ВОЛЧЬИ ВОРОТА

 

Им пришлось нелегко. Они тащили на веревках и лямках орудия, ящики с боеприпасами, продовольствие. И вот, после долгого и трудного подъема батальон, наконец, достиг перевала. Впереди на несколько километров расстилалась долина, разлинованная цветными лоскутами бывших колхозных садов и полей. Отроги гор, выступая друг за другом, сжимали долину со всех сторон и сливались вдали в один общий темно-синий фон. Глубоко внизу, стиснутая скалами, шумела и пенилась на перекатах, горная речка.

Здесь, на лесной поляне, окруженной старыми буками, был объявлен привал.

– Товарищ Макарский, как называется это прекрасное место? – вытирая ладонью вспотевшее лицо, спросил бывший студент, а ныне красноармеец Иван Калабанов.

– Волчьи Ворота, – безучастно ответил Макарский.

– Ух-ты! А почему волчьи? – не унимаясь, допытывался Калабанов.

– Говорят, в старину во время охоты в это ущелье как в ловушку загоняли волков.

Немолодой, лет пятидесяти, разведчик местного партизанского отряда, Макарский выполнял в батальоне роль проводника. Вместе с ним в батальоне находился его сынишка, Степка – двенадцатилетний подросток. Шустрый, сообразительный, он быстро завоевал уважение красноармейцев. То и дело, ныряя в лесную чащу, он обязательно возвращался с лесными орехами или дичками. Раздавал до последнего и снова отправлялся на промысел. Бойцы ему платили тем же.

К Степке по-отцовски привязался ефрейтор Пряхин. Для Степки в его карманах всегда было несколько сухарей, а во фляге – вода.

Пряхин достал из своих самых дальних запасов кусочек сахара, протянул мальчишке. Степка долго не решался взять. Но его со всех сторон подбадривали:

– Бери, бери!

– А я себе не таким представлял Главный хребет, – глядя на зубчатые вершины, вклинился в разговор Гриша Снежко.

– Деревня! – пристыдил его бывший студент. – Это же Северный Кавказ! Казбек, Эльбрус и все остальное, что ты себе напредставлял, находится гораздо южнее. Верно я говорю, товарищ Макарский?

Проводник посмотрел на красноармейцев, но ничего не ответил.

К ним подошел комбат Дёмин, отозвал Макарского-старшего в сторону:

– Задание одно есть, отец. Ответственное и опасное. – Капитан положил руку на плечо проводника. – Одним словом, в разведку сходить нужно. Вам эти места лучше знакомы…

Макарский искоса посмотрел на Дёмина, потом проговорил:

– Я со Степкой пойду…

Дёмин ответил:

– Об этом и я думал. С мальчиком будет надежнее. И еще три бойца с вами пойдут. Издали присматривать будут, а если что – в обиду не дадут.

Вместе с Макарскими в разведку отправились Константин Пряхин, Григорий Снежко, Иван Калабанов. Проводник с сынишкой свернули с чуть заметной тропинки и, петляя между деревьями, стали спускаться с горы. Красноармейцы с трудом пробирались через заросли и старались не терять их из вида.

– Кто-то говорил, что спускаться будет полегче, – тяжело дыша, пожаловался Гриша Снежко. – А выходит одно и то же – что в гору, что с горы…

– Конечно, было бы лучше, если б трамвай пустили, – пошутил Калабанов. – И до самого моря! Наш проводник говорит, что напрямик тут до моря километров пять будет. Гриша, ты море видел?

– У нас Ока по весне разливалась.

– Та разве ж то море! Я про настоящее спрашиваю.

– Не-а. Настоящее не видел.

– А я видел. В Таганроге. Скоро и ты увидишь.

– Наверное, большое-большое, – мечтательно произнес Гриша.

Пряхин, назначенный старшим, прицыкнул:

– Тише вы! Балаболы…

Парни примолкли: как-никак, старший, и они не где-нибудь, а в разведке.

На какое-то время Макарские, отец с сыном скрылись за кустами.

– Пошли быстрей! – махнул рукой Пряхин. – А то, чего доброго, провороним.

Красноармейцы, пригибаясь, прибавили шагу, взобрались на каменистый отрог, спрятались в кустарнике и стали высматривать.

– Вон они! – шепнул Снежко.

Макарские преодолев седловину, уже поднимались в гору.

Вдруг, неожиданно из кустарника вышли два полицая – один высокий, другой пониже, в лихо задвинутой на затылок кубанке. Макарские, видно, по их требованию подняли руки. Тот, что пониже, стал проворно ощупывать отца, потом Степку, другой держал винтовку наизготове. Проводник сердито возмущался и, надеясь, что его услышат красноармейцы, старался говорить как можно громче. Ему стали вязать руки.

Пряхин, наблюдая за происходящим, лихорадочно думал, как поступить в сложившейся ситуации.

Один из полицаев замахнулся прикладом на Макарского-отца, и тот не спеша пошел в гору.

– За мной! – скомандовал Пряхин и, прикрываясь кустами, побежал по склону вверх.

«Два полицая, наверное, были в дозоре, – рассуждал про себя Пряхин. – Значит, наверняка где-то поблизости полицейский кордон. Надо успеть перехватить».

– Быстрее! – прикрикнул он на товарищей.

Но в гору, да еще по кустам трудно идти быстро. Красноармейцы тяжело дышат, по их лицам сбегают ручейки пота.

Макарские и их конвоиры скрылись за деревьями, только время от времени слышится голос отца, или плач Степки, и это помогает красноармейцам правильно выбирать дорогу. Вот уже голоса звучат где-то внизу, сзади. Значит, нужное расстояние выиграно.

Пряхин крадется от дерева к дереву: нужно выбрать место для засады. Впереди заросли орешника и совсем рядом тропа, по которой наверняка они будут идти.

– Пожалуй, лучшего места не найти. Ты, Ваня, садись вон там, у камня. Будешь нападать на меньшего, – распорядился Пряхин. – Если что – прикладом или штыком. А мы со Снежком постараемся взять живьем другого. Гриша, приготовь обмотку.

Красноармейцы замерли. Голоса приближались. В просветах между деревьями уже мелькали фигуры идущих.

– Жену я ищу. Сказали: в Туапсе она, – умоляющим голосом тянул Макарский-старший. – Ну, на что мы вам?

– Дяденька, отпустите, – пищал Степка.

– Давай, иди! Там разберутся, – погонял полицай в кубанке.

Пряхин слышал, как гулко билось его сердце. Справятся они или не справятся с дозорными? Полицаям, наверное, лет по сорок – не меньше, дядьки крепкие. А Снежко и Калабанов – вчерашние школьники.

Первым из-за поворота показался Макарский-старший с закинутыми назад руками, с опущенной головой. Следом – высокий полицай. Он почти упирается штыком в спину разведчика.

Пряхин резко встал, вскинул винтовку.

– Руки вверх!

Выскочили из засады Снежко и Калабанов.

– Бросай винтовку! – приказывает Пряхин рослому полицаю.

Тот отвел руку, собираясь бросить винтовку, но в тот же миг вскинул приклад вверх и с криком: – Убью! – двинулся на Пряхина.

Ефрейтор еле успел поднять свою винтовку, чтобы закрыться от удара. Зато Снежко изловчился и так стукнул полицая винтовкой по рукам, что тот выронил оружие. Пряхин подскочил к полицаю сзади, схватил его за шею и стал валить назад. Снежко подставил долговязому ногу, и он упал на землю, крича во всю глотку. Пряхин снял с головы пилотку и затолкал ее полицаю в рот.

– Давай обмотку! – крикнул он Григорию, и они вдвоем туго притянули руки полицая к туловищу.

Калабанов в то же самое время готовился одним ударом оглушить второго полицая. Он и винтовку взял более удобно, чтобы прикладом стукнуть по голове. Но когда тот поравнялся с ним, Калабанов на какой-то миг замешкался.

Полицай, испуганно вытаращив глаза, выбросил винтовку вперед, намереваясь выстрелить. Кто знает, чем бы это кончилось, если бы на винтовке полицая в ту же секунду не повис Степка. Грохнул выстрел, но пуля ушла в землю.

– А, сволочь! – зло выругался Калабанов и изо всей силы ударил полицая прикладом по голове.

Тот как-то сразу обмяк и опустился на тропинку.

На выстрел ответили выстрелом откуда-то с перевала. Красноармейцы поняли: там поднята тревога. Нужно как можно быстрее уходить.

Долговязого полицая подняли на ноги. Пряхин ему сказал:

– Бежать будешь изо всех сил. Не то пристрелим, если ваши догонять начнут.

Полицай понимающе закивал головой.

Снежко разрезал веревку на руках Макарского-старшего и дал ему винтовку полицая. И тут произошло неожиданное. Проводник подскочил к меньшему полицаю, еще корчившемуся от боли, схватил его за шиворот и закричал:

– Поднимайся, гад!

Тот с трудом приходил в себя, махал руками и смотрел на Макарского-старшего ошалелыми глазами.

– Вы бегите, товарищи, а я своему земляку пару слов сказать должен, когда опомнится, – пояснил Макарский-старший.

– Помощь нужна? – спросил Пряхин.

– Спасибо. Я сам.

Степка тоже уже вооруженный, придвинулся к отцу.

– Нет, ты пойдешь с ними, – остановил его Макарский-старший. – Я догоню вас.

– Смотри, отец, не зевай. И зря не задерживайся! – дал наставления Пряхин и, подталкивая Степку, сказал:

– Иди вперед, Степа, дорогу показывай. – И всем остальным: – Бегом – марш!

Долговязый полицай побежал под гору.

– Живей, живей! – подгонял его Снежко.

Меньший полицай уже пришел в сознание, и какое-то время смотрел им вслед, потом приподнялся на колени и так, на коленях, приблизился к Макарскому-старшему.

– Ну что, Матвей, недолго была твоя власть? Давай поднимайся, потолкуем…

– Пощади, Игнат! Мы же соседи почти. Век не забуду…

Он наклонился и поцеловал пыльные ботинки Макарского.

– Игнат, пощади, не убивай… Всю жизнь помнить буду, с ног до головы одарю…

– Люди на фронте воюют, в тылу партизанят, а ты, значит, изменником стал, предателем. Фашистам служишь, – с болью в голосе говорил Макарский.

