( и отважная  Катерина!)

Последнее слово? Кто-то сомневается!?

Конечно за женщиной!!!

             Вторник 1 августа 1995 года

 Он поднёс кисть к холсту и задумался: «Почему это у меня солнце, похоже на блин. Странно … уж не переел ли я в гостях у Елизаветы Михайловны? … Славные блинчики… Господи! Да, что же это она всё бормочет и бормочет!?»

Красивая, миниатюрная и изящная: как редкая хрупкая фарфоровая статуэтка из музея! Молодая женщина с прекрасными утончёнными манерами: точно чья-то муза(!) из фойе «Большого» театра! В воздушном, с оборками, платьице розового цвета и в кокетливой кружевной шляпке с прозрачной вуалью (безусловно, чудесного французского фасона!), стояла рядом с художником – поэтом и одновременно писателем и драматургом, рассеяно глядела вдаль и воодушевлённо декламировала, нараспев на немецком языке(!) – стихи. Альберт Николаевич – знаменитый (в определённых кругах) художник оторвал свой взгляд от «солнечного блина» на холсте, поглядел с недоумёнием на Елизавету Михайловну, вздохнул и подумал (неожиданно для себя(!) быстро пририсовывая к «солнышку» – крылышки бабочки и голову молодой женщины в шляпке, … и почему-то, с пером на макушке!): «Странно? … Зачем это она мне всё время стихи читает, да ещё и не на русском? Я же ни бельмеса не понимаю!»

Елизавета Михайловна закончила очередное стихотворение Гётте, и её затуманенный (переполнявшими её бурными чувствами!), (чистыми и прекрасными слезами!) взор:  обратился на Альберта Николаевича. Он очнулся от размышлений и из врождённой вежливости, восторженно, неестественно натянуто (и от этой-то неискренности: как-то «глуповато» улыбаясь!), умилился: «Елизавета Михайловна, да это же просто великолепно! Вы так выразительно, так чувственно  читали…»

Она же «сделала» удивлённое лицо(!) и, не мигая, уставилась широко открытыми голубыми глазами, глядя мимо него на картину. Он живо отреагировал: быстро ткнув в лицо нарисованной бабочке – блину кистью?

– «Что это? …Альберт Николаевич!! …Моль!!!»

Альберту Николаевичу было неудобно и неловко; ладони вдруг стали какими-то противными – липкими от пота, галстук (ни с того ни сего!), жёсткой удавкой сдавил горло, мучительно, до дрожи(!) захотелось закурить и вообще испариться – исчезнуть. Потому что, под последним шлепком краски можно было без труда, узнать лицо почитательницы его таланта: молодую сентиментальную и романтичную учительницу иностранного языка, Елизавету Михайловну.

– «Альберт Николаевич(!), эта моль ужасна! Да-да ужасна! А шляпка?! Где вы видели такой нелепый фасон – фи! Закрасьте(!) немедленно!»

Альберт Николаевич обрадовался, схватил первый попавший под руку тюбик – «Цинковые белила» и быстро, прямо из тюбика, замазал; моль, солнце … или бабочку, … лишнюю краску ровно и старательно разровнял кисточкой. От пережитого (в сильном волнении!) он не знал, что теперь делать: и только нервно, лихорадочно, вытирал чуть подрагивающие руки – клетчатым носовым платком.

– «Вот, Елизавета Михайловна. Ничего нет. Всё закрасил».

– «А что, … Альберт Николаевич, … в этом что-то такое есть.  …Голубое небо и в центре белое облачко». – Глазки у неё заблестели – загорелись, вся она «одухотворилась!», нежно … даже как-то бережно – взволновалась (воспрянула каким-то странным … неземным духом!),  завораживающие(!) тонко и правильно  очерченные, розовые  губки приоткрылись, обнажая  белоснежные – жемчужные зубки и на загадочных своей бледностью щёчках – появился яркий румянец…   – «Альберт Николаевич, да это же ЧУДО! Вы ГЕНИЙ!!! Это же! О! … Озоновая дыра!!! Как это удивительно! Альберт Николаевич! Это … это …» –  У неё явно не хватало слов, и она только открывала ротик, грудь вздымалась, оборки трепетали, и она растерянно поводила ручками, будто плыла… – «Это … это … Альберт Николаевич … Альберт Николаевич…»

Альберт Николаевич удивлённо посмотрел на неё, потом повернулся к холсту … и, возмущённо негодуя(!), подумал: «Ка –   кая чушь!» – Густые брови сошлись на переноснице, взгляд стал жестким неподкупно цепким и критически – острым, губы сухо поджались и на скулах заходили желваки. А перед глазами, на картине только облачко – «дыра» … да голубое небо, а внизу проолифленная голая – серая холстина…. – «Чушь собачья!» – Ещё раз сердито подумал художник.

А учительница немецкого языка, продолжала самозабвенно (в непонятном экстазе!) восхищённо лепетать: «Альберт Николаевич… Вы гений! Какое несомненное(!) великолепно – неслыханное чудо! Вы просто – прелесть!!!»

– «Я?! … Прелесть!!!» – Альберт Николаевич ещё сильнее (даже можно сказать грандиозно!), задумался, … и на его лбу  появилась очередная морщинка…

– «Альберт Николаевич! У вас … гениальный лоб, а эта морщинка…» – и окрылённая своим открытием, несмело, осторожно и нежно, пальчиком … робко коснулась его лба  – «Гениальна!»

Альберт Николаевич растерянно потрогал, среднем пальцем левой руки, свои морщины на лбу, потом с удивлением посмотрел на палец, коснувшийся как будто чего-то такого, что и понять нельзя. Чуть повернувшись к Елизавете Михайловне, которая с благоговением смотрела на него, пятернёй взъерошил на своей голове густую копну русых волнистых волос, сдёрнул с шеи чёрный бант – галстук и в сердцах кинул его прямо на палитру, в краску … и опять уставился на картину….

….Постепенно … морщины на его лбу исчезли, брови расправившись, разошлись, глаза, губы всё улыбалось, он понял: это – ГЕНЕАЛЬНО!!!

– «Да, ГЕНИАЛЬНО! Елизавета Михайловна!» – Громогласно(!), с необычайным пафосом, говорил художник (прозаик и поэт!), вышагивая своими длинными, и от этой длинны немного нескладными, ногами от оставленного на бугорке мольберта вверх по ручью по правому более возвышенному берегу, – «Мой друг полюбуйтесь на красоту! Божественную красоту!»… –  и он сдавленно глотнул … и заморгал часто – часто, – «Может быть в последний раз! … Эта чёртова дыра!», – он погрозил сжатым кулаком в синее небо и крикнул: «Погубит ВСЁ! Вот возьмёт завтра!», – и он картинно развёл руками, – «Всё выжжет! Елизавета Михайловна! Это бич Божий(!), радиация, смерть!» – Он остановился и грозно потыкал, а затем остервенело, потряс испачканным в краску пальцем в сторону еле поспевающей за ним, симпатичной молодой женщине. – «За грехи(!) … ваши!!!»

Она охнула, часто дыша, тихо прошептала: «Да, да, Альберт Николаевич, может завтра…» – и в её голосе был слышен неподдельный страх и в то же время … восхищение. – «Альберт Николаевич, вы! … Вы пророк!»

Альберт Николаевич моментально (вытянувшись и выпятив грудь!) буквально (на вершок!) вырос над собой,  резко отвернулся и зашагал дальше, сильно размахивая на ходу длинными руками, – «Нет, почему завтра? Сейчас. Да сейчас!» – в упоении кричал он в голубые небеса, – «Ну давай!» – и опять грозил небу кулаком.

– «Альберт Николаевич, да успокойтесь! … Вот моль…»

Альберт Николаевич остановился, … обернулся, бессмысленно глядя на Елизавету Михайловну, – «Ка-ка-я моль!?»

Та нервно затрепетала… – «Да та, что у вас на картине была…»

Альберт Николаевич от удивления открыл рот, пытаясь понять, … о чём это она? – «Да…» –  наконец вспомнил он. – «Блин!»

– «Что?!» – удивилась она.

Художник испугался и уже сам удивился. – «Какой блин? Солнце!»

– «А-а-а?!» – протянула с нескрываемым сомнением учительница, смотря на высокого мужчину как на переростка двоечника сморозившего глупость … в школе у доски. – «…Вот я и говорю, вам нужно непременно, успокоится и отвлечься, а я как раз вспомнила смешную историю». – И, взяв Альберта Николаевича под правую руку, повела его вдоль ручья, по песчаной отмели. – «У моей подруги, вы её не знаете, такую огромную шубу съела любимая моль….»

Художник одновременно прозаик и поэт приподнял правую бровь (открыл и закрыл почему-то … и зачем-то рот?), … потом с  нескрываемым недоумением, склонив голову и скосив глаза, поглядел сверху вниз – на свою спутницу, … растерянно спросил: «Что? … Любимая моль?»

– «Напутала,   напутала,   наоборот…»   –   Извинялась, тихонько  засмеявшись,   она.   –   «Такая большущая моль съела любимую шубу».

– «Альберт Николаевич кивнул, затем встряхнув головой, и, скосив ещё раз глаза на Елизавету Михайловну, осторожно поинтересовался: «И…, какая большая?»

Та недоумённо пожала плечами. – «Ну, очень большая… метр пятьдесят или шестьдесят … в длину будет … и лохматая…  Что с вами?!»

Альберт Николаевич споткнулся, и чуть было не упал. Развернулся и  крепко обеими руками, стиснув, до боли Елизавету Михайловну за плечи,  резко встряхнул,  разъяренно придвинулся к самому её лицу. Она испугалась, сжалась…, а он сквозь зубы, цедя – чеканя каждое слово, – «Моль?! Большая?! Лохматая?! Метр шестьдесят?! Что вы мне голову морочите?! Пугаете что ли?»

– Елизавета Михайловна задрожала, съежилась, … трясущимися губами, пытаясь улыбнуться, прошептала: – «Ш-шу-ба…»

Альберт Николаевич развернулся и зашагал по песку. Он обиженно клокотал: оскорблённым(!) гордым(!) орлом!!!

– «Блин! Моль – метр шестьдесят! Лохматая! Тьфу! …  Зараза!!!»

Сзади семенила молодая женщина и тихонько шептала: «Альберт Николаевич… Альберт Николаевич…» – и растерянно оправляла оборки на плечах.

Он был зол. Она напугана. Он остановился как вкопанный, и Елизавета Михайловна сзади почти налетела на него… Что это?

От ручья, прямо из воды, по песку шла ровная гладкая полоса шириной сантиметров 30, а рядом следы босых ног, одни большие справа, другие слева чуть поменьше и ещё две пары следов – почти детских… Альберт Николаевич по своей природе очень любознательный, неестественно вытянув шею, рассматривал: что бы это могло быть? Елизавета Михайловна охнула, внутри всё похолодело от недоброго предчувствия, потянулась, взяла художника под руку, прижалась к нему, содрогаясь от страха, дрожащим пальцем, показала дальше…

– «Там…» – А больше ничего не смогла сказать….

Альберт Николаевич непроизвольно громко икнул, проглотил набежавшую слюну, прошептал: «Так…» – и вытянул шею теперь  туда, куда указывала рука женщины. А «там» была: аккуратная прямоугольной формы с отвесными вертикальными стенками свежевырытая – яма. У него вдруг стали предательски подрагивать колени и по груди побежали холодные капельки пота, волос на руках поднялся, а кожа покрылась от ужаса мурашками, это была – МОГИЛА! Альберт Николаевич писал детективы и в чём, в чём, а в уликах, следах и ямах разбирался, хотя … раньше только писал, выдумывал. Стараясь не напугать свою робкую спутницу, сказал, невольно побледнев и отчаянно заикаясь, низким хриплым шёпотом: тихо и успокаивающе: «Не-не бойтесь. Это – ужасное преступление, а то…» – и он несколько раз кивнул, (несколько раз это видимо потому, что: что-то случилось с его подбородком, и тот непроизвольно мелко … и как-то противно – трясся), –  «… М-м-могила…»

–  «A-а-а!!!» – Тут же пронзительно тонко и оглушительно звонко завизжала (в упор и почти в его ухо!) в страшном ужасе почитательница детективного жанра. Жуть, страх и только тихие слова Альберта Николаевича (глухие как будто из той самой сумрачной ямы – могилы), … его трясущийся подбородок, (да ещё недавняя боязнь конца света(!) от этой проклятущей озоновой дыры!), так подействовали на нежную душевную систему поклонницы Гёте и Гейне, что она ещё раз взвизгнув придушенном  фальцетом: «A-а-а!» – в изнеможении выдохнула: «Ох…» – и опустилась без чувств на песок к ногам  потрясённого Альберта Николаевича.

Альберт Николаевич, упал на колени перед Елизаветой Михайловной, невнятно одними губами растерянно шептал: «Елизавета Михайловна. Елизавета Михайловна». – Осторожно тормошил её за плечи, тихонечко и несмело бил ладонью по щекам. Потерянный, бледный с трясущими губами он, чуть слышно приговаривая, – «О Господи!» – тряс безвольно обвисшее, на его руках безжизненное тело, и всё время в безотчётном ужасе оглядывался назад к ручью, к тем подозрительным до жути(!) густым кустам, на том берегу, … но там … никого не было. И снова он бил по её бледным щёчкам, но уже сильнее, да так, что её голова моталась из стороны в сторону. Временами внезапный страх так холодил спину(!), что Альберт Николаевич вскочив на ноги, готов был бежать(!), но в кустах (всё также!) никого не было видно, и он опять опускался перед Елизаветой Михайловной на колени и теребил несчастную женщину. «Неужели умерла?» – подумал он и приник к её груди. В ту же секунду он был (с оскорбленной(!), великолепной яростью!) отброшен её ручками, а в следующее мгновение, с душераздирающим криком: «Спасите!», – она влепила Альберту Николаевичу, хлёсткую, звонкую пощёчину! Он опешил! Она удивилась: «Это вы?!»

