Санька Тихонов смотрел этот фильм шесть раз. Соседка, тетя Клава, работала в кинотеатре и, с условием, что Санька поможет собрать мусор в зале и вымыть полы в фойе, договорилась с директором, что на последний сеанс его будут пускать бесплатно.

Санька сидел в проходе между пятнадцатым и шестнадцатым рядом на табуретке, принесенной из каптерки, где хранились швабры, пустые ведра, тряпки. И чувствовал к себе огромное уважение. Еще бы, на этот фильм уже месяц буквально ломился весь город, людской водоворот отчаянно кружился возле касс, и счастливчики, добывшие билеты, гордо проходили через неширокую дверь возле которой дежурили два милиционера.

Фильм был трофейным, немецким, назывался “Девушка моей мечты”. Санька уже знал сюжет наизусть и все равно зачарованно смотрел на экран, где любили, пели, танцевали артисты, так непохожие ни на кого из жителей города, в котором жил…

Этот город Ташкент, куда они с матерью попали ровно три недели назад, стал для него уже родным и привычным. До того, как переехать, Санькина мать всю войну работала хирургом в военном госпитале в Новосибирске, и Санька давно привык чувствовать себя взрослым и самостоятельным. Мать пропадала в госпитале с утра до вечера, часто даже оставалась там ночевать.

После того, как пришла похоронка о гибели отца под Ржевом, мать сильно изменилась. Стала молчаливой, неулыбающейся и, старась не разбудить Саньку, часто плакала по ночам. Но Санька все равно слышал, старательно показывал, что крепко спит, изо всех сил зажмуривал глаза и утыкался лицом в подушку. Он чувствовал ответственность за мать, убирал комнату, топил печку, натаскивал воду из колонки. Ему было приятно, когда, сидевшие на завалинке соседки, вслед говорили:

– Настоящий мужик растет.

И хотя ему было почти пятнадцать, Санька чувствовал себя взрослым.

Кем станет, когда вырастет, он не знал. Любимым предметом у него, пожалуй, была физкультура, по остальным же, честно говоря, выручала хорошая память. Но учителя знали, что его мать работает хирургом и может поэтому, особо Саньку не доставали.

Однажды, после работы, мать сказала:

– В Ташкенте открывается большой госпиталь, и меня направляют туда заведовать хирургическим отделением.Так что, скоро поедем…

Про Ташкент Санька никогда не слышал. Правда, как-то, на уроке географии, краем уха, что-то разобрал, когда училка рассказывала об Узбекистане – республике, где растет хлопок. И вроде говорила о Ташкенте. Но Санька тогда сражался в морской бой с соседом по парте и ему просто необходимо было потопить вражеский линкор. Видимо поэтому, рассказ о Ташкенте пропустил…

 

Собрались они быстро, теплые вещи, без которых в суровые новосибирские зимы не выживешь, мать раздала на работе. А на удивленный взгляд Саньки объяснила:

– В Ташкенте жарко. Даже зимой снега не бывает.

Санька не поверил. Как не бывает? Ведь зимой снег выпадает везде. И в Москве, и в Ленинграде, где однажды до войны был с родителями. А уж в Новосибирске – так вообще лежит по пол года. Ну и хорошо, что лежит. Зальешь каток – хоть месяцами можно шайбу гонять. Коньки у Саньки хорошие – дутыши. Если Санька играет в хоккей – обязательно забьёт штук пять шайб. Правда играют они пустыми консервными банками из под тушенки. Где настоящие шайбы достанешь, когда только недавно война окончилась.

Но мать сказала:

– В Ташкенте снега нет и коньки не пригодятся, поэтому, подари кому-нибудь из друзей.

И Санька подарил Витьке Семенову.

– Спасибо, счастливо выдохнул Витька. На твоих дутышах теперь по десять штук за игру забивать буду.

Санька даже обрадовался, что коньки перейдут к Витьке. Хорощий он парень и друг надежный. А то веревками прикручивал старые коньки к валенкам. Санька вздохнул. Жалко, что расстаются…

В Ташкент поезд тащился медленно, подолгу останавливался на многочисленных разъездах и небольших станциях. Пока мать читала какие-то медицинские книги, Санька глядел в окно. Вдоль путей сначала виднелись густые леса, потом они начали редеть, появились зеленые луга, а через неделю потянулась уходящая за горизонт степь. И хотя была только середина мая, в вагоне стало жарко. В опущенные стекла ветер вдувал сухой воздух от которого было тяжело дышать.

