Как всё начиналось

Итак. В 2010 году, через пять лет после моей последней госпитализации, когда я обрёл устойчивый эмоциональный и мыслительный баланс, устранив ущерб, нанесённый моей памяти грубым лечением, я перешёл под опеку молодой социальной работницы по имени Ира Кукулянская. Наши встречи стали еженедельными, а скорость душевного сближения такой, какая сразу возникает только между «своими» людьми, а обычная симпатия неизбежно переросла во взаимный интерес. Отношения наши быстро утратили большую часть формальности, навязанной системой, в которой мы оба варились.

Конечно, общение с Ирой стало для меня сублимацией, заменой всех моих гипертрофированных и экзальтированных любовей прошлого. Эта дружба-любовь, любовь-дружба, граница между которыми изображена дефисом, была всегда тонкой, не всегда ощутимой, но в своей недосказанности спасительной. Сдаётся мне, что у Иры было ко мне чувство, приязнь или большое уважение: иначе она не стала бы цацкаться и возиться со мной такое количество лет. В какой-то момент я понял, что Ира – человек исключительный: её любимыми словами-выражениями были «этичность» и «поднять перчатку».

 

Иру привезли в Израиль ребёнком, когда ей было 6 лет. До 16-ти лет она жила и училась в Назарете, почти не употребляя русский язык. Приехав в Хайфу, ей пришлось иметь дело с массой русскоязычных иммигрантов, контактировать с которыми обязывала её профессия. Необходимость нарабатывать и развивать русский язык стала насущной. В чём я всячески старался Ире помочь, привлекая в наши общие беседы более или менее литературные, редкие и не самые очевидные идиомы. Ира впитывала новую информацию, как губка, и вскоре стала преобразовывать новые знания в нечто неповторимо своё, самобытное.

 

На каком-то этапе у меня возник интерес к врачебным записям, которые велись в больнице и документировали моё в ней пребывание. От Иры я узнал, что у неё есть доступ к архивам психиатрической лечебницы, к заветным папкам, много лет пылившимся на полках без дела. Мой интерес был подогрет ещё и тем, что папки были в свободном обращении, и, чтобы подержать их в руках, требовалось заплатить небольшую, символическую сумму денег. Наконец, мне просто захотелось полистать эти материалы и посмотреть на себя и на мою болезнь глазами лечивших меня врачей. К тому же, меня мучило одно подозрение, которое вскоре печально подтвердилось моими изысканиями.

 

Ира откликнулась на мою просьбу и желание почитать медицинскую документацию 2006-го года, от которой тогда зависела моя судьба. Ира пошла мне навстречу, хотя моя просьба и её удовлетворение выходили за границы её служебных обязанностей. Ира пообещала мне выписать из архива искомые папочки, которые складировались во внутренних помещениях больничной регистратуры, вместе с тысячами личных дел других пациентов.

 

Участие Иры продолжилось и дальше, когда моё личное дело лежало на столе перед нашими глазами. Мы читали вместе. Без помощи Иры я не смог бы ничего прочесть, так как не имел способности расшифровывать рукописные тексты, составленные на иврите. Читали не подряд, а перелистывая по несколько страниц, выбирая случайные абзацы. Вскоре мы набрели на описание больничных эпизодов и происшествий, которые компрометировали и меня, и тех, кто вёл эти описания, так как записи были ложью первой пробы. Некто характеризовал и уличал меня как крайне агрессивного пациента, без причины и повода нападающего на медперсонал. Решающего конфликты при помощи насилия.

 

 

Когда Ира зачитала мне это, я оторопел, хотя и предчувствовал нечто подобное. То есть – подозревал. Ложью всё это было потому, что мою единичную и единственную вспышку гнева, от которой, кстати говоря, никто безвинно не пострадал – усердные медбратья в своих записях сразу превратили в целую серию нападений, которые никогда не происходили в реальности. Когда я думаю о подоплёке, которая лежала в основе этой лжи, и о том, чем она была обусловлена, то объясняю это себе необходимостью со стороны врачей и медперсонала получить оправдание своих действий по отношению ко мне. Такое лживое летописание позволяло применять в моём лечении радикальные методы. Из всего этого я делал вывод, что я был не единственным, кого бессовестно очерняли.

 

Медбрат, которого я атаковал, был мерзкий тип. Александр всячески подтрунивал или грубо высмеивал больных, для него мы были людьми нижнего сорта. Он постоянно позволял себе отпускать в нашу сторону издевательские матерные шутки. А обращаться к себе требовал по имени отчеству, что было абсурдом, так как это, вообще, было неуместно и не принято в Израиле. Я решил его проучить. Выйдя ему навстречу в больничном коридоре и приблизившись на расстояние удара, я быстро замахнулся и ударил его кулаком в зубы, так что тот от неожиданности отпрянул и рухнул на пол, хотя и был физически сильнее меня. Через минуту меня связали, отправили в изоляционный бокс и вкатили два успокоительных укола. Я не сопротивлялся. И, хотя меня оставили привязанным на половину суток, я не кричал и не призывал никого на помощь. В этом был мой демарш против части больничных порядков.

 

Когда меня отвязали, ко мне подскочил мой друг, хромоногий Тельман Кац: «Даник, ты всё сделал правильно, но – не довёл до конца. Ты должен был его казнить!» На что я улыбнулся и сказал, что «убийство» не входило в мои планы.

Через пару дней после этого события меня приехала навестить мама. Когда она, по окончании визита, выходила из закрытого отделения, где я лежал, тут же на выходе, возле металлических дверей, её остановил Александр и, показывая маме свою разбухшую от удара губу, ехидно сказал: «Видите, это сделал ваш сын. Это – вы его так воспитали?» Я стоял поодаль и слышал их разговор. Александр стоял и придерживал рукой дверь, так чтобы мама не могла выйти наружу и была вынуждена выслушивать обвинительные речи медбрата. «Простите его, – сказала она растерянно, – просто ему было очень плохо…» Единственным моим желанием в ту минуту было подбежать и врезать ему по зубам повторно…

 

 

Ира пришла в нашу социальную контору в качестве инструктора и специалиста по реабилитации психических больных. Она была юна и красива той красотой, которая в русском языке называется «смерть мужикам». Мне было 33 года, а ей – 25. Я быстро навёл справки у нашего начальства, узнал, что Ира новенькая и буквально на днях займётся подбором подопечных из числа больных и составлением своего расписания. В те дни я был занят поиском новой квартиры, так как на старой у меня произошёл конфликт с жильцом. У меня не было даже вопроса, как действовать: я направился в кабинет нашего директора и уничижительно, но в самых настойчивых словах и терминах, попросил, чтобы Ира взяла меня под своё крыло и помогла мне в поиске новой квартиры. На что я получил добро.

 

Правда, поиск вскоре прекратился. Марина Воронова – управляющий нашей психиатрической единицей и её главный регулятор, предложила мне въехать в уже снятую квартиру для проживания с больной девочкой, от которой ушёл её бойфренд.

 

Люба оказалась очень трогательным человеком, в ней было много доверчивого и детского, к тому же, она очень скоро полюбила меня и привязалась ко мне душой. Когда мы начали нашу совместную жизнь, я пообещал Любе, что буду заботиться о ней, как о родной сестре, стану вникать в её повседневные дела и подставлять ей плечо. В конце концов, Люба меня полностью приняла. Ира, после поиска квартиры, актуальность которого теперь отпала, стала частым и желанным для меня гостем. Как правило, она приходила в отсутствие Любы, и я помогал ей заполнять дежурные бланки и документы, касающиеся её наблюдения за нашим бытом. Иногда мы собирались втроём. Я исподволь поедал Иру глазами, а Люба отводила свой взгляд в сторону, в стену и в пол, на вопросы отвечала нехотя, давая понять, что 5 компания Иры ей не очень приятна. Видимо, она чувствовала со стороны Иры женскую конкуренцию, которую Люба не выдерживала.

 

Прошло очень много времени, прежде чем от смущённого любования Ирой, я перешёл к комплиментам и намёкам на чувства. Скоро Ира покинула службу, чтобы посвятить своё время учёбе и повышению квалификации, а через год вернулась в нашу организацию уже в подтверждённом статусе социального работника. Я снова подсуетился, и Марина снова ничего не возразила на мою просьбу стать подопечным Иры. Теперь мы встречались раз в неделю в кабинете Иры.

Я задействовал все возможности разума, чтобы сделать наши встречи интересными, насыщенными и приятными для Иры. Это были и отрывки стихов, и афоризмы, игры слов и разговоры на околонаучные темы. Мы много говорили о психиатрии. Постепенно Ира стала постоянным читателем моих книг. Мне казалось, что книги были единственным, чем я мог перед ней щеголять. Однажды я дал ей на прочтение свой основной двухсотстраничный труд. Ира долго не могла к нему подступиться. Потом, к моему изумлению, Ира взяла двухдневный отгул, отключила у себя дома все компьютеры и телефоны и с небольшими перерывами в полном одиночестве прочла мою книгу. С тех пор большая часть моих произведений хранится в домашней библиотеке Иры или на её компьютере.

 

Как-то я пошёл к своему парикмахеру и оказался в небольшой очереди из других клиентов. Чтобы развлечь себя я стал ворошить и листать глянцевые журналы женских мод. Внезапно, я увидел знакомое лицо: на фотографии была Ира. Она стояла в своей излюбленной позе, выставив правую ногу вперёд и гордо вздёрнув подбородок. Я не сразу поверил своим глазам и ещё больше усомнился, когда увидел под фотографией вымышленное имя. Я унёс этот журнал с собой и показал его нескольким знакомым с Ирой людям: «Да это же наша Ира!» – говорили они все как один. Я решился показать находку виновнице торжества, и Ира не стала отрицать, что на фотографии находится она. Ира смущённо помолчала, а её лицо залила краска.

 

Моя мама работала в одном из кампусов Хайфского Университета. Навестив маму, я часто отправлялся в университетскую библиотеку, где любил проводить своё время. В течение месяца я трижды наткнулся на Иру в переходах и аудиториях главного здания. Здесь она, как и я когда-то, училась и прослушивала лекции. Увидев меня, она просто махала мне рукой. Но было видно, что эти случайные встречи удивляли её не меньше, чем меня. Я подумал, что если подвергнуть эти встречи формулам теории вероятности, то их осуществимость должна была стремиться к нулю и быть ничтожно мала. В этих божественных случайностях я видел знак свыше, мне казалось, что Господь толкает нас навстречу друг другу, что в этих встречах нам сквозит само провидение.

 

 

Сменив свой трудовой статус, Ира приступила с огромным энтузиазмом к работе. Свою миссию она видела в помощи людям и была готова делиться с ними не только знаниями, но и своим личным временем. Так, без всякого понуждения со стороны, Ира инициировала и открыла свободную группу для всех желающих участвовать в ней: серию лекций для одиноких людей, нуждающихся в общении. Материал лекций соответствовал спектру квалификаций Иры, был упрощён и переложен из научной – в популярную форму. В этих встречах был также игровой элемент, вовлекавший участников в постоянное взаимодействие. Группа называлась «Душевная реабилитация и выздоровление».

 

На первую встречу пришли около 20-ти людей. Такое мероприятие происходило в нашей конторе впервые, и у людей горели глаза от любопытства. В первую же минуту произошло знакомство: каждый называл своё имя и сообщал другим информацию, которую считал нужной для первичного общения. Скоро начало происходить что-то несусветное. Одна дородная, вздорная баба взяла слово и инициативу. Обращаясь к каждому по очереди, она бесцеремонно и с нахрапом стала задавать нам слишком личные, вопиюще неприличные, выходящие за рамки какой-либо дискретности вопросы. Мол, какая у тебя психиатрическая проблема, какие препараты ты пьёшь, почему ты здесь находишься. Она вела себя, как прокурор на допросе подсудимых, а свои выпады сопровождала покрикиванием и вообще повышенным голосом и тоном, завершая свою речь каким-нибудь снисходительным советом. Я взглянул на Иру, на её лице отображалась полная растерянность, пальцы её дрожали, видимо, она чувствовала, что вся затея валится у неё из рук, что она не владеет ситуацией и не может управлять группой. Наконец, в своём поочерёдном допросе женщина-баламут дошла до меня. – Какие у тебя проблемы? – спросила она, не удосужившись обратиться ко мне по имени. – У меня нет проблем, – ответил я. – Тогда почему ты здесь находишься? – напирала она, – люди без проблем не посещают такие собрания. – Во-первых, я не считаю вас своим духовником или близким человеком, чтобы перед вами исповедоваться, – парировал я, – а, во-вторых, я пришёл сюда, чтобы послушать Ирочку, а не чтобы отвечать на ваши неуместные и беспардонные вопросы. Я не позволю вам вдаваться в мою личную жизнь. Свои слова я тоже произнёс громким тоном, чтобы меня могли услышать все присутствующие. В следующую секунду задавательница вопросов и вымогательница ответов схватила пачку своих сигарет и выбежала из студии. Через десять минут она вернулась за сумочкой и удалилась, хлопнув дверью. Больше мы её ни разу не видели. В студии стало спокойно и уютно, общение сделалось нормальным и надолго вошло в прочную колею. Ира взяла бразды правления в свои прекрасные руки, но я заметил, что она не сразу оправилась от шока.

