Оглавление

Книга первая. Мила. Рождение чёрного ангела.

Книга вторая. Княгиня Ольга. Восхождение.

Книга  третья Юган. Ярилино поле.

Книга четвёртая. Новгород. Взросление.

Книга пятая. Ярополк. Киевская драма.

Книга шестая. В царстве Одина.

Книга седьмая. Киевская драма (окончание).

Книга восьмая. Мальфред. Слово королевское, слово княжеское.

Книга девятая. Найдёна. Чёрные васильки.

Книга десятая Рогнеда. Бунт отчаяния

Книга одиннадцатая. Иулиания. Битва с демонами.

Книга двенадцатая. Каменистый путь к Корсунской купели.

Эпилог.

Книга первая

«Мила. Рождение чёрного ангела»

 

Ночь застала Югана в лесу – задержался в Посаде. Забыл о времени, а когда собрался домой, уже смеркало. В Киев ходил нечасто, а тут сразу столько выпало. Югану давно хотелось сделать Руте подарок.  Из-за неё и пошёл, прослышав, что из Царьграда прибыли купцы: «Может, хоть ласковее глянет когда…» Вот и прошло время, пока ходил по рынку, выбирая подарок, сидел в таверне, слушая рассказы путешественников, пока, забыв обо всём на свете, полдня проторчал в кузне недавнего знакомца не в силах отвести глаз от его работы. Вот где искусство! У себя в кузне Юган только и мог, что обручи, лопаты, сковороды, ножи. Иной раз с подручным ковали лемеха, мотыги, косы и серпы. Но это что, мелочь. В Посадской кузне Юган своими глазами видел, как ювелирно кузнецы создают настоящее чудо – кольчугу из мелкой проволоки. Глаз не мог отвести. Работают мастера втроём: один зубило держит, второй мехами воздух нагнетает, третий куёт. А сколько у них разных приспособлений – у Югана глаза разбежались. Одних видов клещей сколько, штампы разные, точила, напильники. С таким богатством можно и не то сотворить. Где бы себе напарника взять надёжного и постоянного, думал он. Есть  надежда – брат. Вот стукнет ему пятнадцать,  можно будет понемногу приобщать к семейному делу, как когда-то отец учил Югана своему мастерству. Но и тот умел то же: ножи, лопаты, лемеха, а Югану хотелось большего – создавать кольчуги из проволочных колец, шлемы с бармицами, а то, может, и Руте в подарок какое-нибудь хитрое украшение изобразить, чтобы цареградские затмило… Конечно, для такого дела наука нужна, обучение днями и ночами у настоящего умельца. Но о таком Югану оставалось только мечтать – дома одна мать, да пятеро по лавкам. Отец-то давно их покинул – ушёл с  княжьей дружиной в Дикое поле и не вернулся. Теперь Юган за хозяина, за кормильца. А там, может, матери помощницу приведёт. Мечтал об этом не один год, но к Руте разве подступишься. Мало того, что она единственная ненаглядная дочка старейшины, так ещё и красавица, каких мало – высокая, статная, с глазами синими, как Днепр на рассвете, с косами цвета спелой ржи, телом белым, крупным, холёным. Ходил, смотрел, вздыхал, а подступиться боялся. Убеждал себя, что и сам не дурён, и не особо бедный, и руки на месте. Но решаться надо – мать всё чаще стала жаловаться на усталость и недомогание, да и сама Рута стала какой-то…

Он не мог объяснить, но девушка за последнее время изменилась. Стала замкнутой, задумчивой. И Юган и испугался, подумал, что девке замуж пора – восемнадцать годков стукнуло, может, по кому уже вздыхает. Эта мысль была для Югана страшнее всего. Вот он и пошёл в Киев за подарком для любимой. Долго ходил по рядам, выбирал. Купил, почти не торгуясь, серебряный браслет с тонким эмалевым узором – голубые камешки в нем посверкивали, отражая солнечный свет. Он представил, как застегнёт его на полной белой руке Руты, как засияют восторгом её голубые глаза. Вот тогда он наберётся храбрости и… А скоро Купайла, все духи к людям выйдут, чтобы им помочь, тогда он сможет при всех объявить Руту своей невестой.

Парень шёл по узкой тропинке, уверенный, что не собьётся – не первый раз ходил этим путём, почти вдвое сокращая дорогу. Народ обычно шел вдоль реки. Но от Киева Днепр делал крутой поворот, и путь удлинялся. Проще было через лес. Две переправы труда не составляли – у Подола постоянно сновали лодки, паромы, а там, где жил Юган, было ещё проще – река хоть и широка, но спокойна,  парни запросто её переплывали. Просто он никогда не ходил через лес ночью, и в этой  темноте ему было неуютно.

Из-за серых облачков выползла луна, осветив песчаную тропку, усыпанную сухими листьями и хвоей. Но в душе Югана успокоения не прибавилось. В голову лезли сказы про лешего и оборотней. Юган не считал себя трусом, он был очень силён и мечом владел не хуже любого парня в селе, а может, и в княжьей дружине, но что делать, когда против мускульной силы выступают силы иные, когда никакой меч не поможет? Юган бессознательно сжимал висевшие на груди обереги, прислушивался к звону колокольчиков на поясе, должных отгонять нечистую силу. Но страх возрастал. Он и побежал бы, да стыдно было даже перед самим собой, и, ускоряя шаги, пытался припомнить заклинания, которыми пользовались его односельчане. Корил себя, что задержался, и боялся, что живым из леса не выйдет. Ему казалось, что позади раздаются  чьи-то шаги, кто-то вздыхает, а из чёрных зарослей кустарника глядят нечеловечьи глаза.

А лес всё не кончался. По представлению Югана, он должен был давно выйти к реке, но ее все не было. Меж тем луна поднялась выше. Где-то рядом заухал филин, надрывно крикнула прямо над головой какая-то птица. «Может, и впрямь леший водит  по лесу. Так и заводит до смерти. Или отдаст на потеху омутнику и его русалкам», – Юган почувствовал даже прикосновения их тел и рук. Холодное, мокрое, скользкое… Они тянутся к нему, а в глазницах пусто, и только огромные рты в диком хохоте. Это пострашнее смертного часа. Он почти вслух выкрикивал заклинания и сам же не слышал их, не ко времени вспоминая, как пастух Верзила рассказывал, что своими глазами видел лешего, перегонявшего стадо волков. Значит, есть, значит, ходит где-то. А может и тут, рядом, и вот-вот положит мохнатую лапу на его плечо…

Неожиданно Юган увидел меж густо переплетённых старых ветвей и разросшегося кустарника огонь. Поначалу подумал, что пожар. Но тогда огонь быстро бежал бы по сухому лесу… И тут  Юган заметил костры. Подойдя ближе, понял, что перед ним старое заброшенное капище – в деревне его называли Ведьминой полянкой. Пару раз он забредал в эти края, но чаще, как и многие, избегал нехорошего места. Поваленные деревья лежали здесь  странно, по кругу, как будто кто-то нарочно их так выкладывал; даже сплошь ядовитые грибы на полянке – и те по кругу росли. По краям полянки – мелкие исковерканные сосёнки, берёзы со скрученными стволами. Даже богатыри-дубы здесь на дубы не похожи. Говорили, что в этих местах бывают ветры, которые могут человека с лошадью запросто унести. Налетит такой внезапно – и тут же стихнет, а человек пропал.

Пугаясь собственных шагов и сдерживая перезвон колокольчиков на поясе, Юган, однако, не мог сдержать любопытства – хотелось узнать, кто же этой ночью посетил заброшенное капище и зажёг огни. Надеялся, что ночь и заросли скроют его от тех, кому не следует его видеть. Он подходил всё ближе и ближе, уже различая брёвна, уложенные на кострищах, окружающих идола. Это даже не идол, не рукотворное творение, а большое дерево, имеющее форму человека, воздевающего к небу руки. Только руки были такие длинные. А перед ним – склонённая женская фигура. Юган смог рассмотреть светлые волосы, рассыпанные по спине и ниспадающие на землю. Видимо, женщина совсем недавно их расплела, и пряди, примятые косой, струились теперь блестящими волнами. Юган не мог понять, что делала женщина, и едва слышно стал продвигаться ближе, а тихо ходить он умел – научился на охоте.

Неожиданно женщина выпрямилась и встала. Закинув руки за голову, она начала танцевать. И тогда Юган её узнал – это была его любимая Рута. Только теперь она была совсем на себя не похожа: распущенные волосы, жуткий остановившийся взгляд. И она была… совсем голая. Юган на неё и одетую смотреть боялся, а тут… Рута танцевала, хоть на танец её движения мало походили: девушка кружилась, красиво изгибая стан, и оглаживала себя руками, словно рабыня перед богатым покупателем. По белой коже скользили огненные блики, водопадом метались роскошные волосы.

Зубы Югана выстукивали мелкую дробь, но он упрямо продвигался вперёд, потому что догадывался, Рута шепчет заклинания, и хотел знать какие.

– Я твоя… ну что ты ещё хочешь от меня? Я отдам тебе всё, всё… Твоя раба, твоя жена. Разве я не красива, смотри… Смотри и прими меня. Моя жизнь – твоя, жизнь моих близких – твоя, мои душа и тело, моя девственность – всё только тебе. Только дай мне силу твою, вдохни в меня дух могущества твоего… Я буду приходить к тебе всякую ночь и постараюсь каждый раз угадывать и делать то, что ты хочешь от меня… Я постараюсь слышать тебя…. Моею кровью я приношу клятву тебе. Возьми то, что, как мне кажется, может быть приятным тебе…

Юган, холодея от её слов и действий, увидел, как Рута подняла с земли кинжал, крестообразно рассекла себе грудь  и окровавленным телом прижалась к дереву-идолу. Прижалась с какой-то противоестественной страстностью. Обняла руками, потом – ногами.

То, что он увидел дальше,  совсем помутило его рассудок. Он хотел бежать и не мог – ноги словно приросли к земле. Не хотел смотреть – и не мог отвести взгляд. Он дрожал и задыхался. В забывчивости пошатнулся – под ногой хрустнула веточка, но Рута не слышала ничего. Она пришла в себя значительно позже. Долго лежала на траве, раскинув руки и ноги, голубовато-неживая в  свете уходящей ночи, среди медленно догорающих костров.

 

Жара начинает опалять землю, едва покажется оранжевый диск солнца, и не покидает её до самого заката. Неподвижный зной висит в воздухе. Лёгкое движение ветерка кажется посланием небес. Трава, лес – всё жаждет ночной, хоть и кратковременной прохлады. Отверстые уста природы, устремлены в бездонную голубизну неба. Река, подобная расплавленному свинцу, устало отдаёт свою влагу жадному солнцу и вздыхает в последнем изнеможении, с печалью взирая на свои всё более оголяющиеся берега.

Малуша, держа в руках лёгкую обувку, быстро перебирает босыми ножками по траве. Трава ещё молода, полна соков, и оттого кажется, что таит в себе прохладу. Молодое тело девушки готово посоперничать с природой. Она такая лёгкая и живая, что ей нипочём жар, испепеляющий всё живое. В ней так много сил и чувств – так бы и хватала жизнь полными горстями. И нет ей ни утомления, ни скуки. Вот и сегодня, поднявшись, едва забрезжил рассвет, она уже переделала все дела, какие другой  за неделю не переделает. Все распоряжения княгини выполнила. За те годы, что служит у Ольги ключницей, Малуша научилась с полуслова угадывать желания госпожи. За это её и ценили.

Княгиня тоже поднялась чуть свет – у неё свои дела. Сегодня, как она объявила челяди, христианский праздник День Святого Духа, и положено идти в храм. Христиан в Киеве не так много, но во время праздников в храме Живоначальной Троицы, что Ольга недавно построила неподалёку от княжьего терема, всегда полно народа. Малуша была язычницей, и ей этого никто не воспрещал. Более того, на христианские праздники княгиня отпускала её к тётке в Берёзовку, не на весь день, конечно, а после того, как основные дела будут сделаны.

Тётку девушка навещала постоянно, хотя особо добрых чувств к ней не питала. Когда умерли родители, брат Добрыня, уже служивший в дружине  князя, забрал девочку и привёз её под Киев в Берёзовку, к тётке Щербатихе. Она была сестрой их матери, замуж вышла на сторону и покинула Любеч, где со стародавних времён обитал весь их род. Жила тётка неплохо, не голодала, хотя у них с мужем горе было – деток им боги не дали. И ничто не помогло, ни заклинания, ни травы. Потому, когда Добрыня попросил Щербатиху приютить его десятилетнюю сестру Малку, тётка не отказалась, даже с душой отнеслась к сироте. Только ненадолго. Чужие дети чаще всего тяжелая обуза, вызывающая раздражение. Вот потому и невесело жилось девочке в чужом доме, плакала много, горевала. Но во всяком зле есть и толечка добра: благодаря тому, что, стараясь всячески угодить тётке, дабы избежать лишних попрёков, Малуша вскорости научилась всему, что должна делать женщина, чтобы её семья не бедствовала, а процветала, природная сноровка и сообразительность ей в этом помогли.

Когда Малуша подросла, брат, жалея её, решился взять сестру в княжий терем в услужение. Трудилась Малуша сначала на птичьем дворе, но и тут смогла обратить на себя внимание своими природными задатками, а так же честностью, чистоплотностью, трудолюбием. Кроме того, умела она с людьми ладить, хозяевам угодить, да и внешностью была приятна. Росточку только была небольшого, за что её Малкой  звали, но телом на редкость складная, в движениях быстрая, и на лицо хороша была. Глаза большие, круглые, серые, ротик – как в бутон собранные лепестки, на щеках ямочки. Ей было уже годам к двадцати, когда княгиня назначила Малушу ключницей – одной из нескольких при княжьем дворе. В её ведении был весь птичий двор. Девушка должна была следить, чтобы вся птица была ухожена и накормлена, чтобы за молодняком присмотр был надлежащий, чтобы порядок и чистота соблюдались, чтобы к княжьему столу всегда были свежие яйца, а в поварню вовремя доставлялось парное мясо, и чтобы пухом перины да подушки княжьи были туго набиты. Вот девушка и старалась изо всех сил. На княжьем дворе ей нравилось намного больше, чем у сварливой тётки.

Обратно в Киев девушка шла не торопясь. Уж больно хорошо было вокруг, да и времени до вечерней стражи, когда закрываются ворота Горы было предостаточно. Напевая, любовалась окружающим миром цветов. Найдя в траве поспевающую землянику, присела и переползала с места на место, пока всю полянку не обобрала.

Теперь-то тётка встречала её хорошо, старые обиды как-то сами собой ушли-позабылись. Щербатиха любила похвастать перед соседками хорошенькой племянницей, по городскому одетой, умеющей иначе, чем они и молвить, и ступить. Старалась накормить девушку повкуснее, да узнать новостей из округи, а тем более, с Горы, где стоял княжий терем, и куда не всем доступ был. А Малуша в свою очередь никогда не ходила к тётке без подарков. То напёрсточек принесёт серебряный, то подвески-спиральки. Да и тёткиного мужа не забывала – дарила ему амулетики на удачу, молоточки и ключики на защиту от воров и злых духов.

Киев уже был почти рядом, а солнце ещё высоко. Малуша не выдержала, набрала охапку цветов. Ну как она уйдёт с этого места без веночка, не попросив себе помощи от духов луга и полей, не помолившись о заветном? Пальчики её сноровисто заработали, перебирая сочные гибкие стебельки, а мысли шли немножко нерадостные. Вот, думала Малуша, скоро Купайла, и парни будут себе невест выбирать, а она, Малуша… Видно, ей век девичью долю мыкать, потому как ладо её далече, да и не нужна она ему. Всё-то он пропадает где-то. И нынче его снова нет дома. Иногда Малуше кажется, что князю просто не любо в Киеве – здесь правит его мать, здесь её порядки, её воля, а он…

А Малуша ждёт. Каждый раз ждёт его возвращения. И уже не первый год. А сколько же? Да как первый раз увидела, лет пять назад, или больше. За прошедшее время он очень изменился, но её чувства к нему остались прежними. Надежда вперемежку с отчаянием. Долгие тоскливые ночи…

Да и чего ей ждать, он – князь, а она – прислуга, рабыня без имени, без дома.

Пальчики Малуши подняли сиреневый цветок, приложили его к золотисто-жёлтому,  губы сами собой шепнули:

– Помогите мне, полёвочки-луговички. Помогите мне, Лель и Ладо, помоги мне сила земная, помоги мне, сила небесная. Люблю его, жить не могу без него…

Она впервые увидела Святослава, когда он с матерью княгиней Ольгой вернулся из Царьграда. Стройный пятнадцатилетний мальчик ловко выпрыгнул из ладьи на шаткие мосточки. Красное корзно взлетело, подхваченное ветерком, взметнулись белокурые кудри, открыв юное загорелое, показавшееся ей неодолимо привлекательным лицо.

А потом к князю приехала невеста, угорская княжна Предслава, христианка. Такая же молоденькая, только чернявая и худая. Чёрные брови у неё сходились на переносье, глаза смотрели холодно и неспокойно.

Святослав был с ней вежлив, как и с матерью и со всеми окружающими, однако ни нежности, ни нетерпения по отношению к молодой жене не выказывал. Это не помешало ему через год стать отцом: сначала родился Ярополк, такой же чернявый, как мать, а потом – Олег, голубоглазый и светловолосый, как отец.

Святослав вообще казался человеком очень выдержанным и бесстрастным. Он никогда не терял самообладания. Лишь однажды  вышел из себя, когда в отсутствие князя княгиня Ольга и Предслава окрестили Ярополка, а князю о том рассказали наушники, едва он ступил на порог.

Шагая через ступеньку, князь  поднялся в светлицу матери, по пути позвал жену, открыл тяжёлую дверь разве что не ногой. Малуша, наблюдая из-за угла, видела, как он стоял напротив притихших женщин, глядя на них налившимися кровью глазами. Долго стоял, борясь с желанием закричать.. Наконец выговорил, словно через силу в мёртвой тишине:

– Кто я тут, князь или не князь?

Низкий голос его звучал, как на поле боя, звучно, до дрожания перепонок в ушах.

– Князь, – тихо ответила Предслава и отвернулась.

– Князь, – повторила мать, но спокойных и твёрдых глаз не отвела.

– Так ежели я князь в своей земле, князь моим людям – и кметям, и челяди, значит, я и своим детям князь, и тем, что есть, и тем, что будут. А потому нет моей воли на то, чтоб в моём доме, в роду моём множилась иноземная вера. Я не обижаю тех, кои захотели принять эту веру (князь кинул взгляд на жену и мать), но дети мои должны жить по закону предков. Ибо наши боги – русские, их чтили предки наши, ими врагов побеждали, ими землю нашу оберегали, – помолчал, ожидая возражений, переступил с ноги на ногу, добавил: – Отец и князь Олег воевали Византию – волю над ней имели, данью облагали, а вы моих детей норовите византийцами сделать. Хотите княжество моё изнутри разрушить, чужих богов, которые свой народ спасти не могут, на мою землю притащить.

– Сыне, сия вера не византийская, – в тишине прозвучал мягкий, бархатисто-глуховатый голос княгини Ольги. – Христианами ныне становятся многие народы, которым Господь открывает, где Истина.

Святослав, словно обрадовавшись возражению, резко повернулся к матери:

– Истина? – переспросил и вдруг топнул ногой. – Истина вот здесь! На земле отвоёванной кровью, которую мы беречь и защищать обязаны! А то, что многие народы христианами становятся, так мне сие не указ. Россия стоит духом народа, а дух – это вера и предание отцов наших. Что же будет с этим духом, ежели тут греческие да немецкие боги поселятся?!

– Бог един, – поправила его княгиня своим тихим голосом.

– Что мне до того, един он или нет, одно знаю – не наш он. Ты, мать, ежели хочешь, забавляйся с богом своим, только детей моих не тронь!

Малуша из всего разговора только то и поняла: христиане – чужие, вороги, и от них подальше держаться надо.

Когда у князя родился второй сын Олег, о крещении больше не заикались.

Меж тем  Святослав всё реже стал бывать в Киеве, словно маетно ему там было. Посидит в Золотой палате, побеседует с боярами, суд учинит, послов примет, а потом вдруг чуть свет велит седлать лошадей. И нет его неделями – всё где-то в степи пропадает, и дружина с ним.

А в Киеве – Ольга. Немногословная, властная, сухая. Её боялись, его же, редко видя, любили и ждали, а Малуша в особенности.

Едва он приезжал, она всё норовила ему на глаза попасться, услужить. Иногда ей казалось, что он посмотрел на неё как-то по-особенному. Но день-два – и  он опять приказывает седлать лошадей, и Малуша в который раз вытирает слёзки на щеках, глядя ему вслед.

Извела её любовь, но и уберегла. На неё многие при княжьем дворе поглядывали, и подмять под себя не прочь были. Но разве она кого видела? Только его, родимого, его одного. А годы шли. И видела себя Малуша на том же птичьем дворе в тоске и одиночестве стареющую, как тётка Ворониха, что у княгини да у неё в услужении была. Сгорбленная, морщинистая. А ведь поговаривали, что когда-то она была красавицей и была влюблена в князя Игоря. По слухам, тот к ней тоже равнодушным не остался. А вот Святослав…

О, как бы она могла его любить, со всей своей девичьей нерастраченной страстью! А каких детей бы ему нарожала! Малуша невольно поглаживала свои крутые бёдра, груди, натянувшие тонкую ткань платья и норовившие выпростаться на свободу. Понимала, князь её никогда в жёны не возьмёт – что она для него? Ну хотя бы в полюбовницы взял, чтобы не напрасно её молодость проходила, чтобы тело её могло бы хоть разочек радость плотской любви узнать, и такой же радостью одарить. А там уж можно и как тётка Ворониха

Губы Малуши шепчут привычные заклинания, сердце бьётся гулко и страстно. На груди –  тряпица с заговоренным локоном белокурых волос. Старая Сапа, которая бельё княжье стирает, научила-надоумила.

Занятая своими мыслями, она не сразу услышала перестук лошадиных копыт. А услышав, вскрикнула от страха, заметалась – князь с дружиной домой возвращается. В свете заходящего солнца ослепительно горели доспехи, воинственно щетинились в небо поднятые кверху копья.

Девушка нашла для себя единственное убежище – под крутым обрывом над рекой. Спрыгнула  и замерла под дерновым навесом, зажмурив глаза от слепящих бликов на реке. Ах, как колотилось сердце! Ведь то её князь, любо её возвращается. После стольких недель отсутствия! Она представляла его, загорелого, с белокурыми кудрями. Нет, он уже совсем не похож на того мальчика, каким она увидела его вначале. С тех пор он раздался в плечах, в его движениях – сила, губы твёрдо сжаты, голубые глаза смотрят властно и холодно. О, если бы он знал, как томится её сердце, как жаждет любви её тело! Малуша вспоминала, какие у него руки – с широкими ладонями и короткими, словно обрезанными пальцами, и почти ощущала эти руки на своей груди, на своём теле.

Невольно улыбаясь, представила, как встретят его на Подоле, на Горе, как пройдёт он, сурово чеканя шаг, по бесчисленным переходам княжьего дворца. Малуша, ожидая его, сшила себе обнову, платье по византийской моде – из крашеного холста с широкой вышитой каймой по переду и по низу. Может, на этот раз  заметит?

Её переполняли радость и тревога, надежда и тоска. Постояв ещё немного с закрытыми глазами, вся в аромате полевых цветов, венок из которых она  прижимала к груди, Малуша, наконец, решилась выйти. Не до темна же ей тут хорониться?

Открыла глаза и вздрогнула всем телом – перед ней сам князь Святослав, загорелый, голубоглазый, светлые волосы прилипли к потному лбу. Одет в белую, словно только что выстиранную рубаху и тонкую кольчугу. И смотрит на неё, улыбаясь.

Малуша в страхе отступила и тут же споткнулась, но крепкая рука подхватила её за талию.

– Малуша? – удивился князь, – что ты тут делаешь одна?

Девушка плохо понимала, о чем он спрашивает – рука, обнимавшая её за талию, занимала все её мысли.

– Я к тётке ходила, в Берёзовку. Княгиня позволила…

– Одна? Это же опасно. Люди разные бывают, и не токмо свои… Хоть мы их нынче и погоняли на славу.

Рука на талии жгла огнём, томила, лишала сил и разума.

– Да я быстренько.

– Ничего себе – быстренько. Вона, солнце уж к закату клонится. Скоро ворота закроют.

– Да я бегом…

Святослав вдруг улыбнулся, должно быть, что-то понял, видя растерянные глаза девушки. Рука на её талии дрогнула. Узкие скифские глаза  мельком окинули налитую грудь молодой ключницы, белую гладкую шею, украшенную стеклянными бусами, и остановились на губах, алых, сочных, истомленно пересохших. Этот миг показался Малуше вечностью!

Рука князя вдруг расслабилась, отстранила от себя девушку.

– Идём, мы довезём тебя, – сказал он, и голос его был таким, что Малуше невольно стало стыдно.

– Нет-нет! – воскликнула она, словно чего испугавшись, и прижала к груди венок.

– А венок на что плела? – спросил, сверкая белозубой улыбкой, – гадать али так, для красоты?

– А на что придётся, – ответила Малуша, и глаза её вспыхнули отчаянно и озорно, –  хоть и для тебя, князь.

– Для меня?

Малуша, не медля, привстала на носочки и надела венок на белокурые кудри князя.

– У меня только ничего нет в ответ, – весело принял игру Святослав, – разве твой же венок, – и тут же надел его на головку девушки поверх кожаного головного обруча с подвесками.

Положил тяжёлые руки ей на плечи:

– Ну а теперь что, целоваться?

Малуша вспыхнула.

– Вот уж сразу и целоваться! – воскликнула она и, ловко выскользнув из-под его рук, попыталась вскарабкаться наверх, да не получилось – ноги соскальзывали, ссыпая в реку глинистые камешки.

А князь уже наверху и протягивает ей руку:

– Иди сюда, Малуша!

Он вытащил её, почти подняв над землёй. Увидев сгрудившихся княжих  воинов, девушка покраснела, но тёплая рука Святослава вновь коснулась её пальчиков.

– Добрыня! – услышала она имя брата, – забирай сестру, а то она заночевать в поле решила, с венками да с соловьями.

В следующий миг другие сильные руки, на этот раз – брата, подхватили её и втащили в седло. Малуша невольно прижалась к его груди:

– Ты не серчаешь на меня? – спросила тихонько.

– А на что ж серчать? – услышала ласковое, – сама уж будь осторожней

– Да буду я…

Шелковистая борода брата щекотала ей лицо. И Малуша вдруг засмеялась от внезапно нахлынувшего на неё счастья.

На Горе, у княжьего терема, Добрыня остановил коня, и девушка, соскользнув с лошади, не оглядываясь, побежала к дверям.

Святослав, отдав лошадь подоспевшим отрокам, широким шагом двинулся через посыпанный песком двор к высокому крыльцу, от которого навстречу ему уже спешила Предслава.

– Всё ли хорошо? – спросил, облобызав, как положено, жену. – Мать здорова ли? Дети?

Слушал вполуха, довольный главным – все живы, все здоровы.

В общей с женой опочивальне разоблачился. Предслава, забрав у девки серебряный кувшин с водой, полила князю на загорелую широкую шею, на спину, так и игравшую крепкими мышцами. Подала пахнущее солнцем полотенце, свежую рубаху. Князь не стал подпоясываться. Легко, гребнем прошёлся по густым волосам и оборотился к жене.

– Зайдём к детям. Скучал я без них.

Окружённые няньками и мамками, княжичи не сразу приметили отца. Черноглазый Ярополк, размахивая деревянным мечом, скакал меж пёстрых женских юбок и воинственно кричал. Олег, хорошенький, как девочка, сидя на полу, перекладывал разноцветные дощечки. Увидев отца, мальчики с визгом бросились к нему. Подскочили, повисли. Пятилетний Ярополк обхватил его ногами и руками. А вот трёхлетний Олег не смог, сорвался и от досады заплакал. Святослав подхватил его на руки.

– Только не плачь, – построжил он сына, – со слезами вся сила уходит, а мужу силу терять не можно…

Поцеловал малыша в мокрую щёчку, свободной рукой погладил по голове.

– Ярополка надо уже в мужские руки отдавать, – наблюдая за ловким мальчиком, решил Святослав, – поговорю с Асмудом.

– Асмуд твой стар, – ответила Предслава, любуясь сразу и мужем, и детьми: иногда и ей капельки счастья доставались.

– Подумаю, может, ты и права, поищем кого помоложе. А бравый воин наш сын будет, а, жена? – ласковая рука отца словно забылась на чёрной головке сына.

– А я? – послышалось около самого уха.

– Ну и ты, конечно.

Из детской пошли в трапезную. Там уже собрались все, кому было положено присутствовать на княжьей трапезе.

Святослав в пояс поклонился матери, подставил лоб для поцелуя, поприветствовал остальных и занял своё место по правую руку от княгини Ольги. Рядом на стул с высокой спинкой опустилась Предслава. Тут же отворились двери, ведущие в поварню, чередой вошли отроки с блюдами, на которых была обильно разложена разнообразная снедь. По трапезной пополз аромат целого букета приправ – своих и восточных, из Царьграда доставленных. Другие отроки кинулись к столам, разливать вина, меды да квас – кому что надобно.

Поначалу ели молча, насыщаясь. Когда первый голод был утолён, начались разговоры. Тема одна – о нынешнем походе в Дикое поле. Говорили об участившихся набегах степняков – где-то неподалёку деревню спалили,  людей прямо с поля в полон увели. В одну из пауз княгиня Ольга подала голос, как всегда тихий, чуть приглушённый, но все за столом замерли.

– На днях у меня купцы были, что по Дону до Корчева да до Сурожа ходят. Жаловались. Мало того, что хазары большую пошлину требуют, так ещё и степняки по дороге разоряют. Тяжко стало торговому люду.

Святослав повернул к матери лицо:

– Я давно думаю, – проговорил он, – предстоит нам далёкий поход, очень далёкий, в какие токмо деды наши ходили. Отец мой и князь Олег пуще ока берегли границы княжества нашего, делали всё, чтоб и купцам вольготно было, и простой люд мог без боязни хлеб растить, чтоб крепли границы княжества нашего, чтоб неподвластны были мы иноземцам всяческим. На Хазарию пойдём, на Итиль.

– С хазарами ухо востро держать надобно, – вступил в разговор Свенельд-воевода. Был он одного возраста с княгиней, за годы при князьях попривык к власти, свои права чтил не менее княжеских, был горд, отважен и своеволен, как избалованное дитя. Его облик вызывал боязливое уважение: седые усы длинными косами по-варяжски спускались вдоль лица и ложились на грудь, глаза под седыми густыми бровями смотрели хмуро и недобро. – Князь Олег бил их не единожды, Игорь воевал с ними в Белой Веже, да, видно, уроки скоро забываются. Покрепче бы надо их поучить. Власти много забрали иудеи проклятые…

– Вот и поучим. Купайла пройдёт, с сенокосом управимся и будем выступать, – князь Святослав поднял золотой кубок, и отрок торопливо плеснул в него любимого князем вина. – Пора сему конец положить раз и навсегда, а то, не доглядевши, и мы под их власть подпадём.

– Ежели уже не подпали, – негромко проговорил боярин Пушта, полный, с вечно лоснящимся от пота лбом. – И не мы только… Слышно, что они уж и Византии диктуют свои правила, Каролингов на своё золото купили, мусульманам помогают. А с наших людей сколько кровушки попили!

– А что, их место на шёлковом пути– доходное весьма. Вот им и власть, вот им и сила, – покачал головой двоюродный брат великого князя – князь Акун, молодой, жгуче красивый, с чувственным ртом и жёстким беспокойным взором – словно что-то прятал, словно что-то замысливал.

– О господстве над всеми землями мечтают, – усмехнулся Пушта, – богатства, вишь, им всё мало.

– Пусть помечтают, – ответил Святослав.

– Ты прав, князь, – поддержал его Свенельд, – собирать войско надо. Пора. А то за пустяшными драками в Диком Поле воевать напрочь разучимся.

– Не будет такого! – воскликнул молодой князь. – Планы большие я имею, и не только на хазар… Война – единственное дело, достойное мужчины. Будут вам войны…

– Оттого-то нас, русичей,  прочие народы дикими и считают, что кроме войн ничего нам не надо, – не поднимая взора от своей тарелки, проговорил Еловит, моложавый, но начинающий лысеть боярин с худым лицом и с по-птичьи пронзительным взором.

– Правильно, боятся, – кивнул Святослав. – Должны бояться, подчиняться и дань платить. И Русь оттого только выгоду имеет. Греки доставляют нам золото, драгоценные ткани, рис, фрукты и вина; венгры – скот и коней; прочие племена – мёд, воск, людей. Всё есть. Надо больше – получим. Вот только дай с хазарами разобраться.

Он был уже несколько пьян,  от того весел и разговорчив. В трапезной стали говорить громче, а шутить – вольнее. Женщины, поднявшись, незаметно вышли. Мужчины этого словно не заметили, только веселье стало  шумнее. Позвали дудочников и скоморохов. Отроки не успевали наполнять чаши.

Боярин Путша наклонился к самому уху князя:

– А когда же, княже, ты во власть великокняжескую войдёшь, сколько нам, воинам, под женской волею сидеть? Женскою да ещё, окромя того, и христианскою. Многие тем недовольны, князь…

Святослав вскинул голову, мельком увидел взгляд прислушивающегося к разговору Акуна и с раздражением отвернулся – Акун никогда не вызывал у него добрых чувств. Открытому нраву Святослава претил замкнутый, молчаливый, подозрительный брат.

– Войду. После, – резко ответил он Путше, и тяжёлый кулак опустился на залитую вином скатерть: не хотелось ему с матерью воевать, да, видно, придётся. Приняв власть после смерти князя Игоря по малолетству Святослава, она так с этой властью сроднилась, что по доброй воле уж точно не отдаст.

– Уйду в Белую Вежу, кто в Киеве останется? – ответил, хмурясь, словно самого себя убеждал. – Из похода вернёмся, тогда и решать будем.

Сиднем сидеть в Киеве да решать дела государственные ему, положа руку на сердце, не очень-то и хотелось. А мать со всем справлялась неплохо. Но и Путша прав – князь есть князь, и его дело не токмо воевать, но и править.

Пиршество затянулось заполночь, когда пришли от княгини, попросили потише. И всё тут же стихло. Вот она, власть, немногословная, но как кремень. Подумали, что пора и расходиться. Святослав поднялся первым, одёрнул рубаху, пошатнулся, но до дверей дошёл твёрдо. Знали все – князя ни один хмель с ног не собьёт.

Вышел на балкон, на воздух, прислонился плечом к деревянному резному столбу. В голове туманилось. Смуть сплошная. Бокалы с мёдом да вином, запах жареной птицы, конская грива на ветру. И женская шея, белая, стеклянными бусами оплетённая, резкий аромат цветов… Как это он до сих пор не узнал, где ключница ночует? А поискать, навряд ли найдёшь – столько в этом тереме клетей, закутков и норок. Но  не искать не мог. Пошёл, качаясь, заглядывая  во все углы. Не находя, злился: «Ах, шишига, пар тебе под хвост!» Но отступать не желал, распалённый вином и воспоминаниями.

Девок, князь, любил. Девки – это веселье, отдых, добыча, которую он привык брать и брал. Только сердцем не привязывался ни к одной. Утолял кипение двадцатилетней крови – и шёл дальше к другой, к третьей. По настоящему любил лишь одно – степь,  лошадиный скач, искры из-под мечей. Вот от чего загоралась его кровь, сохло во рту, неистово билось сердце.

Только сейчас он хотел ещё и Малушу. Не мог он забыть испуганно отдающиеся глаза, алые пухлые губы, как они ждали его поцелуя.

Вдруг из темноты услышал тихое:

– Княже!

Резко обернулся – жена Предслава протягивала к нему руки. Святослав, с трудом соображая, но уже  примиряясь с действительностью, стоял не шевелясь, лишь чуть пошатывался. Она сама подошла, обвила шею руками, прильнула к горячей шее.

– Идём, княже, идём. Отдыхать пора, – шептала она, обжигая его горячим дыханием.

И он, не отвечая, понурив голову, как бык, которому набросили ярмо на шею, пошёл…

 

 

Чижевка, в которой жили Юган и Рута, расположилась на берегу Почайны, где, расширяя русло и омывая Киевский Подол, река мощно вливалась в Днепр. Село большое, не менее двадцати изб да землянок, оно вольно раскинулось вдоль пологих берегов реки-кормилицы. Множество маленьких родничков, выбиваясь из-под земли, питали её воды. Густая растительность скрывала их от недоброго глаза, создавая тень и прохладу.

Жилища в Чижевке располагались тремя линиями вдоль реки. Самый населённый ряд шёл по низу, узкие полоски огородов спускались чуть не к самой воде. Через дорогу – второй: нарушая строгость линии, маленькие хатки лепились то тут, то там по пологому холму, прячась в вишнёвых садах и зарослях столетнего кустарника. А на холме, как зоркое око всевидящего бога, возвышался дом старейшины. Это был почти терем в два этажа, окружённый многочисленными хозяйственными постройками.

Как и положено в большом селе, в Чижевке было два святилища. Одно малое – на большом лугу над рекой,  другое – неподалёку от дома старейшины. Но если на нижнем устроить моления  мог кто угодно и когда угодно, то верхнее предназначалось только для важных лиц – старейшины и волхвов, которых приглашали в особых случаях. На чисто прибранной площадке всегда были готовы дрова для кострищ, место для ритуальной трапезы, выложенное камнем углубление для жертвоприношений. Оно находилось в центре, у подножия большого деревянного идола Рода. Жители Чижевки, храня древнюю веру, не торопились поклоняться княжьему богу Перуну, по-прежнему чтя Рода, которому верили и приносили жертвы все их предки с незапамятных времён. Бог Род был свой, полянский, в то время как про Перуна говорили, что он бог северный, принесённый от балтов. Там его звали Перкунас. Но княжье дело – это княжье, ему воевать, а простому люду – хлеб сеять, детей растить,  дедовы предания хранить.

На противоположном берегу Почайны – большой древний лес. Все видели, где он начинался, но никто не знал, где заканчивается. Охотиться туда ходили не без страха – поговаривали, что страшные дела творятся на Ведьминой полянке, что нечисти тот лес полон, что Леший там хозяин и каждый, кто с ним повстречается, здоровым уже никогда не будет. Но места для охоты были очень уж хороши, и мужчины иной раз рисковали, не забыв, правда, принести жертву и испросить у лесного хозяина разрешения. Если жертвы Лешему нравились, то для охотников был праздник. В лесу в изобилии водились лисы и выдры, зубры и туры, медведи и волки, зайцы, куницы, лоси и вепри. Немало было и птицы разной – глухари, тетерева, лесные куропатки, дикие утки, дрозды, кулики, рябчики. Правда, в последние годы, по решению княгини Ольги, поделившей все угодья, лесные богатства стали менее доступны простому люду. Теперь лес принадлежал её племяннику, молодому князю Акуну. Он там охотился. Но лес был огромен и опасен, а у охотников – свои потаённые тропки и договоры с лесными обитателями, и никакой князь им был не страшен.

В том лесу в землянке жил старый волхв Шептун со своей внучкой красавицей Милой. Селяне порой ту землянку навещали. Мила с Шептуном тоже нередко в Чижевке бывали, особенно по праздникам.

Недалеко от села, уже по эту сторону реки, находился другой лес. И жители, особенно бабы и ребятишки, предпочитали ходить туда. Он тоже был не мал, но не настолько старый и не такой заросший. Сосны да берёзы делали его светлым и безопасным, его так и называли «ближним» или «березняком». Сюда ходили за грибами да за ягодами, весной собирали берёзовый сок, вязали веники, а то и просто гуляли. Рядом располагалось малое святилище. А ещё ближе к лесу стояла кузня Югана. Хотя, какая там кузня – просто навес от дождя и ветхий плетень вместо стен. А подле – грубо вырезанный деревянный Стрибог, покровитель кузнецов.

Житные поля были наверху за верхним капищем. И просторы с тех мест открывались безбрежные, балки и овраги, рощицы и перелески, зелёные луга и желтеющие нивы. Лишь где-то очень далеко, на самом горизонте виднелась узкая полоска леса и высокие холмы. Но это было далеко, туда никто не ходил – боялись, потому что именно там находился край, называемый Диким полем, и оттуда исходила угроза, уже не колдовская, а вполне реальная. Из тех неведомых краёв налетали степняки да кочевники, жгли дома и посевы, угоняли в полон женщин и детей. Хотя с тех пор, как в Киеве села княгиня Ольга, как-то подзабыли о набегах  – незаметно и тихо делала  она своё дело.

Киев было видно из Чижёвки. Он возвышался на дальнем высоком холме. А если от нижнего капища, пройдя через всю деревню, спуститься в глубокую балку, потом вдоль изгиба реки долго шагать по каменисто-песчаной дороге средь зелёных лугов – тогда и увидишь его воочию, золотисто-светлого красавца, горделиво вздымающего маковки своих теремов над мощным частоколом неприступных стен. Далеко и не очень. Далеко лишь, когда приходится спешно собирать необходимое, грузить на телеги, если они есть, и бежать, спасаясь от угрозы, накатывающейся с Дикого поля.

Угрозы не было давно. Люди, успокаиваясь, начинали более уверенно устраивать свою жизнь. Подновляли жилища, строили зернохранилища, разводили скот, распахивали угодья. Нищих не было, потому что не утратившая ещё семейной общинности деревня,  никогда не бросала в беде сородичей. Конечно, не все были равны, но голодных не было. Помогали, поддерживали друг друга. Одну лошадь передавали от соседа к соседу, а ежели некому было пахать или косить, собирались на помощь всем миром. Так и жили веками, кто с целым стадом, кто с одной козой, делясь и угощая, справляя всем селом  праздники, потому что дар ближнему своему равнялся великой жертве богам.

Семья Югана бедной не была. Кузнец на селе – второй царь, человек, умеющий подчинять себе огонь, волхв, чародей и заклинатель.

Вдосталь было всего, а ежели к тому приложить труд да сноровку, то и вовсе будешь, как сыр в масле. В семье Югана трудились все. Мать Бажена ухаживала за скотиной. У них была и корова с телёнком, и куры, и гуси, и овцы. Сестра, тринадцатилетняя девочка Ивушка, уже вовсю помогала матери, весь дом был на ней. При деле были и братья – пасли гусей, следили за телёнком, возились в огороде. Богаче Югана был, наверно, только старейшина, отец Руты. Но на того работали подёнщики. Юган с родными работал сам, да и тем, кто послабее, помогал. И боги воздавали им за это. Вот если бы в доме ещё была помощница…

Юган проснулся, как всегда, на рассвете. Не мог спать, когда всходит солнце. Полежал с закрытыми глазами и живо поднялся. Матери уже не было в хате, она всегда вставала раньше всех, шла доить корову, открывать кур и выгонять гусей. Напротив Югана на полатях мирно сопели четверо его братишек, да на широкой лавке, где она спала вместе с матерью, вольно раскинулась Ивушка. Сейчас, когда мать поднялась, ей самое время насладиться сном на просторе. Недолго, сегодня они будут печь хлебы, а значит, Ивушке скоро ставить опару. Юган заботливо подоткнул холстину под бок сестры – пусть ещё поспит, пока матери нет, а сам, натянув и завязав на поясе порты, босой вышел во двор, умылся родниковой водой, пятернёй причесал непокорные кудри, коротко приласкал кинувшуюся к нему собачонку Пушка. Поморщился – небо ясно,  значит, их снова ждёт жара. Опять солнце будет сушить и без того слабые посевы. Мать вон уж с соседками и мох в колодец бросали, и дохлую змею на берёзу вешали – ничего не помогает. Одна надежда на русалочью неделю, когда всей деревней о дожде молиться должно. Люди и Шептуна позвали – тот известен своей силою не только в Чижевке.

Появилась мать с ведром густого пенящегося молока. Бажена была женщина высокая, крепкая. Таким, кажется, сносу нет, всё могут, повсюду успевают.

Вернувшись в хату, где уже потягивалась на лавке Ивушка, Юган подставил матери миску под молоко, потом из-под рушника достал чуть подсохший ломоть оставшегося хлеба, накрошил его в молоко и принялся есть, смачно прихлёбывая и с удовольствием глотая размякшие куски. Позавтракав, пошёл в кузню. Идти было недалеко, дом Югана стоял на самом краю деревни над речкой. Проходя мимо капища, поклонился, испросил благословения на труд и направился дальше к кузне, возле которой уже топтался Вулк с лошадью. Проходя через луг, не смог не поднять глаза кверху, на дом старейшины, ожидая увидеть там Руту. В зарослях мальвы дом стоял как игрушка, богатый, ухоженный. Но никого не было видно ни в нём ни подле. Югану оставалось только тяжко вздохнуть. Увиденное накануне на Ведьминой полянке никак не выходило у него из головы: Рута с алыми всполохами огня на прекрасном белом теле, с распущенными волосами. От воспоминаний его тут же начинала бить дрожь, и непонятно, то ли эта дрожь от страха, то ли от желания. А слова её, пугающе непонятные…. Это что же, она давала клятву своему богу?

Он страстно желал поговорить с Рутой, чтобы понять, и, конечно, подарить ей браслет, который бережно носил за пазухой второй день. Но девушка, как назло, не появлялась.

Истекая потом, Юган трудился до обеда. В полдень стало совсем тяжко. Присел в тень, поднёс к губам жбан с квасом и увидел её.

Она сходила с холма от своего дома, держа на боку ушат с бельём. Стройная, гибкая, немыслимо прекрасная, девушка шла, словно несла ему его судьбу. На Руте была богато вышитая рубаха и недлинная юбка с разрезами по бокам. Волосы, заплетённые в косу, спускались ниже колен. Босые ноги уверенно ступали по траве, в движениях была царственная величавость.

Рута, не заметив затаившегося в тени кузни Югана, спустилась к воде, где только ради неё сделаны мосточки, а в реке, каждый год убирали тину.

Юган, подождав немножко, последовал за Рутой.

Она, стоя на коленях на мосточке, вальком отбивала бельё. Юган увидел её загорелую шею и оголённые колени. Коса змеилась по спине, норовя соскользнуть в воду, белая рубаха не скрывала очертаний упругого, но сильного и  гибкого тела.

Сошёл на мостки, присел рядом, поглядел на девичий лоб с капельками пота. И ещё в разрезе рубахи увидел воспалённые шрамы от ножа. А ему так хотелось, чтобы виденное в ночном лесу оказалось бы просто кошмарным сном…

Рута не обращала на него внимания, и Югану пришлось её окликнуть.

