У меня, в памяти трехлетнего пацана, четко отпечатались и сохранились картинки давнего 1948-го года. Большая, светлая, длинная комната с огромным окном. Чьи-то сильные руки подняли, пронесли меня через всю комнату и поставили на высоченный стол. Я побоялся упасть и, как мог, полусидя-полулежа устроился на столешнице. Увидел в огромном окне внушительных размеров желтый блин, летне-осеннее северное солнце. На улице от легкого ветерка лениво шевелились деревья-великаны.

– Теперь у тебя есть и папа, и мама. – Стройный, симпатичный мужчина в военной форме показал на стоящую рядом женщину.

Сильные руки, которые поставили меня на стол, наверное, папины руки, решил я.

– Ну как, нравится тебе здесь? – Тепло улыбаясь, спросила мама и сняла меня с этой страшной высоты.

Из детей в комнате, кроме меня, никого не было. Никто не канючил, не плакал, не бегал. Я внимательно рассматривал стоящих рядом двух взрослых людей. Они держались за руки и улыбались. Наверное, от счастья. От тепла, света, тишины. Счастье уюта передалось и мне. Помню, что меня покормили. Сытый и довольный, я скоро уснул в удобной кроватке. Но сон был тот же, что и раньше: дети, беготня, шум, строгие тети…

*

Так я оказался в приемной семье, но долгое время этого не знал и не понимал. На семейных фотографиях тех лет видны счастливые лица родителей вместе с сыном. Он то в костюмчике с белым воротничком, то в матросской форме: удивленные глаза, пухленькое личико без шеи, маленькие ушки. Через несколько лет сынок подрос: голова на длинной, узкой шее, огромные оттопыренные уши, в глазах прячется хитреца. На одной из фотографий у мамы орден и две медали, у отца наград побольше. Как не уважать, не почитать таких родителей, победивших немцев?

Отец вставал раньше всех. Сквозь сон я слышал сопение, ритмическое дыхание. Каждое утро отец делал зарядку, чтобы набраться сил, собирался и уходил на службу. Приходил поздно, я уже спал. В редкие выходные помогал мне собрать пирамидку. Показал, как из кубиков сделать картинки. Прочитал мне, что такое хорошо и что такое плохо. Как себя вести, чтобы из свина не вырос свин. Но свободных дней, часов и минут у отца для меня оставалось мало. И все равно он приучал меня к порядку: не оставлять недоеденным кусок хлеба, не терять кубики и части от конструктора, не ломать игрушки. Это были полезные и нужные уроки, но выполнять наставления было непросто.

После школы или садика дома я был с мамой. Окончив вечернюю школу, она поступила в институт и, мне уже девять лет было, стала учителем. Мама много знала, читала, рассказывала, но была строга, в меру требовательна и приучала меня к самостоятельности. Когда я что-то спрашивал у нее, она отправляла школьника к книжным полкам:

– Ты же умеешь читать, попробуй сам найти ответы.

Рядом с томами классиков марксизма-ленинизма на полках стояли географические атласы, энциклопедический и толковый словарь русского языка, разные познавательные, много художественных книг. Читал, искал, иногда сам или все-таки с маминой помощью ответы на свои вопросы находил.

Прибегая из школы, просил:

– Мам, дай покушать.

– Там на кухне борщ, согрей и поешь сам.

Редко, но иногда мама была заботлива, сентиментальна, чмокала в щечку и ласково называла меня «сына». Отец таких нежностей никогда себе не позволял и звал меня только по имени, а чаще безымянным «ты».

*

Не обходилось в семье и без конфликтов. В детском саду обозвал девочку курицей, без спроса ходил на речку… В школе наполучал двоек, катался на трамвайной колбасе… За эти или другие провинности мать требовала мужского воспитания:

– Ты, отец, давай, делай что-нибудь.

Видимо, через силу, медленно размышляя, отец сказал мне:

– Снимай штаны.

В это время он, не спеша и обдумывая дальнейшие действия, вынул из своих офицерских галифе ремень и, рассерженный моим непослушанием, приказал по-военному кратко и теперь уже строго:

– Я что тебе сказал? Снимай штаны!