 

После этого досадного конфликта группа просуществовала полтора года, у неё образовалось своё постоянное ядро из людей, которые проявляли интерес к разбираемой теме, и для которых наши встречи были отдушиной после серого быта каждой не отмеченной ничем особым недели. В похвалу Ире нужно сказать, что группу она вела на русском языке, несмотря на то что он не был для неё родным. Но Ира справлялась, проявляя находчивость и гибкость. Она давала возможность высказываться всем, кто в этом нуждался, благодаря чему группа обрела ещё большую для всех привлекательность. У меня в этом собрании появилась своя, ни на что не похожая роль. Я привносил в эти встречи своеобразную культурную программу.

 

С позволения Иры, десять, пятнадцать минут после окончания или в середине официальной части, я зачитывал аудитории русскую поэтическую классику. Стихи я подбирал с большой тщательностью: были тут Лермонтов, Тютчев и Есенин, со своим «Чёрным человеком», и русские эмигранты, начиная с Набокова и кончая Дон Аминадо, то есть все стихотворные сливки. Декламация поэзии давалась мне всегда легко, я быстро вживался в ритм и образ, и мои читки производили на слушателей сильное впечатление. Чтобы не слишком тянуть канат на себя и не утомлять всех своей речью, иногда я давал свои тексты на прочтение Ире или одному из участников группы. Мои слушатели оказались очень внимательными людьми, и, прежде чем мы расходились, они одаривали меня рукопожатиями и словами благодарности за то, что я познакомил их со стихами, о существовании которых они ничего не знали. Особенно чуткими к поэзии оказались люди старших поколений.

 

Во время лекций я садился рядом с Ирой. Когда она не понимала какое-нибудь русское слово и попадала впросак, я быстро переводил ей это слово или термин на иврит. Мне хотелось надеяться, что моё присутствие полезно и сподручно для Иры, я деятельно поддерживал любую обсуждаемую тему, обеспечивая и сообщая группе необходимый тонус и накал.

 

За полтора года существования группы я зачитал не менее пятидесяти стихов. Также Ира проводила для нас сеансы звуковой стимуляции. Будучи почитательницей этого вида терапии, Ира верила в ее эффективность и отдавалась этому действу с большим энтузиазмом. Она считала, что периодическое применение звуковой стимуляции способствует успокоению и восстановлению сил. Вот почему Ира хотела познакомить нас и приобщить к этому терапевтическому методу.

 

В один из дней Ира пришла на встречу с магнитофоном и кассетой. Она сказала, что нас ждёт нечто необычное и отличающееся от всего, что было до сих пор.                  Ира попросила нас расставить стулья вдоль стен студии и занять места. В зале были задёрнуты оконные шторы, поставлены на стол и зажжены специально приготовленные свечи, погашен электрический свет. Получилось, что стулья образовывали большой квадрат по периметру зала. И каждый из нас, сидя лицом к стене, оказался в своеобразном уединении.

 

В полумраке Ира прокралась к магнитофону и включила его, выставив громкость на треть мощности. В пространстве помещения начала растекаться плавная музыка, напоминавшая собой журчание речной воды. Ира вернулась в центр зала и присела на стул, так что мы не видели её, но могли слышать её зазвучавший в темноте голос. Прислушиваясь к командам, произносимым Ирой, мы должны были на несколько секунд поочерёдно концентрировать своё внимание на разных частях тела. А также, под руководством Иры, представлять себе, что части нашего тела, одна за другой, наполняются воображаемым теплом. Я находился к Ире ближе всех и мог слышать ее приятный голос, постепенно переходящий во вкрадчивый полушёпот. Но даже этот полушёпот сохранял в себе обычную для Иры, безумно сексуальную, вибрирующую хрипотцу. Упругие волны тепла обволокли и окутали мой затылок. Я закрыл глаза. По затылку и по рукам побежали ласковые мурашки наслаждения, и я почувствовал, что волосы на моей голове зашевелились от блаженства и острой услады.

 

Терапевтический эффект этой процедуры связан с тем, что звуковое воздействие, приближенное и схожее с биологическими ритмами мозга, находящегося в расслабленном, спокойном состоянии, меняет уровень активации коры головного мозга. Так, давно было замечено, что шум морского прибоя или шум леса, оказывают на людей успокаивающее и рассредотачивающее действие. Среди других эффектов можно назвать – уменьшение уровня тревожности при депрессивных и тревожных расстройствах, смягчение хронических симптомов различных заболеваний и снятие стресса.

 

Каждый такой сеанс должен длиться 40 минут, а для достижения терапевтической цели необходима его повторяемость. И действительно, после проводимых Ирой сеансов, мы чувствовали себя спокойными, свежими и отдохнувшими. Люди, участвовавшие в сеансах, по окончании встреч, подходили к Ире и благодарили её за те новые ощущения, которые она им открыла.

 

Когда занятия группы подошли к концу, то на прощальную встречу Люба и я принесли дорогущие торты, чай и вино. На эту пирушку я принёс составленное мной на двух языках письмо, в котором я, от имени всех участников группы, выражал признательность Ире за её усилия и труд, писал, что серия проведённых Ирой лекций вызвала интерес и восторг, высоко превозносил профессиональные, ораторские и организаторские умения и качества Иры. Я также высказал общую нашу надежду на то, что группа, в которой мы участвовали, не будет последней и возобновится в том или ином виде в ближайшем будущем. Это письмо я дал на прочтение всем собравшимся и попросил каждого оставить под ним свою подпись. На следующий день я вручил подписанное всеми письмо прямой начальнице Иры, директору социальной службы Марине Вороновой.

 

Когда Ира посетила меня, то поблагодарила меня за письмо, сказав, что это действие с моей стороны стало для неё полной неожиданностью. Что этот документ расширил послужной список Иры, поможет её продвижению по карьерной лестнице и, вообще, послужит рекомендательным письмом при поступлении в любую социальную службу и при прохождении любого рабочего интервью.

 

Через месяц Ира созвала новую группу, которая основывалась на материале прежней, но проводилась на иврите. Состав участников поменялся: из русскоязычной группы в новую перешли только я и Люба. Здесь я тоже всячески стремился помогать Ире и продолжал следить за общей тональностью разговоров и обсуждений. Правда, стихи я больше не зачитывал.

 

Кроме прочего на группе речь шла о жизненных приоритетах и личностных ценностях участников собрания, и вскоре мы дошли до обсуждения любви как явления. Люди говорили о том, какое место в своей жизни они ему отводят, какое значение этому чувству придают. Было сказано много слов о любви матери к ребёнку, о любви ребёнка к матери, о любви к другу, чувственному тяготению к красоте физической и духовной. О нежности и страсти. Когда подошла моя очередь, я тоже высказал своё отношение к обсуждаемому предмету. Я сказал, что у любви огромная сила, и если поместить на одну чашу весов смерть, а на другую любовь, – то вторая будет всегда перевешивать. Что любовь, — особенно взаимная, примиряет человека со смертью. В этом заключается исключительность этого чувства. Недаром люди, находящиеся на смертном одре, из всех воспоминаний о прожитой жизни, с особым трепетом отмечают те моменты, которые связаны с переживанием чувства любви. Для них она оказывается самым светлым событием земного бытия.

 

Сближение

 

Потом наступила золотая пора нашего с Ирой общения, которая длилась целый год. Раз в неделю, в заранее назначенное время, я приходил в служебный кабинет Иры, мы плотно закрывали дверь, и тогда начиналось самое удивительное, из всего, что сохранила моя память о нашем сближении. Ира не скупилась на время, которое мне посвящала, а разговоры наши утратили свою никчёмную поверхностность. Я чувствовал, что здесь могу, не стесняясь, говорить о сокровенном. Мы так увлекались беседой, что не замечали, как проходили отведённые нам три четверти часа. Иногда я спохватывался и понимал, что отнимаю у Иры её личные минуты, лишая её чашки кофе и перекура. Но Ира не противилась, её интерес был искренним.

 

 

К этому моменту нашей истории Ира снилась мне уже запойно. Я изучал её лицо, движения рук, локоны волос, и на ум приходили строки Мандельштама: “Целую локоть загорелый и лба кусочек восковой. Я знаю — он остался белый, под смуглой прядью золотой”. “Нам остается только имя: чудесный звук, на долгий срок. Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок…”

 

 

Я рассказывал Ире, что никогда и никому не завидовал, ничего не хотел доказывать, ни семье, ни друзьям. Что мои годы прошли в апатичном созерцании мира. И может быть, поэтому, я плохо учился и не находил того социума, в котором мог бы прижиться. Человеческую конкуренцию я воспринимал как бессмысленные крысиные бега. Ещё я посетовал Ире, что мне не повезло с отцами, что жизнь сделала их мизантропами, и они воспитывали меня в соответствующем духе. Выжигая мой мозг калёным железом, они сделали меня нездоровым человеком.

 

– Извини меня, Ира, что я замучил тебя своим пессимизмом, – сказал я виновато.

– Да нет, – ответила она, — это ты прости меня, что я замучила тебя своим оптимизмом.

 

У Иры была очень богатая мимика и выразительные глаза, которые её всегда выдавали: она не умела «играть лицом». Лицо её мгновенно отображало все её чувства, было переменчивым, и за какую-нибудь секунду на нем сменялись сразу несколько непоследовательных настроений. Мне казалось, что это не только пластичность тела, что такой же подвижной была её душа. Быстрая смена эмоций была характерна для Иры, от грусти к смеху она могла перейти мгновенно. В литературе такое свойство назвали бы ветреностью, но Ира была, как правило, человеком собранным и серьёзным. Красота Иры была к тому же болезненной, малокровной, но это, странным образом – только подчёркивало её обаяние. Для того, чтобы вести в течение полутора лет группу из 20-ти человек, требовалось определённое мужество. Но, когда я выразил своё уважение к смелости Иры, она нервически рассмеялась: «Даник, я была спокойной только на поверхности. Ты просто не видел, как у меня всё время дрожали коленки».

 

Мои разговоры с Ирой остались далеко в прошлом, но я почти дословно помню все их темы и содержание. Обычно я задавал тон, выбирая для обсуждения тот или иной вопрос. И время потихоньку заполнялось неспешной беседой и обменом мнениями.     Я признавался Ире, что был очень наивным, влюбчивым подростком, и влюблённости мои были обильными. Что любовь для меня – способность восторгаться женщиной, умением преклоняться перед лучшими созданиями творца. Что через женщину и любовь я приобщаюсь к богу. На что Ира ответила мне с укоризной, покачав своей красивой головой: «Даник, я не знаю, что такое влюблённость, я знаю, что такое любовь».

 

Ира говорила, что более продуктивной, чем личная, является любовь к человечеству, в желании разглядеть небольшого бога в каждом существе.

 

Когда мы заговорили о героизме, Ира сказала, что видит величие человека в альтруизме, готовности жертвовать собой ради другого. Мне вспомнилось высказывание Ф. Ницше, которое я тут же Ире процитировал: «Подвиг – способность духа отказаться от своей самой великой мечты…»

 

А ещё говорили мы о счастии человеческом. Ира утверждала, что нет универсальных рецептов: что древо выбора разветвляется в разных направлениях. Одна девчонка может мечтать о материнстве, другая о карьере, третья – о любви. Кто-то может иметь перед собой и сочетать сразу несколько жизненных целей, а кто-то даже не задаётся подобными вопросами. – Моё же счастье, – продолжала она, – в том, что я окружена хорошими людьми, обласкана любящей семьёй, ради которой я на многое готова. А самое главное – у меня всегда есть возможность делать добро. Я задумался и вспомнил слова моего друга: «Счастье это, когда нужный человек рядом».

– Не знаю, – сказал я, – в чём женское счастье, но я знаю, в чём состоит счастье мужское. Это – возможность обнимать и целовать любимую женщину. Мой ответ был импровизацией. Ира промолчала, посмотрев на меня с укором, слишком уж недвусмысленным и прозрачным прозвучал этот намёк.

