После ужина, когда нянечка увезла грязную посуду, больные разлеглись по кроватям – кто читал, кто размышлял о чем-то, кто пытался заснуть.  Вдруг  Славик– взбалмошный, болтливый мужик лет сорока пяти с темной, словно приклеенной  бородой – вскочил и сел на краю кровати.
– Братцы! – крикнул он – А ведь сегодня тринадцатое! Старый новый год, братцы,– это ж отметить надо!
– Да, ладно – подумаешь праздник?! – отозвался Пивненко, пожилой мужчина с хохлацкими длинными усами и добрыми печальными глазами на сером мятом лице.
Да, не фига! Я говорю, давай отметим, что мы тут, помирать что ли пришли?
– Ну, давай, хрен с тобой, добре. – согласился Пивненко.
– Валер ты как? – спросил Славик третьего больного – крупного толстого обрюзгшего мужчину. Лицо его состояло из сплошных округлостей: небольшой округлый нос, пухлые щеки, круглый с ямочкой подбородок. Все это производило бы симпатичное и, даже, миловидное впечатление, если бы не мутно голубые глаза и багровая одутловатость щек, выдававшие в нем запойного пьяницу.
– Да я чего? Я всегда – за.
– А ты Олег как? – Славик повернулся к последнему больному, Олегу, лежащему у окна на широкой  кровати и что-то записывающему в блокнот, пристроенный на согнутых в коленях.
– Ну, если все – тогда я тоже. Только я, мужики, водку не могу…вообще сейчас пить не могу, а есть только чуть-чуть. Мне, если только воду минеральную, а больше пока ничего.
–  Это мы сделаем – оживился Славик – Ну,  договорились, братцы – совсем другой вопрос! Кстати, Олег, ты  у нас новенький – два дня только лежишь…у тебя чего, тоже легкие?
– Славка, черт! – ну чего пристаешь к человеку! – стал укорять его Пивненко.
– Да нет, ничего. У меня не легкие, у меня желудок.
– Чего, в первый раз? – не унимался Славик.
– Да, нет. Уже делали операцию полгода назад, резекцию. Полжелудка отхватили да…да не помогло. Сейчас опять будут.

– А, как же, если остальной отхватят?

– Да, я спросил. Хирург говорит: ничего. Подошьем пищевод к двенадцатипертсной кишке. Кишечник будет выполнять функцию желудка…

– Ни фига себе!

– А вы тут как?
– У нас с Пивненкой рак легких, а у Валерки вон – он кивнул в сторону его кровати – цирроз печени. – Объяснял Славик. – Вот ведь как странно, ей богу –
и не курил я, и не пил – а у меня легкие прихватило, мать их,…ну…нет, правда, Светка моя говорила мне, чтоб я респиратор одевал, когда работаю – я ведь ремонтами занимаюсь – может от этого? Ну, хрен с ними, с болячками – все одно…
– А как мы тут сядем то? – спросил Валера своим тусклым, унылым голосом – сестры засекут и вылетишь отсюда к чертям.
– А я говорю – не фига! Поставим на край стола маленький Пивненковский телевизор, как будто мы его смотрим. Водку, как обычно перельем в бутылку пластиковую от воды.
Как в семь часов кефир или яблоки разнесут, так и сядем смотреть праздничную передачу типа: друзья-собутыльники! Чего еще забыл?
– Пивненко, может тебе пивка прихватить? – спросил он и захохотал.
– Балда ты, Славка, – отозвался Пивненко. – у меня фамилия вовсе не от пива пошла, а от слова «пивый» – это по хохлацки:  петух.
– Значит по нашему – Петухов будешь?
– Ну, вроде так.
– Так что – все? Или забыл чего?
– А купишь как? А посуду где возьмешь?
– Купим – не боись! У меня тут эсэмпешник один есть, мне его один мужик показал. Маленький такой, страшный…
– Какой эсэмпешник?
– Ну – санитар. Санитарно медицинский персонал. Ну вот – а Витек этот, я говорю, такой как хорек – рот приоткрыт и зубы длинные кривые. Да, хрен с ним.  Нам с ним не пить и детей не рожать. Пусть только купит что надо. Да,- вот только посуда?
– Слав, – вмешался в разговор Олег – а ты купи комплект одноразовой посуды, пластиковой, а потом в пакет и выбросим все в мусор.
– Во! Точно! Слушай ты гений просто, а?
– Не стану возражать – гений, так гений.
– Тогда все, братцы! Ну, так что – скидываемся?
Пивненко все еще колебался: « Слав, паразит! Мы же врачу обещали. Ну, помнишь – про диету, не курить, чтоб отлечиться нормально. Как-то совестно, вроде».
– Балда ты, Пиво. А мы ж совесть рюмочкой ублажим – вот она и успокоится. Ты не боись, главное! А ты сам то, кстати, – покуриваешь, а?
– Да я немного совсем и самые слабые, женские – «слим лайн».
– Ну, вот и мы немного совсем. Так – чуть-чуть, по случаю праздничка и для поправки духа. Так, что ли, братцы? Ну, тогда – погнали!

… «Так, братцы дистрофики и паралитики, хавать подано» – говорил  Славик, потирая руки. – «Пора садиться, а то уже полвосьмого».
Не спеша  расселись, включили телевизор,  разлили водку.
– Ну, что, братцы язвенники-трезвенники, за здоровье! – провозгласил Славик, поднимая свой стаканчик.
– Какое уж там, на хрен здоровье? – проскрипел Валера.
– Да, чего уж там осталось? – согласился Пивненко.
– Чего досталось, то и осталось! Не фига – прорвемся! А? Как, Олег?
– Обязательно! Давайте, мужики, за здоровье и еще, дай нам бог всем оптимизма и веры в себя! Вы уж только извините, что я минералкой чокаюсь.
– Да, ладно, не в ресторане. Ну, братцы, одним словом, – будем! – подытожил Славик.
Выпили, закусили, посмотрели телевизор. Опять выпили.
– Какая-то жизнь сейчас стала дурацкая – заговорил Славик, закусывая, – ничего не поймешь: что хорошо, что плохо?
Олег усмехнулся: « Марк Твен сказал как-то: «Достаточно вспомнить, что все мы сумасшедшие – и все сразу становится на свои места!».
– Вот это точно! – рассмеялся Пивненко.
– Ну, да, психи – это верно. – Продолжал Славик, пытаясь досказать свою мысль, – но я не о том. Как-то изменилось все очень быстро. Раньше мы, там, доверяли друг другу, верили, – а теперь только считаем и прикидываем, где бы, что повыгодней перехватить. Врем всё, обманываем, так, что уже надоели все друг другу. Ну, раньше, братцы, души, что ли больше было у всех у нас, а теперь – как будто нет ее вовсе, только ум, да разум, да расчет.
– Вот ты скажи – продолжал он, обращаясь к Олегу, – ты там книжки всякие читаешь, пишешь там что-то…вот ты скажи: есть бог или его нет уже? И кто тогда все создал? И куда душа денется после смерти?
– Ну, начались застольные разговорчики – усмехнулся Пивненко.
– Нет, погоди – пусть он скажет!
– Ну, что я скажу? Я же не философ, мужики, я – обычный человек, как вы. Не знаю, кто все это сотворил – и землю, и все живое на ней, но вот душу нашу бессмертную – это бог сотворил! И сама душа со всем, что в ней есть – с верой, с совестью – это частица бога в нас.
– Ну, ты, однако, загнул – протянул Славик иронично.
– Валера налил себе немного, ни с кем не чокаясь, опрокинул свою рюмку в рот и скривился. Потом занюхал куском черного хлеба и сразу же отшвырнул его.
– Ага – сказал он – это мы слыхали, уже не раз, сказки эти – про совесть, про душу бессмертную. А с чего вы (он вдруг перешел на множественное число) взяли, что она есть? Ты ее видел, душу то? Ты знаешь, что она бессмертная? Доказать можешь?..вот то-то – удовлетворенно хмыкнул он.
– А ты за других не говори – встрял в разговор Славик.
– Душа?! – продолжал Валера, не обращая на него внимания – У кого душа, у быдла у нашего?
– А почему – быдла? – спокойно проговорил Олег – Большинство из нас – обыкновенные люди с головой, с сердцем и с душой. Я говорю про обычных людей, таких, как мы все.
– Ага! Тебе с твоими проповедями надо было бы попом быть или монахом.
– Уж это я сам решать буду – кем мне быть. Тебя не спрошу!
– А чего тут решать? – Валера фальшиво, громко рассмеялся – тут и решать нечего! Скоро все будем – либо трупами в могиле, либо пеплом в урне. Скоро уж будем.
– Это каждому человеку уготовано. Да не в том ведь дело! А в том, как он жизнь свою проживет, оставит ли после себя добрую память. Передаст ли часть души этой своей души своим близким и друзьям. Может в этом и бессмертие души нашей…
– Ну, да, рассказывай! Это все сказки книжные. А придет скоро пора подыхать – и вспомнить не о чем! Вот тебе и бессмертие!
– Да, ты?!…- Славик задохнулся от возмущения – чего ты бухтишь все время! Нет, нет…у тебя, может, и нет1 А у нас есть еще! И мы еще живы пока…
– Ну-ну. – Валера тяжело поднялся.- Ну, вы тут сами побухтите  про души или еще про что-нибудь, а я лучше погуляю.
Он медленно подошел к двери и вышел.
– Да, не слушай ты его, засранца. – Славик схватил Олега за рукав. – Он все время у нас только и ноет. Пошел он еще…давайте лучше выпьем по чуть-чуть.
И как только выпил и зажевал куском яблока, вдруг сказал:
– А знаете, что, братцы? А давайте мы вспомним что-то такое в своей жизни. Ну, чего не сделали, или очень хотели, или пережили…ну, в общем, такое – самое главное!
– Да, ну тебя, Славка, к дьяволу – махнул рукой Пивненко – придумаешь вечно ерунду!
– Да, нет, ей богу, ну кроме шуток! Ну, что мы помирать сюда, что ли пришли? Что нам – как этому ханурику, вспомнить, что ли не о чем? А? Ну, хотите, я первый начну, раз такое дело…
– Ну, давай, Слав, бог с тобой! А то ты не угомонишься! – сказал Олег.
– Ну, добре – балакать, так балакать. – согласился Пивненко.
– Не фига, на том свете успокоимся! А пока – живы еще! Так, с чего же начать?  А, ну вот с чего: я ведь, братцы, в детстве был…ну, в общем, порча на мне была, а меня одна бабка вылечила, заговорила.
– Иди ты?! – Пивненко от удивления вилку до рта не донес, так и замер – Неужто – вправду? Я думал враки это все.
– Не хрена! Вылечили – вот те крест! – Славик быстро, кое-как перекрестился.
А было так. Я в детстве слабый был. Какими только болезнями не переболел! В каких только переделках  не побывал! И палец себе сломал, зимой на горке. И руку сломал, и ногу. И сотрясение мозга было: качели с размаху по затылку вдарили. А вот, когда палец оторвало, вот этот  – он поднял и показал ладонь левой руки с розоватым рубцом на месте указательного пальца – ну, по дурости, конечно. Нашли карбид на стройке – там газосварка была. И как обычно: в бутылку, водой залил и пробку. Да ребята еще зачем-то в костер сунули. А я потом проверять пошел – почему не взрывается…оно и рвануло: хорошо еще на левой, а то неизвестно как работать бы стал.
Ну, тут мать перепугалась совсем и повезла меня к бабке-целительнице в Конотоп. Знаменитая была бабка! К ней не только с Украины – из России, с Урала приезжали. И травами лечила и заговорами. Ну, такая была бабка интересная, чудная! И я ведь имени ее даже не помню…нет – погоди, погоди – звали ее бабка Тоня, Антонина Васильевна – вот!
Помню, приехали мы к ней в первый раз. От вокзала пешком шли. Домики стоят, какие-то серые, кирпичные, невзрачные или похожие на мазанки хохлацкие, только не белые, а серые от копоти. А у нее – дом большой, деревянный, высокий с крыльцом. И ступени высокие – я с трудом взобрался. Пришли мы к ней, ввела нас какая-то женщина в большую горницу. Помню, везде белые такие тканые занавески свисают – со столов, с тумбочек, а на полу – круглые половички из грубой такой разноцветной шерсти, она их «лижнички» называла. Ввела она нас, значит, подвела к большому круглому столу и молча на бабку указала. А та стоит у дальней стены, возле другого стола и что-то там в банках переливает. Услышала, что мы вошли и говорит, не глядя: «Вы там садитесь, милые, сидайте, я сейчас, скоро».
