Это не фантастика, не сказка, реальная быль. Это произошло со мной, Олегом Зиминым, правда, очень давно. Мне тогда было 21 или почти 22 года. Я только что демобилизовался из армии. 3 года отслужил. Болтался теперь без дела по городу. К своему удивлению увидел, что знакомых друзей уже нет, ни в школе, ни в округе. И школа моя уже какая-то не моя, чужая. Все мои знакомые девчонки куда-то исчезли. Одни вышли замуж,  мне сказали, или уехали, друзья-товарищи тоже куда-то исчезли, поступили в институты, техникумы и тоже уехали… Только мама и её подруги меня встретили и… Мама! Мама, это да! Мама – это Мама! Ну а дальше… Что дальше делать? Что? Я на гражданке! Нужно что-то делать. Кошмар! Пустота! Вакуум! Если бы я случайно не познакомился с Жоркой Рагузовым. Тоже дембелем.  Моим ровесником. Правда, Жорка на год старше. 4 года на флоте. Он моряк. Я – мотопехота. Стрелок. Правда, музыкант. Хотя в военном билете я стрелок. Старший сержант. А Жорка старший матрос. Где-то на Камчатке четыре года, говорит, отбарабанил. Сначала, на сторожевике, потом на спасателе. Высокий, крепкий, весёлый… Тельняшка, брюки клёш, лихо заломленная где-то на затылке беска, длиннющие ленточки до пояса, ремень с якорем…  гитара в руках, на лице иногда задумчивость,  но чаще улыбка… Красавец!

                                   Прощайте скалистые горы

                                   На подвиг Отчизна зовёт.
Мы вышли в открытое море
В суровый и дальний поход.
А волны и стонут, и плачут,
                      И плещут о борт корабля…

Мы бы с ним так и застряли в женской общаге  техникума Связи города, если бы Жорка однажды не предложил мне: «Олежка, а поехали ко мне домой, а? Знаешь, как нам будут рады. Там же – мама моя, батя, бабушка, деды, все родственники, друзья, знакомые. Ждут. А то нам тут – день, два – не дай бог, и  жениться придётся. Поехали?!» Относительно женитьбы это, конечно,  было сильным предположением, хотя несколькими девчонками в общаге такие опасные для нас планы были несколько раз уже озвучены… Нет, конечно. Нет-нет и нет!  В мои планы это естественно не входило, да и Жорка похоже не горел. А что касается  вина или бормотухи, не говоря о чём-то более крепком, я вообще был ярым противником. Потому, на Жоркино предложение сразу же, не задумываясь, ответил: «А хоть куда. А хоть в десант, такое звание… Поехали!» Жорка меня в объятиях, помню, чуть не раздавил, сбацал чечётку.

Почти три часа лёту куда-то на Север, на По-2, и…

Нас встретила Жоркина родня. Человек сто, не считая Жоркиных родственников, вихрастых, глазастых,  почти все на одно лицо и подростки такие же, и детвора, один другого мал-мала меньше. Такое застолье получилось, столов шесть, восемь, один другому в стык, накрытых  прямо на уличной дороге, я такого никогда не видел. А еды… Расскажи там, в городе кому – не поверят. Познакомились. Словно в счастье искупался. Так Жорке были неописуемо рады, так рады, и мне тоже. Даже баян в руки взял. Пришлось. А девчонок там, а улыбок, а девчоночьих глаз… Правда я до  конца застолья, к сожалению,  не выдержал. Дурацкая  армейская привычка сработала. После одиннадцати часов вечера я не боец, уже сидя спал. За три года выработалась. После отбоя – отбой. Вообще и полностью. На всех этажах моего тела.  Полный отбой!

И вот…

– Р-рота, подъём! В р-ружьё!

Команда прозвучала над ухом сухо, резко и громко, до жути тревожно. Как всегда неожиданно и не вовремя. Зачем опять тревога, по какому поводу – соображать мне, старшему сержанту было некогда, отработанные армейскими годами подъёмные пружины в солдатском организме уже сами собой спешно и сноровисто работали. Не просыпаясь, с закрытыми глазами, уже сидя, привычно натягивал на себя одежду… Правда, не так ловко получалось почему-то, как обычно-привычно, а вроде с недоумением. Руки почему-то не находили нужных привычных вещей на штатных местах… да и форма их, какие попадались, была нелепой, сказать несуразной. К тому же, чьё-то радостное подхихикивание над ухом, сквозь таящий сон, настораживало, – что-то не так, какая-то хохма. Ну, салаги, опять! – мелькнула привычная дембельская мысль, – задам я вам сейчас…

Пока всё же не проснулся и не открыл глаза…

В слепящем свете догорающей спички, лучась счастливой улыбкой,  надо мной склонилось лицо Митрича. Митрич, мой вчерашний знакомый. Жоркин дед, родственник. Мне он сразу понравился. Улыбчивый, разговорчивый, лёгкий на улыбку и общение.

– Тшшь! – приложил дед палец к своим губам, опережая наплывающий в моих глазах  недоумённый вопрос. – Не разбуди кого ненароком. Ещё спят все в дому. Давай, Олежка, по-тихому. Эту одежду не бери, оставь. На улице в другую оденешься. За мной, рота!

– Куда? – осипшим голосом, недовольным тоном, как школьник, прошелестел я, подтягивая трусы, покорно всё же поднимаясь.

– На охоту!

– Куда-а-а?! – от удивления я снова сел на койку.

– На Кудыкину гору… – так же спокойно проинформировал дед. – Капканы кое-какие мои проверить нужно, да и вам, мальцам, кое-что показать. Променад, так сказать надо сделать… Договаривались же.

– Какой пром…–  заикаясь со сна, спросил я… – менад? Когда… мы договаривались?

– Тшшь, тихо! – цыкнул дед. – Когда-когда… Неважно когда. – Шептал Митрич. – Жорка уже на речке давно нас с тобой дожидается. Айда быстрее!

Ну если Жорка…

Проскрипев половицами в сенях, ни за что не споткнувшись, аккуратно прикрыв двери, мы вышли во двор.

На улице было ещё абсолютно темно. Над чёрной полосой леса где-то там, далеко впереди, вверху, тонкая, едва серая полоса света только-только проявилась, приподнимая собой крышку чуть светлеющего у края неба. Ещё не утро, уже не ночь!  Самый сон. Так легли же только, – подумалось, недоумённо оглядываясь, собираясь снова спросить – за каким же это мы, Митрич, в такую рань… Но вовремя вспомнил про Жорку, который на речке – уже! – и давно дожидается!

А Митрич, абсолютно по-деловому, будто не замечая недоумения, протягивал мне ворох одежды, поторапливал: «Вот это быстренько надевай… Как раз по тебе должно быть».  Она показалась довольно грубой, жёсткой. В темноте и не разобрать, что это за скафандр такой, но…

– Одевай, одевай. Чистое всё… – Уточнил Митрич, видя, что я пытаюсь рассмотреть  одежду.

– Я не… не пойму где тут перед, где…

– Это без разницы… – шептал Митрич. – Одевай пока как есть, потом переоденешься.

Портянки… О, портянки! Портянки я накрутил мигом, и с таким же удовольствием натянул сапоги, как раз пришлись. Это порядок. Привычно притопнул, даже успокоился чуть от этого.

– Ну?

– Всё, пошли. – Одобрительно крякнул Митрич, открывая калитку.

Было тепло, свежо и приятно дышалось. В темноте сонного посёлка кое-где, напоминая о себе, слышался взлай собак, бряцали их цепи, скользя по натянутой проволоке. Главным, основным фоном был непрерывный, завораживающий, тревожный шум деревьев. Лёгкий верховой ветер балуясь, шутя раскачивал их мощные кроны, а деревья, в ответ, поскрипывали стволами и приветливо шелестели листьями. Как словно дождь за окном, шептали: «Спать, рота, спа-ать… а-ать!»  Самый сон!.. Я, выворачивая челюсть, раз за разом сладко зевнул…

– А сейчас куда?..

– Прямо пока… За мной иди, ёлки-моталки. – Чуть оборачиваясь, буркнул дед.

– Угу! – Едва не падая, кивнул, борясь со слипающимися ресницами.

Прошли за ворота. Радостно скачущего Жоркиного Рексика во дворе почему-то не было… А, – окончательно просыпаясь, догадался я, это он с Жоркой наверное на речку ушёл. Видать, действительно всё это не сон. Но вот когда они про охоту с Митричем   договаривались, вспомнить не мог. Да и Жорка перед сном ничего об этом не говорил. И не пьяные были. Совсем можно сказать не пили… Не понятно. Ладно, потом разберёмся, – отчаянно зевая, шёл, громко шурша широкими и грубыми, как фанера штанами – роба сварщика, догадливо подумал я, – то и дело натыкаясь на спину Митрича. Тот, невидимый, сноровисто шёл где-то впереди, иногда не громко предупреждая, «осторожно, яма», «осторожно, бревно»… Тогда и натыкался я на Митрича.

Вышли к светлой полосе реки. Сразу потянуло лёгкой прохладой, запахло водорослями, йодом, рыбой. Шум леса приутих, отошёл, уступил место плеску воды, волн. Навстречу к ним, большими скачками несся огромный тёмный ком – Рексик Жоркин. Пёс подлетел, радостно взвизгивая, приседая на передние лапы, закрутился под ногами, толкаясь, едва не сбивая с ног, взвиваясь вверх, к лицу. В темноте увернуться от его языка было просто невозможно. Он совсем распоясался в этом, никак не реагировал на сердитый окрик Митрича: «Ффу, Рекс! Уйди, Рекс. Отстань, злодей, я сказал!» В своей радости пёс отрывался на всю катушку в основном на мне.

Жорка, попыхивая сигаретой, ждал нас в одной из лодок, мирно дремавших на берегу. Одни лодки полностью были на воде, какие частично, другие совсем на песчаном месте, некоторые равнодушно вверх килем. На ремонте находились, а может и по старости.

– Жорка, а ты что ли куришь уже? – останавливаясь и приглядываясь, воскликнул дед. – А я не знал.

– Да нет, это я так, не в затяжку. – Ответил Жорка с виноватыми интонациями.

– Ты смотри, малец, отец узнает, всыплет. – Сочувственно предупредил Митрич.

– Не-а, не узнает. Я ж при нём не курю.

– И не надо. Лучше стопку пропустить, чем папиросы эти. Один вред здоровью.

– Я знаю. Я ж говорю не в затяжку. Балуюсь, в общем. От мошки вот…

– От мошки я тебе другое средство дам. Бросай эту заразу сейчас же, не то я твоему отцу точно скажу. – Рассердился вдруг дед.

– Митрич, да ты что, я ж шутя… Вот, выбросил уже, видишь!