– Если ты восприняла сказанное мной, как хамство, то это неверное истолкование моих слов. Просто жизнь научила меня открывать двери. И не только те, что полуоткрыты,   а даже те, что заперты намертво. Это называется «использовать окна возможностей».   К тому же, я думаю, что большинство мужчин согласились бы с моим простым и смелым суждением. К этому моменту Ира вышла из молчания:

«Да, ты прав, – двери нужно уметь открывать».

 

Скоро я заметил, что наше общение почти полностью замкнуто на меня и всё время движется вокруг моей персоны, как юла, запускаемая только в одну сторону.                 Я попытался растормошить Иру, но она не спешила рассказывать о себе. Моё преимущество состояло в том, что русский язык был для меня родным, а для Иры он был выученным. Я чувствовал, что активно владею ситуацией, и мне это не нравилось. У Иры были железные нервы, а её человеческое долготерпение, казалось бездонным, но мне было совестно постоянно и бессмысленно ими злоупотреблять. Я сказал Ире, что, с некоторых пор, игра между нами идёт в одни ворота и что в её поведении мне видится не оглашённое ко мне пренебрежение, что её молчание задевает мою гордость, таково моё ощущение, хотя я уверен, что Ира не принизила меня осознанно. Я также постарался убедить Иру, что она интересна мне не менее, чем я сам. Что внимание, чуткость и расположенность ко мне – это хорошо и приятно, но равноправие – так же важно. Я не хотел чувствовать себя наездником и нуждался в эмоциональной отдаче Иры. Ира немного погрустнела, а потом произнесла: «Ну, вот, наконец-то, ты проснулся и понял, что я тоже человек. Ты очень долго этого не замечал. А насчёт «небрежения» – наверно ты снова прав. Ты извини меня, я тоже постараюсь быть более открытой».

 

К 8-му марта я пришёл в кабинет Иры с цветами и с заранее приготовленной керамической вазой. Ира аккуратно и тщательно выбрала место для букета, мы снова переговорили, прежде чем я ушёл. На следующий день я послал Ире лирический стих моего друга – Игоря Кочнева:

 

«Хочу тебя! От губ твоих

я, опьянев, помолодею!

Прости невольный этот стих

Приблудному в ночи злодею.

 

Я в этой сказочной стране

Непрошенный – я только призрак.

Хочу тебя – в твоей весне,

В твоих улыбках и капризах!».

 

Когда я в следующий раз увидел Иру, то сразу заметил, что настроение у неё подпорчено. Она показала мне последнее моё сообщение:

«Даниил, извини меня, но мне кажется, что твоим стихом ты переходишь все мои границы, заходишь за все красные флажки». Я начал лепетать что-то беспомощное и бессвязное в своё оправдание, мол, да, прости, впредь я буду сдержанней. Я ухватывался за ускользающую нить нашей дружбы, чувствуя, что она находится под угрозой. Сейчас я понимаю, что в тот момент я был жалок. Я посмотрел на Иру и увидел, что моё унижение её совсем не радует, что она тоже смотрит на меня виноватым взглядом. Хотя даже в эту секунду я знал, что не смогу полностью подчиниться Ире. В противном случае, я бы не чувствовал себя человеком и уж тем более – мужчиной. Мне не хотелось находиться перед Ирой, всего-навсего, в статусе пациента. Я хотел, чтобы мою любовь Ира восприняла не, как вопиющий факт, но, как данность. Я желал стать для неё, как минимум, близким другом, может быть даже – другом полезным. А пока я знал, что, на первых порах, Ира меня простит. Позже, у одного из психологов я вычитал разумную мысль: умные и сложные женщины не любят мужское маньячество.

Однажды, придя на встречу, я ловко ввернул в беседу свой недавно слепленный свежий афоризм, по сути, он был игрой слов. Звучал он так: «Люди боятся выходить из строя». Несколько секунд в лице Иры не было понимания. Она была выбита из седла и не могла скрыть свою растерянность. Внезапно глаза её вспыхнули, она вскинула руку и указала пальцем на компьютер:

– Компьютер тоже может выходить из строя?! – спросила она. – И меня позабавила её неискушённость в русском языке. – Да, – ответил я, – совершенно верно, на этом и построена эта шутка.

 

Каждую нашу беседу Ира предваряла одним и тем же вступительным словом:

– Как прошла твоя неделя? – говорила она. И только когда я коротко отвечал на этот вопрос, мы начинали нащупывать словесный путь друг к другу, прежде чем перейти к нашим философским изысканиям о жизни.

 

На этот раз, войдя в кабинет, я сразу сел рядом с Ирой, мгновенно сократив обычный пространственный барьер между нами. Когда Ира произнесла свою приветственную фразу, я, как можно более спокойно, переспросил, действительно ли Ира хочет знать события моей последней недели. И, когда Ира утвердительно кивнула головой, я попросил у неё руку. Ничего не подозревая, Ира протянула мне свою ладонь.                Я аккуратно, нежно и проникновенно, взял её ладонь в свои:

– Всю эту неделю, Ира, я думал только о тебе…

 

Ира стала отменять часть наших встреч. От её коллег я узнал, что Ира часто принимает участие в профессиональных симпозиумах и конференциях, старается посещать людные научные собрания, происходившие в Тель-Авиве и Иерусалиме. Я понял, что Ира находится в поиске мужчины. Когда она вернулась после одного из таких мероприятий, я, недолго думая, спросил её в лоб – нашла ли она подходящего мужика. Вопрос был хамским, Ира смутилась, но ответила, что не нашла. Когда я поинтересовался, планирует ли она ребёнка – Ира залилась краской и, отведя взгляд в сторону, ответила, что, мол, да. На мой вопрос, а что же ей мешает, Ира опустошённо и разочарованно развела руками и вздохнула: «Даня, понимаешь, достойных нет… нет достойных…»

 

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и пришло время нам с Ирой прощаться. Ира сказала, что не хочет задерживаться в нашей службе навсегда и, вообще, считает свою работу прозябанием, потому что в ней нет перспективы развития. Ира поделилась со мной планами на будущее: что она хочет открыть частную практику по профилю своего образования. Я поблагодарил её за посвящённое мне время, сказал, что такого глубокого, искреннего и прочувствованного внимания я не получал на своём веку ни от кого и никогда. Что все социальные работники, которые были у меня прежде, проходили по моей жизни вскользь и мимо, не проявляя ко мне никакого интереса. Что общение с ними сводилось к десяти, пятнадцати минутам бессодержательной, пресной беседы, во время которой я читал в их глазах «прилив неизреченной скуки» и желание избавиться от лишней обузы, которой я для них являлся. Ира сказала, что мои слова ей приятны, что она видит во мне благодарного человека, и добавила: «Я рада, что смогла отдать тебе кусочек своего сердца». Такой была Ира: жертвенной, человеколюбивой. Она брала за всё душой, а не монетой. Мне тоже хотелось сказать Ире что-нибудь запоминающееся напоследок, и я произнёс слова песни: «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду».

Внезапно Ира хитро мне улыбнулась и подмигнула: «Нет, так не пойдёт, я не отпущу тебя просто так». Затем она открыла ящичек своего рабочего стола, вынула среднего размера закрытый пенал и протянула его мне. Я, с замиранием сердца, его открыл. На бархатном дне пенала красовалась дорогая, позолоченная шариковая ручка. Я вынул её и удивлённо стал вертеть в своих пальцах. «Это – для написания твоих книг», – сказала Ира. Ручка не была единственным содержанием пенала. Там же лежала записка с номером мобильного телефона Иры. Когда я выходил из кабинета, Ира остановила меня в дверях: «Даник, я не жалею о времени, проведённом с тобой. Ты бросил мне вызов»! И глаза у Иры в эту секунду снова вспыхнули.

 

Телефоном Иры я ни разу не воспользовался, так как не хотел употреблять её дружбу в откровенно корыстных целях. Проще говоря, я понимал, что такое хорошо и что такое плохо. Зато, после ухода Иры из нашей службы, между нами возникла продолжительная и устойчивая переписка. В своих письмах Ира называла меня «дорогим» и венчала их словами «с любовью». Этих слов мне было достаточно, чтобы питать самые смелые и светлые надежды. Иногда я думал, как горячо и остро могло бы всё между нами быть. Кроме того, раз в несколько месяцев Ира дарила мне встречу. Для меня это была очень плодотворная пора, книги рождались у меня одна за другой. Когда у меня созревала новая книга, я шёл в типографию и готовил распечатку-экземпляр для Иры. После чего мы назначали место для пересечения в городе.

 

Я всегда настаивал лишь на нескольких минутах общения, но Ира по своей доброй воле каждый раз одаривала меня парой часов насыщенного и приятного разговора. Я аккуратно вынимал и бережно передавал Ире образец свежего текста с обязательной дарственной надписью. Также я приносил с собой несколько других книг: русскоязычную классику – и настаивал, чтобы они тоже перекочевали в домашнюю библиотеку Иры.

 

Последняя наша встреча произошла в ноябре 2022-го года. Ира немного опоздала. Когда она появилась, и мы пожали друг другу руки, начался внезапный ливень с ветром. Нам не оставалось ничего, кроме как нырнуть в помещение ближайшего ресторана. Я пришёл не пустой. В моём доме без дела давно пылилась дорогущая и качественная гитара – подарок мамы. По найденным в интернете гитарным аппликатурам я разучил для Иры песню Высоцкого: «Мне каждый вечер зажигает свечи…» Ресторан был хорошо и ярко освещён, здесь было тепло. Мы подошли к давно скучающему в отсутствии посетителей бармену и заказали единственное, что было в продаже, мороженное с ягодами и сливками. Ира позволила мне за неё заплатить. Гремевшее в воздухе радио я сразу потребовал выключить. В поисках тихого и укромного закутка мы поднялись по спиралевидной лестнице на второй этаж, здесь была обволакивающая тишина, круглый столик и два удобных кресла. 15 Я передал в руки Иры заранее приготовленные книги и расчехлил гитару. Уже при первых аккордах, я с радостью заметил, что в ресторане прекрасная акустика, и моё выступление удастся. Тем более, что несколько дней до этого я бешено тренировался и доводил исполнение до безупречности. Когда я отложил гитару в сторону, то услышал, как снаружи тяжело шумит дождь. Мне подумалось, что этот дождь я никогда не забуду. Я снова повторил Ире, что люблю её, и, если надо, подарю ей жизнь. Наконец, буря снаружи закончилась, и мы вышли на улицу. Перед расставанием я приготовился удариться с Ирой кулачками, когда заметил в её глазах непонятный испуг. Возвращаясь домой, я думал о причине Иркиного страха и вскоре понял – она боялась, что я полезу к ней с поцелуями и объятиями.

 

А потом Ира стала от меня отдаляться. Её письма приобрели сухую краткость, сделались более редкими и умеренными. Встречи откладывались по самой тривиальной причине – нехватке времени, и я понял, что Ира не хочет больше со мной общаться. Переписка наша всё ещё теплилась, Ира была то чуть более, а то чуть менее ласкова.

 

А через год произошла катастрофа. Я узнал о существовании устава-методички, которая предписывала людям, занимающимся реабилитацией больных, по окончании своей служебной функции, в течение полутора лет прекращать контакты со своими бывшими пациентами. В профессиональном сообществе неумение прекратить и вовремя закруглить связь – считалось нехваткой профессионализма. Кроме этого, существовало понятие «ротации» – в соответствии с которым представители служб наблюдения за больными должны были периодически сменять друг друга на своих рабочих постах, дабы предотвратить возникновение интимного общения между социальными работниками и клиентами, подобное тому, которое установилось между Ирой и мной.

 

Всё это не значит, что Ира не была со мной искренней, но я так никогда и не дорос до, по-настоящему, серьёзного отношения. С одной стороны она хотела разорвать и выйти за существующие рамки, но с другой стороны – рамки эти всё-таки постоянно стискивали её и ограничивали. В конце концов, она решила придерживаться официоза, чувствуя, что именно он даёт ей спасительную независимость, защиту и свободу перед лицом моих любовных пассажей, заискиваний и выпадов. Интерес и уважение ко мне так никогда и не переросли у Иры в сильное чувство. Ира увязла во мне одним коготком, но, когда она его выдернула, в моём теле и душе осталась рана.