– Бес попутал. Прости, Богом прошу. За все заплачу, у меня теперь много денег.

– Деньги, деньги! Мне не нужны деньги, да и тебе уже не понадобятся…

– У меня есть золото. Хочешь золото? Только пощади…

– Собакой ты жил, Матвей, собакой и помрешь. И твои новые хозяева не помогут…

С перевала донесся выстрел. Стреляли значительно ближе, чем в первый раз.

Полицай замер, прислушиваясь. Потом снова припал лбом к ботинкам Макарского. Остальное произошло молниеносно – он обхватил ноги проводника, дернул к себе. Макарский упал. Полицай навалился на него и потянулся руками к горлу. Макарский напрягся и рывком свалил земляка на бок. Но тот, уверовав в спасение, не выпускал Макарского из своих рук, намертво притянув к себе его голову…

Услышав близкие выстрелы, Пряхин забеспокоился: зря разрешил Макарскому остаться, не случилось бы чего. Он сказал Калабанову:

– Возвращайся к Макарскому. Действуй по обстановке.

Подоспел Иван в самый раз. Он уже видел возившихся в траве Макарского и полицая, а в сотне шагов от них скользившие от дерева к дереву человеческие фигуры. Калабанов прижался к стволу дуба и прицелился. Из-за куста показалась серая, с высоким околышем фуражка. Иван, нажал на спуск. Попал или нет, он не знал, но полицаи притаились. В этот момент Макарский-старший, собрав все силы, отбросил от себя станичника, схватил винтовку и выстрелил почти в упор. Сразу же грянуло два выстрела из кустов. Пули цвиркнули над головой Макарского, и на тропинку упал кусок отщепленной коры дуба. Макарский пригнулся, бросился в орешник.

– Товарищ Макарский, сюда! – крикнул Калабанов.

Он наугад выстрелил еще два раза и, увидев проводника, снова крикнул:

– Сюда! Сюда!

Они отбежали шагов на триста, залегли на поросшей кустарником вершине, напрягая слух и всматриваясь в зеленые волны леса, скатывающиеся с перевала. Было тихо, лишь в кустах насвистывала невидимая птичка.

– Видно, товарищ Макарский, землячок слишком крепко вас обнимал, – проговорил Калабанов, глядя на исцарапанное лицо проводника и на большой синяк под его левым глазом.

– Это от неожиданной встречи. Ничего, я ему тоже свою любовь выказал…

Они полежали еще минут десять и кинулись догонять красноармейцев и Степку.

Захваченный полицай, поняв, что свои совсем близко, отказывался идти: притворялся обессиленным, еле переставлял ноги, спотыкался и падал. Пряхин хотел доставить его живым и расправляться с ним не торопился. Недолго думая, ефрейтор взвалил пленного на плечи, и теперь они пошли быстрее.

Снежко и Калабанов, чуть отставая, зорко всматривались в заросли. Но преследователи дальше не сунулись.

Пленного полицая, доставленного разведчиками, сразу же направили в штаб полка. От него были получены важные сведения, которые совпали с донесениями других разведчиков. Фашисты, оказывается, поставив заслоны на пути полка, рассчитывали оторвать его от основных сил и заставить полк идти в ловушку, приготовленную в ущелье «Волчьи ворота».

Разгадав замысел гитлеровского командования, наши части отбросили заслоны и стремительным броском вышли в тыл противника. А вскоре, в результате хорошо продуманной операции, враг был отброшен от города Туапсе.

– Хорошего «языка» мы привели, – хвалился Калабанов, бросая мелкие камешки в набегавшую морскую волну. – То, что нужно. Многое рассказал…

– А зачем таскать замухрышек? – поддержал разговор Гриша Снежко. – Брать – так толкового. Снайпера узнают по выстрелу, а разведчика по «языку».

– Тоже мне разведчики! – заметил Пряхин. – Привести не большая заслуга. Если б не Макарские, еще неизвестно, чем бы этот поход закончился.

– И то верно, – согласился Гриша. – Интересно, как теперь у них жизнь сложится?

– А что тут гадать? Замечательно даже сложится! – убежденно ответил ему Пряхин. – Главное, что для них война уже закончилась… Ну, во всяком случае для Степки – это точно!

 

 

 

НЕСТРОЕВОЙ

 

Второй месяц шла война. Враг продвигался вглубь страны. Полыхал, гремел и щетинился железом Западный фронт. Там шло, не затихая ни на минуту и днем и ночью, суровое и жестокое противоборство. Туда направлялись войска. Туда двигался третьи сутки недавно сформированный батальон.

Дорога бежала вдоль необозримых, колышущихся, как желтый океан, хлебных полей. По грудь утопая в хлебах, по ней, как по туннелю, шли к передовой солдаты, громыхали на ухабах грузовые машины – с пушками, со снарядами, бесконечно скрипели повозки с кухнями и армейским хозяйством. В знойном июльском небе плыло раскаленное добела солнце. От пота гимнастерки прилипали к спине и, высыхая, оставляли белые разводы соли.

Ощущение близкого боя уже владело людьми. Все звонче и оглушительнее становились слышны раскаты орудийных залпов. Сначала редкие, приглушенные расстоянием, в скором времени они слились в сплошной, волнующий гул, заглушивший топот тяжелых солдатских сапог и притупивший в голове все мысли, кроме мысли о смертельной опасности.

У перекрестка, где широкое шоссе тянулось как стрела дальше в бесконечное поле, батальон продолжил свое движение, а обозам и ротным кухням было приказано сворачивать на узкую проселочную дорогу, уходившую влево в небольшой жидкий лесок.

Неуклюжие, тяжело нагруженные повозки, еще порожние санитарные фургоны с красными крестами на брезентовых боках, двухколесные ротные кухни с тонкими коптящими трубами, – все это остановилось в крохотной роще. Тут же со всех сторон понеслись команды, засновали, забегали, куда-то торопясь, люди. Каждый, что-то нес, кого-то спрашивал, был занят.

Около кухни третьей роты суетился, поминутно заглядывая в дверцы топки, Никита Митрохин, помощник кашевара.

Вот уже третью неделю как Митрохин, назначенный с самого начала в нестроевую роту, а затем кашеваром, каждое утро возился около своей кухни, колол дрова, таскал воду в котел, а по вечерам, при багровом отблеске, бросаемом догорающими в открытой топке углями, чистил для следующего дня картофель.

Невысокого роста, узкоплечий, Митрохин казался совсем мальчишкой: на щуплом теле и тонкой шее несоразмерно большая голова. Оттопыренные уши, по-детски вздернутый носик, впалые щеки с бледной, не загрубевшей от бритвы кожей. Даже военная форма не могла скрыть его тщедушности.

– Ткни ножом, кровь не потечет, – шутил, бывало, иной остряк по его поводу. – Поди, до фашиста и не дотерпишь, со страху да с непривычки Богу душу отдашь.

Митрохин выслушивал обидчика молча, да и что он мог на это ответить? Имея самое скудное представление о военной службе, он и сам считал себя действительно нестроевым.

В детстве Никита был тихим, болезненным мальчиком, и это заставляло мать постоянно тревожиться о его здоровье. Мысль о собственной физической слабости с тех пор не покидала Митрохина. В пионерские лагеря он никогда не ездил. Военными играми не увлекался и о героических подвигах не мечтал. Рос замкнутым и незаметным ребенком. Всегда немного смущался, когда на него обращали внимание. Ему нравилось быть одному. Он мог забраться с книгой в какой-нибудь укромный уголок и просидеть там полдня, пока не позовут.

Три последних недели своей службы Митрохин провел около обозных лошадей и телег, и теперь вблизи передовой очень сильно переживал, что не мог, как все, заняться настоящим делом, а должен был ходить в кашеварах.

Кухни уже больше двух часов стояли в лесу, а в той стороне, куда ушла пехота, не затихая продолжался бой. Его звуки хорошо сюда доносились. И оставшиеся здесь, позади ездовые, обозные, санитары и разный другой нестроевой люд с волнением и трепетом вслушивались в этот гул, и вскарабкивались на свои повозки или крыши фургонов в надежде увидеть хоть что-нибудь, заглянуть хоть краем глаза за линию горизонта, скрывавшую от их взглядов поле сражения. Но кроме грибообразных клубов дыма от взрывов снарядов далеко впереди ничего не было видно.

Митрохин, покончив с дровами, которые он подбрасывал в топку, глубже надвинул на голову пилотку, и словно извиняясь, обратился к старшему кашевару:

– Василь Тимофеичь, а как же мы будем доставлять солдатам обед? Неужели они сегодня без горячего останутся? Ведь так у нас щи перепреть могут…

Старший, собираясь закурить, с недовольным видом продувал трубку и в ответ Митрохину понимающе усмехнулся в рыжие прокуренные усы, как пики торчавшие в стороны.

– Тут, брат, не в нашей власти. Дело военное, солдат себе не хозяин. Небось, начальство подумает и солдатов без обеда не оставит…

Они не договорили. В лагере началось какое-то движение. Засновали туда-сюда люди в белых халатах. К палаткам с красными крестами подъехали телеги, нагруженные первыми ранеными. Они лежали вповалку, укутанные бинтами. У носилок столпились обозные и, расспрашивая, узнали от раненых, что батальон рассредоточился в двух с половиной километрах отсюда, и что эта дорога ведет прямо к окопам.

Выждав, когда старший кашевар отойдет в сторону, Митрохин снова подошел к нему с немного испуганными глазами и каким-то грудным умоляющим голосом спросил:

– Так что делать будем, Василь Тимофеичь? Может, мы здесь до вечера стоять будем, а там, между прочим, солдаты без обеда! Разрешите, и мы с Востряковым в один миг термос со щами на позицию доставим… Две версты всего!

Старший пристально, будто в первый раз, посмотрел на тонкую, перехваченную поясным ремнем фигуру Митрохина, задержал взгляд на пилотке с растопыренным верхом и выдохнул через усы:

– Доставишь – говоришь?.. термос со щами… так!.. а не струсишь?

Митрохин ничего не ответил, лишь посмотрел в лицо старшего прямым, чуть беспокойным немигающим взглядом.