А Рекс в это время, здоровенный взрослый пёс, едва ли меньше телёнка, напрочь обалдевший от нахлынувших чувств, как сумасшедший носился по песку, вьюном вился под ногами, толкаясь, грозя всех повалить, скакал как маленький щенок, радуясь возможной прогулке, и ужасно боясь, что его, главного, случайно могут и забыть тут.

– Выбросил он… – в сердцах передразнил дед, опасливо косясь на пса – И не в речку надо выбрасывать… Нечего её поганить, она же – речка, – и поит и кормит нас… – Взмахнул руками на собаку. – Да ты отстанешь от меня или нет, ирод волосатый! – взмолился дед, успевая всё же схватиться за борт лодки. – Чуть не покалечил! – Пригрозил. – Вот уж останешься тут у меня.

Рекс мгновенно присмирел, расслышав главную для себя угрозу. Все молча отметили – ты смотри, всё понимает пёс!

– Хорошо, Митрич, – как школяр, извинился Жорка, – я осознал, я исправлюсь.

– То-то! Я ж говорю, город людей портит. Там  ведь, если жить, всему главному люди цену забывают. – Успокаиваясь, бурчал Митрич перебирая поклажу. – Кажись, всё взяли. Олежек, залезай в лодку, на корму проходи, я столкну.

– Нет уж, деда, лучше я столкну, ты на вёсла садись, табань пока. Олег-то лодку в кино, наверное, только видал. Да, Ольша? – шутил Жорка, выбираясь на сушу.

Оглушительно громыхая на весь берег, как мне показалось, я послушно пробрался через дюралевую лодку «Казанку», полностью загруженную какими-то мешками-узлами, в темноте и не разобрать, прошёл на корму, встал к мотору. Корма лодки просела. За мной,  махнув Жорке рукой, – ладно, уж, толкай, – двинулся и Митрич.

– Впер-рёд, Рекс! – весело скомандовал Жорка, мощно упираясь в нос лодки. Собака, от восторга едва слышно взвизгивая,  вихрем ввалилась в лодку, бросилась к корме,  едва не выкинув меня за борт, тычась куда ни попадя  влажным своим носом, гулко била хвостом. Лодка послушно дёрнулась, зашуршал песок под днищем. Не ожидая толчка, я опасливо взмахнул руками на корме, присел, хватаясь за борта,  Митрич задвигал вёслами в уключинах, проверяя готовность…

Берег медленно уходил в темноту… Как только лодка выровнялась на воде и встала носом по течению, собака, вдруг, ловко проскользнула на нос, и застыла там, как монумент, широко расставив толстые лапы, вглядываясь вперёд, время от времени наклоняя голову и принюхиваясь к воде.

– Не упадёт? – опасаясь за собаку, я спросил Жорку.

– Кто? Пёс? – переспросил Жорка. – Не-а! – специально даже качнул лодку, чтоб убедить, гляди, мол.

Рекс, чуть дёрнув хвостом, ниже присел на лапах, повернув голову, укоризненно коротко глянул на Жорку, не балуй, мол, и равнодушно отвернулся.

Митрич, в этот момент, рванув шнур запустил двигатель, и лодка, гулко тарахтя мотором всё убыстряясь, плавно заскользила по воде.

По сторонам, назад, поплыли черные берега, сплошь в трудно различимых деревьях и кустах. Впереди, часто, казалось, реке и хода нет, темень стояла стеной. Гул от мотора тогда усиливался, но река, неожиданно вильнув, всякий раз находила себе дорогу, берега расступались, шум чуть ослабевал, но не надолго, и так всякий раз. Река знала дорогу.  Как и Митрич… кажется. От прохлады неожиданно всем нашлись ватные телогрейки, к ним фуражки… Пригревшись, путники, мы, вчерашние дембеля, сладко задремали. Не спали только Митрич и лохматый пёс Рекс. Но им спать по утрам не положено. Они на вахте, не как некоторые.

Солнце зависло уже в зените, когда мы с Жоркой проснулись… потные в своих телогрейках и одуревшие от жары. В глазах плыли солнечные круги, хотелось пить.

– Ну, вы, даёте, – ухмыльнулся Митрич, глядя на просыпающихся парней, – чисто пожарники. Горазды спать, я говорю, горазды, да Рекс?

Пес, заслышав своё имя, повернул голову, привстал, благодарно облизнулся, вильнул хвостом подтверждая: да, конечно, пожарники они, кто ж ещё! – и снова заступил на вахту, вперёдсмотрящим.  Но теперь он, всё там же на носу лодки, лежал – голова на лапах, жмурясь от ветра, вздрагивая головой, носом от мелких иногда брызг, или букашек-мошек летевших в лоб. Часто что-то там, невидимое, оскалясь, как крокодил, пёс резко хватал пастью, когда громко, когда беззвучно клацая зубами. Виновато потом оглядывался, заметили промашку, нет. Не виноват, мол, рефлекс такой…

В какой уж по счёту протоке мы остановились, сказать никто бы не смог, даже Рекс. Их, до этого, было не меньше тысячи, как показалось. Но уверенные действия Митрича говорили – делай как я, и всё будет в порядке. Не задавая вопросов, мы так и делали. На неприметном плёсе выгрузив всё из лодки, вытащили её из воды полностью, оттащили подальше в кусты, и зачем-то отдельно спрятали вёсла… От кого тут прятать, подумалось, – край земли!  В узлах и свёртках оказались и рюкзаки с провизией, и палатка, и ружья – пара двустволок, и карабин СКС Митрича; патронташи, плащи, две пары сапог болотных… пара топоров, ножи, снаряжение для костра. Много всего. На целое бы армейское отделение хватило, причём, на неделю жизни… Куда так много?

Теперь, оказывается, всё это нужно было надеть на себя, навьючить и идти… Идти! Тащить?! По такой-то жаре?!

Шли обливаясь потом до вечера, натерев лямками рюкзаков и ружейными ремнями всё что можно было: плечи, бока, лопатки. Поясницу ломило. Штаны сварщика, как наждачкой, натёрли у меня между ног, на внутренних сторонах бёдер, целые поляны боли. Хорошо, что только бёдра стёр…  Мотня с рубцом шва очень низко пришлась, не то бы… Куртка энцефалитка спасала от мошки только частично. Руки, лицо, веки, губы, уши  – распухли, болели, чесались. Говорить было нельзя, рот тут же заполнялся летающими, нудно жужжащими насекомыми. Красота! – скептически хмыкал я, выплёвывая очередную порцию мошки. Только дед Митрич был как огурчик, сух и свеж, да Рекс, вроде. Правда, и нос, и глаза у пса тоже распухли, но Рекс, в пример парням, был так же бодр и весел. Он, время от времени, огромными прыжками врубался, вдруг, в кустарник, ломился сквозь него за чем-то там для себя интересным… исчезал на время, потом вновь с шумом появлялся, виляя хвостом, радостно-возбуждённый, счастливый, потом вновь принюхивался, дыбясь загривком,  и снова куда-то убегал…

«Во, видал, как собака свободе радуется… – вроде ни к кому не обращаясь, бурчал дед Митрич, кивая на Рекса, – так и человек в свободе должон жить. Тогда и инстинкты у него будут сохраняться, и потомство будет сильное».

Если бы не Митрич, мы вообще бы уже в тенёчке лежали, как тот Рекс, высунув языки, вернее, давно бы назад вернулись… А тут нет, шли. Делали вид, что всё в норме, «идтить так идтить», шагать так шагать… Делов-то.

Кстати, шли не дорогой широкой, даже не тропами партизанскими, как может показаться, а за Митричем, за бывшем разведчиком, след в след… или, как уж  получалось. В конце пути уже почти шеренгой шли, валясь от усталости. Митрич не подсмеивался, не шутил, не замечал вроде. Шёл себе куда-то вперёд, и шёл.

– Деда Митрич, – я наконец решился задать вопрос. – А тут ничего?

– Чего? – оборачиваясь, дед замедлил шаг.

Суть проблемы раскрыл Женька, опередил меня, выручил.

– А не опасно сейчас здесь, в тайге-то?

Именно об этом, и давно уже я хотел спросить Митрича, но стеснялся. У меня, ощущение опасности, по мере удаления от человеческого жилья, возникло сразу и возрастало. А наш  маленький, сказать малюсенький отряд, безоглядно и беспечно, всё углублялся и углублялся в тревожную неизвестность, казалось,  прямо зверю в лапы.

– Здесь, в тайге? – чуть удивлённо переспросил Митрич, и пояснил. –  Да нет, в тайге не опасно. Если и есть что, так ерунда какая… мелочь. Медведи, да тигры где выше должно быть сейчас, севернее…. – через паузу спокойно сообщил он, потом добавил. – Хотя, кто его знает, что тут могло произойти, пока я по городу шлялся.

– Что, в смысле могло?

– Ну… – как-то неопределённо хмыкнул Митрич, потом кивнул на Рекса. – Ты на собаку, Олежа, поглядывай… коли к ногам она жмётся, значит, знак это для нас серьёзный. А так… – небрежно махнул рукой, и указал. – Но ты ружьишко-то своё на шею пока  повесь, как у меня вот, да у Жорки… Мало ли чё, оно под руками всегда должно быть.

– Угу, – понятливо промычал я, перевешивая вконец отяжелевшее ружьё на шею. Оно там уже сделало своё больное дело – натёрло. Огнём горела шея и от ремня и от укусов, да и голова не крючок, отваливалась от дополнительной нагрузки. Приходилось терпеть. Действительно, а мало ли что, а вдруг. Да и шерсть у Рекса всё время, казалось, дыбилась, правда к ногам пёс не жался, может, храбрился, или страх потерял… Теперь приходилось и под ноги смотреть, и за псом ещё поглядывать, уже и не до таёжных красот…

Долго шли низиной, мелколесьем, потом петляли вдоль ручья, поднимались в его верховье. Над нами, вверху и с боков, часто прямо из-под ног, особенно от прыжков Рекса, всполошено взлетала разнокалиберная, пёстроцветная пернатая лесная живность. Громко хлопая крыльями, возмущённо вереща на разные голоса, предупреждая этим своих сородичей, взвивались, ведя за собой в азарте скачущего Рекса, косо затем уходя за вершины деревьев, либо мгновенно терялись в листве переплетающихся ветвей. Своими непредсказуемыми действиями ставя собаку в полнейший тупик. Пёс, в азарте скребя лапами стволы деревьев, пытался подпрыгнуть за птицей, если уж не взлететь, так хотя бы просто взобраться, но тяжело шмякался на задние лапы, недоумённо крутил головой, как бы говоря:  «Вы видели, что эти нахалы тут вытворяют, а! Сплошное издевательство…» Потом отвлекался на новые звуки, высунув язык бросался в ту сторону… Итак беспрерывно.

