Оглушительный, раскатистый удар грома пронзил майскую ночь и разбудил Агнесс. Тихо перевернувшись на правый бок, она напрягла слух. С торфяных болот, заросших вереском, доносился протяжный вой диких собак и монотонные крики совы. Внезапно сердце женщины тревожно заколотилось — ей показалось, что из тёмного угла комнаты за ней следит пара настороженных глаз — и её тонкие пальцы вцепились в край матраса, туго набитого бараньей шерстью. Но стоило вспышке молнии осветить пространство, как выяснилось, что это всего лишь очки её супруга Джона Брауна, накануне оставленные им на комоде. Сам же он, после праведных трудов в чине викарного епископа Винчестерского собора, голосисто храпел в нескольких дюймах от неё.
Агнесс с детства боялась грозы, однако же, в ночной сорочке, с распущенными волосами, она всё-таки выскользнула из-под тёплого одеяла, подошла на цыпочках к затуманенному окну и припала лбом к стеклу, пристально вглядываясь в окружавший её мрак. Газовые фонари не горели. С неба, сплошь покрытого тучами, лил дождь, образуя стремительные, шумные потоки из смеси глины и песка. На высоком холме, где располагалось кладбище со множеством скорбящих ангелов, старых крестов и накренившихся могильных плит, на которых мох и дожди давно съели даты и имена, рождались новые реки. Как по желобам неслись они по угрюмым и узким дорогам графства Хэмпшир, мощёным каменными плитами, и вспыхивали при свете молний, словно огненная лава. Дул сильный ветер, то уносясь с рыданием вдаль, то вновь грохоча и воя у ночного окна и заставляя дребезжать стекла в рамах. Одинокие деревья гнулись от его порывов, их почерневшие листья то льнули друг к другу, шепча и жалуясь, то, разметавшись в разные стороны, тоскливо трепетали и бились на тонких ветвях. С неба опять ударила молния, обнажив в непроглядной тьме стены старого Винчестерского замка — в эту минуту они производили удручающее впечатление, а ведь в былые времена сам король Артур собирал здесь, за Круглым столом из английского дуба, своих отважных рыцарей — искателей Святого Грааля.
Какое-то необычное беспокойство, какая-то тоска охватили душу Агнесс. Она тихо вздохнула и вернулась в постель, силясь заснуть. Но сна не было ни в одном глазу. Женщина ворочалась, металась по подушке и уже собралась хватить бромистого калия — это хорошо её успокаивало, как вдруг вспомнила, что, зачитавшись романом Джейн Остин, забыла помолиться перед сном. «Это никуда не годится!» — подумала она и, уставившись в потолок, обратилась к высшим силам:
— О Господи, прости грехи мои прошлые. Помоги не прельщаться соблазнами мира сего и избегать мирской суеты. Помоги мне познать Твою волю святую и смиренно с любовью её исполнять. Помоги жить по слову Твоему, по заповедям Твоим, и пребывать в любви Твоей, — шептала она, подняв голову вверх и безвинно сложив ладони.
Не успела она закончить, как услышала гулкое уханье совы, резкое и жуткое, а в окне, над разросшимися кустами бузины и сирени, вдруг пронеслось что-то серое с двумя сверкающими в темноте янтарными огоньками. Потом послышался топот лошадиных копыт — сначала слабый, но усиливающийся с каждой секундой. Кто-то приближался к их дому, и был уже очень близко. Вот лязгнул дверной засов, запертый ею на ночь, заскрипела деревянная лестница, недовольно запела петлица двери, и свежий ночной воздух со свистом проник в спальню. Страх охватил Агнесс, подступив комом к горлу. Она бросилась будить преподобного, но сон его был столь крепок, что он даже не пошевелился. Оглянувшись на дверь, Агнесс вздрогнула, увидев перед собой тень, напоминавшую женский силуэт. Кто-то стоял в их спальне, всего в нескольких шагах от неё. Слабый лунный свет освещал очертания высокой, стройной фигуры, но лицо человека оставалось в темноте.
— Кто вы? — вскрикнула Агнесс, пытаясь прогнать свой жуткий кошмар. Ей хотелось надеяться, что голос не дрогнул. — По какому делу вы вторглись в наш дом посреди ночи?
Но ответа не последовало. Агнесс прищурилась, окидывая фигуру напряженным взглядом. Очередная вспышка молнии озарила в мертвенно-бледном свете каждую чёрточку лица женщины. Она увидела вьющиеся волосы, выбивавшиеся из-под одеяния с капюшоном, зелёные глаза на совершенно белом лице, в котором не было ни кровинки: сверкающие и резкие, как клинок из стали, казалось, они пронизывали её. В глубоком вырезе, неугодном Господу и людям, круглилась наполовину открытая грудь, похожая на два свежесорванных яблока, на которой покоилась золотая цепь с медальоном в виде совы.
— Что вам нужно от нас? — переспросила Агнесс в смертельном волнении и бросила взгляд на длинную чугунную кочергу у камина, которой она обыкновенно ворошила угли.
Не проронив ни слова, женщина приблизилась к ней так, что Агнесс уже слышала её глубокое дыхание: бедняжка, она зажмурилась и попыталась представить, что это сон. Между тем незнакомка прильнула к ней и, обвив руками её живот, сжала его, подобно тискам. Напрасно Агнесс вырывалась, трепеща от ужаса, точно ждала внезапно выпущенных когтей — через мгновение она напрочь обессилела и онемела, явственно испытав при этом, как что-то неведомое и горячее медленно наполняет её плоть. Не в силах пошевелиться, она мысленно уже приготовилась к худшему, ожидая, что женщина убьёт её.
— Я дарую тебе долгожданное дитя, — вдруг раздался властный голос, полный энергии и силы. — Это будет дочь. Ты наречёшь её Лейлой и наденешь на её шею вот этот амулет, — женщина сняла с себя золотую цепь и протянула её Агнесс. — Запомнила? Ты произведёшь на свет девочку, а потом отдашь её мне…
Веки Агнесс разом отяжелели и смежились. Она осязала блаженное умиротворение, чувствовала, как сладкая дремота опускается на неё — она позволила ей овладеть собой.
К утру прояснилось, и радостные лучи солнца беззаботно ворвались в маленький дом, сложенный из серого камня и увитый жимолостью и плетистыми розами, с тяжелой черепичной кровлей, поросшей лишайником, и небольшим цветником. Агнесс проснулась измученной и слабой, и никак не могла вспомнить, что с ней происходило, пока она спала. После выпитой чашки чая она смутно восстановила в памяти: кто-то навещал её нынче ночью, что было принято её суеверной головой за привидение. Однако же, найденная под подушкой цепочка с медальоном в виде совы, в больших глазах которой блестели два жёлтых камня, свидетельствовала об обратном. Агнесс остолбенела и полдня не могла прийти в себя.
Прошло два лунных цикла. Однажды в полдень, когда светило своим теменем касалось небесного свода, Агнесс обнаружила на своём животе небольшую выпуклость. Опустив рукоделие на колени, она глубоко задумалась, и, вспомнив об участившихся приступах головокружения и тошноты, она, наконец, поняла причину. Господи, да она беременна! Она не знала, что и думать. Весь мир её перевернулся с ног на голову. Теперь она ощущала новую силу, поднимавшуюся внутри неё, чувствовала, как эта сила пульсирует в её венах. Это была сила будущего, сила надежды, жизни, которой ей никогда не доводилось жить. Сила, которая требовала от неё быть кем-то большим, чем она когда-либо была. В миллионный раз спрашивала она себя, кем была та женщина в ночи. И не находила ответа. И как ни пыталась она прогнать из памяти последние слова неизвестной, они снова и снова звучали в голове: «Ты произведёшь на свет девочку и отдашь её мне».
Внезапно Агнесс вздрогнула, услышав, как хлопнула дверь. Она повернула голову. В дверях стояла её соседка Мелисса Фултон, которая взяла дурную привычку являться к ней без приглашения.
— Прости меня, моя дорогая, за неожиданный визит, однако я подумала, что ты, наверное, не в курсе самых свежих новостей, — обычно говорила мисс Фултон, присаживаясь на край велюрового кресла. — Кстати, прекрасная погода, ты не находишь? А вот на прошлой неделе были такие ужасные грозы.