Они остановили санитарную телегу, возвращавшуюся обратно на передовую. Ездовому объяснили, в чем дело, и через минуту несколько солдат уже тащили на подводу огромные термосы.

Когда Митрохин с Востряковым вскарабкались на повозку, старший по-отцовски тепло и заботливо крикнул им:

– Давай, братцы, быстрее возвращайтесь! Не то через вас и мне нагорит…

Подвода тронулась при нарочито бодрых пожеланиях:

– Смотри, щей не расплескай!..

– Четвертую-то угостить не забудь… я тебе тащить помогал! – кричал вслед один из помогавших солдат.

– Осторожно, кучер!.. не вывали!.. ребят не жалко – а вот щи пропадут…

– Ладно, будет вам, чего зря балясничать! – прикрикнул старший.

…Когда Митрохин слезал с телеги около перевязочного пункта, откуда дальше предстояло ему с Востряковым тащить термосы на себе, он никак не думал, что поле боя, что «война» имеют именно такой вид. Все было не так, как ему представлялось. Война оказалась совершенно непохожей на то, что показывали в популярных советских фильмах или описывали в тогдашних газетах и книгах. Где же лихие кони с развевающимися по ветру гривами, и где скачущие на конях кавалеристы: в левой руке повод, в правой – клинок!? В мальчишеском воображении именно так рисовались представления о войне.

Перед Митрохиным было открытое поле и ничего не было на нем видно, кроме вырытых наших окопов, из которых торчали головы солдат. Неприятеля не было, то есть, конечно, он был, но где-то так далеко, что Митрохин не мог его видеть, но откуда-то из-за окраины поля сыпались дождем пули, незримые, но угадываемые по свисту и щелканью, с которым они ударялись в землю. Пыль и пороховой дым, белый, как вата, стлались низко над землей.

Оттуда же, с другой стороны поля, провизжав над головой, прилетел снаряд и врезался в бугор. Митрохин видел, как на том месте взметнулся в небо фонтан чёрной земли, и слышал, как прошелестели последней листвой рассыпающиеся ветром колючие осколки. Это было совсем близко.

Но Митрохин не испугался. Все это не казалось ему таким страшным. Быть может, он просто был в эту минуту всецело занят мыслью о том, как бы донести аккуратно и в сохранности термосы с обедом. И если в эту минуту и приходила ему мысль, что пуля может попасть в кого-нибудь из них, то боялся он не за себя, а за Вострякова, который, упав, неизбежно уронит термос.

Но до окопов они оба добрались благополучно.

Удивленные и обрадованные бойцы, пригнувшись, подходили к ним, трепали за плечи, и говорили:

– Молодцы, ребята! Выходит, повар не спит.

И пока бойцы с шутками и прибаутками черпали из термоса своими манерками щи, и, примостившись поудобнее, с аппетитом обедали, Митрохин нетерпеливо высунул голову из траншеи. Он с любопытством вглядывался в широкое поле, откуда исходила смерть.

Один за другим грохотали взрывы, то и дело, поднимая столбы дыма. В ушах гудело. Казалось, что прямо под боком кто-то нещадно колотит молотком по фанере, кроша ее в щепки. Над головой визжали осколки. Земля и песок сыпались откуда-то сверху, мешали смотреть.

Разрывов становилось все больше и больше. И вдруг, на той стороне артиллерия смолкла. Наступила мгновенная тишина. Горький пороховой дым завис над полем.

Заинтересованный происходящим, Митрохин видел, как у самой окраины поля закачалась пшеница. Точно там пролетел ветер. Он задувал, раскачивал пшеницу все больше и сильнее. Присмотревшись, Митрохин заметил неожиданно вынырнувшие, словно из-под земли, над пшеницею темные каски. «Немцы!» – сообразил Митрохин и ужаснулся своему открытию. Это они, а не ветер, качали пшеницу, приближаясь всё ближе и ближе к траншеям.

И когда немцы достигли огневого рубежа, по ним ударили из винтовок и пулеметов. Несколько фашистов упали, но остальные продолжили движение с нацеленными на траншеи стволами автоматов. В серо-зелёных мундирах с засученными рукавами они шли нестройной линией.

Щи были забыты, полупорожние термосы оставлены на дне окопа. Митрохин с этой минуты закружился в каком-то водовороте незнакомых переживаний, обрывков мыслей и ощущений. Нет, он не боялся, но какая-то мелкая напряженная дрожь охватила его изнутри. Она завладела всем его телом и становилась такой сильной, что ему казалось, видно издалека. «Позор! – переживал Митрохин. – Все подумают, что я боюсь. А может быть, это и есть страх?»

И вдруг сквозь треск автоматных очередей, стук пулемета и ухающие разрывы гранат раздается крик, от которого у Митрохина останавливается в жилах кровь:

– Взво-оо-од! Приготовиться!

Зажав в руке пистолет с ремешком, одним концом пристегнутым к поясу, лейтенант поднимал бойцов в атаку.

– Вперед! – раздался его властный голос, и он выскочил из траншеи.

Разорвавшаяся рядом граната слегка оглушила Митрохина, запорошила глаза песком. Но сквозь угарное облако пороховой дымки он успел увидеть как лейтенант, оседая, оглянулся, и взгляд Митрохина на один миг встретился с его уже не человеческими, стеклянными глазами. А мгновением позже, осыпая с бруствера землю, кто-то грузно свалился в траншею.

Словно в тумане, Митрохин взглянул под ноги и увидел на дне окопа безжизненно распростертого командира взвода с зажатым в руке пистолетом. Немного дальше, неестественно вывернув руки с винтовкой, ничком лежал красноармеец. В гимнастерке на его спине чернела рваная, залитая кровью дыра.

Перешагнув через длинные ноги лейтенанта, Митрохин подхватил винтовку и прильнул к брустверу. Теснее прижимаясь к земле, зажмурил левый глаз, сосредоточенно прицелился через прорезь прицела, через крошечную стальную мушку, во внезапно появившегося совсем рядом врага. И сразу же выстрелил.

Результатов Митрохин не видел, но чувствовал, что делает сейчас то, что делали все; что сотня их маленьких усилий сливается в одну несокрушимую каменную стену.

Ничто сейчас не пугало Митрохина. Может быть, потому, что за эти несколько минут он от себя отрешился, не принадлежал себе. Но ему было безумно страшно, как бы эти набегающие из поля фигуры, не разрушили этой каменной стены, не сломили этой живой преграды. И, быть может, именно охваченный этой боязнью, кашевар Митрохин ошибся, когда ему послышалось, что кто-то крикнул «ура»… Но из того, что полагается знать «строевому» солдату, он – нестроевой, твердо помнил, что когда идут в штыки – кричат «ура».

И, забыв все, кроме этого, не видя, кто рядом, но чувствуя товарищей, солдат Митрохин выскочил на бруствер.

– Ура-а-а! – взмахнув винтовкой, закричал он каким-то страшным, угрожающим и незнакомым ему голосом.

В ту же секунду Митрохин увидел, что над бруствером он стоит один. Никто в атаку еще не поднимался, все сидели в окопе. Но возврата уже не было и Митрохин, все еще размахивая винтовкой, бросился навстречу свинцовому шквалу.

– Ура-а-а! – увлекая за собой всех остальных, Митрохин влетел в пшеницу, запутался в ней сапогами. Но быстро приноровился, стал откидывать её в стороны, как купальщик воду. В эти минуты он забыл обо всём. Знал только, что надо бежать и бежать вперёд. И не было у него страха ни перед чем. Короткое, привычное слово легко легло на язык и влило в Митрохина силы: «У-рр-аа!» уже катилось по всему полю, обгоняя Митрохина.

Но вдруг что-то разом оборвалось, его больно тряхнуло, и словно споткнувшись от внезапного толчка, он упал лицом вниз.

И лежа на земле, не имея сил подняться, Митрохин, будто в ответ на свой дикий крик, услышал громовое, перекатывающееся, сплетенное из сотен знакомых голосов «ура», услышал вдруг топот сотен ног, бегущих мимо него, увлеченных им в отчаянную атаку солдат.

«Вот сейчас… сейчас поднимусь!.. догоню!..» – думал Митрохин, хватаясь руками за стебли пшеницы и пытаясь разомкнуть веки, но навстречу плыла какая-то черная муть. Она уносила его в своем течении вдаль от всех людей и предметов. Еще мерцали незавершенные картины прошлого – как в старой, рвущейся киноленте, – но даже сам Митрохин уже не мог ни разобрать, ни осознать их. Потом и это все затянула глухая тьма и ничего не осталось. Весь его мир исчез.

На земле остался только маленький холмик у кромки леса с воткнутым в него обломком ящика из-под боеприпасов, на котором заботливая рука старшины чернильным карандашом написала: «Кашевар Никита Митрохин, погиб смертью храбрых …»

И ничего больше никому не расскажет эта могила, и эта надпись.

 

 

 

Юрий Резник

 

ОДНАЖДЫ НЕ СТРУСИТЬ

 

Всю ночь дивизионная полуторка мчалась по шоссе к фронту. Шофер выжимал из мотора все силы: танкисты ждали солярку. В кузове с бочками сидели два бойца. В кабине, опустив голову на грудь, дремал зам командира автороты Алексей Уфимцев, еще совсем молодой лейтенант. На неровностях дороги машину подбрасывало, Уфимцев просыпался, виновато смотрел на шофера, а потом на дорогу, в свете фар казавшуюся нескончаемо длинной, уходящей в никуда.

Небо начинало светлеть. Уступая утренней заре, редели облака и в разрывах между ними пламенели отсветы далекого солнца, будто напоминали о суровом наказании небес.

Захваченный этим впечатлением, Уфимцев сказал:

– Надо поднажать. Ночь на исходе. С рассветом могут появиться немецкие самолеты.

– Успеем. Осталось совсем ничего, – ответил уверенно шофер, и словно в подтверждение его слов далеко впереди заполыхало огневое зарево боя. Грузовик въехал на верхушку холма. Темный небосвод посветлел настолько, что можно было рассмотреть обрисовавшиеся контуры леса.

Дорога теперь пошла по склону, спускаясь все ниже и ниже в широкую лощину. Грузовик словно летел. Местность утопала в утренней дымке, но с высоты Уфимцев заметил, как впереди, вспорхнув откуда-то из посадки, перелетело дорогу несколько соек. Уфимцев насторожился и внутренне напрягся, еще не осознавая, но ощущая надвигающуюся опасность.

