Мне все мерещатся белеющие кости

Веселых смельчаков воинственной страны,

Что вышли из могил на выцветшем погосте,

Великих перемен безвестные сыны.

Неизвестный автор.

Что такое война взводный представлял себе очень приблизительно. Немного, на этот предмет, у него в голове осталось после пяти курсов общевойскового пехотного училища, самого простого и, можно сказать, примитивного изо всех. Сведения, полученные в нём, были больше справочного, осведомительного характера. Основнаая же часть, конечно, застряла в голове после просмотра прекрасных фильмов о войне, в основном американских. Там в героев все время стреляли, но попасть никогда не могли. Зато сами герои, хотя и преодолевали непрерывно невыносимые трудности, никогда не промахивались. Это представление о войне засело в памяти твердо и незыбмлемо, как нечто главное и несомнительное, из чего и должна состоять война. Самого себя на войне иначе как героем он естественно не мыслил, ничего другого ему просто в голову не закрадывалось. Схема была довольно простая, может быть чуть – чуть наивная, но зато не лишенная первозданной красоты свежего, молодого представления о войне и мире и, конечно, благородства. Во всяком случае, она его совершенно устраивала, и углубляться дальше он никогда не заморачивался. Собственно, из – за фильмов он во многом и пошел в армию. Потому что в фильмах про войну все было красиво. А в серых буднях жизни в захолустном райцентре в центральной России, совершенно обнищавшем к середине 90 – х годов, красоты не осталось никакой. Отец мотался шабашить на стройку в Москву. Мать за гроши работала библиотекарем в школьной библиотеке, да мыла полы в той же самой школе. Впрочем, нищими они себя не чувствовали и не считали. Остальные – то жили примерно также. На сберегательной книжке у родителей лежали четыре незыблемых ельцинских тыщи, на случай внезапной свадьбы или неожиданных похорон. Два огорода, свой и у деда с бабкой. В холодильнике стояли банки с лечо, огурцами, помидорами, капустой и тушенкой. В подвале в здоровенном, как сундук ящике покоилась в комфортном температуронм режиме, выращенная на своем огороде картошка и прочие продукты земледелия. А у отца в сарае прыгали куры на насесте, кролики в загонах, и на изготове всегда стояла десятилитровая стеклянная фляга с самогоном, выдержанном по случаю то на малине, то на смородине, а то и просто из концентрированного деревенского воздуха, насыщенного питательными субстратами до упора. По осени отец приглашал специалиста для зарезывания поросенка Борьки. Выкормленный на картошке жизнерадостный и смышленый Борька предсмертно, душераздирающе визжал. Потом отец прямо на улице коптил мясные Борькины куски, вертел ливерную колбасу, и по всей улице так ароматно пахло Борькой, что у всех собак и мальчишек текли слюни от надежды, что им хоть немного перепадет. А мать на кухне прокручивала сало с чесноком в мясорубке, раскладывала в пакеты и убирала в морозильник, и ставила рульку на холодец. Он и младшая сестра ходили в школу. А в обычной, такой же, как и у большинства вокруг, хрущевке, хотя и бедно обставленной, но прибранной и чистой, на стареньком кресле, съевши селедочный хвост, белый в черных круглых пятнах, под журчащий из телевизора бразильский сериал, дремал кот Василий, не печалясь абсолютно ни о чем.

Учеба в училище промелькнула незаметно и быстро. Как все хорошее. Ни про какую войну никто из них, будущих лейтенантов, естественно не вспомнил ни разу. Ходили в наряды, ходили строем, ходили в увольнения, на дискотеки, бегали марш броски. Несколько раз даже ездили на полигон на стрельбы. А вот с парашутом прыгнуть, так и не получилось. Куда – то пропало в государстве все топливо для военных бортов. А без топлива самолеты не летают. Потому что анпосиболь, как говорят гнусные, скотские, отвратительные англичане.

Девушки у него не было. Хотя он всем и говорил, что она есть. Потому что у всех – то были. Вернее она была, но, как бы, не совсем. Это была девушка из параллельного класса, которой он признался на выпускном вечере в любви. А она не призналась. Точнее она извинилась и сказала, что к любви пока не готова, потому что будет поступать в медицинский. С тех пор он больше её не видел. Но все время думал о ней и мысленно постоянно с ней разговаривал. Как Дон Кихот со своей Дульсинеей. Докладывал ей обо всех происходивших в его жизни событиях, в основном небольших и заурядных. «Вот, например, капитан Бабенко, – рассказывал он «своей» девушке. – Он одноглазый и контуженый. И почти все время выпивши. Даже иногда с утра. Но мы его уважаем. Он принимал участие. Разведротой командовал. За Родину пострадал. У него награды есть. В том числе «звезда героя». Он их на девятое мая на парадный мундир одевает. Выглядит достойно, впечатляет. Он часто у нас в казарме ночует. Поскольку у него жена сердобольная. Переживает, что он много пьет, и что это ему для здоровья не полезно. Поэтому он, чтобы её не расстраивать пьет в казарме. А когда напьется, начинает сам с собой разговаривать. Вспоминает все время, каких – то Пашку и Миху из четвертой роты и матом ругается, только так тихонько, тихонько, как – будто бормочет и жалобно. А потом плачет. Одним глазом. И спать ложится прямо в комуфляже на голой койке. Если сильно напьется, может запросто и в штаны напрудить. Поэтому мы его сами раздеваем и подкладываем под него матрас, подушку и одеялом накрываем сверху. Чтобы у него наутро репутация не пострадала перед начальством. А так у нас вообще весело, хорошо. Посуда в столовой только пластиковая осталась. Она неплохая, просто от жира не отмывается. А алюминиевую мы уже всю сдали в пункт приема цветных металлов. Его специально рядом с училищем открыли. Бизнесмены они предприимчивые, головой хорошо соображают. Армяне потому что. Мы, кстати и макет истребителя им туда отнесли, который у нас на постаменте на плацу стоял много лет. Он тоже из алюминия оказался. Тяжелый, правда, еле доперли. Вообще мы им довольно много всего туда унесли из училища. Всё, что могли, я думаю. Теперь носим из других мест. Обычно ночью. Выезжаем на «Урале» с тентом. На КПП не тормозят, там всегда свои. И едем в город. Хорошо, когда город большой. В большом городе всегда найдешь, что – нибудь из цветного металла. Мы обычно кабеля срезаем, такого, чтоб потолще кулака, метров двадцать. И в кузов закладываем. Ещё, конечно, водки берем на всех. Пару ящиков. И если средства позволяют, то проституток. Благо они в ночную смену трудятся. Тоже на всех. Штуки две три. Правда, их не всегда берем. Они подороже водки стоят. А деньги у нас, хотя и бывают иногда. Но кончаются быстро. Потом мы этот кабель обдираем в казарме ночью от оплетки, а проволоку медную в цветмет относим. До подъема всегда успеваем. Тысяч на пять в среднем. Плюс минус. На какое – то время хватает. У Бабенко зарплата не очень большая. Мы ему даем пятсот рублей с выручки и бутылку водки. Он нас конечно и так не заложит. Но просто из уважения. Курим мы «Приму». Пайковые сигареты без фильтра. А водку вообще – то редко пьем. В основном самогон. Он дешевле. Мы его на военную тушенку меняем. Которую нам солдат срочной службы – повар из столовой дает. Специально, чтобы мы его по голове не били. Получается выгодно. Самогон – патошный. Местные жители его из куриного помета производят. Только на продажу. Качество так себе. Потому дешево. Вы, Варя, если будете у себя в медицинском институте такой самогон пить, нос обязательно пальцами зажимайте. Иначе вас от одного запаха вырвет, ещё раньше, чем вы его проглотить успеете. Со мной в первый раз именно так и вышло. А сейчас уже привык. Даже нравится начинает. Своеобразный очень запах. Ни с чем не перепутаешь. Как – бы смесь запахов куриного помета и сивухи. Едкий такой зловон. У нас с этой самогонкой один раз смешной случай вышел. Мы как – то в самоволку чухнули с товарищами. И решили самогона выпить непосредственно на улице. На обычной лавочке уселись и стали выпивать. Тут к нам конный наряд милиции подошел. Вернее подъехал. Двое сотрудников, прямо на лошадях. Один милиционер мужского пола. Другой женского. Молодые, примерно как мы. Мы милицию очень то уж не боимся. Скорее она нас. Ведомства разные. Наше – более основательное. Военные – это, как мушкетеры его величества – короля Франции, в известном произведении Александра Дюма, элита, можно сказать. А милиция, как гвардейцы кардинала, слуги народа. Шпана, одним словом. Именно поэтому милиционера мужского пола мы очень быстро стащили с лошади. Хотя он и упирался. И стали подробно, тщательно, всесторонне объяснять. Что при встрече со старшими его по званию военнослужащими, ему надлежит самостоятельно и как можно проворнее слезть с лошади либо иного транспортного средства, встать по стойке смирно и приложить правую руку к головному мозгу, и таким образом отдать честь или, иначе говоря, совершить воинское приветствие. После объяснения мы аккуратно положили его отдохнуть рядом с лошадью, немного спокойно полежать на траве и дать возможность вдумчиво осмыслить полученную информацию. А милиционера женского пола мы даже с лошади снимать не стали. Сказали ей только, чтобы она сидела спокойно и тихо, и не переживала, что мы её изнасилуем, отрихтуем или ещё что – нибудь в этом роде. Мы её успокоили. Сказали, что скорее лошадь изнасилуем, чем её. Потому что это неприлично, милиционеров насиловать. Хотя бы и женского пола. И ещё сказали, чтобы она про этот забавный случай лучше никому не рассказывала. Потому что у нас длинные руки. От нас на лошади не ускачешь. Мы, как коза де ностра, что означает – мафия по итальянски. Только ещё хуже, поскольку без головы. Ну, то есть без инстинкта самосохранения. Девчонка молодец, понятливая оказалась. Сидела тихо, как мышь, не шелохнувшись. Обсикалась только. Так что у неё с седла потекло. А мы в это время как раз соседнюю, свободную от седока милицейскую лошадь нашим фирменным самогоном угощали. И знаете Варя, каковы оказались результаты? Это поразительно. Вы, наверное, мне не поверите. Но лошадь умерла. Сразу. После первого же стакана. Казалось бы могучее, выносливое, вьючное животное. Выпивает какой – то несчастный стакан самогонки. Падает с копыт. Храпит, дергает ногами, ощеривает старые желтые зубы. И испускает дух. А мы пьем и почему то не умираем. Странно. Это наводит на размышления. Я это вам к тому говорю, что сравнение явно не в пользу лошади».

В полк, в котором предстояло нести службу прибыли в первой половине лета. «Первым с кем я познакомился в полку, Варя оказался старший прапорщик Мамин, по кличке Мамаша, – тут же сообщил он своей девушке. – Это весьма интересный человек, как мне показалось. Он знает бесчисленное количество различных, иногда весьма даже удивительных историй, причем разобрать правду он рассказывает или нет, никак невозможно. При этом слушать его истории всегда интересно, поскольку он не лишен своебразного обаяния. Хотя он никогда не умывается и даже не чистит зубов, считая это напрасной тратой времени и вообще не придаёт большого значения своему внешнему облику. Он сам подошел ко мне едва я переступил порог КПП, широко улыбнулся, обнажив желтые от табаку и многолетнего налета зубы, и представился: – Прапорщик Мамин, разведка, и затем с подкупающей искренностью и простотой добавил: – Сын генерала Мамина, из штаба армии. В ответ я сказал ему: – Лейтенант Синьков, махра, (что в переводе с военного слэнга означает пехота), и пожал ему руку. Затем прапорщик Мамин поинтересовался, не найдется ли у меня случайно сигаретки, и пока мы курили, рассказал мне обо всех значимых людях в полку, а именно о командире, начальнике штаба, начальниках служб, у кого какая кличка, с кем дружит командир, а с кем не очень, а с кем вообще в контрах. Интересно, что пока мы разговаривали, товарищ прапорщик, словно вдруг вспоминал, что у меня ещё остались сигареты в пачке и спрашивал, нельзя ли ему ещё угостится, парочкой сигарет про запас на ночное дежурство. Так что к концу беседы все сигареты из моей пачки незаметно переехали в карман товарищ прапорщика. Попутно он рассказал мне произошедший недавно забавный случай с солдатами из первого батальнона. – Три гурона, (гуронами, Варя, или ирокезами товарищ прапорщик называет солдат срочной службы, хотя на самом деле вы, конечно, знаете, что так называли племена индейцев в романе Фенимора Купера, враждебных так называемым бледнолицым) пришли на полигон. Поискать цветмет, – пояснил прапорщик. – Видят, лежит неразорвавшийся снаряд. Тут товарищ прапорщик лучезарно улыбнулся и спросил меня: – Как обезьяна стала человеком? И сам же ответил: – Правильно, она нашла снаряд и стала бить по нему кувалдой. Это почему то ужасно рассмешило прапорщика. Он расхохотался. Я спросил его, чем же закончился эксперимент со снарядом. – Гурона, бившего снаряд кувалдой не нашли, – радостно сообщил мне словоохотливый товарищ прапорщик. – От него остался лишь фрагмент гимнастерки. Второй ирокез сохранился лучше, ему только голову оторвало. А третьему вообще повезло, он самый умный оказался, на всякий случай встал подальше, а когда услышал, что снаряд начал подозрительно отщелкивать, вообще дал деру и уцелел. Правда остался без руки. Слушай Синий, – обратился ко мне в конце нашей беседы товарищ прапорщик с просьбой, – а ты меня не выручишь пятидесятью рублями до получки. Железобетонно, – тут товарищ прапорщик извлек из – под комуфляжной грязнейшей куртки жетон с личным номером на шнурке и поцеловал, давая понять таким образом, что возвратить деньги для него святое, и он говорит чистую правду. Я, разумеется, достал просимую прапорщиком бело – синюю разноцветную мятую бумажку из кармана, которую он в свою очередь проворно и ловко принял, тут же поместив её в свой карман. При этом он был похож на нашего пса Игоря, который также очень ловко принимает ртом пищу из хозяйских рук, а в последующем надежно размещает у себя в животе. – Ты заходи к нам в разведку, Синий, – сказал он мне на прощанье. Вторая казарма от штаба. Первый этаж. У нас весело. Кстати, Варя, спустя недолгое время я узнал, что папа прапорщика Мамина и вправду служит в штабе армии, но только не генералом, а тоже прапорщиком. И что всех прибывающих в полк молодых офицеров прапорщик Мамин встречает также как и меня, и также как меня разводит на полтинник и сигареты. Кроме того, я узнал, что это самый «залетный», то есть недисциплинированный офицер в полку, лишенный кэпом (командиром полка) всех возможных надбавок за постоянные огорчения, наносимые командиру полка различными и непрерывными нарушениями дисциплины товарищем старшим прапорщиком».