 

Я так одурел от счастья общения с Ирой, что стал позволять своему языку лишние, неуместные движения в присутствии моего психиатра (тоже женщина). А она, не будь дура, донесла на меня и на мои отношения с Ирой. Ирка и я выпали из обоймы: она перестала мне писать, – то ли её приструнили, то ли пристыдили – не знаю. Реакция моя была несоразмерной: всё-таки 14 лет какой-никакой близости, ушедшей от формальностей. Но да, конечно, всякому милосердию бывает предел. На меня навалилась тьма, будто меня засосала чёрная дыра: какая-то дикая смесь депрессии и жажда мести по отношению к доносчице. Меня мучали картины кровавой расправы над ней, пока я не осознал, что нахожусь в состоянии Амок.

Письмо к Ире или объяснительная записка

 

Ира, привет. Даже самому страшному преступнику, даже на Страшном Суде, позволяют сказать пару слов в своё оправдание и защиту. Что касается Любы и меня: я никогда не клялся ей в любви до гроба. Отношения наши братско-сестринские, между нами нет даже физической близости, не говоря уж о страсти. Люба всё это знает и понимает. И говорить, что я её использую – неправильно, так как я не только принимаю и получаю, но и многое отдаю. Хотя бы одно то, что я в течение 14 лет обеспечивал её нормальным, полноценным, организованным бытом. Да, единственное, что я Любе обещал — это братская забота. И эту часть нашего «контракта» я неукоснительно и с удовольствием выполняю. Конечно, тут на лицо «эмоциональный долг», который должен следовать с моей стороны, так как Люба питает ко мне чувства, и самоотдача её тоже велика. Но раздувать этот долг до размеров любви – значит за уши втаскивать меня в парадигму, к которой я не имею никакого отношения, которая для меня нефункциональна, во-первых, и – не существует в моём случае как явление, во-вторых. Я окружил Любу неподдельной, искренней заботой, а жалость и сострадание с моей стороны – вещи, которые из этой истории тоже не вычеркнешь. Если же Шестакова пыталась внушить Тебе мысль, что я Любу притесняю, обижаю и ущемляю, то – это тяжкая ложь и чёрная клевета. Мы с Любой прожили 14 лет вместе – столько же, сколько я общаюсь с Тобой, и это показывает, что я не тиран. И Любку тоже невозможно не любить — это большой ребёнок – безоблачная душа. Иногда мне кажется, что я и Любу люблю до слёз…

Люба даже в курсе того, что у меня с Тобой переписка и какие-то отношения, но, разумеется, она не знает содержания наших писем. Правда, однажды она выдала фразу: «Ну и чёрт с твоей Иркой. Всё равно, ты навсегда будешь моим!» Однако если бы круг моих интересов ограничивался только Любой и стенами моей квартиры, в таком случае меня следовало бы только пожалеть. Классический треугольник: Люба, Даник, Ира – изобретение и результат компенсаторных механизмов моего мозга. Попытка найти во вне точку опоры, которая поддерживала бы неустойчивую конструкцию Даня, Люба. Некий приток осмысленности, который, будучи приложенным к нашим отношениям, наполнял бы их чувством витальности и смысла.

 

Я сказал себе приблизительно так: «Мои отношения с Тобой оправдывают мои отношения с Любой». Так я найду тот бугор, тот выступ, от которого я смогу отталкиваться – дабы посвящать себя Любе с большей отдачей. Потому что я не из тех людей, которые могут жить «просто так», без цели, без мечты, без волшебства, без миражей, на сухом пайке бесчувствия. Хочешь любви – фиг тебе – сиди тихо и не дёргайся.

Между тем, наша с Тобой связь – пусть предположительная, пусть эфемерная – была тем крылом, которое распростёрлось также и над Любиной головой, под этим крылом Люба 14 лет жила и процветала. Теперь она ни от чего не защищена, и над ней уже начинает накрапывать дождик, под её одежду уже задувает холодный ветерок, наш «союз» в перспективе теперь трещит по швам. Шестакова, видимо, пожалела Любу, и возможно даже следовала гласу совести, пытаясь её защитить. Но она добилась противоположного результата, расшатав то, что налаживалось годами. Шестакова вторглась в мою личную жизнь, без понимания того, как она устроена и как работает. Если упростить эту схему, то можно сказать так – всё, что я получал из Твоих рук в свои, я передавал в руки к Любе. Что Люба была прямым бенефициаром нашей связи. Я уж не говорю о других людях, окружающих меня. Одним движением руки Ты могла бы спасти сразу несколько живых душ. Но Ты, кажется, забыла о могуществе своём. Наша связь мотивировала, стимулировала, вдохновляла меня на подвиги, если можно так выразиться. Была полезной сублимацией. В ней я черпал силы.

 

Да, люди тысячелетиями живут друг с другом не по любви, а по приязни и совместимости. Да, это, наверное, практично. Но это не значит, что им можно позавидовать: потому что любовь – остаётся главной. Сейчас, когда Ты перестала мне писать, перестала принимать, у меня появилось чувство, будто меня оторвали, вынули из электрической сети, и моя жизнь утратила внутренний ток, что моё бытие и общение с другими людьми лишилось питающих их соков. Я слишком привык к тому, что Ты рядом – Твоя улыбка, благородство, желание и умение мыслить.

 

«Я видел всё – Сингапур, Бейрут,

От Исландских фьордов до Сомалийских руд,

Но умру, если тебя у меня отберут…»

 

И ещё: пожалуйста, объясни мне, почему столько лет я был хорошим и вдруг в мгновение ока, за несколько дней, в одночасье стал плохим. Что изменилось? Разве Ты не уважала меня? Разве не было меж нами ничего красивого? Я видел Твои фотографии. Думаешь, я не заметил, сколько в Твоих глазах боли и одиночества? Как бы там ни было, а «окончательное решение» принимать Тебе.

 

Несмотря на спокойствие и выдержанность моего письма, состояние моё на профессиональном языке звучит как «Амок». Я не знаю, что ждёт меня в перспективе. А о том, что ждёт Любу – мне и подумать страшно. И это не шантаж, не попытка сделать Тебя заложником моей ситуации и игрушкой в моих руках. Шантаж как понуждение – это, обычно и очень часто – точка, где мнимое выдают за действительное. Отвечать подробно на это письмо не обязательно. Можно обойти его молчанием, если сочтёшь это правильным и необходимым. Но дай мне каким-то образом знать, что письмо моё прочтено. Пошли мне смайлик любого содержания, хотя предпочтительнее – что-нибудь улыбчивое. Это подействует на меня благотворно. Правда, я понимаю, что вряд ли сильно тебя развеселил. Только, пожалуйста, не надо меня бойкотировать: я этого точно не заслужил. Ну, а в остальном, как говорится: «извините, молодой, исправлюсь». Самое печальное – что я сделал плохо не себе, а в первую голову и очередь – Тебе, поступив не по-мужски. В этом – моя вина. Из-за моей глупости, на протяжении всей моей жизни, я теряю людей и друзей и, как правило – лучших, незаменимых. Потому что есть такое правило, такая заповедь: не будь разносчиком и множителем боли и тоски. Но – происходит щелчок, и человек становится неадекватным. А непогрешимых – нет.

 

 

Письмо или обращение к семейному врачу

 

«Друг мой, друг мой, мне очень и очень больно, сам не знаю, откуда взялась эта боль…» Уважаемая Светлана, я решил выразить свои мысли письменно, чтобы ничего не упустить во время разговора. У меня произошёл конфликт с моим психиатром Дианой Шестаковой. Эта женщина вмешалась без моего ведома и за моей спиной в мою личную жизнь и нанесла мне этим непоправимый, страшный эмоциональный ущерб, прервав по своей инициативе мою связь с представителем социального персонала, которая в общении со мной вышла за границы обыденности. Речь идёт о связи, которая длилась 14 лет и была, надо признаться, обсессивной с моей стороны. В результате доноса и разрыва связи с любимым человеком я впал в тяжелейшую депрессию, ступор и апатию ко всему, что составляет нормальную жизнь. А поступок Дианы воспринял как предательство и удар ножом в спину. Я думал, что время лечит, но последние 2 недели я ловлю себя на мыслях о мести, впадаю в ярость, меня душит гнев. Моя голова с утра до вечера заполнена сценами нападения и кровавой расправы над обидчицей. Тогда как свою агрессию я должен держать под контролем: у меня нехороший психиатрический анамнез. На профессиональном языке моё состояние называется термином Амок или – неуправляемая эмоция. Я испытываю мысли и фантазии, которые раньше ни разу в жизни не были мне свойственны или характерны. Я чувствую, что проваливаюсь в какую-то чёрную дыру, которая с каждым днём только разрастается. Стал злоупотреблять алкоголем и страдать от бессонниц. Самовольно вношу изменения в обычный порядок приёма лекарств, чтобы заглушить боль. Поэтому хочу и считаю нужным быть под присмотром специалистов. В своей депрессии и гневе я скатился до понимания ощущений и переживаний людей, которые выбрасываются из окна. Я чувствую, что не могу справиться с собой сам. Моя просьба заключается в том, чтобы вы дали мне направление в приёмный покой больницы Тира. Без этого сопроводительного письма меня там не примут. Я это знаю. У меня есть надежда, что там мне помогут залечить и заглушить мою чудовищную боль. Я чувствую, что мне нечем дышать, я задыхаюсь. Если у вас нет полномочий снабдить меня таким письмом, пожалуйста, дайте мне направление к «нейтральному психиатру» – не к Шестаковой. К ней мне не стоит даже приближаться: с моей стороны может произойти выплеск ненависти. Меня пожирает жажда мести. Лучше я госпитализирую себя сам, чем меня повезут с «мигалками». Я немного боюсь больничной атмосферы, но мне не к кому больше обращаться. Приступы ярости охватили меня настолько, что я стал бояться оставаться один, наедине со своими чёрными мыслями. Замкнутый коридор, с постоянным присутствием людей, стал казаться мне лучшей альтернативой.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Больница

 

Когда я приготовил все необходимые письма и поехал в Тиру, меня там быстро и очень ласково приняли. Но я жестоко просчитался, думая, что в Тире я смогу отдохнуть от внешнего мира. Так как первое, что со мной сделали – это поместили меня в камеру, специализирующуюся на религиозных маньяках и психопатах. И лечили меня не как параноика, а как психопата. Моё счастье оказалось в том, что на протяжении всего плотного наблюдения ни один приступ паники не прорвался у меня наружу, хотя меня на это провоцировали. В худшем случае они стали бы лечить мою паранойю и агрессию параллельно, а это продлило бы госпитализацию на целые месяцы. И на выходе из этой “психиатрической кишки” я был бы уже овощем. Меня спас мой хороший иврит и умение наладить дипломатически-эмоциональный контакт с врачом. Тот быстро просёк, что я немного сгустил краски, когда придумывал себе сопроводительные письма, понял мою ситуацию и не применил ко мне ничего экстремального. Решение о госпитализации я принимал самостоятельно и скоропоспешным образом, не вовлекая в него мать, зная, что она может воспрепятствовать моей поездке в Тиру.

 

Когда я выходил из дома, перед тем как сесть в такси, я попросил Любу сделать звонок маме и сказать ей пару нейтральных, успокаивающих слов. Но Любу что-то отвлекло и телефонный разговор произошёл с большим запаздыванием. Вместо того, чтобы сказать пару смягчающих слов, Люба создала у мамы панику. Мне трудно представить себе, какие мысли приходили маме в голову, пока она пребывала в неизвестности относительно моего положения. Посвящать Любу в истинные причины моего состояния я не хотел и впопыхах не придумал себе сколько-нибудь правдоподобную легенду.

 

Когда я очутился в больничном коридоре, первым, что я сделал, был звонок маме. Она не находила себе места, её вопросы были тревожными, так как Люба не сказала ей ничего внятного о моём исчезновении. Мама сходила с ума, пока была предоставлена своим страшным догадкам. Я кое-как ослабил её напряжение, сказав, что ничего катастрофического не произошло, что так или иначе мы скоро увидимся. Что врач обещал сделать мою госпитализацию короткой. Я уничтожал себя и не находил себе прощения за то, что заставил нервничать маму.