От предчувствия серьезных неприятностей стало страшно. Из моего нутра раздались сначала кхыканья, потом легкие, почти искусственные рыдания.  Знакомые сильные руки отца согнули меня в пояснице, шея оказалась зажата между его колен, голова сзади. Теперь  под его руками оказалась моя задница, и после каждого хлесткого удара ремнем ей все больней, а мне еще страшней. Воспитание закончилось истеричным ревом и долгими инстинктивными всхлипываниями. Страх и боль сменились обидой, и тоже до слез. В завершение от меня потребовали набраться сил, перестать реветь и пообещать исправиться.

Стоял, зареванный, и, размазывая слезы по щекам, думал: может быть, так и должно быть? Если виноват, получи. Или нет? Ладно, сейчас я маленький, меньше папы и ростом, и силой. А когда стану большим? Пока трудно представить, мысли запутались. Поэтому плакать перестал и пообещал исправиться.

Как-то в гостях у родителей были знакомые, и один из них, я слышал, посоветовал отцу:

– Он же мужчина, должен все испытать, знать, уметь. Лучше спокойно объясни, поговори с ним.

Что ответил отец, я не слышал, а мать сказала:

– Какой он мужчина? Все сопли да нюни, и штаны маленькие носит.

Неприятно слышать такое про себя, но обиду проглотил и сделал вывод: надо скорее повзрослеть. Тогда штаны будут, как у папы. Точно знаю, что после этого случая воспитание ремнем закончилось.

*

Каждый год летом мы ездили к родственникам. На Полтавщине двоюродная сестра-одногодка показала мне свои фотокарточки с мамой, с подружками, в школе, на речке. В том числе, я удивился, фото совсем малюсенькой, лежащей в колыбельке, голышки-сестрички с соской во рту. Были и другие снимки сестры в три, пять месяцев, год, два. Я подумал тогда, а почему у меня нет фотографий такого, совсем маленького возраста? С родителями говорить на эту тему, понимал, говорить не стоит. Набравшись смелости, спросил у бабуни:

– А почему у меня нет фотографий самого маленького возраста?

Бабуня оказалось простой и до ужаса прямолинейной:

– Та видкиля ж я знаю? Тэбэ прывэзлы, колы вжэ рокив тры, а то й чотыры було. Казалы, шо ты болив дуже, в ликарни лэжав.

Потом мы гостили у маминых родственников. Еще не успевали дойти до знакомой хаты, как со двора бежала навстречу нам со вздохами, охами неприбранная и запачканная хозяйством, но не смущавшаяся этими мелочами женщина-бабушка.

– Ах, сиротинушка ты мой! Сиротинушка! – Баба Лена причитала и хватала маленького меня на руки, пачкала и вытирала, обнимала и целовала, плакала настоящими слезами жалости, которые капали на меня.

Так продолжалось до полного моего непонимания и отупения.

– Баба Лена, успокойтесь, ну, баба Лена, – в свою очередь причитала мать.

Вообще-то баба Лена по-родственному ей не бабушка, а тетя, то есть сестра маминого отца. Так что сиротинушкой, я выяснил, была моя мать. Ее родители, один за другим, умерли от туберкулеза еще во время войны. А я, какой же я сиротинушка? У меня и мама, и папа есть.

*

В школе, в первом классе у меня вдруг изменилась фамилия.

– Почему? – Спросил я у мамы.

– Понимаешь, у нас с папой разные фамилии. До этого ты ходил в садик военного округа, где папа служит. Там ты был записан на его фамилию. А на самом деле у тебя не папина, а моя фамилия.

Все равно, эта несуразица меня снова смутила. Не сразу, не вмиг семейная тайна все же постепенно раскрывалась моими стараниями, но, как говорится, не по правилам классического детективного жанра. Не было ни погони, ни засад, ни, тем более, жертв и убийств. Результатами расследований я иногда делился с друзьями. Одноклассница-отличница Оля, можно сказать, стала мне главным помощником не только в расследовании, а и в учебе:

– Конечно, любой человек имеет право знать свою родословную. Но важно не только то, что было, а еще и то, что будет. Давай, садись за уроки.

Еще один сосед по дому Коля, годом старше нас, предлагал разные версии, идеи и рассуждал примерно так:

– Ну, допустим, они тебе не родные. И что, ты сбежишь, откажешься от тех, кого называешь мамой и папой?

