Уже около месяца Роман практически не появляется на улице днём, а только с наступлением сумерек или ночью, блуждая во тьме в прямом и в переносном смысле. Он словно мчался по пустой трассе на встречу мгле, когда дни недели, время и дата незаметно превратились в бесчисленные дорожные столбы, что едва касаются периферического зрения, присутствуя и отсутствуя одновременно. Несмотря на достижения, амбиции; будучи в хорошей физической форме он страдал от чёрной тоски, которая с каждым выдохом забирала его силы, лишая существование всякого смысла — на этом свете можно обесценить абсолютно всё, включая человеческую жизнь. К счастью для Романа проблемы разрешились сами собой. Этой ночью он бродил по дощатой мостовой вдоль покосившихся, но не признанных аварийными официально, бараков; мимо лающих дворняг; мимо пропахшей мочой и окурками круглосуточной забегаловки, где продавался алкоголь с наценкой, где у входа в заведение багровые от злости и хмеля мужики выясняли между собой отношения на повышенных тонах. Запах сырой земли и жухлой травы пьянили его под шелест опадающей листвы, как вдруг окровавленная рука схватила его за растрёпанные каштановые волосы! Спустя мгновение лунный свет промелькнул в серрейторном клинке Spyderco «Civilian‎» S-образной формы, что прошёл поперёк горла Романа, точно молния…

Скользящим поперечным движением пучок конских волос врезается в металлические жилы контрабаса, чей трепет разливается по эфам, рождая агонизирующий стон наступившей осени. Душа лишена необходимости куда-либо спешить — она проявляется медленно и также медленно блекнет, игнорируя любые земные законы. Ничто кроме смерти не способно наградить нас истинным безразличием, кое испытал Роман перед потерей сознания, лёжа в грязи с перерезанным горлом ещё несколько минут, пока его дыхательные пути наполнялись то ли кровью, то ли чёрной желчью, издавая булькающий хрип. Лишь необратимость собственной смерти способна удержать нас от того, чтобы не наброситься на умирающего с кулаками в порыве зависти…

Смычок впивается в голосовые связки контрабаса… Смерть наступает мгновенно только в эпицентре ядерного взрыва — в остальных случаях агония неизбежна. Если бы чёрная тоска не забирала у Романа жизненные силы, возможно, он бы боролся не только физиологически. Будучи неконфликтным человеком, Роман навряд ли смог заслужить столь жестокое умерщвление, которое на первый взгляд кажется беспричинным. Однако бывают ситуации, когда для сохранения собственной жизни приходится забрать чужую…

Роман постоянно ждёт «Завтра» — ему невыносимо пребывать в «здесь и сейчас», но «Завтра» избегает его каждый день. «Завтра» — это призрак надежды; тусклый свет Луны в пыли чердака, что невозможно поймать руками. Фантом солнечных лучей, едва рассеивающий тьму и безысходность. Увы, в ожидании «Завтра» проблемы не разрешаются сами, а только накапливаются, напоминая о себе приступами тревоги, панических атак и невыполненных обещаний, что выедают нутро. Наличие тревоги говорит о силах, кои не успели исчерпаться; о борьбе утопленника в чьи планы не входила гибель в сточных водах тоски. Очень скоро нерешённые проблемы затянули Романа на илистое дно немой скорби.

Роман залез в долги. Однако не они послужили мотивом его убийства. С мёртвого человека нечего брать, поэтому после смерти кредит становится проблемой ближайших родственников:

— А страховка обязательна?

— Она увеличивает вероятность одобрения

— Мы отказываемся

— Хорошо, придётся отправить заявку повторно — говорил Роман механическим голосом, сидя в офисе банка на должности обычного клерка

— Внимательно изучив вашу кредитную историю, служба безопасности одобрила двести тысяч рублей на полгода со страховкой в двадцать тысяч рублей, что будет включена в тело кредита и распределена по аннуитетным платежам

— Что ж поделать? Давайте со страховкой. Нам нужно похоронами заниматься, а не по банкам бегать — с печальным вздохом сказала женщина средних лет, ещё сильнее закутавшись в павлопасадский платок, пока её муж молчаливо смотрел в пустоту с отсутствующим видом.

Горе — горем, а план никто не отменял. Роман мог оформить им кредит без страховки, но его зарплата напрямую зависела от продаж банковских услуг, где страховка является одним из ключевых продуктов. Страховка распространяется только на тело кредита, но не распространяется на начисленные проценты. Смерть на фоне ВИЧ-инфекции, опьянения алкоголем или наркотическими препаратами; от самоубийства или от тяжёлой болезни, что была выявлена ещё до оформления кредита — не является страховым случаем, в связи с чем долги превращаются в наследство.

