Как говорит анчаровский Сошнин: «Я тебя…дуру… в том углу… встренул…» Вот точно так меня вдруг «встренул» Митя, и я нечаянно попала в их клуб. Прямо из садика я с девочкой пошла сгорать от любопытства. Митя имеет две кожи – одну свою, другую – черной куртки. И он уходит в себя, и на нем сразу два слоя. Присутствие-то чисто номинальное. Растрепанная негритянская шевелюра рассечена седой прядью. Это был клуб, где все иначе, и пели там лишь то, что я никогда не слышала. Элитарный клуб. Говорили о стихах Гумилева, которые он написал на стене тюремной камеры перед расстрелом. Что есть тюрьма? В тюрьме можно быть свободным? Митя пел страстно, возвышенно. Понять можно, повторить нельзя. Мне стало страшно: я не говорю на их языке. И не пою тоже. У меня заныло под ложечкой. Я была там одинокая, плохо одетая, с ребенком и очень грустная от своей непричастности. Мне хотелось к ним насовсем, чтобы приходить, как к себе домой. А не сидеть на отшибе, как не знаю кто…
И потом, почему они не выступают на людях? Вон Ковалева то дело – в один район, в другой, вон Андреев с фокинской программой только так по деревням. А эти – нет. Почему? Кто обязан их знать, если они в подполье? «Мы не работаем петрушками».
На заседании я дважды пыталась петь Марину. Они пожимали плечами, никого не впечатлило. Один из них, смугловатый человек с рабочими руками, взял и поправил один аккорд: «Лучше вот так». А у окна стоял Митя в позе Наполеона и смотрел на дрожь голых веток.
-А на фиг ты поешь Марину Ивановну?
-Люблю.
-А твое?
-А у меня его нет.
-Врешь.
Я тупо потупилась. Одна серьезная девица пела очень низко из Высоцкого, а тот, что с лысиной – про Пана. А я чем хуже?
-Пока не будет своего, авторского, нечего и думать.
-Да про что я могу сочинить!
-Про что угодно! – он щурился, тер глаза. – Комашка! Все, что тебя окружает – это и есть…
Это был не разговор, реплика, но внутри заканудило. И разговор не забылся. Потом Митя был поставлен перед фактом: или- или. Он зашел ко мне домой, попросил чаю.
Я была сбита с ног таким немым доверием. Пока я ставила трясущимися руками чайник, он позвонил в Серебряный Бор по междугородке и сказал, что приедет.
Пока я наливала чай, он молчал. И потом сказал:
-И что ж тебя окружает?
Я панически оглянулась по сторонам.
Вокруг была маленькая советская кухня, наскоро покрашенная охрой и обои с деревянным рисунком. На плите что-то булькало. На окне стояли закопченные кастрюли, на одной из них процарапаны буквы BEATLES. Прямо передо мной уронила голову ситцевая кура для чайника.
– Что окружает…Кастрюли меня окружают.
Я понимала, что он говорит для видимости, а сам думает про Серебряный Бор. Руки его ходили ходуном, когда он чашку брал.
-А покурить у тебя нет?
-Наверно есть, посмотрю у мужа в карманах.
Когда я шарила по чужим карманам, у меня руки тоже затряслись. Я ничем, ничем не могла ему помочь. И вот, наконец, смятая пачка «Стюардессы», и там – о! – там целых две штуки. Он закурил. А муж мой поэтов невзлюбил, и бардов тоже. Как же, будешь тут любить, когда у тебя жена по карманам шарит…
-Я что у тебя стряслось-то? – робко спросила я.
-Ничего. Просто мне здесь нет места. Я здесь никому не нужен.
-Мне. Мне нужен. А клуб?
Он только усмехнулся.
-Кастрюли, говоришь? Вот и пиши про кастрюли.
Я чуть не заплакала.
-Ты научишь меня?
-Об этом раньше надо было думать, а теперь уже некогда. Давай. Я зайду завтра попрощаться, и ты мне покажешь свой стих про кастрюли, ага?
Он вышел, запахнув свою вторую кожу. На улице сеялась мокрядь.
Митя был притчей во языцех. Он провел два фестиваля на реке Петух, после чего фестиваль шел еще семнадцать лет. К нему приезжали его друзья – Мирзаян, Долина, Волков, Краузе. На их концерты в дощатом доме юнтехника прибегали сотни людей без всякой рекламы. Он привез в город рукопись человека, которого никто здесь не знал – Бродский такой. Тогда это был просто человек, которого поет Мирзаян. А потом, много позже, даже великий Мирзаян забылся на его фоне… Митя выпускал на ксероксе журнал с переводами, в общем… Его все любили, а как это при жене и при любимой девушке он никому стал вдруг не нужен, мне было никак не понять. Я только чувствовала, что мы похожи, и что мне тоже места нет – той настоящей, какой я хотела бы стать. Я еще не была ею, но если бы стала – мне бы улыбалось то же самое.