Сквозь жутко таинственное и величественное таёжное безмолвие, где-то вдалеке – дробно, сухо и звонко тарахтел дятел. Чуть ближе, или так казалось, с малыми перерывами, кому-то конкретному, воодушевлённо гадала кукушка: «Кук-ку, кук-ку, кук-ку…» Долго-долго… Неожиданно возникала непродолжительная пауза, как исключение – перевела видать дух добрая птица – и снова слышалось мерное и спокойное, почти умиротворяющее её: кук-ку, кук-ку…

Но это всё звуки торжественные и упоительные, важные и  высокозначимые, как непременный и неизбывный антураж живой природы на дальних её планах, там где-то, далеко. А тут, вблизи людей, вокруг них, абсолютно лишние, диссонансом, неприятным элементом, слышались – особенно где над распухшим ухом, либо глазом, губами, носом… да везде! –  противно зудящие звуки беспрерывно пикирующей, или недовольно отлетающей ненасытной и неизбывной мошки… Армады гнуса! Мириады!

Воздух пряный, густо настоянный на прелой траве, брусничнике, дурманящей хвое, смоле, ни с чем не сравнимым запахом  притаившихся в ожидании свежеспелых грибов… Тайга! Да, тайга!

Такая она и есть! Самая что ни на есть несравненная…

Природа!

Её покой нарушали лишние сейчас, громкий и сухой треск сучьев под ногами пришельцев, шелест листвы,  резкий запах человеческого пота, шумное их дыхание, глупые и безалаберные действия наглой собаки, обалдевшей от бескрайнего раздолья и полноты нахлынувших где-то из подкорки остатков звериных чувств!

Одну сопку обошли с северной стороны. За ней, в очереди, прошли другую, третью, опять спустились в ложбину. Потом снова полезли вверх… снова спустились, опять полезли… Там, на вершине, обдувал прохладный ветерок, напрочь снося злую мошку, приятно остужая саднящие расчёсанные укусы. Парни решили – уже всё, конец променаду, пришли. Нет, Митрич дал всего лишь полчаса на перерыв, сделали небольшой привал. Парни были уже страшно голодные, будто неделю постились. Даже Рекс в торопливой еде против них отстал. Закусили жареным, ещё там, дома, куриным мясом, помидорами и чёрным хлебом, запили остывающим чаем из термоса… И всё… Пошли дальше.

– Нужно посветлу дойти. – Обрадовал Митрич предстоящими близкими перспективами.

– А сколько ещё идти-то? – впервые, за целый день, прозвучал второй главный вопрос. Это Жорка, глядя на затухающие окрест краски, тяжело дыша, задыхаясь, по-свойски  поинтересовался. Так будто бы спросил, между прочим.

– Да-к уже почитай пришли. Уже рядом. – Ободряюще произнес Митрич. Даже Рекс, заслышав,  взбодрел, дёрнулся, подпрыгнул от радости.

– А сколько это… рядом? – ещё не веря, осторожно поинтересовался Жорка.

– Так, я думаю… – в паузе, чуть шевеля губами, высчитывал Митрич, –  километров десять, двенадцать всего.

– Ооо! – едва не падая на подкашивающихся ногах, в голос воскликнули дембеля, как с парашютной вышки спрыгнули.

– Я ж говорю, близко! – Будто не понял, подтвердил, как поддержал, Митрич.

Дальше шли как в тумане.

Я, не разгибаясь, как и раньше, шёл вторым, вслед за Митричем. До этого, ещё раньше, первое время, видел только самый низ рюкзака Митрича. Под ним, на ремне, деревянную ручку топора – уж так хотелось на неё опереться! Ещё ниже, глазом соскальзывая, видел штаны Митрича, да стоптанные его, подбитые каблуки сапог. Теперь же, в конце пути, видел только мелькающие в шаге пятки его сапог. Буквой «зю» уже шёл. Сзади, третьим, как более сильный, сказать местный, так же спотыкаясь, периодически наваливаясь на меня, двигался Жорка.  К этой картинке ещё можно добавить крупный, ручьями, пот у нас, парней, шумное пыхтение и сопение… Громкий хруст под сапогами, что заставляло Митрича  хмуриться. Тут же, налегке, весь в репейнике и паутине, беспечно скакал, снующий туда-сюда, с высунутым языком пёс, А впереди, опираясь на палку, легко шёл дед Митрич, спокойно и с достоинством. Конечно, с рюкзаком шёл, конечно, со своим карабином, но лицо совсем не усталое, спокойное, мудрое и решительное, как у Александра Суворова вроде, слыша за спиной топот своей солдатской армады.

«Главное, молчат, главное терпят, – удовлетворённо про себя видимо отмечал дед, слыша наше натужное сопение. – Не зря взял. Можно ещё из них людей сделать, можно… опору в смысле».

– А вот и пришли, р-рота! Пр-ривал! Спешились! – Голосом ротного старшины сообщил Митрич, останавливаясь. Парни, как на стену на деда наткнулись, отрикошетили… упали, как одномоментно подкошенные – оп, ля! Вокруг них, от одного к другому, сразу же запрыгал Рекс, но быстро прилёг в вершине создавшегося живого треугольника, мордой в сторону ребят, положив голову на лапы, вывалив язык, жарко и часто дыша, вздрагивая ушами… Глаза собаки, влажно блестя, две чёрно-сине-коричневые чудо-сливы, хлопая ресницами, живо и удивлённо с интересом перебегали от Жорки к Олегу и обратно, словно спрашивая: «Ну, чего разлеглись, мужики? Вы слабаки, да? Айда вперёд, дальше! Ну!» – волновался и хвост собаки… Непонятно! Главное бы дальше шли, не домой!

– Пять минут дышим, затем устраиваемся! – приказал Митрич. – Готовим ужин.

Парни удовлетворённо промычали, пусть пять минут, главное, что скоро ужин, и уже пришли, вот это хорошо.

Устраиваться долго не пришлось. Поклажу быстро разобрали и сложили в специальных местах неприметной до этого сторожки: продукты в одну сторону – на стол и настенные полки; оружие с боеприпасами в другую, в угол; тёплую одежду, плащи, фуражки на крючки-вешалки; сапоги под порог… Достали полотенца, мыло и прочее… Включили «Спидолу». В сгущающихся сумерках далеко по лесу  затренькали позывные «Маяка». Перед входом в сторожку затеплился вначале слабый огонёк костра. Митрич разжёг.  Затем, разгораясь, огонь высветил ближайшие кусты, нижние ветки деревьев, осветил круг. Парни сбегали за водой. Тут и ручеёк размером с небольшую речушку рядышком природой пристроен, а может и ключ какой, очень уж вода оказалась холодной… Освежая и душу, умыли лицо, руки. «Ах, красота!» – кряхтели парни, плеща на лицо, шею, торс леденящую воду. Скоренько подвесили над костром чайник, рядом и котелок… Разложили продукты… Вот теперь и отдохнуть можно.

У костра сидели долго… Уже и чай с дымком остыл, и угли, прогорая едва мерцали, как обязательно, кто-нибудь вновь и вновь подбрасывал сухую ветвь, и костёр обрадовано оживал, вспыхивал, поднимался… Искры, лопаясь, громко щёлкая взлетали вверх… Тьма, пульсируя, отодвигалась.

Разговаривали…

От реально приблизившейся, прямо там, за спиной, тревожной темноты, было непривычно беспокойно и вместе с тем, очень умиротворённо. Как когда-то, где-то там, давно-давно, в детстве, на коленях у бабушки, после очередной сказки. И глаза сами собой закрывались…

– И что теперь собираетесь дальше в жизни делать, мальцы? – подталкивая палкой рассыпающиеся ярко тлеющие угли к середине жаркого костра,  раздумчиво спрашивает Митрич. – Работать где, учиться?

– Работать, конечно. – Не отводя глаз от завораживающего танца огня, медленно ответил Жорка. – Я в загранку наверное пойду.

– Куда? – не понял Митрич, заметно настораживаясь.

– В загранку. – Повторил Жорка. – В торговый флот хочу устроиться.

– Зачем это? – любопытствовал дед, но в тоне голоса уже слышалось осуждение.

– Платят там хорошо, Митрич, да и мир хочу увидеть… пока молодой. – Ответил Жорка. – Я был на коробке в походах, видел загранку. Хорошо там, красиво… Мы правда близко не подходили, но несколько раз в бинокль разглядеть кое-что на берегу можно было… Романтично там… Тянет…

– Романтично, говоришь! Тянет! – заметно огорчаясь, передразнил дед. – А мать твоя, отец, сёстры, родственники, они как?

– А что они? – словно не понимая, Жорка смотрит на деда. – Как и раньше будут, нормально. А что?

– А то, – накаляясь, выговаривает дед, – что они тебя, как Бога, с армии ждали, – мужчину. Помощи твоей им сейчас надо… Понимаешь? Не молодые, чай, уже. И сёстрам опора нужна, и нам, старикам, тоже. А ты «в загранку», «романтика». Тьфу! – Дед огорчённо сплюнул. – Ты это вот деду своему с бабкой пойди сейчас скажи, они сильно обрадуются.

– Подожди, Митрич, чего ты ругаешься, я же так сказал, размышляя…

– Если б размышлял, не сказал бы так…

– Ну хорошо, а что здесь-то делать, если остаться? Работать где?

– Как где? А где отец твой всю жизнь, дед, мать, да и мы все работаем?

– Хм, – хмыкнул Жорка. – Вы!.. Так не интересно. Да и работа здесь так себе – не работа.

– А что, по-твоему – работа? В загранке той работа, да? – ехидно спрашивает дед, и сам же отвечает. – Нет. Дома нужно работать, там, где родился. Знаешь, поди, как умные люди говорят,  где родился, там и пригодился. Потому, что только на Родине человек расцвесть может, как цветок тот. Потому что корни здесь его… Здесь, а не в загранке.  Уу-у! – осуждающе тянет дед. – А ещё комсомольцы!

– Митрич, я кандидат в партию уже! – похвастал Жорка. – Нас, отличников,  в конце второго года всех на коробке в кандидаты в партию приняли.

– Глядите, приняли их! Кандидат он! С чего это? – Изумился Митрич. – Плохой ты, получается кандидат, если от дома, от родителей своих бегишь!

– Бежишь… – машинально поправил Жорка.

– Не важно, как! – отмахнулся дед. – Нам, малограмотным, можно. А вот вам не простительно.