Полученные под расчет деньги испарились с головокружительной быстротой. Вернее большую часть он отправил в качестве посильной помощи родителям, ну а остальные испарились. И начались будни. Но не унылые. Хотя и трудовые. Военная лямка утомляет однообразием и невозможностью выбора. Её надо принимать такой как есть и лучше всего с охотой и оптимизмом. Тогда есть шанс не спиться. И карьера пойдет сама собой. Знакомство с личным составом прошло на позитиве. Так же, как и со старшими по званию. Тут вообще все произошло на позитиве в высшей степени, потому, что он щедро проставился, потратив на это остатки денег. «В армии весело, – сообщал он Варе о своих наблюдениях. – Зарплату офицерам, правда, уже с февраля не платили. Из – за финансовых затруднений в государстве. Но это сейчас не только в армии. В других местах не платят ещё дольше. Главная проблема в казарме – дедовщина. Традиция такая. Согласно которой, старослужащие бьют молодых, и заставляют работать вместо себя. С этим трудно бороться. Дело в том, что за все преступления происходяшие в казарме несет персональную ответственность командир части. Допустим, сломали челюсть военнослужащему – дерут командира полка. Сломали нос – дерут командира полка. Череп проломили табуретом – снова дерут командира полка. Печень разорвали, почку отшибли, кишки выпустили, глаз выбили, половину зубов – аналогично. Но дерут естественно только в том случае, если об этом станет известно официально. Поэтому у нас есть запрет (неофициальный), на то чтобы Боже упаси, куда – либо официально докладывать о случаях неуставных взаимоотношений. Хотя сами случаи бывают ежедневно. Вот, например, на прошлой неделе во время вечернего развода у шести бойцов из двадцати, готовящихся заступить в наряды, при осмотре выявился свежий перелом костей носа. Это, конечно, не травма, а можно сказать пустяк, вздор. Её даже лечить не обязательно. Само заживает прекрасно. Я даже из любопытства спросил однажды у командира медицинской роты старшего лейтенанта Дрынчука, не надо ли по его мнению с медицинской точки зрения, как то полечить данную травму. На что он пожал плечами и сказал: – Ну, можно холод приложить, дать таблетку анальгина, но лечить это…, а какой смысл? Если оно само пройдет через неделю. Вон боксеры ходят, нос с горбинкой, выглядит на любителя, конечно, ну иногда бывает, что пол носа не дишит, но зато другая половина дышит. Ничего страшного, жить можно. У сифилитиков, вообще иногда носа нет, и ничего, сопят себе через дырки, да радуются. Кстати командир медроты в рамках борьбы с дедовщиной, ну и одновременно сохранения доверительных добрых отеческих отношений с командиром полка, всех изувеченных по настоящему, ну то есть таких, которых действительно надо лечить, старается пристроить в гражданские больницы, так чтобы никакая информация, никуда, не просочилась, ну и соответственно, чтобы его не отодрали вместе с кэпом, а наоборот, чтобы кэп его похвалил за хорошую работу. Вам я думаю, как человеку не посвященному, со стороны такие сложности, могут показаться непонятными, а вернее даже абсурдными. Но для меня как для человека уже окунувшегося и посвященного, ничего абсурдного в этом не видится, а наоборот все выглядит совершено естественно и логично. Простите Варя, я отвлекся. Так вот, двое из шести изувеченных, оказались непосредственно из моего взвода. Я естественно никуда докладывать не стал. Даже и не собирался. Такая глупость, сами понимаете, и в голову никому не придет. Потому что, если командира полка за сломанный нос вдуют, можете себе представить, что потом сделают со мной. Лучше и не думать про такое. Как минимум на всю оставшуюся жизнь, как у прапорщика Мамина премиальную составляющую из зарплаты удержат. Которую и так не платят. Тем не менее, в рамках наведения порядка я пошел в казарму, чтобы разобраться, в извечном русском вопросе, кто виноват? И что же вы думаете, Варя? Выяснилось, что не виноват никто. Примерно, также, как и в извечном русском вопросе. На мой законный вопрос, кто сломал носы рядовым Пупкину и Залупкину, все как один дружно сказали: – Не знаем, товарищ лейтенант! И стали честно и преданно смотреть мне в самые глаза. Я специально прошел вдоль всего строя туда и обратно два раза и внимательно заглянул в глаза каждому. Ни один не сморгнул. Наивные ребята. Они, наверное, решили, что я медицинский закончил, как вы, ну и соответственно, сразу поверю им на слово. Убедившись, что добиться правды таким способом не получиться, я решил пойти другим путем. Не вполне законным. Я попросил покинуть строй бойцов, отслуживших Родине менее одного года, а бойцов, отслуживших более одного года, попросил остаться. Затем я прошел вдоль всего строя ещё раз. И каждому оставшемуся бойцу задал один и тот же вопрос: – Это вы сломали нос рядовым Пупкину и Залупкину? Я спрашивал вежливо. И они мне также вежливо отвечали. Одно и тоже слово: – Нет. И честно смотрели мне в самые глаза. После чего каждого из них я бил в середину лица кулаком. Вполсилы, слегка. Только, чтобы нос сломать и всё. У солдат, это называется: «зарядить в бубен». Образное выражение. Метафора, так сказать. Вы, ведь знаете Варя, что у меня нет специального навыка, чтобы ломать носы бойцам российской армии. Я ничем таким серьезным не занималься. У нас в глубинке не было даже бокса, не говоря уже про тхэквондо, кубидо, бушидо, карате кукусинкай и так далее. Все, что у меня было это велосипед, футбольное поле и Большой пруд, в котором купались и вы, да и все остальные граждане нашего небольшого населенного пункта, и, конечно, ставили верши на карасей. Просто я по конституции в папу. Небольшой, но плотный. Может быть, вы даже помните довольно известный случай, произошедший однажды в нашем поселке? Мы как раз с вами учились тогда в шестом классе. А на папу разъярился соседкский, рядом с дедушкиным домом, бык, (что – то у него закоротило в мозгу, у этих грузных туповатых животных иногда такое случается и даже без всяких красных флагов). Так папа ему всего один раз по голове между рогов кулаком стукнул, и бык упал. И больше уже не поднимался. Дядя Степа, хозяин быка и дедушкин сосед, сделал из него пельмени и угостил ими папу и дедушку, в качестве компенсации морального ущерба. Пельмени, офигенские были. Мы их всей семьей кушали. Как щас помню – со сметаной, сдивочным маслом и аджикой, маминого производства. Вы Варя, конечно, возмутитесь, вознегодуете, скажете, что это уголовно наказуемое деяние, безобразие, настоящий разгул криминала, что человека бить нельзя, потому что он перестает быть человеком, когда его как животное бьют по лицу. Да и тот, кто бьет, тоже перестает быть человеком и таинственно, незаметно внешне, но внутренне сам преобразуется в скотину. Я с вами полностью согласен. Это именно так и есть. Возразить нечего абсолютно. Но… вы меня, простите Варя, за то, что я сейчас применю не совсем приличное, а вернее совсем неприличное слово, мне Варя – по херу. И знаете почему? Потому что добрым быть очень хорошо, правильно. Может быть даже иногда красиво. В теории. Или в кино. Но на практике, к сожалению недостаточно. Если вы только добрый – значит, вас не уважают. А если не уважают, значит, не слушают. А если не слушают, значит, нет дисциплины. А это уже всё – крах. Мрачный тупик жизни. Поэтому надо обязательно быть ещё и сильным. А не только добрым. Исходя, именно из этого важного принципа я сломал носы всем старослужащим своего взвода. По очереди. Чтобы было по справедливости. Никому не обидно. Кстати, такой принцип исповедуется в израильской аримии. У них там так установлено: глаз за глаз, нос за нос, ухо за ухо, зуб за зуб, скальп за скальп, челюсть за челюсть, печень за печень, селезенка за селезенку, почка за почку, глотка за глотку, ну и так далее. Не скажу, что их кто – то очень любит за это, но точно уважают. Меня после этого зауважал командир роты Василий Иванович Чапаев, полный тезка известного советского произведения про гражданскую войну. Да и со стороны вверенного мне личного состава произошли благотворные изменения. Битье молодых надолго прекратилось. Лишь спустя неделю, я обнаружил ещё один сломанный нос у бойца, прибывшего из учебки. Зато, когда я вежливо попросил старослужащих построиться, и предлжил им учтивый, закономерный вопрос, кто совершил сие злодеяние, из строя вышел сержант Магомедов Гасан, уроженец горного Дагестана, заложил большие пальцы обеих рук за поясной ремень, и грустно потупив глаза в пол, с небольшим акцентом скромно сказал: – Йа. Сержант Магомедов поступил благородно. Своим признанием он избавил остальных от экзекуции. И за это я его уважаю. И потому поступил с ним гуманно. Я не стал повторно ломать ему нос, тем более, что он ещё не успел до конца зажить, после предыдущей обработки, а просто ударил его по лбу через ватиновую подушку. Во – первых, чтобы у него не возникло синяка на лбу, а во – вторых, чтобы у него возникло небольшое сотрясение мозга в назидательных целях. Таковы Варя незамысловатые казарменные будни.

Поскольку я бессемейный, то большую часть суток провожу в казарме с солдатами. Утром бегаю с ними 5 км. Вместе со мной бегают все без исключений, независимо от того есть освобождение от доктора или нет, и от того дождь ли на улице, мороз, ураган, град, туман или солнце. Зато водки я уже сто лет не пил, ну или как минимум месяц, потому что денег нет. И даже курить бросил по той же причине. Физически я сейчас гораздо лучше себя чувствую. С девушками время от времени, конечно, общаюсь. Без этого сами понимает нельзя. Тут ведь чистая медицина. Вам, как будущему медработнику это объяснять, совершенно не требуется. Вы это на патологической физиологии изучаете, или как её там. Сперматозоиды развивают активность. Шустрые пареньки. К тому же их целая котла. Ищут выход. Начинают стучать в крышу черепа. Бум! Бум! Бум! В черепе, как на хоккейной трибуне начинает скандировать эхо: – Бабу! Бабу! Бабу! Бабу! И чем дальше, тем громче. Вот в чем горе. Шутка, конечно. Недавно вот познакомился с одной на «дискотеке для тех, кому за двадцать». В процессе общения придумал насчёт неё художественный афоризм: – Тёлка с головой Нефертити и задницей Афродиты. Собственно это и не афоризм даже, а чистая правда. Бывают такие девушки, что хочешь, не хочешь, а прослезишься от удивления. Как в Третьяковской галерее. Хотя нет. В Третьяковской искусственное, нарисованное. А тут настоящее. Вдобавок полезное. А зто лучше. Но вообще, ерунда всё. На самом деле я Варя все время про вас думаю. Потому что, если я про вас думать перестану, в моей жизни остануться только тёлки с различными задницами и головами и казарма, ну и плюс ещё водка, когда зарплату дадут. А это неправильно. У человека в жизни помимо тёлок и водки должен быть идеал и надежда. Иначе из неё уйдет свет и смысл. И все краски жизни померкнут. Таково мое мнение Варя по данному вопросу.

Да, как видите, Варя никаких уж таких особенных событий в наших однообразных буднях не происходит. Исключения редкость. Например, недавний случай в соседнем танковом полку, нашей же дивизии. Я вам уже рассказывал, что зарплату не платят уже с полгода. Молодым бессемейным лейтенантам, как я, это ещё не так трудно. А вот тем, у кого семьи с детьми, сложнее. И вот в танковом полку командир батальона, майор по нацинальности, не получавший зарплату примерно с конца зимы, подъехал на танке к мэрии. Поднял дуло танка непосредственно в середину здания. Вылез из бышни, снял шлемофон. И стал курить, пить теплую воду из полуторалитровой пластиковой бутылки и поливать, по случаю тридцатиградусной жары, из неё же голову водой. В результате из здания мэрии на рысях к танку нервно прискакал клерк, и поинтересовался у майора, в чем собственно дело. На что майор пояснил, что у него есть неработающая жена и двое детей, и он не получал зарплату с февраля. Питаются его дети с полкового стола в виде тушенки, макарон и консервированной каши из сухпайков, что недостаточно для растущего детского организма. А кроме того, в связи с тем, что не за горами первое сентября, детей неплохо было бы собрать в школу, которую ещё вроде бы не отменяли. Ага, – сказал клерк и потрясся обратно в мэрию. Вскоре он снова предстал перед танком, и с улыбкой преисполненной отеческой любви и заботы, предложил майору вернуться в полк, пообещав, что все недоразумения с денежным довольствием будут устранены обязательно. Майор, выслушав клерка, отрицательно помотал в ответ головой и сказал, что в полк возвращаться не будет, и подождет здесь, у мерии устранения недоразумений. Ага, – согласно кивнул клерк, и скрылся в недрах затихшей мерии. Больше клерк не появлялся. Но через два часа в танковом полку Варя начали выдавать зарплату. О чем майору сообщили по рации. Майор быстро провалился в чрево танка, задраил люк, машина взревела двигателем, выбросив облако солярного дыма, развернулась на 180 градусов, в крошку давя асфальт перед мерией, и двинула в обратный путь по направлению к воинской части. Помимо выдачи зарплаты военнослужащим танкового батьальона у истории было ещё два последствия. Во первых майора сгоряча решили было оптравить под суд. Но не отправили, поскольку к мери подъехали, чтобы поддержать майора все остальные танки. В результате чего майора оставили в покое и даже оставили в должности и так далее. А во вторых Варя в нашем мотострелковом полку тоже выдали зарплату. Неожиданно и приятно. К тому же это произошло в субботу. Святой день для тех, кому в воскресенье не надо заступать в наряд. Маленький, толстый «финик» (начальник финансовой службы), по кличке «Хобот» (за смешную привычку шмыгать большим, выпуклым из лица, как у слона носом), выдавал зарплату до поздней ночи. Несколько раз Хобот предпринимал попытку покинуть рабочее место со словами, что он уже много часов переработал и ему надо отдохнуть, это его законное право, также как и всех остальных. Но его каждый раз мягко брали за попу и водружали обратно, объясняя, что права в настоящее время, конечно, есть у всех, но главное – это по прежнему обязанности. Иначе порядка не добьешься. Вообще, Варя, деньги зло. Но, к моему глубокому сожалению, все ещё необходимое в этом мире. Так вот Варя, пока я вместе со всеми стоял в очереди, меня все время окрыляло странное радостное предчувствие, а в голове стучала ликующая фраза: «Сегодня лейтенант Синьков напьется пива!» Должен сознаться – предчувствие меня не обмануло. Но самое грустное Варя, что назавтра было воскресенье, в которое отмечали день полка. Торжественное событие. В связи, с чем я промаршировал в праздничной полковой колонне по центру города с несколько опухшим лицом. То есть предстал перед многочисленными горожанами далеко не в самом лучшем своем виде, (к чему внутренне, конечно, стремился). Что было весьма огорчительно. Потому что, едва ли можно представить себе, что – либо более прекрасное Варя, военнослужащего российской армии, облаченного в парадную форму одежды. И я бы и был этим прекрасным, если бы не опухшая рожа, по причине того, что я непоролся накануне. Мда. А так, ну что есть, то есть. Ничего интересного. Впрочем, погожий летний день, нарядные молодые девушки, да и сам Новый Самарканд, в котором проходит моя служба, город удивительный и старинный, древний кремль в центре города, чудесный величественный разлив двух могучих русских рек, открывающийся с высокого берега верхней части города, все это конечно не утратило своей прелести нисколько. А по причине наличия денег в кармане, мы даже поправились в ближайшем кафе в компании прапорщика Мамина и некоторых других офицеров нашего праздничного подразделения. Причем поправились опять -таки чересчур. Главное намешали. Сначала выпили пива. А потом водки. Потом опять пива. Потом опять водки. Потом ещё чего – то. Потом ещё. То есть по итогу не столько поправилияь, сколько набрались по новой. Как я уже сказал, Самарканд город прекраснейший. Широтой и масштабом местами напоминает самою Москву, столицу. Но есть проблема: туалет. А вернее его почти полное отсутствие в центре города. Шесть горшков, призванных удовлетворить нужды населения, расположенные непросредственно в крепостной, кремлевской стене сразу же, как проходишь через массивные ворота, все время заняты иностранными туристами, очередь из которых человек в триста – четыреста всегда торчит перед входом в сортир. На туристических шеях висят дорогие иностранные аппараты, звучат гортанные, клекающие звуки: – Йя –Йя. Туристы, задрав головы и сложив руку козырьком ко лбу, глазеют по сторонам, щелкают фотокамерами, потеют и ждут своей очереди. Им деваться некуда и торопиться тоже. Не то что нам. Людям выпивашим пива. У которых мочевой пузырь вот – вот бабахнет. Хорошо ещё фонтан в центре города работает. Уютный такой небольшой. Лавочки вокруг деревья. Граждане гуляют. Выходной день, отдых. В фонтан то мы и пописали. Отвели душу. Подошел к нам было, молоденький сержант милиции и начал задавать вопросы с серьезным лицом. Но его очень быстро привел в чувство прапорщик Мамаша, убедив не предпринимать никаких нелепых телодвижений. Потому что ведь и самому можно в фонтане оказаться. Мне бы конечно, ещё очень хотелось узнать, что такое война. Все – таки на военного учился. Но из того, что у нас тут происходит этого пока совершенно не видно».

Довольно скоро, впрочем, в конце августа по полку прошелестел слух, что будет передислокация на Кавказ. Он не обратил на него внимания. На Кавказ так на Кавказ. Какая разница. Куда скажут туда и поедем. Может быть хоть там, что – нибудь про войну узнаем. К своему немалому удивлению он заметил, что не все восприняли это известие, как он. Некоторые кадровые офицеры потянулись ложиться в госпиталя, с откуда ни возьмись нарисовавшимися болезнями. «Вишь как, оно оказывается, бывает», – думал он про себя и сопел носом в недоумении. Вслух впрочем, свои недоумения никому не высказывал. Каждый за себя отвечает. Хотя, конечно, все равно непонятно. В середине сентября официально объявили боевую готовность. Полк забился в конвульсиях. Закипела судорожная работа. Технику снимали с хранения, проверяли исправность и ставили на железнодорожные платформы. Готовили личный состав. Списки, документы, обмундирование, оружие, положенные выплаты каждому по долгам. Спустя неделю полк «встал» на колеса. И несколькими эшелонами меделенно тронулся на Юг. «Ну, вот, – сообщал он Варе. – Наконец – то мы едем в командировку. Говорят, что на Кавказ. Возможно, там будет война. По крайней мере, я на это очень надеюсь. Хотя всю последнюю неделю и здесь работали без отдыха, с большим напряжением. Спали по 3 часа в день, ели кое – как. Правда пили все ужасно много, включая командира полка и даже солдат срочной службы. Из всего окружения, я по – моему один не пил. Мне, почему то не хочется. У меня и так настроение праздничное. Какого – то радостного ожидания, чего – то великолепного. Чего никогда ещё не было. И чего я жду с нетерпением, затаив дыхание. Эшелон ползет еле – еле. С долгими остановками. Ещё в самом начале произошел неприятный инцидент. Мне загрубил солдат, только что призвавшийся по контракту. Он хорошо перебрал. Спьяну ему припомнились старые обиды офицерам, оставшиеся со срочной службы. Вместо положенного «товарищ лейтенант», он обратился ко мне «шакал», (так за глаза некоторые солдаты срочники называют офицеров), и даже попытался толкнуть, хотя и безуспешно. На уговоры не отреагировал никак. Хотя в свое оправдание могу сказать, я постарался спокойно до него довести простую и понятную мысль – не валять дурака. Безуспешно. Ему не повезло. За меня вступились мои же бойцы срочники. Отобрали у него автомат, документы, немилосердно «отрихтовали», и выгрузили бессознательное тело на станции, на которой нет ни одной живой души. Когда он очнется и протрезвеет, ему придется с разбитой, синей как слива физиономией идти домой пешком без копейки денег и без документов в кармане. По правде сказать, мне даже немного совестно перед ним. А с другой стороны ничего не поделаешь, сам виноват.

На больших станциях нас во множестве встречают местные жители. Угощают, чем могут. Картошкой вареной с солеными огурцами, жареной курицей, котлетами, пирогами, пивом. Тем, что они обычно предлагают за деньги, пассажирам проходящих поездов. А нам отдают бесплатно, да ещё и с охотой, а вернее и лучше сказать – с жаждой. Больше всего мне, почему то запомнился один мужчина под Воронежем. Он подбежал, когда эшелон уже тронулся. Полный живот у него вывалился из щтанов и оголился, и расстегнувшаяся снизу рубаха с одной стороны тоже выехала и болталась вместе с животом на бегу. Он торопился передать пакет с бутылкой водки и двумя бутылками пива. Видно было, что он страшно боялся, не успеть. Лицо у него покрылось каплями пота от спешки. Добежав до поезда, он сунул пакет в первое попавшееся открытое окно, передал его солдатам и отдуваясь сказал с волнением и горячим напором:

– Держите, мужики, выпьете! Всыпьте им! – он все ещё бежал, задыхаясь за вагоном, – Всыпьте им там, мужики! Всыпьте им!

Что – то было в этом простом, не слишком опрятном с виду человеке такое, из – за чего солдаты, приняв от него пакет, словно выключили нескончаемый дорожный разговор, и стали молча смотреть на него в окно, пока он не скрылся из виду. Бесхитрстное и незамысловатое, но глубокое и важное, не на показ, в чем человеку и самому наверное не зачем и ни к чему разбираться. Может быть, что – то вроде веры, надежды и любви. Любви к своей Родине и к нам, едущим её защищать. Без чего человеку на свете невозможно».

