться, а где-то вдали, возможно, и правда начинался новый мир.

 

Вечер следующего дня завершился привычным объявлением Ноя, который говорил с таким безмятежным спокойствием, что его голос напоминал шелест листвы — если бы на Ковчеге росли деревья.

— Осталось 6 дней до причаливания. Прогноз стабильности суши: 62%. Ожидаемые погодные условия: переменная облачность, вероятны сильные ветры.

— Переменная облачность, — протянула Эвелин, лениво растягиваясь на диване в гостиной. — Звучит так поэтично. Прямо как моя жизнь.

— Сильные ветры тоже, — добавил Соломон, отрываясь от чтения какой-то древней книги в кожаном переплёте. — Твои настроения, Эвелин, всегда как буря в стакане шампанского.

Она фыркнула, притворно обижаясь.

— Ах, Соломон, как жаль, что ты не понимаешь: настоящая буря начинается, когда шампанское кончается.

— Не волнуйтесь, шампанского хватит на всех, — раздался голос Густаво, который вошёл в гостиную с подносом, уставленным бокалами. — Я лично проследил за этим.

— Густаво, ты единственный человек, который может превратить постапокалипсис в вечеринку, — заметил Себастьян, отрываясь от планшета, на котором он явно планировал очередное занятие йогой.

— А ты, Себастьян, единственный, кто пытается спасти свою душу, — отозвалась Виолетта, лениво перебирая нитку жемчуга. — Скажи, как тебе удаётся заниматься йогой, когда в воздухе витает столько цинизма?

— Цинизм — это всего лишь обратная сторона медитации, — философски ответил Себастьян. — Главное — сохранять равновесие.

— Это забавно, — вставил Леопольд, который сидел у окна с бокалом вина и смотрел на горизонт. — Мы плывём к суше, которой, возможно, нет, и всё же продолжаем вести себя так, будто нас ждёт новая жизнь.

— А что ещё остаётся? — спросил Соломон. — Мы ведь не будем сидеть в углу и молча считать дни.

— Это слишком скучно, — согласился Густаво. — Мы ведь элита. Наша обязанность — даже конец света превратить в шоу.

— Или хотя бы в достойную анекдота историю, — добавил Хейл, входя в комнату, как всегда, с видом человека, которому принадлежат не только стены, но и само пространство между ними.

— О, Бенедикт, — протянула Эвелин, улыбнувшись. — Ты снова пришёл, чтобы просветить нас?

— Я пришёл напомнить вам, что мы уже выиграли, — ответил он, глядя на них с высоты своего самоутверждения. — Осталось всего 6 дней, и всё начнётся с чистого листа.

— Интересно, — задумчиво произнесла Виолетта, глядя на свои ногти, идеально отполированные. — А кто будет держать ручку?

— Это не важно, — сказал Хейл, усмехнувшись. — Главное, чтобы мы писали историю чернилами власти.

— Или крови, — мрачно заметил Леопольд.

Хейл не обратил внимания на его комментарий, но в комнате на мгновение повисла тишина.

Наконец Соломон вздохнул и сказал:

— Знаете, возможно, Ной прав. Сильные ветры действительно скоро начнутся, и они будут не на суше, а здесь, среди нас.

Эвелин подняла бокал, как будто подводя итог:

— Ну что ж, выпьем за ветер. Пусть он хотя бы раз дует в нашу сторону.

 

Новый день встретил пассажиров Ковчега странной тишиной. Море, до этого спокойное, словно замерло, а за панорамными окнами небо приобрело зловещий серый оттенок. Солнце исчезло, оставив после себя только тяжёлые облака, которые медленно наползали друг на друга, будто сплетничали о чём-то недобром.

Голос Ноя раздался в помещении для завтраков — мягкий, но с едва заметной ноткой тревоги:

— Ухудшение погодных условий. Скорость ветра: 22 узла. Вероятность грозы: 68%.

— Ну, вот и началось, — пробормотал Леопольд, сидя в своём обычном углу с неизменным бокалом вина. — Мы даже не добрались до суши, а природа уже решила показать, кто здесь главный.

— Природа? — усмехнулся Бенедикт, входя в зал, словно буря снаружи была его персональным приглашением. — Лео, не будь наивным. Это не природа, это просто алгоритм хаоса.

— О, ты опять о своей «алгоритмической вселенной»? — протянул Густаво, отодвигая тарелку с наполовину съеденным авокадо-тостом. — Когда-нибудь ты признаешь, что не всё можно объяснить цифрами.

— Густаво, — Хейл опустился в кресло напротив, с той уверенностью, будто кресло было спроектировано специально для него. — Я не только это признаю. Я этим управляю.

Эвелин, которая как раз зашла с чашкой чёрного кофе, закатила глаза.

— Если ты управляешь хаосом, Бенедикт, может, уберёшь грозу? А то моя кожа не выдержит такой влажности.

— Успокойтесь, — вмешалась Виолетта, тщательно размешивая в стакане ярко-оранжевый смузи. — Это просто временное неудобство. Как и всё в нашей жизни.