– Сбавь газ! – приказал он. И, поймав удивленный, непонимающий взгляд шофера, пояснил: – Так надо.

Обстановка на фронте была скользкая. Фашисты отступали, но все еще продолжали оставаться коварным и опасным врагом. И только Уфимцев это подумал, как ему показалось, что в густых придорожных зарослях резко дернулись черные тени.

– Тормози! – крикнул он. Его бросило на стекло, откинуло назад. Визга тормозов он не слышал.  Сухой обвальный разрыв огромными ладонями ударил в уши. Брошенная граната взорвалась перед самым автомобилем. Взрывной волной с силой ударило в лобовое стекло, и разлетевшиеся осколки больно брызнули в лицо Уфимцеву. Из глубоких порезов тотчас побежали горячие струйки крови.

В следующий миг с двух сторон дороги, из ближайших к шоссе кустов, пригнувшись и придерживая висевшие на шее автоматы, вынырнули немцы в одинаковых маскировочных костюмах. Один из них запрыгнул на подножку, и в упор, через стекло выстрелил в шофера, который и без того уже не подавал признаков жизни. Двое других немца подскочили со стороны Уфимцева, распахнули дверь и выволокли его наружу. Выбили у него из рук пистолет, повалили на землю. В это время в кузове, не успев ничего понять, оглушенные взрывом, поднялись два бойца, но тут же рухнули обратно, прошитые автоматной очередью. Не прошло и минуты, как все было кончено.

Уфимцева перевернули, сорвали с него планшетку и ремень с открытой кобурой. Заломили ему руки за спину, начали связывать. Алексей рванулся, пытаясь освободиться. Но получил удар, и потерял сознание.

…Первое, что он почувствовал, когда очнулся, была тупая ноющая боль в голове, потом яркий свет, чередующийся с тенью. Поскрипывая и покачиваясь, машина медленно петляла по ухабистой лесной дороге. Уже наступил день, и пригрело солнце. Его лучи пронизывали листву, повисшую над дорогой, и по лицу Уфимцева блуждали, шевелились неясные тени и пятна солнечного света.

Уфимцев лежал на дне кузова между связанных тросами бочек. Четверо гитлеровцев с автоматами на коленях сидели на лавке у кабины. Увидев, что Алексей пришел в сознание, они фальшиво заулыбались. Уфимцев почувствовал, как учащенно заколотилось его сердце, будто от тяжелого бега и, задыхаясь, он заскрипел зубами. От собственного бессилия и слабости, по его щекам невольно потекли слезы.

– Отвоевался… – обреченно пробормотал Алексей.

Грузовик сильно тряхнуло, и от толчка боль плеснулась по всему телу Уфимцева. Начался пологий подъем. Натужно загудел мотор. Уфимцеву показалось, что с момента его позорного пленения минула целая вечность, – так бесконечно долго тянулось время.

Взобравшись на пригорок, машина начала круто забирать в сторону и вскоре остановилась. Со всех сторон одновременно послышалась немецкая речь. Двое фашистов из тех, что сидели напротив Уфимцева, стали открывать борта. А двое других, подхватив Алексея под мышки, свирепо рванули его вверх.

– Ауфштейн! Аллес ауфштейн! – и подталкивая в спину дулами автоматов, столкнули Уфимцева на поросшую травой землю.

Увидев между деревьями мрачные темные тела танков и сновавших повсюду немцев, Алексей сейчас только до конца осознал весь ужас происходящего: он в плену! «Скорее всего, – подумал он, – какая-то вражеская часть попала в окружение и пытается найти выход».

– Форверст! Форверст! – закричали его конвоиры.

Алексей понял, что надо идти и, глотая густую, липкую слюну, хрипло выговорил:

– Что ж… пойдем, поглядим, что вам от меня нужно.

Его привели на небольшую поляну в глубине леса. У деревьев, в ряд стояли бронетранспортеры, крытые штабные машины. Поблескивая лаком, последней в ряду стояла приземистая легковая машина с запыленными стеклами. Бесшумно ходили солдаты в черных мундирах. Немецкий полковник в высокой фуражке с крутым козырьком и с двумя ломаными стрелами на петлицах сидел возле легковой машины на раскладном стуле перед низким раскладным столом. Закинув ногу за ногу, он рассеянно слушал склонившегося к нему молодого офицера в наполовину расстегнутом маскхалате. «Командир разведчиков», – догадался Уфимцев.

Алексея подвели к легковой машине. Теперь он понял, зачем привели его сюда и почему прежде не убили: на столе лежала карта.

– Рус Иван плен… – слащаво улыбаясь, заговорил немецкий полковник. – Нам показать положение армия. Мы дарить Иван жизнь.

Алексей с кривой усмешкой посмотрел на полковника. Больше всего Алексей боялся оказаться трусом. Со школьной скамьи, как любого советского школьника, его учили самопожертвованию, тому, чтобы в определенный момент он был готов совершить подвиг. С самого детства Алексею казалось самым постыдным, что может случиться с ним, – это когда будет нужно пожертвовать своей жизнью ради других, он струсит и не сможет этого сделать.

Но сейчас Алексею было не страшно. Он был уверен – свою смерть, какой бы она ни была, он встретит с солдатским достоинством.

«Буду действовать по ситуации. Будь что будет – а там посмотрим», – решил он и, вскинув голову, крикнул:

– Пускай руки развяжут! Я все покажу на карте.

Немецкий полковник сделал жест, и Уфимцева развязали. Алексей растер отеки и подошел к столу. Разведчик, уступая место, сдвинулся в сторону. Алексей мельком отметил у него на поясе две гранаты-колотушки.

– Иван быть благоразумно. Мы гарантирэн жизнь, – заверил фашистский начальник.

– Гарантирэн, – автоматически повторил Алексей. Фашистский полковник засмеялся.

«Нельзя терять времени. Другой возможности не будет», – мгновенно решил Уфимцев и в ту же секунду выдернул гранаты из-за пояса разведчика.

Алексей не успел увидеть перекошенные от ужаса лица фашистов. Что-то с треском толкнуло его в бок и резкая, нечеловеческая боль пронзила тело до самого сердца.

– Ах ты… – вскрикнул Алексей и больше уже ничего не чувствовал. Смерть накрыла его своею тьмой.

После взрыва загорелась машина полковника, и наши самолеты-штурмовики заметили над лесом столб дыма, пошли на бомбежку и обстрел врага. По радио летчики сообщили командованию о скоплении сил противника в нашем тылу. Появились самоходки, и открыли огонь по остаткам фашистской части. А роты наших автоматчиков вместе с партизанами перекрыли в том районе все выходы из лесов. Но ничего этого Уфимцев уже не знал.

 

 

Юрий Резник

 

ПОБРАТИМЫ

 

Всю ночь моросило, но к утру дождь перестал, тучи растянуло, и в просвет между ними появилась луна. В холодном сиянии влажный лес отливал серебром. Тёмные обманчивые тени расползлись по земле и по деревьям, и в причудливом их сплетении нельзя было понять, где на самом деле ветви и стволы, а где их тени.

В воздухе остро пахло прелой травой и сырой глиной.

У моста на высоком берегу, выбрав выгодную позицию, уже больше часа лежала группа разведчиков. Река – так себе, одно название – шириной не более тридцати метров. В иное время перемахнуть через такую было бы совсем не трудно. Но теперь времена другие – теперь идёт война…

Полк, а точнее – те крохи, что от него остались, несколько дней выходил из окружения. На рассвете подошёл к реке и притаился в лесу, в полутора километрах от моста. Командир полка решил не рисковать, ни брать этот невзрачный мост с ходу, а сначала понаблюдать за шоссейной дорогой и переправой. Получив приказ об отдыхе, люди, измученные многодневными боями и скоростными переходами, повалились замертво, а пятеро разведчиков незаметно подобрались к мосту и залегли в заросшей тальником воронке.

Двое отправились обратно на взаимосвязь с командованием, а трое оставшихся лежали на мокрой пожухлой траве и, превозмогая сон, напряжённо вглядывались в отступающую темноту. От усталости и недосыпания в висках стучало железным молотом. Немного посовещавшись, разведчики отказались от идеи дежурить поочерёдно. Решили, что это небезопасно: пока двое спят, оставшийся дежурить тоже может заснуть. Надёжнее будет – спать одному, а двоим оставаться в наблюдении. Маловероятно, чтобы в один миг уснули сразу двое, а если это случится с одним, то второй его тут же разбудит. Вытянули жребий. Василию Кудинову повезло первому. Он так и уснул – с зажатой в руке короткой соломинкой. В дозоре остались Андрей Бурлаков и Александр Сараткин.

Вокруг пока всё было спокойно. Впрочем, опытный слух разведчиков улавливал множество невнятных, еле различимых звуков: чуть журчала вода по камням, шелестели камыши, изредка падала пересохшая ветка, сонно возились невидимые птички в кустарнике неподалеку – ничего другого поблизости не было слышно. Немцы ночью по дорогам не ездили, останавливались в населённых пунктах. Они боялись встретиться с красноармейцами, группами и в одиночку упрямо пробирающимися на восток.

– Спят, небось, гады, – мелко постукивая зубами, сказал Бурлаков. – Ничего, недолго осталось.

Шинель вобрала в себя влагу, стала тяжёлой, и Бурлакову казалось, что кто-то прикасается к его спине большими ледяными ладонями. Он зябко передернул плечи и, пряча зевок, открытым ртом уткнулся в рукав шинели. В эти рассветные часы особенно хотелось спать. Кажется, не было никаких сил сдерживать сон, но как разведчик Бурлаков знал – уснуть нельзя, разведчики не могут позволить себе такой роскоши.

Он снял пилотку, вытер мокрое лицо и посмотрел на приятеля. От холода, все сильно продрогли; за несколько часов неподвижного состояния затекли руки и ноги. Но, несмотря на всё это, Сашка держался молодцом и, казалось, не чувствовал ни холода, ни усталости. Его выдавали только глаза. Отгоняя дремоту, он тёр их изо всех сил.