Мать подвела меня к стулу возле стола, а на нем громадный серый кот разлегся. Я и стал возле стула, стою. Наконец бабка подошла, передник сняла, руки об него вытерла и говорит коту: «А ну брысь, стервец усатый! И сам мышей не цапаешь и мне робить не даешь». Посадила меня, сама рядом села, на меня глядит.
Когда ехали к ней,  я думал: бабка – ведьма и представлял ее себе страшной такой, как баба-яга. А оказалось – обыкновенная бабуся, только глаза необычные. То вопьется в тебя глазами, смотрит так, что жутковато становится – ну, прямо колдунья! А то слушает меня, слушает и вдруг у самой слезы на глазах выступят и лицо такое доброе и простое, как у обычной деревенской бабки. Да, села рядом и говорит:
– Ну, что, говорит, родимый ты мой? Одолели тебя болезни-лихоманки? Вот ведь как за проказы-то отвечать тебе одному приходится – и по голове меня гладит. А мать вздохнула и говорит:
– Ох, верно, он у меня такой разбойник – все время вытворяет что-то, как только башку себе еще не свернул.
– Да, да. – бабка говорит – Только не его это проказы. Это деды его, да прадеды натворили и напроказничали, а ему, малому за то заклятие перешло. Видно кто-то всех чоловиков – это мужичков, значит, –  в ихнем роду заклял за какие то грехи.
Говорит, а сама взяла мою ладонь и на меня смотрит и смотрит, зорко так смотрит!
– Ну, что, – говорит – «родненький мой, будем сейчас лечить тебя, да? Ну-ка, сними свиторок. Вот! И рубашонку тоже сними». Спросила у матери, как зовут меня и начала меня лечить, говорить что-то быстро.
Ну, заговоры я, конечно, не помню. Помню только отдельные слова. Она несколько заговоров сказала. Сначала примерно так: «Выйди нечистый дух из раба божия Вячеслава, из головы его, из живота, из рук» – в общем, все перечислила, что можно. А потом говорит: «Иди боль туда, где трава не растет»…и чего-то там про солнце, про дно – не помню. А в конце три раза: «Аминь, аминь, аминь». А вот еще один говорила: «С утицы водица,…чего-то там с младенца»…- не помню, а потом: «От кого взялась – тому передалась!». А, вот вспомнил! Самый главный то! Поставила передо мной ведерко с водой и говорит в него: «Пресвятая Богородица, царица небесная, чего-то укрой от всякого зла и напасти». Потом…нет, не помню,… а в конце, опять: «Аминь». А когда быстро-быстро проговорила все это, зачерпнула ладонью воды и меня так обмыла – и лицо, и руки, и тело, и по волосам провела. «А это – говорит – мы за порог выльем!» – и унесла, что осталось.
А когда я оделся, и стали мы уходить, она матери моей и говорит: «Поди в церковь, да купи там иконку освященную Параскевы великомученицы. Да над кроваткой его повесь – она его от болезней оберегать будет. А в церковь пойдешь, если найдешь иконку ее – так обязательно свечку поставь! А коли нет, тогда Николе угоднику или Пантелеймону святому. Ведь мы, милая моя, по вере живем, по нашей православной, так ведь? Ну, вот – то-то и оно! Это цыгане, которые гадают – у них, невесть какая вера, а у нас у всех вера одна – праведная! Вот ведь как!
– Вот так она меня и вылечила. И с тех пор, братцы, вот ей богу, вот вам крест, что не вру – какая то меня сила, как будто все время охраняла. Ну, что бы ни случилось – кому-то достанется, а мне все не почем!
– Даа, ты смотри, вон как бывает – протянул Пивненко – Ну, добре, давай, ври дальше.
Славик добродушно усмехнулся.
– А еще вот! Хотите – верьте, хотите – нет, но если мне кто какое зло причинит или ударит там – так ему потом так достанется, как «кара небесная», как моя Светка говорила. Ну, это я вам потом еще расскажу. А про бабку я хотел еще сказать, что она денег никогда не брала. Мать потом к ней еще ездила за настоями  травяными и рассказывала.
Мать ей привезет трехлитровые банки для трав, а бабка ей: «Ты иди, милая, погуляй,  маленько, сходи, а придешь – так вже  готово будет». Мать вернулась к ней потом, слышит, кто-то бабке деньги предлагает. А она в ответ рукой машет: «Уж сколько раз говорила я вам всем! Что богом дается – то не продается! Если поесть что: маслица или колбаски ( тогда с ними плохо было) – тогда неси. Может спирт, где на службе подвернется – тоже сгодится. А гроши свои – деткам оставь!».
– Вот какая бабка была, – такая колдунья добрая!
– Ну – вот, а вырос я в Ейске, оттуда родом. Городок наш красивый – небольшой такой и уютный, не то, что Москва ваша суматошная, как рынок большой. Центр у нас весь как будто из позапрошлого века – дома низкие, кирпичные с изразцами, с цветными орнаментами. У нас ведь там купцы жили. Гостиный двор, дом Муковнина, Агабабова, прокуратура! Прямо, не дома, а музей архитектуры! Это сейчас стали строить всякую панель многоэтажную. А что в ней? Какая красота? Такое же фуфло, как силумин китайский!  И море у нас, братцы, отличное и…»
Открылась дверь, вошел Валера, покосился на стол и сидевших за ним. Потом прошел к кровати и тяжело повалился на нее. Кровать уныло скрипела под ним, словно жаловалась на свою участь. Поскрипела еще немного и затихла, будто смирилась.
– «Да, ну вот – море  теплое такое, ласковое – вот только мелкое. Ну, это на Козьем пляже и на косе, на краю, а на Каменном  – нормально. Если, дай бог, выкарабкаемся – приезжайте, братцы, я вам все покажу: И косу, и устье Кубани, и протоку в которой я мальчишкой однажды тонул, уже с головой под воду ушел. Хорошо один мужик рядом стоял, прыгнул в воду и меня за волосы вытащил. Мать как узнала – так за сердце схватилась и осела на песок: «Господи – говорит – да ведь я его остричь хотела! Вчера хотела! Это он стервец не дался – на улицу убег» – и вдруг как заплачет.
…Покажу вам наш главный  парк Ивана Поддубного – он ведь из нашего Ейска родом – ну, все покажу!
Вот ведь, как интересно! Вроде так медленно время у нас там, в Ейске тянулось – а пронеслось все в момент. Вырос, женился, сына родили  Дениса.  Тут как раз перестройка и началась.
Я после школы ПТУ окончил, ну и работал в санатории самом большом – «Ейск» – и электриком, и по сантехнике поднаторел. А как началась вся эта дребедень перестроечная, так отдыхающих – тю-тю, нету! И мы без работы. Стали санатории закрывать. Тут народ стал подаваться, кто куда. Кто – в Краснодар, кто на Украину – в Харьков, Запорожье. Ну, а мы собрали большую бригаду – человек семь – и в столицу двинулись. Как раз и Светка с нами была, она малярша была не слабая.
Жили мы в Москве на Чистых прудах, в старом совсем домике – во дворе стоял, с улицы и не видно. Жили у чьей то тетки, ну платили ей, конечно».
На этот раз речь его была прервана громким храпом с присвистом и причмокиванием.
– Во, как руздухарился! – сказал Славик, прерывая рассказ – как курортник в мертвый час! Все только плачется, а сам…». Он встал и попробовал растолкать разомлевшего Валеру – не помогло. «Буду я еще с тобой тут» – разозлился Славик и, натужившись, с трудом повернул Валерину размякшую тушу на бок. Тот поерзал, почмокал и затих.
– Ну, вот – другое дело! Так, о чем я там говорил. А домик этот, какой-то дореволюционный.  Ну, ладно. Так вот, жили мы как цыгане, вначале вообще  всем гуртом спали на полу, в здоровенной комнате. Потом уже разделили ее перегородками. Еще кухня, правда, была большая, да тоже вся засаленная, с протертым, линолеумом. Она нас, зараза, заставила новый перестелить, бесплатно, конечно.
Стали работать. Вначале пристроил нас чей-то знакомый, Антон к своей большой фирме, где сам был типа прораба. Ну, правда, хозяин фирмы на квартирный ремонт только своих возил – а нас по стройкам всяким. Это потом уже стал и нас привлекать.
А позже мы разделились: ребята пристроились к какой то фирме – «Вариант» что ли, а мы со Светкой и с ее сыном, Иваном – он позже подъехал – стали вместе работать, одной бригадой. Купил я себе инструмент: перфоратор, шуруповерт, болгарку, другие всякие и начали вкалывать. Я по капитальным всяким вещам: перегородки снести или поставить, по сантехнике, электрике, пазы в стенках штробить, а Светка потолок белила, да обои клеила. А плитку кафельную вместе клали. Ох, и насмотрелись мы на вас, на клиентов. Ну, они не такие как вы, конечно…
– Так-так – оживился Пивненко – ну-ка договаривай, давай. Расскажи-ка нам про нас, может еще пригодится, кто знает?
– Да, уж, насмотрелись. – Повторил Славик, смеясь. – Ну, чего сказать? Конечно мы тоже не ангелы. Любим – ну, не то, чтобы схалтурить, а просто побыстрее сделать, когда еще один объект есть. А клиенты то? Самый лучший – это, конечно разгильдяй, которому все до лампочки: как сделаем, так и сойдет. Заплатит и поблагодарит еще. Такой – ни в ремонте, ни в жизни – не рубит! Хуже, когда попадется дотошный, въедливый – зануда такой. Начнет гундосить: почему здесь кривовато положили, отчего на обоях затеки от клея. А еще хуже, если жена у него вредина, стерва. Заявится, наорет на всех: «Дровосеки вы, а не мастера, вам только дрова пилить!». И заставит все переделывать. Но хуже всех – вот нам повезло пару раз! – это те, кто сами не знают, что им надо. Только стены загрунтуем, красить надо – тут приедет с женой, ходят, ходят, смотрят и пропадут на неделю. А нам ведь работать надо, зарабатывать. Через неделю позвонит, съездим на ярмарку, купим материалы. Только начнем дальше работать – опять звонит: отбой! И сам, паразит, тянет, мучается и мы тоже.
Да, вот, что я вам рассказать то хотел? Что я после бабки «береженный» стал, как мне Светка говорила. Уж сколько случаев было, когда я спасался чудом. Светка говорила обычно: «Это на тебя Господь оглянулся!». Один раз бадья с бетоном сорвалась, убила моего напарника, с которым мы на маленькой бетономешалке месили. В другой раз, мы стены наружные штукатурили, вдруг треск – и леса складываться стали. А мы на самом верху, где четвертый этаж. И так сложились: одного узбека –  насмерть, другого покалечило, а меня только оцарапало! Еще один раз в кювет чуть не кувырнулись.
Ехали на дачу к мужику. Едем, а солнце в глаза так ярко слепит. Он потянулся за очками – они под лобовым стеклом у него лежали и нечаянно их сбросил вниз.  И нет бы, блин, мне сказать, чтобы поднял – сам тянуться стал правой рукой. А левая то на руле и, видно, вправо нас и потянула. Я гляжу, а мы уже на самом краю и уже в кювет съезжаем. И я вдруг сдуру, не знаю сам почему – как вскрикну! Мужик сразу выпрямился, а потом…машина как взревет, как зверь, как понеслась через кювет, потом вверх по склону и в дерево! Капот, конечно, крепко помяло, но мы, зато, все целы. Потом подъехали менты, стали разбираться. Оказалось, что мужик этот – новичок, только год машину водит. И вместо того, чтоб на тормоз нажать, нажал сдуру на газ. Один гаишник пожилой такой говорит: «Это вас и спасло. Если б нажал на тормоз, тут на крутяке – то перевернулся бы и неизвестно еще как бы отделались. Ты» – говорит шоферу – «в рубашке родился». А мне Светка шепчет: «Это ты нас всех спас!».
– А что это ты про «кару небесную» гутарил – спросил Пивненко. – неужто, бывает так?