–  «А кто же еще?! Моль здоровущая да лохматая?!» – Рассвирепел художник… Левая сторона его лица, казалась,

вспухла и горела огнём! А она со слезами на выразительных беззащитных, но прекрасных(!) глазах прошептала: «Они…» – И кивнула на свежевырытую рыжую глину, ручей, холмы и кусты.

Альберт Николаевич встал, в сильнейшем(!) нервном возбуждении, прошёлся несколько раз взад вперёд перед сидевшей на песке молодой женщиной.

– «Елизавета Михайловна. Я решился взяться за это дело…»

–  «Ах! Какой вы умница! С вашей смелость и отвагой, вашим выдающимся незаурядным, да-да незаурядным(!) умом это будет, конечно же, легко. Как я вам завидую!»

Альберт Николаевич (от удовольствия покраснев!) засмущался: «Да что вы, Елизавета Михайловна, это так…» – и он пренебрежительно махнул рукой; … правда грудь его почему-то выгнулась колесом, и он картинно –  вперёд выставил правую ногу.

– «Вы! Вы, добрый, доблестный рыцарь! Я вам буду помогать!»

Он, посмотрел с сожалением на неё, и снисходительно улыбнулся; такая трепетная, нежная женщина и вдруг … мерзкие убийцы, циничные жулики и наглые грабители!? … Он был готов как нибуть этак: холодно и даже высокомерно … сказать «нет»…  Как неожиданно; в небольшом плотно затянутом ядовито зелёной ряской затоне с той стороны ручья, огромная черная черепаха (которая до того: блаженно вытянув шею грелась в солнечных лучах на коряге, торчащей из густых зарослей осоки), с громким плеском(!), неловко и тяжело плюхнулась в воду! Елизавета Михайловна испуганно негромко «ойкнула», попыталась было вскочить на ноги с песка, но … не смогла, и безвольно упала на колени, а в её глазах: … появился первобытный …  животный ужас! Альберт Николаевич (в очередной раз нервно икнув и вытянув шею к земле) низко  пригнулся … и хотя; … черепаха, коряга и ручей были прямо перед глазами, воровато огляделся по сторонам и одними губами чуть слышно прошептал: «Согласен…»

Он (по журавлиному поднимая длинные, нескладные ноги), осторожно прошёл, рядом со странными следами: от ручья до заросших травой, холмов. Елизавета Михайловна, постоянно нервно вздрагивая, с великой робостью оглядывалась по сторонам;  зажав правый кулачек ладонью левой руки, и крепко прижав сцепленные руки к груди; мелко семенила на высоких каблучках по песку(!); и в сильнейшем страхе (почти!) прилепилась к спине Альберта Николаевича.

Подозрительные следы выходили из ручья, и, пройдя по песку, терялись между холмов в траве: так, что дальше пройти по ним не удавалось. С той стороны ручья берег густо заросший травой и кустами не оставлял никаких сомнений:  там ничего интересного … они, при всём желании, не смогло бы найти.

– «Так…» – сказал Альберт Николаевич, – «… это все, что мы имеем».

– «А м-м-могила?» – спросила Елизавета Михайловна.

– «Сейчас посмотрим». – И он, широко шагнув через загадочные следы, зашагал к яме. Она растерянно охнула, оставшись одна по эту сторону от странной полосы на песке, … боязливо огляделась по сторонам, и, отойдя на несколько шагов назад, … с разбега, прямо как козочка, перепрыгнула к Альберту Николаевичу. Бегом догнала и вцепи­лась в левый локоть поэта и художника, … сразу двумя руками, но от этого, испуганная женщина, увереннее себя не почувствовала; потому, что прямо перед собой увидела: свежевырытую – МОГИЛУ!

Альберт Николаевич внимательно разглядывал, прикидывал и не торопливо размышлял вслух.

– «Значит так. …Яма … прямоугольной формы, … голубиной…» – он задумался, определяя на глаз размеры,- «сантиметров 80, шириной 50, длинной…» – он помедлил, и продолжил с сомнением в голосе, – «я, наверное, не помещусь…» – Услышав это, Елизавета Михайловна, вероятно, испытала шок: глаза от изумления широко раскрылись, … и ротик тоже … чуток …  приоткрылся. Она в ужасе смотрела на него, – «Как не помещусь?!»

Художник удивлённо повернулся к ней, … потом на его лице обозначился какой-то подозрительно нездоровый(!) интерес к росту Елизаветы Михайловны и он взглядом смерил её с ног до головы  … и наоборот, … и почти   про себя тихо проговорил: «Это женщина…» – и уже ей, – «Елизавета Михайловна,  … вы как раз войдёте туда – целиком…»

По манипуляциям головы художника Елизавета Михайловна это уже заподозрила, и в который раз охнула. Её юное и свежее личико моментально сморщилось, сжалось. Казалось, само лицо превратилось в животрепещущий и  ужасно важный для неё  вопрос: «Как?!»

Альберт Николаевич махнул правой рукой, и, повернувшись к могиле, тихо проговорил, … с обреченностью человека приговорённого, к лютой смерти: «Мне…», – и он провёл большим пальцем по горлу, – «…пришлось бы отрезать голову».

Хрупкая, милая женщина крепко прижалась к нему, зажмурилась и зашептала: «Нет! Нет! Нет!»

Альберт Николаевич –  опытный даже авторитетный(!) писатель детективов, посмотрел в яму и непроизвольно (вопреки своей воле!) представил себя «там» …  (да так живо!), что опять весь вспотел и покрылся пупырышками – гусиной кожей. А «там», на самом дне … увидел: обильно залитого кровью – самого себя с собственной головой (с вываленным черным языком!), в своих же скрюченных с запёкшейся кровью руках…

– «Нет!» – Почти закричала женщина: «Почему труп?! Альберт Николаевич?»

–  «А, что же ещё!» –  …Безнадёжно и безвольно прошептал он, а в глазах упрямо стояла леденящая кровь картина: его (профессионально, мастерски отсечённая!)  голова с распухшим торчащим языком… на дне сырой ямы…

–  «Что же еще?» – растерянно повторил он; с величайшем трудом(!) оторвавшись от виденья собственного трупа в могиле; с колотящимся как овечий хвост – сердцем; задыхаясь – неровно и сипло дыша; в сильнейшем(!) душевном смятении: посмотрел – на Елизавету Михайловну…

Той … тоже было жутко и страшно! И она лихорадочно соображала, что бы это могло быть, но не такое ужасное… – «А… а … а, вчера, Альберт Николаевич,  «Дежурный» – магазин ограбили … водку унесли…»

Он ожил … и уже весело заглянул в яму, – «Точно! Водку! У-у-у, алкаши проклятые! Как они меня напугали!» – Задорно улыбнулся: «Елизавета Михайловна – да вы моя умница»! – с огромным  облегчением (начисто забыв про галантность) фамильярно шлёпнул её по плечу ладонью и его глаза (вместо мрачных видений в сырой яме), видели: прелестную улыбку (очень симпатичной!) молодой особы.

– «Альберт Николаевич, вот ведь всё очень просто…» – проговорила и растерянно замолчала, потому, что веселое выражение на лице художника, сменилось: недоумённо вопросительным … и даже каким-то унылым видом …

– «Елизавета Михайловна,  … а следы?»

Они подошли к странным следам… новоявленный (теперь реально действующий частный детектив), задумчиво почесал «в затылке» и  протянул: «Нет, … это не водка…»

Елизавета Михайловна покачала головой: «Да… это узкий ящик… Смотрите два взрослых человека шли по бокам полосы на песке, значит, … тащили двое. Тащили узкий, … возможно тяжёлый ящик».

Альбер   Николаевич снова покачал головой и с сожалением в голосе продолжил: «Водку обычно воруют: вынося в сумках, мешках, … а это – ящик». – И повернувшись к ней, – «Интересно, что бы это могло быть? Зачем копать яму и волочить ящик мимо, а?» – и он вопросительно уставился на неё. Она же заморгала (обворожительными длинными и пушистыми ресницами!) быстро-быстро, и растерянно прошептала: «Так спугнули…»

«Маленькие серые клеточки» (а-ля Пуаро – Агаты Кристи) в голове у Альберта Николаевича заработали (с чёткостью исправного и не отвратностью отлаженного, часового механизма), как будто он сам (именно сейчас!), писал свой очередной … жуткий детектив!

– «Так… Елизавета Михайловна. … Спугнули?» – Повторил он. – «А кто?» – Она пожала плечами. – «Может быть … мы? Вы, Альберт Николаевич, вон как возбуждённо и громко кричали про «озоновую дыру» да кулаками в небо тыкали».

Мысль … холодная, ядовитая и страшная; питаемая необузданной фантазией мастера детективного жанра шевельнулась где-то в глубине души художника, … неясно  вздрогнула, … мрачно дёрнулась и дала ростки…. Он угрюмо протянул: «Мы…» – и задумался, вслушиваясь, всматриваясь в смутные видения, проносившиеся в голове и рождённые теми самыми … мерзкими ростками.        – «Да,  да … это мы помешали, спугнули … и они протащили свой груз дальше, … а теперь наблюдают за нами, … ждут, когда же мы уйдём…»

От этих слов Елизавете Михайловне сделалось дурно(!), и она опять заохала, лицо вмиг побелело, а глаза начали закатываться вверх и разъезжаться … почему-то(?) в разные стороны! Альберт Николаевич испуганно подхватил её под руки и растерянно шептал на ушко: «Нет, нет, не сейчас, нам нужно как можно быстрее уносить ноги». – От его последних слов к ней вернулось былое самообладание и мужество.

–  «Да, да, Альберт Николаевич, нам нужно немедленно(!) уходить…» – И они почти бегом, заспешили вдоль ручья, назад, к речке, к дачному посёлку.

Дойдя до оставленного мольберта, сели … рядышком. Сидели, молча глядя в разные стороны… Он набил трубку: (длинным путанным душистым!) Голанским табаком, закурил, и, задумавшись, пускал тонкой струйкой дым. Она же попыталась сосредоточиться на всём, что видела(!), но … ничего не получилось, … сорвала цветок, машинально оборвала ему все лепестки и теперь с удивлением(!), широко открытыми глазами, … смотрела на дело рук своих.

Альберта Николаевича мучило смутное чувство, что он что-то упустил, … что-то важное, нужное – ключ – разгадку…  Он пытался вспомнить, но… оно (что именно он не мог понять) ускользало – исчезало, тонуло в подсознании. Он, пытался мобилизовать волю, поднатужиться и заглянуть туда…, но тщетно. Это чувство было ужасно и не раз уже бывало у Альберта Николаевича.  Вот было, и уже – нет, … ушло в подсознание в глубину. А здесь наяву  в реальности сознания оставались только   круги, … как на воде от брошенного камня, круги памяти – что-то было, … а что?

…Альберт Николаевич морщил лоб, остервенело, тёр шею и чесал двухдневную щетину на щеках и подбородке, но вспомнить … так ничего и не смог…

Елизавете Михайловне, надоело, сидеть и ждать неизвестно чего и она решительно поднялась.

– «Альберт Николаевич, нужно идти туда и издалека, незаметно, понаблюдать…»

Он закивал головой: «Да, да Елизавета Михайловна, нужно тихонечко прокрасться и всё выяснить. У нас слишком мало данных, что бы строить версии (коварного преступления!), идёмте».

Они медленно и осторожно шли, петляя между холмиками, тихонько и несмело заглядывая за каждый холм и постоянно нервно с опаской оглядываясь по сторонам. Альберт Николаевич шёл впереди, а Елизавета Михайловна чуть сзади, … отставая на шаг, ну максимум на два(!), на три(?) … было бы очень страшно!!! Ей казалось, что отстань она ещё чуть-чуть и о! Ужас! Её могли … (непременно!)  похитить!

Альберт Николаевич, тревожно оглядываясь по сторонам, вдруг ненароком взглянув на свою спутницу замер: заметив на голове Елизаветы Михайловны ярко-жёлтого цвета шляпку. И тут же  моментально … рассвирепел! Негодуя, но всё же тихо (не сдержавшись!) выругался! С внезапной вспышкой ярости сорвал её с красивой головки симпатичной молодой женщины,  и в сердцах зло зашвырнул далеко вниз по склону … в сторону ручья.

–  «Елизавета Михайловна! Да что, вы, в самом деле! … Вас же за три версты видать!» – Отвернулся и пошел дальше.

Она растеряно остановилась, оглянулась (на такую красивенькую, миленькую, кокетливую, идеально шедшею к её лицу!), шляпку: которая колесом тихонечко катилась, мягко, почти невесомо, подпрыгивая под  лёгким ветерком вниз по склону. Ей было жаль шляпку(!), … но бежать за нею?! Да  НИЗА ЧТО(!) и она стремительно кинулась догонять ушедшего уже метров на пять (какой кошмар!), художника.

Выглянув из-за последнего перед отмелью холма, они от неожиданности(!) в непроизвольном ужасе(!)  разом остолбенели и даже похолодели…. Возле ямы стоял красный мотоцикл и высокий парень, согнувшись, возился, что-то отвязывая от багажника. Они переглянулись, как бы ища моральную поддержку, друг у друга … и разом повернулись в сторону мотоциклиста. Как острый нож у самого горла: у Елизаветы Михайловны зашлось сердце, а у Альберта Николаевича перехватило дыхание! Мотоциклист, согнувшись, возле мотоцикла, уже смотрел на них и от удивления или испуга у него медленно открывался рот. Потом он резко как пружина выпрямился, вставил ключ в замок зажигания, лягнул ногой кикстартер, вскочил  на «рыкающий» диким зверем  мотоцикл, дал полный «газ» – да так, что из-под заднего колеса вылетел фонтан песка. Напылив пробуксовыващим задним колесом и обильно надымив вонючим сизым дымом (дьяволом из преисподней!), юзом развернулся и отчаянно отстреливаясь выхлопными трубами, бешено умчался  за холмы. Когда он разворачивался, то на солнце ослепительно блеснул: привязанной к багажнику мотоцикла … остро наточенный штык сапёрной лопаты….