– Митрич, да что ты на меня озлился! Ты скажи: что мне здесь делать-то! Здесь же тоска одна – не жизнь. Я как четыре года назад отсюда уехал, так будто в то же время и вернулся… Только ровесники мои все куда-то разъехались, исчезли…

– Вот и я о том же говорю, надо всем нашим здесь быть… Тут! Дома! Представляешь, что было бы в этом лесу, если бы муравьи, вот эти вот, маленькие букашки – козявки по сути! –  перестали свои родные дома содержать… Если б в загранку все разбежались… А? А я тебе отвечу – лес бы тут же и погиб… Хоть большой и огромный, а всё одно, как миленький бы загнулся! Потому что в единстве их сила и в общей полезности. Ты не смотри, что они маленькие. Без их единства – нету леса. Да-да! Так и нам надо! С этого и надо пример брать… С жизни. Кандидат он!.. Не книжками своими красными хвастать нужно… Видали мы таких! Я – безвинно репрессированный, всю свою жизнь здесь честно без красной книжки прожил  не озлился. Весь наш посёлок считай, целиком такой. Весь наш Север. Сибирь вся, Урал, Дальний Восток… Все мы так или иначе Сталиным, партией нашей, родной коммунистической репрессированные. А всё одно, как муравьи те, дом свой скрепляли, страну поднимали. И не ради красной книжки, а ради страны, людей всех… потому, что по совести всё должно быть, по уму. Так, нет, Олег? Эй, Олежек, ты не спишь там, нет?

– Нет, не сплю. Слушаю…

– Во-во, правильно, Олег – молодец, не спи, слушай. Дед-то пустого не скажет. Так вот, я и говорю – и нету у нас злости на прежние ошибки руководителей наших… Могли когда и ошибиться – люди же, как-никак! Человеки! С кем не бывает! Но войну Отечественную кто выиграл? Мы! Пятилетки одну за другой перевыполняет кто? Мы! В космосе  первые кто? Мы! Всякие ГЭСы и заводы растут у нас? Да! Как грибы после дождя! Во-от! Так что, чего там говорить… Мы хоть люди-то и тёмные, Олежа, а на приезжие лекции-то исправно ходим, киножурналы все смотрим, книжки всякие, газеты… всё регулярно читаем. Или тот же «Маяк», Жорка, если взять, всегда слушаем. Всегда в курсе!  Да вот у нас, у самих, тут, дома, смотрите: по заготовке древесины, по золоту, даже по охоте, в своём районе, мы всегда первые. Передовики, получается. Все районные переходящие красные знамёна – который уже год! – все у нас, как приклеились… И моя доля там есть, и отца твоего с матерью, и дедов всех наших, и твоя, Жорка тоже заслуга есть…

– О, а моя-то там с чего? – Жорка даже привстал, чтоб увидеть…

– Авансом, Жорочка, авансом. – Как песню пропел дед, и тут же посуровел. – Потому как наш ты здесь, свой, местный. И продолжать здесь тебе… под тебя потому что всё рассчитано. И на всех нас распространяется. А сколько в стране таких районов, как наш? О!.. Мильёны! А городов? Тыщщи! А? Шутка ли, такой огромной страной справно управлять! Ошибки, какие незначительные, всегда могут быть. Чего уж там обижаться. Нам сейчас только одно нужно: не разбегаться, а лучше прежнего на своём месте трудиться. Каждому причём. И терпеливее быть, и сплочённее… Потому что – дом наш здесь, Родина. А Родину, Жора… Олежа! Эй, Олежек,  ты не спишь, там ещё, слушаешь?

– Угу! Слушаю!

– Молодец! – кивнул головой дед. – А Родину,  Жорка, как мать свою, никогда дети не бросают. Так, нет?

– Так!

– Это да, конечно!

– Вот то-то… Как и род свой!.. – будто ставя точку, дед ткнул палкой в костёр, тот в подтверждение, ответно сыпанул восторженными яркими искрами. – И партию нашу коммунистическую нужно вовремя отделять от плохих, вредных людишек, Жорка, которые к ней с умыслом присосались… У нас, у работяг, свой оценочный стержень к таким людям есть… оселок такой, по нему и меряем. Да пусть хоть десять книжек у него с собой будут, и все партийные… а нам, людям, на деле, сразу видно: говно он, я извиняюсь, собачье, или человек.  Мы ж не на него равняемся, а на совесть свою и на правду… На совесть и правду! Вот! – Дед, наклонившись, снова пошевелил прогорающий костёр, лицо его ярко высветлилось… озарилось. – Я одно, мальцы, знаю: будет наш посёлок сильным, значит и район такой, и край наш, и страна… Надо нам с муравьёв этих вот пример брать… Малюсеньких. Но умных!.. – Вспомнив, вновь вдруг озлился дед. – В загранку он собрался… – Не мог ещё простить Жорке оплошную фразу. Отвернулся от обидчика к Олегу. – А ты, Олежек, как считаешь? Как свою жизнь будешь устраивать?

– Женим его здесь, – за товарища, шуткой ответил Жорка, довольный, что дед переключил с него внимание. – И дело с концом. Будет концерты дояркам играть.

– Концерты – это хорошо. – Не принял шутку Митрич, сказал раздумчиво. – Людям обязательно нужно красиво отдыхать, значит и музыка нужна красивая. Да! Даже коровы, заметь, сынок, я это серьёзно говорю, не как этот Жорка-балабол, понимаешь, я сам заметил,  когда бабы, доярки, в смысле, во время работы специально транзистор включают, коровы спокойнее становятся, и больше молока от них. И жирность, что интересно, выше… Понимаешь, Олег, какая мудрость сильная в музыке скрыта?! Даже животным приятно, не говоря уж про людей!

– Я понимаю. – Вздохнув, я признался. – Мне бы учиться дальше надо. Отстал я от музыкантов на гражданке за три года. Они уже, ой, как далеко впереди.

– Как это далеко? Где? – не соглашаясь, даже оглядываясь вокруг, воскликнул дед. Воодушевлённо развил тезис. – Так как ты вчера вечером людям играл, я даже по радио такой музыки не слыхал. Да! Кто там, говоришь, тебя обогнал? Один, может, два… Так разве это беда? Это хорошо, когда есть кто впереди… Есть, значит, кого обгонять. Повышать, в смысле это… мастерство игры… Или как там правильно? Вот, как я понимаю. С твоим-то талантом, Олежа, да твоим рукам – цены  нет. Только играй! – Вспомнив важную мысль, дед споткнулся. –  А насчёт женитьбы – это правда, или Жорка подначивает?

– Подначивает. Н-н-не решил я.

– И правильно, куда торопиться. – Кивнул дед. – Тут с кондачка ничего серьёзного делать нельзя… Жизнь запросто двоим поломать можно, не говоря уж о… Ну ладно, бойцы-мальцы, давайте что-ль укладываться… Поздно! Да и заболтал я вас совсем… Так, нет, Жорка? Ты не обиделся?

– Да нет, Митрич. Если про Олега, давай дальше… Про музыку если… А я подремлю пока.

– Ишь ты, хитрый какой, про Олега! – усмехнулся дед. – Обиделся всё же. А зря! Я ж не про тебя конкретно говорил, про всех вас, молодых. Понял?

– Так точно, товарищ генерал!

– Ладно тебе смеяться, генерал… – отмахнулся Митрич. – Сержант я… – покрутил головой, подумал, и добавил. – А ведь мог бы, поди, со временем-то, если б… – Умолк, раздумывая, потом вздохнул, и решительно приказал. –  Ладно, всё. Отбой, рота! Спать пора.

– Есть, рота отбой!

Улеглись прямо на воздухе, возле затухающего костра… и пёс.

Как сладко спится на природе, да с усталости, да молодому-то организму.

Только Митрич долго ворочался. Не мог уснуть. Жоркины планы его разволновали. Несколько раз вставал, подправлял затухающий костёр, поправлял на ребятах сползающие во сне куртки. Чутко прислушивался то ли к себе, то ли к звукам ночного леса. Думал. И пёс, не меняя расслабленной позы, прикрыв глаза, внимательно следил за действиями старика, прядал ушами…

Променад. Второй день.

Раннее утро.

 

– Р-рота, подъём… – до моего сознания доносится чей-то отдалённый, хриплый  голос… Я в роте? Не могу проснуться. Команда звучит громко и понятно, но словно где-то в другом, параллельном мире, в другой роте. В конце уже второго года службы, дембельское сознание отвыкло остро реагировать на такие  команды. Но команда звучит вновь, на этот раз громче, над ухом… Из уважения к своему  дембельскому статусу, знаю, необходимо въехать сапогом в ту наглую команду. Обнаглел, молодой. Но сапог почему-то огненно-горячий… как солнце.

– Эй-эй, не балуй, обожжёшься… – Сквозь сон различаю странную команду.  – Просыпайся давай, Олежек, подъём к тебе пришёл! Вставай, вставай!

Отдёргиваю руку от горячего солнца… Глаза не открываю, очень хорошо потому что спалось. Правда под собой не чувствую привычного матраса, и под головой что-то жёсткое, подобное ротной табуретки… Но точно спалось без женских образов, без привычных дембельскому сознанию жарких зазывных девичьих тел… Странно, ночь вообще без сновидений. Промелькнула  как одна секунда. Как на первом году службы. Сладко потягиваюсь…

Глаза  ещё закрыты, проснулись только слух и обоняние. Слух доносит вредную команду, на которую можно не реагировать, а обоняние – запах! А вот запах… Точно не казарменный, не  кислый и пыльно-влажный от приборки, а… свежий, прохладный, вкусный, с дымком, наполненный всеми приятными человеку флюидами, полезными и настраивающими на радость, хорошее настроение и здоровье. Правда тело не моё. Оно словно два марш-броска без меня где-то всю ночь пробегало. Или по тревоге, или на значок воин-спортсмен первой степени. Или снова вагон с яблоками разгружало… и двухсуточное потом стойкое расстройство желудка. И не только у меня – молодой был, а почти у всей роты. Вот ржачка была, полный атас! Но это было давно, в том, далёком моём солдатском прошлом. А в эту-то ночь где я был, где? Если так устал… Ааа… был я… Просыпаюсь… Пром… мена-ад!!

– Ну вставай, парень, вставай. Жорка уже зарядку за тебя сделал и на речке искупался. Эй-эй, Жорка, не надо, не надо… испугаешь Олежку, испугаешь!

Осмыслить эту сентенцию я не успеваю, сбивая дыхание, на лицо обрушивается Ниагарский водопад ледяной воды. Захлёбываясь, в ужасе вскакиваю, машу руками, бревно ещё тут какое-то не вовремя под ноги подвернулось, спотыкаюсь, падаю… Вновь вскакиваю, отфыркиваясь, руками сбрасываю с лица воду, трясу головой. Избавляюсь от наваждения. Передо мной Жоркино хохочущее лицо, в руках чайник,  рядом дед Митрич, отталкивает от меня Жорку.

Окончательно просыпаюсь.  А-а-а…  Я в тайге! на небольшой поляне! рядом жарко разгорающийся костёр! Жорка! Митрич!.. Я всё вспомнил… Всё!