Приехав, в конце сентября на Кавказ выяснилось, что тут в самом разгаре лето. Неожиданно и приятно. «Тут, как у нас в июле, – сообщал он Варе о своих наблюдениях. – Теплынь, благостно. Это сейчас. А интересно, как же у них в июле? Наверное, как в аду – пекло. Войны, правда, совершенно не видно. Никаких признаков. Наоборот. Весь личный состав, включая меня и остальных офицеров, торчит на бахчах и занят пояданием арбузов, дынь, винограда и прочих плодов. Батальонный врач на днях пожаловался мне, что не успевает привозить из медроты активированный уголь и левомицетин для борьбы с кишечными инфекциями, а также хлорку для засыпания ям с нечистотами, которые мы выкапываем на каждой стоянке. Я спросил его, кушает ли он сам арбузы или дыни? Он мрачно сказал, что кушает. Вид у него при этом был такой, словно он крайне недоволен арбузами в частности и фруктами вцелом. Я спросил у него: – И как результаты? Он сказал: – Хорошие, – потом насупился и добавил: – Такие же, как у всех. Как у всех, это значит «жидкий стул», выражаясь вашим сухим медицинским языком Варя. А по нашему по простецки означает – «подсели на струю». Сто процентов личного состава. Я кстати, задумался Варя, о происхождении слова «стул» применительно к слову: «жидкий». Казалось бы, какая тут связь? И пришел к такому выводу, что связь здесь даже не столько с тем, что на нем сидит (на стуле), а с тем, что выходит, из того, что на нем сидит. То есть, довольно не простая, а такая витиеватая связь. Что является несомненным признаком учености и интеллигентности вашей профессии. Ничего никогда не говорить прямо. А всё и всегда витиевато и слегка загадочно. А в тоже время понятно. Если подольше подумать. Только не для всех. А для посвященных. Впрочем, арбузы это ещё полбеды. Едят и все остальное. Я своими глазами видел, как боец тащил на палке прибитую им гадюку, толщиной с велосипедную шину. На вопрос, куда он её тащит, воин с важным видом солидно пояснил: – Жарить. Я спросил его, не будет ли здесь какого – либо вреда для здоровья? На что боец уверенно заявил, что никакого ущерба не будет совершенно, главное отрубить змее голову с ядовитыми железами, а все остальное можно спокойно и с удовольствием кушать. Тогда я спросил его, а что скажет батальонный врач, если случайно узнает? Боец слегка удивился и сказал: – Ничего, мы ж ему не скажем. Потом подумал и добавил, чтобы меня успокоить: – Мы их уже штук десять съели. На всякий случай, чтобы проверить ситуацию на себе я съел небольшой кусочек шашлыка непосредственно от данного экземпляра. Вполне съедобная гадость. Если бы ещё не знать из чего была приготовлена, решил бы, что нежирную собаку отловили и сготовили и вообще бы ел с удовольствием. Собак мы довольно много скушали во время летних полевых выездов. Прекрасное животное. Пушистое, смышленое, преданное и самое главное: реально вкусное. Поверьте мне Варя, это достоверная информация, многократно проверенная мной лично и другими военнослужащими нашего полка, а не только гражданами дружественного нам корейского полуострова. В частности во время последнего выезда в летние полевые лагеря солдатами были отловлены и использованы для приготовления шашлыка все без исключения, пробегавшие мимо бесхозные собаки. Когда они закончились, старшим прапорщиком Маминым, по кличке Мамаша, состоящим на довольствии разведроты, с соседнего полевого лагеря бойцов специальных служб, были в течение недели бесшумно выкрадены овчарки в количестве семи штук. Больше там не было. По правде сказать, как он это сделал, до сих пор остается для меня лично неразрешимой загадкой. Ведь говорят, что эти псы превосходят по интеллекту многих людей, к тому же спецназовские собаки ещё и чрезвычайно тренированные, сильные, натасканные на поиск наркотиков, взрывчатки, обезвреживание преступников. Не знаю, может быть, их способности преувеличивают? По крайней мере, на вкус я никакой разницы с обычными дворнягами не заметил. Но самую корку Мамаша отмочил с лабрадором командира медицинской роты старшего лейтенанта Дрынчука, подписывающего все свои рабочие документы, коротко и элегантно Дрын. Случилось это в субботу, когда товарищ прапорщик, томившийся небольшим похмельем, поднялся со своей лежанки в палатке, грустно вздохнул и сказал:

– Э-эх, пойдука я к Дрынчине схожу, может спирту накляньчу у этого скряги.

Дойдя до лазарета, старший прапорщик обнаружил командира медроты возле своего аккуратного, чистенького, интеллигентного автомобильчика под названием «опель кадет», лет пятнадцати отроду. Дрыныч как раз собирался ехать на нем домой на выходные к жене в город и отвязывал поводок с лабрадором от дерева. При виде этой картины у старшего прапорщика Мамина легко и сладко заныло в груди от предчувствия того, что сейчас произойдет. А в том, что оно произойдет, старший прапорщик не сомневался нисколько.

– Привет, док! – вежливо окликнул он командира медроты и сипло прокурено кашлянул пару раз. – А ты че домой собрался?

Доктор подозрительно и сухо глянул на прапорюгу, безо всякого воодушевления. «Чё приперся?», – отчетливо перевел препорщик докторский взгляд.

– Жалуйся, – коротко брякнул Дрын.

– Слушай, Дрыныч, че то меня кашель е…т. Прямо саднит душу. То ли от курева. То ли от образа жизни, – прапорщик тяжело вздохнул. – Нагрузки существенные, – пояснил он. – Иной раз ведь и вспотеешь. А другой раз и вовсе голый в траве полежишь с какой – нибудь коровой, мартышкой или овцой. А погоды то в нашей полосе – сам знаешь, какие: неустойчивые. Ветер дунул, а много ли нам надо? И привет, готово дело, – тут Мамаша на секунду задумался, вспоминая нужное слово: – ларинготрахеит!

Прапорщик опять печально вздохнул и вкрадчиво, скромно попросил.

– Ты мне выпиши немного спирту на компрессы. Для лечения, чтобы органы согревать. Я думаю, литрика, наверное, хватит.

Дрыныч напряженно сжал брови и недоверчиво посмотрел на прапорщика сквозь кругляшки очков в точности, как нарком НКВД Лаврентий Берия смотрел на подследственных. «Литрику, говоришь хватит, – подумал скуповатый и рачительный Дрыныч. – Я смотрю губа то у вас не дура». И вслух произнес:

– Я думаю, таблеток хватит. От кашля.

– Хорошо, – прапорщик грустно, покорно кивнул головой и вздохнув добавил. – Таблеток так таблеток. Они, правда, не помогают ни шиша. Я их уже ведрами ел. Ну, хоть чего – нибудь.

Тут прпорщик озадаченно посмотрел на пса, словно только что его увидел и слегка удивился.

– А ты че и собаку домой везешь?

– Приходится. Здесь оставить не с кем. – кисло пояснил Дрыныч.

– Как не с кем? Оставь у нас, – Мамин вдохновенно и светло взглянул на Дрына. – В разведке не пропадет. Мы его тушенкой откормим. У нас самогон есть. Рюмашку ему нальем перед ужином.

Дрыныч заливисто хихикнул, оценив юмор. Предложение прапорщика подкупало неожиданной привлекательностью. Дрыныч смотрел в серые, словно замазанные желтой грязью волчьи глаза прапорщика, преданно устремленные на него. На широкую счастливую улыбку, открывающую желтые, облепленные налетом ни разу в жизни нечищенные прокуренные зубы, и почему то испытывал, естественное простое и закономерное расположение доверится этому человеку, который запанибрата, безо всякого смущения вел себя со всеми старшими офицерами полка. Прапорщик, между тем присел на корточки и прошелся рукой по шее пса под подбородком, потом по голове и потрепал за ушами. Пес не почувствовал никакого подвоха, доверчиво вилял хвостом и спокойно глядел на прапорщика.

– Зверю на природе лучше, естественней. А главное, – тут прапорщик плотоядно улыбнулся, – ему нужна любовь….любовь, – сладко повторил прапорщик, наглаживая псу загривок.

У Дрыныча дрогнуло сердце. «Вот как бывает обманчиво впечатление. Прожженный прохиндеище с виду. А подишь ты: оказывается внутри душа». У Дрыныча в носу защекотало от горделивого сознания, что ему оказывают уважение такие люди. Причем сами, он ведь ни о чем не просил. Дрыныч опрометью почесал в лазарет и скоро вернулся со стеклянной четырёхгранной литровой флягой в руках. Прапорщик уже отвязал пса, и слегка придерживал, отпустив поводок на всю длину.

– SPIRITUS VINI, – вслух прочитал прапорщик латинскую надпись красными буквами выведенную, на стенке бутыли. – Ученая бутылка, – с уважением протянул он. – Спасибо, док. Очень выручил, – прапорщик снова убедительно покашлял. – Пойду.

– Так, а салфетки нужны? – озабоченно спохватился Дрын.

– Какие салфетки? – удивился прапорщик.

– Марлевые.

– Зачем?

– Для компрессов. Салфетки, вата, марля, бинты. Всё есть. Могу дать.

– Ааа… Нееее…. не надо. У нас портянки есть в роте. Обойдемся. Ты главвное дал – лекарство. Остальное детали.

– Ну, как знаешь, а то…

– Не, не, не. Не переживай. Решаемо.

– Хорошо.

– Пойдем, – Мамаша потянул пса за поводок. – Как тя хоть звать то?

– Шайтаном зови. Откликается.

– Ну, пойдем, Шайтан, – прапорщик оглядывал пса сальнными волчьими глазами, и масляно – сливочно улыбаясь, словно облизываясь, тянул за собой в сторону палаток разведроты. – И жирный какой. Хороший прямо.

Дрын провожал, удаляющегося прапорщика с собакой глазами с доверительной благодарной улыбкой. При последних словах, оброненных Маминым, улыбка на его губах неожиданно угасла. Дрына внезапно и остро, кольнуло тревожное подозрение. Но он тут же отогнал его как очевидно нелепое. «Да, нет, не может быть» – подумал он и с облегчением пошел садиться в машину. Вернувшись на следующий день, будущий полковник и заведующий отделением крупного окружного госпиталя, а пока всего лишь старший лейтенант медицинской службы Дрынчидзе, первым делом поспешил в расположение развед роты забрать любимца. Из офицерской палатки раздавался хохот и громкие голоса. Рядом, в вырытом в земле самодельном мангале горели угли, над которыми на деревянных, выструганных из веток шампурах жарилось мясо, с которого капал жир, вился дымок, и очень недурно ароматно навевало. Над мангалом в одних черных трусах, как в шортах сидел на корточках загорелый до черноты боец российской армии, поворачивал шампурики и помахивал над ними кепкой. Рот у Дрына немедленно заполнился слюной. Зайдя в палатку, Дрыныч застал пирушку в самом разгаре. По случаю жары старший прапорщик Мамин сидел одетым «по форме – ноль»: то есть голый абсолютно. На безволосой, блестящей от пота, как в бане груди прапорщика с левой стороны непосредственно напротив сердца, была нарисована синим круглая мишень и рядом с ней пулька А на левом плече красовался купол парашута, с припиской: ЗА ВДВ. Он распоряжался застольем. Увидев Дрына, Мамин вскочил.

– Доктор! – что есть силы завопил он широко раскинув навстречу Дрынычу руки, в одной из которых помещалась бутылка мутного самогона, а в другой металлический колпачек от крупнокалиберного снаряда, служившего стопкой, и до краёв ощерил желтозубый рот в счастливой улыбке: – Бычий хуй! Да у тебя интуиция! Итить твою! Ведь ты, как знал – под самое горячее подоспел! Сейчас как раз подадут. Садись дорогой. Ты с дороги. Давай скорей по семь капель с командирами. Чисто для здоровья! Никаких разговоров! Ни – ни – ни, сухим из разведки ещё никто не уходил. И тебя не отпустим.

– Ээх – со вздохом притворно закряхтел Дрыныч, присаживаясь за стол. – Что с вами сделаешь

В палатку зашел боец с полным котелком горячего жирного мяса.

– Ууум, доктору лучшие куски! – шумно распоряжадся Мамаша. – Давай, давай медицина, не стесняйся. Потому что, кто мы без медицины? Без медицины мы просто будущие покойники и всё. А с медициной – мы будущие пациенты. И уже только потом покойники. Элементарные вещи приходиться говорить.

Дрыныч вытянул две стопки подряд, услужливо поднесенные Маминым, приятно захмелел и с удовольствием поглощал мясо, и впрямь с голодухи показавшееся восхитительным. Мамин ел с неменьшим аппетитом. При этом не сводил с Дрыныча зачарованных, счастливых глаз, словно не мог налюбоваться. Наконец Дрыныч сыто и довольно отвалился и полюбопытствовал.

– Баранина?

Мамин обтер руки о грязнейшую портянку, потом засунул палец в рот, поковырялся в нем и вынул обратно. На самом кончике пальца с обломленным грязным, заскорузлым ногтем, висел крошечный кусок извлеченного из зубов мясного объедка. Мамаша с чрезвычайным вниманием изучал его, приблизив палец к носу, наконец, щелкнул по нему другим пальцем, так что объедок перелетев по параболе через стол приземлился точно на коммуфляжный живот Дрыныча.

– Обижаешь начальник, – сухо и как – то вдруг неожиданно трезво протянул Мамин, затем перевел глаза на Дрыныча, причем в глазах его не оказалось ни тени хмельного веселья и улыбки, а в окаменевшем лице внезапно проступил серьезный, думающий, никогда не пьянеющий, хладнокровный убийца, и пристально не отрываясь глядя Дрыну в глаза негромко обронил: – Человечина.

Дрыныч, изменившись в лице от неожиданности, поперхнулся. Но быстро поправился и засвистал тоненьким смехом, брызгая слюной в стороны, давая понять, что оценил юмор.

– Ты не пугай. А как там мой Шайтан?

– Так это ты нам скажи? – Мамин развел ладони в стороны, снова широко улыбнулся до самых кончиков ушей и с душевным умилением вкрадчиво осведомился у Дрынца: – Понравился шашлык?

Это была кульминация момента. Квинтэссенция восторга. Шутка по настоящему удалась. Мамаша был на пределе счастья. На самом его потолке. Улыбка на его лице расползлась так, что уши переехали на затылок. А вот Дрын напротив – неожиданно стал багровым. Мамин посерьезнел. Он поднялся.

– Одну секундочку, – вежливо сообщил он Дрыну, предостерегающе выставив вперед указательный палец. – Я только трусы одену.

Вместо этого он быстро достал из пачки сигарету, пыхнул зажигалкой, и, обманув Дрына, как был бес трусов, пулей вылетел из палатки в кроссовках на босу ногу. Дрыныч бешено рванулся следом. Вскоре они уже нарезали большими петлями круги по территории полевого лагеря к чрезвычайному и приятному удивлению всех наблюдающих.

– Дрыныч, – в притворном испуге вопил Мамин не выпуская сигареты из зубов, – нет, не понимаю я этого! Ты же доктор! Итить твою! Клятва Гиппократа, идеалы гуманизма, бескорыстного служения людям! Ты, что забыл уже все? Или ты учился плохо? Вот ты мне можешь объяснить, почему у нас всех только собака друг человека? А человек то почему никому не нужен? Неужели человек хуже собаки? Шашлык же вкусный был? Вкусный. Самогон вкусный? Очень вкусный. Неужели можно так убиваться из – за какой то несчастной порции шашлыка! В ярость впадать, в огорчение! К чему это? Сам подумай. Ведь это же грех! Тебя потом совесть обличать будет. Не впадай в него. А хочешь, я тебе гурона подарю? Или ирокеза? Будешь его воспитывать, учить выполнять команды, любить…

Богатырь Дрыныч, хоть и не курил сроду, и по сравнению с мосластым, жилы да кости Маминым, можно сказать, что и не пил, а на четвертом круге начал сдуваться и на девятом сдулся окончательно. Сдал темп и шумно отдуваясь, красный как помидорина, блестящий от пота, злобно сверкая круглыми стекляшками очков на ястребином носу пошагал в медроту. Где тут же издал распоряжение всем сотрудником в устной и письменной форме: СТРОЖАЙШЕ ВОСПРЕЩАЮ, КОГДА – ЛИБО, ВПРЕДЬ ОКАЗЫВАТЬ МЕДИЦИНСКУЮ ПОМОЩЬ ВОЕННОСЛУЖАЩИМ РАЗВЕД РОТЫ. И подпись: БУДУЩИЙ ПОЛКОВНИК МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ ДРЫНКИНС – КОМУФЛЯЖНЫЙ. Точка. А вот прапорщик Мамин, не сбавляя темпа, так словно и не бегал вовсе никуда, как реактивный укочегарил в свою палатку жизнерадостно продолжать занятия. Где очень скоро позабыл и про Дрыныча и про его жирненького вкусного лабрадора и про всю эту историю. Поскольку жизнь на месте не стоит, и в ней всё время происходят новые истории, а старые забываются. И только мне эта история, почему то запомнилась, и я решил рассказать её вам Варя, чтобы вас немного насмешить.

А со спецназовскими овчарками Варя, которых старший прапорщик Мамин выкрал с полевого учебного лагеря бойцов специальных подразделений, с целью приготовления из них шашлыка, вообще умора вышла. Дело в том, что спецназ Варя это краповые береты. У них есть прекрасная выучка, профессионализм и величайшие успехи. Но самое главное, что у них есть – это естественная гордость за цвет своего берета, честь мундира, которую ничем не сломить. Даже если она сочетается с полным отсутствием мозгов в голове. Примерно спустя неделю после того как была зажарена и съедена последняя овчарка, спецназ предпринял беспрецедентную в новейшей российской истории вылазку на территорию соседнего с ним вражеского лагеря махры (пехоты), ну то есть нашего. И пошел в рукопашную. Отрабатывать теоретические приемы рукопашного боя на практическом реальном противнике. Под руководством офицеров, что изумило больше всего. Но спецназ немного не расчитал силы. Чересчур понадеялся на цвет беретов и идеальную технику владения приемами единоборств. Вы, конечно, не хуже меня знаете Варя, что идеалы существуют лишь в нашем воображении. Чаще всего больном. В точности так вышло и со спецназом. Несмотря на внезапность и неожиданность нападения пехота довольно быстро пришла в себя. Пехота богиня войны. Это всем известно. Богиню победить трудно. Точнее нельзя. Спецназ молотили без научного подхода, без предварительной долгой тренировочной работы. Всем подряд. Что под руку попало. В том числе рабочим инвентарем и дубинами. Не знаю, кто пострадал больше. Но победителей точно не было. Ибо потери были огромны с обеих сторон. Раненых и покалеченных вывозили на грузовиках всю ночь. Хорошо ещё наглухо никого не ухайдакали. Вернее может и ухайдакали. Да просто врачи спасли. Поработади без сна и передыщки двое суток, собирая расколотые спецназовские черепушки, челюсти и разорванные мотострелковые кишки, почки и селезенки.