Альберт Николаевич резко толкнул Елизавету Михайловну в плечо, так, что она оказалась повёрнутой к нему и одними губами прошептал: «Смейтесь, будто мы ничего не видели, не поняли. Мы просто гуляем. Ну же…, а то нас прибьют и закопают – здесь же».

Не сразу, … но до Елизаветы Михайловны дошло, о чём он просит, и она вдруг (ни к селу, ни к городу!), истерично и не естественно: как актриса на сцене захудалого театра (что бы зритель и в последнем ряду услышал) захохотала! Альберт Николаевич попытался вспомнить анекдот или смешную историю, но на память … (нагло!) приходили только его детективные истории с лужами крови, обезглавленными трупами да безжалостными мрачными убийцами. Елизавета же Михайловна что-то невнятно с нервным смешком всё шептала, … шептала…. Потом резко вскинув правую руку вверх, а левую прижав к груди, (пытаясь остановить, рвущееся из груди раненой птицей бедное маленькое сердечко!), … медленно, … нараспев, начала читать что-то из Гейне… Альберт Николаевич, услышав первые слова на немецком языке, вначале даже одурел(!) – открыв рот от удивления, но потом подумал, … что это всё же лучше чем анекдоты, над которыми ещё нужно суметь рассмеяться … в такой-то ситуации! И горячо зашептал: «Вы умница! Читайте – читайте…» – Елизавета Михайловна продолжала декламировать (громко и чётко произнося слова с грамотно-правильными окончаниями и ударениями  на диалекте северного Рейна-Вестфалии!), а он чутко прислушивался к тарахтенью мотоцикла. Тот невидимый за кустами, за холмами, объехал рощицу: где в густой тени от кустов и деревьев начинался в ядовито зелёной мочажине ручей и теперь приближался к ним с другой стороны. Он лихо «газанув» заехал на высокий холм и остановился, отчаянно стреляя и дымя двумя выхлопными трубами. Когда парень заглушил мотоцикл, Елизавета Михайловна замолчала на полуслове и даже вторую руку прижала к сердцу (лицо стало бесцветным жалким и беспомощным), она только и прошептала в нервном изнеможении: «Господи! Да, что же это творится»?!

Альберт Николаевич дёрнулся, вскочил на ноги, он до этого сидел перед стоящей поклонницей поэзии Гейне (сел потому что: почему-то(?) ноги совершенно перестали его держать …), вскочил и громко (как в театре!) забил (со всей силы!), в ладоши и неестественным  фальшивым срывающимся фальцетом закричал: «Браво! Браво! Великолепно!» – и шёпотом: «Елизавета Михайловна, продолжайте, продолжайте, и Бога ради(!) отвернитесь от этого палача, … а то нам не сдобровать».

Елизавета Михайловна с трудом (сделав над собою неимоверное усилие!), отвернулась от мотоциклиста, глаза у неё широко открылись и она тихонечко проговорила: «Да он …  палач!!! … Палачи – любят всё красное, а у него … красный мотоцикл…» – Альберт Николаевич соглашаясь, кивнул, и тихо выругался: «Чёрт возьми! … Точно! … Как я раньше сам не догадался!!!»

Целый час(!) Елизавета Михайловна читала стихи, а долговязый мотоциклист, вначале напряженно вытянув шею, недоумённо прислушивался; потом поняв, что это … даже не по-русски(!), удивлённо пожал плечами, с сомнением покрутил головой, и теперь увлечённо возился (гремя и постукивая ключами) делая что-то с мотором мотоцикла. Затем оседлав стального «буцефала» и с силой оттолкнувшись длинными ногами от земли,  скатился с холма. На полу склоне (зверски бабахнув!) мотоцикл завёлся, и парень скрылся из вида, за другим холмиком, проскакал невидимый ими по зеленой ложбинке и под дикий вой мотора выскочил (как черт из табакерки!) на другой холм, ниже прежнего, но … гораздо ближе к ним. И снова молодая женщина, заламывая руки, с непередаваемым пафосом(!), читала стихи, а Альберт Николаевич проявлял живой «неподдельный» искренний интерес.

– «Браво! Чудесно!»

Высокому парню видимо надоел весь этот весьма «странный» спектакль(!), и он, чертыхнувшись, с великой досадой махнув рукой и наконец, в сердцах (демонстративно!)  плюнув на прощанье –  уехал…

Солнце сильно склонилось на западе, совсем рядом … за ручьем. Где (на возвышенности) стояли стеной заросли краснотала да по ним возвышались как сторожевые башни тополевые да осиновые колки. Медленно, но все же ощутимо зримо, дневное светило (уже потерявшее свою ослепляющую силу), опускалось к большой роще, и теперь почти касаясь красным огненным краем за верхушки ветвей самых высоких деревьев, готовилось (как и каждый день) на ночь спрятаться за нею. А на прощанье: раскрасит красным кружевом стволы, ветви и листву … и только потом … совершенно всё поблекнет, потеряет цвета … и наступит ночь….

Стало прохладно и совсем не уютно: никого не было кругом, ни одной живой души! Кусты, холмы всё было каким-то зловеще – нереальным. Давно им знакомый пейзаж превратился в нечто неземное: пугающее и страшное, даже облака и заходящее солнце были теперь в каком-то трагично-жутком, ореоле света, с явно кровавым оттенком зла, насилия, смерти и … тлена. За кустами, за холмами всюду могли быть – ОНИ!!! Было тихо, только комар тревожно пищал, да выпь … болезненно стонала у реки: особенно протяжно – жалобно, с непередаваемым надрывом и мучительной натугой, как будто бы … (без всякой надежды!) прося, … умоляя помощи. И вдруг(!)  … Елизавета Михайловна уловила за холмиком, за ближайшими кустами краснотала: тихие мягкие осторожные, как бы … крадущиеся шаги…

– «Альберт Николаевич, вы слышите?»

Альберт Николаевич, прислушался, и его лоб покрылся испаренной, и тут же они услышали; топот, затем громкий треск сучьев и дикий вопль отчаянья, боли и ужаса!

– «ПА-МА-ГИ-ТЯ»!!!

Потом беспорядочный негромкий (по песку), топот, снова треск ломаемых веток, «та-та-та!» откуда-то подъезжающего мотоцикла и тот же нечеловеческий крик(!), от которого волосы моментально поднимаются дыбом и кровь стынет  в жилах: «ПА-МА-ГИ-ТЯ»!!!

Мотоцикл: взвыл, басисто рыкнул, затем, придушенно закудахтал и наконец, оглушительно стрельнув на прощание – заглох.     Послышался, юношески хрипловатый, но неприятный, уверенно наглый басок: «Куда?! … От меня не уйдёшь!» – и его же; теперь какой-то хищный, хамски ликующий возглас: «Ага! Попалась!» – потом удивлённый и одновременно  растерянный: «Ох! … Катерина!!! … Ты чё? … Дерешься?!!!» – а затем оглушительный (донельзя!) болезненный вопль:  «А-а-а…  Чёрт! … В глаз!!! Да  больно-то как! Ну, всё! Падла! … Убью!!!» – Треск валежника, возня, громкое хриплое дыхание, придушенное яростное сопение…  и наступила … зловещая, тревожная, страшная(!) … тишина…

Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна, упав на траву, … скатились в ложбинку, придвинувшись, друг к другу, обнялись в каком-то диком, первородном страхе!!! Она, в ужасе, непослушными (вмиг побелевшими) губами чуть слышно шептала: «Иже – еси на небеси… отче наш… помилуй мя…» – и снова и снова повторяла, отупев от страха, это подобие молитвы (когда – то услышанное в каком-то кинофильме). Художник, пригнув голову, как бы прикрывая собой, Елизавету Михайловну; … отчаянно и горько  раскаивался(!), … что родился на свет в такое страшное(!) смутное(!) время.

…Вдруг Альберт Николаевич явственно услышал, как кто-то мелено и тяжело идет, шаркая ногами по траве и песку!!!  … О! Ужас! … По направлению к ним!!!

«Серые клеточки» в голове писателя детективов работали по многолетней привычки (бессовестно чётко и ясно!): безжалостный убийца несёт что-то тяжелое неудобное и громоздкое. И дикой болезненно ослепляющей разум – вспышкой: труп(!), труп только что зверски убитой женщины! Он безвольно закрыл глаза, и сильнее прижал Елизавету Михайловну к себе, … та тоже услышала приближающиеся звуки, замолчала, …  не дыша – замерла…

…Ни Елизавета Михайловна, ни Альберт Николаевич не видели, как на склоне холма, мозолистыми, грубыми, загоревшими до черноты руками, раздвинулись тонкие ветви кустов. Они только услышали, сначала удивлённый возглас: «Ого»?! – Потом неизвестный произнес (какое-то, двусмысленное … явно ехидное!) междометие: «Ага!» – и затем смачно, с удовольствием добавил (с острым пикантным привкусом!): «Ха!» – Корявые, грубые руки отпустили ветви кустов, и они с шумом закачались, … тревожно трепеща листвой…

…Шаги стали тяжело и медленно  удаляться…

Елизавета Михайловна открыла глаза, Альберт Николаевич обернулся, но увидели они … только качающиеся ветви…

– «Елизавета Михайловна, нас видели».

– «Да, да Альберт Николаевич, нас приняли …» – она покраснела, – «За влюблённых».

Он привстал на полусогнутые дрожащие ноги, помог подняться поклоннице своего таланта и радостно с жаром произнёс: «Вот и хорошо… иначе бы нам «каюк», крышка … как той»  –  И он, вспомнив душераздирающий, безусловно, предсмертный … последний в жизни(!) крик, непроизвольно дернулся всем телом, и у него вдруг нервно стали подрагивать левая щека и глаз. – «Нам нужно немедленно уходить… они где-то здесь, и мотоциклист и те, кто гнался за нею»…

———————–

Ночь Альберт Николаевич провёл у Елизаветы Михайловны, нет, между ними ничего такого не было, это была хорошая, честная дружба вот и всё. Он спал на матрасе, постеленном поперёк двери, спал, не раздеваясь, а рядом стоял открытый ящик этюдника, но в нём не было: ни холста и красок, там лежал … большой топор…

Елизавета Михайловна чутко дремала в своей спаленке, иногда просыпалась, и в сильном нервном  беспокойстве нащупывала, под подушкой «здоровенный» тупой кухонный – нож, трогала его тёплую деревянную ручку, … сразу, становилась уверенней … и, тихонько вздохнув, … спокойно засыпала…

Вечером, за чашкой чая, они разобрали все факты и выработали «предварительно приемлемую версию» преступления. Ящик тащили двое. В нём, возможно, были наркотики, драгоценности или всего вероятнее оружие. Ящик-то тяжёлый, тащили двое, да ещё Альберт Николаевич, служивший в своё время «срочную» знал: что на армейских складах в ящиках,  примерно такой ширины (точнее высоты), хранятся карабины, автоматы, снаряды и взрывчатка. Мотоциклист, без сомнения, выкопал яму-тайник, а затем их кто-то спугнул, скорее всего, та (отважная и явно боевая!) женщина, где они её прятали и почему не убили сразу? Это ещё предстояло узнать – выяснить. Затем, каким-то образом она вырвалась – бежала. Злодеи погнались за нею; кто-то им не известный(?) и высокий юноша мотоциклист. Почему их не тронули… Парень на мотоцикле, их, наверное, принял за влюблённую парочку, и тот другой (кто бы он ни был: пастух, просто прохожий или бандит), что выглядывал из-за кустов – тоже не дву­смысленно, выразившийся: «Ага!» – если в чём их и заподозрил, … то совсем не в праздном любопытстве…

 

Среда, 2 августа 1995 года.

 

Утром, положив в этюдник к топору ещё и большущий кухонный нож, они отправились к ручью, … «за уликами». По дороге к песчаной отмели на ручье, у омута под большим деревом, заметили несколько милицейских машин, огромный темно-зелёный вездеход-фургон и микроавтобус «УАЗ» с красным крестом и надписью – «Скорая помощь».

– «Альберт Николаевич, кажется, милиция нашла … наш  труп». – Глаза молодой женщины выражали испуг, … но тайная мысль, что все выяснится и без них: согревала и, безусловно –  откровенно  радовала её.

Альберт Николаевич (как избалованный ребёнок!): сразу сник, … обиделся и даже как-то по-детски глупо надулся. Грустно и печально заметил своей спутнице: «Ну, вот … мы абсолютно всё(!) выяснили, провели колоссальное титаническое расследование(!), можно сказать, раскрыли  ужасное преступление(!), а все лавры … им…»

Она удивлённо посмотрела на художника, что это, мол, мы выяснили(?), потом по привычки опытного педагога, ласково и снисходительно улыбнулась, но … ничего не сказала…

Подойдя поближе, увидели: любопытных праздных зевак, десяток милиционеров, четырёх врачей и … несколько водолазов… Большой ядрёный полнокровный милиционер в форме капитана с лихо сдвинутой на затылок фуражке что-то объяснял низенькому толстенькому врачу в белой шапочке и босоногому верзиле с мощным загорелым торсом, одетому только в одни доживающие последние дни треники с отвислыми неряшливыми пузырями на коленях.

–  «Ну, «вещь док» он и есть «вещь док», больше-то ничего нет. Ну, кричал кто-то, … да мало ли кто и что кричит, … но проверить обязательно нужно».

Верзила, чиркнув спичкой, вкусно … не торопясь закурил папиросу, прищурившись, выпустил облачко дыма и серьёзно заметил: «Как не крути, а «вещь док» – пока главная улика».