– Знаешь, Андрюха, что я сейчас себе представляю? – шёпотом, словно шурша листьями, спросил Сараткин и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Будто лежу я в чистой постели, а простыни ещё не согрелись. Так всегда бывает, когда заберёшься под одеяло, простыни сначала холодные. Потом полежишь немного, они становятся тёплыми, и тогда можно заснуть.

– Нашёл о чём мечтать, – сердито отозвался Бурлаков.

Он знал за собой этот грех – быть иногда излишне ворчливым и суровым. Но это так, больше для вида. В действительности Андрей Бурлаков был человеком спокойным и добродушным. Всё дело в том, что по возрасту в разведвзводе он был значительно старше многих – ему было тридцать два. Дома, в родном Саратове, его ожидало многочисленное семейство: родители, жена, двое детей. И видимо, по этой причине присущая его натуре рассудительность, делала его чуточку медлительным и осторожным. На привалах, в минуты отдыха, когда солдаты любили потолковать о доме и прежней жизни, Бурлаков чаще молчал и слушал. Он предпочитал держать свои мысли при себе, с полной уверенностью считая, что его заурядная жизнь не заслуживает особого внимания. Но в походной жизни Бурлакову не было равных. Для него всегда находилось дело. Мастер на все руки, он стриг, брил, чинил сапоги, за считанные секунды в любую погоду умел развести костёр. И за что бы он ни брался, всё делал значимо, серьёзно и основательно.

Таким же, под стать Бурлакову, и в работе, и в бою был и Сашка Сараткин, с той лишь разницей, что делал всё весело, с улыбкой и смешком. За открытый нрав, за смекалистый ум и бесшабашную храбрость Сараткина любили и бойцы и командиры.

«Привык, наверное, я к нему», – часто думал Бурлаков, боясь признаться, что он не привык к Сараткину, а тоже полюбил его. Никогда не ссорясь, и не обижаясь друг на друга, они были как родные братья. И, наверное, поэтому как-то само собой получилось, что все стали их называть саратовскими братьями. В коллективе прозвища приклеиваются быстро. И не важно, что Саратов был родным городом только Бурлакову.

Сараткин был ленинградцем, с Лиговки, что славилась бойкими ребятами. Несмотря на свою молодость (а было Сашке всего-навсего двадцать четыре года), он считался бывалым солдатом. «Кадровым», как говорили про него, ведь он служил в армии с сорокового довоенного года. Его грудь уже украшала медаль «За отвагу», и он бывал в таких переделках, что о нём ходили легенды. Но сам Сашка о своих боевых подвигах разглагольствовать не любил. «Было бы что вспоминать» – отмахивался он от особенно назойливых. Только Бурлакову не надо и рассказывать, он сам всему был свидетелем. С первых дней войны они с Сараткиным вместе. Не один раз делили последний сухарь и глоток воды, и укрывались одной плащ-палаткой, засыпая рядом на земле.  На этой войне они были не новички и вдвоём испытали всё в полной мере.

Они знали, что такое танки, идущие на тебя лавиной, и что лучше от них не убегать, а встречать гранатами и бутылками с зажигательной смесью: как правило, именно убегающих эти танки больше всего и давили. Они знали, почему под минометным обстрелом намного безопаснее ползти вперёд, чем залечь и не двигаться. Они знали, что немецкая пехота, идущая в полный рост, и поливающая из автоматов на расстоянии двухсот метров не может причинить никакого вреда, а действует скорее для острастки. Они знали, каково это отступать по дорогам, над которыми, как коршуны, кружатся «мессершмитты» и «юнкерсы», и научились отличать по звуку, когда их бомбы упадут рядом, а когда на безопасном расстоянии. Словом, они знали повадки врага, его хитрости, его тактику и стратегию. Владели теми знаниями, что так необходимыми для того чтобы бить врага, а самому остаться живым.

Бурлаков очень хорошо помнил, как они сидели в траншее, отбивали одну атаку за другой, а немцы всё наседали и наседали. Бой был долгим, и немцам иногда удавалось вплотную подбираться к брустверу и забрасывать к ним внутрь «колотушки». Если бы не Сашка, погибло бы тогда гораздо больше наших бойцов. Он наловчился ухватывать гранаты за длинные рукоятки и выбрасывать их обратно. Это было как в цирке: немецкая М-24, залетая в окоп, не закатывалась куда-нибудь в угол, а послушно ложилась в руки Сараткина. И прежде чем граната могла взорваться, сея вокруг себя смерть, он выкидывал её назад, расплачиваясь с врагом его же монетой.

Одним словом, воевал Сашка геройски. За тот бой, за находчивость и решимость, он и получил медаль «За отвагу».

В отличие от Бурлакова, у которого дома остались родители, жена и двое детей, Сараткин был одиноким. Он ни от кого не получал писем, и сам никому не писал. Все его близкие погибли при бомбежке Ленинграда в один из первых налетов. Вся жизнь Сараткина теперь была в службе. И всё же именно он ободрял окружающих, заставлял улыбаться и забывать свои несчастья. К нему прислушивались, с него брали пример. Он был заводилой. Ему словно всё нипочём: всегда бодрый, всегда весёлый, всегда найдёт слово, чтобы поддержать и другого. «Улыбнись! – скажет, бывало. – Улыбка тебе идёт…» Смотришь – и куда уже делась твоя грусть?!

Бурлаков чувствовал, что и сейчас Сараткин смотрел на него, улыбаясь своей необыкновенной улыбкой, с ямочками на щеках, и будто говорил: «Всё в порядке. Всё хорошо». Может быть, поэтому Бурлакову захотелось сейчас покапризничать:

– Вот же погода паскудная! – проворчал он.

– Это да, – согласился Сараткин. – Зато комары не кусают.

– По мне, так лучше комары, чем сырость и холод.

– А ты знаешь, что говорят мудрецы? Держи голову в холоде, живот в голоде…

– Знаю… А ноги в тепле.

– Да-а! – протянул задумчиво Сашка. – Что ж с тобой будет, когда наступит зима и ударит мороз?

– До зимы ещё довоевать надо, – сказал Бурлаков, настроенный на невесёлые размышления.

– Если понадобится, повоюем и подольше.  Как бы ни хотелось немчуре нашей смерти, – сказал Сараткин, – а мы им назло – будем жить!

Бурлаков промолчал. Думать о плохом он и сам не хотел: конечно, они доживут. Просто в эти дни он слишком много слышал о потерях. Смерть перестала быть случайностью. Случайностью было уцелеть. За четыре месяца столько уже народу перемолотило, что подумать страшно.

 

 

Небо неохотно светлело. Исчезли редкие звёзды. Над лесом, сквозь серую рваную пелену, пробивались отсветы далёкого солнца. Впереди поблёскивала оловом залитая дождём дорога. Прямая как стрела она уходила на восток и, глядя на неё, Бурлаков вспомнил о своей малой родине, о городе на Волге – Саратове… Что-то там делается теперь? Как поживают его старики и жена с детишками? Вот уже четыре месяца, как он в солдатах. Четыре месяца, а как много пережито, как много ушло из жизни привычного, казалось, навечно закрепившегося в сознании. Домашние картины одна за другой торопливыми вереницами пронеслись в его голове, и жгучая тоска резанула сердце. Бурлакову вспомнилось, как впервые он повстречал свою Лиду. Был зимний ветреный вечер. Несметным роем били в лицо ледяные снежинки, но он не обращал на них никакого внимания. Кроме неё он уже ничего не видел. Как будто остановилось время, и в целом мире существовали лишь он и она. Бурлаков подошёл к ней с определённым решением познакомиться. Он не узнавал сам себя. Это была любовь с первого взгляда.

– Я Андрей. А ты? – волнуясь, спросил он.

– А я Лида, – улыбаясь, ответила она. – А мы раньше небыли знакомы? У меня такое чувство, будто я тебя где-то видела…

– Нет… этого не может быть… Я бы тебя никогда не забыл!

Так они познакомились и начали встречаться – встреча за встречей… Потом он пригласил её на танец и когда они вдвоём закружились на истёртом временем и ногами полу, они смотрели друг другу в глаза, словно видели друг друга впервые. Лидия была невысокого роста, с тонкой шеей, на которой покачивалось ожерелье из мелких голубых бусин. Платье из лёгкого шёлка скользило под ладонью Бурлакова, и он всем своим существом ощущал упругость девичьего тела. Её золотисто-русые волосы, цвета спелой пшеницы, в вихре вальса касались его подбородка. В те минуты Бурлаков чувствовал себя счастливей обычного, и она, не отводя глаз, смотрела на него, и в ответ лучилась счастьем и безмятежностью.

К концу вечера они оба поняли, что дальше жить друг без друга уже не смогут. И не найдётся такой силы, которая смогла бы их разлучить: всю оставшуюся жизнь они проживут вместе и умрут в один день, как в сказке.

Когда исполнился год их встречи, они поженились. Ещё через год родилась дочка Катя. Во всём мире они были самыми счастливыми!

Когда это было? Совсем недавно, а, кажется, пролегла целая вечность. И уж сколько раз Бурлаков давал себе слово не думать об этом, не вспоминать о прежней жизни, но прошлое настойчиво входило в его душу и переживалось снова и снова.

 

 

Пока Бурлаков был занят своими мыслями, совсем рассвело. С неба уже неплохо пригревало солнце, день обещал быть ясным и тёплым. Вокруг моста по-прежнему всё было спокойно. Только выглядывал из окопа тупой ствол пулемёта, да время от времени двигалась над бруствером каска часового. Из печных труб над землянками поднимался лёгкий сизый дымок. Внизу поблёскивала речка; туман над ней сошёл почти полностью, и было видно как в её тугих, масляных струях плыла палая листва.

Но всё же Бурлакову пришлось прервать воспоминания – в лагере немцев началось движение. Из блиндажей один за другим стали выбегать солдаты, обнажённые по пояс, или в одних трусах, с синюшными петушиными ногами. Будто большая собачья свора, горланя на своём лающем языке, они стали умываться.  Руки Бурлакова сжали приклад автомата, – ему так и хотелось пристрелить хотя бы несколько фрицев – но нельзя, приказ: себя не обнаруживать! От злости он скрипнул зубами:

– Вот же уроды, совсем страх забыли, даже оружие в сторону побросали. Сейчас бы пулемёт сюда – всех бы положил!

