В дальнем углу, на изредка постанывающей кровати, лежал Илья Петрович Ласточкин, школьный учитель музыки. Он накрылся простыней с головой и мирно спал. Из окна пробивались утренние лучи, просвечивая хлипенькую шторку, а Чугунов сидел за столом и мял в больших и квадратных ладонях полотенце. Тут в комнату заглянула Сашка, заморгала глазами, и тут же исчезла. Где-то на кухне послышались гроханье кастрюлями, звук упавшей вилки, и Илья Петрович проснулся. Он сел на кровати, не скидывая простыни с головы. Посидел так с минуту, похожий на приведение, фыркнул, как он всегда делал – то ли от удовольствия, то ли от духоты, и глубоко вздохнул.

В комнате было душно, но пахло постиранным бельем и вареной картошкой. Картошка стояла на столе, накрытая треснувшей тарелкой. Именно перед ней и сидел Чугунов Вадим, не зная куда деть руки. Он обычно либо работал, либо спал, а в промежутках всегда не находил себе места. Для старшего бригадой Чугунова выходные, в особенности воскресенье, становились страшным испытанием. В такие дни он выкуривал по две пачки сигарет, хотя обычно смолил редко. От таких частых затяжек глаза у него становились красными, на лбу собирались борозды, а пахло от него залежалыми досками, будто Вадик отмечал что-то уже не первый день. А Чугунов уважал праздники, особенно с историческим смыслом. В этом с ним соглашался и Илья Петрович, не упуская возможности напомнить всем важность той или иной даты. Ласточкин выпивал изрядно, никогда не буянил, после накрывался с головой и засыпал.

Вот так и начался воскресный день 17 апреля. Чугунов маялся, выбегая курить, Илья Петрович сидел на кровати с больной головой, Сашка, племянница Чугунова гуляла с подружками, иногда забегая в дом – убедиться все ли в порядке.

­— Илья Петрович, — заглянув в очередной раз, обратилась Сашка к накрытому простыней Ласточкину. — Разве Вы сегодня не поете? Вербное воскресенье же!

Вот тут и открыл свое лицо Илья Петрович, испуганно сдернув простыню. Лицо Ласточкину досталось от природы симпатичным, с ровным носом и высоким лбом. Над верхней губой торчали небольшие редкие усы, местами уже поседевшие. На голове же волосы практически стали прозрачными, выгорев на солнце.

Илья Петрович громко икнул, вскочил с кровати и тут же взял ноту «до», распеваясь на бегу. Нота «ре» звучала из ванной, кухню поделили сразу три ноты, а в коридоре, спотыкаясь об огромные чугоновские сапоги, повисла нота «си», разбавленная парой матерных вставок. Теперь Илья Петрович был готов. Осталось добежать до церкви, где отец Еремей, скорей всего, уже потрясал кулаками бабкам-послушницам, ругаясь на Ласточкина небогоугодными словами.

Еремей Михайлович, или Еремка, по сути своей походил на доброго коня, без нужды не двигающегося и всегда с влажными глазами, поскольку любил приложиться к хмельному. Водку и самогон отец Еремей не уважал, считая эти напитки дьявольским изобретением. Но испытывал слабость к яблочному сидру и стакану медовухи. Борода у Еремки так и не выросла из-за какой-то болезни в детстве, поэтому приходилось ему клеить искусственную. Об этом знал весь городок, но особо не ерничали и не дразнили.

Илья Петрович бежал во всю прыть, перескакивая лужи. На повороте на улицу Ленина из-за угла вынырнул старый мотоцикл участкового Медведева, громко хлопнув двигателем.

— Куда ж тебя с утреца то несет? — крикнул Ласточкину младший лейтенант Медведев. Несмотря на такое звание, в прошлом месяце участковому стукнуло пятьдесят. Медведев Павел Маркович часто пил и буянил, поэтому больше звезд на погоны ему не кидали. Увольнять не стали, подарили старый мотоцикл «Урал» с коляской и оставили служить.

Ласточкин только махнул рукой в сторону церкви, прыгнул как-то особенно высоко и промахнулся, угодив левой ногой в отличнейшую грязь, сине-серого цвета, тем самым испачкав свои единственные летние туфли.

— Вот сука, — выругавшись, Илья Петрович неожиданно для Медведева показал ему утреннюю фигу, которая красноречиво ответила на немой вопрос прищурившегося участкового, что до обеда ему никто не составит компанию в его жажде общения.

Улица Ленина сворачивала на Октябрьскую, и далее шел Комсомольский проспект, хотя проспектом такие ухабы язык не поворачивается назвать. Его то и назвали, вроде как бы, в честь когда-то работающей комсомольской ячейки в одном из двухэтажных желтых домов, которых среди пыльной улицы стояло ровно семь. В пятом по счету от конца Октябрьской улицы и была церковь.