– Еще как бывает! Я вначале  не замечал. Мне Светка говорить стала: «У  тебя, прям, как заступник какой то небесный!». А потом я и сам подмечать стал. Раз такой вот случай был. Работали в Воронцове, отделывали одну богатую квартиру в «монолите». Я проводку заканчивал, и понадобилось мне залезть,…в общем, был там у хозяев какой то шкафчик  с секретной сигнализаций, замок такой от воров. Ну, я попросил Антона, говорю:  «работа стоит, дай я быстро влезу, только посмотрю, куда провода разводятся». Он говорит: «Давай, только по быстрому, не дай бог жена застукает». Только я открыл, стою, свечу себе фонариком, гляжу, что и как – вдруг она сама входит. А такая противная баба – фигуристая, красивая, а глаза холодные, как у змеи. Как она заорет: «Ты кто такой, почему вскрыл блок секретной сигнализации!». И давай орать – и на меня, и на Антона, и мужику своему звонить. Примчался мужик ее – жирный, противный, в очках и бородка такая редкая на жирном красном подбородке.  «Этот?» – спрашивает и ко мне подходит.
– Тебе говорили, чтобы ты туда не лез? – спрашивает. Я молчу.
– Говорили тебе, я спрашиваю? – И вдруг, как вдарит меня по затылку. Я чуть не свалился. Растерялся, по правде сказать, стою, молчу. Тут Светка на него, как волчица кинулась: «Ты что, сволочь делаешь? Ты за что ударил его? Он добрый и безответный, как святой он! Да ты мизинца его не стоишь, тварь! Тебя за него бог накажет, вот помяни мое слово! Пойдем, Славик». – «Пошла, пошла, сучка, со своим гавнюком и чтоб я вас здесь больше не видел!» – это он нам вслед кричит.
А где-то через три месяца, – мы тогда уже  сами работать стали – звоню я Антону. Он нам вначале помогал, подкидывал маленькие квартирки – ну, за деньги, конечно, как посредник. Звоню я ему и спрашиваю заодно: «А как ту квартиру  на Пилюгина доделали уже?». А Антон мне: «Ты чего, не знаешь ничего?». Я говорю: «Да нет, а что?». – «Так он же погиб через месяц, как тебя выгнал». – «Как погиб?» – «На машине разбился. Ехал поздно вечером, а там, на шоссе фура стала разворачиваться в темноте без габаритов».
«А почему без габаритов?» – «Почему? Почему? Потому, что там разворота не было. Ментов боялся, гаишников, вот габариты и не зажег. А Андрей в него и врубился: машина всмятку и сам в лепешку! А у нас, блин, объект незакрытым остался». Светка  моя, как узнала об этом, перекрестилась и говорит: «И поделом ему за тебя, прости, Господи!».
Ну и,в общем, стали мы со Светкой жить и работать, как рабочий и колхозница на скульптуре этой: я молотком машу, а Светка тряпкой машет, обои приглаживает. И стали мы с ней жить, как муж с женой. Правда, алименты я своей Гальке посылал. Ей конечно в том же года про нас наквакали, но развелись мы с ней потом, года через два.
Ну, что мне вам про Светку мою сказать, покойницу. Ну да, она умерла в прошлом году – об этом и речь!…
– Баба, как баба: пухлая такая, лицо круглое, глаза голубые, совсем светлые, светлые. Одна у нее такая чудинка была: говорила она странно. Как будто камешки в рот набрала – и шепелявила, как ребенок. И потому она мне всегда казалась девочкой маленькой, хотя характер у ней, у Светки то – ой-ей-ей:  и скажет, что надо и сдачи даст и за меня вступится – ничего не боится.
И стали мы вкалывать от утра до темна…
– Ой, Саш! Ты чего, Саш?
Пивненко, прижав  ладонь ко рту стал,  надрывно кашлять. Он только слегка помахал другой рукой из стороны в сторону, дескать: ничего, ничего. Потом встал, подошел к тумбочке и достал из ящика кусок марли. Долго кашлял в нее, потом отнял ото рта, посмотрел и, сунув ее в целлофановый пакет, бросил в урну. Друзья молча, с ужасом следили, как он сунул в урну кровавый пакет и прикрыл сверху листком бумаги.
– Саш, может, ты ляжешь, а? – спросил Славик.
– Да, ничего, оклемаюсь, сейчас. Ты говори, говори, не обращай внимания.
– Чего я говорил то? – продолжил Славик и опять замолчал,  с тревогой наблюдая за Пивненко.
– Да, ну ладно. Вначале, когда я только начинал работать – мне все в радость было: и запах клея обойного, и смотреть, как Светка моя колер для краски подбирает, и инструментом работать – возьмешь шуруповерт и крутишь им шурупы в дерево, как в масло. И даже цемент мешать любил: намешаешь такое молочко, а оно густое, теплое и чем-то вкусным пахнет, хлевом что ли – так мне казалось тогда. А потом наработался с годами, примелькалось все:  и работа – как каторга, и клиенты – все как на одно лицо – все надоело. И работал уже как по инерции лишь бы спихнуть побыстрее. Да и все так работали,…хотя нет, не все!
Встретил я однажды мастера – такого мужика больше никогда не встречал. А дело было так. Повез меня один знакомый риелтор, который мне работу подкидывал (как квартиру продаст, так для ремонта меня и сватает) к себе на дачу. Надо было ему душевую кабину собрать и комнатку для душа пластиковыми панелями обшить. Вот тут я этого Игоря и встретил. Был он сам с Севера, с Вологды. Приехал к соседу моего риелтора сруб собрать, а потом и к нам пришел – беседку сделать. Был он странный малый с виду. Посмотришь – бомж бомжем: одет черти как, морда вся бородой заросла, только глаза синие колючие сверкают – ну, ничего такого приметного. И говорил-то немного, все больше отмалчивался. Зато уж если скажет – так в точку! И такая уверенность от него шла, такая спокойная сила, так он всегда был убежден в том, что говорил, что все его уважали, а я так завидовал даже…
Этот мой риелтор ему и говорит: «Хочу, Игорь беседку вот такую сделать, вот здесь, на этом месте» – и чертеж ему показывает. А Игорь только глянул на чертеж этот, усмехнулся и говорит: «Дело твое, хозяин, только я бы не так все сделал». – «А как?» – «А вот как, смотри: крышу не двух, а четырехскатную сделать – красивей?». – «Точно! Ну, дальше, дальше давай». – «Со стороны соседей длинную стенку вагонкой обшить, чтоб никто тебя здесь не видел. Пол дощатый не делай – все равно от дождя рассохнется и покоробится» – «А как же тогда?» – «А вот как сделай: на землю тротуарную плитку постели». И начал рассказывать, как беседку на анкерных болтах поставить, как покрасить, какую кровлю сделать лучше – не металлочерепицу, а мягкую финскую положить – и так все красиво представил, что мы с риелтором моим обалдели. Тот, конечно, согласился тут же и стал Игорь работать.
А работал так, что мы с Денисом ( я его тогда из Ейска вызвал, думал к делу пристрастить, да он балбес ленивый, потом назад уехал), свою работу бросали, да на него пялились! Все у него горит в руках, все спорится – и быстро, и ладно так! Внизу напилит доски по размеру, потом наверх их затащит, залезет сам с тяжелой бензопилой и – пилит, подгоняет по месту! Глаза горят, как у одержимого, пот по лбу течет, а ему хоть бы хны. Только руками одними все – быстро, точно  – ни одного движения лишнего. Стружку смахнет  и опять почесал! Устанет когда, отойдет к дому, на корточки сядет как зек, закурит, а сам все смотрит на работу свою, прикидывает что-то…
И ведь не ел почти ничего и спал совсем мало! Нам хозяйка здоровую кастрюлю борща наварила. Мы с Денисом хавали за обе щеки! А Игорь, как изголодается, банку консервов съест, чаю крепкого напьется и – опять вкалывать! Работал часов до трех ночи, лампу на переноске включал, чтоб видеть. Потом поспит часа четыре и – снова-здорово – опять работает.
Я ему сказал как то: «Игорь, а на хрена ты так, загонишь ведь себя».  А он:
– У нас у всех так заведено: лет до сорока пяти работаем, шабашим, а потом – кранты. Кто от язвы, кто по пьяни, кого сердце прихватит. У меня уже живот прихватывало. Похоже язва, ети ее.
– А на фига, Игорь? Ведь все есть – и пожрать, и поспать. Зачем себя мучить? Эх, непутевая ты голова.
– Непутевая, да моя! Каждый своим путем идет. У меня так: когда работа по душе, я про все забуду. Я не могу халтуру лепить, как ты. Мне нужно чтоб красота была  и в работе, и в вещи этой, чтоб у меня все горело внутри – вот тогда работа в охотку и быстро пойдет, вот тогда я себя уважаю. А что потом будет – на то плевать!
У нас на Вологде все такие – каждый сам с усам!  Знаешь, как меня отец учил?  Предложили мне раз один пятистенок в Ярославле собрать – работа большая трудная. А я тогда еще молод был, топором то ловко орудовал, да секретов всех плотницких еще не знал. Ну, стал отца пытать. Дескать, надо там, в пятистенке сруб со стеной связать – а как лучше то? Да и вообще не знаю, что они за народ, как заплатят, хорошо ли плохо – ты как разумеешь? А отец мне так отвечает: Как стенку повязать – это я тебе скажу. А вот, сколько стоит, да что за народ – тут я тебе не указчик. Это уж ты сам, парень, решай!».
– «Чего ж так?» – «А того!» – говорит отец – «Я тебе скажу: подряжайся, а ну как объегорят? Скажешь потом: батя виноват! Ну, нет, это уж ты, парень на своих ошибках учись, не на моих – на них все одно не научишься. И запомни: свои ошибки – лучшие учителя, а своя беда, да нужда – лучшие подсказчики да советчики! Так-то вот, парень!».   Вот так меня отец учил!
Да интересный был мужик, этот Игорь. Чего с ним потом сталось? Мне мой риелтор сказал, что вроде запил он крепко и исчез, да так и не появлялся больше у них в дачном поселке. Даже работу у кого-то не доделал.
Ну, а я то только вначале по душе работал, а потом – как все!
Вкалывали, значит, мы со Светкой, зарабатывали вроде неплохо. Сначала деньги просвистывали, а потом начали на квартиру копить. Купили ее только семь лет назад в Подмосковье, в Правде.
Даа…так – вся жизнь моя и прошла в ремонтах этих. Придешь домой поздно, отмоешься с трудом – однажды даже пришлось бороду состричь: вся белая стала, когда гипсокартон целый день резал. Да, отмоешься, пожрешь, завалишься спать, а перед глазами – то перегородки, то ванны белые, то полы, то мешки эти проклятые с цементом. Так все жизнь и прошла – как эти мои сны ремонтные, так и пролетела. Как будто всю жизнь я свою нескладную отремонтировать пытался, да так и не смог. Даже квартиру – свою собственную – и ту не доделали…
– Да, нет, чего там? Нормально, в общем, то мы жили. Когда удавалось вместе побыть…
Была у нас одна радость со Светкой –  это когда уже квартиру купили. Сходим с ней в воскресенье в парк погулять, или на Серебрянку искупаться, или в кино, а потом возьмем бутылочку и сядем себе тихо на кухне. Мы только ее и отделали, до остального руки не дошли – все другим ремонтировали…
Выпьем, значит, и начнем наш Ейск вспоминать: и как из школы сбегали в Парк Поддубного или на лиман, или  к Ханскому озеру ездили. Много чего вспоминали. А потом заведем песню свою любимую: «На теплоходе музыка играла» – и давай танцевать! А танцевать не умеем ни хрена, толкаемся, топчемся – смеемся сами над собой, как маленькие! Да что? Грех жаловаться. Жили нормально, в общем. Как Светка говорила:
«Были мы Ейчане, а стали Подмосковичи!».
Ругались, конечно, иногда. Накричит она на меня, когда я лопухнусь опять, а потом – сама не вытерпит, подойдет, поцелует и скажет: «На тебя и злиться долго нельзя. Ты светлый у меня такой, добрый – это я зараза вредная, ты не злись».
А потом стали ее болячки донимать – стенокардия, давление. То сердце прихватит – побледнеет, валидол в рот и ляжет. Я говорю: «Может тебе нитроглицерин дать?». А она:
«Нет, на надо, сейчас отпустит. Просто посиди возле меня. Руку на мою положи. Вот так, хорошо. Сейчас пройдет». Дай-ка, мне послушать».
Это у нас такая была штучка музыкальная, такое сердечко красное плюшевое, а на нем по-английски – ну, типа, «Я тебя люблю». – «Это «Валентинка» называется» – подсказал Олег. – «Во, точно! Она так и говорила. И любила на сердечко это нажать и музыка такая красивая, грустная. Вот я ей и давал слушать – когда она с сердцем лежала. Она включит и кричит мне: «Иди сюда быстро – слушать!». Я прилягу к ней и так мы и слушаем – она с одной стороны, я с другой.