– Чего тебе? – ответила девушка, не поднимая головы. – Стоишь битый час – что, дела нет никакого?

– Есть дело…

– Ну вот и иди, делай, а другим не мешай.

– А я тебе мешаю?

– Да нет, не мешаешь, только как люди посмотрят?

– Может, так, как надо, и посмотрят…

– А как надо? И кому? Тебе или мне?

Рута на миг подняла голову к Югану, коса со спины скользнула и упала в воду.

– Гляди, водяной за косу утащит, – усмехнулся Юган, подозревая, что Рута уже начинает осваиваться в царстве нечисти.

Девушка торопливо, даже испуганно вернула косу на место. Её испуг придал Югану смелости:

– А вот я на Купайлин день умыкну тебя, – сказал он.

Оставив работу, Рута строго глянула в лицо Югана.

– Не надо меня умыкать. Найди другую девушку.

Юган достал из-за пазухи браслет.

– Вон, гляди, выменял у купцов цареградских.

Рута взяла, примерила и вернула Югану:

– Не могу взять, отдай другой.

– Да не хочу я другую!

– А это твоё дело. Моё дело – сказать.

Ответила равнодушно и вновь принялась за работу.

Юган нехотя поднялся, выпрямился.

– Конечно, я беден для тебя. Тебя отец, должно, только за боярина выдать пожелает.

– Думай, как хочешь, – откликнулась Рута.

Югану очень захотелось в этот миг спросить Руту о том, что она делала в лесу на Ведьминой полянке, но промолчал, почувствовав, что не время ещё.

– Эй, Юган! – послышалось со стороны кузни. – Петух курочку обхаживает, бока курочкины оглаживает!

По голосу признал – Найдёна, приёмыш тётки Смушки, двенадцатилетняя девчонка, рыжая, конопатая, худая, но шустрая и языкастая, над всем смеялась, никого не стеснялась.

Рута на девочку внимания не обратила, а Юган, не зная сам отчего, засовестился. Двинулся было к берегу, но вдруг оглянулся и сказал решительно:

– И всё равно на Купайлу ты моей станешь.

Рута не ответила.

 

Бажена только после полудня управилась с делами. Тесто в последний раз подходило под приглядом Ивушки, в хате прибрано, обед к приходу сына из кузни готов. У неё было немного времени передохнуть. Вышла из хаты на завалинку, в тень, привалилась к обмазанной глиной стене, закрыла глаза.

В этот жаркий полуденный час в деревне было тихо, только куры лениво переговаривались, выискивая что-то в пыли. От кузни доносился сонный перестук молоточков. Сын Юган. Как на отца похож. Бажена каждый раз, проводив его, разводила под овином костерок, клала жертву овиннику и духу мужа своего, отца Юганова, заклинания читала, чтобы у парня хорошо дела шли, чтобы здоров был да удачлив.

– День с подмогой, Бажена! – услышала она неподалёку. Открыла глаза и увидела соседку Муху. Та куда-то неслась, подоткнув выше колен рубаху, растрёпанная, в сбившейся набок косынке.

– И тебе, Муха, – ответила Бажена, – куда бежишь?

– Ах, малой к реке побежал. Не ровен час, зальётся.

– Да не у реки он, Муха, они с моим Ишкой пошли телёнка поить. Да вон, на горке…

Муха глянула, увидела двух мальчишек в белых рубашонках, застывших перед рыжим телёнком, и успокоилась. Обмахиваясь косынкой, подошла к Бажене, присела рядом.

– Ну и жарко же.… И, главное, дождя не стоит ждать. Вчера вновь моя рыжая корова впереди стада шла, а это уж верная примета…

– Да, хлеба замерли.

– Будем русалок упрашивать.

Вздохнула, посетовала:

– Всё как-то не к ладу, что в поле, что в хате. Что ни зачну делать, всё из рук вон… Милютка ногу сломал, Очунка, уж не знаю, кто девке руки пришивал, всю посуду перебила. Послала её за глиной, пусть лепит сама, коли такая бесталанная.

Бажена лишь качала головой. Суетливую Муху знали все. У неё и вправду всё наперекосяк шло, за что бы она ни принималась. Кашу варит – каша так подгорит, что потом по всему селу горелым пахнет, прясть начнёт, так напутает, что потом пряжу только выбросить.

– Всё кикиморка, – пожаловалась Муха, – никак от неё не избавлюсь проклятой. С того времени ещё, как, помнишь, у меня куры пропадать стали.

– Дак то ж лиса.

– Не, кикиморка, – уверенным голосом заявила Муха, – я как оберег с дырочкой над насестом повесила, так сразу всё и прекратилось. Но так она же теперь дома у меня…

– А ты попробуй корень папоротника оттопить и всё в хате перемыть. Кикимору задобришь, и она тебя в покое оставит.

– Так папоротник надо же в Купайлину ночь…

– Не обязательно. Купайлин папоротник разве что клады открывает, а у тебя ж другое.

Мимо женщин, пересекая дорогу, прошла Рута с выстиранным бельём. Мокрая рубашка липла к телу.

– Мир вам, – поклонилась девушка сидевшим на завалинке и, не замедляя шаг, прошествовала дальше, на холм.

– Мир, – ответили Бажена и Муха разом. Едва Рута скрылась с глаз, Муха, забегав глазами, возбуждённо заговорила:

– Хороша девка, княгиня! Сколько парней по ней сохнут, а она – никого не замечает.

– Придёт время, – сухо ответила Бажена. Страдания сына были ей хорошо известны, и не только ей. Любовь, что кашель, не скроешь.

– Кто знает, время-то может и уйти. Уж больно её отец балует, всё для неё только. Реку и ту для неё чистит.

– Ну так любимая дочка. Единственная.

– А ты погляди, хоть и забалована, как никто, а хозяйка справная. Ни минуты не посидит, то в огороде, то за прялкой. А вышивки-то её – ни у одной девушки такой красоты не бывало. Хорошая жена кому-то достанется, и красивая, и богатая, и работящая.

Мухе хотелось потерзать сердце Бажены. Пусть хоть что-то у той будет нехорошо. А то вон всё – и дети, и хозяйство, и удача ей словно сами собой в руки идут…

– На кого сердце укажет, тому и достанется, – ответила Бажена, усиленно скрывая свои чувства.

– А ты не заметила, случаем, девка-то изменилась, то ли влюбилась в кого, то ли заболела, словно не в себе, а?

– Да не смотрю я за ней. Когда мне…

– А вот ты приглядись, приглядись, пока не поздно. Чует моё сердце. В последнее время она всех подруг оставила, с Шептуновой внучкой сдружилась, с ведьмой этой, в добрый час будь помянута.

Муха задрожавшей рукой сжала амулетик, висевший у неё на потной костлявой груди.

– Да и то. Вишь как землю засушило, с самого Ярилина дня – ни капельки. Шептун, сказывают, говорил, что за наши большие грехи боги большой жертвы требуют.

– За какие такие грехи?

– А разве нет? Рута с ведьмой якшается, бабка Зацепа опять за свои чёрные дела принялась, тётке Смушке корову вон испортила – доиться перестала…

– Да откуда ты взяла?

– В окошко подглядела, как Зацепа в сарай к ним вошла, корову Смушкину подоила, наземь молоко вылила, а потом в том месте осиновый кол воткнула. А ты говоришь, за что богам гневаться… Чёрные дела люди творят, мир злобой полнится, вот и гневаются.

– Да всё вроде у неё ладно…

– Конечно, она же потом к Шептуну ходила, или к Милке его, уж не знаю, так он велел ей от ведьм весь огород осиновыми кольями огородить. Ну и заклинания само собой.

– Хорошо ещё козлиный череп закопать под пол, а в доме окурить козьей шерстью, – сказала Бажена, – мне мать когда-то говорила…

– Ну ты так и не сказала, когда же твой Юган в дом тебе помощницу приведёт? – вдруг ни с того ни с сего спросила Муха. – Сколько ему ещё вокруг Руты круги наматывать, пора и сватов посылать.

– Пойду я, Муха, – Бажена тяжело распрямилась, – делу время, потехе час – дела не ждут А то, глядишь, тоже придётся кикимору задабривать. Уж очень она нерадивых да болтливых не любит.

И скрылась за дверью своей избы.

 

Малуша, прижимая к животу миску, полную свежих яиц, взбегала по лесенке чёрного крыльца. Она редко ходила не спеша, всё больше бегала. А в последние два дня, после того, как князь Святослав заметил её, особенно. Прикосновение его руки до сих пор жгло её тело. Малуша, всегда такая подвижная и энергичная, в эти дни вовсе под ногами земли не чуяла. А за спиной как будто крылья появились. Только и хотелось ещё разочек ему на глаза попасться, его взгляд встретить.

Они столкнулись наверху лестницы. Молодой князь решительно заступил ей дорогу.

– Я тебя искал, – сказал он чуть глуховатым голосом, любуясь девушкой, наслаждаясь её волнением, её испуганно-отдающимся взором, – ты бы сказала, где твоя изложня.

– Зачем, княже? – тихо спросила Малуша, краснея.

– Ну как зачем? Повидаться, поговорить с тобой.

– Да не нужно, княже…

Малуша попыталась проскользнуть между Святославом и стеной. Но уперлась в его крепкую грудь.

– Пусти меня, княже…

– Сперва скажи, где тебя найти.

– Князь, тебе то забава, а девушке горе. Не нужно, княже…

– Так если по любви, какое ж то горе? Ведь по любви, Малуша? – он заглянул в её глаза.

-Княгиня осерчает, – вспомнила Малуша последнюю защиту от самой себя.

– Да при чём тут княгиня. Я не отрок.

– И всё же не надо… Ты же по-своему, по-княжески все решишь, что тебе простая робичка?

Девушка вновь попыталась обойти князя, но он поймал её за руку.

– Может, и не увидимся более, а ежели и увидимся, то не ранее, чем через год. Слыхала – в поход, на хазар иду, на Дон?

– Слыхала, – еле слышно ответила Малуша, опустив голову.

– Вот и решай. Может, и не нужно бояться. Я тебя в обиду не дам, поверь мне.

– А князьям можно верить?

– Можно, Малуша. Ты сама увидишь.

Не отвечая, девушка вновь сделала попытку вырваться, но князь держал крепко. А потом вдруг наклонился и сказал тихо:

– Как солнце будет заходить, выходи сюда, на крыльцо.

Она испуганно вскинула глаза, а князь, уже отпустив её, уходил прочь. Он даже не обернулся – так был уверен в послушании Малуши.

В тот день всё валилось у неё из рук. Сама была не своя – то слёзы из глаз брызнут, то смех сам собой накатится, то вдруг прижмёт ладошки к вспыхнувшим ненароком щекам, замотает головой, зашепчет: «Нет, нет, никогда!», то, как высоко солнце, посмотрит.

Когда же солнце и впрямь начало клониться к земле, девушка, уже давно переделав все дела, бросилась в свою изложню неподалёку от княжьих покоев. Открыв сундучок, который в качестве приданого привёз ей из Любеча Добрыня, стала ворошить вещи, пока не нашла чистую нарядную рубаху, которую вышивала к свадьбе… Взяла новое платье из тёмно-розового холста с широкой полосой по переду и по подолу, оделась, огладила себя по крутым бёдрам и вдруг вновь почти с отчаянием в голосе воскликнула:

– Ох, нет, нет!

И бросилась вон из горенки, в коридор, на лестницу, на чёрное крыльцо.

Князь уже ждал, сидя на лошади. Увидев девушку, протянул руки, подхватил чуть не на лету, упрятал под свой походный плащ и понёсся прочь от терема, с Горы, вниз, к северным воротам. Кмети, сторожившие въезд, узнали князя, расступились. А тот, не останавливаясь, мчался и мчался в поля, подальше от людских глаз, в родную степь, на вольный простор.

Солнце уже спряталось под землёй, когда князь остановил коня. Спрыгнул, снял Малушу, вздохнув полной грудью, огляделся. Впереди – река, позади – дубовая роща. Тишина и безлюдье. Бросил на траву плащ.

– Садись, Малуша, – и сам сел рядом, – послушаем вечернюю тишину.

Девушка робко взглянула на него, перевела дыхание: что слушать-то не поняла.

– Как засыпает земля, как плещутся в воде рыбки, как отдаёт свои запахи дубовая листва, – заговорил Святослав мечтательно и обнял Малушу за плечи, – когда в детстве Асмуд вывозил меня в степь и заставлял ночевать в открытом поле, я и научился ценить эту землю, тишину и звёздное небо над головой. Когда впервые увидел ночное небо, я не мог спать – кричал от страха. Сам не знаю, что тогда вообразил себе…

А Малуша, слушая его речи, думала, всё ли он будет говорить, не начнёт ли он делать с ней то, что положено делать с девушками, и чего она так ждёт, что едва сдерживает дрожь. И ещё думала о том, что, может, понравится ему, и он возьмёт её себе в жёны.

Святослав, словно понял её мысли:

– Замёрзла, дрожишь? – и погладил по шее. Она попыталась отстраниться, но князь ещё крепче прижал её к себе, – не бойся, Малуша, я не обижу тебя.

– А я и не боюсь, – пробормотала она, чувствуя его губы у себя на шее, на щеках, губах, груди. Его руки ласкали её, а потом потянули подол платья.

– Не надо, не надо, – в отчаянии попыталась она сопротивляться. Зачем-то ловила его руки, стискивала колени…

Сиреневое небо мирно почивало над ними, над степью, над рекой. С ресниц девушки капнули слезинки…

– Ты плачешь? – Святослав погладил её прохладные влажные щёки. Она, не отвечая, уткнулась носом в его плечо, теперь такое родное, своё.

– Глупая ты, Малуша, – он продолжал рассеянно, – зачем плакать, нам же хорошо было, да? – она кивнула, хотя не поняла, что он называет хорошим. То, что она испытала, было вовсе не хорошо, а тягостно, больно и стыдно. Но хорошо вот так лежать рядышком. Всегда бы рядышком…

– Что, поедем домой? – он едва сдержал зевок.

Малуша послушно поднялась, оправила одежду, волосы.

Северные ворота были уже закрыты на ночь, но князю стража открыла.

На безлюдном дворе он задержал готовую убежать Малушу:

– Ты, всё-таки покажи, где твоя изложня…

А уходя, приобнял девушку, легко коснулся её горячих губ:

– Завтра дверь не запирай, чтобы я не стучал.

 

Княгиня Ольга стояла около окна, рассеянно вглядываясь вдаль. Её светлица находилась высоко в тереме, видать было далеко – и княжий двор и боярские терема, улочки да дворики, и стену крепостную, что окружала Гору, и блистающую вдали Почайну, и одетую густыми лесами Щекавицу. Леса уходили далеко, терялись в туманных далях. Их безбрежность и дремучесть так напоминали ей её северное детство. Сейчас оно тоже было как в тумане. За давностью лет.

Она жила в Пскове, в поместье деда Гостомысла. Когда мать её и отец, князь изборский, умерли, дед взял внучку к себе. Так она и росла у него среди воинов и турниров, среди жестоких битв и широких пиров. Любимая, ненаглядная, единственная. Её баловали, ею восхищались. В её честь слагали песни, за неё сражались. Женихи шли один за другим. Ольга лишь капризно поджимала губки – ей никто не нравился. Дед выбрал ей мужа сам, Игоря, воспитанника киевского князя Олега.

Не без печали покидала она привычную жизнь в дедовском доме, хотя и будущее её не пугало. Князь Игорь ей нравился, и стать княгиней киевской её прельщало не меньше, чем нежиться под дедовой опекой. Многие девушки позавидовали бы ей.

В Киеве ей понравилось все, особенно старый князь Олег. Он напоминал ей деда: та же стать, та же сила, то же мужество настоящего воина.

От своего нового окружения она много узнала об Олеге и не разочаровалась. Родственник варяжского князя Рюрика Олег поначалу наследовал от него власть новгородскую, но как истинный воин, он не мог жить без битв. Его волю признали Смоленск и Любеч, потом он пошёл на юг, к Киеву, где в то время княжили христиане Аскольд и Дир. Олег победил и Киев. Предав казни христиан, восстановил старую языческую веру. Славянские земли склонялись перед ним – радимичи, древляне, северяне, уличи, тиверцы. Ходил Олег и на хазар, и на болгар. И даже на Царьград. О его походе на Византию слагали старинушки, героические подвиги, переложенные на стихи, исполняемые под нежный перебор гусельных струн. Ольга любила их слушать. Там рассказывалось, что князь Олег повёл на Византию две тысячи кораблей. Византийцы были уверены в себе, надёжно укрепив подходы к городу со стороны моря. Олег же, опустошив прибрежные земли, поставил свои корабли на колёса и, дождавшись попутного ветра, двинул их на Царьград по суше. Сказочные богатства привёз тогда князь на Русь.

Такому воину и пожелал доверить Рюрик своего малолетнего сына Игоря. Олег честно растил мальчика по своему примеру, и воином, и князем. Однако рядом с былинной внешностью и былинными подвигами своего воспитателя Игорь проигрывал.

Князь Игорь… Ольга, увидев своего суженого, тут же низко склонилась перед ним, сразу же и безоговорочно принимая его волю над собой и над своей жизнью. И этой клятве верности, любви и послушания, данной перед богами, молодая княгиня не изменила никогда. Должно быть, любила молодого, гибкого, стройного, с нежной, как у девушки, кожей князя. У него были карие узкие глаза, тонкие черты лица, красивый рот, окаймлённый аккуратно подстриженной бородкой и усами. Он любил красивые одежды, роскошь и драгоценности. Ольгу любил и не обижал, жён других у него не было, наложницами особо не баловался. Дарил ей богатые ткани, меха и украшения, любуясь её строгой северной красотой. Дорожил её редкой улыбкой, её сдержанной лаской. И, хотя чувствовал силу её характера, никогда раздражение не прорывалось в его отношении к жене.

Поначалу их любовь сопровождалась скорбями. Первые их дети умирали, едва родившись. Несколько лет, а казалось, вечность. Приносили жертвы Роду и Рожаницам, просили содействия волхвов, которые совершали таинственные обряды, давали обеты. И боги услышали. Родился Святослав, сильный, крепкий – радость отцу и матери.

Князя Олега тогда уже не было в живых. Он умер такой неожиданно-нелепой смертью – его укусила змея. Но ни Игорь, ни Ольга не забыли своего наставника и воспитателя, ежегодно устраивая тризны в его честь. На турнирах у высокого могильного холма воины демонстрировали духу великого князя свои доблесть и отвагу.

И тогда князь Игорь решил, что пришло его время доказать, что он достоин своего воспитателя. Однако постоянное невезение сопровождало его. Победы его были малозначительны, а поражения катастрофичны. Игорь отнюдь не был трусом, но почему-то поступки его выглядели, как поступки человека крайне малодушного. Он был щедр и гостеприимен, а погиб от жадности.

Ненадёжный недолгий мир с печенегами да покорение тех же уличей, народа дикого и к сопротивлению неспособного, – вот и все, пожалуй, подвиги за его недолгую жизнь. Попытался по примеру Олега сходить на Царьград, но и тут его настигла трагическая неудача – ромеи пожгли корабли россов греческим огнём. Ничего страшнее он не видел: плавились камни, горела вода. Бросив войско, Игорь вернулся в Киев.

А через год его настигла смерть, жестокая и страшная, от древлянского племени, раздражённого неуёмной жадностью княжьей дружины. Его привязали к верхушкам двух согнутых к земле деревьев, а потом эти деревья отпустили…

Когда Ольге показали его останки, она потеряла сознание в первый и последний раз в своей жизни. Едва отходили. Встала почерневшая, чужая, с невидящим взором когда-то чудных глубоких глаз. Она не видела никого и ничего, даже сына. Из всех чувств в ней остались лишь жажда мести и осознание священного долга перед мужем. Долг призывал принести как можно больше жертв в память о любимом, чтобы его душа обрела радостную и лёгкую жизнь в загробном мире. А какая радость, если знаешь, что враги твои живы и здравствуют?! Она мстила со страстью, которой ранее в ней нельзя было предположить, не слыша криков ужаса и воплей о пощаде, в смутной надежде, что месть поможет справиться с её собственной болью. Она сожгла их город, живыми закопала в землю их посольство. В своей жестокой изощрённости Ольга казалась потерявшей рассудок.

Князя Игоря похоронили близ древлянской столицы Искоростеня. К тому времени по приказу Ольги город был полностью уничтожен. Похоронили как положено, с великой честью, со слугами, с конём, с любимыми собаками. Рядом положили оружие, одежду, украшения, которые он любил, конское снаряжение, золото. Погребальный костёр был так велик, что виден был от самого Киева.

Тризна  длилась неделю – пиры сменялись турнирами. Княгиня Ольга сделала всё, чтобы увековечить память любимого, всё, что могла. Тогда же она посвятила в воины сына Святослава, чтобы было кому наследовать власть и мощь князей киевских – пятилетний мальчик с полным осознанием важности совершаемого, в присутствии волхвов и старейшин бросил своё первое копьё в сторону древлянских земель, как бы обещая продолжать дело отцов и дедов, оберегать свою землю и не давать спуску врагам.

Когда завершилось поминание, Ольга впервые разомкнула уста. В мёртвой тишине прозвучал её ровный чуть глуховатый голос:

– Хочу объехать мои земли, посмотреть, кто чем владеет, установить порядки, чтобы отныне миром можно было улаживать то, что можно уладить миром.

Перед её волей склонились все, уверенные, что воевать с Ольгой теперь вряд ли кто пожелает.

С собой княгиня взяла сына Святослава с дядькой Асмудом, дружину свою, слуг. А вот о роскоши и удобстве позаботилась мало, словно хотелось ей на время забыть, что она – женщина.

Путешествие длилось несколько лет. Ольга дошла до самого Новагорода, где прожила довольно долго, посетила Ростов, Муром, Изборск, Полоцк, Чернигов, Переяславль, невольно наслаждаясь размерами княжества Киевского, его богатствами и многолюдием.

Княгиню повсюду принимали с низкими поклонами, с богатыми дарами – о том, что случилось в Искоростене древлянском, уже знали все. Её устраивали на проживание в самых роскошных хоромах, в её честь разворачивались пиры и празднества. Вкусы княгини старались разузнать заранее и угождали, кто чем мог.

Многих удивляло, что грозной и жестокой она не выглядела. Вопреки ожиданиям, перед людьми представала женщина молодая, красивая, доброжелательная, сдержанная и словно слегка усталая. Только взгляд был жёсткий, холодный, и ещё пытливый и умный. В каждом городе Ольга, верная обычаям предков, приносила жертвы богам, после чего устраивала приёмы. Приглашала по надобности бояр, мужей именитых и лучших, купцов, тиунов. Слушала всех с вниманием, судила, иной раз задавала странные вопросы: то почём нынче беличьи шкурки, то какое оружие теперь больше покупают соседние племена. И, казалось, разговаривая, не замечала страха, с каким подходили к ней люди. Разузнав, высмотрев, приглядевшись, устанавливала размеры дани, сроки и место выплаты. А потом отправлялась далее. Никто не понимал, да она и сама вряд ли понимала, что это тоска не даёт ей сидеть долго на одном месте, гонит её с места на место. Делая благое дело, дабы предотвратить повторение случившегося с её мужем, Ольга не знала одного, как утишить тоску в своей душе. Казалось, всё сделала, отомстила, жертвы принесла, а легче так и не стало. Если бы  путешествие никогда не заканчивалось! Страшно возвращаться домой, в Киев, где всё напоминает о нём, в палаты княжеские, где, кажется, ещё слышен звук его шагов. И, самое страшное, Ольга чувствовала, что даже время не способно ей помочь. Более того, с течением лет ей становилось только тяжелее, тоскливее и безотраднее. А может, то уже была не тоска по князю убиенному, а просто женское одиночество. Только Ольга всегда помнила, что она не просто женщина. Ей надо жить и вершить дела, как подобает княгине. Надо оставить сыну княжество не разоренное и ослабленное, а напротив, силой разумной укреплённое, способное жить и возрастать.

Только вот что делать со своей душой?

…Вечер, одиночество. Ольга подходит к византийскому зеркалу из блестящего металла, вглядывается в своё отображение. Высокая, стройная, с телом и сильным и выносливым, гибким и ловким, она не уступает мужчинам, выезжая с сыном и со своей дружиной на ловы, на состязания. Тёмно-русые тяжёлые косы, мягко округлый овал лица с чуть заострённым подбородком, кожа на редкость гладкая матового оттенка и глубокие тёмные глаза – ей совсем недавно исполнилось 30 лет. Мужчины заглядываются на неё, но разве можно представить, что кто-то ещё займёт место князя Игоря  на их чистом ложе? Долгими ночами Ольга ворочается на пуховых перинах, хочется стонать и плакать, но она не из тех, кто жалуется. Она привыкла быть сильной, и от этого  ещё горше. Не единожды, не выдержав пытки бессонницей и воспоминаниями, она отправляется бродить по терему, вроде как за порядком приглядеть: как бы прислуга не уснула, огня где не оставила…

Вот и нынче, набросив поверх рубашки беличью шубку – холодно уже, сунув ноги в войлочные тапочки, она выходит в коридор. Повсюду было темно, только в маленькое зарешёченное окошко, сквозь мутную толщу слюды лился зеленоватый свет луны. Княгиня отворила створки, желая вдохнуть осенней свежести, задумалась в печали. Луна была холодная и одинокая, как и её душа. Ольга долго вглядывалась в выражение скорбного лика ночной царицы. Казалось, что из той пустоты она отчаянно кричит, взывает о помощи, только не слышно её крика, слишком далека она от земли. Крик рассеивается и тает, поглощённый бесконечной пустотой чёрных пространств.

Вдруг до слуха княгини донёсся звук человеческого голоса. Он так странно, тихо и монотонно звучал в ночной тишине, и было в нём что-то умиротворяющее.

Ольга прислушалась, сделала несколько шагов и поняла, что голос доносился из каморки её рабыни болгарки Радки. Княгиня подошла ближе, заглянула в чуть приоткрытую дверь: Радка стояла на коленях перед стеной, на которой в свете маленькой лучинки княгиня разглядела деревянный крест. Ольга догадалась, что рабыня молится своему христианскому богу, ведь они там, в Болгарии, христиане – их покойный царь Борис принял христианство от греков ещё в прошлом веке.

Живя традициями своих предков, Ольга не задумывалась кто такие христиане. Да мало ли на свете верований, богов разных. Не до этого ей было, а вот сейчас заинтересовалась. Прислушалась, пытаясь разобрать слова, и не смогла, кроме некоторых, которые Радка повторяла чаще всего: «Господи», да «Богородица».

Замерев у двери, стала слушать дальше. И, странное дело, не понимая, не осознавая смысла произносимого Радкой, почувствовала вдруг, как в душу впервые за столько лет снисходит покой. Ольга  не заметила, сколько длилась Радкина молитва, нежась в столь непривычном для неё ощущении. Её потянуло в сон, на губах появилась мечтательная улыбка. Но тут Радка замолчала, перекрестившись, поклонилась в пол и встала. И тогда увидела княгиню. Испугавшись, хотела броситься ей в ноги, но Ольга остановила.

– Кому ты молилась? – спросила, входя в маленькую низкую горенку.

– Господу моему и Его Пречистой Матери, – ответила Радка, дрожа, и пытаясь предугадать действия княгини-язычницы.

– А почему перед крестом? – спросила Ольга, отнюдь не выказывая никакой враждебности, только любопытство.

– А потому что Господь наш был распят на нём.

Ровные дужки бровей княгини высоко вздёрнулись:

– Ты молилась Богу, который был распят на кресте и умер?

– Да, княгиня.

– Что же это за бог, который умер такой страшной смертью и не смог сам себя спасти?

– Он не умер, – ответила Радка.

– А, значит, всё-таки, он спас себя?

– Нет, он воскрес.

– Тогда зачем ему надо было умирать? Чтобы воскреснуть? Мучиться – ради чего?

Радка пыталась объяснить, но запуталась, засмущалась. Да и что она могла знать, безграмотная старуха, рабыня. Просто с детства её водили в храм, где она причащалась и пила святую воду. Ещё её учили молитвам. А потом она попала в рабство. Что она могла объяснить, кроме разве того, что во всех её испытаниях Господь поддерживал её. Да разве то, что она, наконец, оказалась здесь, в Киеве, живёт в сытости и довольстве – не знак ли того, что Господь печётся о ней, заботится, жалеет?

Ничего не поняв из объяснений служанки, Ольга, однако, изредка стала приходить к ней на вечернюю молитву. Стояла тихо у стены, молчала, слушала, старалась что-то понять. Она полюбила нисходящее ей в душу ощущение покоя, радовалась ему, и искала его. Иногда ей было так сладостно, что слёзы накипали на глазах. Позже стали проясняться отдельные фразы из молитв. Они ей нравились. Нравился и язык, которым молитвы произносились. Ольга потом могла целый день про себя их повторять, радуясь умиротвряющей мудрости кем-то сочинённых слов: «Господи, не введи меня в напасть, Господи, дай мне мысль благу… Господи, покрый меня от человек некоторых и бесов и страстей…»

Когда позже прибыли купцы болгарские, княгиня потребовала привести к ней самого разумного.

– Расскажи мне о вашей вере. – Попросила Ольга не на шутку смутившегося купца. Он тоже был наслышан, какие мстительные жертвы может приносить эта странная и такая красивая женщина.

Не исполнить приказа не посмел.

– Мы веруем в Святую Троицу, во едином лице сочетавшую Отца и Сына и Святого Духа. Мы верим во Христа Распятого – вторую ипостась Святой Троицы, воплотившегося от Бога Отца, который снизшел на землю, дабы научить нас правильно жить и, распявшись на кресте, своими страданиями искупил грехи наши. После распятия на третий день Он воскрес и вознесся на небо, обещая принять праведных после смерти телесной к себе в кущи райские, в жизнь вечную. А в помощь нам до того ниспослал Духа Своего Святого, дабы с Его помощью, неся каждый свой крест тягот земных, мы заслужили бы своё место подле Него.

Ольга слушала напряжённо и внимательно. Но опять ничего не понимала, купец как-будто говорил на каком-то чуждом ей языке, и удивлялась, как он сам понимает, что говорит, и как можно тому верить.  Потом стала задавать вопросы. Купец перед её вопросами терялся и решился признаться:

– Княгиня, мои знания слишком слабы, да и говорить я не мастер, но ежели на то твоя воля будет, есть у нас книги…

– Как же нам читать ваши книги? – спросила Ольга, отнюдь не смущаясь, что грамотой владеет совсем уж слабо.

– Святые мученики Кирилл и Мефодий по нашему языку славянскому составили азбуку. Перевели с греческого даже Священное Писание, в котором есть ответы на все вопросы, которые могут интересовать тебя, княгиня.

Подумав, княгиня сказала:

– Ну что ж, присылай свои книги. А может, сможешь и толкователя к этим книгами найти. Благодарна буду…

Купец сдержал своё слово. Через полгода княгиня Ольга получила религиозные книги и болгарского священника отца Григория.

Он был довольно молод, но выглядел как бы вне возраста. Возможно, причиной тому была его чрезмерная худоба, от которой кости остро выпирали даже на плечах. Он был высок, на лицо благообразен, а взгляд больших чёрных глаз напоминал Ольге киевских волхвов – такой же сосредоточенно внимательный, вдумчивый, горящий почти фанатичной верой.

Княгиня приказала разместить священника в княжьем тереме, дала отрока для услуг и не препятствовала, когда отец Григорий высказал пожелание устроить в соседней горнице молитвенный уголок. Священник развесил там иконы, лампады, поставил подсвечники со свечами, на узком аналое разложил богослужебные книги, Распятие и тяжёлое Священное Писание в серебряном переплёте.

Когда отец Григорий окончательно устроился, княгиня пришла взглянуть. Понравилось, но… Она прекрасно сознавала, что движет ею в первую очередь любопытство к христианам, к их религии, к особой притягательности их молитв. И ещё хотелось знать, почему они так преданы своей вере, своему Богу Распятому. О христианских мучениках киевская княгиня уже была наслышана. Сама она не собиралась становиться христианкой. Это желание пришло позже, когда любопытство повлекло её дальше по пути познания Истины. В этом способствовали чтение священных книг и продолжительные беседы с отцом Григорием. Вот когда она смогла получить ответы на все свои вопросы, а потом задуматься.

Неверно полагать, что решение креститься принимала женщина, возжаждавшая спасения души и вечной жизни. Ольга была властительницей мудрой и рассудительной. Принимая послов и купцов со всех уголков мира, она слушала рассказы о далёких странах, об обычаях и верованиях живших там людей, знала, чем и как живут иудеи Хазарии, персы и османы Востока, викинги и эсты на севере. Мир средневековой Европы так же был ей ведом. Но ничто не поражало её ум так, как Византия, страна ромеев, раскинувшаяся на огромной территории, сумевшая подчинить себе множество самых разных народов, развить производство и торговлю до ранее невиданных масштабов. Рассказы о Византии ошеломляли её. Юридические законы Юстиниана, Писания Святых отцов, школы, театры, богатство, красота, культура… Она восхищалась, жаждала всё это увидеть своими глазами и невольно мечтала о таком же пути для Руси. Но, желая уподобить Русь Византии, Ольга понимала и то, что без подчинения всех одной вере подобного достичь невозможно. Мощь страны, её процветание и перспективы развития могут опираться лишь на единство власти и религии.

Своими мыслями княгиня Ольга решила поделиться с сыном. Необычные слова с трудом слетали с её языка, но она надеялась, что он поймёт, её четырнадцатилетний мальчик, увлечённый сражениями, мечтающий повторить героические деяния своих предков.

Святослав не понял. Или она не смогла объяснить? А может, просто он ещё слишком юн и неразумен?

– Наша земля всегда была сильна воинской доблестью, а не учениями иноземцев, – отвечал ей Святослав с недетской рассудительностью. – Я не против, пусть они держатся за своего бога, пусть крепят власть и силу, мы же будем держаться за своих и посмотрим, кто кого одолеет.

Его не интересовало ничто, кроме войны и сражений. Оставалось надеяться, что он повзрослеет и поймёт. А если ещё и увидит…

Решение отправиться в Византию далось Ольге нелегко – пугали трудности, связанные с путешествием, ведь ей уже не тридцать. Но поняла – надо, для себя, для сына, для Руси.

Не ошиблась, путь был труден, но не могли не вызывать восхищения люди, с которыми она ехала. Мужественные и терпеливые, они, казалось, могли справиться с любой задачей. Ольга наблюдала, как, добравшись до порогов, они на руках перетаскивали ладьи со всем скарбом, как охраняли лагерь от возможного нападения печенегов, как опекали женщин.

Вид Царьграда ещё издали поразил Ольгу. Все рассказы меркли перед тем, что увидела она однажды на рассвете. Окружённые высокими радужно-голубыми горами холмы, на них – Город городов, как называли его сами греки, огромный, бело-золотой, среди пышных зелёных пальм и кипарисов. Глазам восхищённой росской княгини предстали каменные крепостные стены, за их оградой, которая сама по себе была  уникальным инженерным сооружением – величественные дворцы и храмы и, похожие на ласточкины гнёзда многочисленные жилища. Она не могла отвести глаз от нежных куполов Софии, царственно блистающих в лучах южного солнца. Захватило дух от вида целой армии кораблей, что пестрели разноцветьем парусов в просторной гавани под названием Золотой Рог. Ольга и не подозревала, что существует на свете подобное великолепие. Вот оно, торжество христианского Бога, подумалось ей, вот она, молитва радости, воплощённая в плоть и камень.

Правда, вслед за восторгом пришли неприятности, разочарование и даже гнев. Власти продержали россов в порту около двух месяцев, не позволяя высадиться на берег. Свои действия они объясняли необходимостью уладить многочисленные формальности. А может, они, привыкшие, что росы всегда приходят с войной, грабежами, с неуёмными требованиями, просто не знали, что с ними делать, хотели отыграться за прошлые поражения?

Ольга давно бы в гневе повернула обратно, тем более что близилась осень, а с нею дополнительные сложности в пути, но она привыкла всегда добиваться своей цели.

Их приняли только в начале сентября.

Приём в императорском дворце поразил Ольгу не меньше, чем город, – церемониалом, роскошью, подарками. Вот как живут христианские императоры, думалось ей, и страстно захотелось того же. Но, гордая и молчаливая, хранящая своё достоинство и достоинство земли и народа своего, Ольга ничем не выдала своих чувств. Казалось, она почти не видела великолепного убранства залов, богатства нарядов и причёсок, её не трогали сверкание драгоценностей и изысканность манер. Мудрость же речей её поразила присутствующих и самого императора Константина. А он, как известно, был далеко неглуп.

После торжественного приёма император с удовольствием согласился принять варварскую княгиню для личной беседы. Он был приятно удивлён, узнав, что княгиня знает о его литературных трудах и тут же, почувствовав к ней ещё большую симпатию, благосклонно выслушал её просьбы и даже был готов удовлетворить их. Он согласился не чинить росским купцам препятствий в торговле, не ограничивать их временем и количеством ввозимого товара, даже согласился отменить пошлину, не отрицая, что подобное решение в итоге выгодно не только для Руси, и для Византии.

Обсудив экономические вопросы, княгиня перешла к личным, предложив сочетать браком князя Святослава и дочь Константина царевну Феодору.

Увидела, как дёрнулось лицо императора, почувствовала, как долго он подыскивал слова для ответа.

– Царевна Феодора, – наконец проговорил он, – родилась в Багрянородной палате, и потому она не может стать женой язычника.

– А если князь Святослав окрестится?

По лицу Константина Ольга поняла, что и в этом случае шансов у них мало.

– Если он окрестится, то у нас будет возможность подумать, – Константин смог и тут смягчить свой отказ.

И всё же он хорошо дал понять Ольге, на какой уровень он ставят их, варваров-язычников.

– Я передам князю твоё решение, – сказала Ольга своим тихим глуховатым голосом. Понадобилось время, чтобы сделать его привычно спокойным. Смогла. Выдержав небольшую паузу, повернула лицо, обрамлённое белоснежным платом с золотым венцом поперёк лба, к византийскому владыке, и Константин почему-то вздрогнул.

– Как мать, которая во всём должна подавать пример детям своим, – продолжила она, – я хочу воспользоваться предоставившейся мне возможностью и окреститься сама. Здесь, в Царьграде, в Святой Софии. И чтобы восприемниками моими были ты, император Константин, и супруга твоя императрица.

У Константина перехватило дыхание, он ещё полностью не осознавал, что означает крещение славянской княгини, но предчувствовал, что шаг этот способен перевернуть всю мировую историю.

Отправляясь в Византию, Ольга ещё не решила, будет ли она креститься. Уверенность в необходимости этого шага пришла к ней совсем недавно, и была основана скорее на расчёте, нежели на вере.

Обряд совершался в храме Святой Софии, как того пожелала росская княгиня. Служил патриарх Феофилакт, присутствовала вся императорская семья и многочисленный императорский двор. От красоты пения многоголосного хора на глаза наворачивались слёзы. Когда же патриарх начал читать Символ Веры, Ольга вдруг подумала, а верует ли она? И вообще, что такое вера? Да, она уже знала и понимала многое. Но вот веровала ли? Скорее всего – нет.

Её нарекли Еленой в честь святой Елены, воздвигшей Крест Христов, отстригли прядь волос, надели на шею крестик. Всё, свершилось. Её поздравляли и пели «Многая лета». В благодарность Ольга подарила храму огромное золотое блюдо. Патриарх вручил ей восьмиконечный крест, сделанный из Животворящего Креста Господня. После обряда она смогла приложиться к святыням этого удивительного храма: в том числе и к мощам святого Иоанна Златоуста, молитва которого, читанная Радкой, в своё время так полюбилась ей, а также поклониться хранящимся там реликвиям – свидетелям Страстей Господних – венцу, гвоздиям, багрянице.

Она немного погостила в Царьграде. Её возили по городу, показывая красоты и достопримечательности – статуи, площади, дворцы, храмы, монастыри. Была она и во Влахернском храме, связанном с историей явления блаженному Андрею Божией Матери с Покровом. Княгине дали понять, что это чудо случилось, когда городу угрожало очередное вторжение северных славянских племён, жадных до богатств византийских. Возможно, это были войска князя Олега. Язычница в душе, Ольга едва скрыла довольную усмешку на красивых губах.

В тяготах обратного пути быстро рассеялись недавние восторги и умиление, хоть и везла она с собой множество подарков – книги, иконы, богослужебную утварь. Стало вспоминаться плохое – бунтовали её гордость и ущемлённое самолюбие. Вспомнилось двухмесячное ожидание в гавани, из-за чего теперь они едут домой под осенними дождями и пронизывающим ветром. А что значит обязательство сделать прокинесс, то есть лечь на пол у ног императора. А отказ отдать свою дочь за Святослава? А фраза, проскользнувшая в разговоре: «Наша младшая сестра»? Ох, показала бы она им эту «младшую». Недаром Олег и Игорь били их, мало, значит, били. Она добилась своего – приняла крещение от одного их самых сильных владык мира, заручившись его помощью и дружбой. И надеждой, что уговорив, наконец, сына окреститься, она сможет сделать Русь не хуже, а то и мощнее и влиятельнее, чем Византия. Она не собиралась оставаться «младшей сестрой» и хотела дать византийцам это понять.

Вернувшись в Киев, Ольга созвала бояр:

– Вот что мне угодно, – сказала она, присев на свой позолоченный трон, – думаю я отправить посольство в Германию к королю Оттону с просьбой прислать к нам разумных епископов. Я ж теперь крещёная, посему мне надо в Киеве храмы ставить, а в храмах мне нужны будут служители, проповедники.

– Княгиня, – не к месту выступил один из бояр, – мы ж токмо из Царьграда, привезли что надобно. И мастеровых нам обещали, и священников.

– Ну и что же? – оборотила к нему княгиня взор, – чем германцы хуже ромеев – всё одно – христиане. Да и ближе они к нам, чем ромеи, им не надо пороги преодолевать.

– Так у них там, бают, все церкви себе Римский патриарх прибирает, и с греческим желает войну начать…

– Ну так что нам до того? У них своё, у нас – своё, но токмо никто над нами власти единоличной иметь не будет. Не надо нам, ни греков, ни немцев, ни болгар, сами до всего дойдём.

Не поворотив головы в сторону возмущённого отца Григория, приказала собирать мастеровых, умельцев с Подола, особенно тех, которые в Царьграде бывали, да начинать думать о закладке храма.

– Хорошо бы и ту церковь на Подоле, что князь Аскольд построил в честь святого Илии, подправить, – подал голос Еловит, тоже недавно принявший христианство.

– Тоже надо, – кивнула Ольга, соглашаясь. – Займись, пока ещё погода позволяет.

Первый свой храм княгиня Ольга построила в честь Живоначальной Троицы. То, что предшествовало этому, явилось для её неопытной христианской души подлинным чудом. Когда раздумывала, где храм основать, в чью честь его освятить, княгине было видение. Неподалёку от теремов княжеских над высоким буйно-зелёным холмом над Почайной она увидела три спускающиеся с неба луча. Там и решено было воздвигнуть храм и посвятить его святой Троице.

С лёгкой руки Ольги в Киеве стали креститься многие: одни просто в угоду, другие, нынче осмелевшие, выполняя свою давнюю мечту. Даже юный племянник по покойному мужу Улеб попросил княгиню его окрестить. Только вот Святослав, боль её…

– Молись, княгиня, проси Господа, услышит Он чаяния твои, заботу твою о сыне и о Руси, – подбадривал её отец Григорий, – всё Ему ведомо, всё подвластно.

И княгиня, не имея иной надежды, молилась. Молитва её становилась всё искреннее, всё горячее.

Святослав же лишь досадовал на уговоры матери, злился про себя на греков, поскольку не мог им простить унижения. Отказ в руке царевны Феодоры молодой князь воспринял весьма болезненно, и порой его охватывало мрачное желание пойти на юг войной, отомстить и взять то, что, по его мнению, он имел право взять. Какое уж тут могло быть крещение?

Не смея же пока открыто пойти против матери и христиан, он предпочитал больше времени проводить за пределами Киева, оставив княгине государственные дела, суды да приёмы, да её всё расширяющийся круг сподвижников-христиан.

Княгиня же не оставляла попыток привести сына к христианству. Для того она задумала женить его на христианке. И вскоре прибыла в Киев угорская княжна Предслава. Только и тут ожиданиям Ольги не суждено было исполниться: христианство молодой женщины быстро растворилось в раболепной преданности суровому мужу.

 

В ожидании германского посольства, в раздумьях и молитвах прошла зима. А тут вместо германцев нагрянули византийцы. Пронюхали, видно, что власть ускользает из их рук. Что же их право, а ей решать.

Для начала не смогла не отомстить, заставив их проторчать в гавани больше месяца. Только тогда, величественно восседая в Золотой палате, позволила прибыть. А когда они вошли, подумала, не заставить ли их сделать прокинесс? Только пока раздумывала, патрикий Димитрос Хониат, главный посол, сам опустился на колено перед княгиней и почтительнейше прикоснулся губами к её туфле. А потом произнёс недолгую официальную речь на хорошем славянском языке, в которой передал поклон росской княгине от недавно вступившего на трон императора Романа Второго. Он поинтересовался здоровьем росской княгини, здоровьем её близких, после чего вручил дорогие подарки.

Довольная официальной частью, Ольга назначила день для неофициальной. Она приняла Димитроса в Малых палатах в присутствии лишь двух бояр и пожилой родственницы. Святослав, как всегда, отсутствовал.

– Чего желает от нас император Византии на этот раз? – спросила Ольга милостиво. Димитрос смог удовлетворить её самолюбие. Он выглядел услужливым, почти раболепным.

– Император просит у великой княгини росской военной помощи. Сарацины угрожают нашим границам, без тебя нам не справиться. Мир, заключённый нашими странами, даёт надежду, что Русия не оставит нас без поддержки. Император передаёт свои заверения в глубочайшей преданности и любви… Он готов расплатиться сполна по цене, предложенной великой княгиней… Ольга слушала. Лицо её чуть просветлело. Ей сегодня всё нравилось. Дождавшись окончания речи Димитроса, она ответила:

– Русь никогда прежде не отказывала в помощи, не откажет и нынче…

Послы уехали. Теперь можно отдохнуть и подумать. О чём же? Неужели об этом рослом греке, византийском после патрикии Димитросе Хониате?

Княгиня даже не смогла усидеть на месте, так поразила её открывшаяся вдруг мысль. Димитрос Хониат…. Какое красивое, благозвучное имя. Его хочется повторять снова и снова.

