1. Взгляд на вещи

 

Трамвай

Трамвай по городу идет.

Маршрут:  Минуя Всё – Вперед.

Мелькают остановки,

дома, как упаковки

эмоций, мыслей, планов,

надежд, самообманов,

паласов, люстр, небесных манн,

сервантов и сервизов.

Но вдаль глядящ и неустанн,

свободен и безвизов,

мир – якорь, ступор, мир преград

презрев, он мчит, мельканью рад.

Ведь только перемены

желанны и бесценны.

 

 

Урна

Урна стоит у столба

на автобусной остановке.

Грязная.

Заплеванная.

 

Поджидающие автобус –

те, что чисто одеты – брезгливо

морщат нос и встают к ней спиной.

 

От толпы отделившись, прохожий

подойдет, насует упаковок,

набросает огрызков, окурков,

и, «очистившись», поспешает

усвиставшим попутчикам вслед.

 

Что таится в груди у неё? –

Лишь терпенье да скопище сора.

Но если бы билось там сердце,

наверное, было б оно

доброе

и больное.

 

 

Подъемный кран

Прекрасен ли подъемный кран? –

Ночного неба звездная газета,

и бо́розды полей, как ткань вельвета,

иль – после бурь – подлиза-океан

прекрасны – кто оспорит? – Но вот это

подобие шнуровки от корсета,

на фоне неба – как на коже шрам,

скрип, лязг – сродни ворчне сварливых тёщ,

зело носат, как Тараторкин тощ,

чем может он прельстить, какой в нем шарм?

 

Наверно нет единого ответа:

всяк для себя решает сей вопрос.

Тех вид его коробит, как артроз –

сплав ржавой стали с ребрами скелета;

а этих кран чарует, как комета,

на тросе груз — свой вытянутый хвост —

несущая с улыбкою привета,

от гордости задрав при этом нос.

 

 

Скамейка в сквере под осенним дождем

А в сквере

под моросящим дождем

скамейка сгорбилась, съёжилась:

от промозглой ли сырости? От

людского ли равнодушия,

чей – зашорен заботами – взгляд,

точно бублик, в себе самозамкнут

и, как дырка от бублика, пуст,

не сулит никому ничего?

 

Рассопливелся моросью день,

и – отеком – свинцовая туча,

и скамья, словно угол, забилась

в ледяной летаргический сон.

 

Дочурка, давай подойдем,

улыбнемся глазами, коснемся,

вливая тепло ладоней, словно капельница раствор,

в её коматозное тело,

и, статься может,

в деревянной душе у неё

капельку

посветлеет.

 

 

Ветер

Вслед за взбалмошным ветром бреду

зябко ёжась, продутый, усталый.

 

Я-то – домой, а он?

Кто ждет его? – Бездомен, ничеен,

никем не приру́чен, и сам

ни пред кем не в долгу, не в ответе.

 

 

Карманный фонарик

Зажатый в моей ладони,

шлёшь – пляшущим лучиком – свет

не в потемки души – на дорогу.

 

И всё же не гравий и грязь –

Судьбу мою ты освещаешь

несгибаемым,

непредубежденным,

всё-как-есть обнажившим лучом.

 

 

Электрическая лампа

Лампочка под потолком,

будто море, что бьётся прибоем,

свой казарменный свет изливает,

насылая волну за волной

на стоических стен побережье,

на прибрежные отмели – мебель,

на вещи, что – галькой на пляже –

растерявшись, на полках лежат:

ослепленные, в ступоре от

всюду нос свой сующих фотонов.

 

Мир вещей пестротою сравним

с многоцветной гирляндой, в которой

всяк фонарик (бишь, каждый предмет)

огоньком своим всколыхнуть

ряску сереньких будней стремится.

 

Но с высоты положенья,

будто вызов, бросаешь ты свет –

бесцеремонность и спесь

не прикрытые абажуром;

накалена́ добела

двухсотвольтной бредовой идеей:

словно пыткой, слепящей волной

мир градаций цветов и оттенков

приглушить, умалить, обезличить,

всё цветастое царство предметов

погрузив в ослепляющий мрак.

 

(Так бухгалтер, баланс подбивая,

с знанием дела ловчится

неисчерпаемость чисел

уравнять, привести, подогнать

под единый для всех знаменатель).

 

Зачем тебе это? Достойно ль?

К чему в сотни ватт твой напор?

Иль рефлектор скуластой луны

звезд застенчивых застит мерцанье?

 

Часы

Мерный цокот идущих часов.

Неподвижны, но неудержимы,

совершают свой путь круговой

без конца и, казалось, без цели.

 

Кто пастух, что их гонит вперед –

в никуда колеей циферблата?

 

Как добросовестные слуги, нам

не прислуживают – служат они.

Служат на совесть, работая на износ,

медленно век сокращая свой.

Мы же,

как баре корку хлеба бросают в подачку,

пружину заводим им. Изредка чистим.

 

Не раболепство пред нами,

не холопское повиновение и

не какая-то стальная пружина –

Самоуважение

и Чувство Долга

приводит в движенье и ими руководит.

(Не это ль Величием Духа зовется?)

 

… Маятник мерно стучит

в тишине, неотступно, как совесть.

Сердцебиенью подобен,

сливается с пульсом в висках.