Отличалось это заведение более чистыми стенами, зашторенными окнами и большим нарисованным крестом между окон второго этажа. При входе была надпись на кириллице с завитками, говорящая о том, что это «Народная Христианская Церковь». Здесь изрядно пахло ладаном, забродившими яблоками и соляркой, так как Еремка в свободное от проповедей время любил поковыряться со старыми машинами, притаскивая замасленные детали и раскладывая их в одной из комнат первого этажа. В другой комнате, а на первом этаже было только две, стояли бадьи с набирающим обороты сидром. Благо яблок в округе всегда урождалось уйма, а сахар Еремка привозил из соседнего городка, где стоял заводик.

Сюда, в дверь под каллиграфической надписью и залетел Илья Петрович, спотыкаясь о кое-как закрепленные половые доски. Влетел на второй этаж, пробежал по темному коридору с рядами черно-белых фотографий с разными личностями – учеными, полководцами и партийными. И выдохнув, зашел в открытую дверь одного из помещений, откуда валил кадильный дым. Запел Ласточкин прямо с порога, тем самым обескуражив толпящихся прихожан, но создав своеобразный эффект неожиданности. А поскольку Илья Петрович проучился целых два года из пяти в столичной консерватории, то петь он умел.

Вот и в тот день Илья Петрович начал как обычный хорист с «Отче наш», заунывно вытягивая середины слов своим альтом. Природа одарила Ласточкина прекрасным альтом, нужным во все века, поскольку хор без альта, как говаривал сам Еремка, как пельмени без фарша. Хор, состоящий из нескольких милых девиц, тоже затянул высокопарно и самоотверженно, уткнувшись взглядами в пустой потолок. А ровно через два куплета Илья Петрович перешел на речитатив. Знакомые каждому прихожанину слова теперь приобрели своеобразный вид, не распевный, когда долгое окончание хоронило под собой весь текст, а четко-выговариваемый, когда слова, словно ступени имеют свои границы и понятны.

Надо признать, что рэп, звучащий из окон народной церкви, вещь редкая и спорная, но на Комсомольском проспекте к этому привыкли. Порой Илья Петрович пользовался добротой и безбородостью отца Еремея, изменяя слова в молитвах для рифмы или вводя дополнительные, чтобы слог сходился. Еремка против не был, тем более такое исполнение обыденных молитв привлекало молодежь. Старушки, конечно, всякий раз крестились и мотали головой, но тоже не противодействовали.

Чугунов же не ходил в церковь. Проповеди навевали грусть, а в молитвах, по его мнению, не было ничего конструктивного. В будни Вадим Чугунов строил дороги. И поскольку, вся техника заржавела в сараях, приходилось работать лопатами и граблями. Бригада Чугунова выравнивала, подсыпала щебень, ставила бордюры, поребрики и ограждения. Где еще оставался асфальт, обновляла разметку. Вот только к Комсомольскому проспекту так и не могли приступить, распоряжения не было. А без распоряжения – это самоуправство, за такое и загреметь можно. Хотя, загреметь бы все равно не получилось. У местного следственного изолятора, совмещенной с тюрьмой, на Ленина 22 давно обвалилась крыша, поэтому никого там не держали и обходились домашним арестом.

Каждого арестанта проверяли раз в неделю или чаще. Младший лейтенант Медведев ездил самолично, не забывая отобедать или испить пару чашек чая с халвой. Павел Маркович обожал халву, считал ее верхом десерта, и всякий раз рассказывал, что появилась такая сладость в Иране еще до нашей эры, и что в прошлые века это лакомство присутствовало на столах Парижа. Так и проходили дни домашнего заточения провинившихся, результатом которых были значительные издержки на продукты и халву.

Закончив распевать молитвы, Илья Петрович посмотрел на толпу. А люди глядели на него. Разные люди, молчаливые, в платках или без шапок, с сонными лицами и ясными глазами. Кто-то ждал то ли фокуса, то ли чуда, кто-то следующей молитвы, а кто-то просто грелся в помещении. Илья Петрович поклонился не очень низко и хотел было прокричать «Воистину Воскрес», но вспомнил, что яиц вроде никто еще не красил, значит пока никто еще не воскрес. Поэтому негромко проговорил: «Будьте здоровы!» и вышел из зала.

Домой Ласточкин шел медленно, посматривая в еще немытые окна, и здороваясь с редкими прохожими. На улице Ленина Илья Петрович остановился перед предательской грязью, посмотрел на свой башмак неопределенного цвета и только цокнул языком.