Дом Мелиссы стоял за заросшей боярышником изгородью, которая была столь высокой, что от него виднелась лишь макушка красной крыши. Сама же она являлась особой крайне некрасивой: долговязой, худой, с тёмными усиками над верхней губой, длинными неуклюжими руками и с твёрдой мужской поступью, чем напоминала Агнесс одну из трёх шекспировских ведьм, которых на своём тернистом пути повстречал Макбет. Года три назад она напялила на себя муслиновый чепец, обшитый широкой синей лентой, тем самым громогласно объявив миру, что отныне прощается с какими бы то ни было надеждами на вступление в святилище Гименея, и будет довольствоваться обществом любимой кошки Хлои.
Если мисс Фултон и имела слабость, то, безусловно, слабость эта состояла в том, что где бы она ни находилась, она всюду совала свой нос куда не следует: в прачечной ли она с корзиной грязного белья, или в старой кофейне за игрой в бридж, на базаре ли, куда ходила с корзинкой для пикника и где за шиллинг и шесть пенсов неизменно брала дюжину свежих яиц, баранью лопатку, полфунта сливочного масла, картошку и селёдку, или на утреннем церковном богослужении, куда, прижав к голове плоскую круглую шляпку, украшенную пучком перьев белой цапли, и удерживая в руке сложенный зонт и замшевую сумочку с платком и нюхательной солью, исправно ходила каждое воскресенье, чтобы послушать преподобного Джона Брауна, супруга Агнесс.
В церковь, надо сказать, она ступала в числе первых и, манерно кивнув в сторону алтаря, всегда садилась на переднюю скамью, выжидая, пока преподобный викарий — статный мужчина, служивший ей образцом совершенства — появится в проходе в сутане и стихаре, облегавшим поджарое тело и широкие плечи. Всё внимание Мелиссы было обращено к лицу преподобного: к его высоким скулам, прямому носу, тёмным, совсем не английским глазам, и губам, которые, будучи одновременно и очень чувственными, и не знающими пощады, наверняка могли бы заслуживать лучшей участи, если бы сам он хоть что-нибудь понимал в мирских делах. Она сосредоточенно наблюдала за всеми его действия, за тем, как величаво проходит он мимо надгробия Джейн Остин, как поднимается по ступенькам на кафедру, как, в заполненной до отказа церкви, где ничто не нарушало вежливой тишины, грустным и пронизывающим насквозь голосом читает великолепную проповедь: задумчиво и в то же время вдохновенно, делая большие паузы между предложениями, когда говорит про грешников, кои непременно окажутся под карающей десницей Господа, или про нравственное разложение, что подстерегает людей с момента их рождения. Обожая выставлять себя напоказ, с сияющими глазами и с удвоенным пылом она распевала гимны, которые успела хорошо выучить и которые пели прихожане под слегка расстроенный орган, и пускала при этом фальшивые трели. Она, мисс Мелисса Фултон, была первой в очереди на святое причастие, становясь на колени перед алтарем в нетерпеливом ожидании, когда преподобный подойдёт к ней со словами: «Тело Господа нашего Иисуса Христа, за тебя преданное, да сохранит тело и душу твою в жизнь вечную: приими и ешь это в воспоминание, что Христос умер за тебя и напитайся Им в сердце своём верою с благодарением». В эту минуту она смотрела на викария с таким плотоядным вожделением, с каким смотрят любители вкусно поесть на изысканное блюдо, а потом медленно открывала рот и высовывала язык, чтобы рука викария положила на него облатку, испечённую из пресного теста. «Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за тебя пролитая, да сохранит тело и душу в жизнь вечную; пей это в воспоминание, что кровь Христова пролилась за тебя, и пребудь благодарен», — и рыжеволосый церковный мальчик, помощник викария, подносил чашу с вином к её накрашенным губам, и она делала большой жадный глоток, словно её долго мучила жажда.
После службы Мелисса неизменно наведывалась к Агнесс, всякий раз повторяя, что женщине всегда нужна другая женщина. А та любезно поила её чаем со вкусом тимьяна из фаянсовых чашек и угощала домашними булочками «челси» с корицей, лимонной цедрой и изюмом — и вовсе не потому, что находила в её лице хорошую компаньонку, а из чувства врождённой обходительности. Мелисса бесцеремонно пользовалась этим радушием и отвлекала ум хозяйки дома праздной болтовней, оживлённо сплетничая обо всех: о лицемерных прихожанах церкви, в чьих глазах поселилась вселенская скука, о грудастой толстушке — хозяйке трактира, крутившей флирт с постояльцами и державшей под башмаком робкого и податливого мужа, о холостом лавочнике, обуреваемом страстью к лошадиным скачкам, о всезнающем почтальоне со светло-серым котелком на голове, который он носил постоянно, зимой и летом, о худосочной старушке-настоятельнице богадельни с накладным шиньоном, о выжившей из ума директрисе детского дома, и так далее, щедро обливая их потоками слухов. Поэтому Мелисса Фултон была последним человеком, которого Агнесс хотела бы посвящать в свои новости. И вот сейчас она увидела, что соседка, стоя на пороге её дома, пялится на неё с нескрываемым удивлением, переводя взгляд с её руки на округлившийся живот.
Воскликнув «О Господи!», Мелисса развернулась и, придерживая шляпку, выбежала из дома. Агнесс почувствовала себя застигнутой врасплох. Она понимала, что побег соседки мог означать лишь одно: та собралась известить жителей Винчестера об интересном положении, в котором оказалась жена викария. Сердце Агнесс ушло в пятки, и она ощутила прилив страха. Разумеется, сия новость непременно вызовет законные вопросы у её бесплодного от природы супруга. Узнав, что она носит во чреве ребёнка, он незамедлительно потребует объяснений. Поверит ли он всей душой и сердцем в чудо непорочного зачатия? Возгласит ли с великой радостью, воздев руки к небесам: «Благословенна Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего!»? Напротив! Это разбудит в нём глубокую скорбь по поводу её нравственного падения. Он станет упрекать её во грехе и измене, потому как прелюбодеяние жены — страшная вещь, повергающая всякого мужа в скорбь и ярость. И ничто не убедит его в её чистоте.
Мисс Фултон уже находилась на весьма почтительном расстоянии, когда Агнесс бросилась вдогонку, и, спустя четверть часа она, заплаканная и перепуганная, сидела перед любопытной соседкой на скамье городского парка и умоляюще смотрела на неё.
— Так, милочка, — торопливо произнесла Мелисса, с жадным вниманием глядя ей в лицо и накрыв её ладони своими, — выкладывай всё как есть.
— Всё так сложно…
— Не держи меня в неведении, ангел мой. Поскорей расскажи мне о том, что, судя по всему, тебя очень волнует. Сними тяжесть с души…
— Ах, дорогая Мелисса. По-видимому, я собралась стать матерью, — не без труда выдавила она из себя и почувствовала, как сильно у неё дрожат пальцы.
— Матерью? Да ты что? В тридцать восемь лет? — она обратила на Агнесс свои маленькие вопрошающие глаза, в которых боролись удивление и что-то похожее на ужас. — Вот же радость небесная для преподобного!
— Нет, Мелисса. Всё не так, как ты думаешь. Супруг мой не может иметь детей, несмотря на то, что мы долгие годы усердно молились о разрешении своего неплодия.
— Но от кого же тогда ты затяжелела, если не от законного супруга? — огорошенно спросила соседка, разинув рот и состроив удивлённую мину. Она слегка подалась вперёд, глядя на Агнесс почти гипнотическим взглядом. — Ах, я всё поняла. Боже мой, бедная Агнесс! Мне так жаль! На тебя напали и опорочили. Уж я-то знаю, на какие мерзости способны мужчины! Подумать только, какой кошмар… Мир полон зла и насилия! — жёстко произнесла она и встала, коснувшись рукой поникшего плеча Агнесс.
Будучи воспитанной в хороших правилах, Агнесс не умела врать, но она бы не решилась никому в мире рассказать всю правду — кто ей поверит?
— Нет, Мелисса, всё нет так, — единственное, что вырвалось из её груди.