— Это удобство — единственное, что у нас осталось, — заметил Соломон, медленно перекладывая фрукты с тарелки на тарелку, будто пытаясь составить из них загадочное послание. — И, если его начнёт трясти, я не уверен, что кто-то из нас справится.

— Как будто нас всех уже давно не трясёт, — пробормотал Себастьян, смотря в окно, где первые капли дождя начали стекать по стеклу.

— Давайте называть это «очищением», — предложил Густаво. — Каждый ураган ведь символичен, не так ли? Смывает старое, чтобы дать место новому.

— Ураган — это не символ, а сила, — прервал его Бенедикт. — И её боятся только те, кто не знает, как её использовать.

— Какая милая философия, — с сарказмом сказала Эвелин. — Но ты, Бенедикт, как обычно, забываешь одну простую вещь: мы все здесь заперты. В этом стеклянном пузыре. И гроза — это не инструмент, а просто напоминание, что мы всего лишь пассажиры, а не капитаны.

— Хорошо сказано, — вставил Леопольд. — Выпьем за пассажиров. Мы хотя бы умеем наслаждаться поездкой.

Ной, как будто решив вмешаться в их разговор, объявил:

— Уровень тревожности пассажиров повысилась на 12%. Рекомендую принять меры по снижению стресса.

— Какой заботливый, — пробормотала Виолетта, потягивая смузи. — Ной, может, предложишь что-нибудь?

— Рекомендую: расслабляющая музыка, дыхательные упражнения и ограниченное наблюдение за погодой.

— Ну, конечно, — фыркнула Эвелин. — Всё, как всегда: дышите глубже и не смотрите в окно.

— Мне это напоминает старый анекдот, — вставил Соломон. — «Если вам страшно лететь, просто закройте глаза и представьте, что вы уже на земле».

— Проблема в том, Соломон, — сказал Бенедикт, усмехнувшись, — что у нас даже земли под ногами нет.

На мгновение в комнате снова повисла тишина, лишь шум дождя за окнами становился всё громче. Каждый из них, казалось, был поглощён своими мыслями, пока Густаво не поднял бокал.

— Что ж, дамы и господа, давайте выпьем за хаос. Потому что если уж нам суждено его пережить, то хотя бы с хорошим вином.

И все, даже Эвелин, подняли бокалы, чтобы коротко чокнуться, слушая, как где-то за пределами их роскошного убежища начиналась буря.

Гроза пришла не сразу. Она подкрадывалась, как неслышный вор, оставляя в воздухе тягучую, влажную тяжесть. Стеклянные стены ковчега, которые обычно пропускали мягкий свет, теперь покрылись росчерками дождевых потоков, превращая пейзаж за окнами в неясное, размазанное полотно.

В гостиной собралась привычная компания. Густаво разливал вино, Леопольд листал какую-то древнюю энциклопедию с иллюстрациями исчезнувших зверей, Эвелин играла с жемчужным браслетом, Виолетта молча смотрела в окно, а Соломон, как обычно, бормотал что-то себе под нос, перебирая книги.

— Уровень влажности: 94%, — сообщил голос Ноя, холодный и отстранённый, как будто это он проливал дождь. — Увеличение скорости ветра: 28 узлов.

— Ной, прекрати, — сказала Эвелин, покачивая головой. — Мы тут пытаемся убедить себя, что всё под контролем, а ты только мешаешь.

— Я лишь предоставляю информацию, необходимую для принятия решений, — отозвался Ной с лёгкой ноткой обиды.

— Решений? — усмехнулся Леопольд, не поднимая глаз от своей книги. — А какие тут могут быть решения? Закрыть окна? Привязать мебель? Или, может, ты хочешь предложить нам выйти и поговорить с ветром?

— Вы недооцениваете силу данных, — парировал Ной, но его голос снова стал нейтральным.

— Данные, — вздохнула Виолетта, поворачиваясь от окна. — Всё, что мы знаем, — это числа. Влажность, скорость ветра, количество дней до берега. Но никто из нас не знает, что нас там ждёт.

— Как драматично, — заметил Густаво, протягивая ей бокал. — Вот тебе число, которое тебя успокоит: 14% — процент алкоголя в этом вине.

Виолетта улыбнулась, но не взяла бокал.

— Спасибо, Густаво. Но я думаю, что даже твой алкоголь не спасёт меня от мыслей о том, что нас ждёт что-то гораздо хуже грозы.

— Например? — заинтересовалась Эвелин, наигранно округляя глаза. — Вулкан? Цунами? Плотоядные растения? Или, может, другой ковчег, полный ещё более неприятных людей?

— Эвелин, твоё воображение завидно, — сухо заметил Соломон. — Но давай честно: что бы нас ни ждало, оно будет хуже нас самих.

— Вот это я понимаю оптимизм, — усмехнулся Бенедикт, который только что вошёл в комнату, неся с собой привычный запах уверенности и дорогого одеколона. — Но вам стоит помнить: нас не ждёт ничего. Мы — те, кто будет ждать.

— Ждать чего? — спросил Леопольд, наконец отрываясь от книги. — Когда ты начнёшь раздавать приказы?