Потом стали ей какие то странные сны сниться. То приснился ей Павел, друг наш из Ейска, который в Кубани утонул. А то приснилось, будто она в большой комнате и родители ее там, и что-то делают, а ее не замечают, как будто нет ее. Она, дескать, ходит вокруг их, спрашивает, а они молчат, не отвечают. «И – говорит – так страшно стало!» – я спрашиваю: «Почему страшно? Чего ты придумываешь?» – А она: «Да, ты чего – не понимаешь? Это, как будто я сама на том свете, душа моя». А за день, как все случилось, приснился  такой странный сон: «Будто иду я – говорит – как будто по лабиринту какому-то  узкому.  То, по каким-то комнатам захламленным, потом по улице иду. Стены вокруг – грязные, темные, обшарпанные. Прохожу по каким то подворотням, в низкие  арки, через дворы. И тоже кругом свалка, мусор всякий и вдруг – выхожу в какой-то двор, иду, иду по нему и упираюсь в стену глухую, забитую досками. И все! Дальше прохода нет!».
И характер у нее в последний этот месяц какой-то другой стал. Какая-то она стала мягкая, ласковая. А мне и хорошо и почему-то тревожно так…
А в тот самый день, это суббота была, меня мужик один нанял. У него двухкомнатная квартирка в старом кирпичном доме на улице Боженко. И  надо было ему быстро перегородку на старое место вернуть, чтоб перепланировку не оформлять. А в понедельник уже техники из БТИ придти должны. Ну, я и пошел.
И помню, как сейчас. Я встал утром, на кухне ем, вдруг Светка завет меня.
«Слав, – говорит – а может, не пойдешь, останешься?  Сходили бы в парк погулять, посидели бы потом. Что-то мне, как-то не по себе сегодня. Остался бы, а?»
А я, дурак: «Ну, чего ты, все нормально. Ну, надо ведь, успеем еще». Она говорит: «Ну, иди тогда. Погоди, дай я тебя поцелую». Поцеловала меня в губы, а потом в лоб: «Это я тебя в ум целую, чтоб прибавилось». Ну, я и побежал.
Эх, если б знать тогда…
Я, в общем, то быстро управился, часа за четыре – и сразу домой лечу. Пришел, смотрю Иван, сын ее на кухне пьяный совсем сидит, голову вот так опустил. Я в спальню – Светки нет. Я обратно к Ивану, спрашиваю: «Где мать то? Куда ушла она? Давно?». А он глаза мутные поднял: «Не знаю». Я его трясти давай: «Куда мать ушла?». А у самого на душе неспокойно так! А он: «Давно…в ванну, не знаю». И опять голову уронил. И тут только услышал я какой то шум глухой и вроде из ванной.
Подбежал я к ванной, дверь дергаю – заперто! И так я вдруг растерялся вначале, суечусь, бегаю по квартире и не пойму чего надо. А потом ударился об угол шкафа – и сразу мозги на место встали. Схватил я свой ящик с инструментами, достал стамеску и защелку в ванной отковырнул. Забегаю туда, а она – в общем, то она  упала удачно: голову разбила в кровь, но не захлебнулась – сама лежала в воде, а голова на краю ванны и свешивалась…
Сбегал я быстро, нашел какой то халат ее, вынул ее с трудом – сам весь мокрый. В халат завернул кое-как и в коридор на ковер. На колени стал – сердце слушаю. Вначале – никак, ничего не слышал, а потом – вроде бьется, слабо, но бьется! Только тут я, балбес, сообразил в «Скорую»  позвонить. Пока они приехали, привезли в нашу Правдинскую больницу, а я с ними тоже увязался. Тут в больнице нашей ходили, ходили, выясняли чего-то – то ли в субботу не работало что-то у них, то ли не было кого-то. Наконец, созвонились с кем-то, говорят: «Повезем ее в Пушкино, там реанимация хорошая». А я все пристаю к ним: «Что с ней?». Они не отвечают. Повезли в Пушкино, в Центральную районную больницу на Авиационной улице.
Два дня я ездил туда, ходил в эту реанимацию. Говорят: «Мы все делаем, все необходимые процедуры. Может, удастся…». Только больше я ее живую и не увидел…
– А что же было у нее? – спросил тихо Пивненко.
– Сказали: «Тромб. Говорили потом, что надеялись спасти ее, правда она бы вряд ли двигаться и ходить смогла бы, но и…».
– Похоронил я ее, Светку. Вроде, работать опять стал, а все разваливаться начало – и работа не клеится, и жизнь не в жизнь! И все мне кажется – и до сих пор – что, если б я тогда послушал ее и не ушел, то все бы по другому вышло и она жива была бы, Светка моя…
Олег вдруг услышал странный булькающий звук и, повернувшись к Славке, увидел, что он плачет, неловко утираясь рукавом куртки.
– Ну, ты чего, Слав, ну перестань! – Олег обнял его за плечо. – Ну, перестань, мужик! Это всегда так кажется, когда близкий человек уходит, что ты виноват в чем-то, не сделал что-то важное, не досмотрел, не сказал что-то…
– Ну ладно – все! – Славик встряхнул головой и смахнул слезы–   это я расслабился чего-то. Давайте выпьем что ли, за нас за всех.
– Нет, мужики, давайте Свету помянем – сказал Олег.
– Вот это верно, это по-людски. – Присоединился к нему Пивненко.
– Ну, спасибо. – Тяжело выдохнул Славик.
– Да нам то за что? Это ей спасибо за все хорошее. Ну, не чокаемся!
Все медленно выпили, закусили. Пивненко покашлял в кулак. Потом, помолчав, сказал:
– Ну, добре! Что ж вам такое рассказать? Давайте уж расскажу все, хоть душу облегчу! В общем – был у меня сын…
– Как был? – Славик резко повернулся к нему.
– Да, помолчи ты, балаболка, я же не перебивал тебя. – Пивненко сказал не сердито, мягко.
– Родился я и вырос в Пятигорске. Мои родители туда после войны подались, а познакомились и влюбились они в партизанском отряде. Отец мой, вообще то с Украины, из Днепропетровска, а мать из Калинина, из Твери. А встретились в партизанском отряде под Брянском. Отец офицером был, ранен был в плечо и отстал от своих. И мать с раненными  – там и офицеры были и солдаты – тоже отстали. И все попали к партизанам в лагерь. Мне отец потом часто рассказывал.
Там леса под Брянском такие – что как тайга – сосны высоченные, ели вековые, мох. Когда ветер вверху гудит в верхушках сосен, так, кажется, будто самолет пролетает. Отряд – говорил – наш отряд большой был, а потом он вошел в партизанское соединение Федорова. Немцы – рассказывал отец – в большой лес обычно боялись соваться из-за нас, партизан, все больше по перелескам открытым передвигались. Но однажды каких-то разведчиков своих послали. Они лагерь выследили и нам потом пришлось после облавы вглубь уходить. Ну, это потом. А когда разведчики ихние были, один из них мою мать и украл! Да, нет, ее отец тогда отбил и немца зарезал. Сейчас расскажу.
Родители у меня красивые были оба. Мать – высокая, стройная, синеглазая. И бойкая была,  гоняла нас всех дома, мы ее звали – «Командир». А отец – тоже высокий, но смуглый, темноволосый, нос с горбинкой небольшой, вот здесь. Его дед был Запорожский казак и как у них часто бывает, вернулся из одного набега и турчанку себе привез. И так эта кровь турецкая у нас и закрепилась. Бывало в Пятигорске – отец уже взрослый был, в годах, – как наденет свою серую папаху, выйдет – высокий, величавый такой – ну, вылитый Махмуд Эсамбаев! Его местный кавказцы за своего признавали. Здоровались с ним: «Салам алейкум, Мища!».  Так вот, встретились они там, в отряде и сразу влюбились друг в друга. Оба разные – отец смуглый, с восточным лицом, а мать – тоже статная, синеглазая с косой своей светлой. И как-то они сразу подошли друг к другу и больше не расставались всю жизнь.
А об этом случае отец мне потом рассказал, когда я уже в старших классах учился.
Я, говорит, ревнивый был, а тут еще отряд! Больше ста мужиков – а она одна такая!
Но, правда себя строго держала, даже с командиром. А я – так все свободное время у нее в медпункте, – мы под него отдельную землянку в два наката соорудили – так я у нее и пропадал. Сижу у нее, она шприц кипятит на спиртовке в кастрюльке или бинты стирает – новых то взять неоткуда. И говорим мы с ней, обо всем говорим. То родных своих вспомним. То начнем мечтать, как после войны жить будем. Нам тогда еще казалось, что война должна быстро кончиться, ну через год.
И вот – рассказывает – раз утром прихожу к ней в землянку – она на краю леса была – смотрю – нет никого. Только двое раненных лежат, спят. Я вышел наружу и вдруг вскрик такой сдавленный – и голос ее, ее голос! Я в лес помчался, несусь, пути не разбирая, ветки хлещут, со всех ног бегу и только одна мысль: «Догнать, спасти ее». И вдруг вижу на другом конце поляны – две фигурки. Я сразу под куст лег, гляжу. Смотрю фриц, здоровенный такой мою Томку тащит. Одной рукой под руку ее захватил за грудь, другой рукой рот зажимает и спиной вперед тащит. А она руками машет, сопротивляется, ноги в сапожках по земле волочатся. Видно в лес по нужде побежала, а немец выследил и схватил ее гад, фашистская сволочь. И одет не как солдат, не в сапогах, а в ботинках и зеленый комбинезон на нем. Не иначе – разведчик!
Я за ними.   И тут – откуда что взялось? –  как кошка за ними крался. У меня сапоги офицерские были, яловые, кожа мягкая. И я бегу, пригнувшись, неслышно совсем, быстро, быстро крадусь, на подошвах перекатываюсь, чтоб  сучок не хрустнул. Похлопал только себя по голенищу – у меня там нож был засунут и бегом, за ними. И откуда во мне это, кто меня научил? – сам потом удивлялся. Как кошка, как зверь крался за ними – они на той стороне поляны, а я на этой. И, смотрю – поляна кончается, и он мою Томку в какой-то маленький овражек тащит. Я опять за ними, пригнулся – слежу. Смотрю, он ее повалил и на ней верхом уселся. А я гляжу на него, гляжу и вижу ясно все – харю его немецкую, поганую вижу и глаза его водянистые и красные щеки с рыжей щетиной, как у кабана, и подбородок его широченный, как саперная лопата – все разглядел! А он на Томке моей уже сидит, одной рукой рот ей зажимает, другой  уже комбинезон расстегивает. И такая меня ненависть взяла звериная! Рука сама за ножом потянулась, схватил я его, приметился и прыгнул! И тут – надо ж в последний момент сплоховал! Думал на него сверху прыгнуть, а сам зацепился ногой за ветку и – кубарем! Встаю на коленки и – прямо передо мной харя его краснорожая! И – это вот я запомнил, Саня, на всю жизнь – страх его мерзкий! До того испугался, сволочь, что глаза стали белые, как у снулой рыбы. А во мне клокочет все: ах, ты, паскуда!  Ударил я его левой рукой, повалил – да на него и ножом вот сюда в шею, в шею – за Томку, за Томку!…
Сколько я его бил – не помню, видно сам озверел совсем. Только вдруг Томка меня обнимает сзади и шепчет горячо: «Миша, не надо, хватит, Миша. Тикать надо, тут немцы еще есть!».
Вот так мой отец ее и спас, а то я бы с вами тут не балакал.
Ну, вот. Что вам сказать?  Родился я и вырос в Пятигорске. Ну, что – Пятигорск? Конечно, курорты, горы – пять вершин – красивые невысокие. Гора Машук, где Лермонтова убили. Туда канатку сделали для туристов. Всякие там источники – минеральные, родоновые, серные горячие…да, слышали, наверное, сами про все. Чего там – город,  действительно, красивый! А вот горы – это, как вам сказать, это словами не расскажешь, это видеть надо!
Пивненко уставился в окно и стал водить рукой по столу, словно протирая что-то.
– Поехали мы однажды с женой Наташей в Цейское ущелье. Жили там в палатках, в каком-то туристическом лагере. И вот стал я там вечером в горы уходить – ну не совсем в горы, просто шел по тропе сколько мог, а потом возвращался в лагерь. Почти как у нашего Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу». Никогда и нигде я потом такого не испытывал, как тогда…
Идешь один под этим небом – таким черным-черным и даже бархатным. И звезды приклеены к нему, как бутафорские, – яркие, светлые – и переливаются, и мигают.