Кстати, и у нас Варя, появились первые потери. Непосредственно в моем взводе. Боец срочной службы. Ехал на пассажирсклм сидении «Шишиги»: – автомобиля ГАЗ 66. Прострелил себе ногу на марше. Случайно нажал на спусковой крючок, когда машину подкинуло на кочке. Автомат АК 47 располагался у него между ног и дулом упирался в голень. Это полностью моя недоработка. Хотя я и многократно повторял бойцам о необходимости держать оружие на предохранителе, во избежании случайных увечий и потерь. Но действие слов доходит не сразу, а лишь после объективного убеждающего события, до которого повторять одно и тоже, можно бесконечно. И вот событие произошло. В итоге у девятнадцатилетнего срочника, отслужившего полтора года, образовалась маленькая едва заметная дырочка в мягкой части ноги, примерно в середине икроножной мышцы, а с другой стороны в твердой части, там где пуля вылетела, дырочка получилась несколько побольше, примерно со сливу и была похожа на небольшой белый вулканический кратер в кости, со дна которого, как из жерла тонкой струйкой змеилась и вытекала наружу красная человеческая кровь. Не удивляйтесь, что я так подробно рассказываю вам Варя. Просто этот случай был у нас первый, и от неожиданности сильно взбудоражил всех, кто очутился поблизости, вызвал смешанное чувство легкого страха и одновременно жгучего любопытства. Так что многие, включая меня, столпились поглазеть или принять какое – либо участие. Должен вам сказать, что бойцы российской армии отличаются чрезвычайным мужеством. Это несомненно. Старший прапорщик Мамин, о котором я вам немного рассказывал, иначе как гуронами или ирокезами их даже не называет. По этой или по другой причине, но среди солдат срочников, волею судьбы оказавшихся на театре военных действий, вы не найдете ни одного одетого в кирзовые сапоги и в кепку. То есть в то, что положено по уставу. Вместо сапог все единодушно предпочитают обуваться в ботинки военного типа: берцы. А на голову повязывать бандану, то есть платок цвета детской неожиданности. Такие платки были некогда популярны у пиратов карибского бассейна. Если верить голливудским кинофильмам про них. По мнению бойцов российской армии банданы и берцы придают облику более мужественный, неустрашимый вид, и даже какое – то отдаленное сходство с пиратами. Что позволяет выглядеть киногенично, по крайней мере в собственных глазах и поднимает самооценку. А в сапогах и кепке человек напротив – выглядит, как обсос. А это, извините, неприятно. Простреленный боец также был обут в берцы и повязан банданой. Но выглядел совсем не киногенично. Цвет лица у него стал зеленовато – серый и мало отличался от банданы. А выражение начисто утратило героические пиратские признаки и наоборот приобрело отчетливые страдальческие и прискорбные тона. А всего лишь одна небольшая дырочка. Кабина «шишиги» отличается крайним неудобием Варя. Замечательный остряк Григорич, заместитель начальника штаба батальона, говорит, что эту машину конструировала женщина. Женщины в наше время чем угодно могут заниматься. Лишь бы детей не рожать. Так что вполне может быть, что это и не шутка. Кабина тесная. А располагается высоко. Выковыривать из неё застрявшего раненого бойца пришлось в несколько рук. Примчался доктор на моталыге. Посмотрел, сказал вслух:

– Огнестрельный перелом, – потом добавил, обращаясь к раненому: – Тебе ещё повезло. В первом бате боец одноклассника наглухо завалил.

Я по правде сказать удивился, говорю доктору:

– Неужели насмерть? Вы откуда знаете?

– Старший лейтенант Дрынкинзон поведал. Он первую помощь оказывал покойнику.

– Какую?

– Перевязал то, что осталось от головы. Ехали на ночном марше. Поверху на броне, друг против друга. Пальцы на спусковых крючках. Бэха скакнула, палец дрогнул. Хуякс, – не совсем по медицински выразился доктор, – короткая очередь, точное попадание в черепную коробку в упор. Полголовы и отлетело. Вместе с мозгами. Их широко, веерно разбрызгало по земле, – резюмировал доктор свое выступление.

Тут мне показалось, Варя, что именно на этих последних словах доктора про «веерно разбрызгало по земле», у раненого стали закатываться глаза. Я ему говорю:

– Док, а вам не кажется, что он какой – то совсем уже зеленый – зеленый становится?

Доктор живо обернулся, мельком глянул на раненого:

– Ага, и правда.

Потом спохватился, озабоченно шмыгнул носом и полез в свою «моталыгу». Полное название – малый тягач легко бронированный. Гусенечное изделие с красным крестом на боку для транспортировки личного состава, в том числе поврежденного или просто больного. Красный крест, правда, на всякий случай замазан грязью. Говорят, духи целенаправленно шмаляют по медикам. Может и врут. Но кто его знает. Доктор весьма шустро нашарил в её недрах две ампулы нашатырного спирта, моментально обломал и тут же вставил их в обе ноздри пострадавшего.

– Сейчас, как цироковая лошадь побежит, – пообещал доктор, – готовьтесь держать.

Все собравшиеся наблюдали с интересом. К моему удивлению все почти именно так и вышло. Сначала боец широко откупорил глаза, а вернее выпучил их, словно чему – то очень сильно про себя удивился, и вдруг неожиданно совершил мощнейший рывок, как будто и впрямь собрался учесать как реактивный, куда глаза глядят. Если бы его по указанию доктора не держали со всех сторон, он бы, скорее всего так и сделал.

– Вот видите, – удовлетворенно промолвил доктор, – что я вам говорил. Нашатырный спирт – простое и эффективное с древности известное средство оживления покойников.

Пока мы его держали, уже не покойника, доктор ножницами целиком отстриг раненому штанину.

– Не замерзнет, – пояснил он, – в медбате с него все равно все стащат.

Потом он что – то набрал в шприц и вколол в ляжку потерпевшему.

– Малость обезболить, – пояснил он.

Потом распорол стерильный перевязочный пакет и перевязал рану.

– Жгут не надо, – сообщил доктор.

После чего цинично выругался с использованием ненормативной лексики.

– … …. …. …. …. , – сказал доктор. – Хотя бы пару шин, что ли дали, догадались, – потом подумал и добавил ещё: – ……………….. Потом доктор сказал: – Ладно, – и заорал во все горло: – Володя!

На клич доктора из моталыги вылез механик водитель, он же по совмещению ближайший помошник и санитар. Доктор опять полез в моталыгу, выкинул из неё несколько обычных досок. Взял одну приложил к ноге раненого, буркнул:

– Пойдет. Давай помоги мне.

Вдвоем с механиком они весьма проворно обмотали всю доску чистым бинтом и подсунули под раненую ногу:

– Теперь держите и приподнимайте кверху вместе с доской.

Потом они крепко примотали доску бинтом по всей длине к ноге, Володя по указанию доктора подсунул под неё тугой мешок с перевязочными пакетами, так, что нога получилась лежащей на доске и, как бы приподнятой.

– Ну, все, теперь доедем. Поднимайте носилки на моталыгу. Ставьте верхом. Я поеду рядом.

Фамилия взводного Синьков, кличка Синий.

 

Тут я немного забеспокоился.

– А он не помрет по дороге?

Доктор покосился на раненого.

– Этот?

– Ну, да.

– Слышь, этот, ты как себя чувствуешь? По дороге не помрешь, часом?

– Не знаю…, – чуть слышно отозвался боец.

Доктор нахмурился.

– Так, это мне не нравится. Слушай, – озабоченно и горячо засипел он мне, – если он умрет по дороге, он будет страшно мучиться. Представляешь, какая это тоска, испытывать предсмертные страдания, точно зная, что вот – вот умрешь, без малейший надежды на спасение. Через эту предсмертную тоску прошли великие русские поэты: Пушкин и вслед за ним Лермонтов. А если он ещё с моталыги вместе с носилками навернётся? И шею себе сломает или ещё, что – нибудь в очередной раз?

– Это уж умудриться надо, – засомневался я.

– Ну, ногу то он себе как – то умудрился прострелить?

– Согласен.

– И я вот думаю, может быть лучше его здесь…, ну…, как – нибудь аккуратненько? Из соображений гуманизма, и так сказать, высшего порядка, как вы считаете? Опять же никакой волокиты бумажной, никаких подробных объяснительных для прикрытия некоторых частей организма, в количестве двухсот тире трехсот экземпляров…

Тут я задумался. «Высшего порядка, говоришь. А может он и прав, этот медик. Гуманист хренов. Спишем на боевые потери и никакого гемороя…» Тут боец пошевелился, намекая на свое присутствие, и чуть слышно страдальчески простонал:

– Мне вроде получше стало…

Доктор, словно только этого и ждал.

– Ха, выздоровел? – хищно заорал он на подопечного и с удовлетворением констатировал: – Вот и молодец. Ну, всё погнали. Тут время терять нельзя. Мало ли что случится, – многозначительно добавил док, приподняв указательный палец, – вдруг он опять заплохеет.

Взревл дизельный мотор, моталыга клевнула носом, развернулась, и они умчались, испустив облако солярного перегара.

Вернулся доктор вечером с полуторалитровой бутылкой спирта и анекдотом от знакомого стоматолога из медбата.

– На одном стоматологическом факультете учился один очень хорошой студент, – радостно сообщил доктор. – Два метра ростом, полтора метра в плечах. Отличник, красавец, одним словом жених. И все девицы на факультете глядели на него со вздохом.

– Док, подожди, а как там Семёнов то наш?

– Семенов? Да, по правде сказать, не очень. Невезучий он все тки…

– В каком смысле?

– Да в прямом, в каком же ешё… Только была у него одна странность: он, почему то избегал женского общества.

– Док не тяни, неужели … все – таки с моталыги свалился?

– Если бы он с моталыги свалился, это было бы очень хорошо. Мы бы его тогда подняли… И вот одна девица с ихнего факультета, ну, такая блондинка крашеная с двуспальной попой, решила выяснить в чем тут загвоздка.… Ему катетер загнали вместо вены в артерию, ну не повезло, бывает, и дали наркоз… Сходила она в супермаркет, купила бутылку коньяку со скидкой, копченой колбасы по акции на алтын, кусок сыру с плесенью, лимон к чаю, приготовила оливье и говорит ему: – Приходи в гости, жду! Он в слезы: – Зачем? – Жениться будем. Ну, он расстроился, конечно, вздохнул и говорит: – Ладно.

– Док, а…

– А после наркоза у него тромбозы пошли шрапнелью. Гангрена правой руки – пришлось отнять. Потом левой ноги…

– Пришлось отнять?

– Естественно… Ну, в общем, выпили они чай, скушали лимон. Она ему: – Слышь, дружище, может уже какое – нибудь богоугодное дельце осуществим? – Нет, я, – говорит, – боюсь. – Чего ты боишься? – У вас там зубы. Она ему: – Ты че аппендикс, переучился что ли, или коньяку перебрал? Там вроде и было то – на один зуб с пломбой. – Нет, у вас там зубы, я твердо знаю. Мне мама про это ещё в детском саду рассказывала. – Да, нет у меня там зубов, родной. Хочешь, посмотри… Тут они смотрят – и по левой руке гангрена пошла – отчекрыжили. Осталась только раненая нога. Она сдалась последней…

– Док, ты про главное не рассказал…

– Про главное? Ааа…. Так вот, посмотрел он, значит, и говорит: – Да-а-а, зубов нет, но дё-ёсныыы…. в ужасном состоянии…

– Док, подожди, а голову то, голову ему не отчекрыжили?

– Кому?

– Семенову нашему.

– Зачем?

– Ну, мало ли там, гангрена или ещё что – нибудь…

– А нет. Голову оставили. Она сама отвалилась. Когда его в палату интенсивной терапии заносили. Об косяк зацепили случайно и привет… Я говорю, он невезучий…

Тут доктор внезапно зевнул. А он уже спирту выпил, икнул и говорит:

– Шутка.

Сказал и на койку повалился. И тут же захрапел. Я, правда, Варя так и не понял, про что именно была шутка. В чем, так сказать юмор. Но если у вас на работе все такие же остряки, вам должно быть не скучно.

Между тем, в полку появились и первые боевые потери. Лейтенант Токарев с разведки. С моего выпуска. 22 года. Женился летом. Три месяца назад. Детей нет. Играл за полковую команду по баскетболу. Благодаря высокому росту и атлетическому телосложению. Можно сказать на росте и спалился. Разведчики выходили небольшой группой с переднего края батальона. Зашли в станицу. Войсковые рации в отличие от компактных спецназовских, громоздкие и тяжелые, без малого пуд. Поэтому их и водружают на самых больших, выносливых и сильных. Рация вещь, конечно, хорошая, может быть даже нужная иногда для чего – то. Но помимо того, что весит четырнадцать килограмм, она ещё непрерывно ловит и исторгает в эфир какие – то звуки, хрипы, обрывки слов. Именно на звук рации и шмальнули неизвестные злоумышленники в кромешной темноте. На удачу. И попали. Чрезвычайно неудачно для лейтенанта. Легкая автоматная пуля калибром 5,45 проделывает иногда весьма замудреные, причудливые, сложные раневые ходы. В частности, у лейтенанта Токарева пуля, попав в низ живота и отрикошетив от кости, прорезала живот по диагонали, вошла в печень, потом дальше в легкое, и вышла наружу из – под правой лопатки. Это я узнал от доктора, который отвозил его в медбат. Вертолетчики прилетать за раненым отказались, потому что побоялись разбить машину, сажая в полной темноте на неизвестной местности. Доктор сказал, что в сущности с таким ранением он должен был умереть ещё по дороге, пока его трясли по колдобинам больше часа. Любой другой бы и умер. А этот просто изначально был очень здоровый. Богатырь. Дотянул до медбата живым. Выдержал тяжелейшую операцию. Несколько часов. Военные хирурги боролись за него до конца. Все, что могли зашить – зашили. Но под утро он все – таки умер. Кровопотеря, шок. Чего – то совсем немного не хватило. Буквально чуть – чуть. Обидно. Но, к большому сожалению, здесь ничего уже изменить нельзя.

По мере продвижения вглубь территории ландшафт мало – помалу меняется. Кое – где население снимается и уходит, На полях иногда попадаются брошенные животные. «Недавно видел корову, простреленную автоматной очередью наискосок. Она лежала на боку с раздутым пузом и задранными кверху ногами. Рядом на заборе большими печатными буквами, кто – то из бойцов намалевал надпись: – ЧЕХИ КОЗЛЫ! С восклицательным знаком. Странно, почему чехи? – высказывал он Варе мысленно свои недоумения. А если бы мы в Чехии воевали, как бы тогда там называли местное население, чеченцами, что ли? Или просто козлами? Непонятная логика. Больше на глупость похоже. Но это бы ладно. Появились случаи мародерства. Вчера обнаружил магнитофон у солдат в палатке. Спрашиваю, откуда? Улыбается застенчиво. – Так вон сколько домов брошенных товарищ лейтенант. Подумаешь, магнитофон. Это ведь ерунда. Сразу дал в морду, счастливую, не раздумывая. Отбрал оружие и документы. И в зиндан посадил. Специальную яму для нарушителей дисциплины. Завтра начальству сдам, пускай разбираются с ним. Что значит ерунда. Мы, бандиты, что ли?».