— Не приказы, Леопольд. Инструкции, — поправил его Хейл, устраиваясь в кресле. — Мы будем создавать новый порядок.

— Сначала нужно хотя бы дождаться суши, — заметила Виолетта. — А пока мы только медленно тонем в вашем порядке.

— Тонем? — усмехнулся Хейл. — Виолетта, не будь так эмоциональна. Этот ковчег построен, чтобы выдержать всё: бурю, шторм, даже ваше вечное нытьё.

— Ну, тогда за это и выпьем, — сказал Густаво, поднимая свой бокал. — За нытьё, которое переживёт всех нас.

Смех раздался в комнате, хотя его оттенок был немного натянутым. Тем временем за окнами тучи сгустились ещё больше, и вдалеке сверкнула первая молния, озарив море.

— Похоже, нас ждет настоящее шоу, — произнес Себастьян, входя в комнату с полотенцем на плечах. — Кто-нибудь хочет заняться йогой перед началом?

— Только если ты научишь меня позе «спокойствие перед бурей», — язвительно сказала Эвелин.

— А я выберу позу «винный бокал», — добавил Соломон, беря бутылку у Густаво.

За окнами снова блеснула молния, и вслед за ней раздался низкий грохот грома.

— Кажется, природа решила добавить драматизма в наш маленький спектакль, — сказал Леопольд, снова возвращаясь к своему вину.

— Ну что ж, — произнес Бенедикт, глядя на световые вспышки. — Если гроза хочет проверить нас, пусть попробует. Мы не сдадимся.

И хотя его слова звучали уверенно, никто не мог не заметить, как сильно усилился дождь, превращая стеклянные стены в водопады.

 

Гроза набирала силу. Теперь дождь не просто барабанил по стеклянным стенам, а бил с такой силой, что казалось, будто он пытается пробиться внутрь. Свет молний освещал комнату вспышками, и каждый из пассажиров в эти мгновения казался мраморной статуей, подсвеченной изнутри.

— Прогноз: ухудшение погодных условий, — сухо произнёс Ной, будто сообщал о задержке поезда. — Скорость ветра: 35 узлов. Вероятность урагана: 72%.

— 72%, — протянул Густаво, подняв бокал. — Это мой любимый вид вероятности: почти неизбежность, но с лёгким налётом надежды.

— Надежда — это то, что позволяет нам терпеть тебя, Густаво, — усмехнулась Эвелин, закинув ноги на пуф. Её атласное платье мерцало в тусклом свете, как поверхность моря за окном. — Но знаешь, даже у неё есть предел.

— Если ураган доберётся до нас, то предел будет не у надежды, а у стен этого ковчега, — мрачно заметил Леопольд, отставляя бокал и пристально глядя в окно.

— Ты снова о своем апокалипсисе? — спросила Виолетта, поправляя шёлковую накидку. — Лео, ты так любишь трагедии, что, мне кажется, ты единственный, кто будет рад, если этот корабль действительно затонет.

— По крайней мере, будет что рассказать, — пожал плечами он. — Кто ещё сможет похвастаться, что утонул на самом дорогом судне в истории человечества?

— Твоё чувство юмора всегда было чернее чёрной икры, — отрезала Эвелин.

— А твоё — мутнее шампанского, которое ты пьёшь, — ответил Леопольд с едва заметной улыбкой.

— Господа, — вмешался Соломон, который до этого тихо сидел в углу, читая очередной философский трактат. — Возможно, нам стоит не спорить, а подумать, как подготовиться к урагану?

— Подготовиться? — усмехнулся Бенедикт, опираясь на спинку кресла. — Мы же не на рыбацкой шхуне. Это Ковчег. Здесь всё продумано до мельчайших деталей.

— Кроме нашей способности договариваться, — тихо заметил Себастьян, скрестив руки на груди.

— О, Себастьян, — протянула Эвелин. — Ты всегда находишь способ вставить свой философский вывод.

— Потому что кто-то должен напоминать вам, что реальность существует за пределами вашего шампанского и жемчуга, — спокойно ответил он.

— Если реальность настолько мрачна, как ты говоришь, то зачем нам вообще о ней думать? — спросил Густаво, наливая себе ещё вина. — Разве не для того мы здесь, чтобы не думать?

— Мы здесь, — перебил его голос Ноя, — чтобы выжить. Но, как я наблюдаю, вы предпочитаете обсуждать экзистенциальные вопросы вместо практических действий.

— Спасибо, Ной, — сухо ответил Бенедикт. — Твоё участие в наших дискуссиях всегда вдохновляет.

— Моё участие — часть протокола, — отозвался Ной, и в его голосе послышалась лёгкая тень сарказма.

— Вот что я люблю в Ное, — сказал Густаво, поднимая бокал. — Его оптимизм.

За окнами снова сверкнула молния, и гром прокатился над кораблём, заставив тонкие стаканы на столе задрожать.

— Оптимизм или нет, — медленно произнес Леопольд, наблюдая, как дождь полосует стекло, — но что-то мне подсказывает, что этот ураган — только начало.

Эвелин вздохнула и откинулась на спинку дивана.