Стройный, высокий, хорошо сложенный лет тридцати пяти, ему так идёт по-восточному пёстрая одежда византийцев – шёлковая синяя тога с вышитыми широкими полосами по подолу и по рукавам, и ярко-вишнёвого цвета мантия, застёгнутая на правом плече драгоценной фибулой. Голову его со стриженными светлыми волосами украшала плоская шляпа с нарочно выправленной голубой шёлковой подкладкой. У него было мужественное, благородно удлинённое, безбородое лицо с крупными правильными чертами.

Но как он смотрел на неё, стареющую, одинокую женщину, словно он один знал, что ей нужно и был уверен, что только он один может ей это дать…

Теперь Ольга долго простаивала перед византийским зеркалом в бронзовой оправе, вглядываясь в себя, находя морщинки, седину, страдая.

Но за год всё-таки справилась с собой, привела в порядок мысли и чувства, смирилась, успокоилась.

…Она вздрогнула всем телом, когда узнала, что патрикий Димитрос Хониат опять возглавляет посольство. Внутренне заметалась, обратила взгляд к иконе, зашептала слова из любимой молитвы Иоанна Златоуста: «Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение»…

В тот приезд великая княгиня киевская допустила до себя патрикия лишь единожды, на официальном приёме. Разговаривала сдержанно, почти холодно. Любезно приняла подарки и благодарность от императора за военную помощь. Дальнейшие переговоры вела через бояр.

Прошёл ещё год. И ещё. И вот она опять стоит около окна, вглядываясь в зелёные дали. Утреннее небо так чисто, так прозрачно. А вдали… О, как похожи те поднимающиеся над холмами белые облачка на видение прекрасного города. Она так и не смогла его забыть. Пальмы и кипарисы, золотые купола храмов. Воспоминания тревожат её по ночам. В снах опять и опять она видит чудный город. И мужчину, молодого, рослого, красивого, умеющего так необыкновенно себя вести, так говорить, так смотреть…

– Княгиня, – в дверь заглянул боярин Коста, – послы прибыли…

Она резко повернулась:

– Откудова?

 

Дождя не было. Изнемогающая земля задыхалась от зноя. Быстро желтели луга, грозя голодом скоту. А хлеба – те и вовсе перестали расти, уныло клоня к земле пыльные стебли. Люди со страхом и ожиданием вглядывались в ясное безмолвное небо, сознавая, что грядёт страшный голод.

На русальей неделе, что перед Купайлиным днём, собрались молить богов, и малых и больших, о дожде. Самое время, когда водяные и русалки выходят из воды и готовы прислушаться к просьбам людей. Если те, конечно, постараются задобрить их богатыми жертвами, обратить на себя их внимание нужными заклинаниями, да и просто развлечь. Кроме того, каждый знал, что сила у них могучая, не всем понятная, часто опасная, потому надо строго следовать преданиям и не лезть самому в общение с ними, а доверять людям опытным, знющим.

По этой причине жители Чижевки пригласили на праздники местного волхва Шептуна. Верили, что именно его молитва лучше всего дойдёт до богов. Старика уважали за его особую силу, равной которой в округе не было. Полагали, что причиной тому были его нестяжательность, скромность – никто не жил беднее Шептуна. Из всех даров, что ему предлагали за помощь, Шептун, кроме хлеба, чаще всего ничего и не брал, получая всё необходимое для жизни благодаря трудам своей внучки Милы. У них в лесу был огородик, козочка и несколько кур. Тем и обходились. Не просили, не жадничали, да и зла никому не делали, не то, что деревенские ведьмы – те на любую пакость были способны.

Истекая потом на самом солнцепёке люди терпеливо ждали. Вот-вот должен появиться Шептун. На ковре подле жертвенника лежали дары богам за дождь, в основном съестные припасы – хлеб, творог, яйца, мёд.

Шептун появился внезапно, как будто вынырнул из-за берега. Он шёл, опираясь на длинный посох, всю поверхность которого покрывали магические знаки, а ручка была в виде искусно вырезанной головы волка. Шептун шёл прямо, решительным твёрдым шагом. Из-под седых косм, падающих на лицо, видны были только глаза, на удивление молодые, зоркие, знающие. Золотой обруч украшал голову – символ власти. Чистая белая рубаха была расшита грифонами. Грифон – символ бога Семаргла, дающего жизнь и плодородие. Сверху на плечи он набросил безрукавку из козьей шерсти. Ничего особенного колдовского не было на старике – как у всех, несколько оберегов и амулетов на груди да на поясе. Но мало кто знал, что под длинными рукавами рубахи его руки были покрыты татуировкой – вот они, несмываемые знаки таинственного и вечного посвящения.

Увидев волхва, люди в трепете вскочили, поклонились низко. Шептун остановился, строго оглядел толпу.

– Хотите, чтобы я богов умолял? – проговорил он грозно.- Чтобы я за вас всё решал? А сами вы что? На себя, на свою жизнь посмотрели? Подумали, за что боги на вас осерчали? – Замолчал, обвёл взглядом людей, те в свою очередь виновато опустили глаза. – Вот-вот, подумайте о жадности своей, о зависти, о зле, что вы причинили друг другу. Вижу ваши сердца, каждого вижу и говорю: пока не очистите их, не смилостивятся над вами боги! – Со скорбным стоном несколько человек грохнулись на колени. Шептун словно не заметил. – А самое страшное зло – это то, что заползает в наши сердца с Горы Киевской, – продолжал он. – Вот за что боги обрекли нас на страшную гибель! За нашу измену им! Погнались за богами иноземными, прокляли богов своих, которые ещё предкам нашим служили.

Сделав значительную паузу, Шептун вдруг почти крикнул:

– Есть среди вас христиане?!

Люди в трепете отступили…

Он на миг опустил голову и почти прошептал:

– Значит, есть ещё надежда… но недолго, ох, недолго… – И решительно направился к жертвеннику.

Огонь занялся сразу, жаркий, он быстро поглощал разложенные людьми дары. Серый столб дыма, затейливо курчавясь, потянулся к небу.

Шептун, стоя ближе всех к огню, не спускал с него глаз, словно пытался прочесть в его торопливой работе нужные ему знаки. Потом тихо, монотонно заговорил:

– О, великий Троян, владыка над силами земными и небесными, на Триглаве белоснежном объезжающий свет! Ты, каждое утро покидающий свой золотой терем и возвращающийся туда к ночи! И ты, великий Даждьбог, управляющий огнедышащею колесницею, ты, владыка ночи и дня…

Люди стояли на коленях, опустив глаза, – остерегались видеть, как волхв Шептун разговаривает с богами, потому что в этом общении он сам становился богом. Над его головой появилось золотое свечение, а сам он даже чуть приподнялся над землёй. С его же посоха, когда он вскидывал его, струясь и отрываясь в небо, непрерывным потоком бежали маленькие искорки.

– О, духи воды, неба и земли, водяные, русалки, вилы, берегини, и ты, Купайла, опрокиньте  ваши живительные сосуды над землёй нашей, да омочите её влагой небесной…

Шептун заклинал, приказывал, требовал.

После того, как отгорел костёр, несколько избранных с благоговением подошли к нему и собрали пепел в особые сосуды. Когда работа была сделана, Шептун двинулся в сторону полей. За ним пошли люди с пеплом. Селяне заторопились следом.

Продолжая творить заклинания, Шептун шёл и специальной ложечкой разбрасывал пепел на чахнущие поля. Он честно обошёл все угодья, оставшийся пепел высыпал в просяще протянутые руки селян. Для огородов, для скота.

С какой надеждой теперь всматривались люди в бездонное голубое небо! Но там по-прежнему не было ни облачка.

– Если не услышат боги нашу молитву, надо будет повторить, – проговорил Шептун. – Может, жертв им не достаточно, других желают.

– Каких же? – послышался робкий голос, – мы и петухов приносили…

– Лошадь нужна.

Селяне в ужасе отступили. Лошадей всего-то на селе шесть, да три у старейшины. Как тогда пахать? Конечно, у старейшины просить придётся, но тот уж за помощь втридорога сдерёт!

– А что вы хотели? – усмехнулся Шептун. – Ненужное вам и богам не нужно. Вы самое дорогое отдайте. Большего желаете, больше и платить придётся.

– Тогда уж девку лучше, – проговорил на полном серьёзе Вулк, хозяин одной из лошадей, – девок много, да что от них проку-то. Лошади нужнее.

Никто не стал спорить. Ради дождя готовы были и на девку. Но Шептун прекратил спор:

– Будет и девка, ежели боги потребуют. Но пока подождём пару дней…

Потом ещё раз оглядел окруживших его мужиков и баб, парней и девушек:

– Русалья неделя пришла. Да услышат боги ваши моления, да воздадут сторицей за ваши верность и усердие.

Махнул рукой, и сел на стул, подставленный ему в тени раскидистой ивы. Женщины принесли угощения. Девки, меж тем, торжественно возложив на головы венки, потянули хоровод:

Приведу русалок во земно жито.

Там русалки в жите зелёном сидели.

Ах, мой колосочек, ах мои житинки…

Шептун, отдыхая в тени, закусывал большими кусками мяса, запивал их пивом и любовался девками. Все, как на подбор, статные, стройные да ладные, косы чуть не до пят, румянец во всю щёку. Да, когда-то он девок любил. Много их перебывало в его землянке! Одна другой краше. А вот, пришло время, остарел. Хотя, может, и не совсем. Силу-то мужскую он в себе всегда чувствовал. Да вот как-то отвык, что ли, или заленился. Внучка Мила заботится, кормит-ухаживает –  что ещё надо?

Спев песню-закличку, девки покидали свои венки в воду – в подарок русалкам, призывая их выйти ночью из воды и побегать по полям, орошая землю струящейся с их тел водой.

Ближе к вечеру на поляне стало веселее. Успев выпить и закусить, а кое-кто ради праздника и немало, зачинали весёлые песни-славословия. Молодёжь собиралась на игрища, танцы становились уже менее размеренными, менее чинными, особенно, когда ударил по струнам подвыпивший гусляр Каляга.

С удовольствием взирал на односельчан Шептун, кивая, и надеясь, что боги не останутся безучастны к тем, кто умеет так их славить, но когда стемнело, не выдержал, задремал. И его, бережно подняв на руки, отнесли в дом старейшины, ночевать.

Между тем девки уже расплели косы, уподобляясь русалкам, сняли браслеты, стягивающие широкие рукава к празднику расшитых рубах. Гусляру поднесли чарочку пива покрепче.

Танцы длились до восхода солнца.

Как наутро трудно вставать, да надо – скотину выгонять, птицу выпускать-кормить, думать, чем своё семейство потчевать.

А русалья неделя только начиналась. Днём вновь и вновь с моленьями и заклинаниями обходили поля, жгли жертвенные костры. Во дворах стучали топоры. Люди торопились к Купайлину дню обнести свои огороды новенькими осиновыми кольями. Осина – дерево особое, имеющее силу от злых чар защищать. Верилось, что ей дана сила оберегать от сглаза да от порчи.

Ночью – опять танцы, на которых  положено быть одним девкам. Да вот попробуй парням удержаться, когда они – как русалки, длинноволосые, неистовые. Так и думается, что у них вместо ног уже копытца появились. Обнять бы, прижать, в лесную чащу б утащить. Но нельзя, не время ещё. Дожидаться надо Купайлина дня.

Переделав дела, молодёжь окружила бабку Зацепу – уж больно интересные сказки та рассказывать умела.

– Сам-от царь водяной живёт на дне Днепра, – бабка никогда не отказывалась поразвлечь молодёжь, да и самой поразвлечься. – Заместо солнца у него драгоценный камень сияет. Любит царь подарки, золото любит, пляски. Как сам зачнёт плясать, и-и…- Зацепа с многозначительным видом оглядела усевшихся около её ног девчонок. – Дочки-то его, русалки, злые, неугомонные. Попробуй-ка их не задобрить! Любят они наряды, танцы, песни,  парней молодых любят, нарочно зажигают огни на курганах, заманивают их. Развлекутся, а потом с крутых берегов сбрасывают, да так, чтобы насмерть. А кто, случись, выживет – завсегда не в себе остаётся.

– Зацепа, а откуда русалки берутся? – ближе всех теснилась к рассказчице рыжая Найдёна.

– Это те, которые не своей смертью помирают.

– И они все злые, да?

– Обиженные, значит, злые.

Найдёна, поразмыслив, зябко передёрнула плечиками.

– А что они в русалью неделю на земле делают? – спросила в свою очередь Ивушка, сестра Югана-кузнеца.

– Хороводы водят, пылью играют, яйца катают, нитки воруют, женихов ищут да болтливых девчонок пугают, – Зацепа без улыбки вдруг глянула в зелёные глаза Найдёны, – глаза у них точь-в-точь как у тебя.

Девочки в испуге отпрыгнули от Найдёны. Зацепа, довольная своей шуткой, хрипло рассмеялась, и тут же, словно подобрев, сказала:

– Есть хороший оберег от них – полынь да чеснок. А ежели встретишь русалку и не окажется у тебя оберега, рисуй круг вокруг себя.

– Может, ещё и заклятие какое есть? – спросила опять Найдёна, не на шутку испуганная рассказами Зацепы.

– И заклятие есть, – кивнула старая ведьма. – Ау, ау, шихарда, кавда, шивда, вназа, митта, инди, якутшима.

– Такое и не запомнишь, – разочарованно проговорила Найдёна.

-Как русалку увидишь, зараз всё вспомнишь, – ответили ей подруги.

– Вот потому и надо русалок задабривать, пока русалья неделя не прошла, – наставительно проговорила Зацепа, – не работать, не купаться,  русалкам подарки в воду бросать, танцами и игрищами развлекать.

Найдёна никогда ещё не танцевала, как в ту ночь. С ног падала. Под утро, сваливаясь на лавку спать, удовлетворённо подумала, что русалки должны быть ею довольны, она изо всех сил старалась.

Русалья неделя подходила к концу, а дождя всё не было. Накануне Купайлина дня волхв Шептун снова пришёл в Чижевку – принести в жертву коня. Жребий выпал на коня Вулка.

Узнав об этом, Вулкова жена заголосила: мало что голод грозит, так ещё и коня отнимают.

Вулк хмуро подвёл кормильца Шептуну, и конь, доверчиво оборотив к старику морду, послушно пошёл за ним в реку. Удар ритуальным ножом – и тёмная кровь брызнула из перезанного горла, окрасив мутные воды Почайны. Шептун собрал её в ладони, протянул  к небу. Нет, не смогут боги не принять такую жертву!

Купайлой на праздник нарядили Руту: перед заходом солнца её украсили веточками ивы, пестрыми летними цветами и пошли хороводами вокруг неё, воспевая живородящую силу летнего божества. Когда же солнце, наконец, спряталось за верхушками леса, наступила самая торжественная минута. Воздевая руки к уходящему светилу, все хором воскликнули:

– Купайла, тебя славим! Прими дар! Прими жертву!

Вот какого момента ждали парни – жертвы. С воем и гиканьем бросились они в стройный хоровод, каждый к своей зазнобе, впереди всех мчался Юган. Он схватил Руту в охапку, в два прыжка добрался до речного берега. И девушка, визжащая и вырывающаяся из сильных рук, вмиг оказалась в воде. Она вынырнула тут же, мокрая, как русалка, в облепившем её прекрасное тело рубахе. Но пока она пыталась перевести дыхание и обтереть лицо, Юган вновь настиг её и плюхнулся в реку вместе с ней. Повсюду раздавались визг и хохот. Во все стороны летели брызги. Все кто мог, были уже в воде и, задыхаясь от восторга, плавали, ныряли, плескались, потому как по обычаю только на Купайлу дозволялось впервые окунуться в реку, иначе можно и рассердить жителей подводного царства.

Оставшиеся на берегу готовили костры. Приговаривая таинственные заговорные слова, складывали на кострище берёзовую кору, бросали особые травы. Костры уже полыхали вовсю, когда молодёжь, накупавшись, стала подбегать к огню греться. И не только греться – в Купайлину ночь полагалось прыгать через огонь для очищения от грехов, от порчи, от болезни. Кроме того, было поверье: кто выше прыгнет, у того на ниве поднимутся самые высокие хлеба. Прыгали и молодые пары. Крепко сцепив руки и разбежавшись, они высоко взлетали над искрящимся пламенем, веря, что, если смогут прыгнуть, не расцепив рук, обеспечат своей семье долгую и счастливую жизнь.

А ещё в эту ночь умыкают невест. Около костров появились Ждан с Лаской, Хруста с Карасём, Путя со Стрелкой. Юган снова поискал глазами Руту – она сидела на мосточке над рекой, свесив ноги в воду, и неторопливо выкручивала распущенные волосы.

Он подошёл, сел рядом, долго молчал, потом решился:

– Сидишь в мокром… Разделась бы, не жарко.

Рута удивлённо глянула на него.

– Для тебя не хочу, – ответила.

– Я хочу, чтобы ты стала моей, вошла в мой дом хозяйкой. Я ж не беден.

Юган положил свою руку на её, маленькую, прохладную.

– Я не люб тебе?

В её глазах отражался лунный свет,  Юган почему-то вздрогнул:

– Я видел тебя на Ведьминой полянке.

Рута ответила не сразу.

– Ну раз видел, чего спрашивать?

Она поднялась на ноги, отбросила на спину косу, готовая идти – не успела, Юган схватил её в объятия, крепкую, прохладную в мокрой рубашке.

– Всё равно моя, – прошептал в лицо, – моя, сейчас, здесь…

Она высвободилась, равнодушная, спокойная.

– Нет, Юган, не твоя я и никогда твоей не буду, ничьей не буду. Другая у меня судьба. Я обещалась. Не сдержу слово – смерть мне.

– Но зачем?!

– Надо, хочу. – Прозвучал уверенный голос Руты, и она, повернувшись, направилась к кострам.

Когда Юган нашёл в себе силы тоже подойти к группе молодёжи около костра, он увидел, что Рута, стоя в сторонке, разговаривает с Милой, Шептуновой внучкой.

Мила была на редкость красива. На вид лет шестнадцати, она и выглядела как девочка – невысокая ростом, тоненькая, почти хрупкая. У неё была смуглая гладкая кожа и густые чёрные косы до колен. Её округлое личико было нежно и чисто, как у ребёнка. Золотисто-карие глаза под тонкими стрелочками бровей смотрели одновременно с выражением ласковой невинности и мудрого всезнания. Одета Мила была так же, как и остальные девушки, в белую вышитую рубашку и укороченную красную юбку. Её шею обвивали бусы и амулеты. Серебряный ободок с подвесками украшал её голову. Ноги были, как у всех, босыми. В руках она держала корзинку с травами.

До Югана донеслись приветственные слова Руты, удивило уважительное волнение в её голосе.

– А я припоздала. Вишь, травы собирала – самое время, – проговорила Мила в ответ.

Их окружили девушки.

– Купаться, купаться! – кричали они.

– И гадать! Идём с нами!

Некоторые девушки на ходу скидывали рубашки, бежали при свете луны в воду, голые, возбуждённые. Юган отвернулся, не хотел видеть других, искал глазами в толпе Руту.

Лошадиный топот со стороны деревни заставил всех насторожиться. Князь Акун любил навещать свою вотчину, чтобы отвлечься от тягостных государственных дел. Он был с компанией весёлых пьяных дружков. Они тут же окружили небольшую группу сельской молодёжи, разглядывая полуодетых девушек, сгрудившихся вокруг костра.

– Примете в свой хоровод, а, красавицы? Мы тоже хотим Купайлу славить. Кто из вас Купайлой выбран?.. Глянуть хотим, оценить. А то и умыкнуть? А?

Подбоченясь, князь Акун насмешливо взирал с высоты своего чёрного с лоснящимися боками коня.

Ему едва исполилось семнадцать. Невысокий, коренастый, широкий в плечах, он был очень похож на своего двоюродного брата Святослава. То же крупное лицо и высокие скулы, только волосы его были темнее, да черты лица тоньше и мягче. У него были большие чёрные глаза, узкий нос и чувственно-полные губы под тонкой ниточкой начавших отрастать усов. Одет был князь по-летнему легко – в вышитую рубаху из зелёного тонкого полотна с поясом из металлических бляшек, в шёлковые порты, да в зелёные, расшитые бисером сапоги. На плечо был накинут короткий тёмный плащ, а горделиво поднятую голову украшала небольшая шапочка из красного бархата с ярким пером.

Князю не отвечали, лишь перетаптывались с ноги на ногу.

– Молчите? – князь весело расхохотался. – Значит, принимаете! А ну, девки, кто со мной, в терем княжеский, на пуховые перинки. В шёлк-бархат наряжу, серебром-золотом разукрашу. А уж любить буду!

Он опять пьяно расхохотался. И вдруг хлыстом указал на стоящую к нему ближе всех Ласку. Ласка прижималась к своему жениху, маленькая, словно воздушная в ореоле светлых распущенных волос, мягко обволакивающих её складную, но ещё совсем детскую фигурку. Мечтательный взор девушки был словно обращён в себя, в воспоминание недавних ласк любимого. Она и не обратила внимания на повелительный жест князя. А вот жених её, Ждан, всё услышал, всё понял, он быстро заступил девушку, закрыв её своей широкой спиной.

Князь нахмурился, обернулся к ближнему дружиннику, кивнул в сторону девушки. Но сельские парни, не сговариваясь, молча встали стеной перед Лаской, руки потянулись к ножам, с которыми мужчины не расставались в те времена ни на минуту.

Акун засмеялся и поднял хлыст. Сопротивление раздражало его. Он предчувствовал радость потасовки, азарт недолгого боя и неминуемую победу.

И тут из темноты вышла Мила. Огромные глаза смотрели на молодого князя спокойно и строго.

– Ты кто такая? – казалось, у потрясённого князя весь хмель из головы мигом выветрился, – я никогда тебя здесь не видел.

– На твоё счастье, князь, не видел – ответила Мила.

– Со мной поедешь? Клянусь, не пожалеешь… Такой красавицы ещё на земле не бывало. Царской доли ты достойна.

– Не поеду, князь, и ты подобру-поздорову ступай отсюда. Зачем тебе делами дурными душу пачкать, тебе и с теми, что есть, выжить бы…

– Ишь, какая умная да разговорчивая. Тереш, – вновь обратился он к своему слуге, – чего застыл, забирай!

Но Тереш и в самом деле застыл и не двигался. Глаза девушки, устремлённые на него, приобрели, казалось, силу физическую.

Мила слегка усмехнулась, а потом проговорила негромко:

– Езжайте, езжайте себе восвояси…

И всадники, как малые дети, поворотили коней и тихо, гуськом, двинулись прочь, во мглу спящей деревни.

Тишину разбила Ласка, кинувшись благодарить Милу, потом другие девушки и парни обступили её.

Только Найдёны не было среди них. Двенадцатилетняя девочка, подобрав выше колен мокрую рубашонку, зачем-то ещё долго, пока силы были, бежала вслед уезжавшим в молчании всадникам. Выдохшись,  остановилась, опустилась на колени в песок, прижала к лицу ладошки и заплакала.

Остаток ночи прошёл без приключений – жгли костры, купались, играли в догонялки, спрятавшись в лесу, целовались и любили. Когда выпала предутренняя роса, бросились голыми телами в траву, катались, визжали от холода, вбирая в себя земную, плодородную силу.

Юган и Найдёна были в стороне от общего веселья. Югану так и не удалось больше поговорить с Рутой, да и был ли в этом смысл? Как жить дальше? Известно, что князь Святослав собирается в поход на хазар идти, вот с ним разве…

А Найдёна сидела у догорающего костра, и вспоминала чёрные глаза князя Акуна.

Омывшись росой и надев сухие рубахи, в ожидании восхода солнца сидели над рекой Рута с Милой. Над крепостными стенами далёкого Киева всё ярче и ярче разгоралась заря.

– Как это у тебя получается, Мила, – спрашивала Рута, – одним взглядом останавливать, себе подчинять?

– Не знаю. Всегда умела. Так богам угодно, – ответила Мила не поворачиваясь.

– И я хочу, Мила. Всего хочу…

– Моли, проси богов, жертвы приноси…

– Да я всё делаю, как ты сказала. Но пока – ничего…

– Жди, – голос Милы был спокойно равнодушный, словно уставший. Рута никак не могла пробиться к ней.

– Ну, может, ещё что надо?

– Жди, – повторила Мила, и Рута замолчала, услышав, наконец, в голосе подруги что-то, похожее на обещание. Потом сказала:

– Знаешь, Юган всё ходит за мной. И вот нынче…

– Ну а ты что?

– Отказалась.

– Трудно было?

– Не очень. Я ведь больше, чем мужчину, власти хочу колдовской. Тогда у меня всё будет.

– Может, и пропадёт. Никогда не знаешь, почему боги дают что-то, а почему отбирают.

– Тогда я одного моего бога любить буду. Мила, а правда, что твой дед свою силу от детской крови получает?

– Что ты такое говоришь! – возмущённо воскликнула девушка, – Дед мой дар от своего деда получил, а тот от своего. Вот так.  Так же, как я, от матери.

– А ты – кому?

– На кого боги укажут, – ответила Мила, пожав плечами – может, ребёночка рожу.

Рута хотела ещё что-то спросить, но тут из-за Киева поднялось солнце – вспыхнул разом весь окружающий мир, в пении птиц потонули все звуки.

Девушки, как и все, ожидающие Купайлино солнце, подскочили на ноги и торжественно воздели руки, приветствуя  славя его.

 

 

Перед входом в землянку Шептуна возвышался огромный деревянный Велес, покровитель волхвов, владыка подземного царства, мира мёртвых, общение с которым в процессе мистических ритуалов давало особую силу его почитателям. Перед Велесом сам Шептун ежедневно разжигал огонь и приносил небольшие ежедневные жертвы. Землянка была так стара, что от времени позеленела, соломенная крыша покрылась мохом, деревянные стены точил червячок, чёрная копоть покрывала потолок и стены. Но всё равно там было уютно, потому что в каждой мелочи чувствовалась заботливая женская рука. Очаг был аккуратно обмазан глиной и вычищен, земляной пол выметен и посыпан песком, самодельная посуда на полках сияла чистотой. Мебели было немного – грубо сколоченные лавки вдоль стен, полати, стол, да сундук. На полу лежали домотканые половички, стол покрывала вышитая столешница, а стены были спрятаны под красивыми рушниками. Кроме того, на уложенных под потолком жердях, сушились травы, и от этого в землянке царил непередаваемый аромат летнего луга.

Двор тоже был в порядке. Огородик, огороженный плетнём от кур, веселил глаз зелёными грядками. Куры жили в сарайчике по соседству с белоснежной козочкой Мекой. Там же был и навес для сена.

Стук в дверь разбудил спящую на лавке Милу. Спрыгнула на пол кошка и выгнув спинку, вопросительно посмотрела на хозяйку. Мила привстала:

– Заходите, милости просим!

– Ну коли просите, так и зайдём, – послышался из-за двери знакомый раскатистый голос.

Это был Немчин, киевский волхв, друг Шептуна. Немчин был высок, статен, грозен на вид, с громовым голосом, то есть выглядел так, как должен выглядеть настоящий волхв, повелитель стихий. И одет был богато – льняную рубаху его украшали серебряные и золотые амулеты, пояс был расшит жемчугом, а на ногах были не лапти, а красные кожаные сапоги. Мила знала, что, несмотря на все это, по колдовской силе Немчин не идёт ни в какое сравнение с её тихими щуплым дедом и даже с нею самой.

– Одна, а где дед? – спросил Немчин, переступая порог жалкой лесной избушки. Сам-то он жил в палатах киевских.

– Не знаю, вышел куда-то, пока я спала, – ответила Мила, приглаживая спутанные после сна волосы.

Немчин оглядел её с ног до головы, босую, растрёпанную, в мятой рубахе, и всё ж прекрасную, влекущую, опьяняющую ароматом свежей здоровой юности. Улыбнулся:

– Купайлу встретила, отсыпаешься?

– Встретила, – кивнула Мила, уловив знакомый восхищённый взгляд этого крепкого самоуверенного сорокалетнего мужчины, – пойду, деда гляну, – сказала, двинувшись, было, к двери, но Шептун уже шёл навстречу. Он радостно поприветствовал гостя, усадил его на лавку подле полочки, на которой, украшенная живыми цветами стояла маленькая деревянная Мокоша, любимая Милина богиня, покровительница женщин и домашнего очага. Приказал внучке накрывать на стол.

– Ну, рассказывай, – сказал, опускаясь на табурет напротив.

– Да что рассказывать, посмотрел я как тут у тебя. Народ Купайлу славит, дедовские предания бережёт. Радуется сердце, что не всё ещё пропало.

– Радуется, оно-то радуется, – покачал головой Шептун, – да вот только перестали боги нас слышать. Дождя нету. Так и мнится мне, что до человеческих жертв дойдём. Не слышат… Вот уж и лошадь резали…

Немчин взял в руки жбан с холодным пивом, принесённый Милой из погреба, разлил в глиняные кружки, украшенные мистическими знаками солнца и воды. Мила споро двигалась по землянке, собирая в миску закуски. Складки рубахи, послушные быстрым движениям , обхватывали те или иные прелести Милиного тела  – тонкую талию, которую так и хотелось обхватить пальцами, круглые бёдра.

– Что ты хочешь, – ответил он на слова Шептуна, – ты бы глянул, что на Горе творится. Сплошь греческие попы да молитвы их заморские. Как княгиня вернулась из Царьграда, так словно её там сглазили. Храмы греческие ставит, иноземцев привечает, книги невесть какие читает. А видел бы ты их идолов – иконы: лики страшные, очи пронзительные. То ли наши – дубы да рощи. А слышал бы ты их моления… Нет, не простят нам боги.

Шептун лишь молча, соглашаясь, кивал седой головой.

– Внука своего Ярополка крестила, к Святославу подбирается. Но пока стоит Святослав нашими молитвами. Только надолго ли?

– Устоит, – словно про себя кивнул головой Шептун, подумав, повторил, – устоит, а вот что дале, то мне не ведомо…

– Вся беда, что не он у власти, – продолжал рассуждать Немчин, прихлёбывая холодное пиво. – Всё Ольга к рукам прибрала. И, чую, хочет она всех нас к тому же греческому безумию привести.

– Женщина, – согласился Шептун.

– А князю только походы. Я уж и так и сяк, бывало, с боярами. Да ежели ты говоришь, что он устоит, тогда Ярополк крещёный – тот что ещё удумает.

– Из детского ума память, как дым из избы, быстро вылетает, надо только, чтобы он с отцом почаще бывал, жертвы Перуну приносил. Перун и будет его покровителем. Чуждые боги оставят его, и окружат его боги наши.

– Скажу князю. А вот церкви их проклятые…

– Церкви-то деревянные? – спросил, не меняя выражения, Шептун.

– Деревянные, – Немчин понял сразу, – так ведь опасно…

– Веру нашу спасать надо. Боги жертвы ждут большой, чтобы раз и навсегда. Вот тогда и спасена Рось будет.

Чувствовалось, что Шептун не договорил чего-то, но Немчин и не настаивал. Подошедшая Мила убрала пустую миску со стола, стёрла крошки, и вдруг Немчин обхватил её за талию, засмеявшись:

– Ну а ты, красавица, не нашла ещё себе суженого?

– Не нашла, – коротко ответила Мила, мягко, но решительно высвобождаясь.

– Так жди, я к тебе свататься буду. Мне такая жинка в Киеве очень нужна. Мы с тобой там быстренько дела наладим, и князя, и княгиню, и попов их быстро в разум приведём. С твоей-то силой, с моими возможностями. А, Шептун, отдашь мне внучку? – большие глаза Немчина страстно поблёскивали.

– То моей внучке решать, с кем жить.

– Ну и твоё слово, Шептун, не последнее. А ты меня знаешь, она у меня как боярыня жить будет, на серебре есть, шёлком покрываться. Что, Мила, пойдёшь?

Видно было, что девушке не хочется обидеть старого друга деда, и она молчала, подыскивая слова поуклончивее. Но тут в дверь снова постучались.

– Я щас, – обрадовалась Мила и исчезла за дверью.

Во дворе её ждала женщина. Несмотря на жаркую погоду, она была с головой завёрнута в синий атласный плащ с капюшоном. Лицо с тонкими, сросшимися на переносье бровями было молодое, холёное. Лоб украшала драгоценная нитка из жемчуга. Позади женщины стояла другая фигура, тоже в плаще, но попроще и без украшений.

– Ты – Мила, волхова внучка? – быстрым и резким голосом спросила женщина.

Мила подтвердила, уже читая по желтовато-бледному лицу женщины ту боль, что её гложет.

– Почему в дом не зовёшь?

– Немчина хочешь видеть? – спросила Мила, и женщина в испуге отпрянула.

– Идём, – приказав служанке ждать на месте, Мила повела гостью подальше за дом и там предложила присесть на скамью в тени дикой груши. Села сама. Кошка, завидев хозяйку, запрыгнула ей на колени.

– Говорят, ты всё знаешь, – начала женщина, Мила молчала, лаская кошку.

– Что боги дают знать, то и знаю, не более.

– Что же ты обо мне знаешь?

– Что тут знать, княгиня? – Предслава, поскольку это и в самом была она, невольно вздрогнула, – женщина дорогу тебе перешла, вот и ищешь ты избавы, только не знаю, нужно ли?

– Что ты такое говоришь? – высокомерно вздёрнула Предслава голову. Плащ упал с её головы, открыв белоснежный, полупрозрачный головной убор, украшенный жемчугом. – Он от неё не отходит. Все ночи… – княгиня вспыхнула стыдом, болью, гневом, замолчала, опустив голову. – У меня два сына, наследники. А он… Грозится, что женой её своей сделает.

– Ты хочешь с ним на погребальный костёр взойти? – тихо спросила Мила.

Предслава побледнела, воспалёнными глазами посмотрела в упор на колдунью.

– Мы же будущего не знаем, – попыталась смягчить свои слов Мила. – Богам виднее. Зачем же вмешиваться?

– Он не женится? Он нынче уходит в Белую Вежу…

– Он не женится, – как можно мягче проговорила Мила и вздохнула, не закончив мысль. Предслава схватила её за руку.

– Он… он…

– Вернётся, – договорила Мила её мысль.

– А она?

Миле было трудно. Предслава это видела, но не могла понять, в чём дело.

Девушка, не отвечая, тяжело вздохнула, раздумывая. Наконец нашла выход:

– Давай я тебе отсушку дам.

– Какую? – радостно спохватилась Предслава.

– Подожди, – Мила пошла в сарай и вернулась с пучком старых, но очень ароматных трав. Траву вложила в руку Предславы и, словно собравшись с духом, сказала. – Траву оттапливай, сама пей, тебе легче будет. Каждое утро до еды.

– Зачем?

– Как зачем, для привлекательности. А отсушка такая, запоминай, дважды повторю, больше не буду: «Чёрная река, водяной с водяницею, одни на одном челне не едут, в одно весло не гребут, одну думу не думают».

Предслава ушла радостная, оставив в благодарность золотое колечко. Мила, взяла, выдавив на лице улыбку, отвернулась и убежала в дом.

Там Немчин, допивая с Шептуном второй жбан пива, встретил её вопросом:

– Ну, как думаешь, Мила-ведьма, устоит Рось?

– Пока князь за дедов держится, устоит, а как князь изменит, тогда…, – ответила, не задумываясь.

– Что тогда? – со жгучим любопытством Немчин следил за девушкой.

– Тогда боги спасать Рось будут.

– Спасут?

– Это уже, как мы молиться будем.

Вспомнив о колечке, подаренном ей Предславою, Мила выскочила из хаты, и бросила его, не раздумывая, прямо в жертвенное пламя перед Велесом.

 

Княгиня Ольга причащалась каждое воскресенье и на все праздники.

Едва клиросные отпели «Отче наш», из алтаря вышел отец Григорий в  епитрахили поверх чёрной рясы. Огромное греческое Евангелие в серебряном переплёте уже лежало на исповедальном столике. Рядом с ним  – большое Распятие. Священник  тут же увидел княгиню, в чёрном одеянии,  почти без украшений, она стояла в полумраке храма. Подошёл, поднял взгляд на Ольгу, молча приглашая её к исповеди. Присутствующие в храме почтительно отступили. Великая княгиня, опустилась перед священником на колени. Она исповедовалась едва слышным голосом, пальцы, её, лежащие на Распятии, нервно вздрагивали. Наконец, умолкла, и священник прочитал разрешительную молитву. Ольга поднялась, пряча взволнованное, чуть покрасневшее лицо, сложила руки для благословения, но отец Григорий медлил:

– Я слышал, княгиня, что ты германских иноземцев на Русь позвала, а они – тут как тут… Прибыли, значит.

Ольга смотрела на священника в упор – она вновь была великой княгиней. Но и священник глаз опускать не торопился.

– Ты видала их? Сундуки за собою тащили. Обрадовались, что их позвали. Да они же Риму подчиняются, а Рим с греками в раскол пошёл. Вот, думай, княгиня, война грядёт.

Княгиня перебила:

– Их войны меня не трогают. Не такая Русь, чтобы под кого-то стелиться. Своё слово она завсегда имела и иметь будет. А что греки, что немцы – все христиане. Благослови, отче.

Вернувшись после долгой службы домой, едва успела потрапезничать, как пришёл сын, Святослав.

– Говорить хочу, – бросил матери, едва дверь затворил. Широким шагом пересёк княжескую светлицу, подвинул под себя маленький табурет на резных ножках, сел. Княгиня подняла на него молчаливый взор. Князь был раздражён:

– Когда умер мой отец, – начал Святослав с ходу, уставив на мать пылающий взор, – по причине моего малолетства ты взяла на себя великое княжение киевское. Навсегда ли?

– Не навсегда, – ответила княгиня, внутреннее холодея, она ждала этого разговора и пуще всего на свете его боялась.

– Доколе же, мать?

– Покуда ты, мой сын, не достигнешь мужского возраста.

– А когда же этот возраст должён наступить, а, мать? У меня уж два сына, жёнка, в поход войско собираю.

– Как скажешь, сыне, – ответила княгиня тихо. Спорить было бессмысленно.

– А я говорю – нынче ж, потому что, если ещё время тянуть, то ты, мать, сюда монахов со всего света стащишь. Во что Русь превратишь?

Она не выдержав, встала.

– Я эту землю, сыне, всю жизнь свою для тебя берегла, умножала и укрепляла.

– А теперь? Что за монахов ты сюда зазвала? На что они нам? Я ради уважения к тебе и греков терпел, и болгар, но нам ещё этих германцев не доставало! Да и кто они – христиане?! Их патриарх, сказывают, таким мерзким блудом прославился, какой  нам, язычниками поганым, и не снился? И их мы слушаться должны? Привечать, кормить? Нет, мать, такого я не позволю! Не для них земля эта!

Не желая отвечать, княгиня отвернулась. Святослав встал, отчеканил жёстко:

– Германских послов я принимать буду, разговаривать с ними тоже я буду.

Ольга повернула к нему лицо, уже не в силах сдерживать гнев:

– Я звала.

– Я – великий князь.

Помолчали, борясь каждый со своими чувствами. Сверкали глаза Ольги, побледнел от гнева Святослав. Он первый не выдержал, прервав гордое молчание матери:

– Ты примешь, а я решение своё скажу. Перед тем, как в Белую Вежу идти, ты меня великим князем объявишь. Перед Перуном на виду всего моего войска. Всё.

Поклонился, ушёл. Ольга упала кресло. Вот он, конец её власти. Теперь она – никто.

За эти дни у неё прибавилось седых волос на голове, и новая горькая морщинка пролегла у губ. Не думала, что так трудно расставаться с властью. Есть ли что труднее этого?

 

Немецких гостей, прибывших накануне, принимали со всеми надлежащими для послов почестями. В Золотой палате на великокняжеском месте восседал молодой князь Святослав. На таком же кресле рядом сидела княгиня. Присутствующих в палате было немного – приближённая княгине женщина,  несколько бояр,  охрана, разумеется. Ну и толмач из тиверцев, поскольку немецкого языка в Киеве не знал больше никто.

Прибывшие  чинной толпой вошли. Прсутствующие с любопытством оглядывали их наряды. Широкие пёстрые туники скрывали мускулистые тела. Они были сшиты из красных, белых, синих материй. Длинные яркие плащи, наброшенные на плечи, делали их похожими на яркопёрых птиц. Лишь двое были в чёрном. У входа гости отдали своё оружие. Почтительно поклонились.

Княгиня Ольга первая взяла слово. Поинтересовашись, благополучна ли была дорога, хорошо ли гости устроились, она затем осведомилась о здоровье короля и его семьи, а потом благосклонно приняла подарки.

Пришёл черёд говорить гостям. Епископ Адальберт, возглавлявший посольство, был  из тех, кто в чёрном. Он произнёс речь:

– Прежде всего мы просим у князя великого киевского и у тебя, государыня, прощения за опоздание. Непредвиденные сложности послужили причиной нашей столь долговременной задержки. Господин Либуций, которого архиепископ гамбургский благословил на путешествие к вам, внезапно скончался. И только когда, Божией милостью, по просьбе и по ходатайству архиепископа Вильгельма на его место поставили, возведя в епископский сан меня, смиренного раба Божия, нас снарядили в дорогу. И вот мы прибыли, торопясь и каясь, готовые послужить Господу нашему в великом царстве ругов.

Они ждали ответа, самодовольно уверенные в себе.

И тут, посмотрев на мать, заговорил Святослав. Никому тогда и в голову не приходило, что решение князя киевского будет иметь для Руси значение исторически важное, исключительно судьбоносное.

– Не по вашей вине, – сказал он, не поднимая глаз, сдержанно холодным голосом, – но обстоятельства изменились ныне. Теперь я, войдя в мужской возраст, являюсь великим князем росским. И вот что говорю вам: мы были и оставаться желаем язычниками. Вас, конечно же, не гоним. На нашей земле в мире живут и греки, и поляки, и хазары. Поживите, погостите, сколько угодно, и вы. Более того, слебное  на проживание выдадим, сколько надобно, разместим. Но большего не просите.

– Но… – гости, никак не ожидая подобного поворота дел, растерянно переглядывались. –Но миссия… Великий патриарх Римский…

Святослав раздражённо дёрнул плечами, отвела глаза Ольга.

– Религия ваша чужда моему народу, и миссии ваши нам ни к чему, – резче, чем хотел, ответил Святослав. – Будьте гостями. Хозяевами на моей земле будут боги языческие и никакие больше… Всё.

– Греческим храмам, князь, позволяешь строиться, – решился упрекнуть Адальберт, не спеша сдаваться, – а нас гонишь…

– Это прихоть княгини, матери моей, – ответил князь невозмутимо, – да и то до той поры, пока сия прихоть старому порядку не мешает.

Сказал и ушёл, не желая далее спорить, за ним молча вышла княгиня.

Немцы на свой страх и риск остались в Киеве и попытались даже  проповедовать на Подоле среди простого люда, но киевляне не восприняли серьёзно этих «яркопёрых птичек», высмеяли, а за назойливость ещё и побили, а потом, не спросивши великого князя, и прогнали. Князь же не удосужился этим обеспокоиться – не до того ему было, в большой поход собирался.

Неудачливые миссионеры едва добрались до родной земли, кляня киевских владык, обещая кару и месть. Только всё это были слова – слабы в то время были германцы, чтобы Руси мстить. Терпеть приходилось, смиряться.

 

Едва успели справить покос, как войско Святослава ушло в поход. Под писк свирелей, гром барабанов, раскаты труб потянулись полки, сотни и тысячи, в неведомые дали, в земли чужие, неприветливые. Князья да воеводы впереди, верхом на добрых конях, в алых плащах, в сверкающих доспехах. Серебряные конусообразные шлемы, с которых на плечи спускались кольчужные бармы, горделиво колыхались над безбрежным морем голов пехоты. Оружие всадников, разукрашенное драгоценными камнями, резной костью да рыбьим зубом не шло ни в какое сравнение с вооружением обычных воинов. А те шли, поднимая пыль новенькими лаптями. Пыль окутывала, опускалась на чистые рубахи, подпоясанные заговорными поясами. Шли, неся деревянные щиты, кожаные колчаны со стрелами, рогатины с мечевидными наконечниками, мечи да топорики, народ, привычный ко всему – и к пахоте, и к битве. Шли киевские, любечанские, смоленские. И по земле шли, и по Почайне в лодиях плыли. Двумя путями, но в одном направлении – на юг, где, говорят, богатства неисчислимые, – золото да каменья цены сказочной, рабы да рабыни знатные.

Понурив голову, ехал молодой красавец князь Акун – с тяжёлым сердцем покидал он родную землю. Никогда ещё так не рвалась на части душа его. Вот уж никак не думал, что девка, волховка, так зацепит его, чуть не до смерти зацепит. Чувства, которыми он жил ранее, желания его и страсти – всё потонуло в одном. Да и разве он жил до того, как появилась в его жизни красавица с тонкой талий и тёмными глазами? Избалованный, мамками-няньками, заласканный, искушённый до порока всем, что можно и нельзя, умеющий лишь одно – веселиться, пить, да девок лапать, он люто ненавидел Святослава и детей его, наследников. Но теперь он забыл обо всём. Перед глазами была только она, как сон, как наваждение.

Перед походом Акун, не выдержав, добрался до Чижевки, стал расспрашивать, как найти её, да люди отнекивались. Но одна, высокая статная голубоглазая  селянка со светлыми косами не только разъяснила, но и мальчишку дала в провожатые. Тот его на челноке перевёз, в лес проводил, тропку указал.

Акун поразился нищете, в которой жила его красавица, даже духом воспрянул. Пока раздумывал, она сама навстречу вышла. В простой рубахе, босая, коса на грудь перекинута, и волосы, чтобы в работе не мешали, под тонкий берестяной ободок убраны.

Подошла, поприветствовала.

– Ты сегодня светлее, князь, – сказала, улыбнувшись. А он смотрел не в силах оторваться. При свете она – простая девка, как все, только всё равно сердце замирает. Уж больно хочется ему взять её в охапку, бросить на коня, да к себе терем.

– Ты, князь, ко мне по делу, али как? – спросила вновь, не дождавшись ответа.

– И по делу, и… посмотреть хотел, – попытался улыбнуться.

– Ну и как, посмотрел?

Он облизал пересохшие губы:

– Посмотрел… Вижу, краше и любезней тебя моему сердцу нету. Жить не могу без тебя. Забрать тебя хочу в свой терем, жениться, ежели пожелаешь. Не будешь ты в этой землянке больше жить. Хочешь, и деда твоего заберём. Всё, что попросишь…

– Не боишься? – Мила улыбнулась и стала ещё краше.