— Чугунов, вы когда проспект отремонтируете? — заходя в квартиру с порога крикнул Ласточкин. — И лужу на Ленина когда засыплете? Честное слово. Я испачкал свои любимые ботинки.

Илья Петрович показал левый башмак, покрытый засохшими кусками грязи. Вадим посмотрел на соседа своими красными от курева глазами и молча махнул рукой.

— Вадим, ты бы что ли хобби какое нашел себе. Ну, или влюбился бы, — Илья Петрович проговорил мягче и подошел к столу, снял тарелку с остывшей картошки, понюхал ее и опять накрыл. Чугунов сморщился, будто ему стало больно где-то в животе. Утер своей мозолистой рукой лицо, он так делал часто – проводил рукой сверху вниз, словно смывая пыль.

— На хобби время нужно, так же как и на девицу. А у меня работы выше крыши, еще и мост надо новый строить, — Вадим подпер рукой лоб и уставился в стол.

— Так ты же маешься все выходные, вот и займись чем-нибудь. На гитаре что ли начни играть.

— Не могу чем-нибудь, не хочу чем-нибудь. Дело нужно делать, а не струны перебирать, — Чугунов покачал головой.

Ласточкин посмотрел сверху на шевелюру Чугунова и подумал, что стоит огреть паленом эту тупую, но добрую голову, может тогда что измениться. Но вслух сказал другое.

— Так, и начинай свой мост строить. Прямо сейчас, на добровольных началах. Походи, посмотри, бревна, может, где есть, или даже бетонные блоки. А после распоряжение у Медведева на бутылку сменяешь, пусть напишет тебе что-нибудь о стратегической важности такого строения.

Чугунов распрямился, расставил руки, словно надумал схватить что-то, размял пальцы и встал.

— Вот ты голова, Илья Петрович. Иногда можешь умное говорить, — Чугунов улыбнулся всем лицом, расправив лоб. Потом щелкнул пальцами, отряхнулся, словно запылился от безделья, и вышел из комнаты, напевая интернационал.

— Вот ведь добрая горилла, — вздохнул Ласточкин. — Теперь и выпить не с кем будет.

В комнату опять заглянула Сашка, обвела взглядом, хихикнула и скрылась. Илья Петрович присел и взял одну картошину в мундире, разломал пополам и положил перед собой на газету. Потом повертелся, разыскивая соль. Не найдя, шмыгнул носом и откусил кусок. Кое-как дожевав картофель, стал рассматривать стены и предметы мебели, пытаясь найти себе занятие на оставшийся день.

Над кроватью висел черно-белый плакат с небоскребами и рабочими, после висел угол отклеившегося куска обоев, а за ним вытянулась труба центрального отопления с облупившейся краской. По ней периодически стучал Чугунов, извещая о недовольстве вечерним или ночным шумом. На подоконнике лежала самодельная мухобойка из плотного куска кожи с яркой медной проволокой, с другой стороны окна стояли поцарапанный комод со стопкой книг и пару стульев с одеждой. Дальше потолок подпирал шкаф немецкого производства с воткнутым ключом и темным отражением в глянце двери.

Илья Петрович помнил, что где-то там, в комоде, существовали фотографии родственников, которые надо бы отсортировать и вложить в альбомы, там же лежал его паспорт, запасной ключ от квартиры, записная книжка с телефонами родственников и друзей из столицы. В отдельном целлофане − использованные билеты на поезд и самолет из солнечной юности, пластинки Pink Floyd и Space, значок ГТО.

Двигаться не хотелось, тем более перебирать воспоминания, поэтому Илья Петрович съел еще одну картофелину и стал смотреть газету, выискивая что-то интересное. Среди крошек на отпечатанной поверхности расположились узоры, оставшиеся от кружек и стаканов. На первой полосе значился заголовок о новых принятых в первом чтении законах, а ниже статейка о планируемых встречах с представителями неземной цивилизации в ООН.

Ласточкин кашлянул и выругался про себя. Потом пробежался по диагонали по перечню законов, которые затронули пенсии, МРОТ и еще десяток аббревиатур, пугающие своей созвучностью с неприятными словами.

В окно постучали. Илья Петрович отвлекся от чтения прессы и сморщился, так как совсем не хотел с кем-то разговаривать. А в такое время только участковый мог напрашиваться на тягучее и хмельное общение.

— Я занят, — прокричал Ласточкин. Он даже хотел было прикрыться газетой, чтобы его не заметили, но потом вспомнил, что это невежливо и, выдохнув, подошел к окну. На улице стоял трезвый мужчина, одетый в обтянутые брюки и клетчатый пуловер. Он скромно улыбался, стараясь показать свою приветливость. Что-то в его лице показалось очень знакомым, даже родным, и в то же время неместным.