Впрочем, в жизни иногда случается и неожиданно приятное, и даже смешное. Не всё только полосы, состоящие из черного и близкого к нему серого цветов. А и другие, с элементом, как – бы сказать, чего – то жизнеутверждающего, веселого, доброго, как разнообразные краски бабьего лета в погожий сентябрь. В ноябре, когда погода стала уже по осеннему холодной, пошли дожди, дороги превратились в непролазную грязь, рота окопалась блок постом на трассе. За ночь грязь на гусеницах бмп застывала, как камень, и по утрам машины не могли тронуться с места, пока солдаты не отбивали присохшую грязь с гусянок кувалдами. Из города по договору с военными по «мирному коридору» валом выходили беженцы, в основном дети, женщины, старики. Среди них легко могли затесаться и боевики, засевшие в городе. В задачу расставленных блокпостов входил осмотр подозрительных машин и лиц. Ничего интересного, как правило, не попадалось. Как – то раз, под самое утро попался снайпер. Невысокий, плотно сбитый, что называется метр с кепкой, но зато очень деловитый, одетый в гражданское мужичек, ехавший на старенькой ниве с свдешкой и цинком патронов в багажнике. Другой раз остановили волгу, в багажнике, которой обнаружили спаренный противотанковый гранатомет. Заурядные, банальные вещи. Но однажды в бедном и не слишком густом дорожном потоке, он увидел здоровенный, наглухо тонированный, блестящий черным лаком автомобиль, выделявшийся непривычной глазу роскошью и богатством, мощным напором и силой. Джипу показали дулом автомата на обочину, куда он послушно свильнул и остановился. Из машины в жирную густую, как сметана грязь вылез одетый с иголочки господин в идеальном костюме и лакированных, блестящих, как сопля ботинках. Господин также как и машина не слишком соответствовал окружающему ландшафту, и кажется и сам это почувствовал, с несколько тупым удивлением разглядывая свои лакированные штиблеты, утопленными в грязи. Господин оказался не то сэром, не то мистером, одним словом, англичанином по национальности и месту основной прописки. Помимо него в машине обнаружились и местные уроженцы: четверо пареньков борцовского телосложения, похожих на телохранителей и девушка, назвавшаяся переводчицей. Документы у англичанина оказались самые что ни на есть превосходные с точки зрения их образцовости, подлинности, всевозможных печатей и проч. Согласно мандату, он направлялся по линии «ОБСЕ» в окруженный город, с целью передать вексель на сумму 15 миллионов долларов, для проживающих в нем детей. Формально все вроде было хорошо, правильно. Он, не спеша изучал документы, в том числе диковинный вексель, который видел первый раз в жизни. Мифические дети в окруженном военными городе, (как минимум большая часть детей, если не все, уже выехали с родителями в лагеря для беженцев или к родственникам в другие районы), вексель, ОБСЕ, щтиблеты, неслабые колесики с дисками R 35. Наметанным глазом он сразу заметил усико рации, которое изогнувшиь предательски торчало из – под капота моторного отсека. Мелкий недосмотр. «О детишках говоришь, заботишься. Дети цветы жизни. Вексель, доллары, заботливый ты наш. А рацию тоже детям?». Англичанин видимо что – то заподозрил или понял. – Я спешу, офицер, – сказал он на безукоризненном русском языке, чем вызвал в голове взводного недоумение насчет переводчицы. – У меня есть при себе пять тысяч долларов. Я могу дать их вам, если вы пропустите меня. На этом месте вопросы в его голове закончились. Он ощутил легкий накат злобы. Отдал все документы задержанного бойцу. Посмотрел на англичанина и мысленно поинтересовался : – Ты че, жопа, живешь что ли? А вслух сказал негромко, но отчетливо: – Рот закрой. Больше англичанин с предложениями не обращался. О дальнейшем он мысленно рассказывал Варе в чрезвычайно веселом расположении духа. «Я уже говорил вам Варя, что на каждой стоянке мы организуем сортир. Это очень важно, с точки зрения санитарии и распространения опасных инфекций. Как доктору вам это объяснять ни к чему. К тому же это и не так сложно устроить технически. Сначала роем яму. На яму укладываем сверху две доски так, чтобы можно было встать на них ногами и присесть. Вокруг ямы вкапываем четыре двухметровых кола. Вокруг которых натягиваем плащпалатку. С одной стороны, чтобы не дуло. А с другой стороны, чтобы не привлекать излишнего внимания, пока сидишь на корточках. Доктор привозит раз в неделю мешок хлорки для посыпания ею содержимого ямы. И, в общем то всё. Очень удобно и просто. А в этот раз вообще подфартило. В месте стоянки на брошенной ферме оказалась вкопанная в землю железобетонная труба. Для какой цели её должны были использовать, не знаю, возможно планировали сделать колодец. Ну, а мы организовали прекрасный туалет. Просто положили две доски сверху. Даже колья не пришлось закапывать по периметру. Яма на территории здания, снаружи не видна. Лючче не придумать. Так вот, задержанного англичанина вместе с секьюрити я решил поместить непосредственно в сортир, до определения командованием их дальнейшей судьбы. А девушку переводчицу, в виде исключения в офицерскую палатку. Я рассуждал резонно, не подумайте, чего – то такого, Варя: четыре амбала, плюс английский козел, мне че пятерых автоматчиков снимать с позиций для их охраны? А тут широкая железобетонная яма с высотой стены три метра. Одного бойца поставил с «колометом» для фиксации происходящего в ней, сверху и всё. Ну, пусть тесновато несколько, может быть не очень чисто, ароматы опять же – не ландышь. Ну, что сделаешь. Не номер люкс. Зато в туалет захотел, пожалуйста – взял да и сходил. Когда их спускали по очереди в туалетную яму на веревке, англичанин растерянно поинтересовался: – Мне, что тоже туда? В ответ, стоявший сзади него боец, помогавший им спускаться, легонько потыкал его в спину дулом автомата и сказал: – Туда, туда. Спустя короткое время бойцы потянулись к туалету по нужде. Вообще то, должен вам сказать Варя, по малой нужде редко кто пользуется туалетом. Мы же не женщины. Все одного пола. Где приспичило, застукало в смысле нужды, там и справил. Но тут Варя, всех как по команде, необъяснимо, дружно потянуло справлять и малую нужду именно в сортир. Ну, то есть в яму с задержанными. Помоему, все сходили. Даже я. Некоторые не по одному разу. Тут уж извините – физиология, как у вас говорят. Никто в стороне не остался. Вечером, как всегда привезли ужин. Гречневую кашу с тушенкой и овощами. Кроме того хлеб, пайковое сало. Плавленый сыр, паштет печеночный. Естественно компот из сухофруктов. И даже чай с сахаром. С едой Варя никаких проблем нет. В этом плане можете за нас не беспокоиться. Так вот после ужина возникла неловкая пауза. Туалет то занят. Первым поднялся старшина роты, мой добрый друг старший прапорщик Соловьев, он же Соловей. Человек достойнейший. Сто тридцать килограмм живого весу. Больше всего похожий внешне на медведя. С такой же чудовищной физической силой, смышлеными глубоко посаженными глазами, способный в кратчайший срок выполнить любую техническую задачу, ну и конечно, как всякий медведь, большой любитель покушаь. И не только покушать. Так вот Соловей поднялся, вздохнул и сказал: – Че – то мне на клапанок надавило. Пойду схожу, посмотрю, как там задержанные. За ним потянулись другие. Опять же, а что делать? В политкорректность играть, в международнукю вежливость? Или санитарные нормы соблюдать? Я думаю, что гораздо важнее второе. Ну, а раз так, извините. Кстати с вежливостью все как раз было соблюдено в образцовом, наилучшем виде. Перед тем, как зайти на доски и снять штаны, каждый боец чрезвычайно вежливо предупредительно обращался в темную глубину колодца: – Подвинься братан, я присяду. Наутро англичанина вместе со всей командой забрали в контрразведку. Впрочем, на вчерашнего англичанина он был похож довольно мало. Он был уже больше похож на нас».

«Наконец то, Варя у нас произошло первое настоящее боестолкновение с противником. Долгожданное для меня событие. Ведь война для этого и происходит. Чтобы увидеть соперника, встретиться с ним взглядом и победить. Я так думаю. Но сначала я хотел бы вам рассказать про командира роты капитана Александра Котовского. Таких людей, как он, я, по правде сказать, не видел никогда в жизни. И навряд, ли увижу ещё. А вы Варя тем более. Весьма редкий человеческий экземпляр. Даже для армии. А ни в какой другой среде, кроме военной, его вообще нельзя представить. Остальные среды для него четверги. Это я в виде юмора, как вы понимаете, афоризм. По национальности он молдованин. А может, и нет. Родом из Молдавии. Из советской ещё, а не сегоднешней. Но это не главное. В российской армии полно украинцев, молдован, татар, белорусов, много армян, есть чеченцы, дагестанцы, немцы, да кто угодно. Разве что евреев нет. Ну, просто у них своя армия, это понятно. Так вот, выглядит он весьма колоритно. В мирное время передвигается в пространстве неспешной тяжелой поступью, как командор в известном произведении А. С. Пушкина. Помню его шаги в казарме батальона по дощатым полам: неторопливые, тяжелые – тум, тум, тум. А на войне наоборот: плавно, собранно, сжато, с необходимой скоростью момента. У него щирокие покатые плечи и вся немного наклоненная вперед фигура его дышит неторопливой буйволиной мощью. Черты лица грубоватые, крупной лепки, большой нос с широкими африканскими ноздрями, широкий рот, глубоко посаженные небольшие спокойно – основательные глаза, которые издалека кажутся темными а вблизи оказываются синими. Короткая щетка волос. Лицо и скошенный низкий лоб бугристые, словно прорыты неровностями и складками, и тоже как – то навевают о буйволе. На монументальной шее, вместо украшений он носит массивную связку обычных железных цепей, толщиной примерно с палец каждая, по одной за каждый год, который он прослужил в армии. Побольше десяти штук, и каждый год, соответственно прибавляет ещё. Он крайне немногословен. Никогда не бьет солдат. Не потому, что он очень добрый. Физически он устроен так, что ему совершенно нетрудно изувечить кого угодно безо всяких специальных инструментов – руками. А просто это для него ни к чему. Его и так слушаются беспрекословно. Даже доктор, не слишком дисциплинированный гражданский паренек. Когда капитан Котовский привез ему список необходимых для его роты средств медицинского жизнеобеспечения, доктор, который к выполнению приказов относится более или менее творчески, ну то есть какие – то выполняет, какие – то не выполняет. На этот раз отработал четко: без промедления вскочил в моталыгу, проворно сгонял в полк, привез оттуда большую коробку со всеми указанными в списке пунктами, за что получил в благодарность короткое: – Угу. Котовский не пьет и даже не курит. Все свое время он самозабвенно занят внутренней жизнью роты, которая сводится к подготовке к реальной войне: встрече с противником. На каждой остановке он скрупулезно влезает в любую ничтожную мелочь ротной жизни. Рытью окопов, диспозиции, возможным вариантам появления противника, его огневым возможностям. Все свое время он всегда на позициях. Солдаты в роте обеспечны боеприпасами не просто в количестве необходимом и достаточном, а как минимум в три раза большем, чем нужно и даже большем, чем разрешено. Это у него пунктик: – лишних гранат, пулеметов и боеприпасов к ним не бывает. То же касается пищи и бани. Здесь все также неукоснительно. Расскажу вам по секрету про вечернее совещание с офицерами, проводимое командиром батальона подполковником Угрызаловым. Подполковник Угрызалов, наш комбат, любит совещания. У него язва желудка. Доктор колет ему какую – то медицинскую байду и поит новокаином. Но он все равно землисто – зеленоватый с виду. И ещё гораздо более, чем зеленоватый – злой. Возможно, это как то связано. Мы сидим на койках в штабной палатке и ждем, когда на пороге появится Угрызалов. Наконец откидывается полог на входе, вскакивает Вован Прусак, заместитель командира батальона и ближайший к нему человек и что есть мочи вопит пропитой глоткой: – Товарищи офицеры! Мы вскакиваем и замираем. – Товарищи офицеры, – роняет заходя в палатку комбат, скелетообразно тощий человек в коммуфляже. – Товарищи офицеры, – как эхом откликается за ним Вован, и мы плюхаемся на свои места. Обряд приветствия закончен. Сидящий рядом со мной на койке батальонный остряк Григорич незаметно тычет меня локтем в бок и шепчет в мою сторону: – Это пи…ц, Синий. Товарищ подполковник усаживается, снимает кепку, закуривает папиросу, выпускает изо рта дым. В палатке, впрочем, и так уже здорово плотно накурено. Он протирает ладонью наголо обритый череп с коричневыми бородавками и оттопыренными большими ушами. Бледно серые, в тон такому же землистому цвету физиономии, волчиные глубоко посаженные маленькие глазки обводят собрание без малейшей примеси любезности. Больше всего он, кстати, похож на сказочного персонажа по фамилии Кащей Бессмертный. Так, если че, для съемок его даже гримировать не надо. Обойдя взглядом собрание и сообщив ему заряд лютой злобы он коротко роняет: – Это пи…ц! Вместо здравствуйте. Остряк Григорич, сидящий на койке возле меня, начинает мелко дрожать от счастья. Взгляд комбата упирается первым делом в командира роты капитана Терентьева. Один из взводников его роты, которого нет на планерке, не смог найти общий язык с контрактниками. По итогу во взводе не отрыт толчок и даже окопы, соответственно страдает система жизнеобеспечения, что, в общем, с учетом наступивших холодов, неправильно. Взводный встал в позу обиженного медвежонка, на справедливые претензии пожимает плечами, это они во всем виноваты, я тут не причем. Терентьев, когда его видит, начинает вибрировать, как закипевшая кастрюлька. И даже матом ругается на взводного при солдатах, что конечно недопустимо. Но тот непробиваем, дескать: я в стороне, курит и ждет, когда все само рассосется. А само, как рассосется? Да никак. Кто – то пошевелиться должен. Если взводный немощный, не может распоряжения довести до сотрудников, в лоб им двинуть, чтоб дошло, ну или просто поговорить по человечески, значит, надо командиру роты самому впрягаться. А от этого Терентьева колбасит не подетски, потому что в лоб взводному, в отличие от солдата, он заехать не может, это уже будет залет конкретный, и договориться с ним невозможно. Ну, такой человеческий тип. Это я вам так, краткую предисторию ситуации излагаю Варя. Комбат без отрыва смотрит на Терентьева. Через глазные дырки которыми он буровит ротного, излучается злоба столь концентрированная и неутолимая, что ротный начинает ёрзать на складном табурете и кажется вот – вот слегка задымится, как клочок газеты под солнечным лучом, направленным через лупу. Наконец, когда уже сам воздух в палатке наэлектризовывается под взглядом комбата до температуры реактора, комбат начинает палить в ротного гневными короткими очередями: – Взвод дефектных пидорасов! Вы сдохните здесь товарищ капитан! С таким личным составом вы здесь сдохните! В ответ по военному дисциплинированный капитан Терентьев покрывается красными пятнами, вскакивает, и словно нечаянно поехав в какую то не ту сторону, далекую от воинской дисциплины, субординации и проч, начинает кричать в ответ командиру, как обиженный школьник директору, запальчиво и ошалело до того, что у него самого прыгает подбородок: – Сами вы здесь сдохните товарищ полковник! А я не сдохну! Назло вам не сдохну! – Сдохните товарищ капитан! Вас в пакете отсюда увезут, черном! – с удовлетворением сладко констатирует подполковник. – Домой к жене в гробу! – Не сдохну, товарищ полковник! – вопит ему в ответ ротный. Угрызалов смотрит на Терентьева с ненавистью и вожделением. – Кругом и шагом марш осюда! Идите на позиции товарищ капитан, и ройте там окопы сами, если вы не способны сделать распоряжения подчиненным и заставить их выполнить! Терентьев вылетает за дверь, как бешеный. На какое – то время в палатке возникает тишина. Пауза. Волчьи глаза комбата удовлетворенно мерцают. Он доволен. Видно, что он испытывает сытое удовлетворение. Как будто он хорошо покушал, или наоборот облегчился. А может и то и другое. Комбат снова закуривает и уже другим тоном, спокойно сообщает собранию свои размышления: – Какая война, если у нас солдат решает, что он будет делать, а что не будет. Собравшиеся слушают молча. Вцелом – то все понятно. О чем говорить. Ждем продолжения руководящей мысли. Она должна последовать. Три дня назад на позициях капитана Котовского произошел неприятный инцидент. Бойцы завалили наглухо мирного жителя и одного ранили. Собственно никакого злого умысла с их стороны не было. Просто жители шли в направлении позиций с обывательской банальной целью спросить, не обменяют ли им солдаты на молоко и мясо солярку необходимую для хозяйства. Но они не подняли белый флаг и не имели никаких других опознавательных знаков указывающих на мирные намерения, и бойцы четко следуя полученным от командира роты инструкциям дали сначала предупредителный залп поверх голов, а затем, когда увидели, что те продолжают движение, второй залп на поражение. В результате 60 ти летний мужчина был убит наповал, его младшая 56 ти летняя сестра получила легкое ранение плеча, пуля прошла по касательной. Информация вышла за пределы батальона и даже за пределы полка. Неизвестно доподлинно, отодрали кэпа (командира полка) за инцидент в роте Котовского или его отодрали за что – то другое, но комбату кэп поставил на вид: дескать, что же это у нас происходит? Жертвы среди мирного населения, за которые меня, самого кэпа вдули? Это не слишком вообще – то хорошо. Не то чтобы аморально, но … тут есть над чем подумать. Произвести разбор. Излишки оружия изъять в подразделениях. Чтобы не было, этой бессмысленной понимаешь пальбы. Пулянья этого, во все стороны. А то и я ведь могу, несмотря на хорошо вам известные, присущие мне природный гуманизм, человеколюбие, великодушие и благородство, кого – нибудь отодрать. Вдуть, фигурально выражаясь. Оно нам надо? И потому я, надеюсь на понимание, и жду от вас скорейших и действенных мер. Так или примерно так происходила беседа кэпа с комбатом Угрызаловым, доподлинно неизвестно. Этого Варя я вам сказать не могу. Поскольку не присутствовал. Просто как то давно, я видел фильм в котором французский король разговаривал со своим фельдмаршалом. Ну и беседу кэпа с комбатом, я представил вам, можно сказать по мотивам того фильма. А как было на самом деле, я могу вам рассказать только про то, как комбат уже после кэпа разговаривал с Котовским. Потому что этот сюжет я уже видел лично. – Что там у нас с пострадавшей? – осведомляется комбат, выискивая глазами доктора. Доктор просыпается, вскакивает с койки, хмурит лицо, пытается сделать его серьезным: – Перевязана, от госпитализации в медбат отказалась, снабжена бинтами и зеленкой. Комбат благосклонно кивает костями черепа: – Хорошо. Доктор облегченно падает на место. – А что там с другим пострадавшим? Подымается Контейнер, заместитель командира батальона по тылу: – Единственной родственнице, раненой сестре выдано две бочки солярки в качестве добровольного пожертвования. Живых денег в батальоне нет, – поясняет он комбату. Выделено два бойца бля осуществления обряда похорон. Комбат опять соглашается: – Хорошо. Комбат выдерживает небольшую паузу, затем продолжает: – Был у командира. Комбат выпускает дым. – Его натянули на совещании командующего группировкой. По поводу инцидентов, случайных жертв среди жителей и вверенного нам личного состава. Рекомендовано изъять излишки патронов и ненужных стволов в мотострелковых частях. Комбат говорит сосвсем не так, как перед этим с Терентьевым. Говорит спокойно и очень не спеша, давая осмыслить сказанное, как жующий пленку магнитофон. Я уже говорил вам Варя, что внешне Саша Котовский очень похож на буйвола. В буйволах тоже есть некоторое упрямство в сочетании с силой. Так вот, при последних словах комбата, о том, что нужно будет сдавать лишнее оружее и боеприпасы это становится заметно всем. Хотя Саша все также не смотрит на комбата, а наклонив голову, смотрит на стол за которым сидит. На то место на столе, которое располагается между его кулаками. А кулаки сжались. Видно, что Саша напрягся. Повисает недолгая пауза, после которой Саша, офицер до мозга костей, а стало быть очень дисциплинированный человек, выплескивает из себя крик: – Да я с тремя ПК (краткая характеристика ПК – станковый пулемет Калашникова, калибр пули 7,62 мм, непрерывная очередь – 120 выстрелов, может прошить броню БТР, и даже БМП) батальон держать буду! Нет, это не крик. Я неправильно выразился. Крик громче. А это тише, но сильнее. Это вопль сердца, из самого глубокого внутреннего и сокровенного места души. Когда он обрывается, неожиданно становится слышно, как тарахтит дизельный генератор «дырчик» на улице, а в самой палатке звенит тишина. В этом коротком вопле нестерпимая боль человека, у которого хотят отобрать самое важное в его жизни – войну. Потому, что без ПК – станкового пулемета Калашникова воевать невозможно. И получается, что война и ПК синонимы. И если хотят отобрать ПК, значит хотят отобрать войну. Главное дело, главный смысл жизни. Это я думаю и дураку понятно. Тем более комбату. Маленькие волчьи глаза комбата незадолго до того, с леденящей злобой, сверлившие Терентьева, теперь смотрят на Сашу с материнской нежностью и заботой. Я бы даже не побоялся этого слова Варя, и сказал бы так: с любовью. Материнской любовью. Любовью, с которой, мать смотрит на свое возлюбленное сокровище, свое дитя. Для пояснения столь примечательного взора комбата на Сашу, мысленно расскажу Варя некоторые неизвестные вам моменты Сашиной биографии. Она вообще получилась интересная и заслуживает того, чтобы быть увековеченной, хотя бы таким нехитрым способом. Саша закончил общевойсковое учлище, такое же как и я, только не этим летом, накануне 2 ой компании, а летом как раз накануне 1 ой. И вскоре уже ехал в составе войсковой колонны на штурм города, недалеко от которого сейчас и стоит наш батальон. Это было его боевое крещение. С учетом беспрецедентной по жестокости и глупости организаторов штурма в отношении жителей города и военнослужащих, результаты оказались впечатляющими. За неделю боев в черте города в Сашином батальоне не осталось ни одного офицера, кроме него, а личный состав сократился с 460 человек до 130 ти. Оставшись последним и единственным офицером, Саша ничего не убоялся, не смутился и взял бразды правления в свои руки. После чего ситуация изменилась кардинально. Остаток батальона в количестве неполной роты начал неожиданно и упорно воевать. Причем эффективно до удивления. Резко сократились потери. Зато они появились с другой стороны. Вместе с пленными. До этого в плен попадали только наши. С их пленными не церемонились, также как не церемонились с нашими. Сначала допрашивали. Потом убивали. Это я вам по секрету, не в передачу Варя рассказываю. Вернее не убивали. Убивали это во множественном числе. А Саша убивал их в единственном числе. Убивал сам, лично. Головы отрезал. Или отстреливал. Причем попросту без затей, без всяких заморочек. Как предателей большой страны, которой принадлежали. Маленькой страны в которой выросли, предателей любых законов, всех норм всех религий, которые только есть на земле. Я его не оправдываю и не осуждаю. И вы не судите строго. Перед глазами у него стояли попавшие в плен солдаты из его батальона, 19 – ти, а то и 18 – ти летние пареньки в коммуфляжных костюмах, с отрезанными ушами, вырезанными глазами и перепаханным горлом, и такие же лейтенанты, с которыми он совсем недавно заканчивал училище, и которых уже не было в живых. Он сводил с пленными счеты, не сомневаясь, что с беспредельщиками по другому нельзя, считая, что и они также ответственны за всё, как и те, что убивали наших пленных. И ни у кого не спрашивал разрешения. А с учетом бестолочи, полупродажной, полубезмозглой, окопавшейся в самом верху армии, и спрашивать то разрешения по существу было не у кого. Вскоре, уже за его голову стали предлагать хорошие деньги. Хорошие в смысле количества: 25 тысяч долларов. И сомнительные в смысле качества – фальшивые, скорее всего. Но его никто не продал не поэтому. А потому, что уважали. И он вышел оттуда живым. Вышел с ранениями, орденом и медалью. И окровавленным, навсегда ободранным сердцем. С тех пор он стал носить на шее свои знаменитые железные цепи. Комбат Варя, прекрасно осведомлен обо всем, что я вам только, что рассказал про Сашу. И тоже его уважает. Наверное, поэтому у него такой взгляд. Полуулыбка с материнской нежностью, как у Моны Лизы с папиросой в зубах и наголо обритой головой. «Ну, что ты так нервничаешь сынок. Я ж все понимаю. Не надо нервничать. Я все понимаю, сынок, все понимаю». Этот взгляд комбата расшифровали все присутствующие без исключения. – Нет, три ПК в роте останется, вопросов нет, можно и больше. Но хотя бы один надо сдать. Я что – то должен предъявить командиру, – поясняет комбат, словно оправдывается. Сколько ПК у нас в остальных ротах? – осведомляется комбат. – В остальных ротах по два станковых пулемета Калашникова, как положено согласно штатному расписанию, – докладывает Вован Прусак. – Ну, и че мы у них возьмем? Не, один по любому надо сдать. Ну, или хоть как то там, на бумаге оформить, – комбат только что не извиняется. – Патронов для ПК лишних нет в роте, – опять угрожающе реагирует Саша. – Так нет, а-а-а… про патроны то и речи не было никакой. «Не хватало ещё патроны у мальчишки забрать, это уж совсем, вообще не гуманно будет, что мы людоеды, что ли» – читают собравшиеся, бегущую строчку на лбу у комбата. – Доктор, – комбат неожиданно переключает внимание на другую тему, – вчера с совещания вышли, идем, смотрю командир стоит у своей палатки, а перед ним этот ваш, Дрыныч из медроты. Он уже до капитана дорос. Приехал старшим лейтенентом, два месяца прошло – уже капитан. Для комбата человека в доску военного рост звездочек на погонах главный показатель качества службы и в мельком брошенном замечании его про карьерный скачок Дрыныча слышится профессиональное уважение. Народ в палатке испускает сдержанный вздох, не то понимания, не то огорчения: «нам бы так дивно расти». – Молодец парень, – продолжает комбат хвалить медицину в лице Дрыныча. – И короче, стоит кэп, ну вы его видели, он не сказать, что маленький, нормальный просто. Нормальный Варя, это значит не слишком высокий, и как бы сказать, наподобие шарика из мультфильма про Виннипуха, помните там: я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь. Да, вот и кэп тоже, не столько медведь, сколько тучка, воздушный шарик, небольшой, но круглый. – Такой ближе к круглому по комплекции, – рассказывает нам комбат про командира полка, видимо на всякий случай, вдруг мы не в курсе, – хотя и не каланча, но и не метр с кепкой. А Дрыныч, наоборот длинный, стоит над командиром, как цапля в пенсне своем склонился. А у того мятый такой клочек газеты в руке, то ли «красная звезда» то ли «газета российская», ну, периодическое издание какое – то популярное, – поясняет комбат. И он его Дрынычу под самый нос подсунул. А на газете, слышь доктор, маленький белый червячок извивается. Как пиявица, только белый и в коричневом чем – то. Ну, в том же самом, что на газете прилипло, – объясняет комбат и делает маленькую паузу, давая нам возможность осмыслить. – Командир то не в курсе, че это за червячок, и спрашивает начальника мед роты: – Это че за хуйня? А тот с таким уважнием на червячка смотрит, только что не целует, червячок то не из кого – нибудь, а из командира вышел, и говорит командиру: – Вам товарищ полковник руки надо мыть с мылом. И так он это ему вежливо вежливо сказал, как будто вот, ну не хотел обидеть, вот ну никак не хотел, но сказал, повинуясь исключительно чувству долга. Кэп конечно, не обиделся, мужик умный, понимающий, но вежливость не оценил ни разу, расхохотался и говорит ему: – Ты че охуел, что ли? Народ в палатке весело смеется. – Доктор, – комбат доволен произведенным эффектом на собрание. – Если у командира полка червячки появились, у подчиненных полюбому должны быть. Я правильно понимаю? У нас че – то есть от них в наличии? Или тоже, только руки с мылом? Доктор опять поднимается с койки. Кстати, когда он рассуждает про медицинское, физиономия у него до ужаса серьезная, будто он и впрямь че – то соображает. Это я к тому Варя, что это у вас медиков профессиональное, чтобы убедить подопечных и заставить поверить. А то, как они выздоровеют, если верить не будут. – Спирт с керосином, – очень важно заявляет доктор. – С керосином? – переспрашивает комбат, не врубаясь сразу. – А почему с керосином? – Ну, чтобы отравлений не было. – Чем отравлений, спиртом? Или керосином? Все смеются. – И тем и другим, – доктор улыбается, теряя свой серьёз. – Для лечения по ложке и все. – Ну, я понял, – комбат встает, закругляя совещание. – Ты им раздай по фляжке в роты, только предупреди, что там керосин и проконтролируй: только для лечния, по ложке перед ужином накатили и легкий легкий кайф… Вскакивает Вован Прусак, вопит, что есть мочи: – Товарищи офицеры! Все подымаются в хорошем расположении духа и расходятся.