— Если это и начало, то, пожалуйста, разбудите меня, когда будет конец.

Гром снова разрезал тишину, и пассажиры на мгновение замерли, каждый в своём углу, словно надеясь, что буря утихнет так же внезапно, как началась.

 

Грохот дождя, сначала казавшийся мелодичным, теперь перешёл в нечто более зловещее — барабаны стихии били по стеклянным стенам ковчега, как будто пытались прорваться внутрь. Молнии, что прежде освещали море, теперь напоминали разорвавшиеся прожектора. Голос Ноя прозвучал резко, нарушая хрупкое равновесие между привычной леностью и страхом:

— Погодные условия критичны. Переход в подводный режим через две минуты. Подготовьтесь.

— Подготовьтесь, — передразнила Эвелин, нервно покачивая бокалом. — К чему готовиться? К тому, что нас затопят, но теперь уже изнутри?

— Подводный режим — это же просто маркетинговый трюк, не так ли? — хмыкнул Леопольд, заправляя страницу книги. — Чтобы можно было сказать: «Наш Ковчег плывёт даже под водой!»

— О, Лео, — усмехнулся Густаво, отставляя бокал на дрожащий стол. — Как всегда, твоё циничное восприятие реальности радует. Но, боюсь, если стекло не выдержит, нам придётся лично убедиться, как это — плыть под водой.

— Технически, — вставил Бенедикт, лениво поправляя манжеты, — вся конструкция продумана так, чтобы выдерживать давление. Мы будем в безопасности.

— Уверенность — приятное качество, Бенедикт, — заметила Виолетта, пододвигаясь ближе к панорамному окну. — Особенно когда ты не несёшь за неё никакой ответственности.

— Как и за ваши нервы, Виолетта, — парировал он, наклоняясь вперёд. — Может, вам стоит пересесть подальше от окна, если оно вас так пугает?

— Меня пугает не окно, а ваш тон, — отрезала она, не отрывая взгляда от сгустившейся тьмы за стеклом.

Голос Ноя раздался снова, на этот раз с едва заметной настойчивостью:

— Переход в подводный режим через тридцать секунд. Займите свои места или удерживайтесь за устойчивые предметы.

— Удерживайтесь за устойчивые предметы, — повторил Густаво. — Думаю, это инструкция для нашей моральной опоры, которой, как я вижу, у нас нет.

— Густаво, если бы твои шутки были устойчивыми, я бы, возможно, за них и держалась, — заметила Эвелин, нервно постукивая пальцами по бокалу.

— Тишина, — внезапно вмешался Себастьян, который всё это время стоял в углу, глядя на приборы. — Послушайте.

Все замерли. Впервые за долгое время их окружил настоящий звук природы: раскаты грома, гул ветра, рев воды, что хлестала по корпусу. В этом хаосе было что-то древнее, первобытное.

И тут судно резко дёрнулось, световые панели мигнули, и ковчег стал погружаться. Тишина внутри сменилась приглушённым звуком воды, что теперь окружала их со всех сторон.

— Добро пожаловать в режим подводной лодки, — прозвучал голос Ноя, теперь заметно спокойнее. — Давление стабильно. Все системы работают в штатном режиме.

— Ну вот, теперь мы настоящие подводные туристы, — хмыкнул Леопольд. — Где мои сувениры?

— Ты шутишь, — проговорила Виолетта, — но мне кажется, мы больше похожи на заключённых в стеклянной клетке.

— Заключённые? — рассмеялся Густаво. — Ты, Виолетта, заключённая в платье за миллион долларов, с бокалом вина, которого не было даже у римских императоров.

— Невероятный комфорт не отменяет тюрьмы, — тихо заметил Себастьян, проходя мимо к бару.

— О, Себастьян, только не начинай. — Эвелин отмахнулась, глядя, как пузырьки воздуха поднимаются за стеклом. — Ты делаешь вид, что тебе это не нравится, но в глубине души ты наслаждаешься.

— Глубина души? — усмехнулся он, наливая себе виски. — Сейчас, кажется, главное — чтобы глубина воды не стала для нас критичной.

За окном было темно. Огромные формы — возможно, рыбы, а возможно, что-то ещё — мелькали вдалеке, добавляя ощущение полной изоляции.

— Как красиво, — вдруг сказала Виолетта, указывая на слабое мерцание вдалеке.

— Красиво? — переспросил Густаво. — Это что, иллюминация ада?

— А может, это просто жизнь, — спокойно ответил Себастьян. — Та, что останется, когда нас самих уже не будет.

В комнате повисло молчание. Только звук тихих пузырьков и далёкий ритм бури сопровождали их в этом новом, подводном мире.

 

 

Воды за стеклом светились тусклым, холодным светом. Казалось, сама тьма моря решила немного сжалиться и дать этим людям возможность рассмотреть её зыбкие тайны. Огромные тени скользили вдали, то исчезая в глубине, то внезапно вспыхивая мерцанием биолюминесценции. Иногда можно было различить очертания, чем-то напоминающие рыбу, а иногда — что-то совершенно необъяснимое, как будто сама природа потеряла инструкцию по созданию своих обитателей.