– Ты чего ворчишь, Андрей?

– Нет сил терпеть, так и хочется пальнуть в них!

– Не сейчас! – обеспокоено предупредил Сараткин. – Нас же тут и накроют.

– Да успокойся, сам понимаю. Но сюрприз свой они сегодня получат!

Где-то в стороне, за деревьями и кустами, начали рубить дрова: оттуда доносились размеренные удары, короткий стук дерева, временами тонко отзванивал топор. Там стояла полевая кухня. Немцы готовили завтрак. Было хорошо слышно, как штыками вспарывали консервные банки. Слабый ветерок донёс до разведчиков душистый аромат какой-то каши, по всей видимости, с консервированной колбасой. Бурлаков, втягивая в себя аппетитный, такой знакомый и желанный запах, нервно глотнул слюну. Когда же он в последний раз ел горячую пищу? Давно уже, неделю назад, когда еще была линия фронта. В желудке у него засосало, а с противоположного берега, словно издеваясь, неслись оживлённая чужая речь и раскатистый смех довольных сытых немцев.

Настало время будить Кудинова. Он спал смирно и крепко – как только может позволить спать молодость, полная сил и здоровья. Конечно, за этот час он не выспался. Когда Сараткин растолкал его, Василий долго не мог понять, где он и что с ним, и лишь спросонья чему-то улыбался. Удивлённо поглазев на Бурлакова и Сараткина, он сладко зевнул, передёрнул плечами, и тоже уставился на противоположный берег.

В реку покатились консервные банки. Тут же потянулся запах крепкого кофе. Около дюжины немцев спустились к воде. И пока одни ополаскивали котелки и вёдра, другие столпились в кучу и, засунув руки в карманы, весело болтали и смеялись.

– Раскукарекались, гады, – тихо выругался Василий. – Дать бы им сейчас прикурить! Сразу бы по-другому закудахтали!

– Ещё один стрелок! – усмехаясь, заметил Сашка Сараткин. – Забыли, зачем сюда назначены? Наблюдать!

Вдруг где-то далеко сзади, едва ощутимо для слуха, послышался рокот моторов. Все насторожились. Но сразу разобрать было трудно: самолёты это, танки или просто машины. С каждой минутой гул нарастал, усиливался и уже слышался более отчетливо. Не было сомнений: к мосту приближалась автоколонна. Начинался новый день, и на шоссе возобновлялось движение. Бурлаков мельком успел подумать, что по жребию ему или Сашке возможность поспать теперь выпадет нескоро. И то если выпадет.

К мосту стали подтягиваться снаряжённые по форме часовые: в длинных, перетянутых ремнями, шинелях, в стальных касках. У живота чёрным металлом поблёскивали автоматы. Караульные посматривали на запад, откуда скоро должна была появиться колонна. И вот, из-за леса, заслоняющего от разведчиков дорогу, выехал бронетранспортёр. Через минуту один за другим выползли большие, тупорылые грузовики с длинными кузовами, в которых правильными рядами сидели солдаты с автоматами и пулемётами между колен. Из-под толстых задних колёс вырывались фонтаны грязи и воды. Выхлопные газы затянули кювет голубовато-серым дымом. Отстав метров на пятьдесят, последними двигались легковушка и ещё один бронетранспортёр с отделением солдат, сидящих вдоль бортов лицом друг к другу.

У Бурлакова невольно по телу поползли мурашки: «А если колонна сделает остановку, и солдаты врассыпную бросятся в придорожный лес? – подумал Андрей. – Мы ведь от шоссе всего в ста пятидесяти метрах». И ему вдруг стало грустно от мысли, что он может так глупо погибнуть. Нет, смерть, в сущности, его не пугала, она уже перестала казаться ему чем-то ужасным и диким. Но если бы ему пришлось умереть, то умереть бы он хотел красиво и с пользой! Отдавать свою жизнь запросто так ему не хотелось. Он ещё должен немцам насолить, нанести урон – вот первое, о чём подумал он в эту минуту.

Но на этот раз всё обошлось. Бронетранспортёр проследовал через мост, не останавливаясь, а за ним – и вся колонна. Караульные по обе стороны от моста, постояв для порядка ещё какое-то время, отправились обратно в укрытие, скорее всего, допивать кофе.

Разведчикам тоже можно было расслабиться, размять онемевшие от напряжения руки и ноги. Дрожь, пробирающая всё тело из-за почти неподвижного положения и холода, немного улеглась. Вместо неё теперь всё больше о себе напоминала гнетущая пустота в желудке: хотелось есть. В голову навязчиво лезли всевозможные «разносолы», пока совсем рядом не послышались слабые шорохи. Продираясь через густое сплетение ветвей, мелькнули две фигуры – это вернулись связные Изосимов и Варченко.

– Командир решил, что основные силы полка, техника и обозы, будут прорываться через мост, – тихо докладывал Николай Изосимов. – Снарядов-то кот наплакал, – сообщил он, прикрывая рот ладонью, будто боялся, что его услышит враг. – Поэтому бить будут прямой наводкой, наверняка. Нашей группе поставлена задача: продолжать наблюдение за действиями и перемещением сил противника в гарнизоне охраны и на мосту. Связь через каждые два часа.

– А пока, товарищи красноармейцы, давайте-ка устроим перерыв на обед, который нам полагается по закону. Война войной, а обед по расписанию, как говорится, – предложил Степан Варченко, долговязый боец из недавнего пополнения. – У меня в кармане кое-что есть на зуб.

Он пошарил по карману, достал непромокаемый мешочек с сухарями.

– Действительно, давайте поедим и поспим немного, – поддержал Андрей.

– Давно пора. А то уже живот к спине прилип. Немец своей кухней тут такую химическую атаку провёл, что одной слюной можно было удавиться, – пошутил Сараткин, вынимая и раскладывая на гладком камне свой сухой паёк.

– Добрый у немца харч, – это точно. Только от него в нашем брюхе может несварение случиться, – сделал вывод Изосимов. – Лучше уж нашу привычную пищу, – и он улыбнулся, с усилием двигая челюстями и разжёвывая сухой горох.

– Кому пироги и пышки, а кому – синяки и шишки, – продолжил Сашка.

– А я так думаю: чтобы извести фашистов всех до последнего, надо силу иметь. Верно говорю? А где её взять-то с пустым брюхом? – спросил Варченко.

– Верно, а потому жуй, набирайся сил, – ответил ему Сараткин.

Помимо гороха и сухарей, у разведчиков во фляжках был холодный чай, и они периодически прикладывались к горлышку фляжек, запивая сухой паёк.

– А мне знаете, что каждый раз во сне видится? – сказал Кудинов. – Всё хочу я взять буханку хлеба, и будто беру её, отламываю, а как донесу кусок до рта, начинается какой-нибудь другой сон, без продовольствия… Одно мучение без конца!

– Это что! Вот мне был сон, – как в действительности, – начал вспоминать Изосимов. – На войну когда меня провожали, батя по такому случаю значит, кабанчика заколол, и маманя жарёхи наделала с картохой полную сковородищу. Я свежатины тогда налопался ой-ой сколько! Но сковорода была огромная, и одолел я только половину. А картошки вообще мало съел. Вот… И теперь-то во сне сильно переживал: почему не доел свежатину? Какого ляда, дурень последний, от картошечки тогда отказался? От запёкшейся, хрустящей, нежным жиром пропитавшейся…

– Эх, меня бы позвал, я бы тебе помог, – подхватил Варченко.

– Хватит! – осадил Сашка Сараткин. – Завязывай кулинарную тему.

Он снял с пояса фляжку и, запрокинув голову, немного отпил, потом вытер ладонью губы и, завинчивая флягу, сказал:

– Перерыву конец, пора за работу.

– Теперь и до конца войны можно жить, – вздыхая, сказал Кудинов.

– Нет! Для полного счастья покурить бы не мешало, да нельзя жалко, – возразил Изосимов. – Без еды и без сна ещё можно как-то обойтись, а вот без доброго, крепкого табачка – известное дело – солдату не прожить!

– Хорош мечтать! Сейчас будем жребий тянуть, – распорядился Сараткин.

 

 

В этот раз помимо Кудинова дежурить опять выпало Сашке. Устраиваясь удобней, Изосимов перевернулся на спину, а Варченко улегся на правый бок и они оба, лишь закрыв глаза, уже спали. А у Бурлакова сон прошёл. Он лежал с закрытыми глазами и снова предавался воспоминаниям. Русая головка дочурки стояла перед его глазами, и Бурлакову казалось, что если б только было можно, он бы целыми днями мял и тискал её маленькое тельце.

И вновь долгая счастливая жизнь представлялась ему. Не эта – слетевшая со всех колёс и опор, а та, – другая, которая наступит после его возвращения домой, после грохота снарядов, окопов, пулемётной стрельбы; и все ужасы, и смерть, и голод останутся позади, а впереди будут здоровье, счастье, и всё, о чём сейчас можно только мечтать.

– Ты почему не спишь? – шёпотом спросил Сараткин. – Твой черёд ведь.

– Сон прошёл.

Сараткин понимающе посмотрел на друга:

– Опять о семье переживаешь?

Бурлаков помолчал, прикидывая, стоит ли продолжать разговор, и невесело вздохнул:

– Жену вспомнил, дочку и сына Петьку, я его ещё не видал, он у меня на Яблочный Спас родился, девятнадцатого августа.

– Завидую тебе. Первый раз в жизни завидую: не одинок ты на свете. Есть семья, есть о ком думать, заботиться…

– Вот-вот! Только какой с меня муж и отец?

– Ты о чём это? – спросил Сараткин.

– У меня сын растёт, два с половиной месяца уже, а я как бы и ни причём… Меня же рядом нет. Ходить по земле и говорить на языке нашем без меня будет учиться. Какой с меня отец? Так, – одна физиология!

– Ничего, успеешь ещё. Война кончится, жизнь придёт – лучше не надо!.. И тебе будет время, о чём сыну рассказать и чему научить.

Лицо Бурлакова было усталым, измождённым. Он смотрел не мигая, но в глазах у него заблестели яркие огоньки: думать о жене и детях ему было приятно.