Чёрный низ, белый верх или пиджак поверх рубашки — Роман был похож на пингвина, который должен быть одинаково услужливым с физлицами, предпринимателями, пьяными хамами и сумасшедшими. Даже в случае неизбежного отказа в его обязанности входили сбор данных, озвучка продуктов банка и отправка заявки на рассмотрение. С кем только он не видался по долгу службы: дроповоды: учёные; проститутки; режиссёры; биполярщики в маниакальной фазе; бандиты, караулящие зашуганных и трясущихся клиентов банка; капитаны дальнего плавания; опустившиеся на дно преступные авторитеты; холодные судмедэксперты с тёмными кругами под глазами, даже с подростком с бородой из ваты и украденным паспортом деда…

Со временем Роман научился не вестись на провокации клиентов и не отвечать агрессией на агрессию. Со временем Роман стал равнодушным и чёрствым к нуждам других — он будто находился за стеклом по другую сторону аквариума, где люди плавают в собственных проблемах; в собственном дерьме, словно декоративные рыбки.

Панические атаки и тремор всё чаще стали появляться в рабочее время. Он пытался их сдерживать, но от этого их проявление становилось хуже — Роман то смущённо улыбался, источая глазами страх, то дёргал руками и ногами – точно бумажный паяц -, сидя в офисном кресле. Уже несколько месяцев он не закрывал план, работая за скудный оклад. В какой-то момент ему предложили уволиться по собственному желанию, но всё же пообещали оставить хорошую рекомендацию.

Смычок перерезает горло Романа, издавая бурлящее рычание, переходящее в жадные всхлипы умирающего лета и наступившей осени, едва задев сонную артерию и ярёмную вену, недостаточно нарушив герметичность крупных сосудов, для кончины от воздушной эмболии. Затянутая агония… Гнев, страх и недоумение сменяются абсолютным безразличием под звуки стенающего контрабаса и шелеста опадающей листвы. К счастью для убийцы это преступление не попадёт в поле зрения правоохранительных органов…

Уставший взор Романа обесценивал на своём пути абсолютно всё: цивилизация, научные открытия, культура, государство, религия, социальные институты – не говоря о пресловутой морали – мир внезапно обрушился до острия портновских булавок, пронзающих безразличный взгляд, способный различить только свет и мглу. Его силы иссякали ещё задолго до момента пробуждения, но заснуть вновь ему не удавалось. Стоит ли советовать идти записываться на приём ко врачу человеку, который мочится в бутылки; который встаёт с постели лишь два раза в день, чтобы запихать в себя одинаково безвкусную еду и опорожнить кишечник? Лёжа немытым на грязных простынях, он ожидал наступления сна — наркотика, кое наше заботливое Правительство не успело запретить. У русской Фемиды на глазах нет повязки, а вместо меча расположился щит. Постепенно у Романа пропало либидо. Днями и ночами он лежал в постели, слушая бесполезные подкасты на фоне; мариновался в выделениях, что источало его тело, пока не закончится еда. Некогда здоровое и сбалансированное питание начала сменят вредная пища — готовая или полуготовая. Его лицо покрывалось прыщами; появлялись болезненные нарывы в паху и подмышками.

Друзья стали навещать Романа всё реже, не чувствуя инициативы к общению с его стороны. Их тоже можно понять — кому нужно возиться со взрослым человеком, который даже не читает сообщения в мессенджере? Роман испытывал только тоску и раздражение. Роман пребывал в пелене вязкого тумана: каждое движение давалось ему с трудом; каждое слово выходило из его уст с подступающей тошнотой, отрыгиваясь эхом в пустоту. Ему казалось, будто он гниёт заживо: каждая клеточка тела изнывала от отвращения; каждое движение или звук отдавали тяжестью. Роман желал смерти, но боялся агонии:

«Вот бы бросить эту оболочку и раствориться в розовом тумане, что сменяет вечная мгла и пустота… На куске гранита мелькают титры, а в зале включают свет. Зрители бросают мусор на пол, критикуя бесполезную драму; сетуют на потраченные зря время и деньги, пока хмурая уборщица оттирает липкое пятно газировки. Память о человеке тяжело, но стирается, подобно липкому пятну газировки. Память о человеке отражается в других бесконечными комбинациями калейдоскопа, где в роли цветного стекла выступают действия, чувства, события и следствия».

Роман не заметил как начал привыкать к нищете, довольствуясь малым. Смартфон с разбитым экраном; протёртые между ног джинсы; рваные кеды «Vans» – кои уже как месяц должны колыхаться на проводах -, поеденные молью свитера; капающий смеситель в ванной и внушительный слой пригоревшего жира на кухонной плите…

В тёмном камерном зале при свете луны, что пробивается из стрельчатых окон, смычок скрипки впивается в запястье; серрейторный клинок S-образной формы из стали VG-10 режет струны виолончели под хруст пальцев, ломающихся о клавиши рояля; истошный вопль декламирует восьмой такт «Реквием»:

Lacrimosa dies illa,

Полон слез тот день,

Qua resurget ex favilla

Когда восстанет из праха

Judicandus homo reus.

Чтобы быть осужденным, человек.

Huic ergo parce, Deus,

Так пощади его, Боже,

Pie Jesu Domine,

Милостивый Господи Иисусе,

Dona eis requiem. Amen.

Даруй им покой. Аминь.