«И звезда с звездою говорит». Ну, как у него – все точно! Но главное горы – такие неправдоподобные. Я вечером выходил. Ну, как вам сказать? Вот постепенно все смеркается, гаснет, темнеет совсем – и на небе, и в горах. И только одна снежная вершина светится – вначале таким ярко алым светом, потом нежно сиреневым, а под конец такой тусклый, фиолетовый цвет. Красиво так! И вот погасло все вокруг, как будто выключили свет в театральном зале. И только одна единственная грань горы, обращенная на запад, светится и отражает какой-то невидимый  свет. Может это горний свет, как в церковных текстах пишут? И когда стоишь перед этой холодной громадиной – до которой, кажется, рукой подать, а на самом деле идти и идти – то почему-то приходят мысли о боге. Никогда раньше не задумывался, только там впервые думать стал об этом.
О том, что боги жили на вершине горы – той горы, откуда наши первые пращуры вышли: Адам и Ева. И память об этом осталась и передавалась – и в легендах, и в библии. И потому мы так их боготворим – эти вечные и непостижимые нашему уму вершины! И богов своих поселили на них: и греки, и евреи, и египтяне, и ацтеки в Америке– ну, все!
– А ты, оказывается, мечтатель. – перебил его Олег.
– Да, это ж надо – такое придумать? – Славик удивленно глядел на Пивненко, словно увидел в первый раз.
– Вы только не смейтесь, хлопцы. – Продолжал Пивненко, застенчиво улыбаясь. – Только не смейтесь! Я вот шел тогда и думал…
Ну, как вам сказать? Я подумал, что тайна Египетских пирамид вовсе не в том, что их строили по подсказке инопланетян, как сейчас пишут – все это сказки! Просто египтяне были одним из первых цивилизованных народов и помнили о том, как жили у подножия горы в раю, где обитал Боги. А потом, когда климат изменился, переселились они в эту плодородную долину в дельте Нила. И построили себе искусственные горы – пирамиды для своих  богов,  фараонов хоронили там. Чтобы они обитали там, откуда пришли…
Вот я стоял тогда там, в Цейском ущелье, смотрел на эту гору, на это не гаснущее свечение на вершине ее – и вот тогда понял это! Так что Кавказ  – это не только курорты и минвода!
Ну, чего? Город, конечно, красивый, удобный, а учиться и работать негде – только если в санатории каком-нибудь. Поехал я в Ставрополь, поступать в Северо-Кавказский институт. Поступил. Окончил по специальности «Машиностроительные технологии». Там же и с женой своей познакомился. Она какая-то непохожая на других была. У нас там народ все больше смуглый, глазастый:  горцы, осетины, армяне. Ну, конечно – русские, украинцы. А она совсем не такая была! Она – как снегурка была: белокурая, кожа бледная, белая и еще платье у нее было голубое – ну, снегурка и все! Я сразу и втюрился. Потом свадьбу у нас в Пятигорске сыграли, она тоже оттуда была. А потом уехали мы с ней на край света – в Норильск!
– Чего так далеко? – спросил Славик. – ну, ладно бы в Москву, как мы со Светкой.
– Ну, как сказать, у нас там работы по специальности не найдешь. А в Москве своих хватает всяких спецов и блатных. А в Норильске, там северные надбавки большие и, главное, хотелось нам обоим от родителей удрать. Дома меня мать по струнке  водила и воспитывала всю жизнь – надоело! В общем – Таймыр, Полярный круг, Норильск! Убегли на богатую каторгу!
Норильск – ну, что вам сказать? Город он холодный очень – морозы под пятьдесят, да еще с ветром. Полярный город. Снег лежит по девять месяцев. И грязный, конечно. Заводов до хрена. Один только горно-обогатительный комбинат чего стоит. Снег лежит грязно желтый такой, а мы всем этим дышим. Ну, понятно, здоровье там – как на каторге.
У меня уже после сорока сердце стало пошаливать и ноги какие то тяжелые.
Долго мы привыкали с Наташкой к этому Норильску – и к холодам этим лютым, и к тундре, к этим сосенкам чахлым – лес тот еще. Но главное от чего страдали – не от морозов, не от мошки – а от недостатка солнца. Мы то кавказцы,- привыкли купаться в нем, в солнечном свете. А тут – как закатится солнце в конце августа и все, до конца мая -полярная ночь. И  как ни привыкай, сколько света не жги, а все равно все ходят квелые, хмурые…
– Слушай! – спросил Славик – а природа то есть какая то? Чем вы там жили, хоть? Чего в выходные делали?
– Ты чего? У нас там, в тундре и озерца есть – можно закатиться на все выходные и рыбу ловить. Грибов, ягод, морошки – до хрена. А сагудай из свежей рыбки – это ж только на севере попробуешь! У меня Наташка делала из муксуна, из сига. Да и сам я делал – чего там: кусками нарежешь свежую рыбу, посолишь, поперчишь, ну, польешь еще сверху уксусом – и минут через пятнадцать  готова.
– Так она же – сырая!
– В том то весь вкус! Нет, всякой дичи, рыбы там навалом. Зимой, если ветра нет, ездили на лыжную базу «Оль-Гуль» или в Снежногорск.   А какое северное сияние! Вот вам бы разок взглянуть! Свисает с неба огромный экран, только не плоский, а объемный такой. Или, как вам сказать, – полотно такое в крупную складку. И все светится зеленым, синим, переливается, мигает – что ты! И как будто гудение какое то слышится неземное, такой звон тихий, непонятный…
Но, если ветер зимой задует, а у нас там ветра жесткие – вот тогда хана, тогда лучше из дома не выходить. Это у вас в Москве, когда лютая стужа, ну, лоб выстудит. Поболит – не отвалится. А там, если в ветер на работу идешь, когда смена твоя – так прямо с ног сносит. Ложишься на ветер и  идешь, как ползешь!
Да, долго мы привыкали. Потом обжились потихоньку. Ну, как сказать? У нас там вроде все есть, даже фрукты армяне привозили. Дорого, конечно. А вот за мебелью в Москву ездили, к родственникам. Купим гарнитур, запакуем в контейнер – и поехал он, поплыл – пока к нам придет. Иной раз два, три месяца ждали.
Потом Алешка родился. Он в Наташу пошел: волосы светлые волнистые, глаза голубые и лицо почти всегда бледное, как у нее. И сам был – какой то светлый, добрый, мы от него никогда – вот ей богу не вру! – никакой  гадости не слышали. Вот только домашний был очень. Все время читал что-то, много читал – уже в пятом классе очки одел. А как компьютер купили, так часами за ним просиживал. Особенно любил машины легковые смотреть, изучать. Все знал –  все марки, модели, особенности их. Очень любил спортивные машины смотреть, знал десятки  всяких моделей: «Бентли», «Астон Мартин», «Бугатти», «Феррари». Мечтал поступить в Московский автодорожный институт.
И ведь на улице бывал совсем мало – все дома сидел. Как он этого урода подцепил? Где он с ним сдружился?…так и не узнали толком.
А случилось все это в пятницу двадцать первого ноября. И ведь ни о чем таком не думал, не чувствовал ничего. Наоборот! Настроение было приподнятое. Наконец, отремонтировал свой старый широченный форд «Гранада». Купил его в Москве с рук, конечно, по дешевке. Потом перегонял с родственником в Мурманск, оттуда кораблем до Дудинки – целая кругосветка! И вот,  с трудом достал запчасти, отремонтировал и думал в выходные с Алешкой покататься, поучить его по снегу ездить.
Отработал полдня, на обед сходил, опять – в цех. И вдруг ко мне забегает Ильинична из инструменталки и кричит: «Тебя к телефону. Срочно просили». – «Откуда, из Пятигорска?» – спрашиваю. Я почему-то за отца испугался, думал с ним что-то не то.- «Не знаю, срочно просят». Пришел я быстро в каморку к мастеру, дверь закрыл, а то у нас грохот. Кричу в трубку: «Алло, алло!». – Никто не отвечает. Вдруг – голос Татьяны Сергеевны, соседки нашей: «Саш, это ты?» – «Ну, я, я – чего там у вас?» – «Саш!» – опять замолчала и вдруг как крикнет в трубку: «Саша! Алешу зарезали!».
У меня в глазах потемнело и ноги почему-то подкосились. Ухватился за край стола. Мастер наш, Лозовой спрашивает: «Ты чего, что с тобой?». А я опомнился и бежать! Схватил на бегу шубу и шапку, на бегу напялил на себя и – домой скорей! Мне кричат что-то, спрашивают – ничего не слышу.
Остановил на улице какого-то частника, прямо перед машиной встал. Не помню, что говорил ему и помчались мы. Сердце у меня молотит, как наш пресс штамповочный, вот-вот выскочит! Наконец, приехали. Смотрю: перед подъездом «Скорая» стоит, значит, не увезли еще. Я бегом по лестнице на второй этаж. Дверь к нам – нараспашку, я в комнату большую вбежал, а там куча народа возле окна: и менты, и медики в халатах, и соседи.
Я растолкал всех и к нему, на колени бухнулся, за руку схватил, а он – еще теплый, теплый!…
Пивненко замолчал, закрыл глаза ладонью. Все молчали. Было тихо в палате. Только слышно было, как сопит в кровати Валера, да из коридора доносился  приглушенный говор.
Олег хотел сказать что-то, начал говорить, но Пивненко перебил его: «Ничего, я сейчас».
–  Стал я его гладить, мальчика моего. Весь в крови, даже лицо – и только лоб чистый, белый, а вот здесь, почти посередине лба такая синяя жилка, сосуд. У нас у всех Пивненковских мужиков такая. Вот таким я его и запомнил – лоб этот светлый и жилка синяя, как будто бьется еще.
– Так кто ж его так? – не выдержал Славик, спросил.
– Да парень какой-то, вроде приятель его.
– А что этот парень, псих, что ли был? – спросил Славик.
– Ну, как сказать? Да, вроде того. Отец у него алкаш, мать не поймешь кто. Сначала его не признали, даже хотели судебное заседание провести. Ну, а потом по их просьбе – матери, провели повторную экспертизу – и тогда уже его признали невменяемым.
Нам следователь Андрей Иванов рассказал потом, как все примерно было. Этот гад – не буду даже имени его называть – вроде дружил с ним, во дворе играли иногда. И в тот день, когда он пришел, Алешка у компьютера сидел, потому, что он так и остался включенным. Ну, позвонил в дверь – Лешка ему открыл. А сам видно сел опять за компьютер, к нему спиной. И тут этот…почему? за что? – то ли завидно ему стало? – не знаем – стал ножом его бить: в шею,  в спину. Видно он совсем осатанел – всего исполосовал! Потом Лешка как-то вырвался, подбежал к окну, стал кричать, звать. Там народ собрался, вызвали милицию. Так они долго не могли в квартиру проникнуть – этот гад, урод дверь запер. Какой же он невменяемый?! Пришлось ментам влезать через балкон квартиры соседнего подъезда – тогда только его и повязали.
Ну, в общем,…повезли мы его к себе хоронить, в Пятигорск. Помню, в Москве пересадку делали в Домодедове. Мороз под сорок, даже дымка какая-то сизая от мороза. Ну, родственники все съехались. Гроб свинцовый перевозим на другой рейс. Уже и сил плакать нет, и слез тоже. И мы везем этот тяжелый гроб дальше, опять летим. За руки взялись с Наташкой и сидим в креслах, не шелохнемся. Все летим, летим, кажется – никогда не прилетим. А я сижу и все представляю себе, как он лежит там под нами, мальчик наш – и лоб у него такой чистый, и сам такой тихий, словно задумался о чем-то…
– Давайте выпьем что ли – несмело предложил Славик. – не чокаясь!
– Давайте, хлопцы, давайте.
Олег со Славиком выпили, не закусывая, и долго ждали, пока Пивненко ковырял какую то закуску, собирался с мыслями.
– Ну, вот. А как похоронили. Вернулись, было в Норильск, поработали с месяц и…чувствуем – не можем здесь. Куда ни пойдешь – все Алешку напоминает: тут с ним в кино ходили в « старом городе», тут в «царь-горы» играли, здесь в клубе при заводе он в компьютерный кружок ходил. И сколько я ругал себя, сколько проклинал, что за этими северными рублями подался и что Алешка мой рос с детьми бичей!