Елизавета Михайловна, плотно прижавшись (обеими руками обхватив правую руку, Альберта Николаевича), прошептала: «Слышали? У них – улика»!

Он важно(!) со значением(!) поправил, сделав ударение на первом слове: «Главная улика»!

Между тем из омута, окружённый пузырьками воздуха, весь в водорослях и ряске, огромным несуразно растопырившимся чёрным чудищем(!), всплыл водолаз. Когда над водой внезапно появилась сначала его спина, а затем шлем и раскинутые руки, у Елизаветы Михайловны закружилась голова, ей стало дурно(!), но Альберт Николаевич сжал её локоть и она кое-как, с великим трудом (только пребольно(!) прикусив нижнюю губу), взяла себя в руки…

Зеваки, что стояли тут же, рядом, ожили, заволновались и один из них сплюнув, произнёс, вытянув шею, туда к омуту.

– «Щас» утопленницу тащить будут. Авось не сорвётся, как в прошлый раз».

Капитан повернулся к водолазу, с того уже, отвинтив предварительно барашки, снимали шлем, спросил: «Ну что, «Иваныч», объект не сорвётся»?

Елизавета Михайловна, неожиданно (не сдержавшись!), пронзительно тонко взвизгнула … два раза: «А!… А!…» – Все, разом, оглянулись на неё. И тот, голый по пояс, огромный атлет, резко (как матёрый волчара!), всем телом обернулся; увидев, (прехорошенькую дамочку!), зловеще осклабился – улыбнулся. Елизавета Михайловна обмерла, широко открытые глаза закрылись, потом раскрылись, но кажется ещё шире(!), и она, развернувшись, молча, кинулась прочь. У Альберта же Николаевича на скулах забегали желваки, и ему почему-то очень захотелось раскрыть свой ящик … и взяться за топор. У здоровяка с бычьей шеей и мускулистыми руками … не было верхних передних зубов, а ослепительно белые клыки – белели, оттеняя темный провал рта, придавая всему атлету вид вампира – мерзкого кровопийцы(!) или просто … безжалостного убийцы! …Так и не раскрыв этюдник, Альберт Николаевич (как гусь!), …  нерешительно потоптался на месте … и мелкой рысью, бросился вслед за Елизаветой Михайловной.

…Они сидели на травке в небольшой низине за холмиком, где их не мог видеть этот клыкастый монстр. Медленно приходили в себя; после торопливого бегства (часто – учащенно дыша!); и от невольного (до дрожи!) омерзительного страха. Она чуть слышно шептала: «Убийцу всегда тянет на место преступления, вот он и припёрся взглянуть на жертву, … как её вытянут…» – она тяжело вздохнула: «…из омута». –  «Да – а…» – длинно протянул, соглашаясь с нею художник. Он помог подняться совершенно обессиленной, своей спутнице и они тихонечко не спеша пошли дальше … к яме-тайнику.

Долго … боязливо сторожась, они выглядывали из-за пологого склона холма, но вокруг никого не было, всё было спокойно и ничего не нарушало призрачной, ненадёжной и хрупкой … тишины. Стараясь наступать очень тихо и осторожно, подошли к яме… Альберт Николаевич невольно присвистнул, …она была минимум на полметра глубже и длиннее … сантиметров на тридцать.

– «Дела»! – только и произнёс растерянно художник.

А Елизавета Михайловна возмущенно пробормотала: «Да что же это творится? … Зачем им такая ямища?»

– «Да…» – Опять протянул недоумённо художник, – «…это не могила…» – он оглянулся в ту сторону, где была милиция и водолазы, – «Ёё-то они утопили, но что же здесь хотят спрятать? и почему не прячут? … Это что же … выходит «палач» ночью(!) копает!?»

Альберт Николаевич прищурившись – зорким орлиным взглядом,  окинул место раскопок, … заметил продолговатую характерно смятую бумажную трубочку, осторожно, спичкой поддел и, подняв на уровень глаз, с гордостью доложил Елизавете Михайловне: «А это улика!» – А на спичке болтался, … жалкий, изжеванный с одного конца, папиросный окурок с синим штампом-надписью «Беломор канал №13 «г. Моршанск»»

Елизавета Михайловна сузив глаза, стиснула кулачки…

–  «Значит этот громила – вампир заодно с палачом, на красном мотоцикле,  … вместе копали, … вместе убили…»

– «Стоп! Стоп! Елизавета Михайловна, не торопитесь». – Опешил художник: «Не надо валить всё в одну кучу. «Беломор-то» мог курить и мотоциклист».

В миг(!) рассвирепев, молодая учительница, взбешённой тигрицей: фыркнула (не педагогично, показала, почему-то, левый кулачек!),  и прошептала, зловеще произнося слова:  «Нет! У меня интуиция! Вместе копали, вместе курили, обоих их застукала за этим занятием та бесстрашная женщина, тогда они её связали и ждали только вечера, что бы утопить без следов насильственной смерти. … Потому-то она и развязалась, что злодеи слабо завязали узлы – не хотели, чтобы на руках остались следы от верёвок. Затем … она, Катерина развязалась и геройски(!), смело(!) дралась, но силы были не равны … и ее убили», – Она провела ладонью по горлу, – «а уж потом мертвую … утопили. Понятно»? – «Понятно», спросила как у глуповатого, нерадивого двоечника.

Альберт Николаевич, внимательно молча, слушал, и теперь соглашаясь, радостно закивал головой. – «Да, да. Преинтересная(!) …  стройная и логичная версия. Вы! … Вы! Да что бы я без вас делал»?!

– «Альберт Николаевич!? … Запомните: последнее слово … всегда за женщиной!!! Кстати … у этого беззубого быка или у палача на красном мотоцикле обязательно должен быть свежий синяк под глазом. Помните Катерина, перед тем как её убили, кому-то здорово врезала в глаз!»

– «Да, … отважная была женщина, боевая. Царство ей небесное! У клыкастого вампира фингала … точно не было, я этого перекаченного быка производителя хорошенько рассмотрел, значит, «бланш» … обязательно будет у мотоциклиста –  палача!»

Елизавета Михайловна вошла в роль «Мисс Марпл» и буквально приказала: «Значит так. Сейчас мы ищем всё непонятное  подозрительное и уходим. Днём они не придут. Вечером бандиты «это»», – «это» она произнесла тихо и с ужасом, – «обязательно принесут сюда… «ЭТО» они где-то здесь, рядом, в кустах», – и она нервно с опаской оглянулась, – «прячут».

…Было найдено шесть окурков и три обгорелые спички. «Туда» в кусты, они не пошли. Страх сковывал Альберта Николаевича, стоило ему подумать о зарослях, как тут же воображаемое виденье жуткой расправы холодило, замораживало у него всё внутри. Елизавете же Михайловне было не по себе от одной только мысли;  что Альберт Николаевич предложит сходить «туда», за «те» холмы, кусты и рощицы. Сразу становилось «муторно» и почему-то хотелось (какая, однако дичь!): визжать царапаться и … непременно кусаться! Нет!!! …Лужа запёкшейся крови, изломанные кусты, обрывки одежды… НЕТ! …Этого она не могла видеть… Только представить! – И ту же  мерзкий противный озноб прошибал её: от кончиков ногтей на ногах до корней волос на голове. НЕТ! НИКОГДА!!!

Воровато оглядываясь, они шли обратно от «ямы – могилы» по направлению – к посёлку. У того омута с родниками – никого уже не было, только поодаль, … под деревом, … сидели два сильно потрепанных жизнью мужика – выпивали. Немного не доходя до них, Альберт Николаевич оставил свою спутницу и подошёл к ним.

– «Добрый день».

Те неодобрительно (даже как-то хмуро и враждебно), но пристально и внимательно(!) с ног до головы оглядели подозрительного интеллигента(!). Потом молча при этом, криво ухмыляясь – как заговорщики переглянулись, и налили «всклянь» стакан мутноватой «вонючей» жидкости, … пододвинули…

– «Здоров! Садись».

Альберт Николаевич нерешительно присел на корточки, взял залапанный жирными пальцами граненый стакан, брезгливо понюхал, но вдруг(!) так захотелось выпить – успокоить нервы. Что он (виновато выглянув, из-за мужиков, на Елизавету Михайловну, и снова трусовато спрятавшись за них), от омерзения скривившись – быстро выпил (вздрогнув при этом от отвращения!), … но закусывать ржавым салом с зеленым луком и чесноком …  не стал.

– «Слышь, мужики… что нашли-то? – и он кивнул головой по направлению к омуту.

– «Да ни чё»…

Альберту Николаеву от выпитого пойла стало жарко и в груди что-то нехорошо (и даже как-то погано!) защемило.

– «Как ничего»? – изумленно проговорил он.

Мужики достали сигареты,  неторопливо размяли пальцами, закурили, потом один из них презрительно хохотнул, произнёс длинную триаду непечатных эпитетов.

– « …технику нагнали, водолазов с области привезли, а достали…» – и он сплюнул, – «тело»… – и пьяно заржал во всё горло, – «матрас»!

…Елизавете Михайловне было одиноко и страшно стоять одной, и она потихоньку и незаметно подошла поближе и тут же услышала: «матрас!!!» – «Как матрас!? А труп где»?!

Мужики, увидев женщину, растерянно поднялись и тот, что виртуозно матерился, сконфуженно извинился.

– «Ох! … Едрит твою … извините, не приметил…» – И повернувшись к Альберту Николаевичу, продолжил: «А утопленницы-то и не было… Вон оно – тело, матрас». – И показал на ту сторону ручья. Там с другой стороны в густой измятой траве, лежал: никчемный,  жалкий, мокрый,  и грязный, полосатый матрас…

Альберт Николаевич удивлённо и как-то растерянно глядел туда… Он хотел что-то спросить, но забыл, что(?) … и теперь (как рыба на берегу) беззвучно открывал и закрывал рот. Елизавета Михайловна то же молчала, … но верить мужчинам?! Да ещё и пьяным?! …Конечно, не верила!

– «А вы сами видели, как его вытащили»?

Они переглянулись и пожали плечами, тот, который всё время молчал, отчаянно раскачиваясь и с присвистом шепелявя, ответил.

– « Мы, гражданочка, хоть «трошки» и выпивши, так-то не  беда, а врать не буду. Не видели… и вообще никто не видел. Милиция прогнала всех подальше … после того как одну барышню(!), он захихикал и подмигнул ей, … чуть «чёмер!» не взял, … так что тащили без свидетелей. Вот так-то».

Альберт Николаевич закрыл рот, возмущённо пробормотал: «Безобразие…» – нахмурившись, строго с укоризной поглядел на помятых, небритых мужичков, подхватил Елизавету Михайловну под руку и повлёк по чуть заметной тропинке в сторону посёлка.

Отойдя метров на пятнадцать, горячо и возбуждённо зашептал ей на ушко: «Значит, нашли они тело. Ну, зачем всех разгонять – если из воды «выволокли» матрас? Правда?»

Елизавета Михайловна кивнула и тоже тихо прошептала: «Альберт Николаевич правильно, но…» – и она повернула к нему лицо, – «…но что же в матрасе?»

Он ничего не понял и отстранился от неё, потом наморщил лоб, почесал за ухом и вдруг … до него дошло!!! Он буквально как ранний – утренний цветок при первых лучах восходящего солнца – расцвёл: рот до ушей, глаза смеются. Весело и даже задорно подмигнул, – «Да вы моя умница(!), Елизавета Михайловна. А что там? … Давайте не будем гадать. А как свечереет, … пойдёмте и узнаем, что же там: драгоценности, золото, жемчуг, наркотики или ещё, что. Днём эти упыри не появятся, и вечером тоже, они (поверти моему богатому  опыту!) придут глубокой ночью … даже под утро(!), когда ни поздних прохожих нет, ни ранних рыбаков. А мы с вами, как только стемнеет, «распотрошим» матрас. Идёт»?

Елизавета Михайловна с жаром ответила: «Да, … а с матрасом…» – она задумалась, … потом улыбнулась, – «…они …  (сволочи!),  ловко придумали, никто не догадается в нём … ничего искать»…

Наведавшись в посёлок,  они плотно, с запасом, пообедали, а часов с трёх устроились рядом с омутом, под тем самым деревом, где до них сидели выпивохи. Ручей, нужно сказать протекает по заросшей высокой травой пойменной долине с небольшими деревцами и молодой густой порослью кустов. Склон с глинистыми и песчаными осыпями крутыми обрывами резко уходил вниз метра на три, а там; пойма ручья  шириной, … где метров двадцать, где  тридцать. Сами же берега плотно заросли: чаканом камышом осокой и кугой.