– Чего мне бояться?

– Я же ведьма. Поломаю я тебя, князь, согну, как ивовую веточку. Сам знаешь, есть сила великая, тебе не подвластная. Я и сама под этой силой хожу, сама её боюсь. Куда уж тебе!

– Меня не согнёшь, – воскликнул князь.

– Да ты не храбрись.

– Я думал, что ежели ты захочешь…

– Захочешь, – передразнила Мила. – Не всё от моих желаний зависит, – и добавила уже другим тоном. – Оставь меня, князь. По добру тебе говорю. У тебя и жизнь и любовь будет. Всё будет, если ты меня оставишь.

– А может, ты кого другого любишь? Обещалась кому, а теперь мне тут зубы заговариваешь?

– Мне простых парней любить – только губить. Мне, князь, только Леший впору будет, – сказала, рассмеялась сама от своей шутки, а у него от её смеха всё внутри перевернулось.

– Смеёшься? – Он шагнул ей навстречу, окинул жадным взглядом тонкую шею, в разрезе рубахи видную невысокую девичью грудь. – Полюби, – прошептал, почти умоляя, сейчас, сама. Не пожалеешь, жизнью клянусь! Я со Святославом в поход иду, не знаю, вернусь ли…

– Вернёшься, князь.

Сказала и резко развернулась, готовая уйти, но Акун вдруг схватил девушку в объятия, прижал к себе, впился губами в шею. Она вырвалась быстро и решительно, упершись в его плечи сильными руками, отступила. Князь, смелея, бросился к ней снова – не успел. Мила стояла и смотрела на него, а он не мог пошевелиться. Потом развернулась и… исчезла, словно в воздухе растворилась. Только лес шелестел да потрескивали дрова у подножия чёрного Велеса.

 

Простился со своей неприступной зазнобой и Юган.

Тихим вечером Рута, босая, в подоткнутой выше колен рубашке, поливала на своём огороде лук, а Жила, здоровый малый с тяжёлым подбородком и огромными глазами навыкате, носил ей воду вёдрами. Юган не ревновал – Жила из тех мужиков, что за кусок хлеба на других работают, а своё хозяйство не ведут. Он помогал Руте на огороде, старейшине сено косил, возил, складывал, скотину выгонял. Жена у Жилы померла, трое ребятишек сами по людям ходили и отцову заработку всегда рады были.

Юган подошёл, полюбовался на стройные загорелые ноги девушки, окликнул негромко. Она подняла голову, отвела полной рукой волосы с глаз, одёрнула рубаху и подошла к плетню, на котором в ряд сохли горшки, крынки, кувшины да махотки.

– Чего тебе? – спросила, едва скрывая досаду.

– Проститься пришёл – ухожу завтра в поход с князем.

– Ну и прощай, – сказала чуть мягче.

– Дождись меня, – попросил.

– О чём ты?

– Да о тебе, Рута. Послушай, я в поход ради тебя иду. Страны там богатые, принесу всё, что смогу. Увидишь – сама отказаться не сможешь. Княгиня позавидует тому, как ты у меня жить будешь. Ты только замуж до меня не выходи. Ну уж если прослышишь, что я погиб, тогда только…

– Да не выйду я замуж!

– Дождись, Рута, не пожалеешь. Нескоро, знаю, но… обещай!

Рута медлила, не зная, как отвадить назойливого ухажера, в глаза ему заглянула и… синие умоляющие глаза Югана словно застлало чем, и она увидала свою протянутую ладонь, а на ней Милин амулет – солнечный камень, с которым той от её матери колдовская сила досталась. Очень ясно увидела! Когда видение рассеялось, Рута вновь смогла разглядеть теперь уже удивлённо уставившегося на нее Югана, и вдруг рассмеялась:

– Получу! Получу! – воскликнула она. И вдруг вздохнула. – Иди, Юган, иди, да помогут тебе боги, как мне они помогают. Иди, не выйду я замуж.

 

До полуночи засиделся на прощание с дружиной да с семейными великий князь киевский. Говорили обо всём. Вспоминали, как люд киевский послов немецких гонял, потом на греков перекинулись, а там и на всех христиан, гадая, как бы их тоже от родной земли – да подалее. Потом заговорили о завтрашем походе, о жертвоприношении Перуну, которое было положено перед выступлением.

– Ярополк ныне должен своё мужество показать. Желаю я, чтобы назавтра он с нами к Перуну ехал и своими руками землю нашу жертвенной кровью окропил, – сказал громко Святослав. Увидел, как встрепенулась жена, а мать – ничего, даже бровью не повела…

– Жертву уже подготовили, княже, чёрных петухов без изъяна, – вставил Пушта.

– Немчина звать?- послышался другой голос.

– Зачем Немчина? – проговорил Святослав. – Ныне я – великий князь, а, значит, и верховный жрец. Теперь сам буду жертвы приносить и детей моих учить покону дедову, чтобы не путались под ногами всякие немцы, да греки.

Ночь получилась бессонной. В спальне жены он долго выслушивал жалобы на холодность и на неверность, потом и о Ярополке разговор пошёл. Умоляла Предслава крещёное дитя на капище не возить – плакала, руки целовала. Не хотелось Святославу на прощание жену обижать, едва стерпел. Выслушал, даже приласкал коротко, а потом скорее в каморку к Малуше…

Та словно под дверью стояла: дверь открылась, едва он царапнул по дереву. Его шею тут же обвили руки, полные, горячие, а жаркие губы прильнули ко рту. Только в поцелуе он почувствовал солоноватость слёз.

– Плачешь? – спросил. С нетерпеливой нежностью подхватил девушку на руки, словно час назад не ублажал тело Предславы.

Он пробыл у Малуши весь остаток ночи. Засобирался, когда ранний летний рассвет едва стал пробиваться сквозь узкую щёлочку, заменяющую оконце в изложне Малуши. Подумал, что неплохо бы напоследок холодной водой облиться для бодрости. Прежде, после страстных Малушиных ласк ему спалось хорошо, крепко, но теперь-то не до сна.

Он одевался, когда Малуша, полураздетая, вдруг кинулась ему в ноги:

– Ты только вернись, ничего не хочу, только тебя видеть, ладо мой, свет мой, радость моя!

Он ласково попытался высвободиться:

– Не горюй, вернусь, ещё горячее любить буду. Подарков привезу…

– Не хочу подарков, тебя хочу, еженощно, ежедневно! Как мне жить без тебя, княже мой!

Едва оторвались друг от друга.

Князь выбежал от Малуши, задыхаясь и горюя, и долго после этого не мог привести в порядок свои мысли и чувства.

 

– Мать, к тебе можно? – уже потрапезничав и облачившись, заглянул Святослав в светлицу княгини Ольги.

– Заходи, сыне, – она откложила в сторону рукоделие.

– Проститься пришёл, – сказал он просто, не замечая, как та побледнела, – когда возвернусь, не знаю.

– Твоя воля, сыне, – ответила тихо, – ты ж у нас великий князь.

Не смогла сдержаться, горечь сама капала с языка, но Святослав словно не услышал.

– Вот о том я и хотел просить тебя, матушка, – сказал он просто. – Во время моего отсутствия управляй, как ты всегда управляла. О людях моих заботься, о жене, детях… Ежели окажется, что Предслава непраздна, и родит до меня, крестить не смейте.

– Как прикажешь, сыне.

– Монахов твоих тут больше мне не надо Гони их, а то ж они как саранча. Моя земля, мои боги.

– Как скажешь…

Голос ровный, смиренный.

– В остальном на тебя полагаюсь. Твою мудрость чту и уважаю.

И вдруг Святослав встал перед нею на колени, склонил белокурую голову:

– Прости, мать, сама знаешь, иначе никак нельзя было, прости и благослови.

Он долго стоял в ожидании, пока не почувствовал на своей голове благословляющую руку. И в этот миг ему всё равно было, каких богов его мать просила в помощь ему. Не дрогнул даже тогда, когда почувствовал, как мать, думая, что он не видит, коснулась его головы крестом.

 

Они шли в предутренней дымке. Шли через деревушки, мимо одиноких деревянных изваяний богов на холмах и на излучинах реки. Женщины, дети, старики, пройдя немного за ними, потом долго, приложив к глазам ладошки, следили за длинной цепью, что змеилась, исчезая, в зелёных далях киевской земли.

Лишь одна девчонка всё не желала сбавлять шаг. Она долго бежала за войском, вытягивая шею и размазывая слёзы по загорелому веснушчатому лицу. Маленькая Найдёна, никому не нужная девочка с хрупким тельцем и сильным сердцем, умеющим любить. Она бежала до тех пор, пока могла видеть качающийся впереди высокий конусообразный шлем с развевающимся на его острие плюмажем из перьев, венчающий голову князя Акуна.

 

Дождя так и не было. Уныние, вызванное ожиданием голода, было на время развеяно случившимся вскоре событием.

– Греки едут! – на княжеский двор забежал звонкоголосый отрок.

Ольга рванулась было к окну, но не дошла, опустилась на стул. Сложив по обыкновению своему руки на коленях одна на другую, замерла в том блаженстве, какое испытывает человек, умирающий от жажды, если ему дали глотнуть родниковой воды.

По Боричеву спуску торопились люди навстречу череде огромных ладей с расписными парусами, что неспешно подходили к пристани на Почайне, к самому берегу киевского Подола. Любопытствовали, кричали, спорили.

– А ты глянь-ка, тот-то белобрысый снова… Вишь, с княжьего терема глаз не спускает.

– Пропала княгиня…

– Да не она пропала, а он. Гляди-ко, каждый год тут как тут! Как мёдом намазано.

– Ну и хорош, что твой князь…

– Хорош, да не наш.

– Не отдадим княгиню!

– Она и сама – мать наша, знает, что делает…

– Дак тож, христиане… Глядишь, и договорятся.

– У них свои христиане, а у нас – свои…

– Да не поглядит она на него, её сам кесарь Царьградский хотел второй женой сделать, она ему отказала.

– Да кто тебе сказал такое?..

– А у меня свойственник, он каждый год в Царьград ходит, обо всех всё знает. Говорит, кесарь целый час наедине с княгиней беседовал, а вышел от неё с красными от слёз глазами. Отказала, значит…

 

Патрикия Димитроса Хониата росская княгиня приняла уже на следующий день. В княжеской палате собрались чуть ли не все бояре, бывшие в Киеве.

В знак приветствия княгиня, восседавшая на своём привычном кресле под княжеским трезубцем, чуть склонила голову. Патрикий преклонил колена.

На её наряд Димитрос всегда обращал внимание, замечая, что Ольга старается следовать византийской моде. Вот и теперь на ней было платье из тугого жёлтого шёлка, богато вышитое, украшенное кружевами и широкой тесьмой, с расшитым воротником-оплечьем. На груди драгоценными каменьями сверкала княжеская гривна-символ власти.  Поверх тонкого белого платка на голове было надето очелье, изящная корона, от которой вдоль висков и до плеч спускались филигранной работы мягко поблёскивающие золотые подвески.

В лице княгини патрикий заметил перемены: скорбная складочка пролегла меж бровей, чуть опустились уголки нежных губ, а вокруг глаз легли нездоровые тени.

– Что угодно патрикию Димитросу в наших землях на сей раз? – проговорила княгиня своим чуть глуховатым тихим голосом, который всегда так волновал его.

– Пришли мы, княгиня, передать поклон от нашего нового императора Никифора Фоки, посылающего тебе подарки и сердечные уверения в своём искреннем желании поддерживать мир с твоим княжеством, а так же полную готовность подтвердить все договоры, ранее тобой заключённые с его предшественниками.

– Я более не великая княгиня, патрикий, – сказала она, и Димитрос уловил горечь в её тоне, – теперь я лишь мать великого князя киевского Святослава. А принимаю тебя, потому что он ныне отсутствует. Вернётся – я ему его законное место уступить должна буду.

Сказала и удивилась блеснувшей радости в очах Димитроса.

– Ты мужественная и благородная женщина, раз решилась так мирно отдать власть,– сказал он. Димитросу невольно вспомнилась кровавая борьба за престол, которая в последние годы раздирала императорский дворец в Константинополе. В этой борьбе меркло всё: братские и сыновние чувства, даже материнские и отцовские.

– Твой сын не любит Византию, – сказал он. – Перемена власти в Киеве встревожит Константинополь.

– Князь Святослав – мудрый политик, он не допустит необдуманных поступков. Не желая подчиняться иноземной вере, он хочет только чтить законы предков, – ответила княгиня, подумав, что раз во всём есть Божий Промысел, то и в этом тоже. И добавила: – На всё воля Божия.

Приём подходил к концу.

– Как соберёшься домой, патрикий, приходи проститься, – сказала Ольга спокойно и строго, но Димитрос затрепетал от вспыхнувшей надежды, – а до того ты здесь всегда желанный гость.

Княгиня уже собиралась покинуть палату, когда, оттолкнув стражу, в помещение ворвались двое.

– Горе, княгиня, горе, поджигатели!

Она сразу не поняла, в чём дело, но вошедший следом сотник Тишка доложил более складно:

– Поджигателей поймали, княгиня. Твой храм Живоначальной Троицы, хотели и новый… Успели мы… А то весь Киев спалили бы, вишь, жара какая.

Разом побелевшая, как полотно, княгиня, забыв о патрикии и о посольстве, резко повернулась.

– Приведите их в Малые палаты, сама говорить буду.

Обернулась к патрикию:

– Ты, патрикий, ежели хочешь, можешь поприсутствовать – поглядишь, чего мир в этой земле стоит…

Мужиков-поджигателей было двое. Один речью владел не вполне складно,  второй и вовсе был косноязычен. Княгиня выглядела спокойной и терпеливо вела допрос: «Почему? Чьей волей? Чего хотели?» Но поняла лишь одно: засуха, гибель грядет, боги жертв требуют.

– Но почему мои храмы?!- воскликнула она внезапно, хотя прекрасно всё понимала. – Кто вас надоумил?

Догадывалась, что не своим умом дошли до этого два дурня.

– Боги жертвы требуют, – повторяли они одно и то же, – иначе голод и смерть…

Ольга повернула лицо к сотнику:

– Забери их, пытай, пока не вызнаешь, кто за всем этим стоит.

Когда мужиков уволокли, долго молчала, собираясь с мыслями.

– Думаешь, скажут? – решился подать голос Димитрос.

– Может, и не скажут, да я и сама знаю, – вздохнула – Жрецы подстрекают. Они и князя и дружинников его настраивают. А ты говоришь, христианство… Не будет на Руси христианства, долго ещё не будет, патрикий. Они и с тем, что есть, жаждут разделаться. Если засуха ещё чуть продлится, бунта ждать надо. Ведь у них кто виноват во всём? Христиане, церкви христианские. Сам видишь, язычество крепко, а поддержки у меня нет, и силы нет бороться. Одна я. Только и могу, патрикий, что молиться.

– Сила Божия в немощи совершается. – Воскликнул, убеждённый в своих словах Димитрос, – твоя духовная сила горы сдвинет.

– Какая сила, патрикий? – Ольга покачала головой и встала, готовая уйти.

– Прощайте, братия, – сказала устало и вышла, оставив в его душе чувство пустоты.

Поджигатели ничего не сказали. Избитые, покалеченные, с переломанными конечностями, они молчали. А Патрикий Димитрос вновь оказался невольным свидетелем вынесением княгиней приговора:

– Сегодня же казнить, руки отрубить, потом головы. На площади, прилюдно.

Народу на казнь пришло немало. Толпа гудела, волнение было готово перерасти в стихийный бунт. Княгине докладывали: народ, подстрекаемый волхвами, волнуется, были слышны призывы к погромам. В одной из слободок до полусмерти избили священника. Ходили слухи, что по деревням уже приносятся человеческие жертвы.

Еловит, докладывая княгине, вздыхал:

– И заступы никакой, кто в Киеве остался? Бабы да старики.

Патрикий Димитрос выступил вперёд:

– Княгиня, моя дружина немногочисленна, но вместе с твоей – уже сила, дозволь защищать тебя.

Ольга благодарно склонила голову. Еловит хлопнул в ладоши:

– Оно и так, единой силой любую невзгоду побороть можно.

Ольга лишь вздохнула.

Молебны о дожде в христианских храмах служились уже не первую неделю. Под конец отец Григорий решился, несмотря на враждебность язычников, пройти с крестным ходом вокруг Горы.

Многие не ложились спать и ночью, коленопреклонённо взывая к Господу. По храмам и домам читали Псалтырь. Вот уж третью ночь не спала Ольга, молясь в своей домашней церкви. Не спало её окружение – стоя на коленях подле госпожи всхлипывала старая болгарка Радка; тяжко вздыхал Еловит, с мрачной страстностью молилась княгиня Предслава, неслышно шептал заученные слова юный племянник Улеб. Окрестившись почти одновременно с тёткой, мальчик принял христианскую веру со всей искренностью и пылом детской души.

Не спал и патрикий Димитрос. Он то вместе с княжьим воеводой обходил посты, то, не отрывая взора от светящегося в тереме окна, размышлял и молился. Рассвет заставал его на коленях перед Распятием.

И дождались – вымолили. Тяжёлые тучи быстро растеклись по небу, вспыхнула молния, пророкотал гром, первые капли дождя зашлёпали по земле. Поначалу опасались, что тучки быстро пробегут с ливнем, лишь прибив пыль, но не тут-то было. Тучи всё шли и шли, грохотал гром, дождь лил стеной – не видно было ни домов, ни холмов, ни реки. По улицам потекли бурные потоки, с крыш обрушились целые водопады. В общей радости растворилась закипавшая было вражда между язычниками и христианами – все улыбались и поздравляли друг друга. И каждый был убеждён, что это его боги, его жертвы, его молитвы, наконец, дошли, до неба и спасли людей, урожай, мир.

Греки засобирались домой, о чём было доложено княгине. В один из этих дней патрикию Димитросу принесли приглашение от Ольги прибыть в княжеский терем к вечерней трапезе.

Он долго одевался, сочинял речь и пришёл раньше времени, волнуясь, как мальчик, надеясь и страшась, потому что на протяжении всех этих лет он жил только одним – ожиданием встречи с княгиней Ольгой, а потом ежедневными, мучительно-сладостными воспоминаниями о том, как эта встреча прошла.

С женщинами Димитрос был холоден – боялся греха. Хотя знал их хорошо и как проповедник, и как царедворец. Должность царедворца навсегда привила ему чувство брезгливого отвращения к тем женщинам, которые окружали его, какое бы место на социальной лестнице они ни занимали. Глядя на росскую княгиню, он невольно вспоминал визинтийскую царицу Феофано. Люди до сих пор шепчутся, что ей обязан своей ранней смертью Константин Багрянородный. Она его отравила, желая посадить на трон своего мужа Романа Второго. Тот нашёл её в кабаке, где Феофано была проституткой, женился на ней. Но и он недолго пользовался её благосклонностью, с помощью своего очередного любовника Никифора Фоки она расправилась и с ним. Теперь Никифор – император. Пока Феофано не нашла замену и ему. Уже поговаривают о красавце, грузинском полководце Иоанне Цимисхии…

И вот перед ним другая царица – княгиня росов Ольга, строгая, чистая, нежная. Язычница и христианка, северная дикарка, обладающая редкой мудростью. Таких невозможно не любить и забыть невозможно. Такие всех и каждого повергают к ногам своим, но сами не склоняются ни перед кем.

Димитроса ввели в большую горницу с выбеленными стенами, вдоль которых стояли резные лавки и лари, покрытые коврами. На полу лежал сирийской работы чёрно-красный ковёр. В восточном углу перед образами теплилсь лампада. Среди прочих он увидел и свой нынешний подарок – икону Иоанна Златоуста.

Он низко поклонился княгине, приложив руку к сердцу, которое билось сильно и гулко до боли. Зачем она позвала его? – этот вопрос не выходил из его головы.

Ольга стояла около окна. Окно в мелкую решётку со слюдяными вкраплениями было распахнуто, и в горнице пахло сладкой свежестью только что прекратившегося дождя. И ещё – яствами, расставленными на большом столе на посуде из золота и серебра. Мясо, птица, вино, жареная рыба, свежие фрукты, пироги – всего в изобилии.

В просторном помещении, казалось, никого кроме княгини не было, позже, собравшись с мыслями, Димитрос разглядел в дальнем углу двух женщин за прялками.

Ольга, поприветствовав патрикия, предложила занять место за столом.

– Этот стол не похож на тот, за которым я сидела, будучи в гостях у вашего императора Константина Багрянородного, и к которому ты, патрикий, должно быть, привык, но уж… милости просим, – произнесла она со спокойным достоинством.

– Среди роскоши императорских столов порой прячется яд. Меня больше радует простота твоего дома, княгиня.

Он смотрел на неё и не мог отвести глаз. На Ольге было платье из голубого атласа, расшитое серебряными цветами. Несколько нитей крупного жемчуга плотно охватывали стройную шею. Белый плат, округляя голову, ложился мягкими складками ей на плечи. Драгоценное очелье с жемчужным поднизьем  по краю подчёркивало безмятежную чистоту лба и глубину больших выразительных глаз.

– Борьба за власть и преступления не новы и для нашей земли, патрикий, – проговорила княгиня.

– Земля греховна, люди греховны, – ответил он.

Подождав, когда княгиня сядет за стол, занял место напротив.

– Я хотела бы прежде всего поблагодарить тебя, патрикий, за твою поддержку во время засухи.

– Не моя поддержка, княгиня, это твои молитвы услышал Господь.

– Я грешна.

– Ты – свята, твоими молитвами Бог милует и спасает эту землю и её народ. Чего не скажешь о моей земле.

– Твои императоры не хотят счастья своему народу? – удивилась Ольга с наивностью дикарки.

– Наши императоры думают только о власти и богатстве. Народ им безразличен. Такое царство обречено на гибель, вопрос лишь во времени.

Он разлил вино по бокалам – не хотелось говорить о политике.

– Я хотел сказать, княгиня, возможно, я буду тут нужнее, чем у себя на родине. Готов… помогать тебе. Ты знаешь, я – хороший проповедник, может, вместе нам удастся свернуть глыбу язычества в твоей земле, приблизить торжество царства Божия.

Она долго не отвечала, пила вино, стараясь не встретиться с ним взглядом. Что она могла ответить?

– Ты знаешь, патрикий, я уже не вольна принимать решения, – наконец проговорила княгиня тихо, – мы все зависим от Святослава.

– Я попытаюсь поговорить с ним, а пока он не вернулся, я съезжу, улажу все дела дома и…

Их глаза вдруг встретились – страстные, искрящиеся глаза молодого патрикия и её, такие всегда печальные, почти скорбные.

– Я хотел бы… – вдруг решился он, – я хотел бы сделать так, чтобы в твоих глазах никогда не было печали.

Она чуть вздрогнула, выпрямилась.

– Попробуй эту рыбу, патрикий, – произнесла торопливо, – будешь вспоминать у себя в Византии, чем потчуют при дворе росской княгини. Когда я была у вас, меня поразило разнообразие рыбных блюд на вашем столе и искусство их приготовления. У нас, как видишь, рыбы тоже немало, но готовить по-вашему мои сакачии ещё не научились. Зато у нас много дичи, особенно, в сезон охоты. Когда я была моложе, мы с сыном часто выезжали на ловы. Что делать, отца не было, приходилось мне заменять его…

Он так смотрел на княгиню, что она осеклась, опустив голову.

– Мне скоро сорок, я никогда не был женат. Те несколько женщин в моей жизни, которыми я увлекался по молодости, не оставили в моей душе ничего. Даже их имена я уже не помню, – сказал он вдруг тихо, не желая, чтобы женщины в углу слышали его. – Вся моя жизнь посвящена была лишь Богу. Я изучал богословие, ездил по разным странам, выполняя поручения императоров, много раз был миссионером у язычников. Жизнь кое-чему научила меня. Нет, она научила меня видеть главное…

– Мне сорок пять, патрикий, у меня внуки, невестка, сын и множество людей, которые верят в меня, нуждаются во мне, зависят от меня. Сын вернётся из похода, даст Бог, я заберу внуков и уеду в Вышгород или в Будутин. Буду там доживать мою старость.

– Он усмехнулся – слово «старость» так не подходило этой женщине, на лице которой ни одной морщинки, а душа полна жизни. Почти того же возраста, но потасканная проститутка византийская царица Феофано выглядела старухой по сравнению с ней. Он хотел было об этом сказать, но княгиня перебила его:

– Я начала читать книгу Иоанна Златоуста, что ты подарил мне…

Он понял, что она пытается перейти на богословские темы, и вынужден был подчиниться.

Только был рассеян и отвечал невпопад – думал о ней.

– Внезапно, прервав рассуждения о грехе, о котором спросила его княгиня, Димитрос вдруг сказал:

– Почему ты отталкиваешь меня, княгиня? Ты же знаешь, я смогу быть полезен и тебе, и твоей земле.

– Я была в твоей земле, патрикий, – ответил княгиня, – она так непохожа на мою. Там и люди другие, и жизнь. Как сказка, твоя земля, далёкая и прекрасная. И такая же разница между теми, кто живёт в твоей и нашей земле. Не соприкоснуться этим двум мирам, как двум морям, что разделяют наши земли…

– Нас объединяет вера во единого Бога и служение Ему. Я приеду…

И тогда она тем тоном, каким совсем недавно выносила приговор поджигателям, сказала:

– Лучше не приезжать тебе сюда больше, патрикий.

Он стиснул зубы, побледнел.

– А если у тебя сохранились добрые чувства к народу моему, то позволь мне попросить только… – он молчал, не в силах говорить, она продолжила, – я сделала то, что могла, насколько моих сил хватило. Теперь хочу, чтобы ты, если переживёшь меня, когда почуешь, что надо, помоги как проповедник. Будь последнй каплей в том решении, какое когда-то нужно будет принять моему княжеству, сыну или внукам моим. Если сможешь… Если захочешь… Не для себя прошу, но для народа моего, для его будущего. А обо мне не думай – я прожила своё, патрикий, и сделала то, что должна была сделать. Не держи на меня зла, пойми…

– Ты хорошо подумала, княгиня? Ты и в самом деле не желаешь моего присутствия в твоей жизни? Готова оттолкнуть даже попытку получить женское счастье, о котором, я уверен, ты мечтаешь так же, как и все женщины?..

Он видел, как тяжело ей ответить, но она смогла:

– Да, патрикий, я хорошо подумала, нельзя прожить сразу несколько жизней зараз. Негоже…

– А может, главное в твоей жизни только сейчас и начинается?

– Моя жизнь идёт к своему завершению, патрикий. И я хочу завершить её достойно.

Он поднялся со стула, не зная, куда кинуться, к ней или от неё.

– Ты не должна так говорить.

– Те наставления, которые дали мне в своё время дед Гостомысл, а потом князь Олег убедили меня в необходимости быть прежде всего честной перед собой. А заповеди Божии лишь подтвердили то, во что я верю.

Он стоял долго, покачиваясь, потом поднял на неё отяжелевшие веки и почти невидящие глаза:

– Я выполню всё, что ты просишь, княгиня. Даже больше. Считай, что это главное, ради чего Господь дал мне жизнь и душу. Я не пожалею ничего, но земля твоя научится славить Бога истинного. Все монастыри моей земли будут молиться о том, моя же молитва будет о даровании мне разума, как сделать то, о чем ты просишь.

– А моя молитва будет о тебе, патрикий. Прощай, – вдруг услышал он тихое и бесконечно нежное.

Понял: она уходит. Навсегда.

 

Шло время. Минул июльский Перунов день, день княжьего бога, которого почитали в основном воины. Собравшись в дубовых рощах, они закалывали священных быков, головы их развешивали на дубах, жертвенное мясо потребляли на ритуальных пиршествах.

С августом пришла жатва. Хлеба, захваченные июньской засухой были невысоки, но были. Первые колосья приносили в жертву Велесу. Украшая его, напевали:

– Ой, чья ли борода чёрным шёлком увита,

Серебром да золотом увита…

Сентябрь пришёл с празднованием Рода, которого чтили и особо любили издавна, не желая принимать княжеские новшества. Изваяния Рода стояли в каждом селении. Фигурки Рожаниц, или Берегинь висели над входом в дома, их изображали на вышивках, в орнаментах, украшающих вещи домашнего обихода. Славя Рода, по кругу носили ритуальную чару с мёдом, из которой все по очереди пригубляли, знаменуя тем признание единства племени, верность семье и законам предков, после чего бросали в жертвенный огонь в дар богу хлебные лепёшки, творог, кашу, мясо животных.

Ближе к зиме наступало время Мокоши, которая в последнее время в некоторых местах заменяла Рожаниц и Берегинь. Её голос слышался в зимние вечера в заунывном жужжании веретён. Мокошу особенно чтили женщины: без молитвы к ней не начинали никакую работу, у неё просили благословения, садясь за прялку, ей приносили жертвы, дарили подарки, её изображениями в виде женщины с длинными руками, поднятыми в молении к солнцу, украшали одежду, полотенца, столешницы. Мокоше принадлежал и первый сноп льна, и  первое вытканное полтнище. Днём Мокоши была пятница. В этот день не работали, чтобы не прогневать дорогое божество.

Близилось время холодов, метелей. В один из таких дней донесли княгине Предславе известие, чуть не убившее её.

– Княгинина-то ключница Малуша не праздна… – шептал захлёбывающийся голосок молодой доносчицы.

– Где она? – не спросила – прохрипела, хватаясь ладонью за правый бок.

– Дак там, где всегда, на птичнике…

Предслава кинулась бегом туда, куда месяцами не захаживала. Малушу увидела сразу, девушка смеялась, что-то рассказывая старой Воронихе. Молодая, розовощёкая, глаза сияют радостью, ожиданием. Тёплый полушалок, однако, скрывал очертания её фигуры.

– Малка! – Крикнула с лестницы княгиня, – сюда пойди-ка.

Заметила, как спало мигом веселье с лица ключницы.

Завела, почти толкнула её в соседнюю с лестницей горницу.

– Раздевайся! – приказала.

Малуша смотрела, не понимая. А княгиня чуть было сама не сдёрнула с неё полушалок.

– Ну, кому сказано!

Малуша, скинув с плеч толстую одёжу, исподлобья поглядела на княгиню. Чёрные глаза буквально сверлили её раздавшуюся фигуру в синем платье, обтянувшем до неприличия налитые груди и тугой круглый живот.

– Наблудила, – прошипела княгиня, не в силах оторвать взгляд от живота девки, оплодотворённого Святославом, отцом детей её… – наблудила, воровка…

Взгляд Предславы был до того страшен, что Малуша в испуге повалилась на колени к её ногам. Хоть и чувствовала за собой любовь князя, который вот-вот должен вернуться, но злобного взгляда соперницы испугалась не на шутку. Глядя на Малушу, княгиня и впрямь испытала желание уничтожить и её, и плод – так бы и бросилась, повалила, истоптала, а ребенка непрошенного своими бы руками из чрева вынула… Но лишь прошипела:

– Вон, вон… чтобы не видала я тебя и ублюдка твоего…

В развевающихся одеждах, растрёпанная, с пылающим взором Предслава ворвалась в светлицу Ольги. С ходу бросилась на колени, рыдая и заламывая руки, закричала:

– Княгиня, рассуди! Рассуди, управь!

Княгиня подняла голову от книги, которую читала, удивлённо посмотрела на Предславу.

– Что с тобой, встань.

– Не встану, пока не рассудишь!

– Но что мне надо судить?

Новость неприятно поразила и Ольгу – разврат и ложь всегда болезненно ранили её.

– Воровка, разлучница, – причитала, рыдая у её ног, Предслава.

– Когда же это она?

– Да пятый месяц  по виду…

– И я ничего не знала, – Ольга пожала плечами.

– Ну а как же, скрывала, наверняка князя дожидалась.

Княгиня подумала: князя плод беззаконный, но князя…

– Князя ли? – подняла вопросительный взор на Предславу.

Предслава кивнула:

– Сама знаешь, княгиня, от слуг наших ничего не скроешь. Была она с князем всё лето до его похода, а потом ни с кем… Мало того, что он все ночи у неё проводил, так хочет ещё и моих сыновей, в законном браке рождённых, части наследства лишить, а то и не части, может статься. Таким девкам всегда мало, такая приласкает, заговорит – так он и нас прогонит, и детей своих положенного лишит, по миру пустит.  А её, наверняка, захочет второй языческой женой сделать! Не допусти беззакония, княгиня! Управь по справедливости!

– Но и это дитя – княжье, – проговорила как бы про себя Ольга. Невестку она недолюбливала – не могла простить, что та не оправдала её надежд на приобщение Святослава к христианской вере.

– Княжее , зато от рабыни, от блудницы, наложницы бесстыдной…

Вопли и рыдания Предславы мешали княгине думать.

– Предслава, уйди, – вдруг сказала княгиня, – я подумаю и решу, что делать!

– Как что делать?! – опять завопила Предслава. – На кол её! Батогами – пока не выкинет… К хвосту лошадиному… Ты прикажи только, сама распоряжусь!

– Ах, уйди, Предслава, сама угомонись…

– Уйду, уйду, матушка, но и ты рассуди по совести, не дай блуднице торжествовать надо мной, посмешищем меня сделать, внуков твоих наследства законного лишить. Не дай плодиться рабьему роду, не дозволь греху совершаться в стенах христианского дома!

– Мой сын – язычник, – прервала её княгиня, и едва заметный упрёк прозвучал в её голосе.

– А что же мне делать?

Ольга вздохнула:

– Уйди, дай подумать.

-Князь вот-вот вернётся, а она… Он её в жёны возьмёт, блуд будет в доме твоём, княгиня…

Не без труда удалось Ольге выпроводить Предславу, ещё сложнее было принять решение. У Предславы, обманутой и брошенной жены – своя боль, а у неё, княгини росской, матери князя – своя. Как женщина, она понимала, трудно устоять перед ним, перед мужчиной и перед князем. Что уж говорить об этой ключнице. Кровь с молоком, красивая, здоровая, не то, что Предслава… Такая родить должна князю крепкого сына. Потомка Рюриковичей, её, Ольги, внука, да хоть и внучку. Всё одно – своя кровь, а значит, и свои права. Но князь действительно может вернуться и устроить тут языческое многожёнство, нельзя допустить такого. Кроме того, у Ольги было подозрение, что Предслава наверняка может сотворить что-нибудь беззаконное по ревности своей.

К вечеру, приняв решение, позвала Малушу. Та вошла бочком, тут же в ноги упала, Но успела княгиня разглядеть полноту её. Не предложив подняться, долго смотрела на неё, неуклюже согнувшуюся. Наконец, вымолвила:

– Как же ты посмела?..

Надеясь на женское понимание, Малуша подняла заплаканное личико:

– Полюбила я его, а он меня. Больше жизни полюбила.

– Что же, по любви и расплата. – Княгиня смерила её взглядом свысока. – Чтоб всегда помнила, на чьи ты права покушалась, на чей род.

Малуша в ужасе замерла – всю жизнь она княгини боялась, но никогда ей не было так страшно, как в тот миг.

– Моё решение такое: завтра к утру собирайся, отвезут тебя в Будутин, в моё село. Там будешь жить, покуда не родишь. А как родишь, дитя мне отдашь, потому как княжьему наследнику место в княжьих хоромах, а княжьей девке  место в деревне – навоз выгребать.

 

Предслава видела, как телега увозила ключницу. Заплаканное лицо, горестно закушенные губы. Знала, Ольга сделала так, как считала нужным. Но вот она, Предслава, не успокоится, покуда не лишит разлучницу её плода греховного. И когда телега покатила, невольно с сердцем пожелала той телеге перевернуться.

Не вполне веря, что её пожелание может исполниться, решила Предслава для большей верности сходить вновь к Миле. Отсушку-то она читала и ждала, надеясь, что подействует вскорости. А вот дитя князево не должно родиться! Она всё для того сделает! Чёрным ли колдовством, кинжалом ли, ядом.

Завернувшись в плащ на меховой подкладке, Предслава взяла верную служанку и отправилась пешком, чтобы ненароком ненужный взгляд не привлечь, не услышать упрёка, что христианка по колдунам ходит. Да вот когда надо разлучницу сгубить – тут все равны, и христиане, и язычники.

Добрались до реки, нашли перевозчика, который в челне доставил женщин на другой берег. Дальше уж сами – по знакомой дорожке.

Они не заплутали, скоро пришли к землянке подле чёрного Велеса. Остановившись около входа,  помедлили. Предслава задохнулась от волнения и быстрой ходьбы. Пытаясь отдышаться, прижала ладонь к правому боку, где что-то заскребло, зарезало.

– Мила! – наконец крикнула негромко, почему-то боясь нарушить тишину леса. – Слышь, Мила, выдь-ко!

Подождала, но никто не вышел.  Предслава решилась  постучать, а потом и толкнуть лёгонькую дверь колдовского дома.

Запах непонятного варева, земляной плесени и кошачьей шерсти ударил ей в ноздри. Со света ничего не увидела. Присмотревшись, разглядела: около очага седой и обросший, сидел, сгорбившись, волхв Шептун. Сидел неподвижно, один, положив на колени синеватые костлявые руки. Живой ли?

– Приветствую тебя, – невольно робея, проговорили Предслава.

Старик медленно поднял голову.

– Приветствую, – отозвался едва слышно.

– А я к Миле. Где она?

– Нету Милы, – ответил Шептун. – Лешак Милу забрал.

– Кто забрал? – не поняла Предслава, решив, что старик умом тронулся.

– Лешак, Леший, царь лесной, – повторил тот. – Умыкнул, как у нас говорят.

– И… когда же?

– Ещё летом, когда Велесу бороду заплетали.

-Зачем?- спросила Предслава, холодея от непонятного страха.

– А зачем девок умыкают? Чтобы жениться, род, значит, лешачий продолжить.

Предслава прислонилась к стене. К горлу подкатила тошнота, ноги подкосились.

– И что же она? – не смогла не задать вопрос.

– Что она? Противу лешачьей силы мы бессильны.

– Но ты же колдун, про тебя такое говорят…

– Леший сильнее. Всех колдунов на свете сильнее. Зато и дитя, которое Мила родит, тоже будет сильнее.

Предслава сползла на давно не мытую лавку.

– А… она вернётся? Или как-то можно найти её?

– Куда там найти? Не таков Лешак, чтобы запросто к нему было тропинку в лесу выискать.

И вдруг зорко по-молодому глянул на княгиню:

– А ты зачем её ищешь? Что тебе надо от моей внучки?

Предслава смутилась.

-Да нужно, – пробормотала. – Поговорить хотела…

– Бегаешь, значит, к волховке? Что ж, христианские боги помочь не в силах?

– Да нет, я…

-Или ваш бог больше по добрым делам, а наши – по злым?

– Нет, ну…

-Да что «ну»! Вижу я, всё вижу. От зла твоя кожа пожелтела, зло и в тебе сидит, бок твой грызёт, разве не чуешь?

Вдруг тихо и как-то злорадно рассмеялся.

– Куда нам с волей богов спорить? – заговорил вновь. – А знаешь, что боги хотят? – он наклонился к Предславе, насмешливо поблёскивая глазами.- Чтобы третий,  княжий сын Колокай– жил. И мать его, чтобы жила. Я спорить с их волей не смею, и тебе не советую. Что могу, то делаю, а тут уж, извиняй

– К…какой Колокай?

– Бог такой. Самый главный!

– Я озолочу тебя, волхв! – пылко воскликнула Предслава. – Ничего не пожалею! Только изничтожь их! Не должны они жить, не должны!

– Вот и озолотишь, когда со своей немочью справишься.

– Какой немочью? – Предслава невольно побледнела.

– Что в боку сидит. Вот о чём тебе думать надо, вот о чём должна быть забота твоя. А детей князевых не тронь, всех трёх. Им уж Доля и Недоля судьбу попрежь тебя соткали, а богиня Среча, венец князевый возложила.

– На кого?

– Да на всех троих почерёдке.

– И… на этого?

– На этого – особенно.

– И ты отказываешься помочь мне? Ты хочешь, чтобы сын рабыни, чтобы… – Предслава задохнулась.

– Я никогда не вмешивался в волю богов, только в волю духов, ибо воля духов подвластна мне, а чтобы возвыситься над волей богов, я должен чёрные силы себе на помощь призывать. Лишь они могут их предначертания изменить. Но я этого не делал и делать не буду. А тебе говорю, что знаю: будет рабий сын великим князем, таким великим, каких ещё земля наша не знала и навряд ли ещё знать будет.

– Ты нарочно дразнишь меня, но я не допущу, я всё сделаю… Не быть ей матерью князя киевского, с проклятием моим – не быть! – воскликнула Предслава и, поняв, что большего ей от волхва не добиться, выбежала вон из его землянки.

 

Мила очнулась, когда синие вечерние сумерки уже опустились на землю, окутали лес и заволокли тёмной дымкой помещение, в котором она оказалась. Открыв глаза и увидев, что она не у себя дома, девушка быстро села на лавке, на которой лежала. Где это она? Маленькая землянка, через мелкие дырочки в соломенной крыше виднеется небо. Стены, мазанные глиной, растрескались от времени, земляной пол утоптан, но не прикрыт ни травой, ни дорожками. Посреди – очаг, который, как видно, давно не растапливали; за очагом – лавка с посудой, рядом – два деревянных ведра. Только, как показалось Миле, посудой пользовались от случая к случаю – было её до смешного мало, да и леплена она, как разглядела Мила, не на гончарном круге, а по старинке, пальцами. Напротив двери был большой настил – лежанка, а на нём лишь старая попонка, изъеденная молью, подле лавки, на которой она сидела, – грубо сколоченный стол, скамья – вот и вся мебель, вот и вся красота. Ни полотенец, ни столешниц, ни трав, ни украшений, как принято в приличных хатках. Даже идолов, окружённых цветами, на полочках и на подоконнике не было. Прямо нора звериная – тёмная, тесная, холодная, и запах в ней тоже странный, звериный. Как она оказалась здесь? Что произошло? Помнила, что после захода солнца вышла во двор подбросить дров в жертвенный огонь у Велеса, как приказал дед, и вдруг ей стало так страшно, что она даже сознание потеряла, а может, и не из-за страха, а по другой причине. И теперь она здесь.

Мила слезла с лавки, подошла к двери – что ж проще, надо выйти и разобраться, а главное, поскорее домой бежать, пока странный хозяин странной хатки не вернулся. Толкнула раз, другой – дверь почему-то не хотела открываться. А Мила видела, что она не заперта, к тому же такая хлипкая – сквозь неё небо и лес просвечивают, а не открывается. Попыталась толкнуть посильнее, раскачать, даже оторвать доски, да куда такое слабым девичьим рукам. Убедившись, что дверь ей не открыть, рассердилась. Рассердившись, вспомнила о своей ведьминской силе. Успокоилась, собралась с мыслями, потом пальчиками среди прочих амулетов и оберегов, что украшали её грудь и шею, нащупала один, самый важный. Его ей мать на смертном одре подарила и с ним силу колдовскую передала. Крупный камень, плоский смолистый кусок, похожий на прозрачное золото,  внутри – магические руны. Захватив амулет в ладонь, Мила произнесла знакомое заклинание. Только ничего не изменилось. Дверь не двигалась и, что самое страшное, её душа молчала, словно это была душа обычной деревенской девки, и никакой силы в ней отродясь не было. Вот когда ей по-настоящему стало страшно, поняла Мила, что не в руках человечьих она оказалась, а в руках, намного превосходящих любую человеческую, даже колдовскую силу. Но зачем её похитили, кто, кому и зачем она оказалась нужна?..

Девушка вернулась к  лавке, присела. Остаётся – ждать. Вот, только, чего?

Между тем стало совсем темно. В дырочках на крыше перестало виднеться небо. Вместе с темнотой в душу беспомощной Милы вползал совсем уж леденящий страх. Она сидела, оцепенев, вцепившись в край лавки, затаив дыхание, и слушала. Ночь всё больше наполнялась неведомыми ей звуками. Мало того, что по углам скреблись мыши и посвистывал сверчок, так откуда-то доносилось до неё и вовсе пугающее: непонятный скрежет, постукивание, потоптывание, похрюкивание. А в тёмные квадратики окон, как казалось Миле, бесцеремонно заглядывают уродливые полузвериные получеловечьи морды. Может, только казалось, ведь темнота стояла кромешная. Иногда губы Милы на всякий случай всё же принимались шептать  заклинания, пальчики перебирали ладанки и амулеты, и, уже готовая кричать от ужаса, она мысленно звала и звала свою любимую покровительницу Мокошу.

Молодой сон вопреки всему сморил её. Проснулась, услыхав, как далеко в деревне закричали петухи. Подскочила, наскоро протирая глаза и оглядываясь, надеясь, что петушиный крик всё же развеет сковавшие её чары. Но ничего не изменилось: та же землянка, то же одиночество и то же бессилие. Но вот, дверь… Неужели и сейчас она ничего не сможет поделать с этой дверью?

Призвав на помощь и мать, и Мокошу, и Велеса – всё-таки, её деду от него много помощи всегда было, – протянула к двери обе почти заискрившиеся руки… И дверь открылась, но не свободу увидела Мила в её проёме, а хозяина. Как она не догадалась? Уходя косматой головой под самую крышу, а телом занимая почти всё помещение, перед ней стоял Леший. Вот когда её ужас вырвался наружу – крича и закрывая ладонями глаза, девушка кинулась прятаться. Забилась между лежанкой  и стеной, где, как оказалось, стоял мешок с жёлтым пшеном, и замерла.

Леший, меж тем,  спокойно прошёл в хатку, поставил на стол берестяную корзинку и, поглядев на спрятавшуюся девушку, издал звук, похожий на гуканье. Звук показался Миле вполне добродушным, и она, растопырив пальцы, скосила на лешего  один глаз. Леший стоял, указывая лапой с длинным когтем на корзинку, словно предлагал ей в неё заглянуть. Да Миле и так было понятно, что в корзине – сладко пахло свежим хлебом, а в большом горшке, наверняка, было молоко. Голод оказался сильнее страха. На дрожащих ногах она приблизилась к столу, посмотрела. Там, кроме душистого хлеба и крынки с парным молоком, лук, капуста и мёд. У неё даже голова закружилась. Посмотрела на Лешего – ничего, сел на табурет и ждёт. Тогда она принесла миску, налила в неё молока, накрошила хлеба, положила две ложки. Леший взял одну, другую подвинул к ней, сам зачерпнул, на Милу глянул, гукнул. Тогда она тоже решилась опустить свою ложку в общую миску. Леший, поев немного, остальное отдал ей.  Миле дважды предлагать и не надо было, голодна она была не на шутку.