В общем, как сказать, вернулись мы, как говорят у нас в Норильске, «на материк». Вернулись в Пятигорск, к родственникам. Продали там за полцены квартиру, мебель, барахло всякое –и вернулись! Но и тут жизни нет! Ладно, без работы – а тут еще все родственники, соседи ходят, сочувствуют, только бередят душу! Полгода мы мыкались и тут нас родственники выручили из Твери.  Серега, брат мой двоюродный – он офицером был, до подполковника дослужился. В перестройку их полк расформировали, и он тоже мотался долго, пока не пристроился в Подольске. И как раз начальником цеха на Подольском машзаводе. Хоть и не совсем по нашему профилю, но обещал пристроить. Мы к нему и рванули. Купили на все деньги, что были однокомнатную квартирку в старой пятиэтажке на Комсомольской улице. Стали работать на заводе……
Теперь Подольск не такой, конечно – его и не узнать. Много этих пятиэтажек посносили.
Настроили всяких новых домов, высоких. Зато он и самобытность свою потерял.
А мы еще перестройку застали. На главной площади Ленина, у здания администрации – памятник вождю. Все как положено. Город был еще по старинке распланирован. Мещанские улицы. Дворянские. Ну, много памятников военных. Подольским курсантам, героям войны. Всякие симпатичные, уютные местечки. Стадион «Труд», мост через Пахру. Музей «Подолье». А сейчас стоят эти башни пестрые – высоченные, неуютные.
А вот церковь у нас там есть в Дубровицах – всем церквям церковь. Место красивейшее, на окраине города. Ну, как сказать?  Там сразу три реки сливаются: Пахра, Десна и Моча. И на высоком берегу стоит эта красавица. Кто ее называет «Храм знамения Пресвятой богородицы», кто просто Знаменской церковью – но я такой красоты нигде не видел. Стоит – высоченная, светлая, как будто драгоценная брошка из серебра и из жемчуга. Что вы! И в Москве такой не! Будет время – приезжайте, хлопцы, покажу.
А сейчас застроили все, аж от самой Щербинки.
Ну, вот, жили, работали, ели, пили…ну, спали. И вся наша теперь жизнь! Я было пить начал с мужиками на работе, но Наталья меня разнесла сразу же. « Или я» – говорит – «или водяра твоя вонючая – выбирай! И памятью Алеши поклянись, что больше в рот не возьмешь!». Вот так я и завязал. Теперь уж время прошло, немного в праздник, конечно, приму – но так, чуть-чуть. Правда, курил тогда, как паровоз. Ну, сейчас на слабые перешел, да и пора завязывать.
Вот так и жили. Как сказать?  Днем еще на работе, какая-никакая забота. Вроде отвлекаешься от мыслей своих. А вечером такая тоска смертная грызет, что горло сводит. Хоть вешайся, хоть с ума сходи!
Одно только просветление было, что с женой Серегиной сдружились – с Эллой. Они уже развелись тогда: он обратно в Тверь подался, а она осталась с дочкой Юлей и внуком. Такая душевная женщина: все понимала и чувствовала. Придет к нам, пойдут они с Наташей на кухню и говорят о чем-то ихнем, женском. А то зайду, смотрю – плачут обе.
В отпуск мы, конечно, к своим в Пятигорск ездили, а за шмотками в основном – в Москву. И там со мной один любопытный случай произошел.
Помню, было это весной, в апреле – прохладно еще, зябко.  Выхожу я раз из метро «Ленинский проспект» и натыкаюсь на какого-то странного мужика. Похож на художника: на шее платок повязан, волосы длинные, но весь какой-то неряшливый. Одежда и волосы – засаленные, немытые  и глаза какие то странные: все бегают и тебе в глаза не сморят. А в руке у груди табличку держит: «Помогите детям».
А я прямо на него вышел и встал, табличку рассматриваю. Ну, добре! Спрашиваю: А, как и кому помочь надо?». Он говорит: «Я тут собрал группу трудных детей и занимаюсь с ними». И стихи то они пишут, и рисуют, и на гитаре он их играть учит, и в шахматы тоже. Я спрашиваю: « А у вас, что клуб есть где-то?». «Нет»,- говорит,- « но нас иногда в Красный уголок при ЖЭКе пускают». Я говорю: « А где же вы берете инструменты для занятий, краски, гитары, ну – шахматы?» Ну, тут он начал извираться – в общем, все понятно!
И тут меня какая то женщина за рукав тянет. Я повернулся к ней. Толстая такая, носатая – на еврейку похожа. Глаза большие – добрые и грустные. «Вы» – говорит – «его не слушайте, он проходимец! А, если вам интересно, пойдемте лучше как-нибудь со мной в детский дом «Родной приют».
Ну, познакомились мы с ней, она мне все рассказала. Зовут ее Софья Соломоновна, она детский врач, педиатр. Семьи у нее нет, детей тоже нет. А ходит она в этот приют к девочке осетинке, Девочка эта, Фатьма больная – у нее и с позвоночником что-то и она недоразвитая, почти даун. У них там, в Осетии какая-то свара была с ингушами, родителей ее вырезали, а девочку сначала во Владикавказе лечили, а потом в Москву привезли. Тут ее Софья эта и лечила, а потом, когда девочку определили в этот приют, стала наведываться к ней. И теперь ходит все время, как к дочери своей. А мне говорит:
«Вы обязательно приходите, там так все хорошо! И дети все очень интересные и директор  Рифат – совершенно замечательный человек». А я говорю: «Ну что ж я там делать то буду? Ну, может, детские песни на гитаре поиграю и попою им». (Мы с Алешкой часто пели. Играю я, правда, хреново, когда-то давно в кружке учился, но пели мы хорошо). Она говорит: «Вот и отлично! Приходите обязательно, дети очень рады будут. А если с женой – еще лучше». (Я ей про Наталью свою сказал, но про Алешку, конечно, говорить не стал).
Вот в назначенный день встретились мы с ней у метро «Новые Черемушки», где этот приют был. Наташка моя не хотела идти, вначале наотрез отказалась, но все же пришла.
Я пока шел, все пытался представить: как нас там встретят, что они за дети? А пришли…
Ну, как вам сказать? Как они высыпали всей гурьбой – малышня. Увидели нас незнакомых – да я еще с гитарой был – обступили, галдят, спрашивают что-то, теребят. Наташка моя как посмотрела на них, заревела и сразу бегом назад. Только крикнула: «Я в Подольск, приезжай туда». А я – мне отступать некуда, пошли мы с этой Софьей. Сначала она меня к директору Рифату привела. Мы с ним поздаровкались. Он говорит: «Вы сначала идите к ребятам, попойте с ними, а то их через пару часов уже на ужин позовут. А потом зайдете опять ко мне, поговорим».
Ну, пошел я. Ребятишки вокруг бегут, лопочут чего-то, в глаза заглядывают, как будто я чудо какое невиданное. А один пацаненок, Иван  у меня гитару забрал: «Дяденька, давайте я гитару понесу» – и сразу берет у меня, стягивает с плеча. Я смотрю на него – такой крепкий самостоятельный мужичок: ноги из-под шортиков сильные, мускулистые, а голова вся на солнце выгорела: волосы белесые такие и глаза голубые совсем светлые.
Пришли в большой зал. Воспитательница – толстая и строгая с виду тетка – рассадила их на маленьких стульчиках вокруг меня. Стал я им песни всякие петь, и известные – Шаинского, и те, что в турлагере слышал и выучил. И «Улыбку» спел, и «Голубой вагон», и песенку «Спляшем, Пеги, спляшем» Берковского. – «Ну, что, – спрашиваю – еще вам спеть?». Ничего не отвечают, только смотрят на меня молча, как на Деда Мороза. Тогда я стал им петь все, что знал: песни Кима: про кита, «Бомбардиров»; спел им «На далекой Амазонке» – все сидят молча, смотрят восторженными глазенками и молчат. Тут только стало до меня доходить, что для них каждая новая душа, каждая такая встреча – как праздник!
Потом зашли, как бы нехотя, две девчонки постарше.  Слушали с равнодушным видом, а потом одна, такая маленькая, бойкая, чернявая, как хохлушка, говорит: «А вы Есенина можете?». Я говорю: «Могу, чего же». И запел им «Отговорила роща золотая». А голос у меня хрипловатый сильный. У меня лучше всего блатные да Есенинские песни получаются. Стал я им петь, только припев первый допел, вдруг вторая девчонка, высокая, худая с огромными во все глаза зрачками – как заревет и из зала бежать! И вторая за ней.
А этот Ваня все время рядом со мной сидел, не пел, а только глядел на меня так внимательно, как будто еще чего-то ждал.   Кончил я петь и говорю: «Ну, что, хлопец?». Посадил его к себе на колено. А он смотрит на мой значок институтский – я его зачем-то все время таскал на пиджаке – и спрашивает: «Дядя, а что это у тебя?». Ну, я возьми, да и скажи сдуру: «Это, Ваня, поплавок». (Ну, знаете, наверное, значок институтский был в советское время). А он смеется и говорит: «Нет, поплавков таких не бывает, они легкие, а этот сразу потонет!». Тогда я рассказал ему про значок, про институт, про свой завод, какие мы штуки из металла делаем. Потом спрашиваю: «А ты, когда вырастешь – кем станешь? Космонавтом или летчиком?». А он говорит:
– Не а. Я хочу Айболитом быть!
– Кем-кем?
– Айболитом! Буду зверей там всяких лечить – и обезьянок, и слонов, и жирафов, и бабочек.
– И бабочек тоже?
– Ага. Как у них крылышки истреплются, и они упадут, а я их подниму  и вылечу, и они опять полетят!
И вот смотрю я на него, на этого пацана  и вдруг сердце у меня так и сжалось: у него на лбу такая же жилка синяя, как у моего Алешки была. Сердце так  сжалось, что я даже глаза на секунду закрыл, а то мне почудилось,…в общем, долго мы с ним сидели, пока их на ужин не позвали. А он все не отходит от меня, все спрашивает: «Дяденька, а вы когда теперь к нам опять придете?».
Загнали их на ужин, а я к директору пошел. Звали его Рифат Александрович Зайнетдинов, татарин он. Такой добрый мужик, дети его любят, как за мамкой бегают.
Рассказывал мне много, жаловался на чиновников наших. «Больше года» – говорит – «оформляем усыновление, больше года! И везде – справки, разрешения, заявления, согласия – с ума сойти можно! Да и народ у нас, знаете – очень много заблуждений всяких». «Каких заблуждений? – спрашиваю. « Как вам сказать?» – отвечает, а потом горячо так заговорил, видно, что на сердце наболело: «Почему-то все считают, что наши дети какие то неполноценные. Что, когда они вырастут  – то непременно станут больными, или алкоголиками, или маньяками какими то. А они ведь наоборот – необыкновенно ласковые и привязчивые ребята, вы таких нигде не найдете! Помните двух мальчишек, что у компьютера здесь сидели, когда вы пришли? Один, постарше – Антон, а другой, тот, что младше – Костя. Две недели прожили осенью в телефонной будке в холод. Их мать пьяная из дома выгнала. Уж чем питались – не знаю?  Какая-то женщина сердобольная нашла их там и к нам привела. Вначале как волчата были – дикие, злые, говорили мало, огрызались только. А потом отогрелись, привыкли. Очень любят Анну Ивановну, воспитательницу нашу, так и ходят за ней. Да, конечно им здесь хорошо. Все у нас, в общем, то есть – и игрушки, и компьютер, велосипеды, фотоаппарат. Если чего и надо все время – так это трусики и носки – они их все время рвут. Все у них есть. Только самого главного нет – родителей! А этого никакой приют не заменит, родной дом – он только с родными может быть!».
Долго мы с ним еще говорили – допоздна.
Приехал я вечером домой в Подольск. Наташка моя молчит. Ужин приготовила, сели, поели. Она стала посуду мыть, я и говорю: «Наташ, а Наташ?». А она как закричит вдруг на меня: «Молчи, слышишь? И не говори мне ничего, и даже думать не смей!».
– Ну, почему? Я же не говорю, что прямо вот так сразу. Давай походим туда, посмотрим. Там один мальчонка такой есть, у него вот здесь сосудик такой синенький, как у нашего Алешки был. И такой хороший, такой смышленый малый…
А она заревела и просит, умоляет даже: «Молчи, прошу тебя! Ну, неужели ты не понимаешь? У меня и так вся душа, все нутро вывернуто. И что – опять все снова? Ведь я его сравнивать буду с мальчиком моим, лучше которого нет во всем свете. Да..да может это такой же вот, только постарше нашего Алешу убил! Ну, не надо, прошу тебя, и не говори об этом никогда!». Вот на том у нас разговор и закончился.