С трёх до семи часов; они сидели, гуляли, молчали, болтали … и снова молчали. Иногда наведывались к раскопанной яме, но близко не подходили, там никто не появлялся. Без пяти семь послышался отвратительный – мерзкий треск, звук работающего мотора мотоцикла палача, потом и он заглох … у ямы. Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна поднялись на дальний – самый высокий холм и оттуда (стараясь быть не замеченными), увидели парня: который противным  жуком гнусно раскорячившись, копался в яме, теперь быстрыми сильными движениями рук с сапёрной лопатой – решительно расширяя её. Они не стали долго рассматривать эту омерзительную картину и спустившись в ложбинку, не замеченные им ушли. К ночи мотоцикл протарахтел, … уехал в сторону посёлка, но они не пошли к яме тайнику – сторожили матрас. Сидели, ждали наступления  полной темноты. Временами кто-нибудь из них говорил: «вампир… малолетние убийцы… палач… труп… кровь…» – но обычно дальше одного двух, слов никто из них ничего не мог произнести, всё было слишком нереально дико,  страшно и жутко…

Солнце в этот день не было видно чуть ли не с самого обеда. По небу ползали тяжёлые, громоздкие, грозовые тучи. Они грязно синего цвета с мутно белыми проплешинами клубились в вышине, а к вечеру стали расползаться, оставляя за собой какую-то серую, угрюмую мглу, но легче от этого не стало. В этом мрачном липком и жарко осязаемом(!)  мареве было: страшно душно … тоскливо и одиноко. С трёх часов, с тех самых пор как ушли из посёлка, они не видели ни одной живой души(!) … кроме палача на красном мотоцикле, … но лучше бы его не видеть вообще(!) и даже не знать о его существовании…

Когда сумерки тихо и незаметно (как тать!)  спустились на грешную землю, и уже почти ничего нельзя было видеть в двух шагах, Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна перешли вброд ручей, и подошли к смутно виднеющемуся загадочному матрасу. Ни луны, ни звёзд(!), только ночная мгла вязко и осязаемо плотно окутывала всё своим таинственным покрывалом. В траве яростно трещал как проклятый(!) страдающий бессонницей (явно полоумный!) кузнечик. Лягушки, на реке в предчувствии близкого дождя, устроили дикую какофонию – свой необузданно отвратительный(!) концерт. Над головами новоявленных детективов, непрестанно проносились, тревожно попискивая и почти касаясь их волос, своими перепончатыми крыльями с маленькими цепкими коготками, неясными, но весьма мрачными, потусторонними загробными тенями, нетопыри (Фу(!) ка-ка-я гадость!) – летучие мыши! Альберт Николаевич переходя вброд ручей, оступился … и теперь, весь в (липкой, противной тине и вонючем осклизлом) илу, непроизвольно, но тихо ругаясь, открыл свой (необыкновенный!) – этюдник и достал топор.

– «Чует моё сердце(!), … не зря они его утопили, ох, не зря!» – Возбуждённо шептала интеллигентная, изящная, с нежной, утончённой и возвышенной душой, молодая женщина: быстро сдавливая, прощупывая матрас. Старый матрас был: мокрый, грязный скользкий и гнусный(!): внутри сбитый в большие плотные утолщения, где только одна ткань, где омерзительные напитанные водой глыбы ваты. Елизавете Михайловне было противно и гадко: её нежные, ухоженные ручки были испачканы(!), … но она продолжала лихорадочно ощупывать, сдавливая сбитую (мерзопакостнешую!) вату, но … решительно ничего не находила!

Альберт Николаевич в сильном нервном возбуждёнии, забыв об осторожности и скрытности их тайной «операции», не замечая ни ночи, ни неясных странных звуков, ни даже смертельной опасности(!) … только вот она(!) … рядом в мокрой траве – разгадка! Он, крепко сжимая топор, свирепо топал ногами и в неистовом нетерпении рычал диким зверем да временами хрипло по-медвежьи рявкал:

– «Елизавета Михайловна, да отойдите, я «щас»»… – и грозно размахивал топором.

– «Подождите Альберт Николаевич!    Подождите»! – и она, торопливо, стоя на коленях (в хлюпающей то болотине!) уже во второй раз старательно охлопывала, и тщательно ощупывала матрас.

–  «Ну, дайте же!!! Отойдите! Чёрт вас подери»!!! – художник уже дрожал от нетерпения.

Симпатичная женщина встала с мокрых колен, так ничего и не найдя. … Она была … разочарована!

– «Ну, попробуйте»… – Произнесла с явным сомнением.

Альберт Николаевич: безжалостно зло – со всей силы остервенело рубил матрас, с утробным урчанием разрывал руками не прорубленную ткань, взбешенно и хищно раздирал куски ваты … и возбужденно расшвыривал её во все стороны…

– «Вот! Вот! … А-А! … Ох! Нет! … Здесь! Чёрт возьми! … Нет! Ох! Да вот! … Ага!»

…Наступила: … хоть глаз коли … тёмная ночь! Кромешная тьма!!! Альберт Николаевич, поникнув удручённой душой,  растерянно стоял, среди черноты ночи и ничего не понимал, … ни черта не было! Ещё в посёлке, собираясь «в ночное», забыли разини, напрочь(!) про фонарик; искали потерянный этюдник (при этом тихонечко переругиваясь); распугивая лупоглазых большеротых «лягунов» шарили в мокрой траве; наконец нашли его полу утопленного в мочажине; в сильном недоумении и растерянности осматривались, пытаясь определить, где же брод!  В полной темноте, спотыкаясь, яростно споря и жестоко (остервенело!), ссорясь, пытаясь на ходу (непременно именно сейчас!) выяснить какой же это идиот(!) предложил, что-то искать в этом дьявольском матрасе! На ощупь перешли вброд ручей … и снова Альберт Николаевич, поскользнувшись на скользком глинистом дне, упал, погрузившись на этот раз с головой в холодную, ледяную, от ключей, воду. Елизавета Михайловна вся мокрая, обрызганная упавшим художником, тряслась, давилась и заглатывалась в беззвучном истерическом смехе. Старалась  (как могла!) не рассердить не везучего прозаика и поэта. Альберт Николаевич, яростно отплевываясь тиной и ряской, на карачках выполз из ручья, зло промычал про себя ругательства, обращенные к Елизавете Михайловне, да так, что та только и расслышала: «Ммм… ммм … ммм …» – что ещё больше развеселило и рассмешило её, и она теперь только «кудахтала», всхлипывала да утирала слёзы, не в силах остановиться…

Альберт Николаевич теряя остатки своей  галантности(!), почти с ненавистью прошипел: «Дура»! – Повесил этюдник на правое плечо и быстро зашагал к посёлку … громко хлюпая высокими полными воды(!) резиновыми сапогами 44 размера…

Ночь он провёл у Елизаветы Михайловны, на том же самом  матрасе, что и в прошлый раз. Постелив его поперёк входной двери и подложив под подушку ящик (с грозным средневековым оружием!) … своим старым тупым топором. … Перед тем … он принял душ, … выпил грамм триста или четыреста коньяку («Армянский» – три звёздочки!), как объяснил удивлённой «педагогине», – для профилактики простудных заболеваний … и лёг спать, … спал крепко…

 

Четверг, 3 августа 1995 года.

 

Ему снился странный сон. Во сне же он и понял, что это была та же картина, что было раньше – наяву … то, что потом ушло в подсознание. Он видел, … а окончательно проснувшись … ничего, не мог вспомнить и понять. Это было мучительное чувство: знать, что ты знаешь и не вспомнить, что именно!? И опять остались только круги на воде – памяти о чём-то ушедшем из сознания…

Всё утро, пока Елизавета Михайловна гладила его выстиранную ещё с вечера, но ещё не просохшую одежду, а затем (с удовольствием!)  готовила для него завтрак. …Альберт Николаевич, сидел (в её) шёлковом, довольно пикантном(!), с красненькими розочками(!), сильно надушенном (противными, приторными женскими духами!) очень коротеньком халатике; и с печальным выражением на лице, и очень грустными глазами,  …  думал: «Боже! Какой я идиот!»

———————————

…Утром они опять торопливо шли к ручью … и в посёлке, возле отделения милиции, увидели того самого капитана, что был накануне там – возле омута, разговаривавшего с немолодым «кругленьким» врачом в белой шапочке, из остановившегося уазика – «скорой помощи». Будто ненароком, как настоящие разведчики крадучись перешли улицу, и пошли мимо;  … тревожно и чутко прислушиваясь к их разговору.

Врач спрашивал: «Да неужто, правда»?!

Капитан поздоровался с местной знаменитостью (маэстро – дедуктивного жанра!), Альбертом Николаевичем, кивком головы; повернулся к доктору и продолжил прерванный разговор: «Да, … сегодня нашли, там же, у омута, рядом с кустами … в куски … топором».

Врач, очумело вытаращив глаза, и взмахнув коротенькими ручками, воскликнул: «Топором»?! – Затем минуту подумал и поставил свой, не утешительный диагноз: «Да … батюшка … да … шизоидное поведение, я вам скажу».

Капитан сокрушенно закивал головой: «Маньяк! … В куски! Топором»!

Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна уже прошли их. Оста­навливаться и слушать дальше(?) … не имело смысла, … всё и так, …  до ужаса(!), было понятно!

У Елизаветы Михайловны подкашивались ноги, и её слегка подташнивало. Она была безумно рада, что больше ничего не слышала, … услышанного … было более чем достаточно!

Альберт Николаевич был внезапно(!) озабочен несколько совершенно другим… У него при словах капитана «маньяк – топором…» – ноги вдруг стали ватными … и теперь он был занят лишь одним; как бы ни наступить как-нибудь не «этак» и не переломать себе ноги. У него всегда возникало такое опасение, когда, в неудобной позе он «отсиживал» ноги, и они становились такими же непослушными – чужими, но что бы вот так(?), да на ходу(!), … такого с ним … никогда, … во всяком случае,  пока …  не случалось….

………………………………..

…Яма оказалась шире вчерашнего и теперь была метровой глубины и ширины, а длинной … метра два!!!

Елизавета Михайловна, словно озябнув, повела плечами и тихо произнесла: «Бр-р… прямо братская могила»!!!

Альберт Николаевич ничего не сказал, только наградил, молодую женщину, таким взглядом(!) … что она съежилась и … стремительно пошла к посёлку… Альберт Николаевич ещё раз заглянул в яму; цепким взглядом «детектива», заметил, растоптанный окурок «Беломора», но … Елизавета Михайловна быстро уходила, и он живо развернувшись, резво зашагал (старательно размахивая руками), догоняя её…

——————————-

Предгрозовой вечер был серый, душный и мрачный. Казалось, что вчерашние тучи, так и не разразившиеся грозой и дождём, решили сегодня устроить или вселенский потоп или Варфоломеевскую ночь, … а может и то и другое … сразу!!! От горизонта до горизонта брюхатые, неопрятные и нечёсаные, они клубились, совсем низко, иногда клокоча и порыкивая далёким утробным громом. Угрюмо урча, болезненно охая и ахая от натиска ветра там, в вышине(!), ворочались, … наползая одна на другую; упруго плюща сдавливали (с непонятной ненавистью!) чужие крутые бока. Как стадо огромных неземных существ, решивших поближе узнать, помять или … наказать за что-то … именно вот эту: беззащитно лежащею под ними землю. На земле же под отвислыми (осязаемо близко!) массивно колыхающимися животами этого бесконечного стада, было несносно тяжело: неуютно,  мрачно и зловеще. Здесь в низу;  сдавленный тучами воздух: жаркий, липкий, почти без движения(!) обволакивал тело, и казалось саму … душу…

Вот таким недобрым вечером наши герои возвращались от ручья. Там ничего нового не произошло, к яме никто не приближался, даже мотоцикл нигде не тарахтел(!), а это было ох как странно …  и подозрительно….

Подойдя (в угрожающе быстро наступающих сумерках!), ко двору, дачи Елизаветы Михайловны, они остолбенели!!! … В соседнем дворе с громким хриплым вскриком: «Эх!» – колол дрова, здоровенный, потный, голый по пояс, мускулистый – ВАМПИР!!!  Беззубый незнакомец! Увидев их, он застыл, с поднятым топором, на котором упрямо застрял, сучковатым вредным «буратиной» большущий чурбак. Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна в ужасе и растерянности остановились. Здоровяк, узнав Елизавету Михайловну, плотоядно и радостно осклабившись, показывал большие (НАВЕРНЯКА ПРИОСТРЫЕ!!!) белые клыки. Она дёрнулась, шагнула назад, потом, низко опустив голову, прошептала, чуть ли не плача:  «Пойдёмте… скорее». – Ткнулась как слепой кутёнок мимо калитки, дрожащими руками шарила (не там!) щеколду, бормотала: «Господи! … Нашли! … За что»?!

Альберт Николаевич, как под гипнозом, не шевелясь, не мигая, пристально смотрел на вампира. Тот, увидев реакцию молодой, симпатичной женщины, согнал с лица ужасную улыбку, и, с громким выдохом: «Эх!» – хрясть(!) обухом по чурке служащей плахой дровам, да так, что несчастный чурбак раскололся пополам, и обе половинки отлетев на метра три в стороны, завертелись на месте, поднимая пыль. Длинный худосочный прозаик пригнулся, и кинулся за Елизаветой Михайловной. А глаза(!) застилало видение (подаренное, бессовестным воображением!): его голова вылетела из-под топора «вампира», и, разбрызгивая густую ярко алую, липкую кровь, крутилась на земле в пыли, а этот безобразный беззубый рот всё так же ухмылялся, … показывая свои белоснежные клыки…

Альберт Николаевич, силой(!) вырвав у своей помощницы ключи, лихорадочно тыкал ими, в почему-то дрожащую (Чертову!!!) скважину врезного замка … и ни как не мог в неё попасть. Сзади, в нетерпении постукивая каблучками, стояла Елизавета Михайловна. Тихонько вздрагивая, она чуть слышно подвывала … почти про себя: «У-у-у…» – Когда же дверь, наконец, поддалась, они разом оглянулись. Через забор было видно: возле горы нарубленных дров, на дровосеке, к ним боком, сидел мрачный атлетически сложенный громила и … вытряхивал, постукивая по ладони перевёрнутой пачкой «Беломора» – папиросу. Они в ужасе переглянулись и, забыв про воспитание культуру, и элементарную вежливость(!), кинулись,  давясь, в дверной проём, со сдавленным стоном застряли,  … но всё же «протолкнулись» внутрь коридора. И тут же закрылись, забаррикадировались; побегав по дому, принесли и пододвинули к двери: шкаф, стол и тумбочку.

————————————

…Они сидели за столом – пили чай. Он, помешивая ложечкой в стакане, задумчиво и не торопясь говорил: «И так, попробую разложить всё по порядку. Двое, кто именно нам неизвестно, возможно, мотоциклист и верзила, тянут какой-то ящик. Что в нём? Может оружие, наркотики, драгоценности … нам пока неизвестно…»

Елизавета Михайловна прерывает его: «Может это сейф с деньгами»?