– А ты-то, почему до сих пор не женился, не обзавёлся семьей? – прищурился Бурлаков. – Или не любил никого?

– Вот война кончится, женюсь, – мечтательно ответил Сараткин. – Конь объезженный и молодец обстрелянный дороже ценятся. Я такую себе найду девушку, знаешь… что все будут смотреть и завидовать.

– Чего же до сих пор не нашёл?

– Видно, не сложилось.

– «Не сложилось»! – передразнил Бурлаков. – Вроде бы ты умный, Сараткин, да только глупый. У тебя после войны тем более ничего не сложится: лётчики с танкистами понаедут, все герои и с орденами…

– Мы тоже не лыком шиты. А потом после войны девчат всё равно больше останется, – подумав, успокоено сказал Сашка. – Мне хватит, не беспокойся.

– А мне чего беспокоиться? У меня уже есть.

Помолчав немного, Бурлаков заговорил снова:

– Войну бы только поскорее закончить. Мне одна мысль всё не даёт покоя: что же произошло? Почему военное счастье оказалось на стороне немцев? Не может быть, чтобы они были сильнее нас! Что происходит? Почему наши войска отступают вглубь страны, почему мы отступаем?

– Почему? – повторил Сашка и неожиданно посерьёзнел. – На страну напали вероломно, отступаем потому, что у немцев пока численное превосходство, и в живой силе и в технике. Но на войне всё переменчиво. Скоро у нас тоже будут танки и самолёты, соберутся в тылу свежие силы. Будь уверен – погоним мы немцев до самого Берлина, ни одного не останется, кроме мёртвых.

– Ясное дело, тут, как говорится, и к бабке не ходи. Только не обидно разве? Раскидали нас, как котят. В своей стране, по своей земле крадёмся, как воры, – побитые, голодные, жалкие, костёр разжечь и то боимся…

– Немца бить – не баб щупать… – заверил Сараткин. – Я хоть и кадровый, но войну тоже представлял себе не такой. Страшное дело война. Тут одних наших желаний мало. Но фашист не на тех напоролся. Говорит же русская пословица: «Горе вымучит, горе и выучит». Подсобираем силы и фашисту накостыляем. Победа всё равно будет за нами.

Немного помолчав и подумав, Бурлаков спросил:

– И мы взаправду будем в Берлине?

– И не сомневайся, Андрюха: обязательно будем! Мне об этом даже сон приснился.

– Какой? – Бурлаков на локтях подтянулся поближе к приятелю.

– Будто прихожу я в Берлин, к Гитлеру. Доложите, говорю дежурному генералу, его фашистскому благоуродию, что пришёл за его чёрной душой полковой разведчик, красноармеец Александр Сараткин!

– А он?

– Гитлер-то? В бомбоубежище со страха заполз и орёт: «Не может того быть! Мои храбрые солдаты всех большевиков давно перевешали!» «Ошибочка – говорю, – вышла. Поспешили генералы с докладом. Обманули. Вот мы – целые и невредимые! Так что, Гитлер – хендехох и ауфвидерзейн!»

Бурлаков тихо прыснул в кулак:

– Ну, ты, Сашка, даёшь, ну молодчина!

– Это почему же? – спросил Сараткин. – Потому что в Берлин к Гитлеру ходил?

– И за это тоже, а вообще – за твой оптимизм. На душе погано, на фронте ещё хуже, а ты настроения не теряешь.

– Не теряю, Андрюха. Настроение – это как боевая позиция: потеряешь – вернёшь не скоро…

– Чш-ш, – вдруг предостерегающе зашипел Бурлаков. – Тихо!

На мосту началось очередное оживление. Снова непрерывным многоголосым потоком покатились на восток тяжёлые машины с военными грузами и солдатами. Изредка проползали, гремя и лязгая гусеницами, танки с белыми крестами на броне. Шоссе работало в обычном режиме.

Немцы в караульном подразделении вели себя спокойно, не догадываясь об опасности, но и за пределы своих позиций не выходили. Часовой на месте не стоял, медленно прохаживался вдоль моста, доходил до его конца, останавливался, и поворачивал обратно.

– Особенно не высовываются: боятся! – заметил Сараткин.

– Правильно, пусть боятся, – поддержал Бурлаков.

 

 

Погода налаживалась. Лёгкий ветерок разогнал остатки влажных рыхлых туч. Впервые за две недели день выдался тёплым. Над лесом всё выше поднималось бледное осеннее солнце. Сквозь тонкую сетку голых ветвей солнечные лучи трогали промокшие шинели, и они испускали тёплый пар, который, колыхаясь, танцевал в воздухе.

Вокруг всё дышало покоем и безмятежностью. Даже не верилось, что гитлеровцы где-то здесь близко, совсем рядом. На какое-то мгновение чувство реальности оставило Бурлакова, и ему вдруг показалось, что закрой он сейчас глаза, а потом открой – и нет уже никакой войны. Была, да кончилась. Вся вышла. Сколько раз он мечтал об этом!

Подставив лицо солнцу, Бурлаков увидел перед собой красные пространства, а в этих красных пространствах то появлялись, то исчезали крылья бабочек. Он не в силах был уловить их полёта. Вслед за ними его взгляд устремился вдаль – и почти сразу провалился в сон. Короткий, но очень глубокий. Тот, которого Бурлакову так не хватало.

Незаметно уснув, он увидел высокий берег реки и чёрные фермы моста, каких-то незнакомых озлобленных людей, а ещё он ощутил сырой холод и то что, скорее всего этого на самом деле не было. Вероятно, всё это ему только приснилось. Бурлаков чувствовал, что спит… Конечно, он у себя дома, в Саратове, и стоит ему только позвать жену по имени, как она откликнется и выйдет из соседней комнаты, где укладывает спать детей… Но до чего же мучительными бывают сны! К чему они? Бурлаков не заметил, когда к нему подошла жена, он лишь почувствовал, как припав к его плечу и содрогаясь всем телом, она почему-то расплакалась. Он улыбнулся, обнял её и в этот самый момент понял, что его кто-то сильно трясёт за плечо, наверное, будит.

– Что такое? – открывая глаза, не понял он: «Какая это река? Волга?»

– Ты чего, Андрей, никак задремал? – спросил Сараткин.

– Нет-нет… – смущаясь, ответил Бурлаков. – Разве что самую малость,

Маленький солнечный зайчик величиной с пятикопеечную монету, играл в пожухлой траве рядом с Бурлаковым. Сорвав травинку, и покусывая её, Андрей с минуту задумчиво смотрел на эту игру, просыпаясь окончательно.

Сараткин, опираясь на один локоть, внимательно изучал через полевой бинокль противоположный берег.

– Один… два… три… четыре… десять… двенадцать.., – пытался он ещё раз сосчитать немцев в охране моста.

Потом протянул бинокль Бурлакову и, показывая рукой, сказал с досадой в голосе:

– Посмотри правее. Видишь? Там у них ещё один пулемёт.

– Чёрт, этого не хватало… Они хорошо вооружились.

Некоторое время он водил окулярами по немецким позициям, а затем вернул бинокль Сараткину. Тот продолжил счёт:

– Шестнадцать, двадцать пять, тридцать… В общей сумме выходит около роты.

Бурлаков нетерпеливо взял из его рук бинокль и посмотрел ещё раз, довольно долго водя биноклем из стороны в сторону:

– Согласен. Рота солдат, два пулемёта.

– Тогда пиши. Связным пора выдвигаться с докладом.

Бурлаков перевернулся на спину и вытащил из-за пазухи истёртую тетрадку. Перевернувшись обратно, он снял с головы и положил перед собой пилотку, сверху прижал тетрадку, и, смачивая слюной кончик чернильного карандаша, стал заносить разведданные. Он старательно нарисовал план моста и укреплений, нанёс на схему огневые точки, сделал записи о поведении противника за прошедшие два часа.

 

 

Кто-то из немцев в охранении моста заиграл на губной гармошке. Жизнь шла своим чередом. Темными, призрачными колоннами двигались к передовой немецкие части. Громыхали колеса дальнобойных орудий. Под тяжелой техникой натужно дрожала земля.

Время близилось к полудню. Солнце припекало, и разведчики парились в своих влажных одеждах. Во рту сохло, и все мысли теперь были только о воде.

Варченко, допивая из фляги последний глоток чая, теплого и пахнущего алюминием, сказал:

– Если не от голода, то от жажды я умру точно.

– Терпи, казак, – атаманом будешь, – ответил ему Сараткин, и провел кончиком языка по верхней губе, сухой и жесткой.

– И то верно.., – что-то хотел сказать Изосимов, но не закончил, замолчал. Повисла тишина.

Как бы ни хотелось думать о воде, о ней разведчикам напоминали пустые фляги, что теперь лежали на земле бесполезными предметами. В них не было ни капли спасительной влаги.

– А чего мучиться? Воды – полная река!  – решительно заявил Сараткин. – Я быстро сгоняю.

Он собрал фляги и скрылся в кустах.

А через какое-то время, чем-то потревоженные, забеспокоились немцы. Неожиданно они целыми группами начали выходить на мост и тщательно всматриваться в прибрежные заросли. Затем двое солдат перешли на другой берег и осторожно двинулись вдоль реки. Чтобы не выдать своего страха, они периодически покрикивали и переговаривались с товарищами, оставшимися на мосту.

Чутко прислушиваясь к тяжёлой поступи врагов, разведчики притаились в ожидании.

Гитлеровцы шли, спотыкаясь о кочки и старую траву. Они двигались в том направлении, где недавно скрылся Сашка. «Неужели они заметили Сараткина? Если так, то намеченная операция может сорваться!» – подумал Бурлаков, беспокоясь за друга. Совесть грызла его, и он ругал себя за то, что не удержал, позволил Сараткину отправиться за водой. Но что сделано, то сделано, и теперь оставалось надеяться только на везение.

Затаив дыхание, и невольно вжавшись всем телом в мягкую землю, разведчики медленно подняли оружие. Кудинов, показывая пальцем на фашистов, вытащил из-за пояса нож. На одно мгновение блеснуло его лезвие, а затем он не спеша воткнул его в землю перед собой. Да, нож у него отличный, немецкий штык-тесак золингеновской стали, боевой трофей, и не просто от какого-то фашиста, а от эсэсовца в голубой шинели на шёлковой подкладке.