Ласточкин не без труда открыл раму и молчаливо вздернул брови, мол, чего желаете. Незнакомец сделал еле заметный поклон и протянул руку для приветствия.

— Добрый день, товарищ! Подскажите, где можно найти заведующего городом?

Ласточкин растерялся и уставился на протянутую руку.

— Заведующего чем? — переспросил Илья Петрович, но пожал руку.

— Городом, — повторил мужчина. — Видите ли, я тут припарковался недалеко и у меня встреча с вашим заведующим.

Теперь Илья Петрович понял, где он раньше видел это лицо. К нему домой заявился Ален Делон, французский Зорро, который не пьет одеколон, гроза преступного мира Парижей и еще какой-то части Пятой республики.

— Вот ведь, нахрен! – только и сумел произнести Ласточкин, расплываясь в полу шоковой улыбке. — Простите, месье Делон, какого заведующего вам надо?

Мужчина опять улыбался.

— Мое имя Правлен, — произнес на чисто русском языке француз. — У меня встреча с вашим городским заведующим для обмена опытом.

Илья Петрович медленно обернулся в комнату и вспомнил странную новость в газете о каких-то там встречах с неземной цивилизацией в ООН. Затем, не стесняясь, громко выдохнул, будто собрался опрокинуть огненную воду, и сразу почесал затылок.

— Наш заведующий городом, — заговорил негромко Илья Петрович. — Мэр другими словам, отсутствует на рабочем месте ввиду выходного дня. Вообще-то, он на охоту уехал. Еще вчера.

Делон прищурился, скромно сложил руки на груди и пару раз качнулся на своих чистых туфлях. Ласточкин машинально посмотрел на свои. Левый башмак был все так же в грязи.

— И каким опытом вы можете с нами поделиться? — Ласточкину стало интересно. Он даже не смог придумать, чтобы ему такого хотелось. Судя по неплохой одежде и отсутствию оружия, господин Делон являлся представителем более развитого и дружелюбного народа.

— Все что угодно, — ответил француз. — Любые технологии, консультации, советы.

«Вот только советов нам не хватало», подумал про себя Ласточкин. «Семьдесят лет у нас была страна советов. Наверно, хватит».

— Даже не знаю, что нам нужно, — сказал Илья Петрович. А сам вспомнил про ненастроенное пианино в школе, где он преподавал музыку.

Тут из-за соседнего дома появился Чугунов в одной тельняшке. Вадим вез тележку, которая ковыляла и поскрипывала. Щебень гремел на ухабах, а Чугунов двигался целеустремленно и с довольным лицом. Видимо, все-таки, удалось найти материалы.

— Чугунов, тебе помощь нужна? – крикнул Ласточкин. – Новые технологии, консультации? Для постройки моста нужно же. Вот из… – Илья Петрович запнулся, думая как представить приезжего. – Из столицы приехали.

Вадим быстро окинул взглядом незнакомца, и, видимо, решив, что от такого тщедушного мужичка помощи мало, хмыкнул.

— Некогда мне шутки с вами шутить. Извиняйте.

Илья Петрович пожал плечами.

С другой стороны на дороге запылил и зашумел «Урал» участкового, а сам Медведев восседал в расстегнутом кителе и без фуражки.

— Видать, сидр у Еремки поспел, — под нос проговорил Ласточкин и облизнулся.

«Наверно, этот Правлен Делон справился бы с криминалом в два счета. Опыт у него большой», — подумал дальше Илья Петрович, но не вспомнил никаких местных преступлений за последние пару лет.

Медведев, не останавливаясь, показал большой палец Илье Петровичу, одобряя одновременно и напиток и настроение. Француз молчал.

— Послушайте, товарищ Правлен, — начал Илья Петрович, подспудно вспоминая французские слова. Он изучал французский еще в школе, и язык тогда ему нравился за его некую математическую слаженность и схожесть с русским в плане интонаций. «Бонжур», «Мерси», «Сава бьян» и «Ожурдьуи» – больше в памяти ничего не всплыло. — Прилетайте, наверно, завтра. Наш заведующий будет на работе, он точно нуждается в консультациях. А сегодня вербное воскресенье, все празднуют, — Ласточкин развел руками.

Делон посмотрел в глаза Илье Петровичу, кивнул в знак понимания и, развернувшись, пошел вдоль улицы.

Ласточкин чуть постоял, осматривая еще раз комнату, и вышел через окно на улицу. Потряс ногой, надеясь, что засохшая грязь все-таки отпадет, и тут же забыв о ней, бодро двинулся в сторону церкви, где у отца Еремея поспел ароматный яблочный сидр.