Альберт Николаевич задумывается… – «Да…» – говорит с сомнением, – «…может и сейф, хотя…» – и он качает головой, – «…для сейфа узковат,  … но может и так». – Отпивает чай и продолжает: «С ними два подростка…»

Она кивает, затем чисто по-женски сокрушенно качает головой: «Натаскивают как волчат. Господи! Да что же это делается…» – Не выдержав, возмущается она: «Де­тей!!!»

Альберт Николаевич строго  погрозил ей пальцем. – «Без эмоций…» – И продолжает прерванную речь. – «У них почти выкопан тайник – схрон, но тут,  … тут нечаянно появляется свидетельница, её связывают, но не убивают, … хотят утопить. …Затем приходим мы. Они затаились, … но мы им явно не внушаем никакого опасения. Так любопытные дачники. …Вечером женщина бежит и её…»

Елизавета Михайловна бледнеет. – «Нет, не надо. Я прошу…»

Альберт Николаевич кивает головой, и тихо продолжает: «Матрас как видимо, … случайно оказался в омуте, но тело всё-таки там было, и улика была. Но милиция почему-то … странно? Но почему они скрывают этот факт? … Ага! …Что бы ни встревожить жителей – общественность … и самое главное не спугнуть этих мерзавцев бандюг. …Может это именно милиция и матрас специально подбросила? Может быть… Точно! Они и подбросили. Больше то некому! …Мертвую женщину из омута водолазы всё-таки достали, … а милиция прячет труп в кустах – мол, потом заберём, когда всё успокоится…» – Меланхолично помешивает ложечкой чай без сахара  (забыл положить), и продолжает: «Но преступники об этом знают (не зря там этот беззубый упырь крутился!), ночью находят … и в куски … топором, что бы Катерину никто не узнал, не  опознал».

Кровь отхлынула от лица любительницы изящной немецкой словесности, она затряслась и плотнее закуталась в пуховую шаль.

Печальный «детектив» рассеяно крутил длинными музыкальными пальцами по столу стакан с остывшим чаем. – «Теперь самое главное … и страшное … о нас: мы слишком намозолили им глаза! Надоели! И нас теперь (непременно!) хотят убрать. Понятно?»

Елизавета Михайловна кивнула красивой головкой. – «Да. Вампир нас сторожит».

Мужественный, добрый рыцарь заморгал, зашмурыгал носом.

– «Завтра Елизавета Михайловна нужно идти в милицию, если нас ночью…» – и он вздохнул глубоко и тяжко…

Она встала, заламывая руки в сильном душевном волнении, прошлась по комнате. – «Альберт Николаевич, нас живыми, не выпустят. Ни за что!».

–  «Я буду если, что…» – и он широко размахнувшись, резко махнул, сжатым, кулаком – « …защищаться … топором».

Елизавета Михайловна всплеснув руками, испуганно ахнула: «Альберт Николаевич, а где ваш этюдник?»

Художник вздрогнул, растерянно огляделся, заглянул под стол, ящика – этюдника … нигде не было…

Она торопливо пошла к входной двери. – «Вы его поставили на порожек, на крыльцо, когда открывали дверь».

Художник быстро разобрал баррикаду у входа, и осторожно чуть-чуть приоткрыв, дверь; увидел угол ящика, обрадовавшись, втащил в комнату. В тот же миг, яркая вспышка озарила небо – молния! Альберт Николаевич хоть и понял это, но буквально задохнулся от страха … там перед ним(!) за низеньким и хлипким штакетником, перед крылечком (в двух шагах!), он ясно увидел его – вампира! Этот монстр, возвышался неподвижной (блестящей от пота!) глыбой(!) над оградой, и, зло вцепившись своими могучими ручищами на забор,  угрюмо пялился, … прямо на него!!! Альберт Николаевич захлопнул дверь и тут же жуткий грохот, как будто высоченный «кат!», одним махом разрубил гигантским топором  – столетний дуб(!), от верхушки до корней: «Трах-тара-рах-бах!» – и ещё раз – «Бах! – Та-ра-рах! –   Ах!»   –   гром!   Елизавета  Михайловна тоже  ахнула,  но  страх подействовал на неё довольно своеобразно: она без помощи Альберта Николаевича, сдвинула шкаф, … правда до двери не смогла передвинуть, помог опомнившийся художник. Он прошептал: «Там этот … верзила, … за забором».

Молодая, изящная, хрупкая женщина вздрогнула и взялась за тумбочку…

Уже в комнате художник открыл этюдник … и с грохотом  уронил его. Елизавета Михайловна охнув: поднесла, обратной стороной, ладонь ко рту. Они с ужасом смотрели друг на друга, … топора не было, … его мог выкрасть только здоровяк – вампир! А в ящике в уголке: сиротливо лежал … тупой кухонный нож…

– «Его похитили». – Прохрипел, вдруг осипший, Альберт Николаевич.

Тут же гром и молния! Молния: освещая всё нездешним фиолетово-розовым, ярко контрастным, неживым светом. Гром; сотрясая, выворачивая душу, закашлял, забухал, затряс: «Бах!- Бабах! – Трррр. – АХ! – АХ!» – и вдалеке совсем  сошёл на, нет – «БУ-у-у…». Поднялся ветер; шум, шелест листвы, ломающихся веток, глухой невнятный гул в трубе и печи; неистовый вой в проводах, кустах и деревьях – буря, буря без дождя. Внезапно погас свет, и они остались в кромешной темноте! Альберт Николаевич лихорадочно шарил по карманам, найдя спички, изломав штук, пять, зажёг. При жёлтоватом, мерцающем, свете Елизавета Михайловна достала свечи, стало немного светлее и … чуть-чуть спокойней.

Лауреат литературных премий, инженер человеческих душ(!), вздрагивая при каждом ударе грома и вспышке молний, суетливо бегал по комнате в поисках чего-нибудь ухватистого,  увесистого… Вдруг Елизавета Михайловна, сидевшая на диване, вползла с ногами на него и забилась в дальний уголок, с отчаяньем протянула руку в сторону своей спальни и прошептала: «Там! Там! … Вы слышите?!»

Он явственно услышал: «Хррр-ррр, тррр…» – Кто-то(!), что-то(!) делал с окном в спальне Елизаветы Михайловны, … возможно пытаясь «выставить» стекло. Нагнувшись к раскрытому этюднику, он поднял большой нож и решительно шагнул к двери в спальню…

–  «Елизавета Михайловна, не волнуйтесь, это… это ветки яблони, … стучат в окно».

Тут же из спальни донеслась серия таких звуков(!), что не оставалось никаких сомнений: пришел их последний час! Елизавета Михайловна; безвольно сидела в уголке дивана,  и горько плакала, … видеть её такой безутешной было выше всяких  сил, и Альберт Николаевич, полный решимости, защитить её: отважно, смело и уверенно шагнул в тёмную комнату.

Абсолютная темнота нежданно отступила, и мощный отблеск молнии залил всё странным, неровным, красновато – кровавым, жутко не правдоподобным – неземным светом! У, Альберта Николаевича моментально волосы на голове встали дыбом, глаза широко открылись, и, кажется, увеличились в объеме, нижняя челюсть отпала и безвольно повисла, нож с глухим стуком выпал из его ослабевшей руки и в ту же секунду, где-то совсем рядом, оглушительно ударил гром: «Трах! Тара – pax! Бах!» – и ещё раз, – «Ах! Тара-pax! Бах!» – Альберт Николаевич упал, навзничь, на спину. И в таком нелепом и неловком положении быстро ерзая локтями и ногами, согнутыми в коленях, затылком вперёд, выполз из комнаты. Тут же, он (как ошпаренный кипятком!), вскрикнув: «Ой, Мамочки!» – вскочил, захлопнул дверь в спальню, рысцой сбегал на веранду, принес, заложил; вставив в ручку дверей швабру, … с болтающейся на ней мокрой тряпкой – запер комнату.

…Он как-то безнадёжно … устало опустился рядом с Елизаветой Михайловной, на диван. Она вначале наблюдала (от ужаса даже перестала плакать!), за беготнёй художника, а теперь сквозь радугу слёз в упор пристально и не мигая – вопросительно смотрела на него.

– «Что случилось, Альберт Николаевич? Вы видели его? Кто он? … Парень – палач? … Верзила?»

Он безвольно покачал головой и ладонью прикрыл глаза. – «Хуже … это, наверное, тот … маньяк…»

Елизавета Михайловна сказала: «А-а-а?!» – и опять прикрыла рот ладошкой.

–  «О-о! Видели бы вы его. Он безумец! Длинный, заросший, всклокоченный, а глаза, … глаза — маньяка!» – И,  видимо  припомнив слова доктора, нервно вздрогнув, добавил: «Шизоидные».

Натиск бури закончился быстро, минут десять … не больше. Наступила тишина, ветер утих, гроза ушла куда-то дальше на восток и оттуда всё слышалось: «Трах! – Тара – pax! Ax! Грр – рр». – И всполохи далёких молний…

Вспугнутый (отважным!) Альбертом Николаевичем угрюмый маньяк больше не пытался влезть в их окно, а только ходил под окнами, осторожно шурша, сорванной бурей листвой да тихонько шурухтел обломанными ветками, … впрочем, … это могли быть и кошки. Перепуганные Альберт Николаевич и Елизавета Михайловна не решались даже выглянуть в окошко: …  было очень страшно…

 

Пятница, 4 августа 1995года.

 

Долгая (как никогда!) тревожная ночь, … наконец прошла. Они; какие-то помятые вялые, совершенно не выспавшиеся, уставшие, и разбитые всем произошедшим: стояли на крылечке чуть живые … рядышком.… Как бы ни веря,  щурясь, смотрели на долгожданное ласковое солнышко,  которого уже и не чаяли – увидеть. Потом она, как рачительная хозяйка дачи пошла, по старушечьи «охо-хо-хая»; хлопотать, собирая на стол, что-нибудь поесть, а Альберт Николаевич остался на дворе.

…Он воровато оглянувшись, на закрывшуюся за нею дверь, перемахнул через забор – в соседний двор; … опасливо постояв перед кучей свежее нарубленных дров; трусовато (до острой боли в шее!) обошёл «плаху»; и с инстинктивным, непередаваемым  испугом покосившись на глубоко воткнутый остро отточенный (до зеркального блеска!) топор палача(!);  шустро юркнул за угол соседской веранды. …Через пять минут вернулся … и принялся за яичницу, только что снятую с плиты, … он был задумчив и немного растерян….

Стук в дверь…

– «Добрый день!» – на пороге стоял знакомый им обоим участковый милиционер, Иван Иванович Колобков.

Елизавета Михайловна похолодела и крепко сжала руку Альберта Николаевича: ноги у неё подгибались, и она в изнеможение привалилась плечом к его плечу. Он тоже почувствовал себя немного неважно: … тяжесть в желудке, голова вдруг налилась свинцом, и в горле запершило – пересохло.

Еле ворочая непослушным языком, заикаясь, он прошептал: «До-добрый д-де-ень». – Елиза­вета Михайловна без сил … молчала…

– «Елизавета Михайловна, зайдите, пожалуйста, в девять часов в милицию … кабинет №13. Вот такие дела. Просили передать. Извините».

Елизавета Михайловна задыхаясь, начала торопливо хватать воздух ртом и тихо опускаясь, скользя руками по Альберту Николаевичу, пролепетала: «Н-Н-Номмер тр-тринадц-цать? С-с-с вещами?»

Альберт Николаевич подхватив её под руку, … странно нелепо мычал, пытаясь разлепить вдруг высохшие и слипшиеся   «вусмерть»(!) губы, и спросить:  « А как же я?!»

«Участковый» широко улыбнулся, подмигнул и засмеялся: «Шутники! Всего доброго!» – Козырнул, поднеся ладонь к фуражке, и пошёл; весело довольно щурясь утреннему солнышку и тихо добродушно и с удовольствием(!) бормоча: «Ха! Шутники! С вещами!» – и в восторге(!) крутил головой…

Они, молча, глядели (с сожалением и печалью) друг на друга, наконец, Елизавета Михайловна сказала: «На нас завели «дело»… … Сказал ведь – «Вот такие дела», – и, … заплакала. Художник усадил её в кресло, а сам горестно сгорбившись, сел подле неё, … на стул.

Он обхватил свою голову руками и там; воспалённым страхом стучала назойливо и противно как муха по стеклу только одна, но какая-то больная(!) мысль: «Тик-так, тик-так; Мне вышку. Ей пятнадцать. Мне вышку. Ей пятнадцать…»

Елизавета Михайловна выплакалась и теперь только всхлипывала: «Что будет? …Что будет?»

– «Мне вышку. Вам пятнадцать».

Она (встрепенулась … раненой птицей!) и вскрикнула: «За что? Альберт Николаевич!»

– «Женщину убили – раз. Труп расчленили – два. Наш топор подбросили – три. А наших следов на месте преступления хватит и на двадцать трупов – это четыре».

– «Но Альберт Николаевич?»

Он поднял на нее (бесконечно грустные!) глаза и растерянно произнес: «Меня расстреляют, вам пятнадцать…» –  И осекся, … увидев её лицо. – «Я все возьму на себя! Не бойтесь! Вас только как соучастницу судить будут».

Она ахнула, прижала руки к груди. – «Нет! Нет! Давайте всё расскажем. Они поймут, у нас же улики».

–  «Какие? … Окурки «Беломора»? Да их в урнах ещё больше. Ну, всё, … хватит, нам пора».

– «Альберт Николаевич, но… но…»

–  «Вы, что же хотите, что бы нас в наручниках? … Как бандитов? Запомните чистосердечное признание…» – И Альберт Николаевич, заморгал, … вытер скупую мужскую слезу…. – «Идёмте Елизавета Михайловна».