Бурлаков лежал с автоматом наизготовку, и его палец нервно поглаживал спусковой крючок. В диске автомата семьдесят один патрон – полный боекомплект. Помимо этого у Бурлакова в карманах ещё четыре рифлёные лимонки, а за пазухой старый надёжный наган – тоже проверенное оружие… Не хуже Бурлакова вооружены остальные разведчики, и конечно они могли бы уничтожить этих фашистов без труда. Только такой вариант сейчас был не уместен. Обстановка требовала полной тишины, а лишний шум мог переполошить немцев не только в охране моста, но и в близкорасположенной части, с которой, вполне вероятно, местный гарнизон имел связь.

Между тем, гитлеровцы, продвинувшись совсем немного, испуганно замерли и не прицельно, на всякий случай дали очередью из автоматов, затем прошли ещё метров сто, и почти вышли на линию наблюдения наших разведчиков. Уже было слышно, как под их ногами шелестела прелая листва и похрустывали опавшие ветки, но, не заметив ничего подозрительного, немецкие дозорные остановились, что-то друг другу сказали, громко засмеялись и, чиркнув колесиком зажигалки, закурили. Потом озираясь, медленно пошли назад.

Только у Бурлакова стал утихать стук сердца, невдалеке закачались растопыренные ветви сосенок, и между ними появился Сараткин, с головы до ног перемазанный грязью. В руке – фляга с водой. На поясном ремне еще три. Отдышавшись, он начал рассказывать:

– Я почти до реки добрался, когда услышал голоса и шаги. Смотрю: в мою сторону немцы движутся. Меня даже в пот холодный бросило. Лег я за корягу, прижался к земле. Душа в пятках. Выглядываю между травинками. Они из автоматов полосонули, я чуть со страха в штаны не наложил. Точно заметили, думаю. Решил: буду стрелять, если приблизятся. Патрон уже в патронник подал, но, слава Богу, всё обошлось.

– Повезло! – вздыхает Изосимов и скребёт небритую щёку.

– Что повезло, то повезло, – соглашается Сараткин. – Ничего не скажешь.

– Глупо ты себя ведёшь, Сашка, очень глупо, – шепчет Бурлаков. Он ещё никак не может поверить, что всё обошлось и с его другом не случилось ничего страшного. – Так головы долго не проносишь.

– Почему не проносишь? В голове мозги есть – проносишь. А если мозгов нет – тогда конечно потеряешь! – убеждённо говорит Сараткин.

Бурлакову не хочется спорить и он лишь качает головой.

 

 

К вечеру по небу потянулась серая навесь облаков, сквозь которую блёклым пятном еле-еле просвечивало солнце. Становилось опять прохладно.

В очередной раз связные вернулись вместе с командиром взвода. Он рассказал, что полк готовится к прорыву и к мосту скоро подкатят пушку. Основная задача – после выстрела пушки не дать немцам опомниться, чтоб ни один из них не смог уйти живым. После того, как полк переправится на другой берег, разведчикам приказано взорвать мост.

– Ох, и долбанём сейчас немца! – по-детски обрадовался Сараткин.

Но время тянулось томительно и бесконечно долго. Ждать пришлось ещё около часа, а может, и больше. И вот артиллеристы подкатили совсем близко «сорокапятку» и почти с ходу открыли огонь. Прозвучал сухой выстрел и, срывая ветки, пролетел снаряд. Через секунду – второй залп. Один за другим снаряды обрушились на позиции противника. В воздух взлетели раздробленные стволы деревьев, корневища, комья земли. С громким «ура!» ринулась вперёд пехота. Тут же с немецкой стороны ударил пулемёт, и рассыпалась хряская дробь автоматов. А потом началось – загрохотало, завизжало, заахало: удивительно, откуда что и взялось в этой сонной лесной тишине?

Взводный дал из автомата длинную очередь, а затем стал бить короткими. Очередь за очередью посылали из автоматов все разведчики, кроме Кудинова, – он, тщательно прицеливаясь, редко, но без промаха стрелял из снайперской винтовки.

– Пора, – выждав, когда очередной снаряд бухнет на той стороне моста, крикнул взводный и, выбравшись из воронки, побежал, полусогнувшись, с автоматом наперевес.

Бурлаков вцепился пальцами в клейкую глину, рывком оторвал своё тело от земли и, выскочив из ямы, бросился вслед взводному. Вскинув автоматы, рядом бежали его товарищи. Не успели разведчики пробежать и десяти метров, как откуда-то издалека в воздухе засвистела, набирая высоту, мина и с воем понеслась к земле. Разрыв ударил без пламени, коротко и глухо. Плеснулось облако дыма и земли, перемешанной с сухими листьями и травой.

Бурлаков упал на пропахшую сыростью землю, рядом с Сараткиным.

– Твою мать, миномёт! – вскричал взводный.

Траншейный миномёт немцев по конструкции напоминал катапульту древних римлян, и позволял забрасывать окопы дисковыми минами с расстояния в тридцать-сорок метров. Но так как огонь немцев был не прицельным, то мины, пролетая над головой, глухо лопались где-то в лесу.

– Поднимайтесь! – скомандовал Сараткин. – Пойдём в гости. Немцы нас заждались.

Он поднялся первым и, не пригибаясь, рванул прямиком к мосту.

Кажется, Бурлаков ещё не успел подняться, когда впереди снова ухнул миномёт. В этот раз совсем близко: он услышал тягостный тонкий свист, ощутил волною налетевший ветер, увидел как кроны деревьев, только что нацеленные высоко в небо, переворачиваясь и кувыркаясь, медленно падали вниз. Бурлаков даже успел разглядеть бледно-зелёную древесину расщеплённого ствола. Мина, с гулким эхом разорвалась секундой раньше.

Когда Бурлаков, сбрасывая с себя комья глины, поднялся, первое что пришло ему в голову, была мысль: «Где Сашка?» Он осмотрелся. Сараткин лежал на дне придорожного кювета метрах в четырёх от него, на левом боку, неуклюже закинув левую руку за голову.

– Сашка! – вскрикнул Бурлаков и бросился на помощь.

Сараткин был ещё жив, но без сознания, слабо вздрагивал телом, и будто зевая, хватал ртом воздух. Бурлаков низко наклонился к другу, погладил ему голову, как ребёнку и осторожно перевернул на спину. В шинели на груди Сараткина чернела рваная, залитая кровью дыра.

– Только бы не сердце… – молил Бурлаков.

Он расстегнул шинель и освободил пояс. Рана была слишком глубокой и серьёзной. От горя и безысходности Бурлаков растерялся и не знал что делать. Он попытался своей занемевшей ладонью зажать рану, из которой лилась горячая липкая кровь. Потом опомнился, выхватил из кармана индивидуальный пакет, дрожащими руками начал бинтовать. Сашка открыл глаза и тяжело задышал.

– Потерпи, Саша. Я тебя перевяжу.

– Не беспокойся,– чуть слышно прошептал он. – Есть более важные дела…

– Ничего, ничего, Саша, – утешал Бурлаков. – Всё будет хорошо.

– Пить! – тихо попросил Сараткин.

Его непослушный чуб упал на лоб.

– Что? Пить? Сейчас, сейчас, Саша! Сейчас я тебя напою, – с готовностью отозвался Бурлаков, и заставил себя пошутить:

– Слава Богу, Саша! Ничего страшного.

Но Сашку не обманешь:

– Капут, кажется… – прохрипел он глохнувшим голосом.

Пока Андрей снимал с пояса фляжку, отвинчивал пробку, Сараткин опят потерял сознание.

Звуки боя тем временем уже смолкли: непрерывная стрельба, крики людей, суета на берегу, – скоро всё было кончено. Противник был смят.

Не зная, чем ещё помочь другу, Бурлаков всё поправлял его голову, подкладывая под неё пилотку. Сараткин лежал тихо, не двигаясь. От прежней его лихости и весёлости ничего уже не осталось. Теперь на его лице появилось выражение какого-то неясного вопроса, удивления, будто он только сейчас понял что-то очень важное и значимое, на что долго искал ответа и никак не мог найти. Его глаза вдруг широко раскрылись, и взгляд Бурлакова на мгновение встретился с помутневшим взглядом друга.

– Всё будет хорошо, Саша. Потерпи. К тебе идут санитары.

Губы Сараткина зашевелились, словно он хотел что-то сказать, но вместо слов вырвался лишь булькающий кашель, и потянулась тоненькая струйка пузырящейся крови. Он попытался улыбнуться. Правая его рука безжизненно сползла с груди. Сараткин поправил, сжал ему руку, и не сразу сообразил, что его товарищ, его лучший фронтовой друг уже мертв…

– Сашка!.. Саша!.. Нет, не может быть!.. Нет! Почему?.. Почему?.. – повторял одни и те же слова Бурлаков, вглядываясь в застывшие глаза друга.

И было Бурлакову странно видеть, что сейчас его друг лежит и молчит, с добродушной улыбкой на губах, закинув голову назад, смотрит в небо. И не может Бурлаков себе представить, что никогда больше Сашка ничего не скажет, не пошутит, не засмеется.

Где-то вверху беспечно перекликаются между собой птицы, ласково налетает ветерок. И думается Бурлакову, что так, наверное, и бывает после смерти. В целом мире ничего не изменяется, все по-прежнему: плывут по небу облака, люди продолжают заниматься своими делами, поют птицы… а тебя нет. Был человек, и вот его уже нет. Останется только в памяти. И что запомнится? Говорят, что помнится только большое. Но ведь сердце человека порой раскрывается в малом. Да, Сашка погиб молодым – в двадцать четыре года, но годы свои он прожил красиво и правильно, а сколько кому отмерено, никто заранее не знает.

– Жаль. Очень жаль. Прекрасный был парень, – прервал невеселые размышления голос взводного.

Тяжело дыша, Бурлаков оглянулся. За его спиной стояли разведчики. Чуть дальше, рядом с холмиком свежевырытой земли, зияла темным провалом могила. По мосту за реку, растворяясь в лесистом овраге, уходил полк. Надо было торопиться.

– Закрой ему глаза, – тихо сказал взводный и, сняв с себя плащ-палатку, накрыл Сараткина. – Пусть спит…