— Ну, коль «не так», дорогуша, тогда всё ясно… — усмехнулась та с кислой физиономией и скрестила руки. — Мне ли не знать, откуда дети берутся…
Мелисса Фултон была известной в округе повитухой, принявшей в свои руки чуть ли не треть жителей Винчестера. Посему было вполне естественно, что она протянула руку и коснулась живота Агнесс:
— Всё верно. Ты «с начинкой» недель этак в пятнадцать. Я права, моя дорогая?
— Пятнадцать недель? — удивлённо переспросила Агнесс. — Всего-то два месяца прошло…
— Чепуха! Уж коли мисс Фултон берёт на себя смелость утверждать что-то, она не может ошибиться… — обиженно возразила та. — Впрочем, ты сама убедишься в моей правоте… — тут она сделала выразительную паузу, после которой продолжила:
— А я-то, глупая гусыня, по наивности своей, всегда пребывала в уверенности, что у тебя, моя дорогая, никогда не было другого мужчины, помимо законного супруга. Не знала я, что такая безукоризненная миссис Браун, достойнейшая женщина с благородной душой и добрым сердцем, обладательница всех возможных христианских добродетелей ведёт тайную жизнь и способна соблазнить кого-то. Как романтично! Что ж, с тобой положительно трудно тягаться. Недурно, право, недурно! Верно народ говорит: в тихом омуте черти водятся… — Агнесс заметила злобный огонёк в глазах Мелиссы, а ехидство тона, каким были произнесены эти слова, возмутило её. Другая на её месте уже давно бы распрощалась с мисс Фултон, но она молча стерпела сии оскорбления. — Итак, получается, преподобный викарий — не отец… В таком случае, кто же отец, а? — не унималась соседка, пытаясь выудить из Агнесс все подробности её грехопадения. Ни одна матушка-игуменья не могла бы упорнее домогаться исповеди какой-нибудь заблудшей овечки из своего стада. — Ах, бестолковая моя голова! Кажется, я догадалась… Неужели это тот самый багровощёкий мясник с противной бородавкой на лбу из нашей лавки, этот грубый и невежественный деревенщина с грязными всклокоченными волосами, похожими на измочаленную метлу? Так что же приключилось между вами? Ты умудрилась влюбиться в него? Да я бы не подпустила его к себе на пушечный выстрел… Не он? Тогда кто? Ну же, поделись со мной, иначе я вряд ли сомкну глаз до рассвета…
— Довольно, Мелисса. Бога ради, перестань пытать меня! Я не хочу говорить об этом.
— Это я уже слышала, — отрезала мисс Фултон, негодуя от разочарования.
— Прости меня, Мелисса. Лучше помоги. Ты ведь протянешь мне руку по старой дружбе, не правда ли?
— Помочь? А, ну теперь понятно, куда ты клонишь, голубушка. Стало быть, мечтаешь избавиться от пуза? Ну вот и прекрасно, коли так! — Мелисса подняла на неё потеплевший взгляд и просияла, как будто наступило Рождество. — Предоставь это мне, и я быстренько вытащу тебя из этого довольно затруднительного положения. Делов-то — раз плюнуть: пожуёшь лугового клевера да искупаешься в горячей ванне, и уже назавтра от плода не останется и следа. Всё забудется, как дурной сон, — затараторила она, махнув рукой. — В жизни всякое случается, дорогуша — у каждого из нас есть маленькие человеческие слабости и низменные желания. Пробудить их не трудно: достаточно лишь немного бренди — и всё — понесла женщина при каких-то не особенно лестных для неё обстоятельствах. Нынче такое встречается сплошь и рядом, да и в наших краях мало кто придерживается викторианской морали: времена уж не те…
— Нет, Мелисса. Боюсь, ты не поняла, — произнесла Агнесс, пытаясь сглотнуть побольше слюны — во рту было неимоверно сухо. — Дело в том, что я хочу сохранить своё дитя.
— Что? Бедняжка, да ты, похоже, с ума спятила! Будь благоразумна и не делай глупостей! Ты подумала о своём благоверном? Что он скажет, узнав, что ты зачала в преступной страсти? Он сочтёт, что ты никогда не любила его, и оттого бесстыдно обманут тобой. Ты покроешь позором не только саму себя, но и светлое имя нашего преподобного викария — такого чудесного человека! — и колыбель своего ребёнка. Ведь сплетням и пересудам не будет конца, — выражение лица у Мелиссы стало кислым, будто она страдала несварением. Она смотрела на собеседницу с нескрываемым неодобрением. — Уважаемая в городе семья станет предметом всеобщего обсуждения, а каждый выход из дома станет для тебя невероятным испытанием.
— Мелисса, сия беременность — мой единственный шанс обрести радость материнства. Я хотела этого больше всего на свете. И Господь услышал мои молитвы, подарив жизнь, зародившуюся внутри меня. Я ощущаю её всё сильнее с каждым пройденным шагом, с каждым стуком сердца, проходящим через меня. Никогда не могла и подумать, что мне будет уготовано столько счастья.
— Ну, хорошо-хорошо, дорогуша, — проговорила Мелисса с натянутой улыбкой. — Не буду более противостоять твоей настойчивости. Что толку плакать по поводу пролитого молока. Так и быть, я помогу тебе, чем смогу, потому что всегда рада сделать тебе одолжение, хоть и не по душе мне всё это.
— Ах, Мелисса, я так благодарна тебе! — с облегчением воскликнула Агнесс.
— Не переходи мост, пока до него не дойдёшь. Потому что настроена ты излишне оптимистично. Тебе необходимо помнить, что первые роды в почтенном возрасте вряд ли будут простыми. Случается даже, что женщины и умирают. Разумеется, надо надеяться на лучшее, но и быть готовой к худшему. Однако ж, полагаю, всё обойдётся. Ну, а расквитаемся мы потом. Как говорится, услуга за услугу, милочка, ты — мне, я — тебе.
— Конечно, моя дорогая Мелисса! Ты вправе просить о взаимной услуге. Я дам тебе всё, чего только не пожелаешь, потому что обязана тебе по гроб жизни. Только… — Агнесс испуганно схватила соседку за руку и перешла на шёпот. — Я хочу попросить тебя сохранить нашу тайну. Ни мой супруг, ни этот ребёнок — никто во всей Англии не должен знать ни о чём. Ни единая душа! Правду будем знать только мы с тобой. Обещай мне это, пожалуйста!
— Ну, на сей счёт тебе не стоит беспокоиться, дорогуша. Ты знаешь — я могила… Болтать не умею. Можешь смело рассчитывать на меня…
Незаметно пролетел ещё один месяц. У Агнесс рос живот и вместе с ним росли и укреплялись в ней материнские чувства. Она всё сильнее ощущала толчки детских ножек и чувствовала, как душу её переполняет волна радости и тепла. Её мучило неутолимое желание грызть орехи, лесные и грецкие, капустные кочерыжки, дикие яблоки, а более всего одолевала тяга к солёным огурцам, на щеках у неё появлялись пятна, ноги начинали отекать, а грудь становилась всё более твёрдой. Материнская любовь превратила её в женщину, тревожащуюся за судьбу своего ещё не рождённого дитя: как-никак, а она прекрасно осознавала, что в том случае, если правда выйдет наружу, ребёнка ей больше не видать, а самой ей, скорее всего, придётся уйти в какой-нибудь глухой монастырь подальше от Хэмпшира. Как славно, что, когда настанет время, Мелисса примет роды и позаботится о новорожденном, подумала Агнесс, взявшись за вышивание тонких батистовых носовых платочков.