– « Идемте…»

………………………..

…Они шли по улице, старательно поддерживая друг друга, … как столетние старики; ей – 24, ему – 38. Перед самым входом в милицию; дорогу, нагло задравши препротивный(!) тонкий хвост; бессовестно подло(!), по-деловому важно и как-то даже вальяжно (будто и дел у неё других не было(!) и гулять больше негде!); неторопливо перешла … (как назло(!) без единого светлого пятнышка  … цвета сажи из преисподней!): …  омерзительно чёрная кошка!

–  «Засудят!» – Меланхолично и даже почти равнодушно решил маститый мэтр детективного жанра, которому всегда, в его многочисленных романах, неизменно и эффектно удавались  – хепиэнды…

– «Посадят!» – подумала Елизавета Михайловна, и на её красивых выразительных глазах … навернулись и задрожали огромные слезы.

Кабинет № 13 – встретил их неожиданно(!), как-то подозрительно непонятно(?) и от этого очень опасно(!); весело и даже восторженно(!): «А! … Вот и вы! … Присаживайтесь. … Чай? Кофе? Как здоровье? Как дела?»

Альберт Николаевич несмело присел на краешек стула (обессилено, как безнадежно тяжело больной, вздохнул … чуть слышно … и также робко  выдохнул, но … ещё тише), и всё же храбрясь, промямлил: «Дела у прокурора».

А Елизавета Михайловна про себя удручённо подумала: «Интересуется (СВОЛОЧЬ(!) ПАРАЗИТ!), проживу пятнадцать лет или нет». – И ей стало, искренне, … (в очередной раз(!) до слёз!),  жаль себя!!!

– «Вот эта шляпка, ваша, Елизавета Михайловна?» – И он достал, откуда-то из-под стола,  цвета подсолнуха, измятую шляпку.

– «… Шляпка!? … Боже мой!!! … Да, моя, … но как она к вам попала!?»

Она растеряна и удивлена! А Альберт Николаевич до дрожи в коленях – напуган! Потом … ему вдруг подумалось … так равнодушно и безвольно. – «Ну вот, начнёт ходить вокруг да около, … так всегда следователи (я-то знаю!) делают, … а затем … на мелочах, как бы мимоходом – ловить…»

– «Ох!» – Он хлопнул себя по лбу. – «Что это!?  … Я начинаю думать как закоренелый преступник? … Да у меня психология маньяка! … Да это я(!) … убил!!! Я(!) – разрубил … куски горячего парного мяса(!), …  и я, окровавленными руками, … беру «Беломор»…»

– «…О чём они говорят? Почему Елизавета Михайловна улыбается?»

Елизавета Михайловна действительно улыбалась, а капитан, помешивая ложечкой, … чай в её стакане, говорил: «Так вот, эта шляпка и есть та самая улика – «вещь док»».

–  «Как!!! Вот эта шляпка(!) и есть улика?» – Альберт Николаевич вскакивает, наклоняется к капитану. Тот спокойно, с улыбкой, продолжает.

– «Принесли её пацаны. Мол, в ручье, у родников, плавала, а там знаете – омут. Сами понимаете … утонуть пара пустяков.  …Да, … говорят, ещё женщина какая-то кричала, а женщина … вот, славу Богу(!) жива и невредима, цветёт и пахнет…»

Альберт Николаевич покачнулся и выдавил: «Ну!?» –  Как бы ни совсем  доверяя капитану, посмотрел пристально и внимательно на Елизавету Михайловну (как на вдруг ожившую покойницу!), потом с не меньшим удивлением на капитана и спросил: «Так кто же (Черт возьми!), кричал?»

Капитан смущённо пожал плечами. – «Да, … а действительно…» – И снова недоумённо пожал плечами и растерянно повторил: «Да, … действительно, … а кто же визжал и кричал: «Спасите!»?»

Елизавета Михайловна, пренебрежительно и быстро махнув рукой, торопливо с улыбкой выпалила скороговоркой: «Да это-то я кричала, когда Альберт Николаевич…»

Тут же Альберт Николаевич (непроизвольно) скорчил злую «рожу» и вдобавок погрозил ей пальцем. Она ойкнула, замолчала и … густо покраснела…. Капитан заметил это; … быстро переводя глаза с неё на него и обратно… Засмеялся и тоже погрозил пальцем … только в сторону Альберта Николаевича.

– «Уж не Альберт ли Николаевич заставил вас, Елизавета Михайловна звать на помощь? Ох, молодость, молодость».

Молодая женщина (ставшая пунцовой!), стыдливо опустила глаза и, схватившись за нестерпимо загоревшиеся – вспыхнувшие алым цветом (такие милые!) ушки, чуть слышно  залепетала: «Нет, нет. Вы не то думаете…»

Альберт Николаевич, как бы ничего не слыша, … ушёл в себя и с трудом, соображал. – «Так… Значит, … они ничего не знают». – Он вздрогнул, вспомнив леденящий душу крик: «ПА – МА – ГИ –  ТЯ!!!» – или скрывают». – И он скосил глаза на улыбчивого капитана. – «Нет, похоже, не знают». – Решил художник. – «…Ишь как разлыбился(!), … но нужно, исподволь, дипломатично прощупать, … очень аккуратно(!) и деликатно поспрошать…»

– «Простите», – прервал он капитана, – « а труп?»

– «Какой труп!?» – Изумился, выпучив глаза милиционер!

– «Расчленённый…» – Прошептала Елизавета Михайловна.

–  «Что?!» – Ещё сильнее удивился капитан! – «Не было никаких расчленённых трупов. Тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо. С меня же погоны вместе с головой снимут за такое дело?! Труп(!), да ещё расчленённый, да на моём участке! Что вы, Елизавета Михайловна? Альберт Николаевич?»

Маленькая хрупкая женщина встала, наклонилась к капитану и, уставившись, пристально не мигая (как на своего нашкодившего ученика) произнесла,  твердо выговаривая каждое своё слово, тихим, но строгим … даже угрожающим, шепотом: «Да я же сама, слышала, как вы сказали: «Нашли в кустах … маньяк какой-то топором … на куски…»»

Капитан, как большой добродушный мокрый пёс: затряс, завертел головой. – «Да нет! Не труп! … Матрас. … А топор … вон он … в углу лежит, … можете полюбоваться».

Они разом обернулись; в углу, возле шкафа на газете сиротливо лежал: их старый, покрытый рыжей ржавчиной, большой  топор!!! Альберт Николаевич, как будто получив неожиданный удар током, дёрнулся всем телом и невольно пробормотал: «Мой…» – За что тут же, пребольно(!), получил под столом туфелькой Елизаветы Михайловны по ноге.

Капитан перестал улыбаться, нахмурился, и длинно растягивая слова, протянул: «Вон что…» – Потом улыбнулся, и опять закрутил головой. – «Ну, Альберт Николаевич – знаменитый детектив! Значит, вы всё разыграли? … Ну, вы и даёте! … Шутники! … А мы дело завели!» – И он похлопал ладонью по белой папке с черными тесёмками и надписью «ДЕЛО № …». – «А вы с Елизаветой Михайловной спектакль разыграли; визги, крики, шляпку в роднике утопили, матрас порубили на куски …  клоуны…»

От такого (странного, неправдоподобного!) оборота дела; они опешили, … и сидели ошалевшие(!),  … дружно приоткрыв рты.

Вдруг Елизавета Михайловна встрепенулась; от возбуждения стала опять ярко  пунцовой, часто учащённо дыша … (даже  задыхаясь от явной несправедливости!),  искренне возмутилась: «А улики?! Бычки – «Беломора?!»»

Капитан привстал, сузил глаза. – «Что?! … Какие бычки?! … Какой «Беломор»? … Вы что(!) … издеваетесь?!»

За окном знакомо (до отвращения!) затарахтел мотоцикл, пронзительно дребезжащей трелью подал сигнал. Все трое как по команде встали … и в открытое окно увидели: сидящего (на красном мотоцикле!) долговязого парня с чудовищно большущим(!) неправдоподобно фиолетовым фингалом под правым глазом!!!

Капитан. – «Ну, вот… Племяш за мной приехал. Извините, пора». – И он взялся за фуражку. – «Прошу». – Указал на дверь, – «Да, топор заберите!» – добавил сухо и строго.

Художник и Елизавета Михайловна стояли, не шевелясь, потом она тихонечко и безнадёжно прошептала: «Это он…»

– «Кто он?» – И капитан удивлённо, ещё раз, выглянул в окно.

– «Да тот, кто копал. Это его окурки». – Произнёс Альберт Николаевич, внимательно следя за капитаном, которому, так подозрительно, не нужны ни улики, ни расчленённые трупы, за которые ему бы голову сняли, да ещё теперь он оказался дядей(!) яма – могила копателя!!!

–  «Ха!» – Грозно рыкнул капитан! – «На ручье? Да он всюду рыл! Всю округу(!) … как турлук(!) – ископал! Димка в археологи собрался, а в той яме, у ручья, он зуб доисторической акулы нашёл!» – И гордо добавил: «Вчера в наш краеведческий музей сдал. Жена моя как раз была там, зашла к знакомой, да вы, Алберт Николаевич её знаете, такая симпатичная хохотушка молодая женщина сотрудница музея – Ирина Витальевна. Вот там как раз директор Луночкин Михаил Николаевич; радуясь как дитё(!) размахивая этим зубом, полдня, скакал(!), распугивая посетителей музея. В экспозицию,  всё грозился – обязательно выставит. Вот».

Альберт Николаевич, недоверчиво, полушепотом: « А где та яма?» – Капитан  недоумённо посмотрел на художника, – «Да, там, …  на ручье,  где отмель».

Альберт Николаевич всё так же тихо, но теперь ехидно и даже как-то ядовито: «А почему он по ночам копает?»

Дядя ямокопателя снисходительно улыбнулся. – «Димка стеснительный. Говорит, засмеют ребята, поэтому по утрам и вечерам, таясь, и даже прячась, тихонечко  копает». – И вдруг обиделся. – «Что не верите? Да я же там был с женой и детьми, … во вторник шли с огорода, он у нас за речкой, вот и завернули». … – И виновато, сконфуженно признался. – «Он, правда, не при нас выкопал, мы просто зашли поглядеть на то место. Да, … Альберт Николаевич, … вы ещё там, на холме, с мольбертом стояли, и Елизавета Михайловна вам что-то живо рассказы­вала, … помню, всё руками махала…».

Альберт Николаевич слушал … молча, и ощущал на себе недоуменный, растерянный взгляд,  … так верившей ему(!), молодой женщины. Ему было неловко, даже стыдно … и вдруг(!) всплыла картина, виденная сначала наяву, а потом и во сне. Из кустов вышли; мужчина, женщина и двое подростков, перебрели ручей и по отмели, по песку прошли к холмам … мужчина волочил какую-то палку…

Альберту Николаевичу было неудобно и даже как-то мерзко и гадко! – «Неужели все так просто? Господи(!) … как нелепо!!!»

Как-то заискивающе и преданно заглядывая в глаза капитану, он, сильно волнуясь и ужасно конфузясь, робко спросил: «Вы … тащили за собой … лопату?»

Капитан замолчал, … потом растерянно пробормотал: «Нет. Тяпку…» – И вдруг; сжавши здоровенные кулаки(!), да как заорёт в сердцах:  «Да что вы себе позволяете?! Шерлок Холмс  нашёлся…»

Елизавета Михайловна побледнела, схватила Альберта Николаевича за руку. – «Пойдёмте…»

– «Заберите свой топор!» – Исступленно ревел давно не кормленным ослом, полнокровный, красный как варёный рак,  капитан, и в ярости стучал волосатым кулачищем по отчаянно  скрипящему и испуганно подпрыгивающему столу. – «Деятели культуры! Дать бы вам по метле да заставить улицу мести, … суток пятнадцать… понимаешь…»

Альберт Николаевич взял топор, в дверях обернулся, тихонечко поклонился и как-то даже униженно прошептал: «До свидания».

Капитан одурело поморгал, проглотил какое-то ещё не слетевшее с языка бранное слово (затем правильно оценив нелепость и даже анекдотичность ситуации!), улыбнулся и так же вежливо, непроизвольно сильно кивнув головой, спокойно сказал: «Всего доброго…»

Выйдя на свежий воздух, Альберт Николаевич не почувствовал себя лучше, ему было совестно перед Елизаветой Михайловной, ему было непростительно стыдно … перед самим собой.

Из открытого окна высунулся капитан, миролюбиво и даже как-то виновато, сказал мягким, хорошо поставленным,  баритоном.

– «Альберт Николаевич, выбросьте «улики», да возьмитесь лучше за ручку и бумагу. Всего хорошего!»

Маститый … очень авторитетный автор серии известных  детективов, опустив плечи, сгорбившись и понуро повесив свою с буйной, давно не чесаной шевелюрой голову, пробормотал: «Да, да». – И пошёл поддерживаемый Елизаветой  Михайловной  под левую руку, а правой … держал здоровенный, со ржавыми сколами и зазубринами старый топор. Возле урны остановился, вынул из кармана – пакет с окурками и уже хотел бросить, как получил, от педагога – Елизаветы Михайловны туфелькой под колено.

– «Стойте! Смотрите!»

В форме сержанта милиции к подъезду подкатил на велосипеде, тот самый, беззубый верзила! Он ещё издали узнал хорошенькую(!) молодую женщину, и радостно, но хищно и плотоядно улыбался, … показывая свои  ослепительно белые клыки. Она часто – учащённо задышала, а у Альберта Николаевича, что-то заурчало в животе, вроде собачьего – «рррр». Здоровяк остановился, слез с велосипеда, …. сконфузившись, прикрыл рот ладонью и, сутулясь, торопливо и как-то виновато взошёл на крылечко … и скрылся в дверях под большой вывеской – «МИЛИЦИЯ»

Альберт Николаевич тихо и смачно выругался! Елизавета Михайловна отшатнулась.