Поев, девушка помыла миску и ложки, повернулась к нему:

– Помои-то куда?

Он указал на дверь. Мила пошла, дверь открылась, словно сама собой. Девушка выплеснула грязную воду и не устояла, задержалась на миг: солнце всходило, яркое, летнее, птицы пели, роса блестела, лесные цветы, раскрывшись, жадно черпали утреннюю влагу, трепетала листва на окружавших землянку старых дубах и берёзах, из ложбинки неподалёку тянулся молочно-белый туман. Вздохнула, вернулась. Дверь за ней захлопнулась.

Закончив нехитрую уборку, наконец, остановилась, посмотрела на Лешего. Вот когда она хорошо рассмотрела его. Огромного горбатого зверя с маленькими ушами, поросячьим носом и алым толстым ртом, который прятался, как и всё тело, в бурой, как у медведя, свалявшейся шерсти. Ещё глаза у него были удивительные – зелёные, неживые, похожие на два стёклышка – ни выражения в них, ни мысли. Решилась заговорить:

– Ты почто меня забрал? Зачем я тебе? У меня старый дед один дома, ему забота нужна. Не пора ли тебе отпустить меня? И так я здесь ночью натерпелась страху на всю жизнь.

Не отвечая, Леший лапой поманил девушку к себе, потом когтем зацепил ворот её белой рубашки и дёрнул. Несильно дёрнул, но рубашка, любовно вышитая искусными руками, разорвалась на две половинки и упала к её ногам.

– Ты что?! – закричала Мила, стыдливо прикрывая руками наготу. Теперь на ней, кроме пустых звенящих оберегов, ничего не было. – В чём я ходить буду? В чём я домой пойду?!

– Гу, – только произнёс Леший своим звериным утробным голосом и положил лапу ей на грудь.

– Отойди от меня, не тронь. Домой мне надо…

Он не пускал, ему, видно, нравилось гладить её. Вот уж Мила не думала, что её девичье тело первым будет ласкать нечисть. Наверное, это сон, не может такого быть. Шутит кто-то, наверняка, нарядившись в медвежью шкуру…

– Ну хватит, пусти, – Мила попыталась отстраниться, даже чуть отошла от него, загораживаясь. Но вдруг с ужасом почувствовала, как тяжёлые лапы легли ей на плечи. Ноги у Милы сами подкосились. Она упала коленями на пол, хотела подняться, не успела. И вдруг поняла, что то, о чём она даже боялась думать и чего многие уже от неё хотели, может сейчас произойти.

– Леший, оставь меня! – закричала она что есть силы, пытаясь вырваться, отползти. – Оставь, зачем я тебе?! Леший! Пощади, я тебя умоляю, я же ведьма…

Она начала плакать, потому что вырваться из его лап было совершенно невозможно. А потом почувствовала, как её тело насквозь словно пронзило раскалённым прутом. Этот прут прошёл через все части её тела, через живот, сердце, горло, огонь хлынул из ушей, из глаз, запылала сама макушка головы. Мила дико закричала и потеряла сознание.

Она очнулась, когда день был в полном разгаре. Попыталась пошевелиться, но тут же застонала. Болело всё. От боли трудно было даже дышать. В душу закралось отчаяние: чудовище, должно быть, покалечил её. Ну куда такому великану обычная девушка. Пока думала и горевала, Леший, который, как оказалось, лежал подле неё, опять принялся гладить её грудь, а, погладив, попытался повернуть её на живот.

– Не трогай ты меня, – в ужасе закричала Мила. – Дай в себя-то прийти, разворотил ты во мне всё. А ежели я помру? Подожди, ну хоть денёк подожди…

Только Леший не хотел ждать. Зверь – он и есть зверь. И опять бедная Мила кричала что есть силы, беспомощно извиваясь в его лапищах. А потом ещё и ещё. Она и вправду думала, что умрёт. Несколько раз теряла сознание, истекая кровью, её рвало, а обессиленное тело превратилось в одну горящую рану.

Лишь когда начало смеркаться, Леший встал и, добродушно гукнув на прощание, скрылся за дверью. Мила долго лежала на деревянном помосте, боясь пошевелиться. Всё болело так, что она могла лишь только плакать, да и то очень осторожно. Мила решила, что долго не проживёт. Но помирать ей очень не хотелось. Полежав и погоревав так некоторое время, она заснула. Проспала всю ночь, уже без страхов, хоть страдая от боли, которая напоминала о себе при малейшем движении. Вскрикивала, стонала, потом, тихо всхлипнув, засыпала вновь. Так прошла ночь, беспокойная и горячечная, полусон-полуявь, полная страдания и кошмарных видений. Знала,  на рассвете Леший снова вернётся, и всё начнётся сначала. Когда с пением петухов она услышала его шаги, то даже не двинулась – всё так же неподвижно лежала на грязной подстилке, закрыв глаза и сложив на груди бессильные руки.

Он приблизился, поглядел на неё, гукнул по-своему. Она, помолчав, наконец, простонала:

– Убил ты меня, не встану я больше.

Мягкая и тёплая лапа Лешего легла на воспалённый живот, погладила. Потом он потянул её к столу. Мила сначала попробовала сопротивляться, до еды ли ей, когда она уже при смерти, но когда увидела то, что было выложено из корзины, чуть ожила. Кроме молока и хлеба, там были яйца, творог, сливки, сало копчёное.

– Где ж ты натаскал столько? – усмехнулась, и вдруг почувствовала небольшой прилив сил. Постанывая, изгибаясь, встала, распустила волосы, чтобы прикрыть наготу. К счастью волосы у неё были что шуба: ниже колен, чёрные, густые. Ела долго, с аппетитом, ей и умирать расхотелось, только избежать бы всего прочего.

Мила наелась, даже прибрала, нарочно растягивая время, демонстрируя, как трудно ей двигаться, охая и прихрамывая, чуть не падая, но вскоре Леший вновь протянул коготь к настилу и гукнул. Она ещё попыталась сделать вид, что не понимает, заплакала. Но лесной хозяин ей быстро всё объяснил, толкнув так, что она ко всем прочим своим болячкам добавила ещё и синяки на коленях. Нет, он не сильно её толкал и без злости, просто чуть-чуть показал, как надо себя вести.

Опять всё началось снова: боль, которую непонятно, как она переносила, истошные крики, обмороки, отчаяние. И так до вечера.

Мила давно поняла, что от Лешего ей не избавиться, что он выбрал её своей женой, а значит, надо терпеть. Но как и сколько терпеть то, что терпеть невозможно? Ей порой хотелось умереть, потому как постоянно жить и выносить то, что другие лишь в пытках испытывают, было свыше её сил. Но не умирала. Хоть и жила ли?.. Ведь душа-то у неё была человеческая.

– Принёс бы ты мне Мокошу, а то пусто у тебя в землянке, а я бы помолилась, – как-то попросила она Лешего.

«Вот помолюсь, – думалось Миле,- может, она поможет мне от этого вонючего зверя избавиться, может, вернёт мне мою силу». Да нет, вряд ли, рядом с царём лесным человечья сила в ничто превращается.

А он принёс, да не простую – бронзовую. Мила не на шутку обрадовалась, поблагодарила, на почётное место поставила – вот, теперь будет у неё занятие.

Подумав, обернулась:

– Да и скучно мне. Ты-то, Леший, у тебя свой промысел, а я? Я же человек, мне чего-то ещё хотеться может. Прялку бы ты мне, к примеру, принёс, пряжи. Ежели ткацкий станок раздобудешь, я, глядишь, и выткала бы что-то почище твоей мерзкой попоны. А то уж противно… Полотенца, столешницы, дорожки, наткала бы, вышивками украсила бы, а то  как в норе живём!

Говорила, думая, а когда же на то ей время? Ночью темно, а днём – известно что. Сначала понадеялась, что леший ради такого будет мучить её чуть реже, ну хоть пару часов ей оставит для рукоделия. Прямо задохнулась от радостной надежды, но напрасно. Он ей и прялку принёс, и пряжу, и нитки, и даже ткацкий станок приволок, только своего требовал, как обычно. Чуть она поднимется, чтобы хоть кашу на огне помешать, как тут же слышит его гуканье, от которого всё внутри её от страха и отвращения замирает. Что ж, приходится дела бросать, зажмурив глаза от ужаса, всем телом сжавшись, лезть коленями на помост и, впиваясь ногтями в попону, терпеть… Хорошо хоть, что крови больше нет.  Перетерпев, снова слазить и идти, хромая, по делам до очередного «гу». Вот какая у неё жизнь. Даже на двор лишний раз не выйти, чтобы воздуха свежего дохнуть. Только и остаётся, что лешиную вонь терпеть. Да тошнотворно затхлый воздух землянки. За что же ей такое?.. Надолго ли? Не навсегда же? А что дальше? Порой спрашивала у Лешего: «Ты когда меня отпустишь?» А он опять своё «гу». Мила разозлилась:

– Вот ещё мне радость привалила, жить со зверем, да ещё и словом не перемолвиться. Так я с тобой одичаю!

Иногда вспоминала разговор  с влюблённым в неё князем Акуном. Тогда, наверно, она себе судьбу и накликала, в недобрый час сказала, что нету ей пути с обычным мужчиной. Просто так сказала, князя жалеючи, а вон как вышло. Должно быть, подслушал… А что с этим делать и как всё обратно повернуть, не знала. Вот и остаётся ей сидеть лешачкой на привязи.

Мокошу Мила поставила на маленький подоконник у оконышка. Не имея полотенец, чтобы как следует украсить это место, обложила своими оберегами. Всё равно от них толку нет. Материно благословение одно только на себе  оставила. Мила была довольна и теперь каждое утро молилась перед фигуркой, не веря уже, но так, на всякий случай. Знала, что нет силы сильнее лешачьей, даже Мокоша тут не справится. Но мало ли…

Между тем за месяц пребывания в лешачьем доме, Мила потихоньку приспособилась к Лешему, научилась различать его интонации. И характер его быстро поняла, что он добродушен и услужлив, что как к жене к ней относится, заботится, бережёт. Всё было бы  неплохо, если бы не эти его любовные утехи. Из-за них Мила не могла к нему испытывать ничего, кроме ненависти и отвращения. И потому часто капризничала. То ли поизмываться хотелось в отместку, то ли силу его терпения проверяла, то ли просто от тоски, но стала она вскоре  покрикивать на Лешего.

– Дурак ты старый, не догадался мне ниток принести! Да и ножницы не забудь!

– Как ты думаешь, такая девушка, как я, может без гребня обходиться, без украшений всяких? Это тебе, дурню, всё равно, а вот как жила я с дедом да в деревню хаживала, так там все девушки моей красоте и нарядам завидовали, а парни говорили, что лучше меня даже в самом Киеве нету, недаром сам двоюродный брат великого князя в меня влюбился.

Леший молча слушал, уходил, приносил требуемое. Колечки разные, ленточки, однажды даже красивый пояс с камешками разноцветными принёс. Мила, уже перестав стесняться своей наготы, тут же нацепила его на бёдра, вздохнула:

– И кому я нужна? Ты же, зверина вонючий, ничего в женской красоте не смыслишь!

Раздражение её росло, недовольные высказывания переходили в крик.

– Как ты надоел мне, чудо лесное, и когда же ты дашь мне волю! Я хоть бы воздухом свежим подышала, а то от твоей козлиной вони скоро сама завоняю!

Однажды, в горячах, в Лешего полетела миска с творогом: не понравился ей, кислый, видите ли… Правда, тут уж Мила испугалась, замерла, ожидая. Леший встал с табуретки, огромный, страшный, поднял свою лапу и ударил Милу. Та тут же к стене отлетела, спиной ударилась, сознание потеряла.

Пришла в себя ночью. Поняла, что лежит одна на деревянном настиле, покрытая грязной лешачьей попоной. Хотела голову повернуть, но тут к горлу подкатила тошнота, пошевелиться захотела, так боль в спине была такая, что Мила чуть было опять чувств не лишилась. Заплакала, в слезах  заснула. Проснувшись на рассвете, как обычно, с ужасом стала ждать Лешего. Ведь придёт же и опять заставит её на колени становиться, а ей не только что на колени, ей глазами больно двигать. Она лежала и ждала. Но солнце поднялось, а Леший не пришёл. Между тем ей есть захотелось. Мила попыталась встать, но едва она приподнялась, как вместе с болью её нутро так и вывернулось наружу. Мила едва успела к помойному ведру перекинуться. Пришлось лечь. К вечеру голод стал невыносимым, она подползла к кухонной лавке, нашла сухари, зачерпнула холодной воды. Всю ночь промучилась. Наутро опять ждала Лешего, а его снова не было. И на третий день, и на следующий.Она  лежала  беспомощная, голодная, не в силах до ведра дойти, не говоря о том, чтобы еду себе приготовить. Страдая, скрипела зубами от ненависти, проклинала его, избившего её, да ещё и бросившего на произвол судьбы. Наверно, он решил её, непослушную, голодом уморить…

Лишь через неделю смогла, двигаясь по стеночке, превозмогая то и дело накатывающую тошноту, растопить очаг, сварить пшённую кашу. К каше нашёлся кусок жёлтого сала и несколько луковиц. Поела, стало чуть легче. Только страх не оставлял:  что будет, когда закончатся пшено, дрова, вода?.. Что ж, Леший совсем решил её бросить? Хоть бы выпустил.

Прошло ещё несколько дней, Мила постепенно, хотя и с трудом выздоравливала. Старалась хорошо есть, ведь ей силы нужны. Если не с помощью Лешего, так самой надо отсюда выбираться. Не умирать же!

Спустя ещё неделю Мила почувствовала себя вполне здоровой. Правда, голова побаливала и спина, но эта боль жить ей уже не мешала. И решила девушка опять за дверь лешачьей хатки приняться. Помолившись перед Мокошей, наобещав ей всяких подарков взамен за помощь, Мила подошла к двери, ощупала её, потом толкнула. Она даже вздрогнула, увидев, как легко та раскрылась. Распахнулась широко и бесшумно, открыв перед Милой целый мир лесной красоты, воздуха, свободы. Издав радостный вопль, Мила бросилась бежать. Заблудиться она не боялась, лес был её стихией, она была уверена, что наверняка найдёт знакомую тропочку, которая выведет её к дедовой землянке. Она бежала и бежала. Ветки царапали её кожу, комья земли ранили её босые ноги, но она не останавливалась. Она бежала, смеясь от счастья. Свобода. Дед, козочка, котёнок, курочки – весь её любимый и привычный мир. А в деревне – подружки, песни, игры, жадные глаза парней, ничуть на зверей не похожих, умеющих говорить, смеяться, ласкать. Она опять станет сама собой. Вернёт колдовскую силу: главное, её амулетик, матерью подаренный, на шее у неё висит. Одна Мила знает, какая в нём сила. Просто сила её среди людей людей действует, не среди нечисти…

Вдруг Мила, оторопев, остановилась: перед нею вековой лес, берёзы да дубы вперемежку с соснами, землянка, едва видная из-под земли, с крышей, густо проросшей травой. А где же Велес, где козочка, где дед, где котёнок? Подошла, в открытую дверь заглянула и с воплем отшатнулась: она опять оказалась в жилище Лешего.

Круто развернувшись, Мила снова бросилась прочь. Отвыкла, сбилась, – убеждала она себя, теперь стараясь внимательнее смотреть вокруг, замечать места, соразмерять путь с солнцем, проглядывающим через густые купы дубов, но ноги опять привели её к лешачьему дому. Не желая сдаваться, она совершила третью попытку, которая оказалась так же безуспешной.

-У, Лешак проклятый, – крикнула она со злостью, поняв, что это он не выпускает её, гоняет по своим владениям, – всё равно избавлюсь от тебя!

Устав от беготни, присела на пенёк у землянки: вовнутрь теперь она ни за что не зайдёт, хватит, насиделась. Сев, задумалась. Пришла к выводу, что если уж Леший и не пускает её, зато хоть дверь открыл, значит, ей и свободы больше и возможностей. И страх голодной смерти ей так же не грозит: в лесу не пропадёшь. Тем более, что к осени надо бы хоть какие-то заготовки сделать, ведь неизвестно, вернётся ли Леший, и что он с нею сделает. А о будущем всё равно думать надо.

Поднялась не без труда: опять голова раскалывается, спину ломит. Вошла в землянку, сморщилась, у, какая вонь, надо бы тут проветрить, порядок навести. Несмотря на все свои невзгоды, Мила почувствовала прилив сил. Что ж, завтра с утра и начнёт обустраиваться, если Лешак проклятый не помешает.

Он и не мешал.  Мила каждый раз радостно подскакивала с постели, услышав далёкий перекрик петухов.

Первым делом Мила разведала границы, отпущенные ей Лешим, и осталась довольна. Границы охватывали огромный круг леса с речкой, с зарослями малинника, мелколесьем, берёзовой балкой, лужками, увидев которые, она вновь с тоской подумала о своей козочке. Как она? Справился ли дед с сеном на зиму – козочке-то, хоть и немного надо, но старику и для козочки накосить уже труд немалый. Может, селяне помогут.

В речке Мила первым делом вымылась, постирала попону, которая на свету оказалась ещё более грязной, чем в темноте лешачьего дома, так что Мила от неожиданности даже вначале выронила её из рук. Но что поделать, – пока у неё нет ничего более стоящего, не наткала ещё, не успела. Потом, натаскав воды, вымыла лешачий домик, выскребла лавки, вычистила посуду, чистым песком посыпала земляной пол. Был бы коровяк, она, смешав его с глиной, сделала бы пол теплее и аккуратнее. На такой пол и дорожки лягут, и подмести лучше, но где в лесу коровяка набраться? Что уж есть. Мила даже стены вымыла, паутину смела, очаг почистила. И села, довольная, отдыхать: хатка лешачья словно своей стала.

На другой день она отправилась запасы делать. Лес щедро давал всё, что ей было нужно. Вскоре в хатке появились дикие яблоки, груши, грибы, горы орехов (на досуге для них мешков наткёт либо из конопли либо из крапивы), жёлуди (желудёвый напиток она с детства любила, а в голодное время из жёлудей они с дедом и лепёшки делали и кашу варили). Днём Мила собирала, по вечерам раскладывала, на нитки нанизывала, сушила – что на солнышке, что в тени, что поближе к очагу, а что на сквознячок выставляла.

Не забывала девушка и про травы полезные, травы лечебные. Несла в дом заячью капустку, мокрицу, кисличку, что прекрасно щавель заменяет, борщевик, сныть. Несла ландыш и хвощ, что помогают и при простуде и при болях в костях, мать-и-мачеху, что от кашля хороша, рябину, шиповник. Вскоре хатка наполнилась запасами так, что не протолкнуться, пришлось самой навес сооружать, а вдоль потолка протягивать длинные жерди. Какими ароматами землянка наполнилась, зацвела, засияла – любо! Сияла и сама Мила: всё, всё припасла, зиму переживёт, никто ей не нужен. И дрова для очага, и лучинки для долгих зимних вечеров приготовила. Конечно, неплохо было бы и мяса, яиц, да молочка, но чего нет, того нет. Со временем, может, и не то будет. Посему пусть не думает Леший, что она пропадёт без него. Не из таких…

Между тем сентябрь подходил к концу, холодало. Теперь Мила, не покладая рук, пряла, ткала, вязала. Сомневаясь, хватит ли её запасов пряжи, чтобы хоть себя на зиму одеть. А что у неё в запасе было? Только крапивы вдосталь. Вот из крапивы и выходили мешки, дорожки, юбки, платки. Трудилась и всё равно опасалась: землянка холодная, сколько её не утепляй, дверь хлипкая, в крыше дыры. Дома они с козочкой да с кошечкой друг друга грели, а здесь? Но ничего, Мила была уверена в себе: справится, она всегда и со всем справлялась, только бы Леший не приходил…

Но Леший пришёл. Однажды, на рассвете, после первого крика петухов, когда выпал первый снег. Проснувшись, Мила, как всегда, потянулась, довольная, под новой попоной. Вылезать не торопилась: в хате холодно, растопить ещё надо. Нагреется нескоро. И тут услышала знакомые шаги. Ей даже закричать захотелось от отчаяния. Но что поделаешь?

Он вошёл, как обычно, огромным телом и тошнотворным запахом заполнив всё пространство. Вошёл, наклонив голову под низкой притолокой, тяжело переваливаясь с копытца на копытце. Остановившись, оглядел всё, что Мила тут без него наработала, гукнул, выразив удовлетворение, и выставил на чистый стол огромную корзину. Мила не смогла не подойти, ей всегда хотелось есть. Набросив покрывало на плечи, чтобы не замёрзнуть, подошла, ахнула от восторга: в корзине молоко, масло, сыр, яйца, пирожки, мясо, даже кувшинчик с вином, а отдельно от всего курица со свёрнутой шеей. Мила тут же бросилась разогревать воду, чтобы разделать курицу. Ощипала, распотрошила, вымыла и нанизала на вертел над очагом: вот уж сегодня у неё пир будет, только, вот потом… Или сейчас? Она скосила глаза на лешего, стараясь скрыть на всякий случай всю свою ненависть к нему, к которой примешивался страх. Он же сидел за столом и следил за нею.

Разобравшись с курицей, Мила стала не спеша накрывать на стол. Есть очень хотелось, но лучше голод потерпеть, только бы оттянуть момент, когда это чудовище покажет ей на лежанку. Вот она и тянула. И ела медленно, с удовольствием, иногда поднимаясь, чтобы повернуть вертел. Когда она очередной раз возвращалась к столу, леший задержал её. Она послушно подошла: попробуй не послушаться. А он просто сбросил с её плеч накидку.

– Холодно же, – робко возмутилась Мила, – гляди-ко, зима уже, а на мне нету шерсти, как на тебе, греть меня нечему.

Он лишь молча указал ей на очаг.

– Да топлю я, всё равно холодно. А как морозы начнутся?

Не отвечая, Леший вдруг провёл лапой по её телу. Вот оно. Мила вздрогнула. Но отстраниться не решилась, тяжесть его лапы она помнила хорошо. Стояла, послушно отдаваясь его ласкам, закрыв глаза и сжав губы. А Леший ласкал её, как никогда, видно, соскучился. Да, он-то соскучился, а ей бы век его не видеть. Остаётся только терпеть. Как хорошо без него было! Слёзы сами побежали из глаз. И вот опять ненавистное  «гу». Мила обречённо повернулась, вскарабкалась на лежанку, встала в требуемую позу, сжалась всем телом, зажмурила глаза…

Она вскрикнула от знакомой боли, но потом боль быстро прошла и тогда… Мила даже не сразу поняла, что с ней происходит. Всё словно не с нею, словно со стороны. Закрыв глаза, она вдруг увидела не его, огромного, страшного, вонючего, а вровень себе существо, пусть и мохнатое, пусть и волосатое, но вполне к её размерам подходящее. И сладость от близости этого тела была такая, что, забыв обо всём на свете, она громко, в полный голос завизжала. Получив свободу, повалилась набок, полежала немного, потом открыла глаза, посмотрела на Лешего и спросила:

– Что это было? Что ты со мной сделал? Наколдовал?

Леший молча смотрел на неё своими стеклянными глазами. Потом указал ей на вертел, на котором у курицы один бок уже норовил почернеть. Мила вскочила, чувствуя необычное ликование во всём теле. Подбежав к очагу, повернула прут, вобрала в себя ароматный запах, сказала:

– Она готова, я хочу есть.

Они опять ели и пили вишнёвое вино. Мила не спускала глаз с Лешего: разве можно забыть то, что она испытала. Такое не забудешь, более того, такого хочется ещё и ещё. Леший подвинул большую часть курицы к ней, и она с радостью съела, всё до косточки, а потом, облизав пальцы, опять уставилась на Лешего. Ну что же он не указывает ей её место? Ах да, она же ещё со стола не убрала. Мила выполнила свои обязанности почти бегом,  выполнив, посмотрела вновь на Лешего, робким взглядом почти умоляя повторить с нею то, что он уже сотворил. И едва он поднял лапу с длинным когтем, как Мила уже заняла нужную позу.

С того дня её жизнь резко изменилась. Всё её отвращение к Лешему, вся ненависть, раздражение, злость прошли. Она даже удивлялась, и почему это он был раньше ей так ненавистен. О, но тогда она не испытывала ничего подобного, она даже не догадывалась, что такое может быть. А теперь её жизнь состояла лишь из одного: ждать Лешего, встречать, обхаживать, ублажать, а потом отдаваться ему. Блаженная улыбка теперь не сходила с её уст. Что ей ещё надо? Был бы он, любил бы её – вот и всё. А о его любви она мечтала постоянно. Нечеловеческая сила Лешего развила и в Миле нечеловеческую похоть. Она хотела его всегда, и когда он был рядом, и когда его не было. Он в свою очередь никогда не отказывал ей, он, как и она, всегда мог и всегда хотел. Иногда они забывали и о еде, и о сне, время затягивалось, наступала ночь. Должно быть, именно в такие ночи наиболее безопасно было простым людям ходить по лесу. Они ходили и радовались, не зная, что в это время Леший занимается любовью с ведьмой.

В конце концов, она сама стала самкой, зверем. Такой же, как и он. Она даже говорить не хотела. Вся её жизнь  воплотилась в двух желаниях –есть и любить. А когда однажды Леший как-то странно погладил её по животу, Мила поняла, что беременна. Беременна лешаком или лешачкой. Что ж, выбирать не приходится, тому, значит, быть, а она и не против. По крайней мере, это далеко не худшее, что могло бы случиться в её жизни.

Теперь Леший стал к ней ещё более нежен. Приходя на рассвете домой, он тут же поднимал Милу за подмышки до уровня своих губ и целовал налившиеся груди, толстеющий живот. Его губы, такие большие, мягкие и влажные, были несказанно приятны Миле.

Зимнее время – волчье время. Раньше у них в деревне говорили, что Шептун, её дед, в это время сам в волка оборачивается, в вурдалака, проще говоря. Может, и правда, Милу это не беспокоило, она за дедом не следила. Но и зимнее время подходило к концу, приближались Коляды. Перед Колядами принято поминать умерших. Мила всегда поминала мать. Хоть и не помнила её. Дед говорил, что она умерла родами.

На праздник Мила постелила на подоконник обрядовое, недавно вышитое ею полотенце, чтобы материнской душе было легче войти в дом, а Миле это нынче очень уж было надо. Пусть она свою силу потеряла, зато сможет призвать в этот день на помощь силу умерших. А это кое-что да значит. Умершие обладают большей властью, а когда это к тому же и мать… Ритуальное полотенце она расшила символами смерти – одинокими птицами. Птица – образ умершей души, что возносится на небо, связующая нить, соединяющая мир живых и мир мёртвых. После чего приготовила поминальную трапезу – кутью, блины, кисель, всё, как повелось со времён её предков, зажгла свечу. Хорошо, ночью она одна, ей проще и удобнее будет говорить с матерью. Темная зимняя ночь освещается лишь ярким костром, что зажгла Мила во дворе, чтобы всем умершим в эту ночь было тепло. Всё приготовила, теперь надо произнести заклинания и ждать ответа. Мила и это сделала. И замерла, глядя в ночное окошко. Мама, мама… Мила вглядывается во мрак. Вглядывается в огненные всполохи. Видит что-то или ей только кажется? И всё-таки видит… Сердце её сжимается, словно камень на него ложится… Ох, какая тяжесть, не поднять… Ни поднять, ни вздохнуть. От такой тяжести даже ребёнок испуганно замер. Мила ласково погладила его… Бедный…

Когда пришёл Леший, Мила ещё не спала. Она сидела вся в слезах у догорающей свечи, у нетронутой трапезы. Увидев входящего, Мила без слов кинулась к нему, прижалась, спряталась в тёплой шерсти. Он, поглядев на обрядовые предметы, сурово сказал: «гу», и Мила поняла, что он приказывает всё убрать. Тут же послушалась, убрала. И даже как-то легче стало. Или она пыталась себя обмануть? Главное – не думать, забыть, что видела в всполохах огня, что нашептал ей строгий материнский голос.

Накрыв на стол, сама есть не стала, а забралась к Лешему на колени. Она была так миниатюрна, что Лешему её присутствие на его коленях вовсе не мешало. Устроилась, принялась болтать:

– К Купайлину дню люльку надо готовить, – она уютно прижималась к его горячей, как у всех зверей груди. – Родится малыш, нам с тобой будет не до веселья, хотя тебе-то что, ты собрался и ушёл, а мне всё одной. Как ты думаешь, кто у нас будет, сын или дочка? Нет, я сначала хочу сына. Слышишь, Леший? – сказала она. – А ещё мне бы хотелось попросить тебя отпустить меня проведать деда. Он, ведь, небось, и не знает, жива ли я. А он меня любит. Совсем он один остался. Да и в деревню сходила бы. У нас на Коляды так весело, девки песни поют, гадают, свадьбы играют, парни шубы навыворот надевают, девок пугают, забавно,  ещё я колядовать люблю. В прошлый раз мы столько наколядовали, что целую неделю съесть не могли. Отпусти, Леший на несколько деньков, отпусти… – быстро разгоравшееся в её теле желание мешало говорить, а Леший всё ел, – ты не думай, я никуда не убегу, куда я без тебя. Да что говорить, ты сам знаешь… Я так люблю тебя, что без тебя мне только смерть, – Мила его лапой погладила себя. Ох, как долго он ест. – А вот ты меня?.. Скажи, Леший, ты меня не бросишь, нет? А то, ведь, у тебя много женщин было, тебе ничего не стоит, насытившись, взять и выгнать меня. Ведь ты не сделаешь этого? Нет? – Он всё ел. Мила, изнемогая, начала ёрзать у него на коленях, прижимаясь к его телу, – ну как ты, отпустишь? А, Леший?… Я деда обрадую, что у него правнук скоро будет… Леший… – Мила, не выдержав, застонала.

Леший, наконец, отставил миску, вытер губы и поглядел на Милу, на её почти умоляющее лицо. Довольно рыгнул и взял её на руки. Мила даже взвизгнула от радости. Только, уже ныряя в острую сладость телесных ощущений, всё-таки спросила:

– Ну ты не ответил, ты отпустишь меня?

Ответ ей уже не понадобился.

Однако, на следующий день Мила опять завела свой разговор. Леший неожиданно громко хлопнул лапой по столу. Стол жалобно заскрипел, Мила невольно убрала голову в плечи. Больше она не просила её отпустить.

Между тем кончалась зима. Она в этом году была сырой и ветреной. Однако в землянке Лешего всегда было ровно тепло и сухо. Но на то он и Леший.  Он по-прежнему не позволял Миле одеваться, а она и не протестовала, привыкла, даже толстеющий живот её не смущал. Что ж делать, зверям так положено. Одевалась, лишь выходя на двор, для этого Леший одел её как боярыню, притащив откуда-то дорогие меха, справную обувь. А она редко выходила, что ей на дворе делать? Управившись с домашними делами, Мила садилась прясть или вышивать. Вышивки у неё были искусные. Вот и перед Мокошей Мила своё обещание выполнила. Теперь та стояла на полотенце, вышитом красными нитками: по всему краю – женские фигурки с воздетыми вверх руками. Это их с Милой общая молитва к небу – о солнечном тепле, дающем жизнь и радость. И разве Мокоша не дала Миле просимое? К весне лешачья землянка уже пестрела полосатыми дорожками, бело-красными полотенцами. Уютно в ней стало.  Вышитая столешница украшала деревянный стол, на лежанке поблескивали медвежьи шкуры. Собиралась она вышить и другие полотенца – на заклинание против голода, на любовь, на долгую жизнь, на благополучные роды. Леший ей много полотна натаскал и не только конопляного, но и льняного. К осени Мила надеялась наткать и своего. Пусть только Леший принесёт ей конопли. Она сама её высушит, вымочит, отобьёт как следует (она умела отбивать так, что нить становилась тонкая, чуть не прозрачная), долгими зимними вечерами напрядёт-наткёт, весной выбелит. Может, к тому времени у неё ещё дитя зачнётся. А там надо и землянку чуть расширить.

Всё крепче пригревало солнышко. Теперь Мила часто выходила во двор, садилась на пенёк, распахивала шубу и подставляла голый живот ласковому солнцу: пусть малыш погреется. По-кошачьи щурясь на яркий свет, начинала напевать песни, которые пели в деревне, зазывая весну – протяжные, грустные.  Миле и хотелось грустного, потому что то, что она нагадала в ночь на Коляду, не выходило у неё из головы. Мила знала, что судьбу свою не обойти, тут уж ни Леший не властен, ни Макоша.

Зима отступала. Прошли Комоедицы, когда медведь в берлоге просыпается. Уж недалеко и до Ярилина дня. Мила с наслаждением вслушивалась в грачиный гомон, любовно провожала взглядом первую вылетевшую пчёлку, улыбкой приветствовала прилёт скворцов. Весна, пробуждение жизни, обещание вечности. Эта вечность растёт у неё в животе не по дням, а по часам. Надев сапожки, подарок Лешего, Мила бродила по лесу, по проталинкам, на которых уже тянулись к свету звёздочки первоцвета, раскрывали листочки подснежники, солнечно улыбалась нежная мать-и-мачеха. Прижимаясь телом к белоствольным берёзкам, поглаживая их и целуя, Мила просила дать ей жизненной силы, напевала:

– Берёзка-подруженька, будь добра, будь щедра…

Берёзки торопились одеться листочками. За ними вслед и другие деревья выбрасывали лист, и лес с каждым днём становился красивее, ярче.

Потом в зарослях ракитника вдруг раздалась соловьиная песнь. И тогда встрепенулось уже всё, что кажется, было навеки лишено жизни, что замерло, что усохло, что обессилело.

Теперь птичий гомон, а не петушиный крик будил Милу перед рассветом. Она тут же поднималась, выходила во двор. Низко поклонившись розовеющему востоку, она омывала в росе лицо, живот, грудь. А когда появлялся Леший, Мила, сама переполненная соками жизни уже ждала его, приняв любовную позу и нетерпеливо покачивая задом.

Вместе с природой оживала и вся нечисть лесная. Её так же переполняла жизненная энергия и жажда продолжения рода. Всю ночь напролёт нежились в лунном свете под пение соловьёв упыри, омутники, лесовички, моховики, болотники, русалки, водяные, полевики да кикиморы.

Культовым же моментом, своеобразным жизненным благословением перед началом нового дня было присутствие при акте совокупления самого лесного царя, Лешего. С первыми лучами солнца они занимали удобные места, просовывая любопытные носы в дырочки на крыше Лешачьего дома, в щёлочки в двери, в оконца. Они лезли, ссорились, отталкивали друг дружку, повизгивали, кусались, громоздились друг на друга. И благоговейно замирали, когда акт начинался.

К лешихе, как к царице, лесные обитатели  относились с исключительным благоговением. Хотя, что скрывать, не всем она нравилась – мелковата больно да безволоса. Но все безоговорочно ценили её преданность их владыке, послушание и старание угодить. Ну просто редкостное старание. Причмокивая да поёрзывая от возбуждения, нечисть любовалась, как пытается удовлетворить лешиха их господина. Стоя на коленях, вцепившись «передними лапами» в медвежью шкуру она всем существом своим отдаётся ему. В такт её движениям покачиваются налитые млеком сосцы, тяжёлый оплодотворённый живот достаёт почти до земли. А из широко открытой «пасти» раздаются глухие стоны. Затаив дыхание все ждут, когда эти стоны перейдут в глухое рычание, потом в утробный вой, который выльется в пронзительный, оглушающий визг.

Не выдержав, нечисть сама начинает подёргиваться, подвывать, но от щёлочек своих не отходит, поскольку главным в процессе всегда бывает момент, когда полностью покажется детородный орган их владыки. От одного лицезрения его наполняются эротической силой все, даже самые беспомощные.

И вот акт закончен. Кому повезло, увидели всё, что надо. Наполненные и переполненные жизнью зрители тут же откидываются от своих мест и стремглав кидаются прочь, в ямки, в ложбинки, под кусты. И не разобрать кто где, из кого или из чего сплетены эти дрожащие от сладострастного позыва мохнатые клубки. В лесу продолжается торжество любви. Под пение птиц, под шелест листвы. Совокупляются омутники, русалки, лесовики, упыри, олени, кабаны, волки и лисы. Весь лес стонет радостным стоном, трепещет неутолимой потребностью любви и продолжения рода. Блаженное упоение написано на лице Милы, довольно урчит Леший…

Эти дни для Милы были самыми упоительными, потому что ночи без Лешего были коротки, а дни с Лешим были бесконечны.  Миле не мешали ни огромный живот, ни естественная для беременной женщины слабость. Ей бы только быть с Лешим, только бы принимать и принимать его в себя бесконечное число раз. И когда в сумерках он уходил, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, словно растворяясь среди лесных зарослей, Мила всегда провожала его. Ей было не до отдыха, ей бы дождаться утра. Ей даже в землянку заходить не хочется, так бы и ждала его на пеньке. Особенно, когда вечера стали такими тёплыми, что Миле стала мешать шуба, а земля манила к себе. Опуститься бы, прильнуть, а, прильнув, издать призывно-звериный вопль: «Леший, скорее, жду тебя, хочу тебя!»

Луна светила ярко, в лесу было светло, как днём. Мила брела меж деревьев. Одной рукой она придерживала тяжёлый, отвисший книзу живот, другой цеплялась за сучья, чтобы не потерять равновесия. Она тихо постанывала. Потому что ей не хватало её любимого, потому что она тосковала по нему. Короткая ночь казалась бесконечной. Мила шла и шла. Не боялась, знала, что властью Лешиной она никогда не заблудится, а его подданные  не дадут её в обиду. Вот она и шла, мечтая, что сейчас, из мрака вдруг появится знакомое туловище, мохнатое, неуклюжее, огромное, но такое любимое. И даже потихоньку вздрагивала в предвкушении радости очередного соития. Дорожка впереди неё была освещена лунным светом, только уж очень она длинна. Или ей только кажется? Потому что ходить быстро Мила теперь не может. Русалочьи ночи. На деревне в эти дни так весело. А скоро Купайла. Когда-то её, как самую красивую девушку, выбирали Купайлой…

Внезапно Мила остановилась. Что это? Перед нею низкая землянка, а перед нею сидит её дед и из темноты смотрит на неё.

-Дед, ты? Откуда? – проговорила Мила.

– Пришла, наконец, – услышала она знакомый старческий голос.

– Пришла… – проговорила Мила растерянно, ещё не понимая, что произошло. – Должно быть, Леший отпустил меня, тебя проведать. Я так его просила. Он добрый. Женой меня своей сделал, гляди, на днях правнучек у тебя родится…

– Это не Леший тебя отпустил, – ответил дед, – это я тебя вызвал.

Слова эти словно обухом ударили Милу по голове.

– Как ты?!

– Да вот так. Нелегко это было. За помощью ходил, жертвы приносил. Да не простые, человечьи. Кровь младенческую пили,  в ней, ты знаешь, сила великая. Не хотел я, знаю, кара мне за то от богов великая будет, но уж не удержался. Свои счёты у меня с Лешим-то…

– Зачем? – Миле показалось, что земля уходит из-под ног.

– Затем, что и мне ты нужна.

– Но я же жена ему! Дитё от него ношу!

– Дитё и я выращу.

Мила почувствовала, что сейчас не выдержит, задохнётся, упадёт…

– Нет, дед, как хочешь, я должна к нему вернуться.

Жёсткие волчьи глаза деда уставились на Милу.

– Не верну.

– Да ты что, в уме ли своём, что ты говоришь такое? И я не вольна ли собой распоряжаться? Он – муж мне…

– Не верну, – так же жёстко повторил дед. Помолчал немного, а потом вдруг добавил. – Ему это моя отместка будет. Когда-то так же он твою мать умыкнул, а вернул уж с младенцем, с тобой…

– Ты хочешь сказать, что я его… дочь?

– Я в окно не заглядывал, лучину не держал, говорю, что знаю.

Мила обессилено опустилась на скамью рядом с дедом. В голове шумело, сердце неистово колотилось. Однако, через несколько минут она решительно поднялась:

– Ну что было, то было, я должна к нему вернуться, по твоей ли воле или без неё. Как хочешь, дед, мне нет жизни без него, кем бы он мне ни был. С ним моя жизнь, с ним моя смерть.

– Делай, что хочешь, только и я свою волю назад не возьму.

Мила ничего не ответила, повернулась и пошла в лес, обратно, по той же лунной тропке.

– Леший! – иногда кричала она, – Леший!

Лес отвечал лишь чуждыми ей звуками.

– Леший! – опять звонко выкликала Мила. – Выведи меня, забери! Я к тебе хочу! Любимый мой, желанный! Не слушай, что дед говорит, я твоя, только твоя!

Но только одинокое уханье совы да прочие невнятные голоса были ответом на её тоскливый призыв. Отчаяние всё больше и больше поселялось в её душе.

Мила долго металась по лесу, пока окончательно не обессилела. Опустившись, на мягкую траву вперемешку со мхом, сдобренную веками накопившейся старой листвой, прорыхлённую мириадами червячков, жучков и муравьишек, прижалась к влажной, дышащей ароматами июньского лета земле, живой, щедрой, дарующей и силу богатырскую, и надежду, и радость. Мила чувствовала эту землю своим тугим животом и полными налитыми грудями, и усталыми бёдрами. Но жизни не чувствовала. Казалось, она утекала в эту землю из её измученного тела. Как вода просачивается через поры земные, уходит и уходит и ничего не отдаёт взамен. Да и как жить, если Леший не откликнется? Как дышать, как на мир глядеть?

– Леший, – стонала, рыдала, каталась голым телом по земле Мила, – Леший!

Потом, не в силах подняться на ноги, поползла, упираясь в землю коленями и локтями, упала, опять поползла. И всё звала, выкликала Лешего, протягивала в темноту лесную слабеющие руки.

…Она не знала, что было дальше, только очнулась она на рассвете, услыхав знакомый крик петуха. Быстро, радостно встрепенулась и тут же с криком отчаяния откинулась назад: дед Шептун сидел напротив неё на лавке.

– У-у-у, – зарычала Мила. – Как тебя ненавижу, убила бы, сила была бы. А то зажился… Сам зажился, а мне не даёшь… – Мила даже приподнялась, и дрожащие скрученные пальцы протянулись к деду, – ненавижу.

Дед не пошевелился. Не бояться же ему беременной бабы, пусть порычит, если оттого ей легче станет. Она же, увидев его спокойствие, опять вне себя зло закричала:

– Верни меня! – но в следующий момент резкая боль опоясала её живот и поясницу.

– У меня начались роды, но я не хочу рожать здесь, я должна рожать с ним, ты слышишь меня, с ним! – опять зарычала Мила, едва боль отпустила её, и она смогла перевести дыхание.

Новый приступ, последовавший вскоре за первым, заставил её на некоторое время замолчать. Дед же, видя такое, поднялся и пошёл растапливать очаг, греть воду.

Схватки повторялись всё чаще и становились всё болезненнее, но это не мешало Миле в минуты передышки изрыгать проклятия в адрес деда. Когда же очередной приступ оказался настолько силён, что Мила не смогла сдержать крика, она вдруг словно опомнилась:

– Дед, иди скорее в деревню, приведи Руту.

– Зачем Руту, что девка понимает в повивальном деле? Лучше уж пусть Совина.

– Совину пока не надо, зачем мне Ангел смерти? До неё дело дойдёт позже, а сейчас мне нужна Рута.

Дед подчинился, пошёл. Мила осталась одна в дедовой землянке, которую когда-то так любила, а теперь с той же силой ненавидела. Она даже не вспомнила ни про курочек, ни про козу свою. Только Леший был на её уме. И когда её скручивала очередная схватка, Мила кричала лишь одно:

– Леший, Леший, приди ко мне, забери меня!.. Петух уж пропел, где же ты, любимый?!

Её взгляд не отрывался от двери, которая, как ей казалось, вот-вот откроется, и её любимый войдёт. Тогда ей станет легче справиться с тем делом, на которое обрекла её природа.

– Леший, как же ты своё дитя не увидишь, к сердцу не прижмёшь? – стонала она, метаясь на лавке. – Наплевать мне, что ты – мой отец, ты мне и отец, и любимый…

Вокруг – мёртвая тишина, а боль всё сильнее и сильнее. Её глаза уже почти ничего не видели – один тёмный туман и тусклое пятно от лучины на столе. Как когда-то недавно она выла под ласками Лешего, зачиная его дитя, так же воет она теперь, рожая это дитя. Из её глаз лились слёзы. Чёрные волосы прилипли к вспотевшему лбу.

За окном сгущается ночь. В маленькое оконце равнодушно смотрят далёкие звёзды. Крик заглушает все звуки… Уже кажется, что её страдания никогда не закончатся, будут вечными эта боль, тьма, беспомощно-отчаянное одиночество.

Новый приступ боли, и без того уже невыносимой, сотряс её тело. Мила в ужасе, что сейчас её тело разорвется на мелкие куски, приподнялась на лавке, вцепилась в её края и закричала так, что, кажется, её мог услышать не только Леший. Весь лес содрогнулся от этого крика. Следующий приступ почти сбросил её с лавки, заставил истошно завизжать. Потом ещё и ещё. Потеряв рассудок, Мила скатилась на пол, принялась зубами рвать дорожку на полу. Потом, словно стремясь убежать от боли, она поднялась на колени и куда-то поползла, но очередная потуга мощно кинула её на земляной пол – сначала на бок, потом, передёрнув измученное, потерявшее человеческое обличье тело, опрокинула на спину. И тогда Мила почувствовала в ногах движение идущего плода. Испуганно приподнялась, опершись на локти, подтянула к животу ноги, интуитивно создавая более удобное положение для родов, и тогда увидела входящих деда и Руту. Они оба кинулись к ней что-то спрашивая, что-то говоря, но Миле было не до них – прижав подбородок к груди и подобрав колени, она пыталась выдавить из себя младенца.

– Идёт, уже близко, вот-вот, – сквозь туман слышала она слова, – ну ещё чуть-чуть, ещё…

Плод, наконец, извергся, сопровождаемый утробным звериным рыком, который напоследок издала Мила. А следом за её рычанием землянка огласилась тоненьким плачем родившегося младенца. Вторя ему, из деревни донеслось переливчатое пение петухов. Начиналось утро.

– Пуповину перевяжи, – попыталась командовать Мила, на что Рута, едва шевеля дрожащими губами, ответила:

– Да знаю я без тебя…

– Кто там? – задала Мила следующий вопрос, понемногу приходя в себя.

– Девочка.

– Какая она?

– Как и положено, – Рута не поняла её вопроса, – махонькая, хорошенькая.