Она боялась рожать, боялась, что родив, сама лишится жизни. В следующий миг её охватило желание молитвы и, когда часы в столовой глухо пробили полдень, она, торопливо залив глотком чая последний кусочек тоста с апельсиновым мармеладом, надела плиссированное платье с кружевным воротничком, взяла шляпку и перчатки, вышла из дома и, перейдя зелёную лужайку, направилась к Винчестерскому собору, чтобы просить Отца Небесного послать ей счастливые и лёгкие роды. Её мужа, преподобного Джона Брауна, на службе не было. Получив накануне вечером срочное сообщение по телеграфу, он прихватил небольшой дорожный саквояж с самым необходимым и без промедления уехал в Лондон в вагоне первого класса, чтобы временно — на неделю или две — принять на себя обязанности заболевшего холерой священника собора св. Мартина на полях. Идя вдоль длинной улицы, в тени деревьев, на которых слышалось беззаботное щебетанье птичек, Агнесс представляла, как войдёт внутрь собора, где царит прохлада и полумрак, а с хоров льются звуки органа, торжественные, сильные, уносящие душу ввысь, как тихо приблизится к алтарю, на котором установлено большое распятие, где пламя свечи дрожит, освещая измученное лицо истерзанного Христа, как, чувствуя себя ничтожной пылинкой на бренной земле, опустится на колени и горячо, в смирении и возвышенном порыве, обратится к Нему с сердечным покаянием и истинной верой: «Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня и защити от лукавого. Кровь Христова, напои меня. Вода ребра Христова, омой меня. Прости и отпусти мне все грехи, и укрепи меня в добродетелях…»
Проходя мимо тощих длинноногих овец, пасшихся на жёсткой траве возле ручья, её вдруг обуял страх. Она испугалась, что у церкви поймает на себе полные любопытства взгляды прихожан: все они будут глазеть на неё и вытягивать шеи, пялясь на её живот. И, опустив голову, она ускорила шаг. Однако же, когда идти оставалось не более ста ярдов, ребёнок в её лоне беспокойно шевельнулся. На миг остановившись, она вскорости продолжила свой путь, но плод стал так отчаянно бить её своей ножкой, что она, испугавшись, повернула вспять.
В тот день стемнело раньше обычного, небо и холмы слились в единое целое и растворились в густом тумане. А вечером у неё отошли воды, бурно, будто её надрезали. Роды были долгие и такие тяжёлые, что растерялась даже видавшая виды Мелисса: ей оставалось только прикладывать холодную влажную тряпку ко лбу охваченной слабостью роженицы, и с надеждой уповать на то, что не придётся использовать акушерские щипцы. Ребёнок пинался и извивался в животе, желая поскорее выпрыгнуть наружу. А Агнесс, жадно хватая ртом воздух, тряслась и стонала от боли, и уже почти не сомневалась в том, что этой ночью неизбежно встретит свой конец. Ближе к полуночи, когда новые схватки пронзили её, она громко закричала, чуть не потеряв сознание, ибо что-то неведомое разрывало её надвое. А между тем, опытные руки Мелиссы уже вынимали из неё крохотное тельце, опутанное окровавленными серыми плёнками.
Младенец не подавал признаков жизни, он только вяло шевелил повисшими в воздухе ножками и уже начал синеть на глазах. Мелисса несколько раз шлёпнула новорожденного, она тщетно трясла его за ноги, перевернув головой вниз, а затем, когда ей пришло на ум, что он, без сомнения, умер, беспомощно взглянула на Агнесс. В ту самую секунду часы пробили полночь. Послышалось громкое уханье и огромная хищная птица ударила в холодное стекло, закрыв исполинскими крыльями пурпурный диск луны. И тут свершилось чудо: младенец кашлянул, изо рта у него вывалился комок желтовато-серой слизи, и в доме преподобного Джона Брауна раздался протяжный детский вопль. И эхом пронёсся по пустынным городским улицам, распугав на своём пути стаю ворон: громко каркая и хлопая крыльями, птицы сорвались в небо с одной из крыш. Агнесс расплакалась. Боже, было таким облегчением слышать этот долгожданный звук! Это ребёнок. Её ребенок! Он жив!
— Это девочка, — раздался рядом уставший голос повитухи. — Крепкая, с развитыми лёгкими. Орёт так, что у меня готовы лопнуть ушные перепонки. Правда, совсем на тебя не похожая… Ух, ну и ночка у меня выдалась! Все косточки так и ломит, спина не разгибается. Ну, слава Господу, всё завершилось благополучно.
— Я доставила тебе слишком много хлопот, дорогая Мелисса, — прошептала Агнесс. Но соседка её не слышала. Повертев ребёнка и придирчиво осмотрев его со всех сторон, она отчего-то нахмурилась и скорбно покачала головой:
— Дитя твоё — меченое. Вот, смотри, эти два круглых пятна на спине, прямо как два глаза. Видать, моя дорогая, не простая судьба её ждёт. Хм, ничего не понимаю! Новорожденное дитя должно быть красным и сморщенным. А твоя девчонка розовая и гладкая, головка её покрыта густыми волосами, да и появилась она на свет намного раньше положенного. Весьма необычно всё это, весьма странно…
Ослабевшая после родов Агнесс смутно осознавала происходящее, пока повитуха укутывала младенца в одеяло, после чего ощутила тепло, когда та положила его ей на руки. Чувствуя, как сердце её пылает счастьем — столь великим, словно у неё в груди горячее солнце, мать крепко прижала новорожденного к груди и слёзы радости потекли по её щекам.
— Благодарю тебя, Господи, — молвила она охрипшим от крика голосом. А затем трясущейся рукой сняла со своей шеи цепь с медальоном и повесила его на шею ребенка со словами: «Я люблю тебя, моя Лейла». Ребёнок завозился в пелёнке, завертел головой, забил ножками и закричал, словно понял её.
Между тем, Мелисса, открыв буфет, извлекла оттуда бутыль с бренди, плеснула себе в рюмку на дюйм крепкого напитка и осушила её залпом. Минуту она провела в молчании, созерцая спящее дитя, а потом сказала:
— Ночь выдалась долгой, и всем нам сейчас будет полезно немного вздремнуть. Сейчас у меня уже ни на что нет сил…
Для того, чтобы никто не заподозрил неладное, женщины загодя придумали историю о том, что якобы Мелисса нашла девочку в лощине, мокрую и голодную, и уже приготовилась было отнести её в приют при монастыре святой аббатисы Милдрит, где испокон веков содержат несчастных сирот и подкидышей, но Агнесс, пожалев жалобно плачущего ребёнка, упросила отдать его ей, чтобы она взяла его под свой кров и воспитала как собственную дочь, раз Господь своих детей не даёт. Констебли полицейского участка под главенством комиссара Уимбуша, мускулистого господина лет пятидесяти в твидовом костюме в мелкую ломаную клетку, с седыми бакенбардами и с трубкой во рту, недолго искали блудную мать, бросившую на погибель нежеланный комочек плоти прямо посреди низменной лощины. Правда, мистеру Уимбушу не давало покоя то обстоятельство, что первой на младенца наткнулась вездесущая мисс Фултон, а не голодная волчица: чуть дальше, на склоне, можно различить на песке следы волчьих лап… Что-то в этом дельце было не так. Впрочем, об этом он поразмыслит в более уютной обстановке и лишь после того, как, уединившись в полумраке паба «Пьяная утка», уничтожит хороший стейк с фасолевым пудингом и опрокинет пинту тёмного пива, в котором знал толк. А преподобный Джон Браун, воротившись домой из Лондона, плакал от радости и не уставал благословлять божественное провидение.
Прошло несколько лет и Лейла стала красивой девочкой. С задумчивого лица на мир взирали глаза бездонной глубины. Её длинные, красиво расчёсанные светлые волосы ниспадали на плечи, или, искусно заплетённые руками матушки, сверкали серебром шёлковых ленточек, а широкие складки кружевных юбок волнами ниспадали к её ногам, обутым в яркие сафьяновые туфельки. Но кто бы знал, чего стоила сия красота бедной Агнесс! Ведь пока она расчесывала волосы Лейлы, та так вертелась и ёрзала от нетерпения, желая сбежать, что у матушки не хватало сил удерживать её в спокойствии хотя бы одну минуту. Когда после завтрака она отправлялась с дочерью погулять в городском саду, то оказывалось, что не она её ведёт, а девочка тащит мать, куда ей заблагорассудится. Дочь особенно влекли глупые мальчишеские забавы: она любила лазать по деревьям, швырять в речку камешки и бить по воде палкой, чтобы непременно изгадить в грязи красивое платьице и насквозь промочить ноги, тогда как ей следовало чинно гулять по лужайке и собирать цветы, как поступают все хорошие девочки в Англии. Никакими доводами и мольбами матушке не удавалось увести её оттуда, а к порицаниям и похвалам девочка чувствительна не была. Зато была своевольной и упрямой. Агнесс хотела бы научить её рукоделию и музицированию, она мечтала заняться её образованием, чтобы на элегантной прозе английских писателей воспитать у дочери хороший литературный вкус, и стремилась привить ей главные женские добродетели — скромность, кротость и целомудрие, что, несомненно, поможет ей в дальнейшем, вкупе со знанием французского, получить место гувернантки с достойным содержанием в каком-нибудь приличном лондонском семействе. Но обучение оказалось утомительной задачей не только для её духа, но и для тела. Она бегала за дочерью, тащила её к столу и нередко силком там удерживала, раскрыв перед ней открытую книжку с уроком, который она должна был прочесть или заучить. Лейла же напрочь не была готова воспринимать новые знания: извиваясь всем телом, как угорь, она испускала жалобные всхлипывания, изображая плач. Бывало, она нарочно писала слишком плохо, и матушке приходилось водить её рукой, чтобы она не сажала кляксы и не рвала пером бумагу.