Так вот, возвращаясь к тому с чего начал, к первому реальному боестолкновению с противником. Вскоре после описанного мною совещания в располагу батальона приехал кэп, командир полка. Он реально круглый. Круглые счастливые щенячьи глаза в масляных щеках. Но это не главное в человеке. Я сейчас про щеки, Варя. Это просто признак того, что у него все хорошо. А человек ведь имеет право, на то чтобы у него все было хорошо. Когда он это реально заслужил. Торопиться не надо никуда. Питание отрегулировано. Образ жизни размеренный. Совещание, пообедать. Опять совещание. Поужинать. Служебный автотранспорт. Нет, вы не подумайте Варя, что я с какой – то неприязнью к командиру полка. Он мужик нормальный. Без перегибов в крайности. В тоже время не забывающий о карьерном росте. Вспоминающий и о подчиненных. Спереть не забывающий, естесственно, что – нибудь. Если неплохо лежит. Кстати по молодости кэп командовал разведротой в Афгане, имеет боевую красную звезду. Такие украшения, сами понимаете, на дармовщину не дают. Так вот, прибыв в расположение батальона несколько неожиданно, кэп решил лично ознакомиться с положением дел и осмотреть позиции. К счастью или к несчастью для капитана Терентьева кэп не заехал на позиции его роты, а заехал на позиции капитана Котовского. Не исключено, что его как – то аккуратно туда привели, и заслуга в этом была безусловно комбата Угрызалова. Положением дел в располаге Котовского кэп остался доволен чрезвычайно. Накаты, брустверы, блиндажи, линия окопов, замаскированные огневые точки. Вымуштрованные, как проворные роботы бойцы, до упора знающие, что делать каждому на своем месте. И сам капитан Котовский, спокойный профессиональный, дисциплинированный. Все произвело на командира полка впечатление в наилучшем свете. – А сколько до города отсюда? – Пять километров по карте. Котовский тут же показал кэпу на карте сколько от нас до окраины города. Кэп заглянул в карту, заинтересовался и уточнил: – До окружной три с половиной километра, получается? – Ну да, – кивнул Саша. – Близко, – задумчиво сказал кэп. – Можно доехать, посмотреть и если что там и окопаться. Кэп военный Варя. Бывший разведчик. А бывших разведчиков не бывает. И иногда им в голову приходят неожиданные решения. Или не совсем неожиданные. – Конечно можно, – тут же изъявил полное согласие с кэпом комбат Угрызалов. – Едем прямо сейчас, – сказал кэп. Собрались и снялись с позиций чрезвычайно оперативно. Кэп с кем – то связался по рации наверху утрясти детали, доложил о том, что он лично выдвигается со вторым батом вперед, сообщил координаты для артиллеристов и авиаторов, чтобы по нам не лупанули свои, как уже нередко бывало. И мы тронулись вперед за существующую на текущий момент линию фронта, на ещё незанятую нашими войсками территорию. Впрочем, совсем недалеко, считанные километры. Несколько минут на бмп. Доехав до дороги, ведущей в город, машины встали за корявыми ветвистыми деревьями вдоль обочины, так что с дороги их было толком не видно. На самую обочину выкатился только бронетранспортер с разведчиками, которые небольшой группой из четверых человек вышли на дорогу. Думаю, кэп явно знал, что делает. Бойцы большей частью скрытно залегли за кустарником. Меня же командир роты оставил на броне. – Слышь, Синий, разведчики выйдут на дорогу тормозить подозрительные машины. Если че не так, дави на гашетку бронебойным. Гости появились довольно скоро. Три подряд трехдверные нивы, замызганные грязью и старая 24 – я волга. Разведчики выдвинулись в их сторону и дулом автомата показали привстать к обочине. И хотя разведчики сделали жест остановиться только первой машине, за ней остановились и все остальные. Из первой нивы вышли один за другим двое местных жителей в коммуфляжных костюмах с автоматами на плечах. Также и из двух других начали выходить бойцы. Они не успели начать огонь по разведчикам. Стоявшие за деревьями бмп и лежащих на обочине пехотинцев они не видели и чувствовали и вели себя нагло, не сомневаясь, что у них все будет хорошо, как всегда. Но они ошиблись. Они не то, что передернуть затворы, пукнуть не успели. Потому что их то видели отлично. Они были как на ладони. И стрелять по ним начали сразу из десятков стволов. Сам я, Варя, сидел на броне и скомандовал бойцу в открытый люк бмп, как только первые боевики вылезли из машины: – Дубась бронебойным по нивам. И он шарахнул бронебойным, потому что от осколочных нам можно было пострадать самим. Пушка бмп скоростная Варя, стреляет очередями как пулемет. Первая машина загорелась. Но и все остальные были прошиты как решето. Не все боевики успели выскочить из машин. Многие там и остались. Тех же, кто успел выскочить, подстрелили всех, большую часть насмерть. Некоторых ранили и взяли в плен. Реально сопротивление смог оказать только один. Здоровенный бородатый детина с ручным пулеметом Калашникова. Он сверхпрытко выпрыгнул из машины и успел дать очередь в нашу сторну. Но тут же был подстрелен в ногу, и нырнул в кювет на противоположной стороне дороги. А вырубил его контрактник, тщедушный с виду лысый мужичонка лет сорока, чеченец кстати по национальности, принимавший также как и Саша участие в первой компании и емевший медаль за Отвагу, призвавшийся к нам из волгоградского ОМОНа. Накануне у негошел камень из почки, и доктор колол ему баралгин. Видно из – за колики ему было невтерпеж и он раньше всех выскочил за ним, и так приложился тому по черепушке прикладом, что подоспевшим следом разведчиком осталось только аккуратно запаковать тело. Вообще все произошло как – то мне показалось очень быстро. Во всяком случае, я не испугался. Может быть, просто не успел, потому что не понял. Наоборот захватил какой – то обжигающий ажиотаж. Все было бы даже, совсем хорошо. Только не обошлось без традиционной ложки фекалий в горшочке с кашей. Человеческий фактор, пресловутый. Авиатарам, летавшим бомбить город не сообщили, что линия фронта второго батальона передвинулась на три километра, и на обратном пути, увидев копошащихся, стреляющих военных, они скинули на нас оставшиеся не использованные бомбы, в количестве четырех штук. Как выяснилось, это не так уж и мало. Сверху то толком не видно, кто там внизу свои или чужие. Всё одинаковое и у своих и у чужих. А по картам должны быть чужие. Вот вам и косяк Варя. Довольно обидный. Надо отдать должное авиаторам: две бомбы попали точно в цель, в расположение батальона. В результате их падения погиб старшина роты Котовского старший прапорщик Колыванов Иван Фомич. Крошечный шарик из бомбовой начинки влетел старшему прапорщику четко в самую середину лба. Иван Фомич человек корпулентный, даже крупный от природы и очень сильный физически, умер не сразу, а какое – то время ещё подымался на локтях с надувшимся багровым лицом, словно сопротивляясь неизбежному, но вскоре замер, неподвижными глазами глядя в никуда. Его непосредственному начальнику капитану Котовскому перебило осколками обе ноги, перерезало на бедрах мясо, нервы и жилы, как ногтями кинематографического героя феди крюгера. Но его совершенно не волновало, что он возможно больше уже не будет нормально ходить и, может быть, никогда не вернется в строй. Дух его был озабочен только невыносимой для него возможностью того, что опять произойдет страшная несправедливоть, и те кто должен, обязан сейчас умереть, не умрут. Он истошно кричал, сжав кулаки, как тогда на совещании у комбата, с полуоторванными ногами, надрывая одновременно и глотку и жилы и всю свою душу, не чувствуя ни страха ни боли, а только ненависть к тем, кого мотострелки сейчас выкуривали из машин: – ПЛЕННЫХ НЕ БРА-А-АТЬ! ПЛЕННЫХ НЕ БРА-А-АТЬ! ПЛЕННЫХ НЕ БРА-А-А-АТЬ!