Мила простонала:

– Ах, Рута, послед…

Наконец, всё было кончено. Рута с помощью деда обмыла дитя, которое, покричав, как полагается, чтобы чего не подумали, теперь разумно умолкло. Рута завернула малышку в ритуальное полотенце и положила на медвежью шкуру перед идолом любимой Макоши. Потом, давясь от рвотных спазмов, принялась убирать за роженицей. Обессиленная Мила лежала и дрожала мелкой дрожью.

– Накрыться мне что-нибудь дайте, вон, шкура на лавке…

Дитя очнулось довольно быстро, сообразив, что не для покоя появилось оно на свет, ни для собственного, ни для чужого, заворочалось, запищало. Рута поднесла его к матери.

– Помоги мне… – голос Милы был едва слышен.

Малышка со знанием дела тут же крепко присосалась к груди. Мила не спускала глаз с Лешачьей дочки. Хорошенькая, чистенькая, смуглая.

– Люба моя, Люба, – тихо прошептали опухшие, почерневшие губы Милы, – Любава… Красота – моя, сила – отцова…

Рута, подняв голову от пола, который мыла, спросила:

– А отец-то кто?

Об исчезновении Милы знали все в деревне, а вот куда она пропала, не знал никто. Может, дед Шептун и знал, но он молчал, даже Руте, ближайшей её подруге не говорил. Подумывали, что погибла девка или умыкнул кто. Может, тот же князь Акун, о роковой страсти которого к Миле Рута знала. И как она обрадовалась, когда накануне вечером Шептун постучался к ней в хату и позвал на помощь: собирайся живее, Мила рожает. Рожает… От кого, и что приключилось, что могло заставить Милу, эту гордую красавицу, неприступную колдунью уступить кому бы то ни было, эти вопросы пока остались при Руте, но покоя ей не давали.

– Отец? – повторила Мила, и глаза её, глаза ведьмы, таинственно вспыхнули, – наш отец – царь… Царь лесной. Он вскорости придёт и заберёт нас с дочкой, и будем опять жить вместе у него в землянке, я буду ухаживать за ним и за дочкой, а он будет любить нас…

Девочка, быстро насытившись, тут же у материнской груди и уснула, но Мила продолжала держать её на руках, любуясь и мечтая, пока ошарашенная словами Милы Рута не закончила уборку.

– На, положи на место, – Мила протянула девочку Руте, и та опять отнесла её на медвежью шкуру подле Мокоши, положила на полотенце, расшитое рожаницами. На этом полотенце под центральной фигурой, изображающей рожающую женщину с широко расставленными ногами, были вышиты более мелкие фигурки. В их поднятых руках – птицы-кресты – символ движения солнца, питающего жизнь.

– В ларце возьми обереги, надень, – напомнила Мила.

Рута послушно надела на шею малышке серебряную лунницу, после чего, повернувшись к подруге, спросила:

– Может, деда-то позвать? Пусть на правнучку глянет.

Шептун, после того, как Мила родила, вышел во двор по хозяйству, да и чтобы не мешать: в маленькой землянке и без того было тесно.

– Зови, – откликнулась Мила. Но за всё время, пока Шептун был в хате, она не произнесла ни слова, даже ни разу не взглянула в его сторону. Когда же дед вышел, Мила вдруг с силой, отчаянно ударила по лавке кулаком. Однако, увидев изумлённо-испуганный взгляд Руты, улыбнулась через силу:

– Не бойся, это я так… – хотела продолжить, но не смогла, долго молчала, потом задремала.

Рута вздрогнула, когда, уже успокоившись, она занялась приготовлением пищи и вдруг услышала резкий вопрос Милы:

– А что, ты по-прежнему хочешь ведьмой стать? – в вопросе и насмешка, и ласка.

– Хочу, ты же знаешь, – Рута подняла от очага своё красивое, полное, разрумянившееся от работы лицо, обрамлённое рамкой прямых светлых волос, перехваченных поперёк лба тонким металлическим ободком с подвесками.

– Ну и как, слышат боги твои молитвы?

– Иногда кажется, что да…

Мила вздохнула:

– А у меня мой любимый всю силу забрал. Я теперь ничего не могу. Одну плоть мне и оставил.

– И как же ты? – испуганно проговорила Рута.

– Как? К нему вернусь, всё сделаю, чтобы только вернуться, опять с ним жить. Потому что теперь мне ничего не нужно, совсем ничего, только бы он был рядом, он да Люба моя…

– Вот как, ты свой выбор сделала, от ведовства отказалась? – в голубых глазах Руты Мила прочла непритворное удивление.

– Глупая ты. Да за такую любовь не то что ведовство, жизнь отдать не жаль! Ведь ты так говоришь, потому что не знаешь, не попробовала ещё этой самой любви.

– И не хочу! – Рута распрямила своё  крепкое налитое тело, которое мягко облегала обшитая узкой тесьмой рубаха, – Я обет дала. Я моему богу принадлежу. И я буду ему молиться и жертвы приносить, пока он меня не услышит, и не даст мне то, что я прошу!

– Ах, какая это всё глупость, когда есть любимый и можно прижаться к его телу, – глаза Милы затуманились, – вот за что я отдала бы всё!

– Я хочу власти над людьми и над стихиями. Я хочу, как ты когда-то, когда князь Акун к Ласке начал приставать. А когда дед твой дождь вызывает… Я этого же хочу! И ничего мне больше не надо в жизни, ни любви, ни мужчины, ни детей!

Рута долго говорила, но, посмотрев на подругу, поняла, что та спит, как дитя, смежив голубоватые веки, закутавшись в пушистую медвежью шкуру.

Мила поправлялась медленно. Рута, оставив родителей и переселившись в её землянку, ухаживала за ней, стариком и младенцем. Надеялась, что в общении с ними почерпнёт хоть чуточку чудодейственной силы, которой обладали эти люди. Ухаживая, прислушивалась к разговорам, потому как происшедшее с Милой вызывало у девушки нешуточное любопытство: вот как, сам Леший её полюбил, ребёночка с ней зачал. О подобных случаях она слышала, но почитала их за выдумку, а тут такое с её подругой приключилось.  Рута вглядывалась в личико малышки. Что пыталась она найти в нём? Личико как личико, милое, хорошенькое, вполне человеческое. Только вот глаза такие странные – зелёные-зелёные, яркие, блестящие, как стекляшечки. Хотя и у людей такие же бывают, вон у Найдёны тоже глаза зелёные, и всё же… Рута со страстью прижимала девочку к себе.

А Мила всё больше молчала, уставившись неподвижным взглядом в окно. Иногда она делала попытки встать, но сил у неё не было совершенно. Сделав попытку приподнться, Мила бледела и в полуобмороке падала обратно на лавку.

Спустя несколько дней Мила, увидев входящего в землянку деда, вдруг без злобы, без обычного в разговоре с ним крика, произнесла:

– Дед,  ты знаешь, что если я не вернусь к нему, я умру?

Насупленные седые брови старика дрогнули. Он, видимо, хотел что-то сказать, но промолчал. Мила более настойчиво повторила свой вопрос и добавила:

– Ты согласен на мою смерть?

В её голосе было что-то такое, от чего у Руты мурашки побежали по коже. Она тоже ждала ответа, Шептун выдавил:

– Все мы смертны. Только он бессмертен…

Повернулся и вышел. Лишь спина его горбилась больше, чем обычно.

К вечеру  Мила начала бредить.

– Любимый мой, где же ты, что же ты замешкался? Отчего не приходишь за мной и за своей доченькой… Ты же можешь всё… А я не могу… Я не могу без тебя… Я умираю без тебя…

Рута подошла к Миле, вытерла пот с резко похудевшего лица подруги. Чёрные блестящие глаза подруги прямо взглянули на неё, а горячая рука схватила пухлую ручку Руты:

– Найди его, найди!

-Где же я могу?..

Мила заскрипела зубами и отвернулась.

На другой день ей стало хуже. Красная, с горящими глазами лежала она на своей лавке, воспалённые губы шептали какую-то бессмыслицу.

– Помоги ей, – попросила теперь уж Рута, подняв голову к склонившемуся над внучкой Шептуну, – ты же видишь, она и впрямь может умереть.

Мила, не слыша слов Руты, вдруг заметалась:

– Навьи кричат, слышишь, навьи, смерть кличут…

Холодея от страха, Рута оглянулась, но ничего в хате необычного не было, всё тот же полумрак, чуть сглаженный белыми вышитыми полотенцами. Попискивал ребёнок, переговаривались куры во дворе, причитала козочка на лугу. Рута склонилась над подругой:

– Успокойся, тебе кажется, никого тут нет.

– Есть, есть, я же слышу…

Рута рассыпала по хате соль – лучший оберег от навий, у двери положила топор, жгла постоянно огонь в очаге. Но навьи не исчезли. Однажды утром, когда Рута поднесла ребёнка к груди Милы, та, заплакав, сказала:

– Они садились на меня ночью и высосали всё моё молоко. Теперь мне нечем кормить Любу мою… – потом посмотрела на Руту огромными своими глазами и добавила, – я видела их, они такие большие, страшные… как птицы, но без перьев.

Ребёнок кричал от голода.

– Надо искать кормилицу, – сказала Рута, не выдержав истошного вопля малышки.

– Если ты заберёшь её от меня, я умру. Ведь она – часть его. Погоди, может, молоко ещё наберётся…

В этот момент в землянку, склоняясь под притолокой, вошёл Шептун. Мила обратила на него теперь тихий и смиренный взор:

– Если бы пришёл Леший, то всё управилось бы… Леший может всё. Верни меня, дедо, прошу тебя…

Шептун ничего не ответил, угрюмый и неразговорчивый в последнее время, он тяжело опустился на лавку около окна.

– Дедо, ну что я должна сделать, чтобы ты вернул меня ему? Или тебе всё равно, что я умру? Ты не любишь меня? Зачем же ты тогда вызволял меня?

И тогда Шептун впервые за все прошедшие дни подал голос:

– Ты всё равно умрёшь – все, кто в его лапах побывал, умирали…

В хате на миг воцарилась зловещая тишина. Мила первая проговорила дрожащим голосом:

– Но, если бы ты вернул меня ему, я бы не умерла.

Шептун, не отвечая, подошёл к люльке с младенцем, долго смотрел на малышку, потом сказал, словно через силу:

– Не могу я этого, не во власти моей больше.

Постояв некоторое время словно в растерянности, пошёл к двери. Там остановился, старый, обессиленный, и сказал с невыразимой печалью в голосе:

– Я не знал, что ты непраздна, вот потому и просил богов, отомстить ему хотел, но он всё равно обхитрил меня… Он  сам бы тебя вернул, он всегда возвращал своих жён, когда они становились непраздны, оставлял, а потом брал себе других.

– Нет! – закричала что есть силы Мила, – нет, он любил меня, я не как все! Он хотел со мной жить долго, хотел, чтобы у нас было много детей… Я устраивала его во всём, у него таких, как я, не было!

– Твоя мать была такой же красавицей, как и ты. Она была горячей, как необъезженная кобылка. Она была умна и нежна. Он привёл её, когда ей пришёл срок рожать.

– Нет! – опять закричала Мила, забившись в истерике, – это всё из-за тебя, потому что ты пил кровь младенцев. Боги наказывают за это, они дают, а потом наказывают… Я вот, поправлюсь, ты, дед, жди, я тогда тебя в жертву принесу, я нарочно поправлюсь. Твою кровь богам отдам… Я не буду терпеть, как другие, вернусь к нему. А ты, старый, своё уже пожил, пора тебе и для моего счастья службу сослужить!

Шептун выслушал Милу внешне спокойно, ничего не сказал и вышел. Мила же вслед ему дёрнулась на лавке, руки вслед протянула и закричала из последних сил.

После этого стало очевидно, что Мила умирает. Она всё реже приходила в сознание, бредила. Теперь она говорила, что навьи сосут по ночам её кровь. Она и впрямь очень исхудала, глаза её стали ещё больше, лицо приняло желто-бескровный цвет. Она страдала невыносимо изо дня в день. Часто кричала от боли, но смерть не могла побороть силы крепкого молодого тела.

Рута валилась с ног, она ухаживала то за Милой, то за её вечно орущим полуголодным ребёнком. Порой ей хотелось ускорить неизбежный конец, но пока она ограничивалась лишь знакомыми ей заклинаниями, помогающими распроститься душе с телом…

– Я не хочу умирать, – доносилось жалобное, едва слышное с лежанки Милы. – Ведь можно же что-то сделать. Дедо, сделай, я не хочу… Я хочу нарожать ему много-много детишек… Я ещё хотела земельку вскопать, надо лук посадить… зелёный, он для зубов хорош… Леший любил меня, он даже мне Мокошу большую сделал во дворе… Она мне и сказала тогда.… Нет, она мать мою ко мне привела… Я звала, она привела, и матушка сказала, что я умру, если с ним расстанусь, а я не хочу… Бедная моя матушка, как она страдала… Как и я.… О, матушка, да разве без него можно. Без сладких его объятий… Вот и ты не смогла…

Потом её жалобный лепет сменялся криками ужаса:

– Уберите их! Уберите, они высосут мою последнюю кровь!

Тонкие её пальцы, ставшие теперь костлявыми, пытались натянуть на себя рубашку, бессознательно расправляли на ней складочки, разглаживали, разравнивали…

И вдруг в один из дней ей стало легче. Она пришла в себя, неузнаваемо изменившаяся, но всё такая же неотразимая, попросила Руту помочь ей приподняться, расчесать спутавшиеся волосы.

– Ты рубашку мне новую надень, – сказала она тихим от слабости голосом, – красивую…

Рута засуетилась, обрадовавшись, что, возможно, болезнь проходит, что Мила всё-таки переборола недуг, и пришёл конец их страданиям. Радовалась, пока не заглянула в глаза подруги. Мила проговорила:

– Ты только мою Любу не бросай. Она – дочь Лешего, в ней сила большая, и не просто она в наш мир пришла. Дело ей предназначено великое… Мой Леший знал, что делал, когда её во мне зачинал, – голос Милы был ровный, такой же мёртвый, как и её взгляд. – Ты нынче же получишь всё… Всё, что я могла.… Это тебе, чтоб ты мою Любу вырастила, как родную. – Мила с помощью Руты сняла с шеи свой жёлтый камешек с загадочными вкраплениями внутри. – Это тебе, а потом – Любе, когда вырастет. Ей и без него всё дано, но это уж как материнский подарок. А тебе я скажу кое-что… Слово главное… Наклонись ниже, чтобы дыхание моё последнее тебя коснулось…

Рута, сжимая в руке камешек и дрожа всем телом, склонилась над Милой…

Когда она очнулась, в землянке была тишина, а в глаза светило яркое солнце. Рута не сразу поняла, в чём дело, потом сообразила: это дед Шептун разобрал крышу землянки, чтобы легче было измаявшейся душе Милы отлететь в загробный мир. Сама Мила лежала на своей лавке, вытянувшись, тонкая, строгая и неподвижная.

Невольно вспомнив слова Милы, Шептун привёл из деревни старуху Совину с двумя дочерьми, которая исполняла роль ангела смерти, приготовляя  усопших к погребению. Женщины обрядили покойницу, оплакали, как положено, потом вместе с Шептуном поместили тело на погребальный костёр, чтобы не скиталась неприкаянно её душа по земле, а сразу попала в Вырей, тёплую дальнюю страну, куда улетают на зиму птицы, где текут медовые реки вдоль кисельных берегов. Печально справили тризну,  к вечеру Рута засобиралась домой.

Она собрала свои вещи, завернула потеплее Милину малышку и приготовилась прощаться. Шептун внимательно следил за нею.

– Может, останешься? – вдруг спросил он.

– Кем, деда? – слабо удивились усталая Рута.

– Да хоть женой моей. Ты девка справная, здоровая, по хозяйству спорая. А я тебе не только обузой буду, я тебе и в помощь. Кормить, холить буду и деток понаделать ещё смогу, не хуже Милкиного лешака, и не прогоню непраздную…

Рута передёрнула крутыми плечами:

– Ты же знаешь, что я не смогу…

– Да знаю. Только негодное дело ты, девка, задумала. Колдование ещё никому счастья не приносило – вон Милина судьба на твоих глазах…

– Ты хочешь сказать, что и мне ранняя смерть суждена? – бледнея спросила Рута.

– Да нет, ты долго поживёшь, но иная жизнь не слаще смерти бывает, потому как боги кому многое дают, с того много платы стребуют. Вот я и говорю тебе, остановись, пока ещё время есть, откажись от задуманного. Хоть со мной, хоть с Юганом, который по тебе вот уж который год сохнет…

– А что же Люба? Мила-то мне её завещала, а она мне не даст просто так жить.

– Что Люба – над нею другая власть, другая сила, нам с тобой не по плечу. Ты её хоть в реку кинь – она все равно до своего дойдёт. У неё свой путь, не ею выбранный, потому тебе от неё ничего хорошего не будет. Откажись, по добру прошу, не бери на себя чужую ношу…

Рута усмехнулась:

– Тебе, дед, надобно, чтоб молодая девка тебе по ночам бока грела, вот и уговариваешь. Но не трудись, я от своего не отступлюсь. Я уж давно решила, и Мила твоя всё, что имела, мне передала. Прощай, дед, и не горюй, найдётся и для тебя девка, но попроще, чем я. А я к тебе завсегда, как родная дочь. И в дом ко мне не бойся заходить, ежели захочешь на правнучку глянуть, всегда ты мне дорогим и родным гостем будешь.

С этими словами Рута оставила лесную землянку волхва Шептуна, тут же забыв всё, что он ей говорил. Ушла в деревню к родителям жить и растить дочку Милину.

И никому в те дни не было дела до родившейся на свет дочери Лешего и ведьмы, как и не было тогда никому дела до родившегося в те же дни в далёком Будутине, в вотчине княгини Ольги, другого младенца, сына князя киевского Святослава и рабыни княжеской Малуши. Но там, на первый взгляд, всё было благополучно, были здоровы и мать и дитя. Малыш радостно смотрел на мир ясными голубыми глазами, а юная мать, лаская его, мечтала, что, как только Святослав вернётся из похода, так сразу же к ним приедет в Будутино, вопреки воле матери своей и жены,  злобной угорки Предславы. И история их любви, так красиво начавшись, будет иметь бесконечное и ещё более красивое продолжение.

 

Войско Святослава вернулось лишь спустя три года. Долго тянулось ожидание. В сердцах оставшихся в Киевской земле людей надежда сменялась отчаянием, вместе с отчаянием вползал страх, росла тревога. Но жили, сеяли и пахали, выгоняли скот на луга, совершали требы и жертвоприношения богам своим, пряли долгими зимними вечерами, сказывая сказки, мечтали, надеялись.

И дождались:

– Князь возвращается! Князь, люди добрые!

Они шли расстроенными рядами, позволяли бабам кидаться себе на шею, хватали на ходу ребятишек. Смеялись, счастливые, загорелые, чумазые от пыли. Барабанщики и свирельщики, каждый в свою силу, выбивали и выгуживали любимую мелодию – главное, чтоб погромче. Ещё бы, надо было три года не видать родной земли, чтобы особенно отчётливо понять, что она дороже всего на свете. Что нет большего счастья, чем вот так под шум и бабий визг вступить на родные тропочки. И не просто так, а с победой, да ещё с какой…

Сошла с теремного крыльца княгиня Ольга в окружении боярынь и девок сенных. Стояла, напрягшись всем телом с вдруг заслезившимися глазами – неужели увидит вновь своего сына. Сердце колотилось, выплясывая барабанную дробь, дыхание прерывалось. Ну где же он, где? Увидев, почти бессознательно протянула руки, готовая упасть. Не упала, лишь прижалась к широкой груди того, кто был всегда для неё дороже жизни. Припала, не узнавая – сын ли это её? Святослав ли юный, с белокурыми кудрями вокруг румяного лица?  Перед нею стоял, радостно улыбаясь, взрослый мужчина, коренастый, в плечах раздавшийся, с лицом загорелым, волевым, немного усталым. Лишь блестели светлые глаза, да сияли белоснежные зубы. Бороду он сбрил, оголив твёрдый подбородок, и голову обрил, оставив лишь длинный хохол на макушке – по древним обычаям, символ верховной власти,  длинные усы свисали по сторонам его жёсткого рта.  Ольга не могла насмотреться, любуясь, удивляясь, восхищаясь. Не сразу заметила, что сын по сторонам оглядывается. Заметив, помрачнела лицом.

– Жену смотришь, Предславу? – спросила тихо. – Нету твоей Предславы, вот уж год нету. Померла…

Чтобы как-то сгладить потрясение от сообщённого, поторопилась подозвать восьмилетнего Ярополка и пятилетнего Олега, настороженно прильнувших к дядьке. Мальчикам сказали, что прибыл их отец, князь великий. Но мало то слышать, попробуй-ка разглядеть в этом суровом воине полузабытый облик отца.  Святослав подошёл, обоих обнял, на руки поднял, между их головками голову на миг спрятал. Когда поднял, увидел подле княгини стоящую дородную мамку, а у юбки её ещё одного малыша, лет двух, со светлой, словно выгоревшей головёнкой.

Обратил вопросительный взор к матери.

– Нет, не Предславы то дитя, – ответила Ольга на его немой вопрос, – ключница моя родила, Малуша…

В подробностях ничего говорить не стала – не место и не время. Отвлечённая шумом, оглянулась: на просторный двор несли и вели то, что добыл князь и ближние его в дальнем походе: сундуки, ковры, лошадей, рабов. Почему-то княгине на глаза попалась молодая рабыня в ярко-полосатой накидке, из-под которой виднелось смуглое южное лицо, украшенное монистами поперёк лба.

Когда улеглась суета, князь Святослав по привычке кинулся было к себе, да вспомнил, как покойная Предслава подавала ему рушник и рубашку. Не заходя, повернул к матери. Она молилась перед иконами. Святослав чуть дёрнулся – не по душе ему её боги, но против разве пойдёшь? Ольга и сама старалась не раздражать его, едва услышала знакомые шаги, тут же оборотилась к сыну, с тревогой и сочувствием вглядываясь в мигом осунувшееся лицо.

– Ну рассказывай, мать, – проговорил князь глухим голосом.

– Она… мучилась очень, – Ольга хотела поглядеть на иконы, но из-за сына отвела взгляд. – Когда она узнала, что Малуша под сердцем твоё дитя носит, тут же и захворала. Не смогла перенести. Я Малушу тотчас же в Будутин отправила, но уже поздно, видать, было… Предслава стала худеть, желтеть…. Сама худеет, а живот пухнет. Думали – понесла, ан нет. Живот распирает, рвота чёрная началась. Криком, бедная кричала.

Не в силах вспоминать и говорить посмотрела на сына –  Святослав молчит, лишь по лицу судороги волной. Но он сильный, справится.

– Дитя как назвали-то?

– Да никак, Меньшой да Меньшой. Тебя ждали.

Он опять надолго умолк – не справился, видно, с чувствами, потом встал и, попрощавшись, в дверях заявил:

– Володимером пусть будет, славой чтоб владел, как отец его…

В тот же день ездили на святилище, благодарственные дары Перуну приносили. К вечеру же собрались в большой трапезной. Столы расставили, белоснежными столешницами накрыли, всю дорогую посуду, что была в тереме, выставили – ещё бы, князь с дружиной победу праздновать будет, благополучное возвращение. Позвали дударей, скоморохов, гусельников.

Лицо вошедшего князя ничем не выдавало горя, постигшего его год назад, но только нынче ставшее известным. Год есть год, тризну ещё справят. А сейчас – сердце в кулак, в железную рукавицу.

Пир удался на славу, пришли все, кто ходить мог. Удивило лишь отсутствие князя Акуна. Шепоток пробежал, потом затих – не до него было. Да и мало ли где молодой князь мог оказаться. Любвеобильность его была всем известна, вот к зазнобе, небось, и умчал.

Подвыпившие воины, чувствуя себя героями, громко вспоминали, рассказывали, делились, хвастались. Как по Оке дошли до Булгары, подчинив себе волжско-камских булгар и мордву. Как отвоевали у хазар вятичей и буртасов, дань свою на них наложили. Потом далее, к Итилю, столице Хазарии отправились, напали удачно, с суши, откуда их  не ждали…

– Листика на дереве на оставили, – хвастливо смеялись довольные рассказчики, поглядывая на князя с восхищением – если бы не он…

Меж Саламандаром и Баб-ал-Абвадом уничтожили все виноградники. Дошли до Тмутаракани, сожгли её, обрушились на Белую Вежу, или, по-другому, Саркел, столицу хазаров на Дону. Саркела нет больше… Дошли до самых предгорий Кавказа, обложили данью аланов, ясов и касогов, бывших союзниками каганата.

– Славный поход был, потому что воины у меня славные, – поднявшись, сказал Святослав, держа в руке серебряный кубок. – С такими воинами весь мир к ногам положить можно. Но весь мир нам не нужен. Нужно нам было, чтобы Джурданское море для наших купцов безопасно было – и мы это сделали. Нужно нам было, чтобы хазарские иудеи с нас дани больше не требовали – мы это сделали. Нету теперь Хазарского каганата, который ещё со времён князя Олега наш народ притеснял, поборами давил, к землям нашим древним руки тянул. Слава Перуну! Слава воинству росскому!

– Слава! Слава Перуну! Князю великому слава! – раздался оглушительный громкоголосый хор. Все, кто был в трапезной, со своих мест с грохотом повскакали, кубки подняли. Такой радости, такого душевного подъёма, такой веры в себя никто уже с давних времён не испытывал. Даже княгиня Ольга не могла не почувствовать гордости за сына своего – кровь предков по-прежнему бурлила в ней.

Блистательный поход князя Святослава, уничтожение Хазарского царства, так получилось, оказался камешком, пущенным в воду. Бросили его – и большие круги пошли, коснувшись даже таких стран, как Китай, в котором вдруг случилась cмена династической власти. В Европе зашаталась династия Каролингов. Разброд пошёл в империи Самонидов. Можно было подумать, что все они существовали за счёт Хазарского золота, за счёт тайных происков мечтающих о мировом господстве иудеев. Решительная рука росского князя положила конец их мечтам, защитив границы княжества и отстояв право на национальную независимость,  тем открыв путь для будущего процветания Руси.

– Следующий наш поход, братия, на Царьград будет, – проговорил князь чуть попозже, заглушив своим голосом шум толпы, – закрепить власть, что поимел над ними князь Олег. Ведомо не только мне – богатства те нынешних стократ стоят!

Новый гул восторга прокатился по рядам. «На Царьград, на Царьград» – прокатился восхищённый гул.

– На христиан! – воззвал кто-то, не стесняясь присутствующих за столом христиан. Шум одобрения прокатился, как волна. – На христиан, на колени их! Наши боги сильнее. Нет богов сильнее наших!

К концу пира, заполночь, появился в палате князь Акун. Вошёл, не глядя ни на кого, опустивши голову. Заметившие его не без удивления потом обсуждали, отчего это у молодого двадцатилетнего князя, всегда румяного, полнокровного, такой мертвенный, почти зеленоватый цвет лица. И глаза  он почему-то прятал.  Только в общем ликовании было не до него.

Акун сел неподалёку от Святослава молча, налил себе самого крепкого мёду. Пока не разошлись, пил мёд, потом вино, потом пиво – всё подряд… Чтобы забыть и не видеть больше тех глаз, чёрных и жгучих, бездонно-глубоких и нежных…

Старый волхв, качая головой, строго и без обиняков обрушил на него слова, которые поострее любого меча полоснули по его сердцу:

– Умерла Мила, считай вот уж как два года. Родами умерла. Так что один я…

 

Князь Святослав узнав о смерти жены, оправился довольно быстро. Может, в том ему красавица с монистами поперёк лба помогла? Или кто ещё? Княгиня Ольга вызнавать и не пыталась. Избегала видеть то, что не надобно её глазам видеть.  Заметила  одно – к Малуше в Будутино Святослав мчаться не спешил…

Не прошло  недели, как князь провёл инициацию, посвящение в воины Олега по обычаю дедову. Мальчику выстригли прядь волос на голове, посадили на коня, дали в руку копьё, которое малыш тут же  бросил вперёд себя. И не важно, что тяжёлое копьё прямо у ног лошади упало, главное – бросил, мужчиной себя показал, воином. Перуну, княжьему богу, честь воздал.

Теперь Ярополка и Олега отстранили от забот мамкиных, отдали на воспитание дядьке – воину в летах варягу Стемиду. Володимер один остался на мамкиных руках. Маленький, толстенький, на кривых ножках, он пока ещё сосредоточенно изучал тот мир, в который некоей властью, точно уж не человеческой, велено было ему прийти. Послушный и степенный, он приводил в восхищение своих нянек вниманием к окружающему и тем, что рано не по возрасту начал лепетать первые свои смешные словечки.

 

Кузнец Юган также вернулся домой. Правда, раненный в ногу, с палкой, и с обещанием некоей лекарки остаться хромым навсегда. Вернулся с радостью, с подарками и для родных, и для Руты.

В день возвращения навестить любимую девушку не смог – мать, сестра, братья ни на шаг не отпускали, родственники заходили один за другим, а родственников у него в Чижевке – каждый второй. Заходили, восторгались, требовали рассказов. Соседские девчонки крутились у ворот, надев  лучшие наряды. Потом до полуночи те, кто вернулся живыми и те, кто их ждал, поедали требы у жертвенника – всё село было, а Руты не было – даже старейшина зашёл поздравить.

Едва до следующего дня дотерпел, а поутру уже пошёл, успев лишь умыться да хлебнуть из кружки молока. Босая Рута полола грядки в огороде. Всё такая же, красивая, статная, широкобёдрая, русая коса ниже колен змеёй по спине вьётся. Невольно вспомнилось виденное на Ведьминой полянке, подумал, неужели она до сих пор своему богу там в полнолуние отдаётся? При этой мысли знакомая дрожь прокатилась по телу. Хотел окликнуть её, да не успел – дверь дома отворилась, и появилась маленькая девочка лет двух в чистой белой рубашонке. Просеменила до Руты, обняла её за ноги, подняла милое личико кверху и сказала: «Ма».

Опустив голову, молча сходил Юган с холма. Вот так, обещалась, а тут накось, дочь уже… А он столько ей из похода привёз: наряды, украшения, посуду, каковой тут не видывали, даже ковёр персидский.

По привычке зашёл на кузню, отметил, что ухаживали, поросль вырубали, печь почистили, крышу подлатали, увидел даже недогоревшие остатки жертвоприношений перед Стрибогом. Наверняка, мать,  кто ж ещё?

Прошёл к реке, упал на землю, закрыл глаза. Вот как получилось – думал, женится на Руте, хозяйством обзаведутся, ведь за три года девка должна же была дурь из головы выкинуть. А она вон как: выкинула, да не для него. Он с самого Кавказа такие вещицы вёз для кузнечного дела! Думал, мастером станет, каких больше нет. Всё ему подвластно будет, и мечи стальные, каких в Киеве ещё не видывали, и тончайшие, как кружево, женские украшения. Но ведь хотел он этого для неё. А теперь ничего ему не нужно… Жизнь сама не нужна.

Услышал шаги, тихие такие. Уповая на невероятное, вскочил и увидел     Найдёну. Отметил, что девка подросла, похорошела.

Найдёна явилась в их селе благодаря Разине, мужу Смушки, вздорной и крикливой бабы. Из одного из походов Разиня привёл девку, работницу в помощь жене, как объяснял он с гордостью соседям. Только вскоре оказалось, что девка та непраздна. Смушка дознавалась, не муж ли её тут приложился, но девка со слезами уверяла, что непраздна от воев, что в походе ею попользовались, а Разиня, спаситель, отбил, мол, спас, за собой сироту несчастную привёл. Пришлось поверить, тем более, что Разиня свою непричастность к делу сему доказывал жене кулаками. А кулаки у него были на деревне всем известны – в боях стенка на стенку равных ему не было!

Пленная девка родила дочь, потом что-то с нею самой случилось, надорвалась, может, только быстренько-быстренько убралась она к праотцам. А за нею та же судьба постигла и Разиню. И остались Смушка и Найдёна одни. Поначалу Смушка житья не давала девке, потом, старея и болея, вдруг поняла, что без неё и вовсе пропала бы. Найдёна оказалась на редкость работящей и доброй. Как бы Смушка на неё ни ополчалась, Найдёна никогда злом за зло не платила, а разжалобить её – что плюнуть было. Однако, несмотря на трудолюбие Найдёны, жили они трудно, чуть не голодали. Если бы не помощь соседей, тех же бесчисленных родственников, они  вовсе пропали бы.

И вот теперь Найдёна стоит над ним, склонив голову набок, задумчиво и скорбно сдвинув светлые брови. Пятнадцатая весна пошла ей на пользу. Хоть росточком так же мала осталась, но под тонкой рубашкой уже  заметно округлились маленькие груди, бёдра появились, плечи окрепли. Да и на лицо попригляднее стала. Остренькое личико, всё покрытое веснушками, теперь приобрело черты мягкой печальной женственности. Обращали на себя внимание глаза – большие, удивлённо-круглые они были странного, ярко-зелёного цвета. Волосы у Найдёны словно погустели – мелкие рыжие завитушки теперь пушистой шапкой обрамляли её лицо и, заплетённые в такую же пушистую косу, небрежно падали на спину.

Такая была Найдёна внешне, а в душу к ней никто  не заглядывал – не принято было. Потому никто  не ведал, что душа её вот уж три года покоя не знает – после того как увидела она тёмной Купайльской ночью красавца князя на чёрном коне. Девочка  сама не знала, что с ней происходит, только пропал покой, начало болеть, словно раненное сердце. Исцеления не было, и избавы не находилось. Даже когда Найдёна в который уж раз себя убеждала, что никогда им не увидеться больше, что никогда он не обратит, такой важный и красивый, внимания на неё, даже если и приведётся им свидеться, и что никогда не ответит на её чувства.  Догадывалась девочка, что неравнодушен Акун к Миле-волховке, оттого ещё больше горевала – разве ей, Найдёне,  можно с такой красавицей сравниться!? Но что с собой делать? Любовь не спрашивала позволения, она вопреки всему тешила её фантазиями и полусказочными надеждами. И вопреки всему не уходила. Три года ожидания, страхов за его жизнь, три года в горьком одиночестве, как в полусне… И вот он, радость её, боль её, вернулся. Она заплакала, увидев его вновь на чёрном коне в алом кафтане подле великого князя. Встретив, бежала домой, ни разу от радости не передохнув – вернулся целый и невредимый. Теперь рядом, под одним небом, на одной земле!  Как хочется с кем-то поделиться, кому-то душу излить, просто обнять кого-то от избытка переполнявших её чувств. Но нельзя. Никто не должен знать её тайну. Найдёна боялась насмешек, и если с кем-то и делилась, так только с Рутой, с которой в последнее время они стали чаще встречаться, почти сдружились.

Увидев лежащего на траве Югана, Найдёна подошла. Безразличная к выражению его лица, с которым он встретил её, девочка опустилась на траву рядом. Поджав к груди колени, стыдливо натянула на них рубашку,  сверху – одну из половин холщовой юбки-запоны. Руками, тоненькими, как прутики, обхватила себя, и задумалась о безответной и безнадёжной любви Югана к Руте. Это роднило её с ним, делало её отношение к Югану тёплым, почти братским.

Молчание не тяготило. Они слушали, как плещется в зарослях у берега река, как пчёлы жужжат над жёлтыми одуванчиками, как пряный аромат проснувшейся земли окутывает и хмелит.

– Лягушки поют, пора овёс сеять, – наконец нарушил молчание Юган.- Да и дуб уж распустился.

– А чуешь, комаров нет – плохо, – ответила ему Найдёна, – к неурожаю.

– Богов молить будем…

– Да многое плохо нынче у нас стало.

– Что плохо? – обернулся Юган к девушке.

– Мыши как никогда в эту зиму шуровали. А рябина знаешь как пылала – твоя мать всё говорила, что к голоду.

– С каких таких пор?

– С того времени, как Рута ведьмой стала.

Внутренне вздрогнув, Юган не решился подать голос, но Найдёне его вопросы и не нужны были.

– Как Мила-то, волховка, умерла, говорят, она всю свою силу Руте передала. И дочь свою. Люба ж не Рутина дочь, а Милина. Ходят слухи, что зачала её Мила от лешего… Мила-то по нехорошим делам не очень, остерегалась, а Рута на всё готова – лишь бы платили побольше. Вот и пошло – и у неё, и у нас в селе. У неё мать померла, мучилась, криком кричала, вся кожа волдырями гнойными пошла. И старейшина, отец её, болеть начал, пьёт вот уж год как… А Руте все нипочём, лишь бы деньги да наряды… И у нас в селе год от года всё хуже. Не нравится то богам. То мор нападёт, то пожар. Вот давеча, уж осенью на том краю, где Арапкины жили, знаешь как горело! Ничем затушить не могли. И яйца кидали, и квас лили и пиво, и даже молоко от чёрной коровы. Пока твоя мать белого голубя не пустила, ничем не могли огонь остановить. Часть домов так и повыгорела…

– А Шептун что же?

– Что Шептун? – ты ж знаешь, он в наши дела не мешается. Позовут – придёт, а сам всё больше один. Правнучку свою и то только раз за это время проведывать приходил. Да и то случаем, когда его на Коляды позвали.

Молодые люди переговаривалсь, вздыхали. А окружающий их мир пел и славил весну. И не было ему дела ни до безрадостных предсказаний, ни до душевной скорби молодых сердец. Горланили лягушки, в зарослях дёрна щебетали птицы, ярко-жёлтая бабочка прилетела и опустилась Найдёне на колено, заставив девушку улыбнуться. И улыбка у неё вышла такая, что стало тут же понятно, что Найдёна не просто привлекательная девушка, она красавица, каких мало на свете.

 

 

Княгиня Ольга последний раз на ночь обходит покои, даёт наставления слугам, вздыхает – снова князя Святослава нет в Киеве. Не сидится ему тут, хотя уж она сняла с себя все права княжеские и готова в любой миг покинуть Киев, оставив всё молодым. А приходится, непонятно, на каких правах, управлять, суд рядить, дань собирать, послов принимать. Дело привычное, по душе оно, хотя силы не те – сердце побаливать начало, в горле поддавливает. Да и молитвенного уединения порой хочется, тишины. А нельзя… Должна она долг княжеский выполнять, о людях заботиться, пока Святослав не одумается.

Княгиня, наконец, зашла в свою опочивальню, дверь притворила. С помощью девки сняла с себя тяжёлый головной убор, верхнее парчовое платье,  потом обратила взор к образам в углу, что тихо сияли при свете зажженной лампады. В последнее время Ольга стала скучать без молитвы, без такого вот молчаливого общения с Богом, когда словно время останавливается, и мир и любовь душу всецело объемлют. Теперь она не могла бы сказать, что холодно её сердце, что нет в нём веры. И оттого её никогда не оставляла тихая радость почти постоянного ощущения присутствия Его…

Глубокая  ночь окутала Гору, Киев, Подол, все окрестности. Спит земля под тихим мерцанием морозных звёзд. А в светлице княгини Ольги теплится лампада и не утихает молитва, что в еле слышных словах слетает с её уст. Молитва за сына, за внуков, за тяжкою смертью погибшего мужа, за себя, в страстях и гордыне проведшую молодость, за Рось, которую, надеется Ольга, просветит дух христианского обновления, приведёт к спасению и торжеству веры истиной. Иначе как же? Иначе зачем же всё?..

– «Господи, избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия и окамененнаго нечувствия. Господи, избави мя от всякого искушения. Господи, просвети моё сердце, еже помрачи лукавое похотение. Господи, аз яко человек согреших, Ты же яко Бог щедр, помилуй мя. Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое…» – слетает с её уст любимая молитва, писанная когда-то святым Иоанном Златоустом.

Так и молилась бы до рассвета, в несказанной радости, в умилительной нежности и благодарности Богу, наконец, открывшему ей себя. И теперь уже ей, предавшейся всецело в волю Его всеблагую, стало неважно многое, чем она жила ранее и что казалось ей когда-то первостепенным, значимым – власть и любовь, смерть и жизнь…

Тихо приоткрылась дверь, Ольга почувствовала движение воздуха, что овеял прохладой её босые ноги, оглянулась. Уже догадывалась, что увидит, и не ошиблась: Володимер Святославович стоял перед нею в длинной рубашонке, маленький, взлохмаченный и сонный – опять няньки не доглядели, уснули. А малыш, уже зная дорогу, сам вылез из люльки и потопал к бабушке, как бывало не раз. Маленький, да сообразительный, он знал, как добраться до бабкиной светлицы, уверенный, что ждут его там любящий взор и успокаивающая молитва.

Ольга испытывала к нему двойственное чувство. И отторжения, потому что он незаконно прижитый в блуде ребёнок, и нежности, потому что он так не походил на старших её внуков. Те воинственные и шумные, этот нежный, со взором проникновенно понимающим и тихим, как ангел. Те не нуждались в ней, бабушке, этот тянулся к ней, искал её, и всегда находил. Он лез к ней на колени, тащил свои игрушки и мог долгое время, замерев, слушать её молитвы.

Вот и теперь, проснувшись среди ночи, малыш не стал плачем будить нянек, а отправился ней.

– Чего тебе, княжич? – спросила Ольга. – Опять от нянек убежал? Вот уж я им задам…

– К тебе, баба, – пробормотал невнятно мальчик и поковылял навстречу.

– Чего тебе у меня? – она была и рада и не рада видеть его. С одной стороны малыш прервал её молитву, а с другой – ну что поделать, сердце её трепетало от нежности к нему.

– Молиться будешь, баба?

– Да, Володимер, молиться буду.

– И я с тобой…

– Ну давай вместе.

Малыш, не спуская взгляд с Ольги, пытался креститься маленькой пухлой ручкой, повторять непонятные слова, что говорила бабушка. А когда Ольга опускалась на колени, становился с нею рядом, кряхтя и сопя, как старичок и резво стукался лобиком о деревянный пол. Ну какая тут молитва? Ольга не могла сдержать улыбки и сожаления. Что ни Святослав, ни Ярополк крещёный, ни Олег – то есть те, кто по праву могут взять великокняжескую власть в Киеве, не стремятся к её молитве. Только лишь этот сын рабыни, никто по сути, ни на что не имеющий права, кроме как на небольшие волости, что великий князь пожелает ему выделить где-нибудь подальше от глаз своих, идёт к ней, ищет её, нуждается в молитве её.

Ну на всё воля Божия. На всё…

 

 

Книга вторая

Княгиня Ольга. Восхождение

 

Он ехал к Шептуну, мало надеясь, что за шесть лет, что он не был в этих краях, старик ещё жив. Князь Акун с трудом представлял, как можно выжить одному в дремучем лесу, да ещё в таком возрасте или хотя бы сохранить рассудок.

Он выехал из Киева после обеда, когда было ещё светло и сквозь густую пелену низких осенних туч  проглядывало солнце. Но когда добрался до Чижевки, вдруг начало быстро смеркаться. Засеменил тонкий, пронизывающий дождик, размывая и без того грязную дорогу. Акун озирая окрестности, серо-жёлтые поля, ещё не облетевшую, но уже пожухлую и неживую листву на деревьях, невольно чувствовал, как сердце его наполняет печаль от воспоминаний, которые, как оказалось, ещё не умерли в его душе. Мила… Черноглазая красавица. Странную смесь злобы и тоски испытывал он, вспоминая её, отказавшую ему и отдавшуюся другому. Девушка зацепила его душу намного крепче, чем он мог допустить – с тех пор он не знал в жизни ни радости, ни душевного умиротворения. Или не в ней дело? Шесть лет прожиты, как в тумане. В душе лишь разъедающие её зависть, злоба, муки неудовлетворённого самолюбия. Ну что ему надо, в самом деле? А ведь надо – власти, богатства, людского преклонения. Однако мысль, что желаемое ему недоступно, лишь увеличивала его муки. Он давно понял, слишком много препятствий перед ним – это и великий князь Святослав, братец его самонадеянный, и Улеб, который не вполне в своём уме, но тоже впереди, и двое щенков, Ярополк и Олег. Володимера Акун в расчёт не брал: рабий сын – кто за ним пойдёт? Четверо – много, даже слишком, но смириться и жить так, как устроили его судьбу боги, он не мог, не хотел – терпел только. И вот нынче дошли до него вести, что князь Святослав, ушедший на болгар, решил там и остаться, основать новую столицу княжества, а Киев отдать Ольге. Но Ольга слаба, она  года не проживёт. Княжичи ещё малы. Акун сжимал в руках оружие – он должен стать великим князем, должен! Пусть Святослав мечтает, а он, Акун, став в Киеве, сможет всю власть к рукам прибрать, а то и против самого Святослава выступить.

Вот когда он вспомнил о чёрных силах, которые могут оказать ему подмогу, о Шептуне, про которого в Киеве легенды ходили. Тотчас и отправился, один, без слуг – такие дела лучше без свидетелей делать.

Добравшись до реки, остановился, ища возможности переправиться на другой берег, но вокруг было полнейшее безлюдье, словно вся деревня вымерла. Хотел повернуть, доехать до ближайшего домика, но тут перед ним, словно по волшебному слову, девица оказалась. Высокая, полная, румяная, овечья поддёвка на груди распахнулась, из-под тёплого платка выбились белокурые волосы. Она показалась ему знакомой.

– Послушай, красавица! – окликнул  её Акун, вмиг вспомнив, что и он собой не дурён, – помнится, ты мне уже когда-то помогала, не поможешь ли и нынче?

Она подошла, остановилась, снизу вверх глядя на князя, который возвышался перед нею в седле, и ответила:

– Помогу, почему бы и нет?

– Дак достань мне лодку.

– А не нужна она тебе, – ответила девица, усмехнувшись. Князю как-то неуютно стало от её взгляда.

– Вот она, помощь! – воскликнул он, едва сдержав вспыхнувший было гнев, и развернул лошадь, чтобы ехать..

– Шептун твоего дела не решит, – вдруг сказала она, и словно рассеянно поглядела вдаль, – не пожелает.

– Это ты об чём? – насторожился Акун.

– Да о деле твоём. Шептун не будет с богами спорить – спорить с ними только мне можно.

– Что ты несёшь? – Акун повнимательнее вгляделся в девку.

– Четыре камешка на пути… А силы надо много, чтоб их своротить. Одному тебе невмочь.

– Ты ведьма, что ли?

– А хоть и так?

– И ты мне помочь можешь?

– Сказала же, что смогу, значит, смогу.

– Что возьмёшь?