 

Через три дня в коридоре ко мне подошёл медбрат и сказал, что на входе в отделение меня ждёт визитёр. Я понял, что это мама и бросился ко входу в отделение ей навстречу. Через прозрачные пластиковые окна двух намертво запертых дверей я увидел мамино лицо. Это было лицо глубоко страдающего человека, собравшего все душевные силы, чтобы своё страдание превозмочь. У меня навернулись слёзы, которые я быстро подавил. Я видел, что она готова броситься мне на помощь прямо сейчас, но нас разделяли всё те же двери и окна, которые нельзя было не только вынести мощным ударом, но которые невозможно было даже повредить. Мама поговорила с дежурной медсестрой, и через минуту нас обоих проводили в комнату для свиданий. Мама принесла мне тёплые вещи, чтобы я не мёрз под больничными кондиционерами. Свитера были очень кстати, потому что я околевал по ночам от холода, мешающего мне спать. Мама ласково погладила меня рукой по плечу. Я объяснил ей, что суицидальных мыслей у меня нет, что я просто устал от быта, что подавленность моя уже прошла под действием нового лекарства. И что я просто решил немного подлечиться. У врача хорошее ко мне отношение, и у меня затеялись даже своеобразные социальные связи внутри отделения. Мама быстро успокоилась, тем более что я улыбался ей широкой, нефальшивой улыбкой. Когда она меня покидала, в лице её снова был свет и покой. Я тоже почувствовал облегчение, теперь совесть моя была чуть более чиста. Я подумал, что мои амурные неудачи и то, что я погорел на женщине, не стоит ни одной маминой слезинки. Вечером того же дня я получил смс от мамы: «Я с тобой, и за тебя». Конечно же, я не рассказывал маме, что попал в жёсткие условия содержания. А также о том, что между больными существуют суровые поведенческие коды, которые не сразу стали мне понятны и с которыми я нигде и никогда раньше не сталкивался. Поэтому было настоящим чудом, что среди этого скопища психопатов я нашёл близкую, родственную душу.

 

Адаптация

 

«Сорок душ посменно воют, раскалились до бела: вот, как сильно беспокоят треугольные дела».

 

Воем было исступлённое, громкое проговаривание с криком молитвенных текстов – с утра и до ночи. Каждые три дня, во время перекуров, в огороженном дворе больницы, арабы и евреи ходили друг на друга стенкой. На каких только чудил я там не насмотрелся! Если в российских зонах есть паханы, то в закрытых отделениях Тиры, в каждом – есть свой «Машиах». То есть человек, изображающий из себя такового. Он заправляет делом, держит всех остальных в своём кулаке, управляет другими, как марионетками. Инсценирует или действительно производит сцены мистического целения и тому подобное. У меня появилась догадка, предположение, что все эти всемогущие Машиахи – подсадные утки, натасканные кем-то для своей странной миссии внутри больницы. Люди эти энергетически очень сильны. Я был свидетелем того, как изменяя немного тембр голоса, Машиах ставил на колени своего противника, или посягнувшего на его власть. Машиах – целитель и кровопивец – одновременно, в зависимости от своих целей и нужд, порхая от головы к голове, намаливает за сутки такую ауру и силу, что к нему боятся приближаться. Однако всё это исступлённое моление не всегда и не суть обращение к богу, а скорее некий обряд, помогающий произвести в итоге психический эффект на окружающих. Однажды я на волне дружеского приятия и без предупреждения, приблизился к нашему пахану, чтобы сердечно пожать ему руку (тут слово пахан не несёт всей отрицательной коннотации) и – что вы думаете? – мою руку швырнуло в сторону, оттолкнуло будто невидимым маятником, я почувствовал, как моя рука скользнула по его энергетическому полю. – Не приближайся ко мне внезапно и без предупреждения, – предостерёг он меня. Позже, потрясённый случившимся, я подошёл к нему и сказал: – Я чувствую, что в тебе сила. В общем, я понял, что весь этот религиозный цирк-шапито – вовсе не игрушка.

Я был у Машиаха в учениках-подмастерьях, то есть был его «приближенным лицом». Что меня тоже спасло: связь была не только почтительная, но и душевная.                     Я чувствовал, что он меня ведёт.

 

Насчёт молитв и Бога. Человек по сознанию своему – религиозное существо. Атеизм и материализм, по сути, тоже – религиозные состояния. Человек должен во что-то верить. Обезьяна не может верить в Бога. Но мне легче представить себе обезьяну, которая верит в Бога, чем обезьяну, которая в Бога не верит. Можно считать это шуткой. Я же – давно сложившийся деист. Деизм – вера в наличие «творения», в божественное происхождение мира. Это основное положение деизма, дальше которого он не идёт или старается не идти. Я не верю, что такие сложные системы и структуры, как передача наследственной информации, ДНК, фотосинтез и зарождение жизни вообще – явления, которые могли возникнуть случайно и произвольно.

 

Пока я лежал в этом больничном отделении «религиозно-психопатического уклона», меня вовлекали в коллективные молитвы. Машиах замечал мне, что в единоличной молитве есть что-то эгоистическое, человек не должен просить только для себя. В молитве должны участвовать два-три человека, когда один молится за другого. Тогда молитва наиболее эффективна. Полезность этого действия была заметна, но не была до конца очевидна. В общем-то молитва помогала, и я молился. Однако неверие моё меня сломило, и из-за него я не стал продолжать. А к силам небесным я часто обращаюсь, хотя и не всегда общепринятым молитвенным текстом. И это тоже помогает. Кажется, иногда я слишком требователен к этим силам.

 

Однажды, будучи подростком, я ударил своего младшего брата. Когда мы засыпали, я заметил, что Димка тяжело дышит. Я испугался, подумав, что повредил ему какой-то орган. Полтора часа без остановки и удержу я исходил слезами и соплями, выл и просил на коленях прощения у Бога. Уже в 13 лет у меня не возникала мысль, что мне не к кому «обращаться».

 

Время, проведённое в больнице, было для меня поучительным. Я понял важность «границ» и «свободы» в их правильном соотношении. А также важность аккуратного обращения с семенем.

 

Владимир

 

В первый же день моего пребывания в замкнутом с обеих сторон коридоре, в первую же минуту, когда я неловко осматривался и озирался, пытаясь понять, где я нахожусь, и пребывая в поиске позитивного контакта, первым же, кто со мной заговорил был Владимир. Его нельзя было назвать немногословным, а я не терпел затяжные монологи. Но скоро я слушал его с интересом, он говорил вещи странные и нетривиальные. Ситуация была похожа на другие, когда в разношёрстой толпе интеллигентные люди находят друг друга и притягиваются один к другому моментально. Первым, что сделал Владимир, когда мы засвидетельствовали друг другу наши имена, был прямой осведомительный вопрос: почему я оказался в больнице.

Я сказал ему, что пострадал от любви к женщине. Владимир продолжил говорить со мной, но, глядя на дверь врачебного кабинета, из которого я только-что вышел, подчёркивая таким образом, что мы с ним ещё не близко знакомы: «Сколько ей лет?» – спросил он. Я ответил: «Она на восемь лет меня младше». «В жизни нет никакой любви, братишка. Всё это книжные выдумки. Просто в тебе говорит твоё эго: оно внушает тебе желание быть заметной и важной фигурой для этой женщины». Я молчал, он был прав, мне нечего было к этому добавить. Мы хотим быть видимыми для людей, которые нам нравятся. А как же иначе? Для чего иначе? Это естественно, это органично. Мы даже не задумываемся над этим и готовы сжечь себя, чтобы дым этого пожара стал виден возлюбленному человеку. 23 «А ключевое слово, – сказал Владимир, — это «пострадал». Ты сделался уязвимым перед женщиной, и это тоже банально. Я только думаю – хорошо, если б душа ещё была неуязвимой, но через уязвимость наша душа и остается живой. Иначе мы были бы роботами. Всё это берёт свои корни уже в начале творения. Женщина первой приобрела знание об этом мире. Она вкрадывается в доверие мужчины, соблазняет его и этим порабощает, рожая для себя ребёнка. А облапошенному мужчине остаётся содержать семью или платить алименты. И слово «любовь» становится красивым прикрытием для не очень красивых целей. Женщины даже не пытаются отрицать, что рожают детей «для себя». Это их излюбленное кровавое «развлечение». Правда, находится немало мужчин, которые готовы с удовольствием играть в эти «женские» игры»».

 

 

Владимира привезли в Израиль в трёхлетнем возрасте, немудрено, что, будучи религиозным, ивритом он владел виртуозно. Русский он знал совсем неплохо, однако не мог читать на нём литературу. Каждый день он накладывал тфилин и, раскачиваясь, молился, громкой скороговоркой, произнося священный текст и оглашая им всё больничное отделение. На следующее утро Владимир показывал мне свою руку, на которой осталась белая спиралевидная полоса от наложения чёрного ремня тфилина. Этот ремень он всегда повязывал на себя очень плотно. Ворсинки на его руке до сих пор стояли дыбом от молитвенного ража, в который он вошёл вчера. Владимир говорил, что мы должны воспринимать слова Писания всем существом, всей нашей плотью и уметь впитывать их силу кожей. Тфилин помогает этой «связи» и символизирует её. Ему было 29 лет, он был на пике своей интеллектуальной мощи. И чтобы обладать такой мощью, Священное Писание нужно было знать на самом глубоком уровне. При этом Владимир привык воздействовать на других и превалировать над другими безоговорочно. У него были красивые, хищные глаза крокодила, с маленькой чёрной бусинкой посередине зелёного, как будто подсвеченного изнутри, зрачка. Когда я видел их утром – то это были глаза голодного крокодила, к вечеру они становились глазами крокодила сытого. Владимир был худ, сухощав, костист – было в нём что-то рептилеобразное.

 

 

Заведующий отделением, доктор Новицкий, прописал Владимиру Leponex. Озадаченный Машиах стал наводить справки о назначенном препарате среди других больных. Как-то он начал допрашивать и меня, в присутствии одного из медбратьев.

Я объяснил, что это лекарство страшная гадость, по своим свойствам сильнейший ингибитор, грубо внедряющийся и встраивающийся в когнитивные системы мозга, затормаживающий и поражающий память, речь и мышление.

– Ого! – сказал Владимир, – и сколько я должен буду его принимать?! – До конца своих дней, – ответил я. А, при попытке отказаться от лекарства, будешь переживать наркотические ломки, во время которых убьёшь или себя или кого-то из окружающих.  Тогда в разговор вмешался находившийся рядом медбрат, по имени Олег, которого я помнил по моей госпитализации 2006-го года.

– Даник, ты же сам принимаешь это лечение, разве тебе плохо с этой таблеткой? Ты же держался на этом препарате 17-ть лет!

– Да, принимаю и – давно, – ответил я. – Только я не «держался», а – жил. Но это не значит, что я не хотел бы отмотать плёнку назад и изменить всё в своём прошлом.        К тому же не вижу ничего хорошего в том, что меня превратили в собачонку, которая бегает у вас на коротком поводке. В течение 17 лет я вынужден ежемесячно сдавать кровь и проверять свой иммунный фон, так как Leponex может отрицательно воздействовать на иммунитет. Я не говорю уже о необходимости периодически являться на контрольные встречи с психиатром. Поэтому считаю долгом предупредить своего друга, что ему грозит, и сказать ему правду. Чтобы он знал, что его пытаются одурачить и погасить.

 

На следующий день, в коридоре, ко мне подошёл доктор Новицкий. – Парень, – сказал он, – ты бы придержал свой язык. Ты что, не понимаешь, что вторгаешься не в свои дела и мешаешь моей работе?

 

 

Как-то я и Владимир в кучке других больных возвращались в наше отделение после завтрака.

– Послушай, Даниил, – обратился ко мне Володя, – Новицкий уже четвёртый день наседает на меня со своим Leponex. Нахваливает его, как шоколадную конфету. Я не знаю, что мне делать и как поступить.

– Никто не примет решение вместо тебя, – ответил я.

– Я соглашусь, – сказал он, – а дальше, будь что будет. Пусть Новицкий делает всё, что хочет.

Я ответил, что считаю глупостью – вот так бездумно бросаться собственной жизнью. Он повернулся ко мне лицом:

– Я пойду в кабинет Новицкого прямо сейчас и скажу, что отказываюсь от нового лечения!

 

Через день Вовка подошёл ко мне и обнял:

– Спасибо тебе, теперь я твой должник, позавчера ты меня спас.

 

В одну из больничных ночей со мной случилась галлюцинация. А так как опыт уже был, то я наблюдал и переживал её хоть и болезненно, но отстранённо. Вопросом, который мучил меня, была мысль – где кончается действительность и начинается иллюзия. Где проходит граница между первым и вторым – в моём личном случае и в общем смысле. И через несколько минут мучительного размышления, я понял, что граница пролегает через «совесть» человека. Что во многих случаях «галлюцинация» – это свидетельство «нечистой» совести. Признак того, что в «совести» возникла нерешённая проблема. При этом «совесть», а точнее её укоры, могут смещаться вправо и влево по воображаемой прямой, от минуса к плюсу. У меня путь от одной реальности в другую занимает несколько секунд.