И Рекс тоже здесь. Рекс,  огромный волосатый, дурашливо скачет, вьётся, рычит на Жорку.

 

Нас утро встречает прохладой, нас утро встречает…

Прохладой – да. Но и жутким роем голодной до жратвы и развлечений мошки, солнцем, дымком костра, расчёсанным лицом и руками от укусов кровесосущего «зверья», жаркими болями  на внутренних сторонах бёдер, от жёсткой брезентухи, и… И это не считая болей в спине, руках, ногах, потёртостей на шее от ружейного ремня… Сил нет. Не-ет си-и-л!

– Жорка, отстань от Олежика! Рекс, пшол  отсюда, ты ещё здесь вертишься! Не вертись под ногами, не вертись, тебе сказали, скотина, делать что ли нечего… Что вы мучаете Олежика? – Покрикивая, защищает меня  дед Митрич. – Олежек, можешь не умываться, Жорка уже постарался, идол. Сейчас завтракать будем. Вода уже закипела. Заварка готова. Жорка! Жорка! Выкладывай припасы. – Суетится дед.

Жорка, конечно же, всё слышит, но  не торопится. На его лице хитрющая  ухмылка. Ручным медведем топчется вокруг меня, демонстративно заботливо отряхивает с меня  хвойные иголки, листья, пыль, незаметно от деда, шутливо добавляет мне под зад коленом… Перехватываю его ногу, подсекаю другую, и мы оба дружно валимся на землю, принимаясь возиться в партере. Мне не удаётся  перехватить Жоркину руку на «болячку. Жорка крупнее, руки у него большие, жилистые, словно корни деревьев, он весело барахтается, ворочается, поджав под себя руки, прячет их под собой, плотно прижимается животом к земле…  Рекс тоже за Жорку, оказывается. Схватив меня сзади зубами за штаны, рычит, треплет башкой, почти стаскивает с меня штаны-брезентуху, выручает так Жорку… Мошка, как тут и была, мгновенно реагирует на сползшие штаны. Бороться на три фронта не возможно: с Жоркой, Рексом ещё и мошкой… Оседлав Жорку, кручусь от укусов, хлопаю себя по ягодицами, натягиваю штаны. Воспользовавшись моментом, Жорка сбрасывает меня, заливисто хохочет, поднимается. Шумно дыша, отряхиваем друг друга. Прыгая, Рекс пытается дотянуться языком то до Жоркиного лица, то до моего. Косит глазом на увесистую палку в руках Митрича, ловко уворачивается от реальных для него угроз.

Митрич, пряча довольную улыбку, ревниво поглядывает на нашу возню, возню двух вчерашних дембелей, ну, пацаны, пацаны, ёлки моталки, подбрасывает в костёр лапника. Костёр недовольно затрещал, отозвался  густым сизым дымом. Нырнув в него, мы прячемся  от мошки. Ей это не понравилось, словно  ветром сдуло. От едкого дыма на глазах у нас возникли слёзы, но завтрак с дымком получился всё же лучше, чем с мошкарой… Чай с крутой заваркой и сахаром, домашние пирожки с мясом, попадались и с капустой, и с картошкой, и с яйцом с рисом, всё шло влёт. Аппетит у нас и Рекса был завидным. В пример Митричу. Он только пил «голый» чай, поглядывал на дембелей, далеко вытянув губы, швыркал чаем. Рекс тоже без завтрака не остался. Митрич поставил Рексу пакет с остатками вчерашнего застольного пира. Оказывается, и это дед-Митрич  предусмотрел, отметил я про себя. А уж Рекс наслаждался… Громко хрустел, дробил зубами, держа передними лапами увесистую кость, грыз её, с наслаждением облизывал и косил по сторонам глазами.  Впрочем, завтрак он закончил очень быстро. Теперь, постоянно облизываясь, вился рядом, бил хвостом, приседал, вскакивал, взглядывал своими  лукавыми хитренькими глазками то на нас с Жоркой, то на Митрича, ждал добавку.

– Ну всё, отдохнули? – допив свой чай, спросил Митрич. – Не то лопните. Тяжело будет идти. Собираемся.

Услышав неожиданную дедову  команду, Жорка едва не подавился, перестав жевать спросил:

– Деда, куда идти? Как?  Мы же разве не…

– Да-к это только начало, – ответил дед. – Нам ещё идтить и идтить.

Мы с Жоркой уставились на Митрича как на живого инквизитора.

– Деда, а может мы с Олегом здесь вас с Рексом подождём? – Через паузу предложил Жорка. И я удивился. Полностью солидарен был с Жориком. Действительно,  идти непонятно куда и зачем, тащить не только тело, но и рюкзак с ружьём, сапоги, бороться с болью на бёдрах и с мошкарой, это бы сейчас категорически нежелательно. – В сторожке подождём, воздухом подышим, – с просительной ноткой в голосе пояснил Жорка, –  приберём здесь всё, я картошку почищу, Олег обед приготовит, вас с Рексом встретим. А?

Митрич словно бы не слышал. Один Рекс, услыхав, радостно подскочил в предвкушении пути.

– Айда, айда, я сказал. Собираемся. – Стоял на своём дед.

– Ну, дед… – не то с восхищением, не то с осуждением выдохнул Жорка. В последнем, я  с Жоркой был полностью солидарен.

Пряча глаза от Митрича, мы поднялись, собрали всё необходимое, с чем вышли в поход, навьючили всё на себя, всё, кроме продуктов.

– Продукты оставьте в сторожке, мы ужинать здесь будем, – предупредил Митрич. Залил водой костёр остатками приготовленной воды, оглядел поляну, скомандовал: «Ну всё, айда»…

Вновь шли тем же порядком. Впереди Митрич, перед ним, беспрерывно исчезая и появляясь, скакал всем довольный Рекс, за Митричем я, за мной Жорка. Жорка часто отставал, но быстро догонял. Его невнятное бормотание за своей спиной я хорошо слышал. Чертыхается, наверное, на деда, угадывал. Я понимаю, за четыре года Жорка явно отвык так долго ходить ногами, сил хватило только на короткую дистанцию, – я сам такой, а тут, второй день. Второй!!

Было жарко. Жорка часто натыкался на меня, спотыкался, сопел, отмахивался от мошкары.

Но шли. Шли мелколесьем. Низиной. Между сопок. Идти было всё труднее. Трава здесь была гуще, почти по пояс, под ногами в основном мягкие, вяжущие шаг зелёные мхи, со всех сторон непролазной стеной возвышался кустарник, плотный и колючий. Подлесок. Митрич, кажется, всего этого не замечал, вёл нас, непонятно как, находил едва видимые ему проходы в россыпи семейств можжевельника, багульника, жимолости, в смородиновых кустах… Но шёл почти бесшумно, осторожно, не вредя… Мы тоже шли, но не так, как дед, шумно, раскачиваясь, казалось, дунь на нас – упадём. Теряют силы, видел Митрич. Мы хитрим, часто задерживаемся на брусничных полянах… Делаем вид, что наслаждаемся, но брусника была ещё не спелой – даже по виду – одна сторона красная, другая молочно-белая, на самом деле мы так отдыхали.

– Деда, мы сейчас, сейчас… Витамины. – Шумно дыша, оправдываясь, пояснял Жорка. К витаминам и я присоединяюсь.

Митрич понимал нашу уловку, усмехался, но ждал. Ждал и Рекс, правда в нетерпении всё время прыгал вокруг, порывался бежать вперёд, дальше.  Наслаждалась в основном мошкара. Ей повезло! На нас она отрывалась по полной. У неё явно сегодня был праздник, тоже своеобразные витамины.

И здесь, сейчас, со мной, вдруг происходит что-то невероятное. От неожиданно нахлынувших восторженных чувств, словно вода где плотину прорвала, восторженно вертя головой,  я вскочил и заорал во весь голос: Эге-гей, тайга-а-а… Ау-у-у, я здесь! Подпрыгнул, пытаясь достать до неба. Раскинув руки-ноги в стороны, дурашливо перекувыркнулся через голову, вскочил Жорке на спину. Ни Митрич, ни Жорка такого от меня не ожидали. Но  Жорка диким жеребцом взбрыкнул ногами, истошно заржал, на подгибающихся ногах «понёсся». Дед Митрич едва успел увернуться. Смотрел с улыбкой. Дико горланя, я даже пришпорил Жорку, мы прогарцевали, как Чапаев на Орлике, но недалеко, Жорка неожиданно за что-то запнулся, хохоча, мы оба дружно завалились в кусты… Вокруг восторженно взвизгивая прыгал Рекс, Митрич, в  стороне, глядя на нас добродушно хмыкал… Неукротимый восторг в душе у меня не останавливался, бурлил, рвался из души наружу. Лёжа на спине, раскинув руки, глядя в небо, я орал: «Тайга-а-а… Э-э-э-й! Я здесь! Я пришёл! Ур-ра! Э-э-э-эй!». До армии, и в казарме, и в поездках, я видел только город, посёлки, дома, казармы, людей, асфальт, чахлые скучные деревья, строевой плац. Здесь, в тайге, был впервые. И впервые в жизни мне было и удобно, и комфортно. Я впервые был в дико неописуемом восторге.  Тайга меня будоражила, она восторгала. Безумно нравилась. Не только яркими красками и запахом, но, главное, своим величием, просторами, загадочностью, опасной неизведанностью, и… той романтикой, о которой я с детстве мечтал.

И справа и слева поднимались сопки, казалось почти до неба. Щетинились зелёными, серыми, тёмно-зелёными деревьями, где и белоствольными берёзовыми семействами. Росли густо, где с пробелами. Высились и ели, и сибирский кедр, и пихта. Тайга щедро источала густой смешанный пряный запах… Где-то неподалёку дробно стучал дятел,  неутомимо ку-кукала кукушка, вверху, высоко над сопками и вершинами деревьев вились стаи птиц.  Множество других, мелких, щебеча и чирикая, суматошно летали над распадком. За ними  туда-сюда и обратно, высунув язык, мотался Рекс. Забавлялся. Дышать было легко, словно самого воздуха и не было. С непривычки чуть кружилась голова. Было жарко. Солнце то и дело появлялось в просветах между облаками, улыбалось – ослепляло. И облака над сопками были лёгкими, несерьёзными, но красивыми, выше – перистые, мазками, словно белая краска по бледно-голубому полотну. Красота! Середина лета. Сухо. Жарко. Под ногами ярко-зелёная трава, мохнатые кочки. Часто попадались какие-то жёлто-оранжевые цветы, голубые, белые, фиолетовые… другие. Над одним я остановился, дед Митрич пояснил:

– Это по научному купавна азиатская, называется.  А вон там багульник, видишь? А правее бадан толстолистный.