Я испугался такого хода событий:

– Нет, конечно.

*

Время от времени расследование продолжалось. В тумбочках под книжными полками хранились старые газетные выписки, бумаги, фотографии, орденские книжки, красочные грамоты. Интересно стало рыться в папках. Делал это потихоньку, зная, что мать на работе и не явится домой неожиданно.

Нашел благодарственную телеграмму от Сталина папе за то, что он во время войны дал деньги на покупку танков. Отыскал мамины медицинские документы, рукописную автобиографию отца. Почти одновременно нашлись документы и оказалось, что поженились родители только через за два года после моего рождения.

Через некоторое время еще одна, очень важная находка: «Свидетельство об усыновлении». В нем по установленной форме приводятся сведения о родителях. Слева, до усыновления, написано: «Мать – неизвестно», «Отец – неизвестно»; справа, после усыновления, названы мои нынешние мама и папа. Слева и справа указано одно и то же мое имя, а фамилия и отчество справа мои, слева совсем другие. Местом рождения справа указан город, где мы живем, а слева – незнакомый мне город, в скобках написано: «(неточно)».

Открытие переживал тяжело, долго, один. Тогда вспомнил и сообразил, что это за сон, который часто преследовал меня? Голод, холод, барак, строгие тети, плачущие дети… – это скудные впечатления до усыновления. И вдруг яркая картина с огромным столом, окном, громадным деревом, солнцем. До семьи холод и барак, в семье окно, солнце и родители.

Поделился открытием с друзьями. Николай наверное, хотел успокоить меня:

– Так это хорошо, что о твоих настоящих родителях ничего неизвестно. Разве лучше, если было бы написано, например, что отец расстрелян или в тюрьме, а мать без вести пропала или повесилась? Таких тогда, после войны было много.

Хорошо, что Ольга включилась в разговор, теперь друзья, мне кажется, нашли нужные слова:

– Лучше думай о тех, кто у тебя есть, чем о тех, кого у тебя нет.

– Это не значит, что ты должен кричать, плакать, истерить.

– Время дано тебе, чтобы жить, а не печалиться.

– Тебе только кажется, что все безнадежно.

– У тебя так много хорошего есть и будет, что плохое нужно забыть.

Спасибо им. Мне стало ясно, что я – счастливый человек, потому что у меня есть друзья и близкие люди, что у меня есть семья.

*

Оригиналу «Свидетельства об усыновлении» не удалось сохраниться. Дело было так.

Зима, выходной, вечер. Мы с мамой греемся у печки. Отец в спальне обложился газетами «Правда», «Красная звезда» готовится к политинформации. Мы с мамой изредка перебрасываемся малозначительными фразами. Чем-то, какими-то словами или претензиями мать «зацепила» меня. А взрослым полезно знать, что приставать к детям в переходном возрасте по пустякам, да и по-серьезному не следует, им же и аукнется. Последовала истеричная реакция подростка:

– Я знаю, почему вы ко мне так плохо относитесь!

Как «так», как «плохо»? Тишина, пауза, и опять:

– Я знаю, вы мне не родные!

Снова пауза, тишина. Откуда такое самообладание у этой женщины, которая, если спокойно разобраться, ничего плохого мне не сделала? Я не должен был ни в чем упрекать ее, не должен был говорить такие слова, но истерика продолжалась:

– Вот, я нашел бумагу!

Из моих рук документ перекочевал к матери. Она даже не посмотрела на него.

– Сынок, – ласково обратилась она ко мне, как будто рано или поздно ожидала подобную сцену и подготовила свои объяснения. – Это все ерунда. Понимаешь, в роддоме тебя перепутали с еще одним малышом, и когда настало время забирать тебя, нам с папой поставили условие: «Отдадим вам ребенка, если оформите усыновление». А я-то точно знала, что ты мой сын. Так что грош – цена этой бумаге.