Контузило Григорича. И ранило его всегдашнего визави майора Летунова, бывшего десантника и нынешнего заместителя командира батальона по работе с личным составом. Накануне Летунов с воодушевлением горячо нахваливал родные для него ВДВ, оживленно вопил Григоричу: – ВДВ это элита вооруженных сил, пойми Григорич! Это элита! На, что, покуривающий Григорич, тонко улыбаясь из под усов тянул в ответ Летунову, с присущим ему скромным ехидством: – Десантничек ты наш, ко-омнатный. Летунов, как ужаленный, кричал Григоричу в ответ: – У меня 127 прыжков с парашутом, Григорич! Если бы я три лодыжки не сломал, я бы и сейчас ещё прыгал и здесь не сидел! – Удар об землю мозгов не прибавляет, – вежливо и сладко констатировал Григорич. – Аэйй, – корпулентный толстый Летунов не в силах сдержаться от обиды за свое законное право для гордости, проворно вскакивал и уже нешуточно бил Григорича круглым как гирька кулаком в плечо. От удара у Григорича подпрыгивала голова, из головы выпадал окурок, и Григорич уже без улыбки, а наоборот в легком недоуменном замешательстве, говорил Летунову: – Ты очумел? Это было вчера. А сейчас Летунов, которому осколком раздробило колено, а второй осколок пропорол толстую ляжку, из которой обильно поливала кровь, сидел на земле, держал себя, обхватив за раненую ногу обеими руками и кричал, что есть мочи: – Григорич, меня ранило! Меня ранило, Григорич! Оглохший контуженный Григорич, между тем, хотя и стоял рядом, не слышал его, тряс головой и озирался вокруг, слегка улыбаясь, словно в окружающем и впрямь было что – то вполне достойное его иронии. Помимо офицеров ранило одного бойца, которму залетел осколок под бронежилет в живот. Третья бомба из четырех сброшенных авиаторами упала на дорогу рядом с пассажирским пазиком. Автобус загорелся. Погиб водитель. Обгорели две женщины пассажирки, пока выбирались из автобуса. Четвертая бомба упала в молоко в поле за дорогой, не причинив никому никакого вреда. Благодаря наличию кэпа в месте боестолкновения и по счастью для раненых, вертушка за ними примчалась почти мгновенно. По дороге никто из них умереть не успел. Бойцы извлекали трупы убитых боевиков из машин, складывали с остальными, осматривали тела, личные вещи, документы, оружие. Из 24 – й изрешеченной волги, которая ехала последней, с заднего сиденья с большим трудом достали, прошитые пулями во многих местах трупы старика и старухи, убитых наповал. Оба преклонного возраста бедно, но чисто опрятно одетые. Старуха, полная высокая женщина в подпоясанном под грудью длинном платье в платке. И её супруг в стареньком опрятном костюме и шляпе на голове. Тела стариков были прикованы друг к другу за щиколотки наручниками, что исключало для них возможность самостоятельно покинуть машину. Между дедом и бабкой лежало тельце годовалого ребенка, вероятно внука, в голубом комбинезоне, простреленное в самой середине навылет. Скорее всего, их посадили с собой в машину, на случай если остановит военный патруль: вот, дескать, мирные граждане едут по своим делам, какие боевики, слющай. Простота и незамутненность. Когда уже все закончилось, приехал доктор вместе с зампотылом, которого Григорич именует Контейнером, хотя на самом деле его зовут Тимур. На моталыге доктора крякнул аккумулятор, и комбат велел ему ехать с зампотылом с обозом. Когда они прибыли доктора шуточно поприветствовали – Э-э, док, все ты пропустил, самое – то интересное. Всех без тебя похоронили. – Я че виноват, что ли что у меня машина в ремонте. Мне сказали с зампотылом ехать, я и поехал. – Да ладно не парься, навоюешься ещё, какие твои годы. – Я и не парюсь. Но видно было, что сердится. На лбу у него большими буквами отчетливо было написано: «Пошли вы на хер с вашими подвигами. Я вообще врач, а не военный. Охота вам стрелять дебилам, стреляйте. А мне неохота». Я, по крайней мере, так прочитал. Вот такое настоящее первое боестолкновение с противником Варя. Но если честно… Вроде бы все как положено, все как надо. И победители и побежденные, и раненные и убитые. Но… как – будто понарошку все. Так быстро проскочило. Я даже и не понял, война это или не война? Наверное, в другой раз уже точно пойму Варя. А пока… пока ещё не совсем ясно.

Да, Варя, я рассказываю вам про это, чтобы вы поняли – приметы войны кое – какие всё же проскальзывают. Убитые и раненые, счет которым растет, особенно в разведроте. Что неудивительно. Разведка – самое боеспособное и нагруженное подразделение в любых частях. Совсем недавно у них накрыло целую группу, двенадцать человек, вернее их было тринадцать, но тринадцатый, старший прапорщик Мамин, уцелел. Разведчики наткнулись на противника ночью, приняли бой. Сообщили по рации координаты. По ним ударили артиллерией. Но немного неточно. Побили и чужих и своих. Причем в куски. Кроме, как я уже сказал, прапорщика Мамина. На нем ни царапины. Даже удивительно. Видно у него какое – то дурное счастье. Он ещё языка умудрился взять на обратном пути. Тот куда – то бежал мимо него по лесу и не распознав в потьмах принял за своего, поприветствовал: – Аллах Акбар! Прапорщик Мамин поприветствовал его аналогично, а когда тот припустил дальше, бесшумно нагнал и слегка придушил шнурком от военного ботинка типа «Берц». Потом аккуратно очень компактно сложил, упаковал как чемодан при помощи подручных средств (скотча и шнурков), обездвижил и обеззвучил и притащил его к нам в расположение батальона. Выглядел он до предела уставшим. Выпотрошенным. Собственно, я его первый раз таким видел. Словно из него достали всегдашнюю неунывающую балагурящую начинку и оставили только оболочку, опустошенную, механически живущую по обязанности. Впрочем, засиживался он у нас недолго. Хлебнул докторского спирта и пошел вместе с нами обратно показать место, где положили пацанов, чтобы перетащить их до рассвета на нашу территорию.

Вскоре после этого, погиб и сам первый командир разведроты майор Чарка, прикомандированный в наш полк с Новороссийской бригады ВДВ. Один из самых старых офицеров полка. Во всяком случае таким его воспринимал я с высоты своих двадцати трёх лет. Тридцать четыре года. Женат, Двое детей. Чрезвычайно интересный, редкий для военного тип человека. По своему, конечно. С одной стороны, дисциплинированный и спокойный, более менее, как и все. Всегда вежливый. Никакого рукоприкладства в роте. К опасности отсяносящий просто и по военному: вперёд не просись, пошлют не вертись. Но… он не ругался матом. Это тот парадокс, (всегда ставящий меня в тупик при личном общении с майором), который отличал его ото всех, когда – либо виденных мною военнослужащих российской армии. Впрочем, не только военнослужащих. И даже не только матом, а вообще никаких словесных натюрмортов. Сначала уточнить задачу у командира. Затем поставить и четко разъяснить задачу подчиненным. Каждому в отдельности. Проговорив детали и возможные варианты поведения в зависимости от ситуации. Потом идти и выполнять. Без лишнего слова. Таков был майор Чарка, каким я его запомнил. В последнем для майора бою духи закрепились на окраине деревни. Деревню штурмовал соседний с нами по линии соприкосновения пехотный полк. И понес потери. Духи сожгли два танка и пять БМП с экипажами. Положили много пехоты. Вели себя недружественно и профессионально. Наступление захлебнулось. На выручку прибыл знаменитый командующий группировкой. И реорганизовал сиутацию, как отличный знающий специалист своего дела. Во первых прекратил лобовой штурм, на котором пехота несла большие и по существу бессмысленные потери. Боевики отлично укрепили позиции, забетонировав каждый дом по окраине села. Задние подступы они заминировали, таким образом, сделав себя неуязвимыми с тыла. Поэтому первыми командующий пустил вперед саперов. Они сделали проход, отметив каждую мину флажком. По этому проходу пошли разведчики майора Чарки. Вернее поползли пластунами. И ударили духам в спину. Это было удачное решение. От неожиданности духи дриснули так, что лучше и не придумать. Когда они покинули свои укрепления, их нетрудно перестреляли как зайцев. А Чарка погиб. Он полз последним, замыкал своих. Дулом автомата зацепил монку, противопехотную мину. Ему оторвало руку. Примерно до локтя. Если бы кто – нибудь оказался с ним рядом, смог бы перевязать полуоторванную, болтающуюся на остатках мяса руку, обезболить и вытащить к своим, он бы, скорее всего выжил. Но рядом никого не было. Солдаты его роты ушли далеко вперед и успешно атаковали противника. А возвращаться назад самому ползком, было крайне тяжело, из – за оторванной руки. Тем не менее, Чарка смог преодолеть самостоятельно метров семьдесят в сторону наших позиций. Когда к нему смогли подобраться, он уже не держал давление и умер на борту санитарного вертолета по дороге в госпиталь города Моздок. Командиром нашего полка, Варя, майор Чарка представлен к высшей государственной награде посмертно.

Вот уже и зима, декабрь. Не за горами и Новый Год, Варя. Что – то он принесет. Не знаю. Все надеются на лучшее в Новый Год. Военнослужащие не исключение из этого общего правила. А я вот недавно подумал, может быть, чтобы надежды сбывались, надо молиться, как вы считаете? Молиться Богу. Может быть, Он есть. Мне, почему то иногда кажется, что есть. Не просто же так всё. Тем более, что ничего плохого мне вроде бы и не хочется. Такого о чем не следовало бы молиться. Хотелось бы с войны вернуться живым и здоровым. Хотелось бы Вас увидеть, родителей. Помните, я вам рассказывал про Сашу Котовского. Недавно его показывали на центральном телевидении. Он лежит в госпитале в Москве. Их там навещал сам министр обороны, поздравлял с наступающим, вручал награды. Он пожал Саше руку, что – то сказал радушное по отечески. Непривычно было видеть Сашу в больничной пижаме вместо коммуфляжа. Он ещё не может ходить и поэтому лежал во время поздравления. А потом в конце помахал рукой в камеру и сказал нам: – Привет пацаны! Кстати насчет Саши. Хотя он и лежит, но время просто так не теряет. В скорости ожидается штурм города. По крайней мере, у нас ходят такие толки. Вроде бы это логично. Город обложен со всех сторон. Сейчас его молотят артиллерией и авиацией. Но когда нибудь надо будет и брать под контроль. Саша как настоящий военный, переживающий о происходящем, болеющий о нем сердцем и душой, мысленно, конечно с нами. В доказательство этому в батальон пришла из Москвы небольшая посылка с толстой тетерадкой 80 листов. Исписанной, очень убористым каллиграфическим Сашиным почерком. Я вспомнил, Варя, у кого видел в точности такой же почерк как у Саши. Помните в шестом классе мы ездли с классом в Ленинград в экскурсионную поездку. Посещали дом – музей Достоевского на Мойке, или на Фонтанке не помню. Так вот у этого Достоевского почерк был с одной стороны, как у князя Мышкина в его романе «Идиот», а с другой стороны, один в один как у Саши. Просто в точности. Как пропись напечатанная в типографии. Меленький такой, все буковки миниатюрные. И абсолютно, даже идеально легко читающийся. При этом с вензельками, завитушками у некотрых букв, так что даже залюбоваться можно. Не врачебный, как у вас, а с точностию до наоборот. У Саши и подпись такая же филигранная. Пять больших букв К, абсолютно одинаковых и каждая из которых прорисованная, как произведение искусства, неповторимое, одна посередине, и четыре по краям, а между большими буквами ещё четыре точно таких же маленьких. А все вместе, то ли крест, то ли снежинка. Говорят по почерку можно определить характер человека. И вот вопрос, что общего в характере Достоевского и Котовского? Кто – то наивно скажет окончание фамилий сходное. А я вам скажу нет: сила духа. Настоящего офицера и русского писателя. Вот, что сходное. Так вот, возвращаясь к Сашиной тетрадке. В заглавии её он поставил знакомый военный звукоряд ВДВ, с расшифровкой: ВОЗМОЖНО ДВЕСТИ ВАРИАНТОВ. На 80 листах, убористо и кропотливо были прописаны десятки продуманных, иногда прожитых Сашей, а иногда предполагаемых им вариантов продвижения в городе. К написанному, прилагались рисунки домов (с разным количеством этажей и подъездов), с возможными ситуациями расположения и вооружения противника, схемы расположения для нас, четкий инструктаж для каждого из бойцов исходя из конкретной описываемой обстановки, видов вооружения противника и вариантов собтвенного вооружения и возможностей огневой поддержки. Сашину тетрадь мы проштудировали от корки до корки. Более того, когда она попала в руки комбата, он тоже её проштудировал, после чего передал её командиру полка с предложением растиражировать и распостранить в частях, возможных участников будущего штурма. Так что, не исключено, что Саша станет писателем военных учебников, и если сам уже полноценно не вернется в строй, то хотя бы таким превосходным образом, сможет послужить отечеству.

Вскоре комбат собрал офицеров на вечернее совещание и объявил, что на завтра планируется подъем на высоту на окраине города. Сама по себе высота четыреста метров это конечно немного. Но дело не в одних метрах, а главное, как их пройти. Непосредственно за высотой распололагался город. Часть высоты покрывал лесной массив, что осложняло задачу. – Разведчики прошли высоту ночью, – сказал комбат, – в лесу ничего не нашли. С другой стороны разведка наткнулась на три линии окопов. В окопах был обнаружен противник. Разведчиков засекли и подпустили, встретили огнем. Они потеряли одного убитым и двух ранеными и отошли. На этом направлении пойдет первый бат. Мы будем выдвигаться через лес. Доктор, – окликнул комбат, – вы бронежилет надеваете? – Ну, да-а.. иногда. – Что – то я не видел. Завтра оденьте обязательно. – Есть. «Доктор не носит бронежилет Варя. Он его потерял. Бронежилет тяжелый и док ленился таскать его на себе. А он денег стоит, пять с половиной тыр. В итоге его у него сперли прямо из моталыги». – Док, у меня есть есть два броника во взводе, – сказал я ему, когда выходили из палатки – Остались после трехсотых. Я тебе дам. – Ага, спасибо.