Внутри ковчега всё было по-прежнему роскошно, но эта роскошь теперь казалась странной, почти вызывающей. Хрустальные люстры и мраморные полы спорили с суровой простотой стихии за пределами стекла.

В гостиной собрались всё те же персонажи, словно по расписанию, словно на борту не происходило ничего из ряда вон выходящего. Бокалы были наполнены, кресла удобно заняты, и разговоры, как обычно, текли плавно, хотя и с заметной долей напряжения.

— Итак, — произнес Густаво, бросая взгляд на очередной круглый отсек окна. — Мы официально на глубине. Кто-нибудь хочет поспорить, что до суши мы так и не доберёмся?

— Густаво, если ты будешь продолжать в том же духе, я предложу тебе выйти наружу и проверить самому, — лениво ответила Эвелин, потягивая своё игристое.

— Ах, Эвелин, как всегда прелестна в своих угрозах. Но, знаешь, я действительно начинаю думать, что наша жизнь — это один длинный рекламный ролик для богатых мизантропов.

— Только с плохой операторской работой, — добавил Леопольд, отрываясь от книги и указывая на странный отблеск за стеклом. — Кто-нибудь объяснит мне, что это за сияющая пакость?

— Возможно, гигантская медуза, — предположил Себастьян, подходя ближе к окну. — Или, если вам больше нравится драматизм, светящиеся щупальца какого-нибудь доисторического монстра.

— Удивительно, как легко ты находишь утешение в теории катастроф, — сухо заметил Бенедикт, перелистывая экран планшета.

— Потому что катастрофы — единственное, что делает наше существование осмысленным, — парировал Себастьян, глядя на мрак за стеклом.

— Катастрофы делают осмысленным только твои монологи, — вставила Виолетта, не отводя глаз от своего бокала. — Лично мне хватает смысла в том, чтобы просто жить.

— Просто жить? — рассмеялся Густаво. — Виолетта, дорогая, в твоём случае «жить» означает находить самые дорогие платья и самые изысканные поводы их надеть.

— А в твоём случае — находить повод не замолкать, — отрезала она, даже не взглянув в его сторону.

В этот момент голос Ноя, сухой и равнодушный, раздался из встроенных динамиков:

— До прибытия на сушу остаётся два дня. Предупреждение: давление остаётся стабильным, но внешние условия ухудшаются.

— Вот уж кому всегда есть что сказать, — хмыкнул Леопольд, закрывая книгу. — Ной, скажи честно, тебе вообще не надоедает наблюдать за нами?

— Моё предназначение — наблюдать и управлять, — ответил Ной. — А вот ваши бесконечные разговоры иногда напоминают мне шумовой фон.

— Шумовой фон? — поднял брови Густаво. — О, Ной, ты только что поставил нас на одну ступень с ветром и дождём. Это почти комплимент.

— Это не комплимент, — уточнил Ной. — Это факт.

Смех прокатился по комнате, но вскоре снова затих. Атмосфера стала гуще, почти ощутимо вязкой, как вода за пределами ковчега.

— Интересно, что нас ждёт через два дня, — задумчиво произнесла Виолетта, наконец поднимая глаза от бокала.

— Новая земля или новая катастрофа, — отозвался Себастьян. — По большому счёту, разницы нет.

— Для пессимистов разницы нет никогда, — отрезал Бенедикт, вставая и подходя к окну. — А для нас, оптимистов, там всегда есть шанс.

— Оптимизм — это, по сути, лень, — заметил Леопольд. — Лень продумывать плохие сценарии.

— Ну, тогда я горжусь своей ленью, — сказал Бенедикт, глядя на тёмные воды. — Потому что что-то мне подсказывает, что этот ковчег доберётся до своего берега.

Все замолчали, каждый вглядываясь в море по-своему: кто с надеждой, кто с опасением, а кто просто из любопытства. А снаружи что-то светилось, двигалось, жило своей, непонятной, но абсолютно независимой жизнью.

 

Мягкий свет искусственных люстр рассеивался по комнате, создавая ощущение, что весь ковчег парит не в глубинах океана, а в какой-то иной, барочной реальности. Шум океана за стенами едва доносился сюда, приглушённый толщей воды и технологическим совершенством корпуса. Иногда можно было различить тихий скрип — то ли из-за давления, то ли из-за огромных существ, лениво плывущих мимо.

— Один день до суши, — громко объявил Густаво, поднимая бокал, наполненный золотистым шампанским. — Господа, предлагаю отметить наш последний вечер в этом утопическом аквариуме.

— Ты называешь это утопией? — усмехнулся Себастьян, наблюдая за пузырьками в своём бокале. — Слишком много роскоши, слишком мало смысла.

— Себастьян, — протянула Эвелин, сидя на бархатном диване и расчесывая свои длинные волосы серебряным гребнем. — Если тебя так раздражает наша роскошь, почему ты не ушёл жить в трюм?

— Потому что трюм — это не место для философов, — лениво ответил он. — Там, в темноте, мои идеи утратили бы блеск.