Впервые что-то случилось со мной. Мне захотелось рассказать ему всю мою жизнь, но вокруг высились кастрюли. Мне был невыносимо жаль, что он уедет, но он уедет. Мне надо было собраться с мыслями, но времени не оставалось. Я стала тереть глаза и терзать свой стих про кастрюли. Они, конечно, были моей данностью, но не выражали моей тайной страсти. Я гремела посудой в раковине и слизывала мелкие едкие капли. На кого я злилась? «Как злая ведьма, плошками стучу…» Это была лихорадка предчувствий.
На другой день Митя пришел, как раз муж был дома. Я и показала Мите смятый лист, на котором расплылась капля варенья… Мне было уже все равно. Он посмотрел и сказал:
-Ну вот! А говорила – кастрюли. Это что, первый стих?
-Это мой первый стих в жизни, – прошептала я.
-Неплохо для первого раза. Так не останавливайся, – сказал он. – Раз смогла это, сможешь и еще. Только глаголы не рифмуй, ладно?
Разве все это значило, что я что-то смогла? Но слова-то запомнились! И как ни странно, мне они очень скоро пригодились. Потому что пришла ко мне милая женщина, она очень хотела писать, но пока выходило не очень.
-А почем я-то знаю? – обалдела я. – Меня никто не учил!
-Так вы говорят, простая. А то вот я взяла Сельвинского, в библиотеке посоветовали – ан не идет он, заковыристо. Вы по-простому скажите.
-Не останавливайтесь, – прошептала я. – Главное, глаголы не рифмуйте…
Эту женщину никто не заставлял, но она так быстро втравилась, просто удивительно.
Пришла на вечер нашего видного авангардиста, да и просидела там, проплакала в последнем ряду. Мы потом спрашиваем ее: «Чего с вами? Зачем вы?» – А она сквозь слезы: «Так мне стало горько. Я ведь тоже хочу, с вами»!- «Так вы и так с нами!» – «Нет, мне тоже надо читать… Только чтоб не смеялись… А то я такая чужая, плохо одетая…» Значит, что-то витало! Значит, действовало!
И узбек, он тоже продолжал писать свои язвительные, ядовитые строчки. Это был нигилист, может даже постмодернист, но тогда таких слов не знали. И альманахов тогда не было, а жаль. И другие, они тоже потом приходили ко мне, не понимаю я, почему же ко мне…
Но с другой стороны, у него в клубе были люди, которые писала гораздо круче, чем я. Девушка в красных брюках. Вот ей-то он вообще ничего не сказал, хотя она лучше меня писала, вернее, когда я еще не писала, она уже была огого.
А мне-то, мне хватило одной лишь фразы, так ведь я на лету подхватила эту фразу, как отлетавшую щепку, и хваталась за нее в самых разных случаях, когда еще даже не знала, что и как будет дальше…
Итак, он уехал в Серебряный Бор. «Неплохо для первого раза!» Я ему поверила. Несмотря на то, что в чем-то я его судьбу повторила. Вскоре меня тоже стали выжимать из самых разных учреждений. Меня просили написать заявление, хотя мое дело было правое. Я писала хорошие программы, ко мне приходили поэты, художники, а все равно – меня выдворяли бесповоротно и твердо – вежливо, глядя в пол. «Мне здесь нет места!» – поняла я. Но мне ехать было некуда, и никто не ждал меня вдалеке, в Серебряном Бору… Я писала очередное заявление об уходе по собственному желанию, приходила домой и листала слипшиеся листы Митиных рукописей. Романтика, оглушительная звукопись, шаманство…
Потом от него пришло письмо: «Вот моя повесть – было приписано сверху. – Прочти и скажи, что с ней делать». Повесть была прекрасна. Если в шаманских балладах я путалась, то тут был и сюжет, и образы, и коллизия, и мягкая, ироничная интонация. Что-то вроде фэнтези. Я была поражена. Это мне-то, приготовишке! Ему! Советоваться со мной! «Давай издадим малотиражно». И мы сделали потом эту книжку- «Маленький черный без сахара». Он приехал за тиражом, худой, с запавшими глазами, но веселый и шутливый, и я тогда не знала, что он уже кашляет черным. Мы зашли в кафе, потому что я боялась, как бы свекровь не сказала мужу про неясного побирушку. А может, я боялась, что он попросит поискать сигареты в карманах мужа?
Съели по картошке «фри», чокнулись двумя пузатыми бутылками «Жигулевского», больше не было ничего.
-Ну, как? – спросил Митя.
-А вы что, писали с ней в соавторстве?
-Да. А что?
-Стиль такой легкий. Обычно, если два автора, то видно разницу.
-Она же все понимает. Комашка, ну как?
-Неплохо для первого раза, – чему-то смеясь, ответила я. – Не останавливайся, продолжай…
К тому времени у меня была уже книжка стихов. Но ему я сказать об этом так и не смогла, не решилась.