Я потом через неделю не выдержал, приехал как-то в субботу, уже и к воротам приюта подошел. А потом постоял, постоял и обратно поехал. Так и не знаю до сих пор, где он Ваня этот, что с ним сталось. Уже взрослый ведь. Вот такие дела…
Пивненко замолчал. Все остальные тоже молчали.
– Вот такая  у меня история.
– Да – сказал Олег – не приведи бог такое испытать.
Опять помолчали.
– Нет, пойду я, все-таки, покурю – а то вспомнил опять все, разволновался чего-то….
Вернулся он минут через десять, тихо подсел к столу, сказал: «Ну, добре, давайте опять балакать». Тут Славик словно встрепенулся: « Ну, ты чего, Олег, молчишь?».
– А что?
– Как что? Теперь твоя очередь. Давай ты теперь.
– Аа…ну, у меня, слава богу, все живы, здоровы. И жена – это она вчера приходила и дочь.
Так что история у меня совсем другая – о любви!
– О, вот это интересно! – оживился Славик. – Наверное, роман какой-нибудь курортный?
– Да, только не курортный, скорее риелторский.
– Это как это?
– Сейчас расскажу. Прямо, какая-то колдовская любовь со мной приключилась.
– Я вообще-то технарь по образованию. Окончил МАИ, четвертый факультет. Работал в НИИ, делали мы первые советские «Суперкомпьютеры», даже успели Ленинскую премию получить от Горбачева…
Помню, сидим мы как-то в начале марта на одном очень важном подмосковном объекте.
Время обеда, ребята убежали в столовую, а мы несколько человек остались дежурить у пульта ЭВМ. Вдруг дверь открывается и входят какие-то люди – много людей, целая делегация! И директор нашего института и, кажется, министр, и какие-то люди в штатском. Военные, генералы, охранники, холуи – ну, в общем, целая свита. Зарябило в глазах от костюмов, френчей, кителей, погон. Все идут и негромко переговариваются, покашливают, как в театре. И все идут, идут…и вдруг входит сам Горбачев – довольный такой, руки с холода потирает. Лицо широкое, а на темени большое вишнево-фиолетовое пятно, как от ожога. Сам веселый, оживленный, румяный – сияет, как масленичный блин! Вошел и сразу к нам. А мы перетрухали не на шутку, до того испугались, что один из нас,  Володька Полесов – маленький толстенький балагур и весельчак – а тут до того испугался, что под стол со страху полез. А Горбачев с нами со всеми за руку поздоровался, потом подошел к столу, за которым Володька прятался, перегнулся и говорит с улыбкой: «Ну, где же вы там?». Делать нечего, Володька вылезает, красный как рак, еле выдавил из себя хрипло так: «Это у меня журнал рабочий упал». Горбачев улыбнулся опять: «Ну, ничего, ничего. Так что же – показывайте мне свое чудо техники, «Эльбрус» ваш знаменитый!». Даа…потом долго смеялись в институте над нашим балагуром…
Ну, а как началась вся эта великая перетряска – а у нас это регулярно бывает, когда очередная власть, что над нами стоит окончательно деградирует и загибаться начнет…
В общем, началась перестройка и меня тоже закрутило, как щепку в быстрой струе. Долго я мыкался: и книги продавал, и рекламировал какие то американские фонари, и работал секретарем в офисе какой то маркетинговой фирмы, и еще что-то – в общем, хлебнул нашей базарно-рыночной экономики по полной программе.
Ну, а потом, моя хорошая знакомая Галка пристроила меня секретарем к одному бизнесмену. Занимался я в основном его личными делами: оформлял визы для загранпоездок, оплачивал квартплату и расходы по содержанию двух квартир и коттеджа на Рублевке, в Жуковке, оформлял техталоны на две его автомашины: у него был джип «Чероки» и легковушка «БМВ».
Мужик он был очень жесткий и взбалмошный, как большинство богатеев. Начнешь, бывало, делать что-то с утра, как вдруг на пейджер (тогда в конце 90-х годов у меня мобильника еще не было) приходит сообщение: «Все бросай, поезжай в Шереметьево, помоги ребятам груз растаможить и привезти».  Не успею там доделать – опять срывает, посылает на новое место.
Был он высокий, толстый мужик с массивной красной шеей, как у борца. Идет вот так: плечи поднимет и башку свою вперед наклонит, словно набычился.  Мы промеж себя так и звали его: «Бык».
Орал на всех, иногда матом, никого не стеснялся, даже женщин. Я у него почти год проработал, а потом не выдержал, ушел обратно в свой НИИ.
Да, мужик он был очень властный и жестокий. Я однажды к нему домой попал, да не куда-нибудь – а в знаменитый Брежневский дом на Кутузовский проспект двадцать шесть.
Дом, как дом – большой, П-образный, сталинский, кирпичный. Лестничные площадки, правда, огромные, можно в футбол играть. А квартирка моего шефа оказалась на удивление захудалая: комнаты узкие, коридор тоже – какая-то неуютная, вся зажатая квартирка – зато дом Брежнева!
Но я о другом хотел сказать. Привез он меня туда, бумаги мне какие-то передавал. И начал при мне на Марину, жену свою орать. А она худенькая бледная, только что второго ребенка родила. Выслушала  молча, пожала плечами и ушла – видно привыкла давно.
Поговорили мы с ним обо всем, стал я бумаги в портфель убирать, а он вдруг говорит: «Выпьешь со мной, а то меня достали сегодня совсем. Ну, давай, не ломайся» – и достает бутылку виски. Я говорю ему: «Если только красного немного». Он тогда достал бутылку импортного портвейна из бара и, не спрашивая меня, налил мне полный стаканчик такой квадратный. Чокнулся об него своим, не дожидаясь пока я возьму, и выпил залпом. Отломил кусок от плитки шоколада, хрямкать стал, закусывать и вдруг говорит мне: «Ты думаешь: Дмитрий – зверь такой жестокий или «бык» – как вы там меня называете? А я не могу добреньким быть, понимаешь? Если я расслаблюсь и пожалею кого-нибудь, то мне самому башку отгрызут! Вот так то!».
Да. Зато стоило с ним заговорить о его любимом дайвинге – это подводная охота, она тогда еще только в моду входила – так он сразу преображался. Сразу становился добрым и ласковым, затаскивал к себе в кабинет, а там у него стояла такая изящная стойка, шкаф весь из стекла и на нем на полках – всякие  чучела, а по все длинной стене – фотографии.
Был он эгоистичен, этот мой шеф, как маленький ребенок. Любил время от времени зазывать кого-то в кабинет и хвалиться своими новыми подводными достижениями. Я при нем стеснялся проявлять восторг, только поддакивал, но когда он уходил…
Я входил в кабинет, якобы за документами, раскрывал папку на столе, а сам подходил и глядел – на  чучела, на фотографии, сделанные под водой. Чего там только не было: привезенные с Красного моря, с Мальдивов, даже из южной Полинезии чучела рыб самых ярких и диковинных расцветок, таких, о которых я и не слышал. Например, желтые или желто синие с раскрытым, словно от удивления толстогубыми  ртами рыбы попугаи. Или пестро синяя с огромной серо стальной головой и большими глазами, как иллюминаторы из темного стекла – рыба робот. И диковинные, будто со срезанными сучьями миниатюрные деревца белых и розовых кораллов.
А фотографии! Ну, он сам, конечно, в акваланге плывет на объектив, или стоит у берега. Или держит в руках большущего ската, а под фотографией подпись: «скат-хвостокол, проколол мне левую ногу».  И на других фото столько всего: и необъятные леса зеленых и бурых водорослей, словно колеблемые ветром. И фото перевитого закрученного косяка сардин – словно гигантский горизонтальный торнадо! И разноцветные – самых невероятных форм –  рыбы, кораллы, водоросли. Невероятное смешение красок, форм, узоров, орнаментов – словом, все сокровища подводного царства. И, кажется, что нет в этой зеленой бездне тишины, а напротив – все должно звенеть, гудеть, перекликаться на разные голоса, подобно тому, как светится, блестит и переливается ярчайшими красками этот необыкновенный сказочный рай!
А еще был замечательный раздел, посвященный медузам. Помню одна – огромная колоколообразная медуза, похожая на современный воздушный шар. А рядом фото – квадратной медузы с длинными тонкими щупальцами по углам – прямо воздушный змей.
Вообще, все время напрашивалась аналогия с нашим земным воздушным царством! И я все глядел, и глядел, и оторваться не мог…
Ну, вот! Похоже, я  добрался и до своей истории, о которой хотел рассказать. Какой же это был год? Кажется девяносто девятый, – ну да, сразу после дефолта девяносто восьмого года.
Вызывает меня однажды шеф и говорит: «Слушай сюда! Есть у меня одна квартирка недалеко от моей – на Славянском бульваре. Я ее для одной своей телки купил, Маринка о ней не знает. Когда покупал ее в девяносто шестом, сказал, что не женат – у меня в паспорте отметки о браке нет. Так вот, я эту дуру выгнал и квартиру хочу продать. Давай, займись этим». Я отвечаю ему: «Дмитрий, ну как я займусь? Я ведь не риелтор, ничего в этом не понимаю». – «Ничего – научишься! Ты говорил, что у тебя одна знакомая в риелторском агентстве – «Вавилон», что ли? – работает. Вот пусть и поможет тебе. Мне главное, чтоб сделано было все по тихому и кроме тебя, чтоб об этом никто не знал. Так что давай, работай! А я заодно сэкономлю: заплачу вам два процента, а не три, как агентству. А там уж делите, как хотите».
И что интересно, мужики. У этих бизнесменов, которые миллионами ворочают, психология та же, что у обычных рыночных торговцев. Начнут торговаться: если ему не уступят ничего – ни за что не купит! А, если сбавят хоть немного – тогда другое дело, тогда по рукам! Вот такой базарный менталитет!
Стал я, в общем, эту квартиру продавать. Позвонил своей знакомой: так, мол, и так. Она говорит: «Давай мы встретимся на этой квартире. Я ее, во-первых, оценю, во-вторых, посмотрю документы. Рассказывать тебе много не буду – тут в наших делах много нюансов есть. А расскажу тебе конкретно, как твою квартиру лучше продать. Сама ездить показывать не могу: у меня сейчас много сделок идет. Так что сам показывай покупателям. А на все важные этапы: прием аванса, к нотариусу, на регистрацию – это я приеду.
Не стану вам рассказывать, как я квартиру показывал – насмотрелся и на покупателей и на риелторов – упаси бог и от тех, и от других! Короче, дошло дело да регистрации сделки. Моя эта дама мне и говорит: «Я сама регистрацией не занимаюсь – этим занимаются специальные люди при агентствах. Они имеют выход непосредственно на регистраторов и поэтому делают быстро и заодно решают все спорные вопросы. Свою регистраторшу – Елену Ивановну – я тебе, конечно, не дам, поскольку работаю «налево». А есть у меня одна знакомая, Ольга – вот она тебе и поможет. И дала мне ее телефон.
Вот тут-то я с этой Ольгой и познакомился. Помню: встретились мы в центре регистрации Северного округа, на улице Вишневского дом один, на третьем этаже. Я тогда даже на внешность ее внимания не обратил. Помню только, что симпатичная темноволосая и глаза карие – а больше ничего и не запомнил. Я ведь даже лица ее толком не разглядел. А вот голос запомнил на всю жизнь, голос у нее был совершенно удивительный.
Хотя я никогда не опаздывал, но она всегда раньше приходила. Я вхожу в зал, где проходит регистрация, ищу ее, вдруг сзади ее голос: «Здравствуйте, Олег!». И столько в ее голосе было и, какой то необыкновенной спокойной мягкости  и еще чего-то, чего я и объяснить не могу, но только мне становилось сразу – хорошо, спокойно, уютно даже.
Итак, встретились мы с ней на третьем этаже. Сначала она взяла у меня документы, просмотрела, сунула к себе в папку и говорит: «Пойдем теперь к нотариусу, покажем бумаги Людке, помощнице его, чтобы она подготовила договор купли-продажи».
И пошли мы с ней на второй этаж, где сидел нотариус. Она вначале в кабинет сунулась, но потом выходит и говорит: «Сейчас все заняты, Людка как освободится, выйдет и посмотрит». Через некоторое время выходит из кабинета пухлая рыжеватая девушка, вся в веснушках и носик маленький, как у пупсика. Смешливая! Смотрит документы, а сама на меня время от времени – зырк! Потом, не отрывая глаз от бумаг, говорит так томно, протяжно: «Ох, какого ты нам, Оль, кадра привела интересного!». Ольга ей: «Ты давай не отвлекайся, читай, а то пропустишь что-нибудь. Этот кадр только по делу пришел!». – «А может не только по этому делу! А может он еще и по личному!». – И как взглянет на меня своими зелеными глазищами, и вдруг – как прыснет!