 

Все эти размышления проходили уже на фоне приступа. Воображение разыгралось настолько, что у меня возникли бешенный пульс и скачок давления. Я перепугался и стал панически искать решение. Надеясь на чудо, я стал перетряхивать свою набедренную сумочку, наконец, на самом дне, блеснула завалявшаяся таблетка валиума, который у меня изъяли несколько дней назад. Я её как следует разжевал, и через пять минут видение отхлынуло, дыхание восстановилось, пульс успокоился, а ещё через пять минут я уже спокойно шёл в сестринскую мерять давление и температуру, с улыбкой на лице. Вот такая случайная, спасительная таблетка. Приступы, слава богу, больше не повторялись.

 

Машиах Владимир настойчиво старался уверить меня в том, что он обладает способностями целителя и медиума, что он может быстро и положительно влиять на душевнобольного, переживающего нервический, психический приступ, снимая напряжение у страдающего человека. Вскоре я убедился, что это не просто слова.

 

В Судный День ивритоязычные обитатели нашего отделения, и Владимир в их числе, сошли с ума, погрузившись в свои мистические книги. Когда нас вывели на перекур на большую огороженную стенами площадку, каждый из наших иудеев начал отжигать свой номер, пытаясь перекричать других, молящихся в голос. Но на какую-то минуту всё стихло, как будто все одновременно выдохлись от усилия. И тогда на всеобщее обозрение вышел самый запущенный, самый несбалансированный больной, весь в грязной одежде и соплях, самый одинокий, самый презираемый и избегаемый другими. Он выглядел, как проклятый и отринутый людьми и богом. Он перемещался, полуприсев на своих ногах, которые он тяжко передвигал, воздевал руки к небу, взывал к Богу и просил о помощи. Его голос обрёл какую-то странную и неуместную силу. Все молча смотрели на него, поражённые зрелищем, пока оратор не рухнул на землю и не забился всем телом в беспомощной попытке снова встать на ноги. И тогда медленно и спокойно Владимир приблизился к больному. Он заботливо помог упавшему встать и, поддерживая его за руку, отвёл к каменной скамье. Несчастный продолжал бредить и что-то бессвязно лепетать. Владимир бережно усадил его на свои колени, обнял со стороны спины и наложил свою руку страдальцу прямо на сердце. Через секунду больной потерял сознание, а его голова запрокинулась и упала Владимиру на плечо. В забытьи дыхание бедолаги стало размеренным и спокойным. Наконец, он очнулся. У него было посветлевшее и посвежевшее лицо, на котором изобразилось полное умиротворение. Припадок религиозной истерики бесследно прошёл.

 

Вечером того же дня, во время беседы с Владимиром, я сказал ему, что сцена целения произвела на меня сильное впечатление. На что он заулыбался: – Пусть все эти дураки думают, что я – Машиах.

 

В один из дней в отделении появился новый пациент. Это был подросток – мальчик эфиоп. Был он невысокого роста, сутул, напуган и потерян. Его словарный запас в иврите состоял из нескольких слов, так что он не мог ни с кем общаться. Единственный чернокожий среди больных, даже здесь он был как-то неуместен. Мальчик перемещался по коридору, прижимаясь и припадая грудью к стене, прикладывая к ней и поочерёдно переставляя с места на место ладони и повернувшись ко всем спиной. Своими движениями он напоминал маленького затравленного паучка. В глазах у подростка была страшная, непроглядная тьма. Со стороны других больных он встречал только небрежное безразличие. И только Владимир приветил его и отнёсся к мальчику с состраданием. Владимир был единственным, кто подолгу разговаривал с негритёнком и посвящал ему своё время. Они общались либо на коридорном диванчике, либо в помещении столовой в ожидании приёма пищи или даже в комнате самого Владимира. Указывая пальцем на какой-нибудь предмет, Вова произносил для мальчика его название на иврите. Иногда он клал свою руку мальчику на плечо, гладил его по волосам, как родного ребёнка, ласкал и обнимал, прижимая к своей груди. Через несколько дней мальчишка стал оттаивать, а взгляд его начал светлеть, пока белки его глаз не засверкали, как снег. Он был привечен и обогрет, и под постоянным вниманием Вовы постепенно, но заметно преобразился. Завидев Владимира, эфиоп бежал ему навстречу через весь коридор, совсем как малое дитя. Он расцвёл под крылом своего нового друга, а на лице подростка часто появлялась улыбка счастья. Через пару дней, ко всеобщему удивлению больных, эфиопа перевели в открытое отделение.

 

А назавтра я услышал разговор Владимира с Новицким. Дверь в кабинет врача была открыта, и через эту дверь Машиах громко обращался к психиатру.

– Доктор, у вас тысячи таблеток, а помочь своим пациентам вы толком так и не можете. Разве это не позор?! Посмотрите на меня – я вылечиваю ваших больных без всяких лекарств!

 

Кстати, Машиах мой, когда производил целение, совершал очень частую ошибку, или – приём, характерный для многих медиумов: он забирал энергию у здоровых, и отдавал её больным и немощным. Когда я ему это заметил, то почувствовал, что моё наблюдение ему неприятно.

 

Утром Машиах встретил меня в коридоре и, положив мне руку на плечо, спросил:

– Ну, что, Даник, идём изучать Писание?

Чтобы сохранить спасительную дистанцию и не впасть в зависимость, я посетовал, что в своём возрасте я уже не могу позволить себе начать что-то серьёзное и новое, что у меня слабая голова. Что было отчасти правдой.

– Но, ведь ты – иудей! Этим можно гордиться.

– Какой там, – сказал я. – Скорее уж – гой пархатый.

 

Конфронтация и примирение

 

 

И всё-таки, в своём общении с Владимиром я допустил перебор. Сейчас уже не помню повод, по которому мы повздорили. Но я стал Владимира избегать. Однажды, во время перекура, когда он подсел за мой стол и начал плести свои басни, я встал и сказал, что с удовольствием покидаю его компанию. На что он как-то обиженно улыбнулся и ответил, что пусть так и будет, если к тому моя воля. Машиах начал вести против меня необъявленную войну, и скоро я понял, что конфронтация с Владимиром – не в моих интересах. Прошло немного времени, и я ощутил, что полностью нахожусь в его власти. Потому что слова в устах Владимира становились страшным оружием, а его мышление происходило на уровне, мне недоступном. Вскоре я безошибочно почувствовал, что он может воздействовать на моё настроение на расстоянии. И не только может, но и делает это непосредственно.

Избегая Владимира, я чуть-ли не прятался от него по углам. Но голос Машиаха настигал меня всюду. Он заботился о том, чтобы его речи попадали в поле моего слуха. Сцепки слов, которые он использовал, вонзались в мой висок, как пули. Иногда я пытался защититься от него при помощи музыки, но это средство не было эффективным, потому что я не мог прибегать к нему ежеминутно.

 

Однажды я решил пропустить вечерний перекур и остаться в отделении, чтобы отдохнуть от разрушительного влияния Володи и побыть в одиночестве.

Я был изумлён, когда в опустевшем коридоре раздался его голос. Он перехитрил меня и пропустил перекур, как будто чувствуя ход моей мысли. Я слышал, как он завывал над своим молитвенником, а его стоны распространялись на всё отделение. Звук его голоса резонировал с коридорным воздухом и проникал в мою палату. Когда все вернулись с перекура, наступил глубокий вечер, а за ним – ночь. В отделении объявили отбой и погасили огни. Наконец, всё стихло. Через опустевший коридор я прокрался к закутку, где громко дребезжал включённый телевизор. Я был здесь один, наедине со своими мыслями, в печальной попытке разобраться в своём внутреннем состоянии. Я вспомнил, как я приказал себе с самого первого дня госпитализации не реагировать на разговоры и слова окружающих лично, чтобы не дать созреть и прорваться наружу параноидальному приступу. Я чувствовал, что количество страха, напряжения, беспомощности и гнева растёт неудержимо и наваливается на меня, как лавина. Что реальность стала неуправляема, и меня засасывает чёрная параноическая воронка в пространстве. От подступающего к горлу ужаса и агрессии хотелось закричать. Удержаться от параноидального приступа было той сверхзадачей, которой я был занят все эти дни и с которой я не справлялся. Внезапно в коридоре скрипнула дверь, и я увидел, как Владимир выходит из своей палаты и медленно, крадучись пробирается ко мне. Присев на краешек дивана рядом со мной, он снова положил мне руку на плечо:

– На кого мы сердимся? – спросил он.

Я посмотрел на Владимира потрясённо – столько в его голосе было доброты, тепла и сочувствия, настолько его слова были согревающими. Я ощутил, как наведённые и охватившие меня энергетические путы спадают, а мои гнев и недомогание сошли на нет в одну секунду. В моём сердце зажегся внезапный огонёк радости и благодарности. Я вернулся в свою палату и заснул, как дитя.

 

Перед завтраком я подошёл к Владимиру:

– Володя, вчера ночью ты подошёл ко мне в самую решающую для меня секунду.       Ты сказал такие слова, от которых у меня камень с сердца отлёг и упал. Я боялся, что ты на меня сердишься, и мне было от этого очень плохо. Теперь я знаю, что ты очень тонко чувствуешь меня. Но самое важное, что мы больше не враги.

Владимир приобнял меня:

– Прости, Даник, я больше не стану на тебя давить.

 

Когда мы ждали очередного обеда, после которого должен был состояться выход в курительный зал, я заметил, что Владимир сидит в низком песочном кресле, вытянув ноги. Выражение его лица было отрешённым, он молчал, погрузившись в свои мысли. Это было несвойственно для него. Обычно он голосил, обходя столовую по кругу, громко заговаривая то с одним, то с другим больным. Я приблизился к нему и, боясь, что меня снова дёрнет током, двумя пальцами слегка ударил по козырьку его кепки:

– Владимир, у тебя очень красивые глаза. Машиах поднял лицо и заулыбался:

– Спасибо, Даник.

 

Обычно, на входе в курительный зал, оснащённый столами, скамейками и пепельницами, Владимир выстреливал у меня сигарету. В этот раз, предназначенную для него сигарету я приготовил заранее и протянул ему сам, не дожидаясь просьбы.    Но Володя отказался от подношения:

– Даник, извини, мне очень неловко попрошайничать.

 

Володю в больнице никто не навещал. Сам он говорил, что его близкие или живут очень далеко, или очень заняты работой. К тому же в семье никто его не понимал, даже мать. Поэтому я стал делить передачи, приносимые родными, пополам с Вовкой.

 

 

Однажды я стал свидетелем его телефонного разговора с матерью. На её вопрос, как он себя чувствует и чем занимается, он отвечал: – Мама, я молюсь, я знаю, что это должно помогать. Ведь раньше это работало. Но теперь, из-за этих проклятых таблеток, у меня всё перестало получаться. Идти работать? Мама, как я буду работать с моей-то головой?

 

Машиах был христианином, относил себя к религиозному течению «Бней Раам» – что по-русски звучит, как «Сыны Гнева», и молился по евангелическим текстам. Как-то у нас состоялся разговор, в котором Вова говорил, что много лет пробовал разные сочетания молитв. Пока не нашёл самую оптимальную и самую эффективную из них. Этой молитвой было чтение евангелия от Матфея. Владимир утверждал, что оно наиболее подлинное, и произноситься оно должно между двумя и тремя часами дня, в отсутствии людей. «Это моё интимное знание, которым я ни с кем не делюсь, но тебе я дарю его как брату».

К тому же, – говорил он, – большинство людей не понимают, что слова Христа и тексты евангелий описывают не земную реальность, а действительность и явления более высокого мира и более высокого нравственного порядка».

 

Доктор Новицкий и медперсонал

 

 

Моё тело не сразу привыкло к новому лечению, и в распорядке моего дня появился дневной сон, скорость моего мышления стала медленнее, а активность ума – скачкообразной. Моменты ясности сознания сменялись пеленой умственной вялости. Каждые три дня Новицкий вызывал меня к себе в кабинет.

Он всегда заседал в нём при участии нескольких людей – медицинских прихвостней, один из которых находился там, чтобы фиксировать и записывать мою речь. К свой досаде я заметил, что во время разговоров с Новицким мысли мои, заранее заготовленные для беседы, улетучиваются из головы. Чтобы не упустить важные для меня моменты и подробности моего состояния, я стал их записывать, составляя из них короткие письма. Я настаивал, чтобы во время опроса мне позволяли говорить по-русски. На что Новицкий отвечал, что с моей стороны невежливо говорить по-русски в присутствии людей, для которых мой язык является иностранным. И всё-таки, я общался с Новицким через письма, составленные на русском языке. Это вынуждало врача каждый раз неуклюже импровизировать, переводя мои мысли для присутствующих на иврит. Я поймал себя на том, что его потуги меня забавляют. Я знал, что письма мои труднопереводимы и осложняют врачу жизнь.