— А здесь, в этой «утопии», ты ими буквально ослепляешь, — бросила Виолетта, аккуратно поправляя диадему на голове.

— Ах, Виолетта, твоя прелесть в том, что ты никогда не пропустишь возможности напомнить мне о моей никчёмности, — улыбнулся Себастьян.

Тем временем Бенедикт, стоя у панорамного окна, постукивал пальцами по стеклу, глядя на мерцание вдалеке.

— Вы знаете, — сказал он, обращаясь ко всем, — за всё это время я так и не понял, что именно нас окружает. Рыбы? Медузы? Или это просто игра света?

— Возможно, это наше отражение, — задумчиво ответил Леопольд, не поднимая глаз от книги. — Призраки нас самих, запертых в этом подводном дворце.

— Призраки? — рассмеялась Эвелин. — Леопольд, дорогой, у тебя кризис творчества? Это звучит как попытка плохо написанной метафоры.

— В отличие от твоих разговоров, мои метафоры хотя бы пытаются не быть бессмысленными, — парировал он, наконец отрываясь от страницы.

Громкий смех Густаво разрядил напряжение. Он подошёл к столу и постучал по нему, как учитель, требующий внимания:

— Достаточно ссориться. Сегодня мы не будем играть в ваши экзистенциальные игры. Сегодня — праздник!

— Праздник чего? — спросила Виолетта, с интересом глядя на него.

— Праздник нашего выживания! — воскликнул он. — Мы пересекли океан, пережили шторм и даже не перессорились окончательно. Разве это не повод?

— Не перессорились? — усмехнулся Бенедикт. — Густаво, кажется, у тебя очень избирательная память.

— Пусть будет так, — махнул рукой Густаво. — А теперь все поднимайте бокалы!

Они действительно подняли бокалы, как будто в этот момент все согласились оставить свои внутренние противоречия на потом. Мягкий звон хрусталя раздался по комнате.

— За сушу, которая ждет нас впереди, — произнес Густаво, блестя глазами.

— И за то, чтобы она была не хуже того, что мы оставили позади, — добавил Леопольд с улыбкой.

Вечер продолжался. Музыка, едва слышимая на фоне, усилилась, и Виолетта, первой поддавшись ритму, встала и закружилась в лёгком танце.

— Ах, Виолетта, ты выглядишь, как русалка, — заметил Густаво, хлопая в ладоши. — Русалка с шампанским вместо хвоста.

— А ты выглядишь, как тролль, который пытается быть остроумным, — парировала она, но продолжала танцевать.

Пока они смеялись, за стеклом нечто огромное проплыло мимо, оставив за собой вспышки синего света. Эвелин заметила это первой.

— Это уже не рыба, — сказала она, остановившись и глядя в окно.

— Что бы это ни было, — ответил Себастьян, подойдя ближе, — оно напоминает нам, что этот океан глубже, чем мы можем себе представить.

— И всё-таки, — сказал Густаво, не отрываясь от бокала, — это прекрасная ночь для праздника.

Ковчег продолжал свой путь сквозь чёрные воды, освещённый мерцанием неизвестных существ, словно само море решило присоединиться к этому странному балу.

 

Ковчег остановился с едва слышимым шипением, как будто океан нехотя отпустил его из своих объятий. За толстым стеклом панорамных окон ночная суша простиралась мрачным силуэтом. Темнота поглощала всё, кроме слабого мерцания звёзд над головой. Воздух, насыщенный влагой и ароматом чужой земли, просачивался внутрь через открывшиеся люки.

— Господа, мы сделали это! — громогласно провозгласил Густаво, первым ступая на широкую деревянную трапециевидную платформу, установленную для выхода. Он вдохнул полной грудью, словно желая сразу проглотить весь этот новый мир. — Это момент, ради которого мы здесь. Новый мир. Новый дом. Добро пожаловать в наш новый Эдем!

— И новый шанс всё испортить, — пробормотал Себастьян.

— Ты как всегда невыносим, — бросила Эвелин, поправляя длинный шёлковый шарф, который, она надела для драматического эффекта. — Почему бы тебе просто не признать, что мы стоим на пороге величия?

— На пороге? — Себастьян шагнул на землю и наклонился, чтобы потрогать влажную почву. — Я бы сказал, что мы ещё только в прихожей. А что за этой дверью — пока большой вопрос.

Пассажиры, нарядные и сияющие, словно сошедшие с обложки дорогого журнала, начали спускаться по пандусу. Они шагали с таким видом, будто под ногами не сырая, пахнущая солью и илом земля, а красная ковровая дорожка.

Деревья рядом дышали. Листья шевелились от лёгкого ветерка, но это движение казалось почему-то зловещим. Виолетта, ступая на землю в своих сверкающих туфлях, подняла взгляд к звёздному небу.

— Какое великолепие, — произнесла она, разглядывая чужие созвездия. — Кажется, здесь можно начать всё сначала. Без ошибок. Без лишних людей.

— И без налоговой, — хмыкнул Густаво, заставляя всех рассмеяться. — Всё наше! Земля, небо, будущее! Что может быть прекраснее?