В школе соученицы избегали её общества, отказываясь сидеть за одной партой. Она же сама, нарушая все правила пристойности, как-то швырнула противную, бородавчатую жабу в лицо молоденькой классной даме, милой мисс Еве Кэмпбелл, в отместку за то, что та доложила директрисе, что «поведение Лейлы Браун достойно всяческого порицания, вдобавок ко всему она представляет опасность для сверстников, и коли её не сдерживать, она покалечит всех детей в школе». В другой раз она заперла преподавательницу в тёмной кладовке, где хранились заплесневелые книги, и просунула под дверь большую серую крысу, а сама как ни в чём не бывало вернулась в класс и изуродовала перочинным ножом грифельную доску. Мисс Фултон, приходя с визитом в дом Браунов, упрекала Агнесс в том, что она не может быть достаточно твёрдой, чтобы справиться с шалостями маленькой негодницы, чьё место в зверинце: «Она раскусила тебя, и вертит тобою по своему усмотрению!». И настойчиво советовала задать ей хорошей трёпки и прибегнуть к воспитанию розгами. Но сердобольная мать и слышать ни о чём таком не желала, и, порой, от сильного волнения на несколько мгновений впадала в ступор.
А отца, преподобного Джона Брауна, более всего остального тревожило то, что их четырнадцатилетняя дочь наотрез отказывалась молиться — тогда как в доме истого христианина молитве положено иметь место не менее трёх раз на дню: перед сном, после сна и перед обедом. При виде креста у девочки начиналась истерика, не говоря уже о том, что она не хотела входить в церковь, словно некто удерживал её силой. Вскоре родителям не оставалось ничего другого, как показать дочь доктору. Знаменитый лекарь с обширной практикой, осмотрев Лейлу, ответил, что не видит в девочке каких-либо нарушений психики, и, не особо понимая, что ему делать, на всякий случай прописал ей порошки для успокоения нервов. А после того, как спустя две недели она сломала распятие и подожгла Библию, облив её керосином и чуть не спалив весь дом, преподобный, впав в отчаяние, обратился к благочестивому отцу Винсенту, монаху-экзорцисту, имевшему соответствующую лицензию от архиепископа Кентерберийского, с прошением изгнать злых духов, поселившихся в сознании дочери.
Для проведения обряда Лейлу насильно доставили в аббатство Ромси и разместили в узкой келье, в которой горела одинокая свеча, освещая скудным светом стены, сложенные из грубого камня, сундук, стоявший в углу, дощатый табурет и железную кровать. Когда её окропили святой водой, она зашипела и, оскалившись, заорала не своим голосом — тогда, на всякий случай, монах крепко-накрепко привязал её к кровати.
Дьявольские козни подстерегают душу человека на каждом шагу, монотонным голосом бормотал отец Винсент, склонившись над Лейлой с крестом и раскрытой Библией в руках. Только тебе покажется, что ты ушла от соблазна, как дьявол уже смущает твою душу другим соблазном, ещё сильнее захватывающим разум твой и тело. И устоять перед ним невероятно трудно. Дьявол живет среди нас, дьявол живет внутри нас, и, чтобы изгнать его, не всегда достаточно молитвы и крестного знамения. И коли ты грешна перед Господом, только страданием ты можешь искупить свою вину перед Ним, только оно поможет тебе очиститься. Если вера твоя истинна, то умертви плоть свою, и Господь не оставит тебя своей милостью. Приготовься же принять крестную муку и моли Господа, чтобы Он дал тебе силы и мужества всё вынести. Знай, я люблю тебя во Христе и буду молиться за тебя, и Господь тебя не оставит, ибо силой Христовой совершаются все исцеления…
Обряд включал в себя благословение с возложением рук, возложение в рот соли и помазание елеем носа и ушей, сопровождаемое плевком и живительными словами святого Фомы Аквинского: «Maledicte Diabole, exi ab eo!» («проклятый Диавол, изыди»). Так, монах-экзорцист, пряча лицо под глубоким капюшоном плаща и истово крестясь, пытался исцелить своенравную душу Лейлы, обучая послушанию, кротости и смирению, и молился о её прощении: «С Христом на кресте, мы говорим, прости ей, Отче, ибо не ведает она, что творит». Он, позволив себе присесть рядом с ней, заклинал именем Отца, Сына и Святого духа, призывая дьявола убираться в Ад. Поначалу Лейла шумно втягивала воздух, не сводя с монаха цепкого взгляда, потом пыталась вырваться и выкрикивала что-то нечленораздельное, но монаху, похоже, удалось таки кое-что разобрать.
Спустя час из последних сил экзорцист выкарабкался из кельи на воздух. Спотыкаясь на ступенях и придерживаясь за холодные стены, он кое-как дошёл до каменной скамьи, где его поджидал викарий. И с мученическим стоном рухнул рядом. А придя в себя, он развёл руки в стороны, заявив, что его усилия не принесли результата: «Вынужден признать, преподобный, что я не в силах помочь вашей дочери, потому как исцелить её невозможно».
— Что, простите? То есть, как невозможно?
— На всё воля Господа, святой отец… Я не могу спасти её, ибо она сильнее, чем я… — произнёс монах, опустив голову. — Однако же, смею полагать, мне удалось вычислить её личность. Я знаю, кто она…
— Что вы хотите сообщить мне, отец Винсент?
— Ваша поспешность вполне понятна, но прошу вас, не торопите меня, дорогой викарий. Прежде чем я выскажу свою мысль, мне любопытно узнать, по какой причине дочь ваша является обладательницей столь редкого имени — Лейла.
— Таково было желание моей супруги, отец Винсент.
— А известно ли вам, преподобный, что имя это арабского происхождения и означает оно «сумерки» или «ночь»? И дня именин Лейлы не существует, поскольку оно не включено в христианские святцы.
Поднявшись, монах стал медленно передвигаться по своей келье, словно обдумывал каждое слово.
— Викарий, меня не оставляют в покое размышления о словах вашей дочери. Видите ли, она заявила, что «религия ей не нужна, и что мать её есть дочь самого Бога»? Говорит ли вам о чём-нибудь сие утверждение?
— Но все мы дети Бога, отец Винсент.
— Разумеется, всё это так, хотя… — монах отвёл глаза в сторону, глубоко вздохнул и ненадолго умолк. Наконец, он продолжил. — А слышали ли вы когда-нибудь историю о Лилит?
— Лилит?