 

Однажды я застал Новицкого идущим по коридору с целой охапкой моих писем. Он теребил их в руках, менял страницы местами, перелистывал. Он был так погружён в чтение, что не заметил меня. Из этого я сделал вывод, что мои письма его чем-то привлекли и заинтересовали.

 

 

В отделении находились два огромных араба, чьё поведение было демонстративно вызывающим. Они исподтишка задирали всё еврейское население закрытого отделения. Их голоса и ор были самыми громкими и перекрывающими все остальные, а их общение с медперсоналом было грубым и презрительным. Они всячески нарушали существующие в больнице порядки и, при любой возможности, подчёркивали свою непокорность. Арабы постоянно совершали мелкие пакости. Могли дёрнуть проходящего пальцами за щёку, поставить неожиданную подножку, 30 ударить кого-нибудь носком ступни в икру ноги, толкнуть плечом. Всё это они старались делать в местах, непокрытых камерами наблюдения. Когда им что-то было нужно, то с врачами и медбратьями они говорили требовательно, бесцеремонно и повышенным, переходящим в крик тоном. Обращались с ними, как с личной обслугой. Привязывания и уколов не боялись вообще. А в стёкла наблюдательной станции колотились так, что всё помещение сотрясалось и ходило от их ударов ходуном. Одним словом, арабы старались навести ужас на евреев и вызвать к себе повышенное испуганное внимание.

Лежал в отделении также сошедший с ума бывший генерал армии. Он был блаженненький, так как его помешательство происходило остро, а болезнь не оставила ничего от его здоровой личности. Утром он просыпался раньше всех и, расхаживая взад-вперёд по коридору, кричал: «Война! Война!» При этом он, несмотря на свой высокий рост и крепкое сложение, был совершенно безобидным. Арабы подходили к нему и издевательски, и насмешливо, отдавали ему честь. При этом они выкрикивали: «Кэн а-мефакед!!!» Что значило на иврите: «Командир, мы готовы к любому твоему приказу!» – И хохотали, довольные своей наглой шуткой и кривлянием.

 

 

Однажды, я и Владимир сидели напротив телевизора. Рядом с нами сидел араб. В какой-то момент он наклонился к Володе и без предупреждения поцеловал его в щёчку. Мой друг даже не шелохнулся и, не меняя направление взгляда, произнёс низким, чем обычно, голосом: «Ещё раз прикоснёшься ко мне – примешь смерть». Араб оторопел и тут же отсел на другую подушку дивана.

 

У меня были хорошие отношения с медперсоналом и с лечащим врачом. Русскоязычные медбратья отмечали меня доброжелательным вниманием, вызываясь помочь мне в мелочах больничного быта, заговаривая со мной в неформальном виде, и вели себя со мной на равных. Тем более, что я был «старичком» и разбирался во внутренней кухне и в порядках отделения.

 

Так я познакомился с Яриком – молодым парнем, великанского роста и сложения, с узкой талией и внушительным размахом плеч. Он был так огромен, что ему приходилось пригибаться, чтобы уместиться в дверные проёмы.

 

Драка

 

В еврейский новый год, во время выгула курильщиков, произошла массовая драка, между арабами и евреями. На огромной площадке собрались около сорока больных. В тот день, ради удобства и меньшей мороки, на улицу вывели и смешали между собой население сразу нескольких больничных отделений. Однако присутствие медперсонала было скудным и непредставительным. Единственным, кто следил за порядком, был Ярик.

 

Драка началась внезапно и распространилась, как огонь, с каждой секундой вовлекая в себя новых участников. Арабом удалось спровоцировать молодого светского еврея, который поступил в наше отделение два дня назад и, будучи новичком, не успел осознать и разобраться, где он находится. Ярик прозевал начало драки, но вскоре ринулся туда, где плотность дерущихся и количество наносимых ударов было самым высоким, чтобы заслонить Юваля, чьё лицо было уже опухшим от зуботычин и кулачных атак. Арабы были в меньшинстве, но теснили евреев и дрались, как дикие звери. Ярик бросился в эпицентр схватки, заслоняя своим могучим телом сразу несколько евреев. Я никогда не видел такое массовое побоище. Драка прекратилась сама собой, до того, как набежала подмога из медбратьев в белых халатах.

Камеры показали, что драку начал упомянутый мной новичок. И, по золотому правилу больницы, он считался виновником происшествия. Его временно перевели в соседнее с нашим отделение. Там ему наложили повязки на разбитое лицо, всадили успокоительный укол и кое-как починили его покорёженные очки. Я, как и Ярик, тоже проморгал начало потасовки и почему-то был уверен, что наказанию и изоляции подвергнут арабов. Через пару минут больных подняли в отделение, и те рассеялись по своим палатам. Наступила тишина. Из своей комнаты я услышал, что Ярик прохаживается по опустевшему коридору вместе с Олегом:

– Сволочи, – говорил он, – попрятались все, как крысы. Никто не пришёл мне на помощь. Молчат все, забились каждый в свой кокон, замерли. Прошло ещё пятнадцать минут, и наших арабов после короткого допроса вернули в отделение. Удивлению моему не было предела: они разгуливали по отделению, как хозяева жизни, их мобильники были включены на полную мощность, и из них лилась арабская музыка, казалось, так они празднуют свою победу. В тот день, из-за случившегося переполоха, на полтора часа был отсрочен приём лекарств.

На следующий день побитого парня вернули в родное отделение.

Движение в коридоре возобновилось, происшествие быстро забылось, как будто ничего не было. Пациенты вернулись в расслабленное состояние, а их жизнь в обычную колею. Взаимный страх и опаска сошли на нет. Больные сновали друг мимо друга отрешённо и безучастно. Что не мудрено, все мы принимали лекарства, которые врачи прописывали, не жалея, и которые подавляли в нас агрессию.

 

Меня всегда поражало то, как маленькая десятимиллиграмовая таблетка способна полностью изменять психический фон человека. Меня посещала мысль о том, какие нечеловеческие эксперименты ставились на людях, чтобы современные врачи могли обзавестись уймой химических средств, находящихся в их арсенале.

 

На следующий день я шёл по коридору, а передо мной шёл Владимир. Перед Владимиром шёл араб. И тут я увидел, как мой друг внезапно сделал прыжок – оторвался от пола, вскочил ногами на стену, сделал по ней несколько шагов, миновал араба и опустился на землю перед самой его физиономией. 32 Это было невероятно и напоминало кадры из фантастического фильма о каком-нибудь сверхчеловеке.

На самом деле, это было мягкой демонстрацией силы.

 

Когда все столпились у двери, ведущей в столовую, и ждали пока её отопрёт дежурный медбрат, Владимир заговорил на иврите во всеуслышанье:

«До чего же сильный народ эти арабы! Они способны наносить сокрушительные удары! У меня до сих пор болят кости от их кулаков!».

 

Вскоре меня вызвал Новицкий: – Ну, теперь ты понимаешь, Даник, что ты немного преувеличил тяжесть своего состояния? – сказал он. – Да, понимаю, – ответил я. – Я из любопытства посмотрел информацию о вас в интернете: у вас 20-ти летний стаж работы в области психиатрии. Было бы глупостью с моей стороны пытаться вводить вас в заблуждение.

– Кстати, – продолжил он, – ты не заметил в отделении что-нибудь странное?

– Да, доктор, с первого же дня я внимательно наблюдаю за происходящим, но есть вещи, которые я не способен понять. Тогда психиатр, будучи человеком, который обычно контролирует каждое своё движение, каждый мускул на своём лице – отвернул голову в сторону, поднёс ко рту ладонь и громко прыснул. Что-то в моём ответе его рассмешило.

 

Тут надо сказать несколько слов и о телевизоре. Я давно заметил и знал по прежним госпитализациям, что телевещание за территорией больницы отличается от того, что можно увидеть в отделениях психушки. Телевизором был огромный, плоский плазменный экран, который работал круглосуточно и был одним из немногих развлечений, доступных больным. Но тут тоже была загадка, которую я не сразу для себя разрешил. С экрана час за часом крутили фильмы, изобилующие сценами физического насилия. Позже я понял, что у настоящих психопатов кровавые кадры вызывают интерес, или изуверское наслаждение. Такие зрелища их увлекают и завораживают, тогда как нормальный человек отводит от них взгляд, потому что они ему недвусмысленно неприятны и отвратительны.

 

Артём

 

Новый пациент. Знакомство.

 

Неожиданно в отделение поступил новый больной. Звали его Артём. Он был очень высок и крепко сложен, но от него исходило что-то наивное и детское. Он держался особняком от остальных, ни с кем не заговаривал и почти всё своё свободное время проводил в кровати. Я немного понаблюдал за ним во время перекура. У него были ясные, как мне показалось, очень здоровые и добрые глаза. Была в них также радужность и прозрачность. Как будто я смотрел на выпуклую переливающуюся поверхность двух мыльных шариков или на плёнку колодезной воды. Хотя сам он был молчалив, на все мои вопросы он отвечал спокойно, без агрессии и враждебности. Мы с ним познакомились.

 

Кровать его находилась в моей палате, и мы перебрасывались словами. Он говорил, что ему здесь хорошо, и что единственное, чего ему не хватает – это хорошей тёлочки. Когда наступил поздний вечер, я, уставший от музыки и чтения, попросил Артёма погасить свет, чтобы могли спокойно уйти в ночь. Артём ответил, что ему страшно, что свет гасить боится и, что, если он останется в темноте, ему будет ещё страшнее. Я понял, что у него разыгрался приступ паники. Уснуть при свете мне так и не удалось. Сквозь полудрёму мне было слышно, как Артём беспокойно ворочается в кровати, а потом надолго замирает, парализованный страхом. Иногда через тишину палаты было слышно, как глубоко и тяжело он дышит. Наконец, он попросил меня с ним поговорить. Через минуту он уже признавался мне, что боится других пациентов, таблеток, уколов и врачей. Тогда я решил немного его успокоить, чувствуя, что именно сейчас он готов меня выслушать. Прежде всего я попытался внушить ему мысль, что вокруг него нет врагов. Что меня он может не бояться, потому что я не подсадная утка и не доносчик. На это Артём одобрительно кивнул. И я понял, что могу продолжать.

Я говорил ему об отношениях между больными и врачами, между системой и личностью. Что это всегда компромисс. Психиатры защищают общество от бесноватых, а мы приобретаем право на возможность получения эффективного лечения. Обе стороны остаются в определённом выигрыше. 40 лет назад уход и лечение, которые мы получаем сегодня, были невозможны и немыслимы, и заболевший навсегда оказывался умственным калекой, которого жестоко и грубо подавляли, изолируя от общества. В какие-нибудь средние века, когда тонких и действенных препаратов не существовало, когда приступы паранойи и паники нельзя было остановить, судьбой больного становились две альтернативы: сумасшедший либо бросался головой вниз со скалы, либо его забивали камнями люди. С одной стороны, психиатры лечат нашу агрессию, а с другой стороны, им важно, чтобы мы были приняты обществом и, в конечном счёте, просто чувствовали себя нормально и хорошо.

– Так что не ищи здесь врагов, ты находишься в хороших, профессиональных руках.

Я не стал говорить Артёму о другом аспекте лечения. Тот, кто попал в больницу однажды, почти никогда не освобождался от неё полностью. Визиты к психиатрам и сдача крови становились обязанностью. И хотя они быстро превращались для больного в привычку, всё-таки через них осуществлялся мягкий, но постоянный контроль со стороны врачей. Того, кто отказывался от наблюдения, принуждали к нему в приказном порядке.

 

Утром я вслед за Артёмом вошёл в процедурную, где происходил приём лекарств. Внутри небольшого кабинета за двумя столами сидели два медбрата Борис и Евгений. Один стенографировал за компьютером опросы больных, другой занимался приготовлением и раздачей таблеток. Тут же проводился замер давления, пульса и температуры тела больных. Евгений был приязнен в общении, Борис был большой добряк и балагур, любивший нагонять страху на пациентов и, к тому же, страшный матерщинник.

На вопрос Бориса о самочувствии Артём ответил, что сердце выпрыгивает у него из груди так, что он боится умереть. Борис замерил ему давление, пульс и вскричал:

– Ёбаный компот! Такого давления я никогда не видел! Да у тебя страх! Артём, расслабься, через пару минут мы тебе поможем. Боря схватил трубку служебного телефонного аппарата, через секунду он уже говорил с врачом:

– Доктор, у нас тут молодой парнишка со страшной паникой. Мы хотим его кольнуть, – и он произнёс название какого-то экзотического средства. На другой стороне провода Боре что-то возразили.