– Мама, смотри, верблюды!

По степи друг за другом степенно шагали шесть верблюдов, навьюченных какими-то туго набитыми мешками. На последнем сидел мальчишка в рваном халате с палкой в руке. Увидев поезд он широко улыбнулся и помахал ему рукой…

В Ташкент приехали ночью, когда Санька спал. Разбудила его мать и, взяв чемоданы, они вышли на перон. Там тускло горели фонари. Санька посмотрел на небо. Оно было чистым, и с него светили крупные звезды .

Поселили их недалеко от госпиталя в большую длинную комнату с высоким потолком. Из нее дверь вела на кухню, в углу которой стояла печь, выбеленная известкой. Печь была похожа на ту, что была в Новосибирске. Только гораздо меньше.

Пока мать вытаскивала вещи из чемоданов, Санька подошел к окну. В палисаднике, окруженном невысоким заборчиком росла большая яблоня. С раскидистых веток россыпью свисали крупные зеленые яблоки. Солнечный луч вдруг яркой желтой стрелкой проскочил в просвет между листьями, над Санькиным плечом влетел в комнату, уперся в стену, и комната вдруг засветилась, наполнилась светом.

– Смотри, Санька. – сказала мать. – Хорошая примета. Значит Ташкент нас принял…

Ташкент Саньке понравился. В этом городе было все удивительно. По улицам не спеша вышагивали запряженные в телеги с большими колесами серые ослики, которых здесь называли ишачками. На телегах перевозили разные вещи, даже мешки с углем. По совету соседки тети Клавы, мать запасла на зиму два мешка мелкого ангренского угля. И вместе с Санькой аккуратно сложила в углу, рядом с печкой.

Несмотря на жару, многие были одеты в халаты, а на голове носили каракулевые папахи или тюбетейки.

Мать до поздней ночи пропадала в госпитале, и договорилась с тетей Клавой о том, что готовить для Саньки будет она. Мать питалась в госпитале, иногда приносила с работы Саньке печенье, конфеты-карамельки, кусочки рафинада аккуратно завернутые в медицинскую салфетку…

По утрам тетя Клава брала две авоськи и шла на базар. Иногда брала с собой и Саньку. Сперва от вида узбекского базара Санька оторопел. Он и не представлял, что на свете бывают столько овощей, фруктов, лепешек, каких-то разноцветных прянностей, множества других, совершенно не знакомых ему вещей. Все это было разложено на широких мешковинах, постеленных прямо на земле. Продавцы громко хвалили свой товар, размахивали руками, просили попробовать иссине-черный виноград – кишмиш, перламутрового цвета гроздья дамских пальчиков. Рядом лежали крутобокие персики, золотистые абрикосы, спелые груши, краснющие большие помидоры, пупырчатые огурцы. От такого разнообразия и аппетитных запахов, Санька даже проглотил слюну.

В Новосибирске ничего подобного и в помине не было. На небольшом колхозном рынке продавалась морковь, свекла, капуста, картошка в ведрах, ягоды, грибы, молоко. В отдельном ряду торговали мясом и рыбой, которую привозили рыбаки, промышлявшие на широченной реке Оби.

Но тетя Клава осторожно обходила все это изобилие, покупала все что необходимо для борща, который готовила в большой кастрюле на керосинке.

– Продукты опять подорожали, – вздыхая, жаловалась она Саньке дома, разливая в тарелки дымящийся борщ. – Пенсию, за погибшего сына начислили маленькую, да и на работе в кинотеатре платят гроши. Спасибо, хоть твоя мать деньгами помогает. Тяжело жить, – опять вздохнула тетя Клава. И продолжила: – Ты, Санька ешь, ешь. Давай еще добавки налью. Борщ-то для здоровья полезен!

Одно только было плохо. За три недели он не нашел себе друга. Как-то так получилось, что на улице, где Санька теперь жил, по соседству галдела одна малышня, с утра до вечера плескавшаяся в узеньком арыке. Санька даже несколько раз доходил до школы, в которой будет учиться. Думал, может встретит кого-нибудь там. Но длинное одноэтажное здание было закрыто. Сторож, сидящий на крыльце под вывеской “Школа № 64” и маленькими глотками отхлебывающий зеленый чай из синей пиалушки, посоветовал:

– Никого сейчас не найдешь. Приходи в конце августа.