– Которые сиреневые? .

– Да, красивые такие, и багульник у нас тоже красивый.

– Деда, – съехидничал Жорка, – а ты откуда названия научные знаешь?

– А нам с бабкой на наш юбилей поссовет энциклопедию толстую подарил, с картинками, с поздравительной надписью и печатью. Я изучаю. – Охотно сообщил дед. – А ты разве не помнишь названия, али не знал?

– Не забыл, конечно. Жёлтые, помню. Багульник помню…

– Багульник он помнит, жёлтые… – Передразнил дед, и хитро сощурился. – А ты помнишь, как на муравейник, пацаном, сел, подле пня.

– Не на муравейник, а на пень.

– Всё одно, в речку потом пришлось сигать. Как оглашенный орал на весь лес.  Я думал змея укусила.

– Зачем в речку? – Глядя на Жорку, я удивился.

– Так ить муравьёв иначе из штанов не выгонишь, кусаются. – Ответил дед и разулыбался. – Так, нет, Жорик?

– И не орал я, а просто испугался… И вообще, чего мы встали, дед, веди дальше. – В сердцах оборвал Жорка.

Митрич – сама невозмутимость – согласно качнул головой, мол, я что, пошли. Рекс мгновенно рванул вперёд… Вновь пошли тем же порядком.

Через некоторое время Жорка, идя рядом со мной признался.

– Понимаешь, Олег, я от этой мошкары отвык на хрен. Четыре года на коробке, это ж полжизни! И от тайги тоже. От разных муравьёв, багульников с родедендронами. Ерунда всё это. Мне море нравится, понимаешь… – Расправив грудь, на распев, восторженно, со вкусом произнёс. – Море, Олег, это море… Шум волн! мощь! чайки, альбатросы! дельфины… Стихия, брат! Стихия! Я и китов видел. Да! Это вообще запредельно. Вот где спокойная уверенная мощь! Море и киты!! И я… Человек! Порой сильный, умный… Представляешь? Мне вроде всё подвластно, ну, – Жорка коротко взглянул на Олега, поправился, – не мне конкретно, а людям, Человечеству, а на самом деле море сильнее… Намного сильнее. Когда штормит и волна выше корабля, это… это… Представляешь?

– Нет, не представляю. Я на море не был.

– Вообще? Серьёзно? – Жорка даже придержал меня. – А картину «Девятый вал» Айвазовского в музее видел?

– Картину видел… на первом году с взводом в музей ходили… А в живую…

– Понятно. Салага.

– Сам салага.

Неожиданно наткнулись на Митрича. Дед, повернувшись к ним, стоял, вопросительно вглядывался.

– О чём это вы тут секретничаете? Кто салага?

– Где салага? Кто салага? – Дурашливо оглядываясь по сторонам, Жорка заблажил. И неожиданно отклоняясь назад, вертя головой, отмахиваясь, испуганно замахал над собой обеими руками…

– Стой, стой! Не маши. Это дикие пчёлы. – Воскликнул Митрич. – Не вздумай убить. Где-то здесь улей у них.

Ещё больше вытаращив глаза, Жорка испуганно затанцевал на месте.

– Какой улей, Митрич? Здесь где-то медведь, значит. Медведь! Валим отсюда. Валим…

Я тоже всполошился. Медведь – это более чем опасно. Я хорошо помнил, люди говорили, что в тайге запросто можно встретить не только дикого кабана, медведя, но и даже тигра. Тайга – это их дом, вотчина.  И в книжках об этом писалось, и в кино показывали. Жоркино предположение для меня не стало неожиданностью. Я давно уже, и вчера, и сегодня, всю дорогу опасался такой встречи. Всё время поглядывал на своих спутников, и на Рекса, особенно когда тот с шумом, скачками  вылетал из кустов. Но по морде пса понять опасность было не возможно. Увидев, что люди все здесь, и идут, обрадованно дёрнув всем телом, пёс мгновенно разворачивался, опустив нос к земле, вновь исчезал в кустах. Да и Митрич не выказывал тревоги. Это меня на некоторое время успокаивало, но холодок где-то в животе не исчезал,  наоборот… Продолжая идти, я шёл, пряча тревогу, часто оглядывался по сторонам, делал вид, что природой любуюсь. И  вот, пожалуйста, пчёлы. Причём, дикие. Как предвестник вероятной встречи с медведем… Удивила реакция Митрича. Он не схватил свой карабин, не передёрнул затвор, а сплюнув, спокойно произнёс:

– Вот теперь я вижу, кто салага.

– Митрич…

– Правильно, восьмой десяток уж как Митрич. – Сурово парировал дед. – Ты в своих морях, я вижу, нюх-то потерял. Потому и салага. Бери пример с Олежика, он не испугался. Потому что знает, что ты медведю, вместе с нами и Рексом, совсем не нужон. Ему малинник нужен, сладость. А ты… – кривясь, передразнил, – валим-валим. Навалил поди? – И не давая Жорке прийти в себя, наставительно произнёс:

– Олежек, это вторая зарубка. Первая – это муравейник. Никогда не трогай его, и он тебя не тронет. Муравьи – маленькие-маленькие, умницы, трудяги, – санитары леса. Лечат природу… Вторая. Малинник в лесу, на всякий случай  лучше обходить. Как мы вот…

Мы с  Жориком удивлённо переглянулись. Митрич пояснил:

– Мы же малинники стороной обходили. Рази не заметили?

– Нет. – Оглядываясь, с тревогой в голосе за нас обоих признался Жорка.

– Вот! – Многозначительно подчеркнул дед. – Бережёного, как говорится… – Не договорил, прокашлялся. – Кхы…гхы… Значит, третья зарубка, Олежек. Тайга – это не море. Здесь всё на пользу человеку. Тайга и оденет, и накормит, и спасёт, и вылечит, и согреет, и… если с душой к ней, с понятием.  Четвёртая зарубка. В тайге бояться нужно не зверя, а человека. Пятая зарубка… Жорка, ты слушаешь, Олежек, запоминаешь?

– Угу! – пробурчал Жорка.

– Запоминаю. – Я послушно ответил. Что-то подобное я где-то уже слышал или читал, но вот так, как здесь, сейчас, тогда это не воспринималось.

– Вы думаете зачем я вас сюда вывел?

Парни смотрели. Жорка отозвался.

– А чего тут думать, если бы с удочками, значит на рыбалку, а если с ружьями, значит…

Митрич его перебил.

– Нет, Жорик, не угадал. Промашка. Как говорится, в молоко. А вывел я вас, ребятки, затем, чтобы вы своими глазами увидели, по-настоящему прочувствовали, какая она есть наша природа. Полюбили её. Тайгу нашу! – Митрич широко повёл руками. – Вы только посмотрите, ребятки, вокруг, ей же цены нет. Она же для нас цветёт. Для наших глаз, для нашего жизненного настроения.  Здесь и грибы, и ягоды… –  Где-то позади Митрича, в кустах, усиливаясь, возник отвлекающий мелкий шум, дед оглянулся,  беззлобно прикрикнул. – Рекс, псина безмозглая, отстань от ёжика, он тебе не по зубам… – Повернувшись к парням, словно извиняясь за пса, пояснил. – Рекс ёжика катает… Вытаскивай потом иголки из его лап. –  Умолк. Наморщив лоб, растерянно задумался. – О чём это я щас говорил… Мысль, псина перебила…

– Вы говорили про грибы, ягоды.

–  А, про зарубки. Правильно Олежек, и грибы есть, и ягода… А рыба какая в речке?

– А в море тоже рыбы полно, и… – Вставил Жорка, и умолк под ироничным взглядом Митрича… Попытался было продолжить… – Мы, помню, на ходовые испытания спасатель в море как-то выводили, на втором году, кажется, после ремонта, так кок на обед нам… – но Митрич скривил лицо, Жорка окончательно смешался, – и вообще…

– Какая там рыба… Тьфу – дед скептически сплюнул в сторону, – сетями, через холодильник… А здесь, на удочку, да когда горбуша на нерест идёт… О! Совсем же другое дело. Потому что тайга. Наша тайга! Наша природа! В любое время года она людям полезна… да! Особенно я люблю Весну и Осень. Ох, ты ж, ёлки-моталки, какая красота тогда наступает!  Весной всё отряхивается, яркими красками проявляется. И трава, и листочки, и птицы радостно чирикают, и в душе вот так вот всё радостно клокочет в ожидании жизненного обновления. У всех! Да! И  у меня тоже. Хоть я и старый… гха…гхымм… пень… А тоже расцветаю. Да, расцветаю, как молодой. А осенью… всё в золото одевается… словно баба в сорок пять, как та ягодка. Смотришь и удивляешься: за что людям такая красота дадена? Как такая красота вообще возможна? Ни один художник такое не прорисует. Нет-нет! Пусть даже сто раз художник. Даже на фотографии это не возможно, даже в кино… Я как-то смотрел обложку «Огонька», кажется, или… не помню… Та же вроде осень, тоже всё в золоте, а не то. Этой, как её… ммм… перл… а, вспомнил, пер-спективы какой-то нету. Да, перспективы. Вот! Нету её там, совсем нет. И запаха такого нет  А тут, пожалуйста, самая настоящая, во все стороны перспектива. Смотри. Любуйся. Дыши. Сил набирайся. Потому что Природа.

– Деда, а ты лирик, оказывается, я и не знал. – Заметил Жорка.

– Ну, лирик не лирик, а правду говорю. Без любви друг к дружке, и к Природе человеку жить нельзя. Это так и в Божьем Писании сказано, и в нашей Советской Конституции прописано.

– Митрич, а за каким тогда мы ружья брали, патроны? Надрывались, тащили… Олег вон, шею стёр… Того и гляди, голова отпадёт.

Дед шутку проигнорировал, словно и не услышал. Ответил серьёзно.

– Жорка, чего непонятного, для собственной защиты и брали… Сам же говоришь про медведя. В тайге всё возможно. Но просто так стрелять по белкам, кабанам, зайцам, людям не след. Не нужно. Тайгу пугать, за зверями бегать, это… Это нам, как ты говоришь, людям, не следует. Потому что, во-первых, стыдно. С ружьями-то и капканами… К тому же, не мы то зверьё создавали. Во-вторых, мясо человеку есть вредно, в третьих, равновесие в природе нарушать нельзя. Заметьте, равновесие, умнейшая мысль! Равновесие в природе нарушать нельзя! Научно доказанная мысль! Потому что в Природе каждая животная тварь имеет своё предназначение… Не то, что в городе.

Дед умолк, испытующе разглядывая парней, поняли или нет.

– Митрич, а может тебе лекцию такую прочитать золотишникам. – С усмешкой спросил Жорка. – Этим, старателям, которые драгой природу у нас ковыряют.  Или слабо?