На утро разведрота и два мотострелковых батальона с техникой растянулись у подножия высоты. Было по осеннему пасмурно, как у нас в средней полосе в конце октября начале ноября. Хотя здесь уже во всю декабрь, календарная зима. Но снег здесь редкость. Чаще дожди. Под ногами черная глинистая грязь, взбитая гусеницами бмп и колесами военных «уралов». Серое небо, наглухо затянутое пеленой, не пропускающей ни крупинки солнца. И одиноко парящие в нем, как кресты, черные птицы, неподвижно расставившие в стороны крылья. Перед строем стоял командир полка. Кэп. Круглый как всегда, на этот раз почему то без кепки, так что были залысины на лбу, как у Наполеона. Кэп стоял так, что его видели все без исключения. «Что – то его отличало, Варя, в этот момент, от обычного всегдашнего кэпа, каким мы привыкли его видеть и знать. Не то чтобы он был, какой – то грустный, пасмурный как небосвод над нами в этот серый безнадежный день, в отличие от самого себя счастливого и жизнерадостного. Не совсем так. Хотя он и не выглядел уж очень то веселым, что и понятно, ситуация сама по себе не слишком располагала к веселью. Но он на нас не смотрел, Варя. Вот, что было не так и непривычно в кэпе. Вместо нас он смотрел на землю и царапал её прутиком. И говорил не как обычно, повелительно энергично. А видимо, подбирая слова, с длинными паузами между каждым предложением. – Товарищи солдаты и офицеры, – сказал кэп и остановился, чтобы поковырять землю прутиком. – Сегодня вам предстоит серьёзная, важная задача, – кэп опять замолчал. – Подняться и занять высоту, которая сейчас перед вами, – снова пауза. – Возможно, это окажется не просто, – кэп опять выждал. – Мы не располагаем точными данными о численности противника. Знаем только, что он точно там есть, – пауза. – Я не сомневаюсь, в том, что вы оправдаете оказанное вам доверие. Тут кэп сделал паузу, царапая прутиком землю. – Хотя возможно не все из вас, – кэп опять прервался на прутик, – вернутся живыми. – Желаю каждому на сегодняшний день личного мужества и удачи. Тут кэп оторвался от чертежа на земле, обвел глазами строй, посмотрел каждому в лицо и закончил не совсем по военному: – Развод закончен. По машинам. С Богом! Строй смешался. Человеческие фигуры в коммуфляжных бушлатах быстро вскарабкивались на технику. Взревели дизельные моторы, в воздухе остро завоняло соляркой и машины пошли вперед. Взводный Синьков с брони своей бмп оглядел ряд других стоящих за ним машин с сидящим на них вверенным ему личным составом. Ничего предосудительного в личном составе взводный не нашел и остался им доволенв, как впрочем и всегда. Он вставил в уши паралоновые пимпочки наушников, и нажал на кнопку на плеере. Он любил послушать что – нибудь привычно знакомое, когда они выдвигались на боевые задачи. Это ему не мешало, а наоборот успокаивало. «Чтобы время не мчалось вперед. Чтобы день не гонялся за днем. – БМП взводного ныряло по неровностм дороги, почти попадая в такт музыки. – Он часы ненавистные жжет огнем, огнем. А потом размахнется и бьет. Кулаками морщины разглаживая. Скоро время назад пойдет. Расскажите об этом каждому. А ты сиди и не ерзааай, уууу… и азбукой Морзе подмигивай мнееее… Мы сделаем вид ууууу, что мир нам открыыыт вполнееее… Скоро время назад пойдет, скоро время назад пойдед, Элвис новые песни споет уууу…». Начало маршрута ехали на машинах, но вскоре спешились и пошли пешком впереди бмп, прикрывая технику пехотой. Он с некоторым огорчением убрал плеер в карман бушлата. «Так принято Варя, – продолжал он по привычке болтать сам с собой. – Пехота должна идти впереди техники, иначе её сожгут раньше пехоты, и она не сможет ничем ей помочь. Хотя конечно, сжечь могут и вместе с пехотой. Но мне спокойно, Варя. Вон впереди идет командир роты капитан Василий Иванович Чапаев. Следом за ним мой однокашник и друг командир взвода Александр Цветиков. Кстати, если бы Чапаева тоже звали Александром, то получается, что в нашей роте все офицеры были бы Александры. В честь Македонского, например, или Невского. Это была бы настоящая корка сезона». На этом месте размышления его неожиданно прервались. Прошли уже около половины дороги и вышли на небольшую поляну, окруженную со всех сторон лесом. Разведчики, шедшие впереди, уже проскочили поляну и прошли дальше, скрывшись на тропинке в лесу. На поляну зашла неполная рота, около ста человек. Вместе с пехотинцами на неё въехала командирская бмп. Как только поляна заполнилась военнослужащими под завязку, по ним начали стрелять. Одновременно с трех сторон. Он как ошпаренный плюхнулся на землю. Мысли в его голове застучали как пулеметная лента. «Ну, вот, Варя, кажется первый раз такое. Складывется впечатление, что это война. По моему настоящая. Если я все правильно понимаю, наша рота попала в мешок. По военному, это так называется. По нам лупят с трех сторон из хорошо замаскированных огневых точек в лесу. Которые не заметили разведчики. Разведчиков пропустили, поскольку их было мало, человек двадцать не больше, и теперь лупят по нам. Знаете, Варя, я так хотел увидеть настоящую войну, а теперь огорчился. Не потому что войну увидел, нет, конечно. То, что я наконец то войну увидел я рад. Очень рад. Я не поэтому, я Варя, по другому огорчился. Огорчился, потому что мне, почему то страшно. Я даже не ожидал, что страх может быть такой сильный. Прямо жуткий страх. Хотя и примитивный. Потому что страх смерти это же ведь примитивный, можно сказать элементарный страх. У меня первый раз в жизни такие ощущения. Если подумать, то это весьма странно. Я ведь не должен бояться. Я же военный. Но я почему то чувствую, что боюсь. И больше того, я даже знаю почему Варя. Потому что у меня твердое абсолютно реальное ощущение, что меня убьют сейчас. Не когда то там, в туманной отдаленной перспективе. А прямо сейчас, вот здесь, непосредственно. А мне не хочется. Не хочется, чтобы меня убили. А хочется наоборот – жить. Кстати многих из тех, кто зашел на эту поляну, в эту западню, уже убили или как минимум ранили Варя. Подожгли из рпг флагманскую бмп. Мне ещё повезло, что я лежу недалеко от неё и соответственно в непростреливаемой зоне для двух из трех пулеметов, котрые по нам шпарят. А вот капитан Василий Иванович Чапаев, который шел впереди роты, образ и подобие для остальных, уже лежит мертвый. Словил пулеметную очередь. Пуля в голову. Пуля в грудь. Пуля в живот. Александру Цветикову, который шел за ним, повезло меньше. Он ведь только женился летом. Носил на шее золотой кулончик в виде сердечка, который если раскрыть, то внутри он с женой на мальнькой фотографии. Саньку ударила граната с подствольника в грудь. Взрывом вырвало ребра на левой половине. И раскрывшийся золотой кулончик лежит теперь прямо на сердце, непосредственно. Остановившемся сердце. Ещё у него оторвало взрывом нижнюю челюсть. Вот почему ему повезло меньше, чем Иванычу. То есть им – то самим, конечно, уже все равно обоим. Но вот родственникам, Варя. Дело в том, что военнослужащих с изуродованными огнем или взрывом лицами отвозят родственникам в закрытых гробах. А с неизуродованными в открытых. Вернее не в открытых, конечно, а с пластиковым окошечком в крышке гроба через которое родственники могут видеть лицо усопшего. Тут он прервал беседу с Варей. Первоначальный панический натиск несколько отступил, и он смог немного оглядется и прийти в себя. Огонь по роте вели из трех блиндажей замаскированных в лесу. Пока из них никто не стрелял, разглядеть их в чаще леса было нереально, и винить разведчиков, за то, что они их проморгали, было несправедливо. Все было сделано по уму. Блиндажи располагались так, что формировали как – бы вершины равнобедренного треугольника, облегавшего поляну со всех сторон.. Соответственно каждый из тех, кто сидел в блиндаже мог простреливать всю поляну, не зацепляя своих напротив, сидящих в других блиндажах, а попадая как – бы между ними. Все это он совершенно механически, машинально отметил, с осторожностью выглядывая по сторонам. Картина, представшая перед его глазами была самая, что ни на есть траурная. Вся поляна была завалена телами. Понять кто из них мертв, а кто только ранен было не так просто. Но какое – то отдельное шевеление в разных концах поляны происходило. Из чего он заключил, что убиты были не все. «А мне, похоже повезло, Варя. Я даже не ранен. В отличие от остальных. Правда, я пока не пойму, какое это в настоящий момент дает преимущество, в том смысле, не понятно, что я могу сделать, будучи не раненым и не убитым. Российское стрелковое вооружение страшная сила, Варя. Несколько минут назад я заходил на поляну с военнослужащими своей роты. Все они были живы и здоровы. И вот сейчас почти все они либо ранены, либо убиты. Неподалеку от меня лежит контрактник, небритый толстяк. Немножко постарше меня, парень лет тридцати. Очень веселый жизнерадостный, уверенный в себе человек. Позитивный. Я только вчера с ним разговаривал. Он мне показывал свои татуировки на локтевых сгибах в виде надписи: крови нет! И очень смеялся и радовался при этом. Сейчас он не смеется. У него нет левой руки. Её срезало до самого плеча осколком от разрыва ручного противотанкового гранатомета. А другим осколком распороло голову, и теперь она похожа на лопнувший переспелый арбуз. В момент, когда его убило, он зажмурился и случайно прикусил язык, и теперь так и лежит с высунутым изо рта, зажатым между зубов посиневшим языком и зажмуренными глазами. А вот ещё одного солдата, который лежит рядом с ним узнать нельзя. Взрыв заряда рпг создает высокую температуру. И у этого бойца лопнул череп, кость, что сверху отогнулась и торчит как открытая крышка шкатулки, а все что было снаружи и внутри черепа бесследно выгорело до конца, и осталась только желтая отполированная племенем кость. Впрочем вы, наверное и не такое видели в ваших анатомических театрах». В пяти метрах от него на боку лежал убитый солдат. Рядом валялась слетевшая каска. Пуля попала бойцу в голову. Входное отверстие в середине лба было совсем небольшим. А на выходе из затылка пуля вынесла основательный кусок кости размером примерно со среднее яблоко. Из затылка на землю выползали как сопли желтоватые мозги. «Это Груша, Варя. Старший сержант Грушин. Хороший солдат, сильный и выносливый. Деревенский потому что, как мы с вами. С нижегородской обласи. Таких нагружают больше всех. Возле его поверженного тела лежат два заряда рпг и ручной пулемет калашникова с цинком патронов. Он уже дембель вообще то. Мог бы ещё месяц назад домой уехать. Но он остался. Знал, что нужны опытные солдаты в роте и остался. И вот видите, как вышло. Кто ж знал». На поляне происходило какое – то слабое движение. Люди пытались выползать. Но им мешал плотный пулеметный огонь. И надо было пригибаться так чтобы стать неразличимым за трупами и неровностями ландшафта. Немного поразмыслив, он решил, что у него может и получится доползти до мертвого Груши, а вернее его рпг. «Попробую доползти до Груши, сообщил он мысленно по обыкновению Варе. Он убит. Но два рпг, которые он нес на своих богатырских плечах, живы. Их можно использовать. Тут сожженная бмп рядом. Какое ни на есть прикрытие. Этим надо воспользоваться. Попробую ссадить хотя бы одного пулеметчика. Тем более у меня неплохой навык применения рпг ещё с училищной базовой подготовки». В разных концах поляны в этот момент происходило шевеление. Санинструктор младший сержант Чичагов с Воронежской области, в рамках выполнения служебных обязанностей предпринял попытку вытащить раненого сослуживца. На других сторонах поляны шевелились другие санинструктура Никандров и Бастрыкин. При малейшем движении стрельба активизировалсь. Взводный мощно погреб в сторону Груши, слыша отчетливое короткое посвистывание от пролетавших рядом пуль. «Тут надо быстро, – сообщал он Варе, выставляя планку прицела на рпг. – Без суеты, как говорится, не спеша, но побыстрее». Саниструктура тем временем продолжали свое движение к выходу с поляны под непрерывный стук работающих пулемтов. Некоторые легко раненые и живые тоже пытались выбраться из – под обстрела. Пулеметные трассы прошивали воздух над людьми. Во многих попадали по второму и третьму разу. Раненому, которого волок на своей спине санинструктур Чичагов вошла очередь в бок, четко между листками бронежилета, намертво прошив ему тело. Самому же Чичагову пуля попала в голову, пробив её вместе с каской навылет, и он замер, прекратив движение. Подготовив рпг, на что ушло несколько секунд, прицелившись в щель блиндажа, из которой неслись очереди, взводный дал выстрел. Заряд филигранно ушел в амбразуру, лопнул коротким хлопком внутри. Наружу из блиндажа выплеснулся огненный шар вперемшку с дымом, стрельба из блиндажа прекратилась. «Есть! Есть попадание, Варя!». Дух взводного взлетел до восторга и не помня себя ликовал на самой вершине солдатского счастья. «Ну, я и перец, Варя! Это реальное попадание в яблочко. Мне Варя возможно героя России дадут посмертно! Я ваще в шоке! Сейчас я второй Грушин рпг попробую применить». Но он не успел. В этот момент в стоящую рядом с ним тлеющую бмп, произошло повторное попадание. В машине сработал боекомплект. От мощного взрыва её подбросило. Башня машины тяжело оторвавшись от корпуса, подлетела и шлепнулась метрах в пятнадцати двадцати на землю. Взводному ошпарило голову и растерзало тело. «Кажется меня ранило, – успел он сообщить Варе. – Словно стукнуло чем – то в живот. И я ничего не вижу. Но мне почему то не больно. Странно. Интересно почему? Может быть, оно ещё просто не успело подействовать? Такое бывает?». Но тут он её почувствовал. Боль. Она оказалась неожиданной и очень сильной. «А вот сейчас я чувствую, Варя. Боль. Она такая сильная, что я больше не могу её вытерпеть… Хорошо все – таки, что я этого гада завалил», – пролетело в угасающем сознании взводного. Затем боль прекратилась. Он увидел капитана Чапаева и взводного Цветикова убитых за несколько минут до него. – Синий и ты здесь? Сказал ему Чапаев, абсолютно живой и как ни в чем ни бывало здоровый. – Ну да. – Слушай, а где тут этот ваш Большой пруд знаменитый? Мы на рыбалку хотим с Саньком, удочки кинуть. Тут Синий обнаружил, что он в на сельской улице, практически такой же как его собственная, только … странно чистой. – А так пойдем покажу. Я и сам то уж сто лет не рыбачил, соскучился. И они пошли на пруд, болтая по дороге про всякую ерунду. Они уже не видели, как капитан Терентьев метеором сгонявший в соседний танковый полк, вернулся оттуда с двумя танковыми экипажами. Как подоспели снайпера вымпеловцы. Как ставшие на карусель танки, вдребезги разносили блиндажи. Как снайпера отстреливали пытавшихся удрать из блиндажей боевиков. Не увидели они и как боевые вертолеты вплотную подлетевшие к вершине высоты, словно злые осы жалили засевшего в окопах противника. И как потом на вершину на позиции противника зашла оставшаяся в живых пехота. Ничего этого они уже не видели. Потому что ушли на рыбалку. На отдых. Честно заработанный солдатским потом и кровью.

Батальонный остряк Григорич сидел на корточках во дворе госпиталя в двухцветной сине – белой больничной пижаме и курил. Время от времени он пукал. Потом снова курил. Снова пукал. Снова курил. Курил, пукал. Пукал, курил. Неподалеку от него в аналогичной позиции сидел боец срочной службы, татарин по национальности и был занят абсолютно тем же самым, что и Григорич. Боец получил сквозное пулевое ранение в грудь. Но сейчас уже чувствовал себя хорошо и вовсю шел на поправку, томился и скучал в госпитале и с нетерпением ждал возвращения в часть. Мимо пациентов спеша по своим делам, пробегала молодая, улыбчивая и весьма шустроглазая докторша с хирургического отделения. – Мариам Иоанновна, а можно вас спросить, – вкрадчиво окликнул её, сидящий на корточках Григорич. – Да, слушаю вас, – она остановилась. – Мариам Иоанновна, а что означает в переводе слово релаксация? – Релаксация? Релаксация означает расслабление. А что? – Ну, так интересно просто. – У вас контузия была. Поэтому вам вводят релаксанты. Чтобы убирать спазм. – Внутримышенчо вводят? – уточнил Григорич. Докторша покосилась на Григорича. – Да. А вы все время курите А вы все курите Порфирий Григорич. А если вы выкуриваете больше десяти сигарет в день, у вас возникает хронический спазм сосудов, понимате? – Ха – ха, понимаю. Григорич широко улыбнулся из под усов, как артист Юрий Никулин в кинофильме «Кавказская пленница», при постановке прививки от ящура. – Вот и хорошо, что понимаете. Юмор и оптимизм это прекрасно. А бесконтрольное безудержное курение вред и больше ничего. – Естественно, – согласился с ней Григорич. – На следующей неделе я вас выпишу. Докторша развернулась и быстро побежала дальше по своим медицинским делам. Григорич и сидевший неподалеку от него боец провожалали её глазами пока она не скрылась за дверью хирургического корпуса. «Отсоси меня сбоку», – думал, глядя ей вслед Григорич, любящий коллекционировать и сочинять всякие выражения с элементами легкого цинизма. «Карошая баба, – в свою очередь думал про себя боец, безотрывно провожая глазами врачебные ягодицы, производившие упругие, ритмичные колебания. – Но медьма». В это момент на госпитальную вертолетную площадку начали призмеляться борты транспортных вертолетов. Из них стали выгружать тела. Из корпусов в большом количестве высыпали врачи и медсестры. Началась медицинская суета с сортировкой раненых и убитых. Перестав улыбаться Григорич поднялся, бросил окурок и стал считать тела. Дойдя до восьмого десятка и сбившись, Григорич сказал вслух: – Это полный отсос и релаксация.

Гроб с телом взводного привезли к нему на родину ночью. То ли бумага о том, что прибудет гроб с телом лейтенанта не успела дойти из части, то ли случилась ещё какая – то бюрократическая заминка, но пьянствующие в райвоенкомате двое его единственных служащих и одновременно закодычных друзей, старший прапорщик и подполковник, не успели сообщить об этом заблаговременно родным. Старший прапорщик был молод, лет не больше тридцати, румяный богатырь сложением. Подполковник был старше не на много, но выглядел напротив, гораздо хуже прапорщика. Из – за беспробудного пьянства у него образовались набрякшие коричневые мешки под глазами, и по виду ему можно было дать лет пятьдесят, а то и больше, хотя по паспорту ему было всего сорок два. Жена, взбеленившись, выгнала подполковника из дома, и он на время ссоры переехал в военкомат, довольно большое советское строение, запустевшее на данный момент. Прапорщик же, как истинный сослуживец, товарищ и собутыльник, не бросал начальника в напасти, и днем и ночью составлял ему компанию и совместно с ним употреблял самогон, несмотря, на то, что и его супруга, тоже уже выражала естественное женское недовольство. Приезд доктора и контрактника в два часа ночи, сопровождавших тело погибшего лейтенанта, привел их в замешательство и даже в легкий испуг. Подполковник начал было, что – то оправдываться перед врачом, приняв его в мозговом тумане за важную фигуру, что дескать ничего не приходило в военкомат из воинской части, никакой бумаги. А у них ведь, тоже тут дел то, сами понимаете. Но доктору, уставшему за время многодневного путешестия с гробом через пол страны, путешествий по кабинетам, с оформлением всевозможных бумаг, это было все равно. Он попросил их позвонить в скорую помощь, отправить оттуда кого – нибудь на квартиру предупредить, и дать им сопровождающего, чтобы им не плутать по замершему ночному поселку, помочь им отвезти и передать гроб с телом родным. Сопровождать их поехал старший прапорщик, и они пошли под невнятное тревожное бормотание начальника военкомата. Ехать было недолго. Поселок лежал в снегу. Когда – то в советские времена большой и зажиточный, а теперь поднищавший и потихоньку приходящий в упадок, как и большинство сельских поселений в России. Но все же в отличие от глухих вымирающих деревень, частные дома не лежали, покосившись на бок с вывалившимися окнами. Заснеженные дороги были вычищены, обрамлены аккуратными сугробами. Столбы наставленные вдоль дорог и улиц производили электрический свет. Изредка кое – где попадались старенькие жигули и волги. Чувствовалась опрятная бедность, но никак не нищета. Когда уазик с гробом подъехал к подъезду пятиэтажки, там уже столпилась немалая толпа из соседей, знакомых и родственников, прослышавших про все от фельдшера скорой помощи. Она стояла тут же в зимнем пальто поверх белого халата, высокая и худая в круглых очках, с большим металлическим ящиком для неотложной медицинской помощи на изготовку в руках. Несколько молодых людей вызвались помочь военным занести гроб в квартиру, и толкаясь на узкой лестнице они с трудом заволокли его на второй этаж и потом внутрь через тесную прихожую в гостиную. Хлопотами распоряжалась родственница матери, а именно родная сестра. Сама же мать, явно не ждавшая столь поздних и неожиданных гостей, в ночнушке, накинутом поверх неё незастегнутом халате, с бигудями на голове, ходила по комнате в ожидании неприятного сюрприза. Внешне она была очень обыкновенная, чем – то похожая, к слову сказать, на главную героиню фильма «Любовь и голуби», а заодним и на всех остальных простых русских баб. Когда гроб внесли и установили на подсталенный заблаговременно стол, она сохмурив брови с видом крайнего неудовльствия подошла к нему и заглянула через пластиковое окошечко на лицо своего сына, затем отпрянула и с видом глубокого отвращения и даже обиды выдохнула: – Эт ня о-о-он. И отвернувшись от всех пошла к окну, до которого было пару шагов. Дойдя до него, она взялась руками за штору, и шлепнулась на пол, оторвав занавеску от гардины. Раздался крик дочери: – Мама! Из прихожей, как пришпоренный конь, кинулась женщина фельдшер с нашатырем и корвалолом. Дочь побежала за водой на кухню.

На следующий день, после похорон и поминок, доктор зашел к ним попращаться и передать положенные бумаги. Первый шок уже прошел. И перед ним были простые люди, которых нежданно поразило горе. С матерью неотлучно были сестра и дочь. Отец пребывал отдельно. Небольшой коренастый с проплешиной человек, слегка похожий на артиста Леонова. По красноватым глазам и набрякшим векам, чувствовалось, что он не так давно плакал. Он не входил в гостиную к дочери и жене, а мелкими шагами колесил из кухни в прихожую и обратно в кухню. Время от времени он доставал из холодильника бутылку самогона выпивал рюмочку и убирал бутылку обратно. – Здравствуйте, товарищ лейтенант, – сказал он доктору, когда тот защел, – Пойдемте. И пригласил доктора в крошечную кухоньку, где все пространство было заставлено небогатой, самой что ни на есть простой мебелью. – Садитесь. Помянем. Доктор уселся за стол. Отец достал из холодильника холодец с хреном, блюдце с ломтиками колбасы и сыра, бутылку, налил в рюмки самогон, и прищурившись на врача слезящимся припухшим глазом сказал: – Ну, а теперь, расскажи лейтенант, как Сашка то мой погиб. На что доктор ответил ему: – Как герой. После чего пил с отцом самогонку и рассказывал о том, чего не видел.