– «Что вы говорите?! Как вам не стыдно?!»

Мэтр изящной словесности прорычал: «Да работает он здесь, а ваша соседка – это его тётя, … я узнавал. Понятно?» – и снова отвернулся к … урне.

Елизавета Михайловна вырвала у него полиэтиленовый пакетик с «останками» «Беломором», сунула в свою (изумительно синенькую(!) – под цвет глаз), сумочку, подхватила под руку и буквально – таки … поволокла его.

– «Альберт Николаевич, это глупо. Неужели вы ничего не поняли?» – Художник, поэт и писатель детективного жанра, ведомый торопливо семенящей женщиной: широко, но очень медленно шагал рядом с нею, упрямо опустив голову и … размахивая длинной рукой … с топором.

– «Да. Понял. … Сел я в галошу».

– «Что?!» – Возмутилась она.  – «Да они – МАФИЯ!!!»

Альберт Николаевич резко остановился, так, что бедная Елизавета Михайловна описав полукруг, очутилась прямо перед ним.

– «Кто – мафия?!» – С удивлением, постепенно зверея, спросил он.

Она испугалась и уже не так убеждённо повторила: «Они все … мафия: капитан, племянник, клыкастый верзила».

– «Да?!» – со злой иронией произнес художник. – «Да». – Повторила она.  – «Вы подумайте, где труп?»

Альберт Николаевич решительно и резко наклонился к Елизавете Михайловне, она же в испуге отдёрнулась, отодвинулась, … отстранилась. Язвительно ядовито прошипел: «Ка-ко-й труп?! Не было никакого трупа! Понятно?!» – «Попятно» – произнёс с явной угрозой.

Губы у неё дрожали и в глазах от обиды появились слёзы.

– «Альберт Николаевич, да опомнитесь!!! Мы же слышали, вспомните!» – И она, набрав полную грудь воздуха, округлив глаза, зловеще прошептала, прямо в лицо, Альберту Николаевичу: «ПА – МА – ГИ – ТЯ!!!»

Он, ошалело глядя на неё, дёрнулся – выпрямился во весь свой не малый рост, рот его почему-то открылся, и нижняя губа безвольно отвисла, а топор … выскользнул из внезапно ослабевшей руки и с глухим стуком упал на асфальт.

– «Да, да…» – Произнёс растерянно Альберт Николаевич.

Елизавета Михайловна обрадовалась, что её друг начал наконец-то понимать, в чём дело и радостно зашептала:  « А маньяк, что ломился в окно. Вы забыли о нём?»

При  слове  «маньяк»  Альберт Николаевич как ужаленный подпрыгнул, обернулся  через одно потом через другое плечё. Ничего подозрительного не заметил, но он так явственно его представил!!!  Лохматый, свирепый и небритый; … тупые бессмысленные глаза навыкат; криво открытый рот в каком-то неправдоподобно зверином оскале! … И он где-то здесь! … Тут(!)  рядом! … Может в тех кустах, может, прячется за той или другой  машиной?! … Или …  Альберта Николаевича прошиб холодный пот, и сердце отчаянно заколотилось в груди, а в глазах …. застыл ужас(!); в   кабинете   номер  тринадцать получает вместе с палачом очередное кровавое (теперь НА ДВОИХ!!!) задание?! …  Альберт  Николаевич подхватил Елизавету Михайловну под ручку, нагнувшись, поднял топор и, прижав его к груди дрожащей рукой, быстро повлёк трепещущую Елизавету Михайловну к её дому.

Они шли по улице; он, подозрительно странно подпрыгивая и всё время, вертя головой – оглядываясь, … она, семеня, то чуть отставая, то забегая вперёд – точно маленькая собачонка … на коротком поводке…

Он бормотал: «Ага?! Понятно! Оружие! Драгоценности! Женщины в бордели! Мафия! Ясно! Убили! Яму выкопали, а тут мы … помешали, и они её зарыли в другом месте … или утопили.

–  «Альберт Николаевич? Альберт Николаевич?» – пыталась вставить слово Елизавета Михайловна.

– «Ну что!?»

– «Да ведь мы потом слышали крик, когда яма у них уже была готова?»

Глаза художника бегали, мысли гонялись друг, за другом пытаясь не потеряться, не отстать и успеть поймать одна другую за хвост,  … а тут «ЭТА!!!» … со своими дурацкими (пардон; бабскими(!) глупейшими(!) никчёмнейшими(!)) вопросами!!!

– «Да они эту яму другой женщине вырыли!» – Постепенно распаляясь, свирепо прохрипел он.

Елизавета Михайловна ахнула! – «Как для другой? … Два трупа?!» … – Она морщила лобик, её тёмные узкие бровки сошлись на переноснице, а красивые глазки – заволокло пеленой. Она растерянно шептала: «Два трупа?! Два трупа!!!»

Альберт Николаевич придушенно рыкнул: «Да они!!! – и перешёл на свистящий шёпот: «Мафия! Что им два трупа? У них куча трупов! Море крови! А этот подбитый археолог (с фонарём от Катерины!); зуб нашёл(?) … да он его (сволочь!) выкрал(!), а теперь мне яму будет рыть, а вечером вам, Елизавета Михайловна, выкопает! А верзила или маньяк порубит на куски и…» – Альберт Николаевич махнул топором. – «Мафия! Капитан у них главарь…»

Симпатичная миниатюрная женщина тоненько поскуливала, … и  с длинных (прекрасных!)  ресниц … по бледным щечкам не переставая, … катились слёзы…

– «Значит, вечером мне будут рыть яму…» – прошептала она. У неё приоткрылся ротик, нижняя губа подрагивала, и изо рта слышалось: «У-у-у…» – и мелкий перестук зубов…

– «А-а-а???» – протянул художник, – «Понятно, … капитан мне советовал выбросить улики… Всё! Елизавета Михайловна, это конец! … И нет нам ни каково спасения. Вот ваш дом и в нём мы будем сражаться…» – он тяжело вздохнул, – «…до конца. Милиция нам не поможет!» – И он неожиданно сильно, при этом напугав до полусмерти куда-то семенящих старушек (Ой! Свят! Свят!), воинственно замахнулся топором.

Она чуть живая … тихонько приоткрыла дверь, медленно  вошла в дом. Он мрачный как грозовая туча(!), внимательно и пристально оглядывая окрестности, с минуту постоял на крылечке и зашёл следом, тщательно закрыл дверь на запор, затем (со знанием дела!), основательно и плотно придвинул к двери; шкаф, тумбочку, кресло и стол, и прошёл к слабо стонавшей в своей маленькой спаленке Елизавете Михайловне. Вошёл, … невольно нервно дёрнувшись, открыв рот, остолбенел, … рука медленно разжалась, и топор, выпав, воткнулся остриём в недавно окрашенный пол, недолго покачался и отколов  большой кусок половой доски, с глухим стуком упал…

– «Елизавета Михайловна…» – Он протянул прямо перед собой руку, – «Когда вы сюда, … прямо к окну, переставили зеркало?»

Она привстала с дивана, провела ладонью по глазам, вытирая слезы, и посмотрела вопросительно на него, потом на зеркало.

–   «Да это же вы его переставили, … когда тумбочку брали, входную дверь забаррикадировать, … вы что забыли?» – …Она внезапно догадалась!! …Всё поняла!!! Улыбка коснулась губ, глаза озорно – весело заблестели … и, схватившись за живот, засмеялась, пытаясь сквозь всхлипы сказать:  «Во время грозы…»

Она хохотала, плакала – утирая слёзы, и в изнеможении слабо махала то одной, то другой рукой. А Альберт Николаевич растерянно рассматривал, теперь при дневном свете, того самого «маньяка», что мельком видел при всполохах грозы этой  странной … шальной ночью. Он задумчиво трогал свои давно не бритые щёки. Пытался (впрочем, безуспешно)  пригладить непослушные косматые лохмы – упрямо торчащие во все стороны.  – «Это сколько же я не расчёсывался и не брился, даже в зеркало не глядел…» – и он ухмыльнулся и так же неторопливо продолжил думать:  «Уж лучше так смеяться…» – он (нахмурив брови, строго и с неодобрением!) поглядел на Елизавету Михайловну, – «чем ждать – тебя». – И он подмигнул в зеркало … маньяку, … тот тоже подмигнул, улыбнулся, и запустил пятерню в свои густые волосы…

И вдруг(!) … леденящий душу … дикий крик: «ПА-МА-ГИ-ТЯ!!!»

Они ошарашено глядели друг на друга, потом кинулись к окну, выходящему на улицу, распахнули настежь. Мимо двора, по улице пронеслась белая, с большущим выменем, дойная коза с характерными темными полосками около глаз … и  с метровым обрывком измочаленной верёвки на шее. А за нею, отчаянно шаркая «чириками» по асфальту, почти бегом, гналась древняя старуха! Она, яростно размахивала уродливой, узловатой и кривой клюкой(!), и временами, испускала: до ужаса тонкий, дребезжащий и раздирающий душу визгливый вопль: «ПА – МА – ГИ – ТЯ!»

Наперерез козе кинулись два мальца. Коза, решительно тряхнув тощенькой бородёнкой, воинственно ковырнула одного в живот, другого боднула в бок, озорно стрельнув туда-сюда блудливыми глазищами, с ходу(!) перепрыгнула полутораметровый забор! … И тут же, там за забором раздался возмущённый (до глубины души несчастного садовода!), вопль: «Куда проклятая! Оставь капусту! А-а-а яблоньку скусила. Тварь!! Убью заразу!!!»

– « Ну, Катька даёт! – сказал конопатый и загорелый (с обильно облупленным на солнце носом) белобрысый шкет, задирая до шеи рубаху и придирчиво рассматривая, потирая ушибленный  живот.

Елизавета Михайловна поманив его рукой, … спросила: «Что случилось?» – Он же, удручённо махнул рукой, сплюнул по блатному – сквозь зубы, сунул руки в карманы, подтянул штанишки и ответил: «Что? Что? У Миланьи опять коза бечёвку «переела». Говорил я ей, возьми цепь. Нет, вредная старуха, чай девяносто лет, а видали какая резвая?!» – Сказал не то с восхищением не то с возмущением и пошёл к мальчишкам, что играли, напротив, с консервной банкой, сплёвывая на ходу, подтягивая через каждые два шага штаны и все, споря с вредной старухой. – «Тяжело с цепью Катьке, плачет на цепи… Вредная Катька и старуха вредная!» – С последним словом он так двинул ногой по подкатившейся банке, что та, ослепительно блестя и пуская во все стороны солнечные зайчики, с противным воем и скрипом полетела в сторону других пацанов…

А с той стороны, куда удрала коза, временами всё слышалось: «ПА – МА – ГИ – ТЯ!!!»

Елизавета Михайловна захлопнула окно и … рассмеялась. Альберт Николаевич, сколько мог(!), крепился, … потом улыбнулся, засмеялся … и смеялся до слёз….

 

Э П И Л О Г.

 

Если вам случится побывать в наших местах, обязательно зайдите в Чернышковский музей, и там; Михаил Николаевич (отрастивший с богатой проседью бороду, но так и не остепенившейся!) или улыбчивая Ирина Витальевна, вам обязательно (и с удовольствием!) покажут зубы доисторической акулы. Михаил Николаевич, как и обещал; сдержал свои «угрозы!» и выставил в экспозицию (прямо как войдёшь, у входа, слева на стене за стеклом) находку юного археолога.

Козу Катьку всё же посадили на цепь, и бабушка Маланья больше не бегала по улицам и не кричала: «ПА – МА – ГИ – ТЯ!» – пугая городских несчастных несведущих отдыхающих.

Елизавета Михайловна вышла замуж за племянника своей соседки. Нет, теперь он вставил зубы и пусть он совсем не герой и выбил себе зубы сам; усердно вытаскивая застрявший топор из полена, но хороший, добрый малый, … а что ещё нужно женщине?

Альберт Николаевич всё так же живёт на даче. Рисует, … то есть  «пишет» картины, сочиняет стихи, но детективы … решительно  забросил! Холст … ну тот с озоновой дырой, он так и не «дописал», а оставил все, … так как есть. И говорят, продал какому-то коллекционеру, с собственной картинной галереей, и она – картина объездила с ним полсвета, … с тем же названием: «Озоновая дыра», впрочем, … продал за доллар или два, … хотя это и не имеет значения. «Искусство – бесценно!» – так говорит Альберт Николаевич…

 

Послесловие:

 

Изящная миниатюрная и милая, ты, недовольно поджав алые губы, хмурила брови, не мигая снизу вверх внимательно и пристально смотрела мне в глаза (наверное, по привычке опытного педагога), как на какого нибуть своего лоботряса – школьника переростка…. Затем строго (даже обиженно!) спросила: «Лёня?! Как же так!? Ты же мне говорил, что ничего не выдумываешь(!), пишешь только то, что было! Я и так накидывала умом и так, … ну нет(!) у нас на хуторе таких дураков!!!»

Каюсь(!) … дерзко наслаждаюсь видом: красивой строгой учительницы, … не выдержав, от души: улыбаюсь … до ушей!

– « Да это я … с самого себя писал,…  это я(!) собирал те самые улики…»

На твоем лице (не шуточное!) смятение чувств: недоумение, растерянность, удивление. А затем: … улыбка нежно коснулась тонко очерченных губ, румянец тепло и весело вспыхнул(!) на щёчках … и ты так мило(!), чуть слышно … довольно(!) смеёшься. Говоришь сквозь тихий смех, … сильно растягивая слова: «А-а-а…. Тогда всё(!) понятно!!! … Лёня(!), когда ты,  наконец, повзрослеешь…»

 

Цимлянские пески

Донсков Леонид Сергеевич