– Нет, нет, – отвечал медбрат, – я не могу действовать сам. Я хочу соблюсти иерархию и не нарушить цепочку принятия решений. Ещё через минуту он всыпал в раскрытый рот Артёма растолчённое лекарство:

– Боже мой, – говорил он, – что я делаю?! – сегодня я буду молиться богу три раза вместо одного. Евгений самодовольно потирал руки:

– Ну, вот мы и выявили ещё одну проблему.

Я наблюдал за всем этим копошением, мне было жаль Артёма, я понимал, что в любую минуту могу оказаться на его месте. С другой стороны, я сознавал, что у этой проблемы действительно нет лучшего решения.

В приступе откровенности, я обратился к Евгению:

– Если со мной произойдёт что-то подобное, я могу тоже рассчитывать на вашу помощь?

Женя вскинул брови:

– Да, конечно, Даник, для чего мы все здесь находимся? У тебя тоже страх?

– Пока – нет, – ответил я, – но может случиться.

– Давай-ка, я замеряю тебе давление, – сказал он и плотно обмотал мою руку чёрным рукавом измерительного аппарата.

– У тебя всё в порядке, все показатели в норме.

 

Я вернулся в свою палату и лёг на кровать, прокручивая в уме увиденное и услышанное. Я подумал, что очевидно болтнул лишнее. Мои размышления прервали медбратья, вошедшие в палату, они вели перед собой Артёма. Евгений вежливо попросил меня выйти из комнаты:

– Мы привыкли делать это без лишних свидетелей. Когда они закончили, мне было разрешено вернуться в палату. Артём сидел на своей кровати.

– Как ты? – спросил я.

– Они меня укололи, – его лицо было пустым. — Вот такой иглой! – и он развёл ладони в воздухе, чтобы передать мне длину иглы. Через минуту он провалился в мертвецкий сон, длившийся четверо суток. День переходил в ночь, потом опять в утро, но Артём не просыпался.

 

Глоток свободы

 

После короткой беседы с врачом мне позволили самостоятельные прогулки по территории больницы, в специально отведённые для этого часы. Я ждал этих часов, как огромной отдушины, как свежего, чистого воздуха. Эти ежедневные четыре часа свободы и отдыха от рутины закрытого отделения я проводил за чтением книг.

 

Однажды, в разгар сентябрьской жары, когда я сидел на скамье больничного двора и вяло перелистывал страницы книги, в краешек моего поля зрения попало нечто, что испугало меня, прежде чем я повернул голову и сумел рассмотреть устрашивший меня предмет. Сначала я увидел размытое коричневое пятно, которое показалось мне квадратом. И только потом, сквозь ужас, я понял, что вижу перед собой живого человека. Он стоял на полусогнутых ногах и смотрел на меня. Когда он начал двигаться, шаги его были похожи на старательное вытаптывание горящей травы. Руки его, как две вялые плети, свисали впереди его тела. Он ходил, высоко поднимая колени, как будто пытаясь маршировать. Был он весь согбенный, а его сгорбленное хождение напоминало ползанье на четвереньках. У него были маленькие мечущиеся глаза загнанной и затравленной мыши. Всё это было тем нелепее, что речь шла о большом и когда-то физически крепком мужчине. Я вспомнил, что видел его на том же месте много лет назад, в то время, когда в его облике человеческого было больше. Зрелище было таким неестественным и отвратительным, что, встречая этого оборотня на больничной территории, я каждый раз ужасался про себя заново. Это не был человек, то была больная тень существа, низведённого до состояния животного.

На нём не было пижамы, одетые на него брюки покрывали ноги только до середины голени, а на его лодыжках не было носков. Этот полу-мышь, полу-медведь был предоставлен сам себе, и сколько бы я не озирался, – не находил рядом с ним какого-либо сопровождения. Он долго смотрел на меня, а я с отвращением и старательно всматривался в него, как будто мой пристальный взгляд мог рассеять наваждение. Наконец, не издав ни звука, человек-животное, пригнувшись к земле, пополз в сторону и, постепенно удаляясь по плиточной дорожке, исчез из вида. Я захлопнул свою книгу и двинулся назад в отделение, стараясь изгнать из головы и поскорее забыть увиденное.

 

Через три дня меня, наконец, перевели в открытое отделение. Я быстро собрал свои немногочисленные вещи и с нетерпением ждал медбрата, который откроет ведущую наружу дверь. Пока медбрат медлил со своим появлением, я обошёл все палаты закрытого отделения. Я хотел попрощаться с Владимиром, но его нигде не было. Возможно, он находился на беседе с врачом. Мне сделалось немного грустно, что я остался без дружеского прощания, без напутственного слова и пожелания удачи.

 

Теперь я находился на полпути к полной свободе. В открытом отделении для меня расширилось количество доступных действий. Я наслаждался покоем, отдыхал от шумного и тесного коридора, который я покинул, от постоянного мельтешения надвигающихся на меня встречных лиц. Через несколько суток, к моему удивлению, я встретил в открытом отделении Артёма. Я его не узнавал. От ясных, прозрачных глаз ничего не осталось. Зрачки стали мутными, тусклыми, сменившими свой цвет с зелёного на серый, напоминавший мне какую-то пелену или бельма. Взгляд Артёма был апатичным, безвольным и невыразительным. Я понял, что врачи усыпили его мозг и погасили в нём жизнь. Казалось, что на глаза Артёма навели какую-то слепоту. Он смотрел на меня и тоже меня не узнавал. В его телодвижениях появилась скованность и тяжесть, как будто я имел дело с пластмассовой куклой. Я знал, что пройдёт время, и врачи постепенно уменьшат количество транквилизаторов в его крови, но я так же знал, что Артём уже никогда не будет тем, кем он был прежде.

 

«Генерала» тоже вывели в открытое. Он уже не кричал, не был взбудоражен и не размахивал руками. Глаза его были воздеты вверх, и в них было много света, одиночества и грусти.

 

Судьбоносный разговор

 

Наконец, меня вызвали к врачу. Я отстоял небольшую очередь из больных и вошёл в просторный кабинет. Кроме Новицкого, как обычно, здесь был собран целый консилиум. Непременный в таких случаях стенографист, социальный работник, медбрат и несколько студентов-практикантов. Стенографистом была женщина, которая стеснялась своей беременности и прятала свой живот под столешницей, на которой стоял её компьютер. Я присел на свободный стул и приготовился к беседе. Новицкий посмотрел на меня оценивающе сквозь очки.

– Даник, ты, наверное, заметил, что с самого начала и до сих пор я общался с тобой не официально, а по-человечески. Что я посочувствовал тебе и проникся твоей историей. Я посмотрел на врача, мой взгляд проник за его очки.

– Да, доктор, я почувствовал, что вы оказали мне исключительное внимание, выходящее за рамки общих правил.

– Хорошо, Даник, тогда будь честен и расскажи мне, как ты себя чувствуешь? – продолжал Новицкий.

Я набрал воздух в лёгкие и сказал, что давно испытываю покой. Таблетка, которую мне прописали, работает, мозг мой работает, сознание и мышление не задеты и не заторможены.

– Вы будете смеяться, доктор, но эту таблетку я полюбил.

Как я и ожидал, все находящиеся в комнате засмеялись. – Я жду и жажду свободы.       Я к ней готов. Я спокоен и счастлив, как слон.

Новицкий продолжал:

– Ты знаешь, что Шестакова заведует отделением на территории больницы?

– Нет, я этого не знал, – ответил я.

– По заведённым в больнице правилам, из помещения приёмного покоя тебя должны были определить в отделение и под опеку Дианы. Но я решил поместить тебя здесь. Во-первых, чтобы не дразнить собак и не сталкивать вас лбами, а во-вторых, потому что очень внимательно прочёл твои письма. Мы переговорили с Шестаковой. Она отрицает всё, в чём ты её обвиняешь. Ты не допускаешь, Даниил, что заподозрил невиновного человека?

– Понимаете, доктор, Диана была единственной, кто был посвящён в детали моих отношений с Ирой, и только Шестакова могла дать дальнейший ход этой информации. Больше некому. К тому же, моя последняя встреча с Дианой была похожа на грубый допрос. Раньше она относилась к моей личной жизни нейтрально и даже апатично, а теперь она проявила более глубокое любопытство к моим любовным делам. Она допрашивала меня с явным пристрастием, засыпала непраздными вопросами. Я видел, что это уже ничем неприкрытый, слишком живой и слишком неуместный интерес. Было очевидно, что Диана чересчур эмоционально вовлечена в беседу. Шестакова интересовалась именем, местом жительства и работы женщины, в общение с которой я вступил. Всё это меня насторожило. От Дианы я вышел с неприятным осадком, чувствуя, что она что-то замышляет. И хотя я снабдил её самой мизерной информацией – ей этого хватило, чтобы навести справки и выйти на Иру. Кроме вопросов в речах Дианы в мою сторону звучал ещё укор, моё отношение к Любе казалось ей некрасивым. К тому же меня удивило, с какой внезапностью Ира прервала нашу связь. Ничего мне объяснив, не сказав ни единого краткого прощального слова. Это непохоже на Иру, это противоречит всему духу её существа.

– Даник, в этом нет ничего необычного, не будь наивен, ты же знаешь, как устроена жизнь: многие люди прекращают общение без соблюдения каких-то особых вежливостей и приличий, – урезонил меня Новицкий. Скажи мне, если ты встретишь Шестакову на переходах и закоулках больницы, как ты поступишь?

– Не пойман – не вор, – ответил я. – Могу обещать, что обойду её стороной и не коснусь её пальцем. А ещё я позаботился о том, чтобы после больницы перейти к другому психиатру.

– Хорошо, Даник, я тебе поверил, – сказал Новицкий, – я тебя выписываю.

После этого он попросил меня набрать телефонный номер моей мамы, взял мой мобильник в руки и коротко с ней побеседовал. Он сообщил ей о моей выписке и осведомился, есть ли у меня жильё, и если нет, то примет ли меня семья. Такой разговор был необходим. Людей, не имевших родственников и социально неприкаянных, после госпитализации селили в дешёвых хостелах и даже снабжали непыльной работой. Мама подтвердила, что мне есть, куда возвращаться.

 

Мне сделали последний анализ крови и через несколько часов выдали освободительные письма и документы. После чего за мной приехала мать. Медсестра, передававшая мне уже заполненные, необходимые для выписки бланки, приветливо мне улыбнулась. На лицах врачей, медсестёр и санитаров редко можно было увидеть что-нибудь, кроме улыбки.

– Скажем спасибо этому дому, – произнесла моя мама так, чтобы её услышала медсестра и находившийся рядом врач.

– До свидания! – сказал я, – спасибо! – Моя улыбка была эйфорической.

– Вот уж, что угодно, только не «до свидания», – саркастически пошутила медсестра,   и в её лице проступила напускная строгость.

 

Ночью того же дня, дома, я провалился в глубокий сон. Мне снилось, что я веду шахматную партию с невидимым соперником, и он не замечает, что я произвёл рокировку.

 

Ира, всё-таки, вышла со мной на связь в день моей выписки. Это было довольно трогательное письмо, но без всякого указания и намёка на то, как относиться к её письмам, и что будет дальше. Она написала, что моя госпитализация застала её врасплох, и ей очень горько от того, что мои дела пришли в такое состояние. Что она мне сочувствует и желает наступления для меня более радостных дней. Символично и странно, что свою последнюю смс она послала в момент, когда я находился на последнем интервью-допросе у врача, то есть в момент, когда врач принимал судьбоносное решение о моей выписке.

 

Смс пришёл после месячного Иркиного молчания, в течение которого я продолжал посылать и нашептывать ей самые нежные слова, несмотря на все её запреты. Теперь мне стало проясняться, что дело не идёт о взаимности: а если нет таковой, то стоит ли расстилаться перед Ирой, припадать и целовать её следы? К тому же с возрастом как-то уже не стоится у закрытых дверей. И, хотя последнее письмо её звучало ещё, как изысканная издёвка, я не прекращал Иру любить.

Однако надежда умирает не без боли… Что тут сказать. Больно это. Просто я только в последнюю секунду понял, насколько я к Ире привязан, и что порывание этих связей возможно только вместе с кожей, вместе с мясом. «Ну, что ж, – сказал я себе. Смотри по сторонам, ищи тех, кому ты интересен, дорог, близок. Так и согреешься,

так и утешишься» – думал я. Если не буду писать Ире – смогу поразмышлять тогда над тем, что я для нее значу. И значу ли вообще. Увеличу дистанцию и спокойно подумаю обо всём. Почувствую. Это нормально.           06.01.2024 39