— Дело в том, преподобный викарий, что у Адама, нашего праотца, была первая жена, совершеннейшее из всех созданий Бога. И звали её Лилит. Разумеется, о ней ничего не сказано в Библии, но зато говорится в Устной Торе. Сотворена она была не из ребра Адама, а из той же глины, из которой был вылеплен он сам, и не была плотью от плоти его. Сотворив её, Господь подозвал Адама, и, соединяя нежную руку Лилит с рукою праотца нашего, молвил: «Адам, вот тебе подруга — прекрасная Лилит. В глазах друг друга созерцайте образ свой и в сердцах друг друга носите любовь свою. Плодитесь и размножайтесь! Во все дни свои, Адам, будь ты добр к Лилит, а ты, Лилит, повинуйся Адаму». Но случилось, что Лилит посмела ослушаться Бога, и, разрушив в роще пресветлого Эдема шалаш, что построил Адам у родника, подле соловьиных гнёзд, усыпав его благовонными цветами, непокорная женщина покинула стены рая. А вскорости, в порыве неудержимого желания, впивалась она устами в уста Сатаны, и смеялись они — блаженные и счастливые, и гремел этот смех точно гром… А дальше, дорогой викарий, было то, что вам хорошо известно. Господь наш услышал ропот Адама. Сжалился Он над ним и, наведя на Адама крепкий сон, из ребра его сотворил Еву, чтоб она, в согласии со своим естеством, была покорна Адаму. Ну, а Лилит, не успев запятнать себя первородным грехом, избежала проклятия, наложенного Господом на Адама и Еву — и всё их потомство. Из чего явствует суждение, что над ней не тяготеют страдания и смерть. Бессмертная, она так и бродит по земле, не ведая покоя. Ей незачем заботиться о спасении души и трепетно чтить истинного Бога. Дочери её несчастны, они бесчувственны и бессмертны, как и она, и свободны в мыслях своих и поступках…
— Зачем вы рассказываете мне об этом, отец Винсент? — перебил монаха викарий. — Какое отношение имеет сие повествование к моей дочери?
— Вы можете предположить, что за долгие годы неустанного служения Господу ваш покорный слуга помутился умом. Но то, что скажу я вам, викарий… Готовы ли вы сохранять присутствие духа и без смятения выслушать мои слова?
— Да, отец Винсент. Продолжайте, прошу вас…
— Так вот, пребывая во власти сомнений, я всё же не слишком далёк от мысли, что девочка ваша и есть дочь Лилит… К великому счастью, феномен сей не имел пока катастрофических последствий, и потом — надо помнить, что вольные мои предположения могут быть опрометчивы, их надо подолгу перепроверять… А пока мне думается, викарий, вам следует соблюдать осторожность. И молиться, помня о том, что Господь не оставляет нас в беде.
Шли дни, складываясь в недели и месяцы; уносились месяцы, складываясь в годы. Так прошло несколько лет. Будучи от природы слабогрудой, Агнесс занемогла. Она быстро постарела, и сильно огорчалась, что её былая красота увяла: черты её лица, некогда славившегося нежной и гладкой, как мрамор, белой кожей, стали грубее, плечи опустились, спина сгорбилась. Она превратилась в худую, пожелтевшую женщину с жалким пучком волос и огромными запавшими глазами. А в один из дней лекарь, который пришёл её проведать, с прискорбием сообщил викарию, что дни его несчастной супруги сочтены — жить ей осталось не больше месяца или двух. В любом случае, она уж точно не дотянет до начала осени…
— Понимаю, как вам сейчас тяжело, преподобный, — сказал он, заметив, как лицо мужчины исказила гримаса боли. — С самого момента рождения в нас заложены зачатки грядущей смерти, и часто все наши усилия отдалить её только ускоряют её наступление. Вот по этой причине я категорически утверждаю, что лекарства сейчас бесполезны, ибо могут убить слабый организм миссис Браун. Предоставим всё природе. А о смерти, на мой взгляд, лучше вовсе не думать и ждать её, забыв, что рано или поздно она обязательно пожалует к каждому из нас. Ну а теперь, преподобный, с вашего позволения, разрешите откланяться.
С великой печалью воспринял сии слова преподобный Джон Браун, и, осенив себя крестным знамением, стал возносить хвалу Господу за отпущенные супруге годы: воистину говорят, ничто не даётся человеку в вечную собственность, особенно жизнь.
Начало июня в графстве Хэмпшир выдалось тёплым. В отличие от проливных дождей, не стихавших в северной Англии, в Хэмпшире осадков почти не выпадало, и даже холодное северное дуновение сменилось приятным южным ветерком, наполненным свежестью тёплого моря. Лейле в ту пору только минуло семнадцать и она стала цветущей особой, стоявшей на пороге собственной взрослой жизни. Незадолго до этого она оказалась случайным свидетелем церемонии, во время которой в здании Винчестерской мэрии сочетались священными узами брака — кто бы вы думали? — её давняя классная дама, мисс Ева Кэмпбелл и молодой инженер сэр Чарльз Гаррет, в чьих жилах текла дворянская кровь и который был очень хорош собой. Оказалось, они были помолвлены ещё год назад. На обручальном венке восседала пара прекрасных белоснежных голубей, играла весёлая музыка. Невеста была прекрасна в своём подвенечном бледно-голубом кружевном платье с узким корсажем, пышной юбкой на кринолине и длинным шлейфом — по красоте своей оно было сравнимо с летними небесами. Настоящая леди, она держала дорогой букет из флердоранж, камелий, азалий и белых роз, олицетворяющих вечную любовь и невинность, и изредка, с пуританским благочестием, склоняла голову набок, чтобы заправить локон волос за ухо, обнажая при этом тонкую шею. И бросала взгляд на свою левую руку, где на среднем пальце красовалось золотое обручальное колечко с рубинами, и тогда её ясные глаза лучились непередаваемой радостью.
Жених, высокий и широкоплечий, был в чёрном цилиндре и фраке бордового цвета в комплекте со светлым жилетом, тёмным галстуком, серыми кашемировыми брюками, лакированными ботинками на пуговицах и белыми перчатками. Ласковый ветер развевал его непокорные рыжеватые кудри и короткие бакенбарды, высокий лоб свидетельствовал о незаурядном уме и склонности к точным наукам, а большие глаза сияли задором и жаждой приключений. Счастливый, он вынул цветок из букета невесты и вставил его в петлицу. Ах, как хотелось ему вынуть шпильки из её прически под фатой, чтобы увидеть, как блестящие платиновые волосы рассыпаются по хрупким плечам. Хуже того, Лейла насквозь видела, как не терпелось ему увидеть эти волосы рассыпавшимися по его подушке… Совсем скоро супружеская чета мистера и миссис Гаррет уедет в свадебное путешествие по Англии: молодые посетят морские побережья в Девоне и Брайтоне, или поплывут на корабле на континент, чтобы наслаждаться сказочными видами Венеции, Рима или Парижа.
Нет, Лейле было непросто с этим смириться! Она не могла бесстрастно созерцать благоденствия этой добропорядочной овечки мисс Евы Кэмпбелл, точнее, уже миссис Гаррет, которая когда-то, на протяжении мучительного часа, понуждала её зубрить наизусть арифметические правила и бесконечно скучные даты сражений и правления британских монархов!
Так, не прошло и месяца, как она, Лейла, обаяла и заворожила мистера Гаррета. Впервые увидев её сияющие в улыбке глаза, воздушную лёгкость походки, обнажённые руки, за которыми чудились ангельские крылья, Чарльз преисполнился чувством, что любит её беззаветной любовью, хотя и обнаружил нечто чуждое человеческой природе во всём её облике, страстном и неуловимом. С этой минуты он больше не жил. Он сходил от неё с ума.
С тоской и отчаянием следуя за ней повсюду, получая отказы и колкости в ответ, но отчаянно пытаясь завоевать хоть малую толику её внимания, он радовался, как наивный ребёнок, когда ловил на себе её будоражащий взгляд, насмехавшийся над его мукой. Её лицо стояло у него перед глазами, когда он просыпался утром со щемящим чувством тоски, и робкой надежды, когда ложился спать. Еву, свою верную молодую жену и добродетельную мать его будущих детей, он просто не замечал, и в самых сокровенных мечтах именно Лейла — соблазняющая, убегающая и недостижимая — становилась его желанной наградой.