 

 

Стол

Стол стоит у стены.

Незаменимый.

 

Можно на нем пообедать,

выбрав время, черкнуть письмишко,

в раздраженьи замять окурок,

перекинуться в дурачка.

 

Можно приткнуться

с карандашом и газетным кроссвордом,

примоститься

с жеванным платьем и шипящим змеей утюгом.

 

Можно, опершись локтями

и уткнув в ладони лицо,

мимоходом подумав,

как незаменим этот стол,

констатировать с горькой усмешкой,

что ты сам заменим

и вполне.

 

 

 

Галстук

Я – галстук. Мужчины

вяжут меня на шею.

Женщина, часом, прижмется

доверчиво-нежной щекой,

или шалун-непоседа,

оседлавши отцовы колени,

точно гриву, то гладит, то треплет,

то, как вожжи, натянет меня

любознательною, пытливой,

и не шибко послушной ручонкой.

 

Я счастлив тогда!  И всё ж,

даже те, для кого я подобен

фирменной этикетке,

кто с гонором – грудь колесом –

меня напоказ выставляют,

стремятся освободиться

от моего при-лежанья,

в часы одиноких раздумий,

в кругу подгулявших друзей.

Я ж в картинной своей красоте

прозябаю, как узник в кутузке.

 

О если б мне стать шарфом,

тепло хранящим,

платком, осушающим слёзы,

салфеткой, стирающей пыль!

О, если б…

 

Но лишь человек

может перекроить себя.

 

Мог бы

перекроить…

 

1. Соседи по общему дому

 

Прилет диких уток весной

В своей комнатушке –

в заботах, в депрессиях, в хворях –

закупорен, так что и взгляд

устремлен не в грядущее – в стену.

 

Вдруг за окнами шум, словно штурм

шебутных и горластых хазаров.

Стая уток вернулась домой

после длительной командировки.

Летят маршрутом Свобода – Необходимость,

крячут чертовски противно, но заразительно бодро,

обновляя систему-Природу

после весенней перезагрузки.

 

 

Жучок

Скалолаз (курам на смех) – жучок

на плато лопуха выползает,

точно довод глупца – неуклюж,

заторможен, как мысли спросонок.

 

На аэродром ладони

посадил и добро дал на взлет.

Помахал рукой на прощанье.

– Что смешного? Ведь мы – земляки.

 

Червяк

Червяк, оползая окурок брошенный,

изгибается так элегантно, так артистично:

волною волос, траекторией птицы, лебедя шеей,

будто он окончил

балетную школу.

 

 

Паук

Паук между рамами

свой гамак натягивает

и, чудится, насторожённо

на меня косится.

 

Здравствуй, ткач! Неказист, страшноват ты.

Ты плетешь – я же сам в паутине:

занят тем, что всю жизнь расплетаю

сеть тревог и сомнений в душе.

 

Непохожи и чужды друг другу,

мы – константы в цепи уравнений

разделенные дробной чертой.

 

Но поскольку теперь мы соседи, –

обживайся.

Авось уживемся.

 

 

Домашний любимец

 

1. Таков он, наш котенок

Ворвался в комнату, втиснул движенье своё, закружился,

проскочил – как продул сквозняком;

точно торным путем, занавеской наверх устремился

за впорхнувшим в окно мотыльком;

 

струею шерсти, гибкости и усов

взметнулся, как гейзер, как реплика в споре,

пробрызнул вдоль наших увещевающих голосов,

сквозь как бы ворчанье и как бы укоры;

 

мотором в полста лошадиных сил

гонял коридором и сладить старался

с проемом дверным, что в кладовку манил,

но, узок, протиснуться сквозь – не давался.

 

И вдруг превратился в пушистый комок,

на колени ко мне водрузился,

замурлыкал, затих, задремал, завозился,

заиграл хвостом, поворот, подскок –

в выброс лавы Везувием преобразился

и по спинке дивана стёк.

 

Прошествовал к стенке, шныряя глазами:

хвост мачтой,

шерсть дыбом,

обои – когтями!

(за что приструни́ть пришлось).

Вот тут-то и началось…

 

Что делать с таким неуемным котом?

Не жизнь – сумасшедший, воистину, дом.

Как тут порядок наладишь? –

Обматеришь и погладишь.

 

 

2.

«А Васька слушает, да ест».

Счастливец!

А тут что ни день – всухомятку,

и, вдобавок, ни от кого

cлова путного не услышишь.

 

 

3.

Васятку свово потрепал –

и оба друг другом довольны.

 

Я,

в настроении – «хвост трубой»,

терся на кухне, жуя,

жмурясь, мурлыча по́д нос.

 

А кот

прилег на диване с газетой

(точнее – на оной)

и глядя поверх очков

(случившихся тут же)

с живым интересом следил, как команда теней

на экране-стене забивает

в ворота солнечных бликов

давно назревающий гол.

 

 

4.

Своим котом

обмурлыкан, обтерт и засижен,

глажу спинку,

чешу за ушко́м;

уловив гордый барственный взгляд,

проникаюсь с его превосходством

и с колен не гоню:

ощущение, будто бы я

здесь при нем на правах приживала,

а хозяина, знамо, ни гнать

не резон, ни трепать против шерсти.