Вздохнув, Санька зашагал дальше. От школы отходили три улицы. Санька минуту помедлил и завернул направо, где по обочинам росли высокие тополя. Их стволы были побелены до середины известкой. С тополей слетал белоснежный пух, и Саньке на минуту показалось, что он снова перенесся в Новосибирск, где начался месяц сентябрь, и с тусклого серого неба сыпались крошечные снежинки, так похожие на тополиный пух.

Он прошел еще немного и увидел большую площадь. Куда-то спешили люди. По рельсам со скрежетом, непрерывно вызванивая, медленно тащился переполненный трамвай. В центре площади возвышалось, окруженное строительными лесами, массивное здание. Полукруглые арки подпирали стройные колонны, а над фасадом рабочие устанавливали, похожие на восточные кувшины, здоровенные фонари.

Рядом со стройкой несколько солдат, расстегнув мокрые от пота гимнастерки, травили анекдоты. Люди подходили к ним, угощали свернутыми из газетной бумаги самокрутками набитыми ядреным табаком, интересовались, что строят.

 

– Начальство гуторит Театр оперы, та балета, – выпустив струйку дыма, объяснял низкорослый рыжий красноармеец. – У нас, Кииве, в Украйне, давно такой исть.

– А что, своих строителей не хватает? – спросил парень в узбекской тюбетейке. – Надо же, кучу пленных японцев из Квантунской армии аж с Дальнего Востока нагнали.

– И правильно сделали, – отозвался пожилой мужчина, с медалью “За взятие Будапешта” на лацкане чесучевого пиджака. – Нехай, трудом займутся, хлебнут, как и мы лиха!

Мимо равнодушно обернувшегося солдата, Санька подощел к стройке поближе. Как раз настало время обеда. Низкорослые узкоглазые японцы, в грязных выцветших гимнастерках и брезентовых тапочках на деревянной подошве расположились кружком, и начали есть из аллюминиевых мисок.

Поодаль от них сидели человек десять светловолосых людей.

– Это немцы, – сказал пожилой мужчина с медалью. – Дотопали, значит, до самого Ташкента. Только не сами, а под конвоем.

Немцы достали аккуратно завернутые в газету ломтики хлеба, вареные картофелины и начали не спеша, аккуратно есть.

Один из них, худенький белобрысый парнишка с голубыми глазами, вытащил гармошку, приложил к губам.

Санька удивился. Это была мелодия из фильма “Девушка моей мечты”. Его любимого фильма!

– Эй, русский! – окликнул Саньку белобрысый парнишка. – Нравится, как играю? Хлеб есть? Давай меняться. За буханку тебе финский нож сделаю. Красивый, с наборной ручкой.

– Хлеба нет, – сказал Санька. – Могу яблоки принести.

– Зер гут. Яблоки тоже ничего, – согласился белобрысый. – Тебя как зовут?

– Санька. А тебя?

– Гюнтер.

– Ты, Гюнтер, хорошо говоришь по-русски.

– У вас, в России, научился. Тебе сколько лет?

– Скоро пятнадцать. Через месяц исполнится.

– А мне через три дня тоже фюнфцейн – пятнадцать. Хочешь, еще сыграю?

Он поднес гармошку к губам, набрал в легкие воздух и снова заиграл ту же мелодию.

– Её поёт фройляйн Марика Рёкк, – закончив, объяснил он Саньке. – Я эту песню по радио слышал, когда, весной 45-го призвали в фолькштурм на защиту фюрера.

– И ты стрелял в наших солдат?

– Nein! Nein! Вся Германия знала, что война проиграна. И как только увидели русские танки, сразу сдались.

– А почему попал в Ташкент?

– На допросе говорил русскому герр официр, что в мастерской отца работал на шлифовке мрамора. Отец даже поручал мне делать самую важную работу! Потом мне сказали, что в Ташкенте строят театр, и отправят работать туда.

– Заканчивайте обед! За работу! – громко крикнул один из солдат.

– Я завтра тоже приду! – крикнул Санька Гюнтеру…

Санька шел домой медленно. Думал. По-правде говоря, Гюнтер ему понравися. Вроде, хороший парень, несмотря на то, что немец. И не фашист! Как может быть фашист его ровесником, уметь шлифовать мрамор и классно играть на губной гармошке? Но все рано, нужно будет завтра расспросить Гюнтера по-подробнее.