— Прекраснее? — задумчиво переспросил Бенедикт, вытирая руки платком после того, как слегка опёрся о землю. — Прекраснее было бы знать, кто или что ещё считает это место своим.

— Кто-то снова с манией преследования? — Виолетта закатила глаза. — Бенедикт, дорогой, хватит излучать панику. Мы стоим на этой земле, потому что мы её заслужили.

— Заслужили? — Себастьян усмехнулся и оглядел группу. — Это как раз самое интересное. Заслужили ли мы? Или просто купили билет на ковчег и уплыли от своих проблем?

— Как бы то ни было, — Густаво прервал философский спор, размахивая рукой, как генерал на поле битвы, — теперь это наше. Новый мир для новой элиты. Мы оставили хаос и глупцов позади.

— Мы — первопроходцы, — сказала Виолетта, глядя на темноту с лёгким трепетом в глазах.

— Мы — хозяева, — поправила её Эвелин.

— И как полагается хозяевам, мы должны сразу обозначить своё присутствие, — добавил Густаво, раскладывая карту, которую явно никто не успел толком изучить. — Предлагаю называть это место «Ноевым континентом».

— Это, конечно, предполагает, что Ной был бы в восторге от вашего самолюбия, — саркастично вставил Леопольд.

Шум шагов и приглушённые голоса вплетались в ритм ночи. Внезапно Эвелин остановилась, её взгляд упал на огромный лист, покрытый каплями росы.

— Смотрите, — она указала на него. — Это не похоже на обычное растение. Слишком большое, слишком блестящее… слишком живое.

— Оставь эту ботанику учёным, — ответил Густаво, увлекая её за собой. — Мы здесь не для того, чтобы изучать, а для того, чтобы наслаждаться.

— Как всегда, логика миллиардера, — пробормотал Себастьян, но никто его не услышал.

Они шли дальше, вглубь нового мира, где каждый шаг открывал нечто странное: ярко светящиеся цветы, деревья, чьи листья, казалось, шептали друг другу секреты, и тени, которые слишком быстро исчезали, как будто прятались от света.

— Это место… — Виолетта замедлила шаг, глядя на ветвь, которая, казалось, потянулась к ней. — Оно живёт. Оно смотрит на нас.

— А что ты хотела? — хмыкнул Леопольд, глядя на неё через плечо. — Новый Эдем не для слабонервных.

— Идеальное место, для таких, как мы — добавил Бенедикт, но смех и весёлые споры быстро поглотили эти слова. Они говорили о будущем — о городах, которые возведут, о богатствах, которые откроют, о том, кто займёт какие посты в их новом обществе. Каждый видел себя чем-то большим, чем был на ковчеге: губернатором, магнатом, гением, мессией.

 

В этот момент до них донёсся странный звук. Сначала тихий, как шёпот ветра, он постепенно становился громче, превращаясь в низкий, протяжный гул, который казалось, шёл из самой земли.

— Что это? — Эвелин замерла, сжимая рукав Виолетты.

— Возможно, ветер, — предположил Бенедикт, но его голос дрогнул.

— Не похоже, — пробормотал Себастьян, вглядываясь в темноту. — Это что-то… живое.

Звук усиливался, и теперь он напоминал ритмичное биение сердца. Гул окутывал их, пробирался под кожу, заставляя волосы на затылке вставать дыбом.

— Это могут быть вулканические процессы, — Леопольд старался сохранить спокойствие. — Земля нестабильна.

— Это не вулкан, — твёрдо сказал Густаво, делая шаг назад. — Это… кто-то.

В темноте появились мерцающие огоньки. Они двигались плавно, приближаясь, и вскоре стало ясно, что это глаза. Сотни, тысячи глаз.

— Мы не одни, этого не может быть…

 

Себастьян не успел закончить фразу, как из мрака вылетела тень — огромный гепард, словно выпущенный стрелой, с невероятной скоростью прыгнул на него. Крик, полный ужаса и боли, разрезал ночь, когда животное вонзило клыки в его горло. Себастьян рухнул на землю, а вокруг раздался звук рвущейся плоти.

Пассажиры застыли в ужасе, словно статуи. Никто не двигался, никто не дышал. Но тьма не собиралась останавливаться.

За гепардом из мрака выскочил тигр, его полосатая шкура поблёскивала в свете луны. Он прыгнул на Виолетту, сбив её с ног, и с рычанием сомкнул челюсти на её шее. Женщина даже не успела закричать — из её горла вырвался лишь булькающий звук, а затем наступила тишина.

— Господи, спасите! — закричала Эвелин, пытаясь бежать, но её прервал вой. Волки, чёрные как ночь, выпрыгивали из темноты один за другим, обступая её. Их глаза горели жёлтым огнём, а пасти скалились в угрожающем оскале. Один из них прыгнул, вцепившись в её ногу, другой рванул за руку.

Шакалы, словно стая призраков, двигались в хаотичном танце вокруг Густаво. Они не нападали сразу, играли, подбирались ближе, пока один из них не вонзил зубы в его бок. Мужчина заорал, повалившись на землю, но стая тут же обрушилась на него.