Однажды вечером, на самом закате, он увидел Лейлу под водопадом, когда, скинув с себя платье, она купалась, томимая желанием освежиться после утомительного дневного зноя. Ласковые лучи заката отблеском своим озаряли её лицо неземной красоты, окружая его волшебным ореолом. Подобравшись поближе, к самому краю обрыва, и укрывшись за стволами деревьев, Чарльз вдыхал нежный запах лесных фиалок и наблюдал, как она, совершенное воплощение женственности, стоя под шипящими струями воды, наслаждается долгожданной прохладой и свободой от гнёта одежды. Придерживая копну волос, она подняла руки к затылку, и в уходящих лучах ему почудилось, что её бурно дышащее тело отливает колдовским сиянием. Пригнувшись над пропастью и затаив дыхание, он скользил глазами по каждой манящей детали на её фигуре, а когда она повернулась к нему спиной, он с удивлением заметил на ней два круглых пятна, очень похожих на глаза совы…
Во мраке той безлунной ночи он впервые сжимал Лейлу в своих объятиях, забыв про всё на свете: про день вчерашний, про заботы дня будущего, про клятвы и обеты пред лицом Всевышнего и законами Англии… и во власти пылающего зова плоти сладострастно уносился с ней в небесные дали, чувствуя, что уподобился самому Господу Богу, что в душе у него вместилась вся красота мира, вся гармония природы: звёзды, цветы, леса с их песнями, и ручьи, и глубины морские. Нежные женские руки ласковым кольцом обвивали его шею, жаркое дыхание трепетало у самого уха, щекотало кожу и сводило с ума…
А наутро, опоённый дьявольскими ласками и чарами испитого безумства, бедняга Чарльз Гаррет был пленён и обречен на вечное служение девушке. Душа его была погублена. В любой момент могла она призвать к себе безропотного слугу, одержимого любовной страстью, и, словно цепной пёс, срывался он с места и мчался к ней. А спустя месяц с небольшим, бледный, с обострившимися, словно обточенными болезнью чертами лица, сидел он в душной затемнённой комнате в полном одиночестве. Вся жизнь его превратилась в безучастное наблюдение за сменой дня и ночи: со странной апатией прижимался он лбом к оконному стеклу и как завороженный смотрел на пёстрые клумбы у высохшей чаши фонтана, на тень, которую отбрасывала мраморная женщина, на зелень и цветущие кустарники, когда природа благоухала радостью и жизнью или холодные осенние сумерки, когда она готовилась к долгому зимнему сну. А порой в кошмарных видениях чудилась ему под окном знакомая фигура.
— Ты ли это, Лейла? Так почему же ты больше не приходишь ко мне, убивая своим равнодушием? Почему ты покинула меня?! Неужели любовь моя совсем ничего не стоит? Нет, ты не знаешь, как я несчастлив, как страдаю, иначе бы проявила ко мне немного жалости и участия. Вернись, прошу! И позволь мне любить тебя! — со стоном взывал он, и жалобный плач его пронизывал и обжигал листву. Но у неё не нашлось для него даже взгляда, в котором было бы сочувствие: надменно и жестоко покачала она головой, отвечая отказом.
— Скажи, чего ты хочешь от меня, Лейла? Разве не воздвиг я тебе алтарь в сердце моём? Не стоял ли пред тобой на коленях, чтобы благодарить тебя? Чего только не делал я ради тебя! Каким только страшным и нечестивым мыслям не открывал я сердце! Так почему же любовь твоя приносит столько зла? О нет, нет, прости, скорее готов я усомниться в существовании Бога, нежели в доброте твоего сердца.
Сквозь стекло молча взирал на него бледный женский лик. И тогда безумная горечь овладела Чарльзом, холодный пот проступил на лбу, и он стал отчаянно кричать, что она никогда не любила его.
— Да, не любила, — отозвалась Лейла далёким холодным голосом, — но разве миссис Гаррет могла дать вам хотя бы толику того, чего дала вам я? Разве не были вы счастливы со мной? Так будьте же благодарны за это.
— А ты, была ли ТЫ счастлива со мной? — вскричал он.
— Я? — она печально взглянула на луну, а затем глубоко вздохнула. — Увы, мой друг, Счастлив лишь тот, кто может любить…
— Лейла! Раскрой свою душу. Скажи мне, наконец, кто ты?
— Кто я? — многозначительно переспросила она и загадочно вздёрнула бровь. — Я та, кто предоставляет человеку возможность выбора… Вы, мистер Гаррет, сделали его, распорядившись своей судьбой. Так неужели вы теперь осмелитесь утверждать, что не заслуживаете расплаты?
Лишь только образ её растворился в грязно-жёлтом тумане, как неизвестно откуда взявшаяся большая сова взмахнула шумными крыльями и взмыла в небо, готовая улететь в вольные края. Со слезами на глазах Чарльз утыкался взором в окно, где с тёмного неба крупными хлопьями падал снег — молчаливый свидетель его унижения — и оседал на огромном густом вязе. Отныне стал он равнодушен ко всему, что происходило вокруг: он перестал считать дни, перестал считать ночи, не спорил, не ругался и ничего не хотел. Ему было всё равно, кто ухаживает за ним, кто приносит ему поесть и попить. Казалось, он уже не понимал, кто он вообще и что из себя представляет. И даже не подозревал, что в нынешней его обители — обитой войлоком палате Королевской лечебницы Эрлсвуда для душевнобольных — в помине не было никаких окон…
Спустя малое время весь Винчестер обсуждал страшную новость, спешно опубликованную в местной газете. Недалеко от ветхой сторожки у кладбищенских ворот, на ветке могучего старого тиса пастухи нашли повешенной миссис Еву Гаррет. Из уст в уста передавая сию весть, горожане шептались, что в это невозможно поверить, поскольку подобное случается только в книгах. И жалели бедняжку, которая была очень скромна и порядочна, жила по совести и во славу Господа. И уж если какая-нибудь человеческая душа заслужила, чтобы её взяли на небеса, то, разумеется, это она, славная миссис Ева Гаррет. Нет сомнений, она поступила с собой так безрассудно в припадке безутешной тоски по мужу, будучи не в силах перенести его умопомешательство. Ведь самоубийство — это такой грех!
Комиссар Уимбуш, профессионал старой школы, в чьей юрисдикции находились все криминальные дела графства Хэмпшир, сидел с одутловатым лицом в своём кабинете и мрачно попыхивал трубкой, пуская затейливые кольца дыма. Редко можно было узнать, о чём он думает, но в тот момент по его явно жёсткому взгляду чувствовалось, что он недоволен ходом расследования. Похоже, он тотчас же отверг версию самоубийства, помня о том, что её следует рассматривать только тогда, когда отброшены все другие варианты. И сделал основанное на чистой интуиции умозаключение, что молодая женщина никоим образом не сумела бы лишить себя жизни без посторонней помощи. Но при покойнице не нашли ни кошелька, ни сумочки, зато у неё имелось обручальное кольцо и золотые серьги с жемчугом. Судя по всему, не ограбление стало поводом для убийства. В то же время Уимбуш прекрасно понимал, что, поскольку не обнаружено никаких вещественных улик, и, как заключил коронер, на теле нет следов насилия и признаков борьбы, то разбирательство грозит растянуться чёрт знает на какое время, и, несмотря на должное рвение с его стороны, оно, разумеется, будет приостановлено и сдано в архив ввиду невозможности установления личности виновного. Мэтр закрыл блокнот, потёр ладонями голову и нервно забарабанил пальцами по столу: как же не хочется ему видеть здесь мистера Бернетта — инспектора Скотланд-Ярда, чёрт бы его побрал! Этот самодовольный кретин вырастает как из-под земли всякий раз, когда в Лондоне считают, что местной полиции не по зубам раскрытие особо серьёзного и запутанного дела.
Вечером того дня в уютный дом семейства Браунов, запыхавшись и прихрамывая, ворвалась Мелисса Фултон с наброшенной на плечи шалью. Поправив юбку с оборками, она села на стул рядом с Агнесс, которая уже почти не вставала с постели, и шёпотом произнесла, что как бы ни было ей жаль, что она вторгается к ней в такое время, но она должна сказать ей что-то крайне важное. Оказалось, что именно она первой обнаружила миссис Гаррет — царствие ей небесное! — когда, погруженная в свои мысли, возвращалась от юной роженицы, живущей в Саутгемптоне. Ей пришлось пробиваться сквозь толстую пелену кромешного тумана — его мерзкие и липкие щупальца окутывали её со всех сторон, забили ей рот и нос, и вползали в горло, заставляя кашлять. Бугристая тропа была изрядно истоптана, повсюду виднелись бурые кости древесных корней. А из звуков слышался только хруст веток под колёсами её велосипеда, когда она крутила педали. Неожиданно раздалось такое громкое карканье, что она чуть не свалилась. И вдруг, в каких-то пяти ярдах от себя, на уровне своего носа увидела чьи-то ноги. Они принадлежали миссис Гаррет: молодая женщина медленно раскачивалась в петле из стороны в сторону. А на голове у неё сидела мерзкая чёрная ворона, намереваясь, судя по всему, совершить своё пиршество.