Следущее утро Санька начал с того, что в палисаднике палкой сшибал с дерева яблоки. Яблоки падали вниз, прямо к Санькиным ногам, были крупными и спелыми. Санька сложил их в авоську, с которой ходил с тетей Клавой на базар. Яблок было ровно девятнадцать. Санька посчитал.

К строящемуся театру он подошел вовремя. Со строительных лесов, как раз начали спускаться японцы, они становились в длинную очередь, и достав миски, выстраивались к полевой кухне за едой.

Гюнтера Санька заметил сразу. Тот стоял рядом с другими немцами в конце очереди. Санька подошел нему, протянул авоську с яблоками.

– Рядом с нашим домом тоже росла яблоня, – сказал Гюнтер и вздохнул, – только яблоки были красные и поменьше. Мать из них готовила вкусный джем.

– А где сейчас твои родители? – поинтересовался Санька.

– Погибли. Отец, мать, две сестренки. И дом, и мастерская отца, и яблоня. Когда англичане бомбили Дрезден.

Санька тоже вздохнул. Ему хотелось сказать, что его отец тоже погиб на фронте, но, как-то было неудобно и он промолчал.

Гюнтер вытащил из кармана гармошку, сказал:

– Это отцовская. Отец научил на ней играть. Хочешь посмотреть?

Он протянул гармошку Саньке.

Гармошка была красивой. Ее изящный деревянный корпус скрепляли металлические пластинки. На верхней, обтянутой тонкой коричневой кожей, были изображены два маленьких овальных цветных женских портрета. И золотым готическим шрифтом тянулась надпись: Unsere Lieblinge.

– Знаешь, что обозначает надпись, – спросил Гюнтер. – Unsere Lieblinge. Нашим любимым… “Сейчас сыграю для наших любимых”, – всегда говорил отец, перед тем как брал гармошку в руки.

Очередь к котлам, где два низкорослых японца половниками накладывали в миски еду, тянулась медленно и Санька произнес:

– Мелодия, которую ты играл, из фильма “Девушка моей мечты”.

– Откуда знаешь? – удивился Гюнтер.

– Я этот фильм шесть раз смотрел в нашем кинотеатре. Меня пускают, потому что после сеансов нужно убрать в зале и вымыть полы в фойе.

Гюнтер вздохнул.

 

– Как бы я хотел посмотреть этот фильм, – грустно произнес он.

 

– Завтра же у тебя день рождения, – вдруг сказал Санька. – Хочешь на него пойти?

– Конечно! Но в лагере, где мы живем, вечерняя поверка ровно в десять. Сразу заметят, что меня нет.

Он помолчал. Потом отчаянно махнул рукой. Произнес:

– Хорошо. Was kommt wird kommen . – Что будет, то будет!…

Вечером, Санька попросил.

– Теть Клава, можно, завтра мне товарищ поможет? А то спина разболелась, на сквозняке продуло. Вы не волнуйтесь, мы постараемся.

– Ну ладно, – согласилась тетя Клава. – На входе предупрежу, чтобы пропустили. Только смотрите у меня, убрано должно быть чисто, а то знаю, вас, мальчишек.

..

Все вышло просто отлично. Перед самым окончанием работ, Гюнтер осторожно, чтобы не заметили, разговаривающие с какой-то заливисто смеющейся девушкой солдаты-охранники, отошел от театра, смешавшись со спешившими к трамвайной остановке людьми, перебежал площадь. И почувствовал, как Санькина рука ухватила его за рукав.

– Одень, – сказал Санька. – В ней тебя никто не узнает.

Гюнтер на самые глаза натянул протянутую кепку, скрывшую короткие белобрысые волосы, веснушки на переносице.

– Зер гуд, – произнес Гюнтер. – Сейчас куда?

– Смотреть фильм. Нас пропустят. Я договорился.

И они направились к кинотеатру..

В каптерке они подождали пока начнется сеанс, захватили табуретку и устроились в проходе рядом с последним рядом.Табуретку поставили углом , чтобы можно было устроиться двоем. Правда было тесно, но зато экран виднелся хорошо, и ничьи головы его не заслоняли.

На экране появилась надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея», затем название – “Девушка моей мечты”, и песня Марики Рёкк разнеслась по залу.

Гюнтер напрягся, подался вперед. Саньке показалось, что он изо всех сил всматривается в экран, старается перенестись туда, в знакомый ему мир, где жили он, его отец, мать, две сестренки, а перед домом росла яблоня, приносящая небольшие красные яблоки, из которых получается вкусный джем…

Сеанс закончился, зрители разошлись, Санька принес из каптерки веники, ведра, тряпки. Работали они споро. Подмели полы, до блеска вымыли фойе. Санька был уверен, что тетя Клава останется довольной их работой.