– Не слабо. – Неожиданно вскипел Митрич. – Мы ходили, цельной делегацией к начальнику прииска, в райком Партии. И не раз ходили. И письма писали. А как же! Только это как против ветра. Они же Государством, стервецы, прикрываются, мол, золото стране нужно. Много золота. Стратегический материал это. Без него вроде как стране каюк. И улыбаются… Вы, говорят, граждане, гордиться должны, что стратегический материал у вас нашли. А нам это надо? С таким-то результатом – нет. Поняли, теперь, спрашивают и смеются. Идите, говорят, защитнички природы… по домам. Правительство – наверху – решают, не мы. А кто из тех верхних у нас был, кто видел, как тут испоганили всё? Решают они… Им-то что, прислали пришлых, сегодня здесь, завтра там, а мы тут, здесь живём. Нам с природой ладить нужно, как с соседями… А они… Поганят всё. Тьфу, – дед сплюнул. – Поганцы! Потому я вас в другую сторону и повёл, чтоб посмотрели, какая она есть, и когда придётся, вступились за природу, помешали, поганцам. Видите, какая здесь красота, а там, – дед указал пальцем за спину, – никакого равновесия. Всю красоту испоганили. Срам смотреть. Ни речки, ни природы, ни зверья… Хуже пожара. Как после язвенной болезни.

Митрич помолчал, успокаиваясь, махнул рукой.

– Ладно, на первый раз я вижу хватит. Айда назад. – И, предупреждая реальность Жоркиных опасений, добавил. – И не потому, что где-то медведь, а потому что к вечеру дождь пойдёт. Здесь, под ногами, всё в речку превратится.

Я недоверчиво огляделся.

– Вот, Олег, это следующая для тебя зарубка, – заметил дед. – Не смотри, что небо чистое. Когда птицы летают низко, стаями, это к дождю. Верная примета.  А где, говоришь, вода больше всего собирается? Правильно, в низине, между сопок. Аккурат где мы. Так что, айдате, говорю, айдате! Р-рекс…

Огромный пёс мгновение возник, тормозя, едва с ног деда не сбил. Подставил всю в репейниках лохматую башку под руку деда. Без улыбки,  Митрич погладил пса.

– Всё! Все в сборе, – сказал он. Пёс, явно понимая, опережая деда, первым понёсся в обратную сторону.

        Где там и почему так низко летали птицы, как указал дед Митрич,  я не понял, а дождь точно пошёл. Правда после ужина.

Рекс и Митрич без ошибки привели нас к сторожке. Как это у них получилось, я спрашивать не стал, слышал как-то, помнил, что, например, дикие птицы запросто на зимовку на Юг улетают без карт и компаса, а весной без ошибки так же назад возвращаются, почтовые голуби дорогу домой легко находят, что с северной стороны ствол деревьев мхом покрыт, а с южной стороны активной растительностью, что заяц зимой белый, а весной серый… Природа! И Митрич здесь с Рексом видимо часть природы… Главное, не ошиблись, привели куда надо.

В сторожке я сбросил ружьё и рюкзак, без сил упал на лавку. На противоположную, грохнулся Жорка.

– Фуу, я кажется на всю жизнь размялся, – выдохнул Жорка. – Ноги не так болят, как вчера.

– А у меня наоборот, – признался я.  – Ещё больше.  – Помолчав спросил. – Жорка, а с драгами у вас – это правда?

Не удивившись вопросу, не расспрашивая и не уточняя, Жорка ответил.

– Более чем. Я когда уходил… уже тогда… раньше. – Жорка скривился. – Дураками были. Понимаешь, нам с пацанами нравилось у них там, на драге, нам разрешали, постоять у водяной пушки, разбивать, дробить вскрытую породу на стол… Бульдозер подаёт породу, ты из ствола хлещешь водой, порода вдребезги… А давление там… пополам разрежет. Мда! Говорю же, пацанами были. Дураки. Да и сейчас так, наверное. Но драга наверное далеко уже от посёлка ушла… Всё перебуровили… А язвы остались.

Умолкли. Каждый думал о своём. Лежали. Усталость приятной болью отзывалась во всём теле, но в головах осела другая боль, – боль в словах Митрича, горечь. Как та ложка дёгтя в бочке мёда.

Митрич тоже видимо размышлял, механически занимался приготовлением ужина. Не стал тормошить нас, понимал, с непривычки оно, конечно, трудно, тем более Жорке, потому что с флота. Чего непонятного, четыре года на корабле, это вам не фити-мити. Пусть и молодой организм, а ноги всё одно ослабевают. Там же ходить-то негде. Вода кругом. Это и к бабке не ходи. Оно ведь, например, и племенной бык на ферме, если взять, огроменный, да сильный, как тот трактор, за зиму в стойле мало на ногах стоит, всё больше лежит. Потому даже у быка ноги ослабевают. Это и понятно, подержи-ка на ногах такую тушу. Весной, как положено, выведут его на скотный двор, он сначала полдня стоит, бедолага, бока раздувает, ноздрями трепещет, башкой мотает, не верит, и ноги трусятся. Хоть и бык, а теряется на просторе. И только потом, словно очнётся, пригнёт лобастую башку к земле, прицелится на весь мир своими острыми рогатинами, фыркнет зло, вскопытит передними ножищами землю, взбрыкнёт, бедолага, задними, и… Понеслась душа в рай. В смысле, держись загородки скотного двора и тёлки… Так и с Жоркой видать случится. Природа, она и у людей природа. За ним присматривать, пожалуй, надобно. Девки-то у нас вон какие… – вскрывая охотничьим тесаком вторую банку с тушёнкой, почти вслух размышлял дед. – Подросли, выправились, соком налились, а тут и Жорка вернулся как раз… и Олежек… Нет, Олежек-то пожалуй, не в счёт. Он гость. Хоть и гармонист расчудесный, и сам видный, но… – Дед помнил, вернее душа и ноги помнили, как боролся с  желанием войти в круг, пойти вприсядку. Уж так наяривал  Олег, так наяривал… А уж как пели… И Митрич пел: «По диким степям Забайкалья…». – Молодец! – вслух похвалил дед, на что Рекс, в ожидании ловя голодными глазами очередную банку из-под тушёнки, даже привстал. – На, Рексик, – сказал дед, бросая ему банку. Под зубами пса, банка жалобно хрустнула. Дед на это внимания не обратил, продолжил «колдовать» над ужином. – За Олежеком тоже бы глаз да глаз нужён, – отмахиваясь от мошкары, почти вслух размышлял дед. – Не в полную силу, глаз, конечно, а так, вполовину. Потому что он уедет, парень городской, это понятно, не удержать его,  а вот Жорка… Жорка тот наш, местный. Родители здесь его, бабки, дедки, друзья-товарищи, невесты разные… я здесь. Должён Жорка остаться. Хотя и про море что-то несусветное болтал. Пацан! Да какое море? Вода и вода. Как был пацаном, так им и остался. Троечник. Море пройдёт, выветрится. – Забывшись, вслух произнёс, как вывод. – Ничего, побудет дома, по обвыкнется и забудет. Тайги хватит. Эвон её сколько! Хоть ложкой хлебай. – Словно подтверждая, Рекс тявкнул. Митрич удовлетворённо кивнул Рексу головой.  Машинально размешивая половником бурлящий ужин в котелке, набрал в половник почти готовый ужин, попробовал варево на соль. Сощурившись,  почмокал губами,  удовлетворённо сам себе кивнул головой… Вернулся к своим мыслям…

…Надо бы, наверное, как отвлекающий манёвр, Наташку Фирсову ему сосватать. Ну, не сосватать, а… хитро так, в смысле умно, женить… А то ведь оно как может повернуться – к чаю с сахаром мёд не подают – порой человеку и селёдка слаще мёда… Возьмёт и ошибётся в выборе. А тут… А, чего стесняться,  – дед махнул рукой, Рекс подскочил, но понял, что это не ему, вновь сел, преданно глядя на хозяина, –  Наташка не селёдка. И ладная вся, фасонистая, и характером покладистая, и по дому работящая, и умница, и красавица, и школу только что с одной четвёркой закончила, а  улыбка какая, а глазищи? К тому же, всё себе сама шьёт, и сестрёнкам. И приданое, наверное, уже приготовила. Конечно, приготовила… в её-то возрасте. Молодец, девка! Мастерица. – Из приятной задумчивости его вывела перевалившая через край каша, зашипевший костёр и горелый запах. Митрич  очнулся, рогатиной сноровисто подхватил котелок за дужку, выхватил его из костра. Заглянул в другой котелок, с закипающей водой для чая. – Это у неё от бабки. – Улыбнулся своим мыслям Митрич. – Как сейчас говорят, наследственное.  Кстати, если бы Вероника Васильевна не кочевряжилась бы в девках тогда, женой бы мне всю жизнь была, а так… Правильно я говорю, Рекс, нет?

Рекс обрадовался неожиданному обращению именно к нему, подскочил, по-щенячьи тявкнул. – Во, – произнёс псу Митрич, – И я так говорю. А так… Вдова. Давно уж… Эх, – вздохнул Митрич, – свата тогда вовремя хорошего не нашлось, а у Жорки он есть, я это, дед Митрич.

Небо над костром снизилось, приблизилась ранняя темень. Дед, с тревогой взглянул на небо над собой, поморщился, крикнул в сторону.

– Жорик, Олежек, айдате ужинать. Дождь собрался. Сейчас пойдёт.

Дождь действительно хлынул, не сказать, что как из ведра, но противный… Одно хорошо… Нет, два раза «хорошо». До дождя всю флотскую кашу съесть успели, без остатка.

– Деда, ты лучше нашего кока кашу приготовил, – похвалил Жорка.

На что дед криво усмехнулся,  и мошкара куда-то от дождя попряталась. И ещё одно случилось «хорошо»: Олегу, как проигравшему Жорке в считалку «Эники, беники, ели вареники…», не пришлось на ручей идти посуду мыть. Дождь помешал, и ручей в бурную речку превратился. Про бурную речку, это Митрич сказал, сходил на разведку. «Вот так уже, – дед показал на голенища своих сапог. – Поседова».

Легли рано.

Если бы не дождь, у костра бы посидели, а так, пришлось в сторожке ночевать, под крышей. Если не слушать дедов храп, фоном звучали струны дождя. Именно не струи, а струны, слышал я. Как в оркестре, мягкой щёточкой по гирлянде трубочек, и на одной ноте виолончели, а тревогу усугубляли бы на пиано фаготы с валторнами. В кварту. Мягко-мягко… Музыка. Хорошо было бы. Да, хорошо, если бы не дедов храп и Жоркин шёпот. Ни то, ни другое в мою воображаемую партитуру не вписывались. Хотя, Жоркин шёпот можно бы и оставить, вписать в музыкальную канву, но храп…

Жорке пришлось уступить Митричу лежак, он перебрался ко мне. В сторожке было тепло. Я скинул потную рубаху, ненавистные уже брезентовые штаны, сапоги, Жорка в непременном тельнике, и плавках, босиком. Крепкий, мускулистый, загорелый. Я тоже  загорелый, тоже с некоторой мышечной массой, но не такой, как у Жорки. Керосиновую лампу быстро задули… В сторожке было темно, за дверью – дождь. Романтика. Рекс пристроился за дверью, на стороже, под козырьком.