Потом, когда она проверила документы и забрала их для подготовки договора, пошли мы с Ольгой на лестницу что-то еще обсудить. Она достает какие-то женские тонкие сигареты и спрашивает: «Вы будете?». Ну, я иногда курил за компанию, особенно, когда важное дело было. В общем, взял я у нее сигарету. Правда, потом меня моя язва крепко скрутила, когда я назад шел.
Закурили мы с ней, вдруг она смотрит на меня и говорит: «Ой, у вас глаза, прямо, как у поэта Пастернака!». Я смутился немного. Ну, глаза у меня темные большие, но, чтобы как у Пастернака? Я его портрет, конечно, видел, но…не знаю, не знаю.
– Уж не знаю, какие там у этого Пастернака глаза – влез в рассказ Славик – а у тебя глаза, как у коняги.
– Какого еще коняги?
– У нас в Ейске один дедок коня держал и повозку, детишек катал за деньги. Так вот – у тебя глаза как у этого коня – такие же большие и блестящие…кажется, его Мальчик звали, конягу этого.
– Ну, не знаю – повторил Олег. В общем, постояли мы с ней, покурили. Больше  ни о чем личном, не относящимся к делам, не говорили. Всего три-четыре раза и встречались то с ней в этом здании. И каждый раз я почему-то волновался, ища ее, вдруг слышал сзади этот знакомый, какой-то родной уже голос: «Здравствуйте, Олег!» – и сразу успокаивался. И говорили мы с ней всегда только о делах – ни о чем личном или постороннем. И в последний раз, когда встретились – было это перед самыми ноябрьскими праздниками – я ей только деньги передал за работу, поблагодарил и уехал. И даже ничего теплого не сказал на прощание. Тем неожиданнее, страннее то, что потом случилось…
Вернулся я домой. Поужинали с женой. Я слоняюсь по дому – ничего не хочется: ни телевизор смотреть, ни читать, ни говорить. Чувствую только, что меня гложет какое-то беспокойство, а причину понять не могу. Открою какую-нибудь книгу, прочту немного и захлопну. Так я слонялся до позднего вечера. Потом подошел к окну, стал смотреть как на противоположной стороне улице, над изломанной линией домов вызревает сиреневая закатная пелена. Еще стемнело. Вдруг вижу: на той стороне улицы идет какая-то женщина в темном пальто, и видно, что молодая и стройная. Дошла до перекрестка, повернула налево и скрылась за домом.
И вдруг я понял! Я понял, что необыкновенно сильно, страстно, безумно хочу увидеть ее опять! Так сильно хочу, что у меня дыхание перехватило и сердце словно остановилось.
И, когда понял я это и успокоился немного, то сразу подумал: «Господи, что с тобой? Что ты делаешь? Ведь тебе под пятьдесят, у тебя жена, дочь. Ну, пусть страсть уже ушла, пусть жена, как воздух: когда рядом – ее не замечаешь, а без нее не можешь! Но ведь ты не будешь уже ломать жизнь свою, ее жизнь, семью».
Все понимаю умом, мужики, а с сердцем поделать ничего не могу. Какая-то неустранимая тяжесть на нем лежит, какая то тоска его гложет и словно просит оно: «Дай мне увидеть ее хотя бы раз…».
Думаю про себя: «Единственный выход – это забыть ее поскорей». И чем больше я об этом думаю, тем больше возвращаюсь к мыслям о ней, тем сильнее хочу увидеть ее. Чем сильнее хочу забыть, тем больше вспоминаю и лицо ее, и фигуру, и голос этот удивительный, неповторимо мягкий: «Здравствуйте, Олег!».
Вот ведь как удивительно все устроено: чем сильнее хочу умом забыть, тем сильнее сердцем хочу увидеть! Прямо колдовство какое-то, наваждение, как будто приворожили меня, что ли? И сдался я, и стал  вспоминать все подробности встреч наших: все слова, что она говорила, одежду ее, лицо, глаза, как улыбнулась мне, когда предлагала сигарету.
И вот, что странно – все вспомнил до мелочей: походку ее, цвет платья, голос ее, интонацию. А лицо вспомнить не могу. Как будто ускользает, как будто исчезло из памяти. Вдруг вспомню ее густые темные взбитые волосы, глаза ее черные восточные – а рот, нос не могу вспомнить. То вдруг всплывет в окне памяти рот ее, губы, опущенные книзу – а глаз припомнить не могу. Расплывается лицо, распадается на части…
А я все перебирал память свою, словно пытался угадать в этих обрывках воспоминаний  какие-то тайные знаки ее внимания ко мне, что-то сказанное между строк, намеки на симпатию или что-то большее. Я травил себя этими воспоминаниями. Я мучился от бессилия, от невозможности изменить что-то, увидеть ее, унять свое сердце. И только чувствовал, с нарастающим страхом ощущал – что потерял ее навсегда и никогда больше не увижу!
Промучился я так до часа ночи, лег спать, а заснуть не могу. А потом, когда под утро уснул, мне приснилось лицо ее. Сейчас даже не припомню точно: то ли мне приснилось, то ли мне чудилось, что я спал. Но увидел я, как наяву лицо ее, как будто в первый раз: рот, как у птенца, как у обиженного ребенка, с опущенными уголками губ, глубоко посаженные темно карие глаза, а в глубине их –  какая-то неизбывная грусть, столько нежности и любви неутоленной…или только показалось мне? И теперь уже и голос этот, и лицо ее неотступно передо мной стоят…
И началось мучение мое, бдения мои ночные. И по квартире шатался, как приведение, и книги на кухне читал, и даже кроссворды решал – ничего мне не помогает. Сижу, читаю и вдруг голос в ушах – этот ее почти родной голос: «Здравствуйте, Олег!». И так явственно, так четко звучит, что я даже оборачивался. Потом головой тряхну: «Господи, неужели я с ума схожу?».
Десятки раз за ночь пытаюсь отвлечься, не думать о ней – а потом думаю все сильней и сильней, увидеть ее хочу – хотя бы одним глазком, хотя бы издалека! Так хочу, что, кажется, сердце разорвется и умру сейчас…
– Да – сказал он, помолчав, – вот такой со мной тоже приключился «солнечный удар».
– Что еще за «солнечный удар»? – спросил Славик.
– Да, рассказ такой есть у Бунина замечательный. Там примерно тоже произошло, но не так, как со мной, совсем не так.
Две недели я не спал. А потом началась самая настоящая бессонница. Однажды ночью, когда не спал, написал песню. Помню только первый куплет: «Как будто было только лишь сейчас. Еще душа хранит воспоминание: исчез твой силуэт в последний раз, растаял блеск любимых глаз, твоя улыбка и дыхание» и повторяется два раза: «Дыхание, дыхание».
А через две недели понял, что свихнусь и попаду в психушку. Начал таблетки глушить, по две таблетки «фенозепама» на ночь. И – то ли от этого, то ли оттого, что времени много ушло – только стал образ ее тускнеть, гаснуть в памяти, забываться….так вот и кончилась моя  «колдовская любовь».
– А ты узнавал потом, где она живет, как она? – спросил Славик.
– Нет, не узнавал, не видел ее больше, не звонил. Знаю только, что работает она в этом же агентстве, живет, кажется, в Королеве. А больше ничего не знаю. Не знаю – есть ли у нее семья или нет – даже не догадался посмотреть на палец безымянный. Ничего больше я не знаю! А она, наверное, и не знает – что со мной приключилось! Вот такие дела!
– Мдаа – покачал головой Пивненко – бывает же такое.
–  Ну, ладно, мужики, заговорились мы, однако, спать пора. – Сказал Олег, вставая, каким-то другим – сухим, бесстрастным голосом.
– Это точно – оживился Славик – давайте, ложитесь, я сам все разберу.
– Ну, нет, давай уж все вместе!
– Я тоже помогу. – Поддержал  Пивненко.
– Тогда вы таскайте посуду сюда к раковине, а я сгребать буду, да в урну все. – Распорядился Славик.
Через некоторое время все закончили, очистили стол и стали укладываться. Вдруг, Валера тяжело, с кряхтением сел на кровати и, опустив голову, стал искать свои тапки. Наконец одел их, встал и спросил: «Саш, можно я сигарету одну возьму?». – «Да, ты чего? Бери сколько надо!» – встрепенулся Пивненко, уже лежащий на кровати – Он потянулся, достал из потайной коробки в тумбочке пачку сигарет и зажигалку, и передал Валере. – Иди в туалет – сказал он, приглушив голос, – двери обе закрой и пристройся там в самом конце. Только форточку не забудь открыть, чтоб проветрилось.
– Да, знаю я!
Когда он вышел, Славик, сидевший на своей кровати – вскочил: «Братцы, чего-й то он, ведь он не курит!».
– Да, оставь его, – сказал Олег – может тоже, вспомнилось что-то.
– Ну, ладно. Все. По коням! В смысле – по койкам!
–  Все-таки странный у нас какой-то праздник получился – сказал задумчиво Пивненко. Он уже лежал в кровати, закинув руки за голову.
– Почему странный? – повернулся к нему Олег.
– Да, отмечали, вроде, Новый год, а вспоминали весь вечер старое, что было…
– Во! Потому и праздник такой: «Старый Новый год!». – Обрадовался Славик – а вы еще отмечать не хотели…
– Да, я не о том. Ну, ладно, давайте спать, что ли?
Наконец все улеглись. Славик сразу затих. Пивненко все крутился с боку на бок, никак не мог уснуть. Олег опять достал и пристроил на согнутых коленях заветную тетрадку. Зажег бра, подождал, пока придет и ляжет Валера, открыл тетрадь и задумался.
Было тихо. Только струйка воды из крана, ударяясь о край слива, выпевала тоскливую однообразную мелодию.
Олег писал что-то быстро в тетрадь, потом задумывался, опять писал. Иногда вдруг начинал перечеркивать все – и снова писал, думал, опять писал. Наконец, провел горизонтальную черту на странице и стал писать под ней – начисто: «Душа? Душа – не отживший орган, не духовный рудимент. Она частица бога в нас, она оживляет нас, как живая вода мертвое тело, делая нашу жизнь устремленной и прекрасной!  И еще. Душа не может существовать в одиночестве, сама по себе. Она является частицей какой-то общей, роевой души. Эта большая душа заключена в близких и родных нам душах, в произведениях искусства: в книгах, в картинах, скульптурах. Она взывает к нашей совести голосами пророков, праведников и поэтов. Она оставлена нам в вечную и безвозмездную собственность, чтобы мы усваивали ее – ее свет, тепло и богатство, чтобы обогащали своими творениями и деяниями, светом своей души!
Душа не может существовать изолированно, отдельно от других душ, иначе она оскудеет и умрет. И если мы не сохраним души свои, то погибнем не от экологической катастрофы, а оттого, что задохнемся от бездушия и умрем от страшной тоски одиночества!».
Подумал немного и приписал: «Только отчего же она так неприкаянна – душа наша?…».
Он написал эту последнюю фразу и задумался, опять стал грызть кончик ручки.
– Слушай, Олег, – услышал он голос Пивненко – не в службу, а в дружбу, ты там, рядом с окном лежишь, прикрой занавески.
– А что, свет мешает?
– Ну, да, фонари эти проклятые.
Олег встал, прошел вдоль длинного, во всю ширину палаты окна, задернул до середины  правую, серую в полоску занавеску. Потом подошел к левой, взялся за край ее и остановился, вглядываясь в окно.
Когда ранним вечером, в четыре часа он подходил к окну, выходящему на запад, на небе разыгрывалось прекрасное  действо заката. В холодном и чистом бирюзовом небе висели несколько  маленьких легких облачков, пронизанных огненным жаром закатного солнца. Казалось, еще секунда – и они ярко вспыхнут, как клочья пуха, подпаленные огнем.
А сейчас все погасло, успокоилось, стемнело. Только напротив окна светились два фонаря, стоящих вдоль больничной дорожки. В свете фонарных плафонов мелькали, как искорки, редкие снежинки. Они, то взлетали вверх, увлекаемые ветром, то медленно опускались, то уносились, куда то вбок – как маленькие белые мошки, которые ищут и никак не могут обрести приют.