— Да я чуть не упала в обморок. Ведь я с детства боюсь мертвецов! Представляешь, я не могла вымолвить ни слова, могла только смотреть, широко раскрыв глаза. Моё сердце выскакивало из груди, во рту пересохло, и всё тело охватил озноб. Такой ужасный конец!
— Господи, благослови её душу…
— А теперь, Агнесс, — запинаясь от волнения, продолжала Мелисса, — я подхожу к самому важному. К тому, из-за чего я, собственно говоря, и явилась к тебе. Дело в том, что рядом с висевшей в петле миссис Гаррет я заметила силуэт человеческой фигуры. Он прекрасно вырисовывался на фоне луны. Присмотревшись повнимательней, я поняла… Это была она… — Мелисса осеклась, сообразив, насколько бредовым выглядит её рассказ.
— Кто она? Кого ты заметила?
— Агнесс, — вздохнула соседка и впилась в неё глазами. — Прости, но боюсь, что долг перед Господом велит мне сказать тебе об этом… Я разглядела там… твою Лейлу.
— О нет! — вскрикнула Агнесс, приподнявшись на постели. — Что ты такое говоришь, Мелисса? Это ложь! Кто угодно, но только не моя дочь. Она никогда не была замешана ни в чём предосудительном. А ты… ты всегда недолюбливала её! — она замотала головой и глаза её наполнились гневными слезами, которые вскоре побежали по бледным впалым щекам. — Я не позволю тебе зря оклеветать её!
— Это правда, правда! — повторяла Мелисса с растущим волнением. — Мне не померещилось, хотя и стоял сильный туман. Это действительно её рук дело… В этом у меня нет ни капли сомнения. Она была рядом с виселицей, прислонившись к тому самому тису, и взирала на бедняжку миссис Гаррет с сатанинской ухмылкой… Поначалу я подумала, что это призрак лорда Бофорта, которого в прошлом столетии казнили за убийство и захоронили в склепе на том кладбище. Ведь поговаривают, что по ночам, закутанный в саван, он выползает из могилы, чтобы попугать людей. Но, клянусь Господом, Агнесс, это была она — Лейла! Когда она обернулась, её глаза встретились с моими глазами. О Боже, они сверкали, как глаза совы во тьме, пронизывая меня насквозь! Я вскрикнула и побежала, не разбирая дороги, а потом споткнулась о какую-то корягу и — проклятие! — упала, неудачно растянув лодыжку. Больше я ничего не помню: ни как очутилась дома, ни как проспала без задних ног всю ночь и большую половину дня!
— Всё это бессовестная ложь! Ложь! — кричала Агнесс, пока на неё не напал приступ кашля.
— Я всё понимаю, милочка. Каждая мать сходит с ума из-за своего ребёнка, и что угодно придумает, чтоб защитить его. Но от правды не уйдёшь! А ведь я, со свойственным мне чутьём, давным давно заподозрила неладное, знала, что в один прекрасный день грянет гром. И потом, знаешь ли, не зря люди шепчут, что ведьма она, твоя Лейла, и дьяволу служит. Говорят, понимает она язык гадюк и умеет заставить их плясать на кончиках хвостов при лунном свете. По ночам молоко у коров крадет, и на полях во владениях сэра Рондинга тайком травы собирает с лицом, обращённым на восток. Помнишь их рыжую корову, Большую Джерси? Ах, какие сливки давала, какое масло! Так ведь, я полагаю, не случайно она подохла. Как бы там ни было, моя дорогая, я не имею ни малейшего намерения скрывать от правосудия столь важные сведения и завтра же утром всё расскажу констеблю! Главное — не тянуть! И да свершится суд по всей строгости закона. И порок непременно будет наказан, а добродетель восторжествует…
С этими словами она резко встала, поправив подол юбки, и бросилась вон, слыша за спиной слабый голос Агнесс, который умолял её остановиться. Внезапно погода резко ухудшилась. Страшные чёрные тучи поднимались со стороны моря, где разыгрался шторм, и хлынул дождь, размывая дороги графства Хэмпшир. Сумерки медленно перешли в ночь.
На следующее утро бездыханное тело Мелиссы Фултон было найдено в окрестных болотах. Похоже, ночью, в самую грозу, она неслась во весь дух неизвестно куда, и сбилась с извилистой дороги. Её ноги, обутые в скользкую обувь, оступились и провалились в бездонную трясину. Она, должно быть, отчаянно кричала, надеясь, что кто-нибудь услышит её во тьме. Но до ближайших домов не менее полумили, а посреди ночи и в такую погоду приличные жители Винчестера уже мирно спят в своих комнатах, согретых живительным теплом очага. Топкое болото не хотело отпускать добычу, крепко удерживая её в цепких объятиях и дюйм за дюймом засасывая в свои илистые чертоги. Так, не нащупав иной опоры, кроме холодных, скользких водорослей, Мелисса захлёбывалась, она давилась студенистой жижей и смиренно погружалась на дно, отдавшись воле провидения…
Прошло ещё несколько дней. Поздним вечером, в глубокой тишине, изредка прерываемой боем часов и жужжанием залетевшей с улицы мухи, преподобный Джон Браун, удручённо склонив голову над страницами молитвенника, сидел рядом с любимой супругой, охваченный чувством безысходности. Мешки под его глазами говорили о том, что викарий не спит уже несколько ночей подряд. Агнесс была слишком слаба. Она кашляла и дрожала от озноба в своей мягкой постели, несмотря на то, что камин топили с самого утра и сейчас в нём потрескивали дрова. Она понимала, что её время пришло. Взгляд её тихо скользил по комнате, из огромных глаз медленно катились холодные слёзы и прокладывали мокрые дорожки к вискам. Викарий поил её горячим отваром, чтобы прогнать лихорадку, и с великой горечью наблюдал за тем, как судорожно поднимается и опадает её слабая грудь.
— Позаботьтесь о Лейле, преподобный, — с последним усилием прошептала она, поворачивая к нему свое бледное лицо, уже покрытое тенью смерти. — И выполните миссию, которую вам вверила церковь — помолитесь за меня Господу. Пусть Он простит меня. И вы простите меня. Простите за всё.
Потом она сделала долгий, медленный вдох, затем ещё один, и наконец, когда над пеплом в камине поднялась и погасла последняя огненная искорка, дыхание её остановилось навсегда. Душа её покинула тело, чтобы начать свой путь в лучший мир. Со стороны могло показаться, что усопшая тихо и безмятежно спит, утопая в мягких складках постели. Её худенькое тело не обрисовывалось под атласным одеялом, голова наклонилась набок, острые линии лица, налагаемые смертью, не придавали ему страдальческого выражения, напротив, оно было совершенно спокойным.
Охваченный горем, поднялся викарий в комнату дочери, чтобы известить её о кончине бедной матушки. Комната была пуста. В тот же миг лошадиное ржание и неистовый лай собак нарушили мёртвую тишину ночи, и в свете луны увидел викарий двух женщин, седлавших коней. Они походили друг на друга, как мать и дочь, и в одной из них он с изумлением узнал Лейлу. Вихрем понеслись пришпоренные кони, развевались их хвосты и гривы, из-под копыт их взлетали комья вывороченной земли и простирались по ветру тёмные мантии. И вот они уже истончились и растворились в воздухе, превратившись в ничто — две всадницы. Часы неистово пробили полночь, и огромная серая сова с двумя сверкающими в темноте янтарными огоньками, ударив в холодное стекло, издала протяжный, резкий крик и устремилась вслед за ними, заслонив на миг исполинскими крыльями гигантский диск луны. Выплыв из-за крон деревьев, он залил окрестные холмы пурпурно-красным светом, и застыл, словно женский лик, беззвучной, торжествующей маской.