Лежали нос к носу. На спине  лежать было невозможно, размеры лежака не позволяли… Одному бы Жорке как раз, но… уместились. Жорка жарко шептал в лицо.

– Ты понимаешь, Олег, братишка, я не знаю как родичам сказать, я уже  не могу  без него, я привык к морю, ко всему… нашему… Даже к дождю и ветру.

– А качка?  Я слышал она всех выматывает. Ты как?

В темноте Жорка презрительно хмыкнул.

– Никак. Я единственный после боцмана, кэпа и шести–  восьми матросов, никак не реагировал. Вообще, ни разу. Вообще! Представляешь? Все удивлялись. Они лежат, даже не едят ничего, а у меня наоборот – аппетит зверский, только давай, за всех наяривал. Кок радовался, как хорошо, говорил, не зря готовил. И ещё черпак  мне. В общем, мне качка хоть бы хны.

– Это здорово. Это не каждому дано, Жорка. Это на генном уровне, физиологическое.

– Ага, и я так думаю. Короче, на море всё воспринимается по-другому. Там всё другое… если про дождь и ветер. У причала скучно, тоскливо… сутки тянутся… тц… как неделя, а в открытом море… Не важно где – в кубрике, на вахте… всё особенное. И ветер другой, и чувства другие… словно ты часть одной большой военной машины. Большой, дружной военной машины. А корабль, Олежка, тем более такой как наш, гвардейский, это… «Верный», корабль так наш называется, спасатель. Ласточка! Мы – часть  Поисково-спасательной бригады. Часто работали вместе с водолазами,  подводными сварщиками, пожарными, и… В общем, работы было много. Служба – не бей лежачего. На море разное случалось. Наш спасатель, да и другие из бригады,  постоянно на боевом дежурстве был. И это не то, что почём зря. Это гвардейский корабль! И моряки, от кэпа до матроса – все гвардейцы. На коробке и дружба, и шутки смачные. Представляешь, я, на первом году, лапы якоря драил.

– В смысле? – Слыша Жорку на фоне своей воображаемой музыки,  переспрашиваю.

– Ну что в смысле? Шутка такая. Кто макароны на камбузе продувает, кто кнехты кувалдой правит, кто лапы якоря до блеска надраивает. Я – драил. Представляешь, все свободные от вахт матросы с боцманом на носу, кэп со старпомом  на  мостике… я за бортом, в люльке, с рашпилем.   Мне сверху советы дают. Представляешь?

– А, шутка такая. –  Представив, я рассмеялся. – У нас тоже… я на первом году был, сам видел: дембелю Пятину однажды гирю деды под простынь на койку положили.

– И… – Жорка с любопытством поднял голову.

– Разбежался и… Грохнулся. – Ответил я. – С разбега. На  третьем году у наших стариков,  мода такая между собой в казарме была, разбежаться и…

– Отбил себе всё?

– Наверное…

– Злая шутка. – Жорка разочарованно убрал руку из-под головы.

– Согласен.

Помолчали.

– Я тогда первый год служил. Дембеля между собой от нечего делать развлекались.

– А потом? – Спросил Жорка. – Ну, чем закончилось?

– А что потом… Пятин потом эту гирю – 32 кэгэ, дотащил до окна и столкнул её вниз… С пятого этажа.

– Правильно сделал… – Одобрил Жорка.

– Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром.

– Что с пятого этажа скинул?

– Нет. Ваш корабль, как «Первый концерт…». Море ваше, шторма, штили, девятый вал.

– А, в этом смысле! Нет, – Жорка умолк, видимо сравнивая, потом сказал. – Я думаю, сравнение слабое: где Чайковский и где мы! – Вздохнул, вновь вернулся к главному вопросу.

– Ну что мне делать, Олег, скажи, что? Как бы ты на моём месте поступил, как?

– Я бы?

– Ну!

– Не знаю.

– Вот, и я не знаю. Понимаешь, с одной стороны… не могу я мать с батей бросить… Ещё и бабка моя, и дед здесь… и прадед с прабабкой… Да и другие.  Я же родился здесь. Представляешь, прямо на аэродроме. Да! Пока вертолёт из района за матерью летел, я и… не дождался. Все потом говорили, что лётчиком буду, ан, извините, нет, моряком стал. Так что… В общем, здешний я, местный. А с другой стороны… Прикипел к морю. Не могу без него. Не могу! Мне его не хватает. Ветер, брызги, волна, дрожь палубы, от двигателей в машинном отделении, ребята, боцман, кэп… Красота! Я как впервые увидел море четыре с лишним года назад, увидел корабли, причалы… Так и… влюбился. Сразу и окончательно. Потому что оно… они… Да что говорить! Мо-оре! Всё! Решено, в загранку уйду. Подамся в торговый флот. Возьмут, как ты думаешь?

– С такими данными? Да с такими руками…

– И я так думаю. – Подхватил тональность Жорка. –  А не возьмут, рыбу пойду ловить. На тральщик.

– А девчонки… Ваши… Эти, которые позавчера… Я видел как они на тебя смотрели…

– Да не на меня они смотрели, а на тебя… Ты их так загармонил, слов нет, одни… – Я было хотел возразить, но Жорка перебил. – Не спорь! Я же видел, видел.   А что касается меня, на флоте, Олег, братишка, есть знатный, не знаю как правильно назвать – девиз, постулат, афоризм, у нас на спасателе его боцман часто повторял, я запомнил. «Моряк, не меняй море на женщин. Море одно, а женщин много». Понял? Я запомнил. У нас, как у лётчиков: у них первым делом самолёты, у нас – море и корабли…

Храп Митрича оборвался. Мы умолкли… Митрич повозился на лежанке, посопел, вновь захрапел.

ПРОМЕНАД… ЗАРУБКИ…

Тогда над «зарубками» Митрича я не задумывался, и не размышлял даже. Ну, размял Митрич  физику дембелям после армии, природу показал – тайгу свою –  мошкару дембелями щедро покормил, подышали… И это потом только дома, на материке, я вспоминал наш с Жоркой променад.  Перебирал в памяти зарубки, какие Митрич оставил, перебирал, перебирал… Но это потом. А по возвращении с прогулки, размышлять ещё над этим было некогда. За одной из жительниц посёлка прилетел вертолёт. Ей срочно довелось рожать. По рации срочно вызвали вертолёт. Он и прилетел. Сам по себе вертолёт в жизни посёлка оказия не частая, редкая. Но положительная. Привёз и свежую почту, и что-то для производства, и зарплату работникам посёлка. А к ней, даже бочку свежего пива «Таёжное», оплаченную, как на выгрузке второй пилот небрежно представил, отраслевым вашим профкомом.

Я улетел домой…

 

А там обычное: институт, стройотряды, работа, друзья, командировки, женитьба, дети… дела, заботы… то, другое… Слом СССР. Случилась и Перестройка.

А у меня, не смотря на странные Новые Веяния в стране, и чем дальше, тем чаще я стал задумываться над нашим с Жоркой Променадом. Не выходил он из головы.  Терзал мозг, душу. Беспокоил.

И вот, в какой-то момент своей жизни – ура! – я всё же понял. Думал, думал и понял о каких это зарубках нам с Жоркой Митрич на променаде говорил. Понял!  Мудрые оказалось зарубки Митрича! Мудрейшие! ТАЙГА – Природа, – это в прямом смысле, а в переносном, – на самом деле в  понимании Митрича, Тайга – это РОДИНА. Наша Родина! А муравьи, это не муравьи, а МЫ, тоже в переносном смысле – ЛЮДИ мы, ЧЕЛОВЕКИ! И мы всегда и всюду должны быть вместе, как и они –  муравьи – санитары леса. ВСЕГДА И ВСЮДУ! Любить и оберегать свою РОДИНУ. ЛЮБИТЬ И ОБЕРЕГАТЬ! Как муравьи, свой лес.

 

Этим прекрасным озарением нужно было срочно поделиться с Жоркой.  Нужно, нужно. Обязательно! Необходимо! А может и он догадался. Но… Жоркиного адреса у меня не было… Где-то года через два после нашего расставания, я получил от Жорки открытку из какого-то корейского Пусана, на до востребования, без обратного адреса, что мол, «не беспокойся, братишка, у меня всё хорошо, я на контейнеровозе, будь здоров, жди, напишу подробнее. Твой друг Жорка». И потом, много-много лет после, ни писем, ни открыток от Жорки.

 

Значит, нужно приехать к нему домой, к Митричу, к Жоркиным родителям! Нужно! Необходимо! Я это решил твёрдо. Чего бы мне это не стоило.

 

Но – увы! – жизненные дела, заботы, суета поглотили годы.

 

И вот, через много-много лет, мне представилась редчайшая возможность – оказия – и свободное пассажирское место в вертолёте, побывать в том Жоркином таёжном посёлке. Вертолётчик никак не хотел корректировать маршрут. Я уговори, заплатил пилоту! И не раздумывая, каким образом и когда обратно, я полетел.

Конечно, ни Митрича, ни родителей Жоркиных, к сожалению, я понимал, в здравии застать я не рассчитывал. Столько лет прошло! Столько судьбоносных событий в стране, и в жизни приключилось! А надежда теплилась! Теплилась, теплилась: ну а вдруг, вдруг!! Может, Жорка…

 

Нет. Ни, Жорки, ни… никого я не нашёл. Жоркиного посёлка вообще уже не было. Там и рабочих никаких не было, и сельчан. Посёлок выглядел брошенным, разграбленным… На месте лесопилки, торчали только голые стены и разбитая станина. На месте поселкового гаража – остовы. Там где была кажется ремзона – разор. В разных местах, ржавые останки автомашин… Поля заросли бурьяном… Ни домашнего скота, ни кур, ни гусей, ни лошадей, ни продмага, ни почты… Бегали голодные брошенные собаки… В частном секторе крыши домов провисли, окна в поссовете зияли дырами… Профиль дороги едва просматривался, вертолётная площадка угадывалась. На весь посёлок человек двадцать, и те старики. Остальные – кто куда – кто на погост, кто за лучшей долей,  мне сказали, уехали. Вроде за лучшей долей, на заработки.

 

НОВОЕ ВРЕМЯ в России.

ОПТИМИЗАЦИЯ.