— Это невозможно! Это… это не может быть! — бормотал Бенедикт, пятясь назад. Но прежде, чем он успел повернуться, в воздухе раздался пронзительный визг, и дикобраз выстрелил в него своими иглами. Одна из них вонзилась прямо в глаз, и Бенедикт рухнул на землю, извиваясь в агонии.

И тут их стало ещё больше. Из тьмы посыпались обезьяны. Они прыгали на пассажиров с нечеловеческой яростью, раздирая лица острыми когтями. Одна из них с диким визгом выдрала волосы у Виолетты, пока её тело всё ещё дёргалось в конвульсиях под тяжестью тигра.

— Внутрь! Все внутрь! — закричал Леопольд, но его голос утонул в какофонии рычания, визга и криков боли.

Пассажиры, которые ещё могли двигаться, бросились назад к ковчегу. Но тьма будто ожила. Животные теперь атаковали корабль. Огромные медведи навалились на пандус, отбрасывая людей назад. Птицы — совы, орлы, ястребы — вылетали из мрака, царапая когтями и выклёвывая глаза.

— Это ад! Это настоящий ад! — кричал кто-то, прежде чем был повален на землю гиеной, чья злобная пасть сомкнулась на его горле.

Животные проникали на ковчег. Они врывались в каюты, разбивали зеркала и люстры, раздирали обивку кресел и, главное, людей. Кто-то пытался спрятаться за закрытыми дверями, но мощные удары лап и клювов легко разносили их в щепки.

Эвелин, вся в крови, рухнула на колени в зале, молясь о пощаде. Но из-за её спины возникла гигантская змея. Обвившись вокруг её тела, она безжалостно сжала её до хруста костей.

Ной молчал. Его голос больше не звучал. Единственными звуками были шум разрушений и крики умирающих.

Через несколько минут всё стихло. Пол был залит кровью, на стенах висели клочья растерзанных пассажиров. Ковчег, созданный для спасения, стал их могилой. А суша, о которой они мечтали, встретила их как мстительный судия.

 

Когда первые отблески рассвета коснулись горизонта, ковчег напоминал руины древнего храма, разорённого яростью стихий. Но ни шторм, ни волны не могли создать такого хаоса. Всё это — дело сотен, тысяч существ, рвущихся на борт.

Животные заполнили ковчег, словно это был их последний шанс на спасение. Голодные, яростные, сгоревшие от инстинктов, они двигались лавиной, необузданной и бесконечной.

На корме устроились хищники. Львы и тигры, как короли джунглей, вальяжно потягивались, оттирая в сторону волков и гиен. Медведи, ревя, залезли на палубу и устроились у столов с остатками еды, сметая с поверхности всё: тарелки, бокалы.

Гиены передрались за куски человеческой плоти. Их злобный хохот эхом разносился по каютам.

Насекомые, заполнили все комнаты. Миллионы их прыгали, цепляясь за всё, что могли достать: шторы, люстры, стены, — превращая ковчег в шипящий живой организм.

— Что это за место? — словно спрашивали друг друга животные, каждое движением, каждый взглядом.

Птицы буквально оккупировали верхние палубы. Грифы горделиво ходили среди обломков дорогих кресел, как если бы они только что получили приглашение на вечеринку века.

— Это просто невероятно, — могла бы сказать обезьяна, но она вместо этого забралась в капитанскую рубку и начала с остервенением нажимать все кнопки подряд, словно стремилась доказать, что даже хаос может быть организованным.

Травоядные, тихие и нерешительные, медленно пробирались к нижним палубам. Слоны осторожно ступали по лестницам, балансируя своими массивными телами, чтобы не разрушить остатки конструкции. Жирафы заглядывали в окна, их длинные шеи изгибались, словно они пытались понять, зачем их вообще сюда пригласили.

— Где тут, извините, комната для гостей? — будто бы спрашивал кабан, забравшийся на стол и жующий последнюю салфетку.

Звуки были оглушительными. Грохот копыт, рычание, визг, чавканье, треск ломаемой мебели. Но в этом хаосе была странная гармония, как будто сама природа смеялась, вспоминая, как люди считали себя её хозяевами.

Когда всё казалось потерянным, когда животные окончательно заполнили ковчег, раздался голос. Чёткий, бесстрастный, величественный:

— Добро пожаловать на борт. Рад приветствовать всех новых пассажиров.

Это был Ной. Его спокойствие было почти пугающим.

— На ковчеге место найдётся для всех: хищников и травоядных, летучих и ползающих, больших и малых. Наше путешествие только начинается.

Животные, словно по команде, затихли. Птицы перестали кричать. Львы отступили назад, словно повинуясь чему-то древнему. Даже тигры замерли, перестав жевать очередной кусок плотской добычи. Голос обладал чем-то странным, гипнотическим, властным.

— Мы отправляемся в мир, который вы построите своими зубами, когтями и жаждой жизни. Мир, свободный от людей, — завершил Ной, и двигатели ковчега вновь загудели, готовясь к продолжению пути.

Существа замерли, будто понимали, что теперь всё принадлежит им, что они — новая цивилизация.