– Душу твою! – воскликнула громко и рассмеялась, давая понять, что пошутила, – да что дашь, князь, мы люди не жадные, за помощь много не берём…

– Ну веди, – приказал Акун, в страсти своих желаний не замечая тревоги на душе.

По дороге расспрашивая девицу, узнал, что она дочка старейшины, что кличут её Рутой, хотя старейшины, отца её уже нет в живых и матери тоже. Далее Рута в подробности не вдавалась, замолчала, ускорив шаг. Да и стоило ли рассказывать стороннему человеку свои невзгоды? Она знала, что боги за свои дары больших жертв потребуют, и потому смиренно отдавала и отдавала. Сперва – мать, потом – отца. А что ещё у неё было-то? Дом большой с подклетью, усадьба с множеством хозяйственных пристроек, так и это отдала: отец, головой повредившись, спьяну пожёг всё. После пожара община привычно с домом ей помогла. Не таким, конечно, как у отца, а землянку, как у всех, отстроила. И подальше от селения, потому как в душе не очень любили Руту, сначала за её заносчивость, а потом, когда она ведьмой стала, так и вовсе сторониться стали. Но она и не спорила – много ли ей надо с дочкой Любой. Хозяйка она неплохая, жизнью довольна. Когда душе потребуется, может зло сотворить, когда попросят да заплатят – может и добро. А так живёт, как все, в огороде возится, за гусями да за курами ходит. Со всеми травы косит, хлеб жнёт, заготавливает конопляную матерку, потом долгими зимними вечерами прядёт, ткёт, шьёт, вяжет, вышивает, но всё более одна. Бабы её на посиделки особо не зовут. Но Рута не горевала – привыкла к одиночеству. Единственная, кто ещё забегал к ней, так это Найдёна, любопытная до её колдовского дела.  В последнее время она и по ночам не скучала – второй год к ней нет-нет, её бог приходил… Раньше она к нему на Ведьмину лужайку бегала, а тут он сам… лунными ночами в образе златокудрого парня, горячего, ненасытного. По своему колдовскому знанию Рута понимала – не настоящий то парень, не человечий. Он и любил её не по-человечьи, но после него она никого и ничего уж не хотела. Вот как милостивы боги – взяв за жертву её девственность, не забыли её женское естество сполна потешить-удовлетворить. Так что чего ей ещё нужно? Вот зима на носу, она сбегала к новому старейшине Жбану, напомнила, что и на её долю надо бы дровец запасти. А так всё у неё есть – и сыта, и одета, и облюблена…

– Заходи, князь, – Рута подвела Акуна к землянке на опушке леска – осинник вперемешку с берёзами, – заходи, гостем будешь.

Он по трём земляным ступеньками спустился вниз, дверь отворил, вошёл. Жилище маленькое, стол да три лавки, но Акуну понравилась чистота и ухоженность ведьминого приюта. Хорошо утрамбован и выметен пол, бревёнчатые стены вышитыми рушниками завешаны, тепло – видно, что очаг недавно топился, и запах тут стоял приятный – смесь дров и сушёных. трав В углу за раздёрнутой занавеской сидела девчонка лет пяти, в тряпицы деревянную чурку заворачивала, а у ног её грелась пушистая рыжая кошка. Акун ничего не спросил – что ему за дело до жизни деревенской девки. Только удивился – девчонка совсем на мать не похожа – черноволосая, смуглая, как цыганка, и с ярко-зелёными глазами – не мог Акун их не заметить и не подивиться.

Сунув дочке махотку, горшочек маленький, с упревшей кашей да деревянную ложку, Рута тут же обратила всё внимание на князя. Сев напротив, опершись полными руками о столешницу, она устремила на него тяжёлый пронизывающий взгляд.

– Ну что, на смерть делать будем? – вдруг спросила,  голос словно чужой был.

Акун невольно поёжился, плечами пожал:

– Как же иначе?

– Она смотрела на него так долго, что у князя появилось желание бежать, и чем скорее, тем лучше. А она вдруг выпрямилась и проговорила:

– Попробуем извести, судьбу перестроить, а там уже как ты сам решишь.

– Я всё решил.

– Да не торопись ты. Что ты нынче решил, то назавтра передумать можно.

– Не передумаю.

Рута не отвечая, усмехнулась, и вдруг спросила:

–  Сколько дашь, ежели я пообещаю, что все они в ближайшие годы с твоего пути сойдут, тебе дорожку откроют?

– Всё, что ни попросишь!

И он тут же брякнул о стол несколько золотых монет. Рута, не рассматривая, ссыпала их в холщовый мешочек, где уже что-то мелодично звенело, положила на полку.

– Что ж, ждать тебе придётся.

– Долго?

Князь глянул в оконце, а там полный мрак – словно кто-то покрывало чёрное набросил. Как скоро-то стемнело – невольно подумалось.

– Долго, – кивнула Рута. – Ты ложись, князь, на лавке, отдыхай. Когда закончу, разбужу.

Неожиданно для себя своенравный и гордый князь послушался и лёг, даже глаза прикрыл, только не спал, а из-под ресниц следил, что в хижине и у стола происходит. Видел, что девочка, поев, тоже легла на свою лавку, завернулась в потёртую медвежью шкуру и приготовилась спать. Мать задёрнула занавеску, выпустила во двор кошку, а сама всё по хатке – туда-сюда: то к девочке за занавеску, то к очагу, то снова к столу, что-то высыпает, выкладывает, ножичком рубит, руками мнёт. И шепчет, шепчет…

Акуну стало казаться, будто лицо у неё изменилось – уже не такое молодое и красивое, а чуть позже оно и вовсе стало походить на труп полусгнивший, червями изъеденный – вон один выползает, белый, жирный, из дырки на носу…  Акун хрипло вскрикнул, открыл глаза, приподнялся. Но нет, всё как и было – белокурая молодка усердно толкла что-то в миске, слова какие-то приговаривала, жёлтый порошок понемногу подсыпала. В полумраке, при свете одной лишь лучинки она показалась князю  вовсе красавицей. Акун не мог отвести взгляд от движений её тела, от колыхания больших грудей под расшитой сорочкой. Но, опустив глаза ниже, вдруг увидел, что вместо ног у неё два копытца – ну впрямь, как у козочки. Задохнувшись, вскочил. Рута, подняв лицо, улыбнулась:

– Что, не спится, князь?

– Не спится, – сказал он не свом голосом, – мерещится всё…

– Не думай, князь, ничего тут тебе не угрожает, заговорено тут всё.

– И ты?

– И я, князь, – она повела плечами, вздохнула устало.

– А может, отдохнёшь, со мной рядком полежишь? Без мужика-то маята, небось, а?

– Нет, князь, не маята. Да и когда мне… Девку поднимать надо, да и самой ещё есть хочется.

А в теле Акуна вдруг вспыхнуло острое желание – уж больно хороша молодка, так бы и смял её.

– Поди-ка сюда, – он приподнялся, руку протянул.

– Да не мешай, князь, видишь, дело делаю – ответила Рута.

– Потом доделаешь… – он встал, положил ей руки  на бёдра, хотел Руту к себе развернуть, а она сама повернулась и усмехнулась в лицо, холодная, недоступная:

– Что-то тебя, князь, всё на колдовок тянет. Не споткнуться бы тебе… Мила добрая была, у тебя только душу вынула, а я, знаешь ли, злая, могу и мужской силы напрочь лишить.

Он руки отдёрнул, будто обжёгся. Как сквозь туман услышал её смех. Оглянулся, увидел ведро с водой, зачерпнул ковшом, выпил до дна. И впрямь, не хорошо что-то… С тоской глянул в окно, но там та же неживая мгла. А видения не оставляют. Теперь он вдруг увидел подле Руты маленьких… как назвать, затруднялся: люди – не люди, звери – не звери, страшные, маленькие, бородатые, в колпачках красных. Они так вокруг Руты и сновали, одни в миску ей что-то подсыпали, другие по ней ползали, баловались. Акун с отвращением наблюдал, как волосатые паучьи лапки шею красавицы щекотали, лезли ей в рот, в нос, под рубаху. А Рута-то не боялась. Она, напротив, хихикала, дёргалась как от щекотки, даже словно заигрывала.

Уже под утро Акун, наконец, заснул. Проснулся поздно, было по-осеннему хмуро, лил дождь. Голова – словно с тяжёлого похмелья. Сел, волосы пригладил, вспоминая кошмары минувшей ночи – никогда ему не забыть время, проведённое в избе ведьмы.  Тут дверь отворилась и Рута сама на пороге, свежая, румяная, в подоле яички свеженькие.

– Доброе утро, княже, как почивал?

– Да почивал, – ответил хмуро, не глядя. – Ты давай дело, за которое деньги взяла. И разговору конец.

– Чтой-то ты не в духе, князь, но да гляди, ты себе сам хозяин. А что до зелья – вот оно.

Рута протянула ему коробочку:

– Тут порошок, сильный, княже. Тебе даже в еду подсыпать его не надо. Ты только сделай так, чтобы он твоих врагов коснулся. Хоть в седле, хоть на лавке, ну да ты понял. Посыпешь – и жди, он своё дело сделает, когда срок придёт.

– А когда придёт?

– Когда боги укажут. Но не тотчас. Ждать надо, пока судьба повернётся. Для этого, порой и год, и два может понадобиться. Не беспокойся, своё получишь, и получишь сполна, князь.

Он вышел под дождь, глубоко всей грудью вздохнул, пытаясь освободиться от плена колдовских чар, сгусток которых так давил на него в уютной избушке ведьмы. Но, несмотря на то, что прохладный дождь омывал его лицо, а влажный ветерок наполнял свежестью его грудь, легче не становилось. Туман в голове не давал ясно мыслить, ноги налились свинцовой тяжестью, а душа ощущалась, как разбитая вдребезги чара.

Едва стих топот лошадиных копыт вдали, в землянку Руты ворвалась Найдёна, мокрая и взъерошенная, как цыплёнок. Потемневшие от дождя волосы прилипли ко лбу, зелёные глаза метали искры.

– Он… всю ночь у тебя! И ты посмела… А ещё подругой называлась…- Найдёна задыхалась. – Как ты могла?! Зачем?

– Угомонись, – Рута повернула к ней раскрасневшееся от огня лицо, – влетела, как вихрь, надумала, сама не зная чего.

– Да ничего я не надумала,  вся деревня говорит, что князь Акун у тебя ночь провёл!

– Так за разным же ночь проводят, – Рута, наконец, распрямилась: огонь в очаге ярко полыхал, каша варилась. – И не обязательно за любовью, но и за делом.

– За каким-таким делом? – поинтересовалась Найдёна, чуть успокоенная, но ещё недоверчивая.

– У них, у князей, дел хватает, – уклончиво ответила Рута, и улыбнулась. – Ты разве не знаешь, что я от мужчин обет дала?

– Да знаю. Но это Муха прибежала да расписала…

Найдёна опустилась на лавку и расплакалась.

– А я даже краешком глаза не могу его увидеть!

– Да нужен он тебе! Сколько можно всё об одном вздыхать.

– Но ты же сама говоришь, что я с ним увижусь…

– Ну всё может быть, а я могу и ошибиться.

– Нет, ты ещё ни разу не ошиблась.

Девушки невольно вздрогнули от кошачьего визга, обернулись – в уголке Люба терзала котёнка.

– Люба, оставь! – прикрикнула на девочку Рута, пойди лучше поленец для очага принеси.

– Сама и принеси, – ответила Люба, – это тебе заботиться обо мне надо, а не мне о тебе.

– Вот и думай, – Рута повернулась к Найдёне. – Не знаю, что из такой девки выйдет – иной раз руки опускаются…

Но Найдёне было не до Любы. Она вздыхала о своём, а потом вдруг попросила:

– А ты можешь мне ещё погадать, чтобы и я сама убедилась?

Рута, задумавшись, молчала, а Найдёна, по-своему поняв, торопливо сняла с ушей серёжки:

– Отцовы, с Царьграда – Любе твоей…

– Да забери, – небрежно откликнулась Рута, едва взглянув на дешёвые побрякушки, – я могу и так, по дружбе.

Принесла и поставила на стол миску с водой, потом, оглядев Найдёну, приказала ей снять с пальца оловянное колечко и бросить его в воду. Когда девушка выполнила сказанное, Рута, почертив и пошептав что-то над водой, повелела Найдёне глядеть внутрь, в кольцо:

– Внимательно гляди, всё и увидишь.

Найдёна стала смотреть. Сначала по воде словно рябь прошла, мелкая да быстрая, а потом поверхность как бы установилась, и Найдёна в колечке почти сразу увидела себя. Лицо у неё тонкое, даже красивое, волосы платочком прикрыты, а рядом с нею – не может быть – сам князь Акун, тоже красивый, с глазами, как ночь, склоняется к ней, губами тянется… Найдёна почти почувствовала поцелуй, горячее прикосновение мужских губ, вздрогнула, словно очнулась, вскочила:

– Нет, я не верю, не может быть, это ты нарочно, чтобы успокоить меня…

И опять в слёзы:

– О, Рута, если бы ты знала, как сердце моё разрывается! И если бы я знала, что мне делать. Да если бы я хоть была красавицей, как Мила или ты, а то мне с моими веснушками и курносым носом страшно перед ним показаться.

Вдруг, засияв глазами, повернулась к Руте всем телом:

–    Знаешь, что я решила: вот пройдёт зима – уж зиму перетерплю как-нибудь, а потом сама к нему пойду в Киев. Может, повезёт, в прислуги наймусь. Да уж, Рута, разве можно иметь радость большую, чем видеть его почти каждый день.

Рута лишь плечами пожала: страсти Найдёны были непонятны и чужды ей.

 

Найдёна сделала, как задумала. Едва только закончились посевные работы, прополка да косовица, она тут же собралась в Киев. Хозяйке своей сказала, что пойдёт на рынок выменять кое-какие вещи да, может, и подкупить что для хозяйственных нужд – кузнец-то Юган вон уж сколько времени с князем в походах, а кузнечная продукция нужна всегда. Смушка хоть и поворчала, но отпустила – права девка, нет в хате ни ножей, ни сковородок, всё износилось. А Найдёна ещё успокаивала себя, что, может, ничего с её замыслом не получится и она вернётся. За старую хозяйку душа болит, но и любовь своего требует. А то, кто знает, устроится она у князя, так Смушку с собой  заберёт. Вспоминая гадание у Руты, Найдёна невольно улыбалась, думая, что она сама к своей судьбе идти должна, ведь Рута не сказала ей, когда придёт срок их встречи. Может, время-то и пришло, и всё теперь в её руках. Если так, то князь и не посмотрит, что она не такая красавица, как Мила и Рута.

Не знала Найдёна, не догадывалась, что жизнь сама вмешается в её планы, и задержаться ей в Киеве придётся надолго, только не по своей воле, и домой обратно она будет бегом бежать.

 

Печенеги подошли к Киеву внезапно. Чёрной тучей налетели, с гиканьем, воем, истошным ржанием коней, с огнями и пожарами по окрестным сёлам. Плотным кольцом окружили Киев, раскинули шатры, заполонив всё обозримое пространство повозками, лошадьми и верблюдами, массой жён и детей, дикие, узкоглазые, в шкуры одетые, оружием стальным сверкающие, злобные, горячие.

Княгиня Ольга, узнав о нашествии, побледнела как смерть, инстинктивным жестом прижала к себе внуков. А они вдруг такие маленькие сделались, беззащитные, даже Ярополк, которому уже десять лет исполнилось. Прильнули к ней, ожидая защиты, а что она могла? Дыхание с хрипом рвалось из её груди, тряслись руки. В Киеве, оставленном князем Святославом и уведшим с собой на Болгарию почти всех мужчин, способных держать оружие, она была одна, беспомощная, старая, больная.

– Держись, княгиня, придумаем что-нибудь, Господь не оставит, – услышала сквозь шум в ушах участливый голос, подняла голову – рядом боярин Еловит, с ним князь Акун, ещё несколько человек, тоже с надеждой взирающие на княгиню.

– Да я уж думала, – с трудом проговорила Ольга. – Вот ежели бы до Претича добраться, он недалеко, вроде бы, к северу, за Днепром… Может, уже знает?

– Добраться до него, чаю, возможности нету – гляди-ко, вороги повсюду, камню упасть некуда, – ответил Еловит.

– Одна надежда, что он сам узнает, разведчики донесут, – вздохнул боярин Пряда.

– Претич со своей дружиной тут – капля в море, – хмуро заявил Акун.

– Ну разве что князю сообщит.

– Если его самого напередь печенеги не осилят.

Ей казалось, что она умирает – сердце не хотело биться, грудь не вмешала потребного воздуха.

– Только ждать, – вздохнул Еловит.

– Сколько? Пока печенеги на приступ пойдут или мы сами от голода и жажды помрём, – послышался голос Акуна.

Она закрыла глаза не в силах более сопротивляться боли. Еловит позвал женщин – открыли окна, принялись растирать холодеющие княгинины руки и ноги. К вечеру полегчало. Опираясь на руку верной Радки доплелась до окна, чтобы ещё раз увидеть. Откуда они, зачем? Святослав, ведь, с ними перемирие заключил. И мир был столько лет. Что же случилось ныне? Что ж, значит, пришло и её время за свободу свою и своих близких постоять. Болеть некогда – надо бороться. Помоги, Господи.

Ночь не спала, думала. Наутро её опочивальня заполнилась людьми. Тут и прислужницы, и Радка с травяным отваром, и Еловит с Прядой.

– Ну что, новости какие есть? – спросила с надеждой.

– Никаких, княгиня, стоят…

– Требуют сдать Киев, – тихо проговорил Пряда.

– Эка чего – сдать… Пусть и не мечтают, – вспыхнул Еловит и посмотрел в испуге на княгиню: как она, не хуже ли ей от известия? Но глаза у Ольги были ясные.

– Нельзя сдавать, – кивнула согласно княгиня. – То ж конец всему будет. А погибать – всё одно, только не по трусости… Но будем надеяться, Бога молить, – вздохнула, сама порадовавшись, что теперь дышится – отпустило, значит.

К обеду она встала, взяв себя в руки, зная, что в это трудное время должна держаться, пример людям подавать, надежду. А в голову лезли тревожные мысли: хватит ли продовольствия на время осады, воды? В Киеве водопровода не было – воду с Днепра возили в бочках, хранили. Но сколько сохранишь нынче, в летнюю жару? Хотя бы дождик… Однако небо было чисто. Солнце, равнодушное к тревогам людей, льёт и льёт свой жар на землю. И неоткуда взять воды, потому что там, где её всегда брали, сегодня дикая орда, жаждущая их жизней, крови, богатств.

В те страшные дни люди благословляли княгиню киевскую, которую раньше осуждали за жадность. Теперь, когда пришло время невзгод, голод, княгиня открыла свои богатые закрома, великую дань окружных народов. Людям строго по мерке выдавали зерно, мёд, солонину. Вначале выдавали по миске, потом – по горсти. Время шло…И вот пришла страшная весть – запасы воды на исходе, как ни экономили. А лето, как назло, знойное, засушливое.

Стали ограничивать порции уже и для княжичей. В расход пошло и пиво, и дорогое заморское вино. Истощались княжеские запасы, а перемен никаких. Видно, от Претича помощи уже не ждать. Святослав или слишком далеко или тоже под мечом печенегов сгинул. Чего тогда ждать?

– Будем надеяться, – еле слышно твердила княгиня, сама не зная, на что можно ещё надеяться.

– Продержимся, – подбадривал и себя и её верный Еловит.

Все свободное время  она и все христиане города проводили в церквях – молились как никогда, на коленях, со слезами.

– Защити Рось, – шептали бледные губы княгини, – мою жизнь возьми, но защити, спаси, Киев, княжичей, народ наш… Иначе зачем всё, Господи? Не разумею, но да Твоя воля, не моя…

К её плечу прижимался маленький Володимер.

– Молись, чадо, молись, – княгиня, не оборачиваясь, положила руку на голову мальчика, – за Рось молись, за жизнь на этой земле, за будущее её… Господь слышит. Особенно детскую невинную молитву Он слышит.

-Да я молюсь, баба, – голос мальчика дрожит, он и сам не знает, отчего. Тихо и торжественно он опускается на колени подле неё. Сердце у Ольги вздрогнуло и замерло, когда она услышала:

– Боженька, Ты слышишь, я знаю, у Тебя есть ангелы с огненными мечами, бабушка Ольга мне рассказывала. Так не пожадничай, пришли их к нам, чтобы прогнали они злых печенегов, а то, Боженька, пить очень уж хочется…

Меж тем волхв Немчин решил, что пришло его время торжествовать – ну что ещё этим неразумным надо? Засуху пережили, мор пережили, а вот нынешнюю беду, неизвестно, переживут ли? Значит, пора народ поднимать, на великую жертву вести. И он ходил по Подолу с развевающимися седыми волосами, длинной косматой бородой и пророчествовал.

– Пришло время, терпение богов кончилось. Гибель смертная пришла на Рось!

Перепуганные люди бежали следом, заглядывали ему в глаза:

– Говори, что делать? Мы пухнем от голода, наши дети лежат при смерти, языки прилипли к гортани от жажды…

О с какой радостью он послал бы их прямо на княжеский терем, однако понимал – не получится: княгиня, раздавшая людям всё годами накопленное добро, свята. Но до времени, до времени – уговаривал себя Немчин, и кричал:

– На христиан! На христиан! Пока жив будет хоть один, не видать нам свободы!

И люди в безумии своём откликались:

– Смерть христианам!

От разъярённой толпы укрывались в княжеском тереме. В домовой церкви было не протолкнуться. Рыдающие люди не знали, от кого просить защиты, от печенегов или от своих же, потерявших рассудок от голода и отчаяния. А по улицам толпа уже тащила на растерзание первые жертвы. И всё это в сопровождении безумных воплей Немчина. Его речи так возбуждали народ, что, казалось, ещё миг, и люди решатся кинуться на княжеский дворец.

Небольшое, но очень важное событие немного угасило ярость голодных киевлян, вселило надежду.

Юный отрок, подмастерье с Подола, побывавший когда-то в плену у печенегов и знавший немного их язык, по своему почину кинулся во вражеский лагерь, прошёл, добрался до реки и переплыл на другой берег. Наверное, молитвы киевлян оберегали его – ни одна вражеская стрела, пущенная ему вслед, даже не царапнула героя. Задыхающийся, мокрый, обессиленный, он добрался  до лагеря Претича, который, как оказалось, об осаде Киева, ничего не знал.

Княгиня, когда ей сообщили о подвиге отрока, лишь ладонями закрыла лицо. Еловит, дабы скрыть слабость своей повелительницы, громко проговорил:

– Ну, так ежели дело пойдёт, неделю бы продержаться…

– Ежели сам народ Киев не спалит или ворота печенегам с досады не откроет, – с усмешкой возразил князь Акун, – бесчинства творятся на Горе и на Подоле такие, каких отродясь у нас не бывало.

Несчастье захватило и Найдёну, когда она, прогуливаясь по рынку, прислушивалась да раздумывала, как и где бы ей найти путь к любимому. А между тем городские ворота оказались на замке, и на город упала страшная весть о нашествии печенегов.

Где она жила, где спала, Найдёна  сама не помнила. Благо, лето было, теплым. Вымененные вещи быстро разошлись за сухари. Пришло время и ей испытать муки голода, жажды и смертельной тревоги за дом, за родное село. Вот уж не думала Найдёна, что так прикипела сердцем к тому, что казалось чужим да ненужным. Даже за Смушку, вздорную хозяйку, и за ту сердце болело. Всё мысли лезли, жива ли, не погубили ли её вороги? Правда, потом пришло время, когда Найдёну уже никакие мысли не посещали, кроме как о том, где бы поесть да попить.

Вот тогда довелось ей князя Акуна увидеть. Она сидела на мостовой среди десятков других страждущих и полуживых, и услышала конский топот, стук подков о мостовую, а потом появились, группа воинов,  впереди – сам князь. Они объезжали город, за порядком смотрели, тут же на месте судили тех, кто пытался бунтовать. Особо с поджигателями жестоко расправлялись – ещё бы, жара, а город деревянный.

На лице Найдёны появилась блаженная улыбка, когда она увидела князя. Он ничуть не изменился, а голод сделал его лицо тоньше и одухотворённей. Соседка, увидев Найдёнину улыбку, со страхом отодвинулась, решив, что девка помешалась или отходит. А Найдёна улыбалась, и думалось, что ничего ей больше не надо, теперь и умереть не страшно.

Только голод и жажда становились нестерпимыми, начались видения. Всё чаще она видела воду, много воды, реку воды, неслась к ней, приникала губами, а река превращалась в огонь.

Однажды ноги окончательно отказались держать её, и Найдёна свалилась на землю около дверей христианского храма. Не видела, как из храма, пугливо озираясь по сторонам, вышел священник и хотел куда-то бежать, но споткнулся о лежащую у порога девушку. Жёлтое лицо без кровиночки свидетельствовало о том, что ещё одной душе пришло время предстать перед Господом. Посмотрев на неё, священник, однако, вернулся в храм, откуда вскоре вышел, неся маленькую серебряную чашечку со святой водой и кусочек просфоры. Присел подле умирающей, приоткрыв ей рот, влил в него несколько капель воды, вложил просфору, прочитал молитву:

– Спаси, Господи душу рабы своей, имя которой Тебе ведомо. Христианка ли она, или язычница, возьми ея на милость Твою…

В городе между тем продолжались поиски и нападения на христиан. Не зная усталости, ходил по улицам опьянённый маковым отваром Немчин, пророчествовал и призывал к уничтожению последних христиан во имя торжества веры предков.

Прошла неделя, потом ещё. Печенеги, осмелев, подбирались к самым стенам города, чувствовали – близко их торжество. До киевлян доносился радостный гул, слышались громкие выкрики, издевательские насмешки. Случалось, что и стрелы залетали за высокую ограду, иногда и с горящей паклей, но защитники города пока держались, и пожару не давали разгуляться. Ждали помощи, но надежда таяла день ото дня – должно быть, отрок не добрался до Претича, или ещё что…

Княгиня, прижимая руку к груди,  вошла в светлицу к княжичам. Все трое лежали на постелях:

– Баба, пить, пить…

Ольга влила каждому в жадно раскрытый ротик по нескольку капель вина. Последнее. Задыхаясь, упала на лавку. Не сразу различила тихий скрип раскрываемой двери. Еловит. Верный друг. Он тоже едва держится на ногах.

– Княгиня, – тихо окликнул.

– Чего тебе, Еловит? – откликнулась Ольга.

– Княгиня, вече собралось…

– И что же?

– Решено сдавать город. Твоего слова ждут.

Вот и её смертный час пришёл. Она долго молчала, борясь с тошнотой, с нехваткой воздуха, наконец, через силу выдавливая слова, проговорила:

– До завтра, Еловит, хоть до завтра. Ещё помолимся. Бог милостив…

– Я так и передам, княгиня, что до завтра.

Она не ответила. Так и сидела, не открывая глаз. Знала, погибнет город – погибнет и она.

Тут же, в детской, опустилась вновь перед иконами.

В ту ночь опять молился весь христианский Киев – кричал, вопил, взывая к Господу, громогласная молитва веры, надежды, отчаяния летела ввысь:

– Господи, пощади, Господи, спаси!

Даже небо, казалось, светлело от этого вопля. Да нет, это рассвет зачинался. Последний рассвет…

В храм ворвался воин в кольчуге, с копьём, вверх воздетым:

– Уходят, вороги уходят! – что есть силы закричал он.

К вечеру в широко раскрытые ворота города вошло войско Претича. А на следующий день появился и сам Святослав в сопровождении передовых сил своей армии, оставив основное войско с обозами далеко позади. Спешил на помощь городу, матери, сыновьям.

 

Собрались в княжьей трапезной ещё раз утолить голод и жажду, которые пока, казалось, утолить невозможно. И тут же, уже не боясь, не прячась, сознавая, что теперь у них есть право говорить всё, что на душе накипело, киевляне подняли голос на своего князя.

– Что же ты, князь, бросил нас на женщину слабую да недужную? Негоже такое, не по-княжески…

– И что тебе, князь, неймётся, в Киеве, городе, твоими предками ради твоего семени завоеванном, не сидится? Чего ты за морями ищешь, какого счастья, какой славы? И почто она нам?

– Ну всегда князья ходили, боевой славы искали, а ты, князь, уж и напрочь нас бросил. Только год в Киеве посидел после Белой Вежи, а у Болгар вот ужо второй год…

– Сиротами оставил, никому не нужными…

– А что, ежели не поспел бы? Мы уж собрались город сдавать. С какой совестью ты жил бы, придя на пепелище? Какой тризной поминал бы мать и деток своих?

Святослав молча слушал, хмурился, но понимал, есть правда в упрёках. Вон, только на мать глянуть – и ничего говорить не надо: худая, почерневшая, кожа да кости, а глаза… даже страшно глядеть в эти глаза, такие они не по-человечьи огромные, столько в них скорби невысказанной. И молчит. Одна она молчит.

Когда жалобы стали утихать, понял Святослав, что пришло и его время слово держать. Откашлялся, покрепче стиснул ножку чары серебряной.

– Всё я понял, всё слышал, вины с себя не снимаю.

Поднял глаза, а взгляд твёрд, решимости полон.

– Но в Киеве я жить более не буду. Собрался я навсегда из Киева уходить. Не любо мне здесь, а любо в Преславе. Там мой дом, моими руками завоёванный. И живут там не вороги, а свои же братья славяне. Что Киев? Преслава – вот центр вселенной. От неё дороги вблизь идут до земель и польских, и германских, да что, Византия рядом. А я, братия, хочу идти Византию воевать…

Гул и ропот поднялся в трапезной. Переждав, князь поднял руку, и гул тут же смолк.

– И о вас я подумал, – сказал он. – Не оставлю вас, власть даю. Сына моего, старшого, Ярополка.

– Да мал, Ярополк, – подал голос Еловит.

– А вы, бояре на что? Хоть ты, Еловит, преданность свою не раз доказавший, или ты, Путша. Да вон и брат мой, князь Акун со мной идти не хочет, Киев ему ближе, вот и будет он при Ярополке малолетнем первым наставником.

Акун почему-то нервно вздрогнул, услышав своё имя, а поняв, что о нём говорится, вспыхнул весь и лицом, и глазами.

– А дабы Олега не обидеть, – продолжал Святослав, – и ему удел даю – будет он князем древлянским.

Восьмилетний Олег покраснел от удовольствия – ещё бы, о нём, как о взрослом говорится, власть ему дают, князем удельным ставят.

Володимер тоже за столом сидел, но о нём речи не было. Вопрос власти его и не занимал – поглядывая по сторонам, малыш с усердием набивал себе рот гусиным студнем, грязные руки вытирал о белый кафтанчик и тут же тянулся за пирожком с мясом.

 

Ярополка кликнули к отцу.

– Идём скорее, княжич, – поторапливал его дядька Икмор, немолодой, но бравый воин, начавший не ко времени лысеть, с лицом, испещрённым шрамами.

Ярополка ввели в горницу, полную народу. Князь – на княжьем месте. Подле него девица молодая, красоты неописанной. Черты лица правильные, глаза огромные, длинными ресницами опушённые, брови тонкими стрелочками к вискам разбегаются, губы как резцом художника обрисованные, кожа чистая, гладкая, но темноватая для славянки. И волосы – не просто чёрные, а как ночь, синевой отливающие. Да и телом она, видно, что не своя, больно уж ростом мала, да тонка, как девочка. Шейка длинная, кажется, как стебелёк, вот-вот сломится. Да и вся она такая хрупкая, нежная, как серна пугливая.

– Вот, князь, тебе жена, – Святослав, увидев сына, подтолкнул к нему девицу. – Из Греции вёз, нарочно для тебя. Берёг, дабы тебе чистота её досталась, княжий род новым да здоровым семенем чтоб укрепился. Монашка она, так что должна быть примерная. А звать её, как я понял, Иулианией.

Ярополк покраснел: вона, жена, да на что же ему жена-то и что с нею делать?

Святослав, заметив смущение и нерешительность сына, не засмеялся, сказал лишь подбадривающее:

– Веди её к Радке, она знает, что делать. Да не обижай, а как в возраст мужской войдёшь, так во всём и разберёшься. Вон, князь Акун тебе ныне наставник.

Взяв девицу за руку – она выше его была на целую голову – повёл, как отец наказал, к Радке.

– Радка! – закричал, едва увидел старую бабкину прислужницу, – забери ты от меня эту!.. Ну сделай что-нибудь!

– Заберу, заберу, – Радка услужливо кинулась к княжичу. Она уже ничему не удивлялась в этой жизни. – Заберу, не волнуйся, княжич!

Избавившись от невесты, Ярополк побежал по коридору прочь, выскочил на чёрное крыльцо, а там, во дворе, в куче песка, Володимер возится, строит что-то, маленький, неуклюжий. Ярополк скорчил презрительную мину, потом дёрнулся к нему, чтоб поиграть вместе. Строить крепости из песка – это его любимое занятие – уж он, Ярополк, показал бы ему.  Вовремя остановился, вспомнил, что ему теперь не до игр, ведь великим князем его нынче величают, красавицу-жену ему отец привёз, будь она не ладна.

Ярополк важно прошёлся по коридору взад и вперёд. Нет, скучно быть великим князем. Неторопливо спустился по крыльцу вниз. Подошёл к Володимеру, который, увлёкшись строительством, его не замечал – рыл канавку, ползал, сопел. Ярополк легонько ткнул носком красного сапога в горку песка, норовя засыпать канавку.

Володимер поднял голову:

– Ну чего ты…Я же ров делаю, чтобы по нему воду потом пустить…

– Надо ещё  веток наломать, чтобы крепостные стены сделать.

Ярополк полез в карман за ножичком.

Через несколько минут великий князь киевский и робичич ползали рядом, возводя укрепления, углубляя рвы, сооружая мосты. А подоспевший ко времени князь древлянский Олег таскал ведёрками воду, чтобы наполнить, как должно, ров вокруг крепости.

 

Ольга умирала. Это было понятно и ей, и всем окружающим. Она полусидела на своём широком княжеском ложе – так было легче дышать. В раскрытые окна светлицы вливался свет летнего солнца, тёплый ветерок играл белыми занавесками. Она устремила взгляд на небо, и не было в нём уже ни боли, ни скорби.

Каждое утро к ней приходил отец Григорий. Когда-то молодой и энергичный, за пятнадцать лет, прожитых в Киеве, он так же, как и его духовная дочь, состарился и поседел. Он ежедневно исповедовал и причащал княгиню. Может, оттого душа её легчала, словно снимала с себя груз тяжести и вины за то, что не довершила, не осилила, не успела. А болеть было за что. И прежде всего за Рось, где дел – край непочатый, за сына любимого, так от веры языческой и не отказавшегося, за внуков малолетних.

Однажды попросила себя пособоровать. Видно, совсем худо стало княгине. После соборования была так бледна, и так тяжело дышала, что, думали, до утра не доживёт. Дожила, более того, ей словно полегчало – попросила причесать себя, приодеть. Потом позвала Святослава. Он хоть и решил Киев оставить, но не торопился, видя, что мать совсем плоха. По её просьбе да по собственному желанию хотел он дождаться здесь её конца.

Повелев опуститься на скамеечку подле её ложа, Ольга долго смотрела на сына. Любимый, так горячо любимый, и как не хочется расставаться с ним. В свои 28 лет, в самом расцвете сил, он казался ей самым красивым, сильным. Даже этот клок волос на чисто выбритой макушке, даже эта языческая серьга в ухе – всё ему идёт, всё в нём красиво и дорого ей. Да вот только душа его…

– Тяжко мне, сыне, что так и не отважился ты принять веру истинную. Что я буду перед Господом говорить? Какой суд принимать?

Её речь была прерывиста. Дыхание со свистом вылетало из её груди.

– Да не могу я, мать! Ну как ещё объяснять – не могу. Поверь и прости. Рось поклоняется богам предков, народ весь, дружина моя. Как же мне идти противу? Не поймут же, засмеют. Ты, мать, женщина, женщине позволено глупости делать.

Она молчала, знала – пустое.

– Но ты хоть препятствий не чини тем, кто захочет веру христианскую принять и Богу христианскому служить. Храмы мои не разоряй. Тот, что построила я на Горе, и те, что ещё строятся в Вышгороде и во Пскове.

– Да пусть строят, – Святослав пожал плечами, – мне что, пусть живут, служат кому душа просит, лишь бы вреда от того Роси не было.

– И за то спасибо.

Хотела за внуков попросить, за Ярополка крещёного, а ныне в первых рядах на капищах жертвы приносящего. Не стала, веря, что Господь управит, что благодать святого крещения не покинет мальчика и придёт момент, когда душа христианская сама к Богу возопиет.

– А ты напрасно Ярополку монахиню в жёны привёз. Не будет от того добра, ведь они обет безбрачия дают, а ты знаешь, что значит обет. Не прощает Господь.

– Ну, мать, ты уж и пророчествовать стала. А я так знаю одно – будет Ярополк храбр, будет землю свою любить и беречь, как предки её берегли и любили, то никакой чужой бог ему не страшен. И жён ещё будет иметь, сколько душа пожелает: и монахинь, и мусульманок, и иудеек.

Ольга тяжело вздохнула – пустое. А спорить, доказывать, сил нет.

– Ты, сыне, хотя бы меня по-христиански похорони. Отец Григорий всё знает.

– Тут обещаю, как скажешь.

– Окно… окно бы пошире, – вдруг вскинулась. Святослав бросился к окну – но куда ещё шире. Потом к матери, схватил её за руку. – Радку позвать?

– Нет. Посиди так… Хорошо с тобой…

Он и сидел долго, вдруг услышал:

– Ты плачешь?

Вздрогнул, прижал её руки к своему лицу.

 

Она жила. Молилась, о чём-то ещё прося Бога, за что-то благодаря. Разговаривала со Святославом, с приближёнными. А как-то приказала позвать внуков.

Мальчики вошли, страшно напуганные, готовые разрыдаться в голос. А бабушка – ничего, улыбалась, благословляла.

– Господню молитву не забывайте, – она говорила еле слышно от слабости. – Как я вас учила. Каждый вечер, что бы в вашей жизни не случилось.

– Не забудем, – за всех ответил Ярополк.

– Тогда Господь вас не оставит. В трудный момент подаст  Свою помощь… С Ним, только с Ним… Обещаете?

– Обещаем, – опять за всех ответил Ярополк.

– Слово дайте…

– Даём, баба.

– И ты, Олег. И ты, Володимер.

Чувство удовлетворённости смягчило её напряжённые от страданий черты. Огромные, в тёмных кругах глаза устремились вновь на любимого сына. Только выражение у этих глаз было такое, что Святослав несколько растерялся. Он не мог понять, куда смотрит и что видит мать. А она вдруг, коротко, надрывно вздохнув, произнесла:

– А христианство всё равно придёт на Рось. Чрез сына твоего… И будет Рось славна. Третий Рим. И величее её не будет ничего на свете. Пресвятая Богородица сойдет, Покровом своим накроет… Господь наш Иисус Христос объимет всю, как есть, Рось нашу… Золото куполов вижу, дивное пение слышу… Радость…

 

Ещё несколько дней жила, благословляла, прощалась, подарки раздавала. А потом вдруг успокоилась.

– Мати, – Святослав наклонился, – со страхом прислушиваясь к дыханию.

Её ресницы дрогнули:

– Хорошо, сыне, – её голос был похож на трепет осинового листка. – Господь зовёт… – и слетело с её уст нежное, уже и неземное: – Помяни, мя, Господи, во Царствии Твоем…

 

Её хоронили по христианскому обряду всем Киевом, не различая уже ни язычников, ни христиан. Набивались в церковь Живоначальной Троицы, склонялись перед гробом, спешили бросить горсть земли в могилу. Несколько дней в городе стоял многоголосый плач. Поминали, молились по-христиански, справляли тризну по-язычески. В страхе, чего им теперь ждать, гадали о будущем. Да, Ольга умела управлять. За двадцать три года её княжения в Киеве не было ни войн, ни распрей. Земля богатела, люди трудились в мире и довольстве. Что же теперь? Когда у власти неразумный отрок да непонятный замкнутый, вечно мрачный и всем недовольный Акун, чего ждать? Не остави, Перуне. Помоги, Господи…

 

Святослав с Улебом, с князем Акуном, с сыновьями и дружиной только вернулся с Перунова капища. Праздник был, Перунов день. Правда, в сей раз праздновали его не особо широко, не до веселья было. Это прежде на капище молодёжь собиралась, в честь княжьего бога игры устраивались, песни да хвалы идолу деревянному возносились, а потом жертвенные дары поедались.

В этом году ограничились лишь жертвоприношениями. А потом малолетнего княжича Володимера перед Перуном в воины постригли, на коня посадили, копьё в руку дали.

Для Святослава этот день был ещё и днём прощания с Киевом и киевлянами. Уходил он в земли болгарские, как думал, навсегда.

По возвращении с капища князь получил известие, что послы из Новагорода прибыли, князя великого видеть хотят, говорить желают.

– Приму, – сказал коротко, намереваясь все дела разом решить.

Они, несмотря на летнюю жару были в шубах, меховых шапках. Пот лился по распаренным лицам, но терпели, ради престижу боярского. Низкими поклонами поприветствовали князя киевского, родственников его, бояр и воевод. Как положено, вопросили о здоровье, выразили искреннее соболезнование по поводу смерти княгини киевской. Подарки внесли, меха дорогие, жемчуга северные. Когда дозволено было, о своём заговорили:

– Ты, князь, дошло до нас, оставить Киев хочешь, в чужие земли переселиться вознамерился, в земли южные, дальние. Так просим тебя, дай нам наместника твоего роду-племени, чтобы управлял нами от твоего имени, суд и правду чинил.

– Да кого ж я вам дам? – ответил Святослав. – Некого мне вам дать. В Киеве оставляю моего старшого Ярополка. В Искоростень отправляю младшего Олега.

Что ему был Новагород – дикий край, за лесами, за болотами затерянный, особенно теперь, когда все его мысли о Преславе были.

– Ну так коли не нужны тебе, князь, так не обессудь, своего князя изберём, его слушаться будем.

Святослав невольно нахмурился, «своего»… А земля-то, как ни толкуй, одна, Киевская, за которую его предки стояли, да и он сам, было время, ещё мальцом там на княжьем месте сидел, а Ольга, мать его покойница, там свои порядки устанавливала, берегла землю…

– Что скажете, бояре? – спросил, сумрачно, оглядев присутствующих. Заметил – Улеб, было, распрямился, должно, хотел, на себя внимание обратить. Ну уж нет, христианам во власти делать нечего.

– А сын твой младшой Володимер? – подал голос Еловит.

-Володимер? – Святослав пожал плечами. – Куда ему, дитя совсем…

– Ну а больше – кого?

Святослав вопросительно поглядел на новгородцев. Те переглядывались, перешёптывались, тоже, видимо, раздумывали. Но первыми и выступили:

– Как твоя воля будет, князь, – сказал за всех самый главный. – Давай хоть Володимера – твоё семя, княжья кровь. А мы уж, поверь, в обиду не дадим, клятвы не нарушим.

– Ну Володимера – так Володимера, – сказал Святослав, вмиг успокаиваясь и теряя интерес к происходящему, довольный – дело сделано. – Забирайте. И дядьку его Добрыню-воина – будет за няньку.

 

Мальчик толком не понимал, куда его собирают, куда везти хотят, и почему эти важные бояре в меховых шубах и шапках, потом пропахшие, так перед ним раскланиваются, ласковые слова говорят, угощают, задаривают, но нравилось, особенно, когда дядька его Добрыня рядом стоял. С ним ничего не страшно – даже плакать не хочется, да и стыдно было плакать ему, в памяти хранящему торжественный ритуал пострига: теперь он мужчина, воин, князь. Хотя всё равно почему-то грустно и очень не хватает бабки. Володимер так и не понял, для чего её в землю зарыли, и всё думал, что надо бы её откопать: в земле тяжко лежать, под солнышком намного приятнее, но молчал, никому не говорил, боялся, что засмеют. И горевал.

Его вывели во двор, где полно было чужих. Добрыня уже в дорожном платье на коне сидел, и его, Володимера, чьи-то бережные руки подняли и дядьке отдали.

– Ну что, княжич, едем с тобой в Новагород, – сказал Добрыня ему в самое ухо. Радостно-возбуждённый голос дядьки несколько успокоил мальчика. Он доверчиво прижался к его прохладной кольчуге, – будем с тобой за главных, а?

Они ехали большим поездом – сначала по Горе меж боярских теремов, потом выехали на Подол, попетляли по его узким улочкам, затем по Боричеву взвозу спустились к Почайне, а дальше – по пыльной дороге в неведомые края.

Ехали не спеша, наслаждаясь чистым ветром, пропахшим ароматами луговых трав. Вдоль дороги – дурманящая голову кашка, в зелёной гуще – синие, как небо, цветки цикория, под копытами лошади пригибались белые капельки цветущего вьюнка. А дорога впереди бесконечна, за холмами степь, за степью – леса…

Откуда она появилась, девчонка лет пяти, в вышитой рубашонке, в веночке поверх чёрных кудряшек на голове, шустрая, ловкая.

– Глядите! – закричала звонко, – глядите, князь киевский едет!

– Не киевский, новгородский, – важно поправил её Добрыня, когда девчонка, семеня ножками, вприпрыжку, достигла его с княжичем в седле.

Но она словно не слышала, а продолжала кричать:

– Князь, князь киевский едет!

А потом вдруг сорвала с растрепавшейся косицы алую ленточку с колокольчиком на конце  и бросила её прямо Володимеру в руки. Упала она вдоль руки его, и по рукаву как струйка крови потекла.

– Возвращайся скорее, я ждать тебя буду! – приотстав, крикнула девочка, и смех её затих, потонул в перестуке копыт, в скрипе колёс.

Добрыня не без суеверного страха схватил ленточку:

– Не нравится мне она, княжич, давай выбросим.

Володимер поймал дядину руку:

– Нет, нет, я её носить буду! Завяжи мне её вот тут…

Добрыня не мог не уступить: как не исполнить желания самого князя новгородского, родного и любимого своего племянника, единственную родную кровь после того, как Малуша, сестра, родив и отдав его княгине, так с концами и сгинула. И никакие поиски, которые пытался предпринимать Добрыня, так ни к чему и не привели.

 

 

Книга третья.

Юган. Ярилино поле.

 

Четыре года не был Юган на родной земле.