Пожелтевший от времени документ полетел в печку и мгновенно превратился в пепел. От неожиданности маминого рассказа и действий у меня хватило ума не продолжать разговор на эту тему, приводить другие доказательства: нестыковки с датами, медицинские документы, автобиографию отца, где его рукой написано: «Имеется сын, усыновленный нами в 1948-м году»…

*

Удивительно, но во время скандала отец даже не вышел из комнаты. Я не стал ждать развития событий, а схватил шапку, накинул пальто и выскочил на улицу. Ноги не спрашивали сознание, зачем и куда идти? Они направили меня к нашей школе и центру города, где побольше людей. Глаза увидели одноклассника Витьку, он тоже взбудоражен, рад встрече:

– Привет, ты куда?

Получив невнятный ответ, он рассказал:

– Я тоже сбежал из дома. Отец опять поддатый пришел. Он, когда выпьет, страшный становится, матерится. Сестер моих, маленьких, не трогает, они все равно его боятся, прячутся. А меня всегда цепляет, и вдарить может. А мать с ним справляется. Даст ему еще выпить и укладывает спать. Правда, и ей тоже часто достается. А у тебя что, отец не пьет?

– Вообще-то я никогда не видел его пьяным. Да он и не курит, и мата от него я никогда не слышал.

– Повезло тебе. – Витька разошелся, – а давай пойдем, выпьем.

Нам по пятнадцать лет было. Как раз реформа хрущевская денежная прошла, водка «сучок» с пробкой, залитой сургучом, стоила теперь два-двенадцать, мы набрали их старыми медными монетами. Бутылку не допили, но уже похорошело. Витек харахорится:

– Слушай, сегодня у Люськи день рождения. Пойдем, поздравим, и водку у нее допьем.

Я знал, что Витька давно подбивается к симпатичной однокласснице, решил поддержать друга. Пошли, уже немного навеселе. По дороге бутылку допили. Короче, пришли «надрамшися», а там веселье в разгаре, имениннице и приглашенным гостям не до нас. Путь нам был только один – вдоль заборов, обратно. Еще что-то пили. Вернулся я домой между совсем поздно и очень рано, но точно «хороший», каким ни мать, ни отец меня никогда не видели.

– Что с тобой? Ты где был? – Подозрительно грозно встретила меня мать.

Известно, что лучшая защита – это нападение, ответ прозвучал грубо:

– Сами… вы… во всем вино…ваты.

Что я имел в виду, не знаю, в голове осталась только пьяная часть мыслей, и то вразброд. На мою удачу, из спальни вышел отец:

– Не трогай его, пусть проспится.

Это было мудрое решение.

*

На другой день я поднялся к обеду, тяжело, дома никого. Трезвые мысли вернулись не сразу. Завтра контрольная по математике, сел за стол и понял, что от формул лучше не станет. На столе лежит давно прочитанная мною книга Гектора Мало «Без семьи». Ее первые строчки знаю наизусть: «Я – найденыш. Но я этого не знал и был уверен, что у меня, как у других детей, есть мать…». В этой книге мальчик Реми, пройдя через испытания, нашел-таки свою маму. Я за него рад. Автор книги оказался хорошим писателем, и книга оказалась хорошей.

Пришла с работы мать, молчит. Значит, ждет отца, предстоят разборки. И что будет дальше, неизвестно. Отец, может, специально пришел пораньше. Посапывая, молча переоделся. Подошел, слегка прикоснулся к моему плечу своей рукой. Это была не та рука, которая меня, трехлетнего пацана, поднимала  на стол. Не та, которая сгибала меня в пояснице для сурового воспитания.

– Как ты? – Спокойно спросил отец.

И первый раз назвал меня:

– Как ты, сынок?

Я повернуся и увидел его усталые, добрые, родные глаза. Ответил отцу так же коротко:

– Спасибо. Папа.

Мудрость отец проявил и позже, когда ни разу не вернулся к минувшему событию, и мать последовала его примеру.

*

К моей чести и к чести моих родителей больше никогда, ни одним словом или пол-словом, никто из нас не возвращался к теме нашего родства. Святое свято! Родители не те, которые родили, а те, которые вырастили, воспитали, выучили и выпустили сына в эту нелегкую, самостоятельную взрослую жизнь.

А давние картинки, когда комната, стол, окно, солнце, деревья казались мне, трехлетнему пацану, огромными, большими, и рядом родители, до сих пор  вспоминаются мне.