Внутри Романа плодились колонии ядовитого отвращения, чьи ферменты превращали его кровь в жёлто-зелёный гной, что лениво качало сердце полное червей. В нём во всю бурлила меланхолия: его буквально рвало в ведро чёрной желчью с рычанием и надрывом голосовых связок, в совокупности с сокращением перистальтики и ретроградными волнами тонкой кишки, из него выжимался сероводородный смрад.

Роману осточертела прокуренная комната, полная мусора и заплесневелых объедков — жалость к себе сменила ненависть, которая дала ему силы встать и подойти к зеркалу. На часах было 03:33 ночи. На него смотрел потрёпанный молодой мужчина сквозь тёмные круги вокруг пустых глаз; с неухоженной бородой и растрёпанными волосами. Мышечная масса практически исчезла: «Смотрите-ка кто из Колымы вернулся!‎» — язвительно подумал Роман с оскалом злости на лице. Он хотел убежать от увиденного образа — без разницы куда. Роман вышел в прихожую за верхней одеждой, не заметив, что его отражение застыло в зеркале. Стоило Роману провернуть ключ в закрытой по ту сторону входной двери, как его некогда застывшее отражение начало бить зеркало изнутри косыми ударами, разрезая об осколки кулаки. Отражение – Roman – выползло из амальгамы, которая отделилась от стекла, оставшись неповреждённой. На отражении проявился длинный ритуальный балахон чёрного цвета с острым капюшоном. Roman покинул квартиру, оставив входную дверь открытой…

Уже около месяца Роман практически не появляется на улице днём, а только с наступлением сумерек или ночью, блуждая во тьме в прямом и в переносном смысле. Он словно мчался по пустой трассе на встречу мгле, когда дни недели, время и дата незаметно превратились в бесчисленные дорожные столбы, что едва касаются периферического зрения, присутствуя и отсутствуя одновременно. Несмотря на достижения, амбиции; будучи в хорошей физической форме он страдал от чёрной тоски, которая с каждым выдохом забирала его силы, лишая существование всякого смысла — на этом свете можно обесценить абсолютно всё, включая человеческую жизнь. К счастью для Романа проблемы разрешились сами собой. Этой ночью он бродил по дощатой мостовой вдоль покосившихся, но не признанных аварийными официально, бараков; мимо лающих дворняг; мимо пропахшей мочой и окурками круглосуточной забегаловки, где продавался алкоголь с наценкой, где у входа в заведение багровые от злости и хмеля мужики выясняли между собой отношения на повышенных тонах. Запах сырой земли и жухлой травы пьянили его под шелест опадающей листвы, как вдруг окровавленная рука схватила его за растрёпанные каштановые волосы! Спустя мгновение лунный свет промелькнул в серрейторном клинке Spyderco «Civilian‎» S-образной формы, что прошёл поперёк горла Романа, точно молния…

Бесполезно говорить человеку о его жалости к себе, пока он её не проживёт; пока он её не осознает, вспыхнув отрезвляющей ненавистью — здоровая аутоодиумная реакция. Любой душе необходимо окунуться в чёрный омут безразличия, признав свою уязвимость перед миром; перед самим собой. Мёд сладок и горек, подобно нашему бытию, где счастье и печаль всегда сменяемы. В одну и ту же реку невозможно войти дважды, как и остаться в ней навсегда — даже утопленники имеют свойство всплывать, следуя течению. Чёрная повязка меланхолии дарует беспристрастие Фемиды и свободу от тревоги, перезапуская восприятие.

На этом свете можно обесценить абсолютно всё, включая человеческую жизнь, но нельзя обесценить время — это условная единица человеческого существования.

Лунный свет покрыл ртутью осеннюю грязь и опавшие мокрые листья. На последнем издохе Роман пришёл в сознание, пока его душа отделялась от тела. Он умирал вместе с летом под вязкое и хриплое завывание контрабаса. Он умирал под концовку первой части «Moderato‎» сочинения №58 Азархина Родиона Михайловича, когда нота «до‎» вознеслась до острия растянутой пружины и плавно ниспала, словно кудри поседевшей вдовы над могильной плитой своего супруга (вялая струя крови фонтанировала из его горла в такт). Прежде чем окончательно испустить дух, Романа пробила судорога: Inter feces et urinam nascimur (Мы рождаемся между мочой и нечистотами — Аврелий Августин Иппонийский (с)) — in feces et urina morimur (мы умираем в моче и нечистотах). Тело Романа тут же стало развеиваться дымом во тьме. Он смешался с голосами осени: с шелестом деревьев на ветру; со стуком моросящего дождя, бьющим опавшую листву; с агонизирующим стоном контрабаса…

Убив Романа, Roman даровал ему исцеление. Жизнь — это не только источник удовольствий и страданий, но и целый спектр чувств и опыта, по которым изголодался Roman будучи по ту сторону бытия. Он с рвением начал жить чужой жизнью, дорожа каждым мгновением, – никто не заметил подмены -, пока год спустя его не зарезало собственное отражение точно таким же образом…