Потом вышли на улицу.

Было уже темно, Гюнтер сказал:

– Я не смогу попасть в лагерь. Там на вышках охрана, а колючую проволоку никак не обойти.

– Знаешь, – предложил Санька, – заночуешь у меня, мать сегодня в госпитале дежурит. А утром, прямо к театру подойдем. Может никто и не заметит, что тебя не было.

Гюнтер кивнул.

Дома, Санька вскипятил чай, достал из шкафчика лепешку, яблоки, принесенные матерью с работы печенье, кусочки рафинада.

Весь вечер Гюнтер молчал, и только, когда лег на диван, на котором ему постелил Санька, негромко сказал:

– Ты теперь мой самый близкий друг…

 

Вжавшись спинами в стену дома, они смотрели, как к театру подошла колонна японцев. Впереди, по бокам и сзади шагали солдаты с винтовками наизготовку.

По команде, японцы разделились на бригады, одни зашли во внутрь театра, другие полезли на строительные леса и на крышу.

– Я пошел, – тихо произнес Гюнтер.

Он повернулся к Саньке, и вдруг протянул ему губную гармошку.

– Сохрани ее, – сказал Гюнтер. – Если все кончится хорошо, отдашь.

Затем подождал, пока проедет стучащий на стыках рельс трамвай и медленно, через площадь, пошел к театру.

– Да вот он! Вот! Немец, который вчера сбежал! – заорал охранник.

Он сдернул с плеча винтовку, щелкнул затвором.

– Стоять! Хенде хох! Руки за голову!

А к Гюнтеру уже бежало еще несколько солдат.

 

Санька хотел бросится к ним, объяснить, что Гюнтер не виноват, это он, Санька, уговорил его пойти в кино и отвечать должен он один. Но ноги почему-то стали какими-то, ватными, и он не мог сделать ни одного шага.

Большая черная машина подкатила к Гюнтеру и окружавшим его солдатам с наставленными винтовками. Его затолкали во внутрь, машина тронулась с места, мгновенно набрала скорость и пропала из вида.

Санька утер глаза рукавом рубашки, подошел к солдату, спросил:

– Куда его повезли?

– В Госбезопасность. Слава богу, все благополучно закончилось. А то всех на уши поставили. Полковник приезжал, трибуналом грозился, если не найдем пацана.

– А не знаете, что ему будет?

– Как решат. Может, расстреляют, может отправят на лесоповал в Сибирь лет на десять… Ты иди, иди, а то нам запретили с гражданскими разговаривать…

Вечером, Санька попросил маму:

– Можешь узнать о моем друге?

– О каком?

– отозвалась она.

– Гюнтере. Мы с ним вчера вечером в кино ходили, а сегодня его в забрали в Госбезопасность .

– Постой, постой, – взволнованно сказала мать. – Ну-ка, рассказывай, как все было.

И Санька рассказал.

Мать вдруг обхватила голову руками, начала расскачиваться из стороны в сторону и вдруг заголосила.

– За что, это мне все, господи. Муж с проклятой войны не вернулся. Так еще единственного сына хочешь отобрать. Ну дурак вырос, дурак… Я. Я виновата, не уследила. Не уберегла… Запишут в пособники немцев, скажут побег готовили. За меньшее сажают. А тут, расстрельная статья…

Сашка молчал, опустив голову. Потом лег на диван, отвернулся к стене и, вдруг, почувствовал, как мать легла рядом, прижалась к нему всем телом. Слезы катились из ее глаз, стекали на Санькину шею и мать шептала ему в ухо:

– Никому тебя не отдам, никому. В ногах буду валяться, умолять, чтобы простили…

Закончился июнь, июль, затем август, и Санька начал учиться. С новыми друзьями гонял в футбол на пустыре за школой, нырял в речку с невысокого моста. Но иногда на него накатывала какая-то непонятная грусть, из ящика буфета он доставал аккуратно завернутую в медицинскую салфетку губную гармошку. Ее изящный деревянный корпус скрепляли металлические пластинки. На верхней, обтянутой тонкой коричневой кожей, были изображены два маленьких овальных цветных женских портрета.

И тянулась золотым готическим шрифтом надпись: Unsere Lieblinge. Нашим любимым…