И вот всё, конец войне, пора домой. Возвращение было мучительным. После рокового сражения с войсками византийского императора Цимисхия под Доростолом, Святослав вынужден был оставить Болгарию и направить свой путь назад, в Киев. Они долго шли, не хватало еды, наступили ранние холода. Потом разведка донесла, что у порогов их поджидают воинственно настроенные печенеги, а принимать бой не было сил. Возник конфликт со Свенельдом, который, взяв свою дружину, ушёл другим путём, и тем, как оказалось позже, спасся. Но он предал и бросил князя. О причинах Юган не знал, да и что значат причины перед фактом предательства и измены? Святослав со своим измученным войском решил перезимовать в росских поселениях в Белобережье. И если в начале пути они только нуждались, то теперь наступил настоящий голод. Ели всё, что можно и нельзя было есть – кожу, кору деревьев.

Мрачный и раздражённый ходил князь – никто никогда не видел его таким прежде. Мстительные и злобные слова часто срывались с его уст в адрес Цимисхия, потом обвинения переходили на всех христиан.

– Это боги разгневались на нас за отступничество, – однажды сказал он, – если греки молились своему Христу, то с нами был наш Перун. Он всегда был на нашей стороне, и потому мы не знали поражений. А нынче что же, чуть не половина нашего войска тайно поклоняется греческому богу!

Злобный взгляд в сторону двоюродного брата Улеба не обещал тому ничего хорошего. Святослав, да и многие другие знали, что Улеб со своими сподвижниками-христианами в одной из палаток устроили походный храм. Князь терпел, но теперь вместе с горечью поражения пришло жгучее желание найти виновных. Клялся Святослав, что как только вернётся в Киев, всех христиан положит на жертвенный огонь. Раньше бы сделал, но терпел из-за уважения к матери. Теперь всё, терпение исчерпано, христианству не быть на Руси!

Противостояние, подогреваемое житейскими невзгодами, накалялось. Под конец зароненная искра воспламенилась по вине самого князя – он первый вытащил меч…

После роковой стычки Святослав несколько дней ни с кем не разговаривал, даже когда уцелевшие христиане робко хоронили погибших, в том числе и брата княжеского Улеба, он не вышел из своего шатра.

Между тем время шло. Понимая, что люди обречены на голодную смерть, Святослав, едва растаял лёд, принял решение пробиваться к воде, и вот тут-то их ждала засада. Пока они перетаскивали к воде ладьи, напали печенеги. Бой с обессилевшими, голодными людьми был недолгим.

Юган был ранен в самом начале. Стрела, впившаяся ему в руку, ещё не вывела его из строя, а вот сильный удар саблей по плечу заставил его пошатнуться. Он уже падал, когда тяжёлая дубина приложилась к его черепу… Он хорошо помнил звук раскалывающейся головы, похожий на треск арбуза, которых в Болгарии они поели немало.

Всё остальное проходило перед ним сквозь тяжёлый бред – странными, тугими нитями, противоестественно искажающими реальность. Эти нити рвали его мозг, и боль была столь страшна и непереносима, что он вновь и вновь падал в чёрное забытьё, похожее на смерть. Никто не думал, что он выживет, а он жил. И видел, как последний смертоносный удар настиг их князя, как упал он, истекая кровью, как, оскалив жёлтые волчьи зубы, размахнувшись, огромный одноглазый печенег мечом отсёк ему голову.

Князя так и хоронили – без головы. Непроницаемая мгла беспамятства, в котором постоянно пребывал Юган, была лишь однажды озарена вспышкой нездешнего огня. Это был жертвенный огонь, возносящий душу Святослава в далёкие выси небесного Вырея.

До Югана доносились плач и крики:

– Никогда у нас не будет больше такого князя!

Кажется, он даже плакал и повторял вслед за всеми:

– Никогда у нас не будет больше такого князя!

Скорбь была велика. Она пробивалась даже через смертельную боль. Югану казалось, что он видит князя, скользящего над ровной гладью Днепра. Видит его  голову на широких плечах, его чистый лик… Ему хотелось потянуться следом – и он тянулся и кричал:

– Князь, а как же я?..

Но князь, не оборачиваясь, скользил всё дальше и дальше к горизонту, за которым разливалась розовая вечерняя заря…

По пути приносили жертвы в память о погибших – топили в Днепре чёрных петухов. Устраивали поминальные тризны. Теперь их вёл старый воевода Волк. Обливаясь слезами, он только и повторял:

– Милостивы боги к княгине оказались, не увидела она смерти сына своего. А как же нам жить теперь?..

Югана тащили на себе его односельчане, дальний родич Заика и сосед Кома, сами еле живые, только от ран оправившиеся. Но в родное селение он вошёл уже на своих ногах. Правда, шёл еле-еле, опираясь на палку, поскольку качало его из стороны в сторону, да и зрение подводило – видел он мир словно кусками и как в тумане, который никак не рассеется. Заика с Комой, видя, что Юган сам движется, оставили его, вперёд побежали. Вот и шёл один, радостью видеть родные места без помех наслаждался. А весна уже шла полным ходом. Всё зелено кругом. Птицы пением оглушить готовы. Цветов россыпи – как звёзды на ночном небе, всю землю устилают. Улыбка не сходила с уст Югана, словно уж и раны не так болели. Ещё бы – домой вернулся.

И вот, наконец, увидел на склоне зелёных холмов сбегающее к Почайне родное селение. Крыши хат и землянок соломой крытые, полоски огородов, ещё овощами не заросшие, просторные дворы в белых облаках цветущей вишни потонувшие, и берега, застланные полотнами, что девки да бабы за зиму наткали, а теперь на солнце выбеливаться разложили.

Шёл, торопился, с лица пот здоровой рукой то и дело вытирая. Скорее, скорее, к дому родному, мать обнять, сестру, братьёв. Наверное, повыросли так, что и не узнать. Мать постарела…

Уже явственно слышен и лай собак, и звонкая многоголосица петушиных криков. Но вдруг приостановился, не узнавая села. Дома другие, недавно отстроенные, следы давнишнего пожарища. Неужели проклятые печенеги, что Киев осадили, и его деревню пожгли? Он тогда с ума от тревоги за близких сходил, а узнать ничего не мог, потому как когда князь Святослав шёл Киев спасать, он оставил  воеводу Волка,  в полку  которого служил Юган, в Преславе,

– Приветствую тебя, Юган! – услышал знакомый голос.

– Юган, с возвращением!

Он, отвечал коротко, не останавливаясь. Сейчас за жилищем Жбана будет его дом. Вот и старый дуб целёхонек, и поросята знакомо в грязи розовые животики полощут.

Он резко остановился – палка выпала из рук, потемнело в глазах – так даже лучше, чтобы не видеть…

– Юган! – донеслось до него. Пока соображал,  девичьи руки обхватили его шею, горячие губы прижались к лицу. Он ещё и не понял ничего, а уже знал – своё, такое родное и долгожданное, от которого сердце вмиг оттаяло, радостью захолонуло. Сестрёнка Ивушка, по-девчачьи взвизгивая, обнимала его.

– Дорогой, вернулся! А мы ждали-ждали. Вишь, как печенеги поразорили-то нас. Ничего на месте не оставили. Деревню всю заново отстраивали.

– Мать-то где? – спросил, придержав дыхание.

И тогда Ивушка разрыдалась, в голос:

– Нету мамки! Умерла, вот ужо третий год пошёл… Чего ты, братец? Ах ты, ладушка, ты присядь… О, бедный ты мой, что с тобой-то сделали вороги проклятые?

Они ещё долго сидели на холмике, который когда-то был домом их детства, говорили, обнимались, плакали, пока, наконец, Ивушка не поднялась:

– Идём, братец, домой, – сказала она, помогая Югану подняться.

– Дак нету же дома…

– Есть, есть, Юган! Я ж замуж вышла за Булгака, что на краю у первого родника живёт. Ты с ним ещё в лесу заблудился, когда вы за грибами ходили, помнишь?

– А ребята?

– И ребята с нами. Все вместе. Выросли – не узнаешь, помощники стали…

Пока шли, Ивушка не умолкая, рассказывала:

– Ужо все вернулись: и Жбан, и Поздей, даже Заика с Комом, а тебя всё нет и нет. Они рассказали, как тебя ранило, как шли вы, как князя хоронили. А вот Караул не вернулся и Жила, и Зуй…

– Да я ж до последнего, с князем…

– Бедный ты мой, братушка. Ну, ничего, придём, отдохнёшь, раны твои подлечим, ещё быстрее забегаешь.

– А мать что, из-за печенегов этих?..

– Да и из-за них тоже. Даже я в плену побывала, страху натерпелась, думала, всё – конец мне. А потом ничего… Говорят, сперва Претич с ними договаривался, оружием менялся, потом сам князь великий. Ну и отпустили. А вот Муху того… раскричалась на них, они и порешили. И Зацепе старой не повезло… Да ещё мужиков со злобы побили.

– А кузня моя как?

– Да что могло гореть, Юган, всё сгорело…

Больше он говорить не мог – силы душевные оставили.

Дом, в котором теперь жила Ивушка, был хорош, заново отстроенный, просторный. Он стоял на весенней полянке среди цветов. Тут же на солнышке грелась бело-серая кошка. Пустобрёхом встретила незнакомого маленькая собачонка с хвостиком-колёсиком.

Навстречу Югану во двор высыпало всё семейство: братья, которых и впрямь не узнать было – все рослые, плечистые,  Булгак, сестрин муж. Дорогого гостя повели в избу, из которой вымазанная мукой выскочила сестра Булгака, приветно кивнул головой дед, примостившийся за печью с недоплетённым лаптем. Появился из сарая и сам хозяин, отец Булгака с руками, чёрными от дёгтя.

Югана усадили на лавку в красный угол, где на полке, на ритуальном полотенце стояла фигурка Рода-бога. Бабы принялись суетиться, готовя трапезу. В мгновение ока на столе появились каша, сало, печёная рыба, творог, тут же из печи достали горшок с горячим варевом, принесли ещё пышущие жаром пирожки с сушёными грушами, уставили стол жбанами с квасом да пивом. После чинно расселись, как полагается, – бабы на одном конце стола, мужики на другом.

Трапеза затянулась надолго. Приходили соседи, прикладывались к пиву, о новостях расспрашивали, свои рассказывали. Горевали, что совсем житья не стало от Акуна. Даром, что Игорево семя – не считается князь ни с порядками, ни с уроками, что Ольга установила – всё ему мало. Вон, и в лес уже не пойдёшь, и рыбу спокойно не половишь. О посевной поговорили.

– Лошадей-то достанет? – поинтересовался Юган, чувствуя, как постепенно отходит его тоска.

– Старейшина даёт, да Вулк.

– Что, у Вулка снова лошадь? – улыбнулся Юган, вспомнив горе односельчанина, когда топили его лошадь в жертву богам.

– Да уж, с войны привёл, и не только лошадь. Он у нас нынче богатый.

Юган промолчал, подумав, что сам он пришёл на этот раз только с костылём. А ведь было, понабрал много, пока в Болгарии стояли. Да растерял по пути…

– В войну так-то, – вздохнул Каляга, заглянувший на огонёк в надежде, что пивка поднесут, – одни несметно богатеют, другие, наоборот, теряют и то, что имели.

В какой-то момент разговора Булгак хлопнул Югана по спине:

– А тебе, брат, мы дом отстроим – пора ж и семьёй обзаводиться, корни пускать. И кузню тож, плохо нам, знаешь ли, без тебя. Чуть что – на Подол идти, а тамошние мастера не так делают, как деньгу дерут.

Мужики согласно  закивали.

Дом Югану справили за несколько дней, не то, чтобы хоромину, но жить можно. Строили всем селом – по правилам, издавна чтимым. От нечистой силы закопали под пол козлиный череп. Оберегательными знаками расчертили обмазанные глиной стены изнутри и снаружи. Сложив очаг, оставили место и для домового. Занесли заново сбитые стол, лавку, с несложным, но обязательным жизнеохранительным орнаментом.

– Иди, Юган, заноси огонь, приглашай домового! – наконец отдал приказ Глазун, новый старейшина, седовласый, сгорбленный, в войнах руку потерявший. Юган, здоровея на глазах, разрумянившийся от радости, подошёл к своему жилищу, толкнул деревянную дверь, потом, наклонив голову, вошёл. Сладко пахло свежим деревом, ещё сырой глиной, сеном. Оглядев, произнёс торжественно:

– Домовой, домовой, заходи ко мне домой.

Подоспевшая Ивушка сунула ему в руки миску с кашей, соль и хлеб для первого угощения домового. Юган, зная, что делать по обряду, не без волнения высек огонь в очаге и тихо произнёс потребное к случаю заклинание. Огонь весело заиграл на сложенных крестом дровах, на которые Юган тут же возложил жертвенное угощение. Ароматный дымок обволок землянку, серым облачком, словно живой обошёл все уголочки. А потом потянулся к отверстию в потолке, ища выхода. Юган довольный, расслабился – его жилище обрело свою душу и хозяина-защитника.

Вошедшие следом бабы дружно запели:

-Соседушко-домоседушко,

Раб твой к тебе идёт, низко голову несёт.

Не томи его напрасно,

Заведи ты с ним приятство.

Между тем Ивушка уже разворачивала вышитые полотенца, каждое для своей нужды. Золовка раскладывала необходимую посуду, да прочую утварь. Её было так много, что Булгак невольно пошутил:

-Бабы, а что ж прялку-то забыли?!

Под конец Глазун торжественно вручил Югану две фигурки – Рода и Рожаницу, хранителей домашнего очага.

Так же споро и дружно поставили кузню с доменкой да с наковальней. Когда всё было готово, Юган, хитро посмеиваясь, откопал в заветном месте зарытые кузнечные орудия – клещи, стержни, зубила, свёрла, молоточки. Сохранённое добро все встретили радостными криками. А Глазун, прочтя нужный заговор, повесил в кузне оберег от злых духов да злых людей – медвежью лапу.

– Чем я расплачусь за вашу доброту, братья? – невольно воскликнул Юган.

– На кузне и расплатишься, – ответил Булгак с улыбкой и добавил. – За семена на посев тоже не беспокойся, выделим, всем хватит.

Уже на следующее утро донесся до жителей Чижевки радостный стук кузнечного молота – жизнь продолжалась.

Только поначалу работалось Югану нелегко: болело раненное плечо, голову словно чугунную, всё не в ту сторону клонило.

С утра справив кое-какие орудия труда к началу сева, отложил молот. Долго сидел, приходя в себя, пока не понял, что ещё слишком слаб и, если не передохнёт, то надолго будет и вовсе не работник. Решил чуть обмыться от пота – холодная вода манила освежающей прохладой.

Юган разделся и осторожно вошёл реку. Сначала по колено, потом – по пояс. Фыркая, вздрагивая, ливнул на себя целую пригоршню студёной воды, словно ещё со льдом. Дух захватило. Тут же, чувствуя, что терпеть уж нет сил, хотел было выскочить, но услышал знакомый голосок давней своей подружки Найдёны.

– Вот как омутника раздразнишь, будет тебе! – со смехом крикнула ему с берега девушка.

Юган обернулся – Найдёна, всё такая ж маленькая, худенькая и всё такая ж бойкая, стояла, одной рукой опустив книзу ветвь старой ракиты. Лица её он не мог видеть – знакомый больной туман застилал глаза.

– Нехорошо подглядывать, – сказал Юган.

– Я и не подглядываю. Нужен ты мне. Я ж не знала, что ты здесь, просто мимо шла. Из лесу. – Найдёна показала ему большую связку берёзовых веток – на веники, догадался Юган.

– Тогда отвернись, дай выйти!

– Ах, ты ещё и стыдишься! А я, может, глянуть хочу, как ты там устроен.

– Отвернись, Найдёна! – у Югана уже зуб на зуб не попадал, – а то, знаешь, любопытные девки в гусынь превращаются.

– А я в лебёдушку превращусь, вот.

-Да отвернись же ты!

Наконец, Найдёна повернулась к нему спиной. Юган выскочил, как ошпаренный, скоро оделся.

– Всё, можешь поворачиваться, если охота, – сказал, похлопывая себя по бокам, поскольку согреться ему никак не удавалось.

– Мне уж и не охота, – откликнулась Найдёна.

Однако, выкарабкавшись из зарослей, девушка не спешила. Она шла неторопливо, неся свои берёзовые ветки, Юган невольно шёл следом.

– Ну что, воин стыдливый, раны пришёл залечивать? – обратилась к нему Найдёна с вопросом.

– Дак моя б воля, никуда бы больше не ходил, сама, что ль, не знаешь? Ты-то как?

– По-прежнему. Тётка Смушка всё так же дурит. К старости совсем не в себе стала.

– Ты замуж бы шла.

– А её на кого оставлю? Да и кому я нужна, сирота приблудная? Вон один только Верзила хромоногий  сватался. Ты б слышал, что моя тётка кричала. Ты-то сам почему в бобылях ходишь – жених видный, все девки заглядываются.

– Был когда-то, а теперь, вишь, голова разбита, полуслепой, работать хотел, да и то не по силам.

– Э, Юган, и не такие раны заживали! А ты молодой, крепкий… Да знаю я, всё, небось, о Руте вздыхаешь, оттого и не глядишь ни на кого.

– Да нет, время и не такое лечит, сама говоришь, – ответил Юган, хотя в сердце что-то знакомо кольнуло – воспоминание ли, не отболевшая ли любовь, – как она, кстати?

– Да так же. Ведьма – она и есть ведьма. Люди её обходят, и она людей сторонится, так в лесу и живёт.

-У Шептуна, что ли?

– Да не в том лесу, а в этом, но глаз почти не кажет. Одна её землянка от печенегов не пострадала, глаза она им отвела.

– А Шептун что, живой ещё? – спросил с улыбкой.

– О, Шептун у нас вечный! – улыбнулась в ответ Найдёна. – Только тоже редко тут бывает. Старый… Вот только внучку свою, Любу, иногда проведывает. Всем ведьмам ведьма растёт – уже сейчас с нею сладу нет. Галкин сын, знаешь, обидел её чем-то, так она на него полуденницу наслала, та его в рожь заманила – и конец мальцу… Ты, как их встретишь, в глаза не смотри ни Любе, ни Руте…

Юган надолго замолчал, отдавшись горестным воспоминаниям. Очнулся только, когда Найдёна остановилась прощаться недалеко от своей землянки. Вот у кого жилище было бедней не придумать. Наверняка, печенеги его и за жильё не посчитали. Так, скорее, нора: зелёная, мохом и травой поросшая крыша оседала до самой земли, порожки осыпались, дверь покосилась.

– Как-нибудь зайду, дверь подправлю, – сказал Юган, видя устремлённый на него вопросительный взгляд девушки.

– Заходи, коли змеиного языка тётки не боишься, – ответила Найдёна и, попрощавшись, побежала по тропке к себе наверх.

 

Вечер. Тётка Смушка, навоевавшись, наконец, улеглась на настил в глубине землянки, подоткнула под костлявые бока старую, облысевшую шубу, что ещё от мужа осталась, и захрапела. Найдёна того только и ждала.

Осторожно взяв лучину, перенесла её со стола на полочку, где стояла бронзовая Лада. Её Найдёне подарила женщина, приютившая её во время голода в Киеве. Девушка свою Ладу очень ценила, берегла и каждый вечер перед нею молилась – долгие годы просила дать ей любовь князя Акуна, надеясь на невозможное. Но годы уходили, Акун шёл мимо её судьбы, а замуж хотелось, семьи, деток – как у всех. И всё чаще Найдёна просила Ладу послать ей просто парня хорошего, любящего. Но и это порой казалось невозможным – ей уже девятнадцать – перестарка, лучшие годы свои потратившая на ожидание несбыточного, веря тому, что Рута ей обещала.

Склонившись к Ладе, Найдёна украсила её первыми весенними цветами, смазала маслом, полила водой. Потом, приникнув к её изножию, тихо прошептала:

– Самая добрая, самая мудрая, самая прекрасная! Устала я от страсти, что сжигает меня внутри, от пустых надежд и ожиданий. Прошу, исцели, дай пожить, как все! Не могу я больше, Ладо, забери его от меня! Память о нём отпусти в высь безбрежную, унеси чёрным голубем, лазоревою птичкою…

 

Юган, опустив молот на наковальню, вдруг почувствовал, как опять в голове помутилось, ноги, как ватные, стали. Не работник он, ещё и тридцати нету, а уж от малейшего усилия падает. Как ему жить дальше? Селяне на него, как на бога, молятся, верят в его кузнецкое умение, а он… Надо старшого брата назавтра позвать, пусть присматривается да к делу семейному привыкает, всё подмога ему, Югану будет.

Вытирая холодный пот со лба, присел на табурет. Вздрогнул, услышав:

– Что, богатырь-кузнец, буйну голову повесил? Аль уже не держится она на шее-то?

Юган поднял голову. – Перед ним стояла Рута, высокая, полная, всё такая же красивая. В рамке светлого платка её бело-розовое лицо так и сияло молодостью да здоровьем, синие глаза лучились, алые губы ласково улыбались. Сама она была одета так, что вся стать её была видна – шерстяная юбка-запона облегала крутые бёдра, вольно распахнутая овечья телогреечка не скрывала пышных грудей, трепещущих от смеха под тонкой вышитой рубахой с целой гроздью амулетов и бус,

– Э, да тебе и впрямь невмочь, как вижу! – воскликнула заботливо, – глянь-ка, позеленел весь.

– Пройдёт, сейчас посижу, подышу и отпустит, – ответил ей Юган.

– Посидит он… А кто ж работать будет? – Рута приблизилась, усмехаясь, потом вдруг руки ему на плечи положила.  Югана от того как жаром обдало. – Посиди, а я гляну, может, помогу чем.

– Не надо, время лечит… Ивушка, вон, сестра, всё мне какие-то припарки делает.

– Конечно, пройдёт, – сказала Рута вдруг без смеха каким-то чужим голосом, – сейчас и пройдёт.

Её руки, скользнув на затылок, коснулись как раз того места, где лопнул череп:

– А ты и впрямь в рубашке родился… Ну ничего, сейчас я…

От её рук, касающихся самых больных мест на голове, Югана по всему телу то мороз пробирал, то в жар кидало. Потом почувствовал, что вот-вот самым что ни на есть немужицким образом в обморок свалится. Хотел попросить Руту убрать руки, а язык уж ему не повиновался. Схватился было за край табуретки, а рук не чувствовал. Мурашки по телу побежали, темнота глаза  застлала. Уже «уплывая», вспомнил, как Найдёна говорила: «Ты ей в глаза-то не гляди…» А он – глядел или нет?

Очнулся, лёжа на земле. Голова в тени, под голову заботливо телогрейка подложена, а сама Рута над ним сидит. Юган аж замер, так близко она была, и груди её – только руку в локте согни и достанешь. В глаза только глянуть боялся.

– Ну как, герой, не удалось продержаться? – легко засмеялась Рута. – Ну да ничего, теперь снова бравым молодцем станешь. Жениться не надумал?

Юган приподнялся – голова не болела, в глазах прояснело.

– Ты же знаешь, – сказал тихо, – тебя всё ждал. Думал, вот одумаешься…

– Ты не верил, что я правду говорю, думал, болтаю?

Рута засмеялась, потом, вздохнув, запрокинула руки за голову, потянулась, так потянулась, словно вот сейчас была готова Югану отдаться, и сказала, как проворковала, томным голосом:

– Нет, Юган, есть у меня любимый, только не в человеческом обличье он ходит. И любит меня так, как простой мужик любить не может.

– И… как же он?

– Да вот так, то он ко мне сизым соколом залетает, то я к нему, – Рута засмеялась, только на этот раз её смех Югану не понравился. – А ты, значит, от меня решил отказаться?

– Это не я от тебя, а ты от меня, – буркнул Юган, чувствуя, как тесно ему стало в присутствии Руты, и понять не мог, откуда эта теснота.

– А говорил, что навеки… Вот так вы все, мужчины. Я-то думала, что завсегда твоё сердце у меня в плену будет.

– Зачем тебе моё сердце?

Рута склонилась к нему, и показалось Югану, что на губах её кровь свежая.

– Нравилось мне, что живёт на земле парень, для которого на свете никого нет и не будет, только я одна.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал Юган. Хотя и сам в себе ничего не понимал – Рута одновременно до болезненности остро влекла его, и в то же время он испытывал страх перед нею.

– Да не говори, я ж твоё сердце как на ладони вижу – пусто оно. Как горшок, пусто. Теперь хоть какая девка может запросто в этот пустой горшок огонь забросить. Готов он. Только девка не дошла ещё, но идёт, – что-то хищное появилось в чертах её. – А то и я б могла… Хочешь, тогда уж навеки мой, и не, как прежде, а как раб… – Рута задохнулась, – у порога лежать будешь, как собака…

Немея от ужаса, смотрел на неё Юган – Рута, словно забывшись, сама с собой говорила, лицо её некрасиво изменилось, а когда она протянула к нему руки, будто сердце его взять хотела, он и вовсе вскрикнул: руки её в когти хищной птицы превратились. Его вскрик заставил Руту убрать руки, но в её глазах  появилась лютая злоба.

– Она не даёт, около тебя стоит – мать твоя. Знала я, что она кое-какой силой обладает, а теперь, мёртвая, она и вовсе осилела, стоит на пути… К тебе не пускает. Ха-ха-ха, – вдруг рассмеялась Рута. – Да куда тебе со мной, это ты сейчас сильна…

Юган пытался увидеть, куда это она смотрит и что видит, но, кроме тумана перед глазами, – ничего.

– Ха-ха-ха, – хохотала Рута. – Да мой он будет, мой, и не огораживай! Всё равно возьму, потому как хочу, чтоб он, богатырь и красавец, всегда у ног моих был, каждое желание моё выполнял, ползал на животе… – потом вдруг взвизгнула и замолчала. Долго молчала. Но Югана словно  не видела. Так же, не видя, встала, повернулась и ушла прочь.

Юган, не без труда приходя в себя, тихо прошептал заклинание, которому его мать научила. Потом к материнскому амулету приложился. Слова Руты ещё в голове звучали, хохот её страшный. А голова прошла после её прикосновений, но и остатки любви улетучились из неё окончательно.

 

К Ярилину дню готовились загодя. Ярилу из соломы вязали, ставили качели, расписывали яйца  в ритуальные цвета – зелёный и жёлтый, цвета земли и солнца, выбирали жертвенную овечку, справляли обновы, снедью для треб запасались. Весело было, праздник чувствовался за неделю. Накануне послали и за Шептуном – такой день без волхва никогда не обходился, все главные ритуалы были в его руках.

Праздник начался рано, до восхода солнца, а оно, как известно, весной поднимается тут же, не успев за горизонт спрятаться. Тихо переговариваясь, ждали Шептуна. Говорили о том, что нынче полнолуние. Нет ничего лучше, чем в такую ночь на свежевспаханном поле мужчине и женщине телами сочетаться. Боги тому полю силу плодоносную дают, а людям – благословение на брак, на детей. Ивушка с Булгаком давно этого дня ждали – вот уже год живут, а деток нет. Одна надежда на Ярилу.

За разговорами  не заметили, как время пробежало, вот и Шептун в своём челноке из тумана появился. Первой его выбежала встретить внучка Любава, тоненькая, как тростинушка, прелестная, как фея лесная.

– Смотри, не балуй, – старик погладил девочку по чёрным, как смоль, волосам, заплетённым в тугую косицу, – а то уж наслышан я…

– От кого, деда? Ты мне скажи, – воскликнула девочка, –  я их вмиг в волков превращу!

Между тем люди обступили волхва, оттеснив Любаву, которую тут же за руку взяла Рута, и, заглядывая в глаза старику, вопрошали:

– Ну, говори, Шептун, что видел, говори…

А он видел то, что способен видеть на рассвете только волхв – самого Ярилу: молодой златовласый бог в белой мантии на белом коне с неба сходил, по земле проезжал.

– А по моему полю проехал?

– А по моему?

Шептун лишь утвердительно кивал головой. Да, Ярило – бог, добрый к людям, чтущим его, милостивый. Вот он всюду и проехал, золотые копыта его коня каждого надела коснулись, каждого даже самого маленького огородика. Удовлетворив любопытство селян, спросил:

– Ну а вы-то жертву ему приготовили? Где овца?

Он сам взрезал горло овечке. Потом вливал её кровь в подставленную ритуальную чашу. И первый двинулся в путь в сопровождении возбуждённо-взволнованной толпы окроплять свежей кровью землю. Красные капли щедро летели по воздуху, а люди не без тревоги заглядывали в чашу, которую держали два светловолосых отрока Ишка Юганов и Жёлудь Калягин, – хватит ли на всех? Плохая примета, если на чьё-то поле жертвенная кровь не упадёт. Но Шептун знал своё дело – всем хватило. Люди с облегчением перевели дух.

Началась менее торжественная и более весёлая часть праздника – обмен писанками. Их дарили, желая хорошего урожая, плодородия скоту, большой и дружной семьи, после чего писанки, наполненные камешками, пускали по земле. Яйца катились и звенели, сочетаясь с землёй плодородием. Другие – тут же скармливали скоту, третьи – поедали сами. А самые красивые складывали подле сложенного из соломы чучела бога Ярилы. Да не просто так складывали, а чтоб получалось подобие мужского полового органа, символизирующего жизнь, продолжение рода. Расставляли у его подножия и печёности – тоже в виде столбиков, обложенных яйцами. И пели, не переставая, славя бога, жизнь, любовь, водили хороводы, круглые, как солнце, плели венки.

Торжественный миг наступил, когда пришло время отдать огню то, что ему принадлежит – бога Ярилу с жертвенными дарами. Конец весне, здравствуй, лето!

Когда жар огня немного поутих, пришло время и людям приняться за требы. Ритуальное пиршество затянулось до сумерек, после чего молодёжь, наконец, получила возможность предаться собственному веселью. Начались игры, танцы.

Югана девушки через силу затянули в свой круг.

– Ну-ка, Юган-кузнец, завязывай глаза! Кого поймаешь, с той на поле целоваться пойдёшь!

– Да стар я… – смущённо отбивался от них Юган.

Но от девчат разве отстанешь? Пришлось играть с ними в жмурки. Разумеется, никого он не поймал, рассмешил только. Когда ему развязали глаза, хотел выйти из круга, но не тут-то было.

– Давай Юган, не ты – девушку, так девушка тебя словит.

Теперь водила Найдёна. Она резвилась, как дитя, то и дело раздавался её заливистый смех, и никто не понял, как получилось, что наткнулась она на Югана – тот растерялся, а девушка, обняв его, весело сдёрнула повязку с глаз.

Между тем народ начинал постепенно расходиться. Усталые, довольные проведённым днём люди группками, а то и парами, негромко переговариваясь, растворялись в ночной темноте.

Прохладная рука коснулась руки Югана.

–  Что, идём? – он обернулся, перед ним маленькая, серьёзная, стояла Найдёна. В глазах её отражался серебряный лунный свет.

– Куда? – спросил, а сердце как с горки ухнуло.

– Как куда? – на поле.

– Так то ж шутка была.

– Почему же шутка?

Но пошёл. Сначала они шли по деревне, ещё гудящей пьяными выкриками и женским визгом, а кое-где и мелодично звучащими в ночи песнями, потом поднялись к огородам, а от огородов – дальше, в поля. Шли молча, храня торжественность пережитого днём и волнующее ожидание грядущего. Найдёна остановилась на поле Югана:

– Твоё?

-Моё.

Луна щедро заливала окрестности. Казалось, мир был беспредельно огромен и первозданно пустынен.

– Да благословят нас боги, – произнесла тихо Найдёна. Зацепив пальчиками нарядную рубаху, стянула её с себя через голову и встала перед Юганом, голая, худенькая, ладная и такая маленькая, что едва доставала ему до плеча…

– Найдёна, да ты это… – зачем-то проговорил он, еле шевеля непослушными губами.

Она шагнула ближе, привстала на носочки и обняла его. Губы их тут же встретились. Задыхаясь, дрожа, он осыпал поцелуями её лицо, шею, плечи и не сразу, не без боязни решился потянуть её вниз. Найдёна тут же подчинилась мягкому нажиму его рук.

Земля была, как пух, – мягкая и тёплая, и ароматами насыщена так, что дурманила голову пуще самого крепкого вина.

– Постой-ка, – он торопливо сбросил с себя одежду и, подмяв под себя прохладное дрожащее тело, стиснул его крепкими руками. Однако к главному приступать не спешил, сдерживал себя, чувствуя, что Найдёна, несмотря на страсть, боится.

Ласково прошептал на ухо:

– Не бойся, я не сделаю тебе плохо.

– Я и не боюсь, – ответила Найдёна, не в силах унять гул сердца и перестук зубов. И вдруг, охнув, вцепилась в его плечи…

Неужели свершилось? И с кем, с Найдёной, с детской подружкой.

Они лежали рядом, постепенно приходя в себя. Нежная ночная прохлада овевала их обнажённые, в горячей испарине тела.

Юган повернул голову. Лицо Найдёны было непривычно строгим и очень красивым.

– Лада моя, – прошептал, стараясь всю нежность и благодарность вложить в эти слова.

Найдёна села, обняв колени, подняла голову вверх к звёздам и вдруг сказала:

– Теперь на моё поле.

-Может, хватит тебе по-первой.

– Нет, не хватит, – девушка решительно поднялась на ноги. – Твоей земле я отдала всё, что могла. Теперь и моей надо то, что осталось.

Взяла одежду и, не одеваясь, пошла. Голая и босая, в лунном свете на чёрной земле Югану она казалась сотканной из серебряных лучей. Неужели её тело способно дарить живую радость, вздрагивать и откликаться на его ласки?

Дойдя до своего поля, Найдёна повернулась к нему:

– Поцелуй меня…

Он чувствовал, что ей вовсе не так уж хорошо, как ему, что ей больно, но она мужественно терпит. Короткий вздох облегчения вырвался из её груди, когда всё закончилось. Она тут же встала:

– Ну вот и хорошо. А теперь по домам, Юган, завтра нелёгкий день,

Случившегося Ярилиной ночью Юган, отнюдь не избалованный женским вниманием, забыть не мог. Уже на следующий день хотел переговорить с Найдёной, предложить ей стать его женой и перебраться в его землянку, но та словно избегала его, и день, и другой, вот уж неделя прошла, следующая началась, но встретиться им никак не получалось. А у Югана, как будто новая болезнь приключилась – теперь он о Найдёне думал, как о Руте когда-то. Теперь только рыжие, как солнышко, кудряшки, желал он видеть да в зелёные, как весенний луг, глаза желал смотреть. Юган решил её около родника подстеречь, когда девушка придёт воду брать.

Она сбежала по крутой горке с вёдрами и коромыслом. Тонкая рубашка, подхваченная ветерком, облепила её тело, вспыхнули беспокойные кудряшки вокруг румяного лица. Увидев Югана,  Найдёна жарко покраснела и отвела взгляд.

Поздоровавшись, Юган почему-то ставшим непослушным голосом, спросил:

– Ну как ты, Найдёна?

– Да, как всегда, Юган, – ответила девушка, словно оправдываясь – бегаю, дела делаю, головы поднять некогда, сам знаешь, летнее дело такое.

– А я думал, что ты от меня бегаешь…

– Чего мне от тебя бегать? – спросила, а в глазах вспыхнули озорные огоньки.

– Да вот уж сколько времени с Ярилина дня прошло.

– Плохо, значит, догонял, – вдруг заявила Найдёна.

– Может, и так, догнал же. А коли так, хочу сказать, Найдёна, перебирайся ко мне… Хочу, чтоб женой ты мне стала.

– Вот ещё, а куда мне мою тётку Смушку девать?

– Дак мы её с собой заберём. Места всем хватит.

– Можно подумать, что она свою землянку оставит! Нет, она поклялась там и умереть.

– Мы помогать ей будем.

– Ты сперва послушай, что она тебе на это скажет, – ответила Найдёна, а у самой голосок звучал и кокетливо, и возбуждённо. У него от её голоса голова кругом шла.

– Главное, что ты решишь. Я вот начал с Булгаком сарай строить, а там и амбар, и овин – всё, как у людей. Решай, Найдёна, с тёткой твоей сладим, не бойся… Будем жить вместе, хозяйством обзаведёмся, кур, козочку купим. Я ж забыть тебя не могу…

Он решил, что проще поцеловать девушку, чем объяснять, но только двинулся к ней, как она в сторону отпрыгнула:

– Вот построишься да козочку приобретёшь, тогда и приходи! – крикнула озорно.

Спустившись к роднику, скоро зачерпнула воды одним, потом другим ведром. Увидев, что Юган стоит в ожидании, а по виду его вполне понятно чего, Найдёна вручила ему вёдра:

– На-ко, поднеси на горку-то!

Он и понёс, не стесняясь бабьей работы. Найдёна сама уже у верха забрала у него вёдра, зацепила на коромысло и, повторив:

– Козочка будет, тогда и приходи! – засмеялась и ушла.

 

Работы на кузне было много. Сразу после Купайлы наступало время сенокоса – надо было косы ладить. И кроме кос дел хватало. Благо, сейчас всё больше работали вдвоём с братом – и делу его обучал, и помощь хоть какая. Часто Ивушка забегала, приносила поесть-попить работникам. Она чуть ли не с первым поделилась с братом, что после Ярилиного поля понесла. Юган за неё порадовался, а сам загрустил, вспомнив Найдёну. Видать, ему бобылём век доживать. После Рутиной ворожбы у него и голова прошла, и прочие болезни оставили, сила вернулась, крепость, а что толку? Правда, надеялся на Купайлу – вдруг удастся умыкнуть девушку. А она словно издевалась над ним, как ни увидит, кричит на всю деревню:

– Эй, Юган, скоро козу купишь, мне уж ждать невмочь!

На Купайлу Найдёна, казалось, краше всех была, и другие это заметили, не только Юган. Он и ждал, когда придёт время девок умыкать, а до того надо ещё ночи дождаться.

Он схватил её неожиданно, когда Найдёна в облепившей тело рубашке выскочила из воды. Сжал крепко, притиснул к себе, прохладную и как будто ослабевшую, и так вместе с нею на траву повалился. Она ещё что-то бормотала, вырваться пыталась, но не слушал больше Юган, не хотел слышать…

Утолив страсть, долго лежал молча, ожидая… Да чего хорошего он мог ожидать от девушки, на которую так набросился? Ещё удивительно, что она пока молчит, не возмущается, не пытается уйти. Он сам от себя такого не ожидал, хотел просто поговорить, поцеловать, может, а получилось…

– Ты прости меня, Найдёна. – Наконец, через себя выдавил.

Услышал рядом тихий воркующий смешок:

– Вот так вы все, нет, чтобы козочку сперва, так вы скорее девку на траву завалите, чтобы она молчала.

Юган не без удивления голову повернул, глазами с Найдёной встретился, и вдруг оба расхохотались. И оказалось, что всё так понятно, просто, и всё уже между ними сладилось, даже и говорить не надо. Надо просто выйти на рассвете к людям, к старейшине и объявить, мол, так и так, договор есть, желают они, Юган-кузнец и Найдёна Смушкина, стать мужем и женой.

 

Найдёна вскоре, мужественно выдержав большой скандал от тётки Смушки, перебралась к Югану. Девушка, однако, оказалась на редкость твёрдой в принятом решении и заботливой – с самого начала своей новой жизни ни одного дня не пропускала, чтобы тётку не навестить: приходила, убиралась, обстирывала, огород пропалывала, кушанья вкусные готовила, благо, теперь жизнь её с Юганом стала более обеспеченной.

Как-то Юган предложил ей даже в Киев на Подол сходить, по базарам погулять, купить что захочется. У Найдёны от радости глаза засветились.

Они долго гуляли, любовались красотами города, толкались в шумной разноязыкой толпе, останавливались, чтобы посмеяться проделкам дрессированного медведя, повосхищаться мастерством уличных циркачей и скоморохов, послушать старого гусляра. Только город напомнил Найдёне и другое – как она, голодная, умирала на его обезлюдевших улицах. Не князя Акуна вспомнила, поскольку реальная жизнь оказалась намного привлекательнее мечты, с которой она жила столько лет, а того священника, который спас её от голодной смерти.

– Давай, Юган, зайдём в церковь, на паперти которой я когда-то лежала, умирая, – попросила она  мужа.

– В христианскую? – спросил Юган.

– Если бы не священник этой церкви, меня уже не было бы.

Юган не нашёлся, что ответить, и нехотя последовал за Найдёной внутрь маленького деревянного храма.

Он был пуст.

– Никого, – разочарованно вздохнула Найдёна, но уходить не спешила. В храме было тихо, приятно пахло чем-то смолистым, лики с тёмных икон смотрели строго, но примиряюще. И как будто в ответ на её немую просьбу вдруг дверочка  в стене напротив  отворилась, и появился христианский священник. Это был средних лет мужчина, здоровый, коренастый, с чёрной окладистой бородой.

– Вы что-то хотели? – обратился он к стоявшим в полумраке храма маленькой девушке в повойнике (женский головной убор)  и светловолосому красавцу-богатырю.

– Вы меня не узнаёте, отче? – вдруг спросила девушка.

Он внимательно посмотрел на неё, а потом отрицательно покачал головой.

– В позапрошлом году, когда голод был, я здесь, у этого храма, умирала, а вы принесли мне водичку и сухарики.

– Может, что и было, только не припомню я…

-Я виновата, так долго шла к вам, чтобы поблагодарить за то, что я жива.

– Да не меня надо благодарить, Господа нашего за милосердие Его…

– Нет, вас, отче. Господа вашего я не видела, а вот вас я хорошо помню.

Он улыбнулся.

– Пусть так… Господу, значит, не угодно было тебя жизни лишать.

– Ну конечно, отче, я вон, замуж вышла.

– Что ж, я рад, что вы зашли, что умеете помнить добро, – сказал священник. – Господь любит благодарных людей и воздаёт им.

– Долго я шла с этой благодарностью…

– Главное, что пришла.

– Вы только, отче, скажите, как вас звать-то.

– Отцом Михаилом, – ответил священник.

– Отец Михаил, – повторила Найдёна, и ещё раз повторила, чтобы запомнить, и вдруг воскликнула, – это вроде нашего мишки, Топтыгина, значит!

Священник улыбнулся, ничего не сказал, постоял немного, ожидая, что ещё молодые хотят от него. А они вроде ничего не хотели больше, но и уходить не торопились. Тогда отец Михаил сам стал прощаться.

– Прощайте, отец Михаил, здоровья вам, – проговорила Найдёна в ответ, не зная, что сказать: всё ж они такие разные, и язык у них разный, и понятия.

– И вам Божьего благословения, – сказал в свою очередь священник, – на долгую и счастливую жизнь, чтоб всегда между вами была любовь, чтобы деток у вас много народилось, здоровых и послушных, на вашу старость помощников.

– Благодарю, отец, – Найдёна низко поклонилась отцу Михаилу. Юган что-то не совсем разборчивое буркнул и пошёл вон их храма. Найдёна поторопилась следом.

Пора было возвращаться домой, в Чижевку. Они шли, довольные проведённым днём, весело болтая, а порой, останавливаясь и целуясь. Доцеловались до того, что в первой же рощице, так и не разнимая объятий, повалились на траву.

– Ох, и ненасытный же ты, Юган, – простонала Найдёна, чувствуя себя в плену его крепких рук, – небось, ведь день только об одном и думал.

– Да, – тут же согласился тот, торопясь раздеться и раздеть жену, – можно подумать, тебе это не нравится.

Он не дал ей ничего сказать, прижавшись ртом к её губам, затем целовал её тело и восхищался её красотой. Казалось, время остановилось. Только вдруг услышали оба совсем рядом знакомый голос:

-Ах, вот где они милуются. Дома места мало?

В испуге отскочили друг от друга. Над ними стояла Рута. Лицо насмешливое и злое. Ещё бы не злиться, видя то, от чего сама добровольно отказалась. Они лежали у её ног, дерзко нагие и влюблённые. Рута, не стесняясь, оглядела Югана, тело его, крепкое, загорелое, поросшее золотистыми волосками, сложенное так, что руки сами тянулись потрогать и погладить широкие плечи, узкие бёдра, стройные и длинные ноги. А рядом она, Найдёна, худышка, вечно голодная, вечно в обносках,  сейчас, как царица, на зелёной траве раскинулась. Коричневые остро-напряжённые соски на маленьких грудях говорят о непрошедшем любовном возбуждении. Под любопытным взглядом Руты Юган поторопился набросить на себя рубаху, а Найдёна же лежала, как ни в чём не бывало.

– Хотела зайти, поздравить молодожёнов, да вот всё недосуг…

– Да и зашла бы по старой дружбе, – сказала Найдёна.

– Какая уж дружба, коли ты моего дружка увела?

– Никого я не уводила – ты сама его не захотела.

– Кто тебе такое сказал? Юган знает…

Рута облизала пересохшие губы и обратилась к Югану:

– Что, Юган, правду я говорила? Кувшин-то недолго пустовал? Меня не захотел, а тут Найдёнка подоспела? Я же к тому тебя и вылечила, чтобы ты справненьким на ложе её попал.

– Благодарю тебя, Рута, ты мне очень помогла, – сказал Юган.

– Словами-то не отделаешься! – воскликнула Рута и громко засмеялась недобрым своим смехом. – Время терпит, Юган, балуйся покамест со своей молодой, пока я за ней не приду…

– Ты о чём это, Рута? – резко села на траве Найдёна.

– А ты не знаешь, не догадываешься? Ты же сама ведьма, не чуешь? Просто всё ещё впереди. Жертвы нужны… Тем более, что ты мне роднёй приходишься? Твой отец – брат моему отцу покойному, значит, мы вроде как сёстры с тобой.

– Что ты такое говоришь, откуда ты знаешь?!

– Кому ж, как не мне, знать-то? Всё я знаю. Придёт время, и ты знать будешь, только за твоё знание жертва будет такая, что моё девство детской шалостью покажется. Так что, радуйся пока, Найдёна, люби своего Югана покрепче.

– Но я не хочу! – Найдёна не на шутку испугалась, – не хочу ведьмой быть!

– Зато боги хотят, и я хочу, – ответила Рута. – Не бойся, ты посильнее меня будешь.

Найдёна поднялась на ноги. Слова накипали на её сердце, рвались с уст, а Рута уже уходить собралась, но потом опять на Югана посмотрела, на его тело. Глаза её хищно затуманились:

-И ты мой будешь, всё равно от Найдёнки тебя оторву… – проговорила, как змея, прошипела.

– Что ж ты со мной делать будешь, али решишь от обета своего отступиться? – осмелев, чувствуя её беспомощность перед силой, охранявшей его, спросил Юган.

– У порога положу и собакой лаять заставлю, – ответила Рута, не скрывая своей злобы.

-Так покусаю я тебя.

– А я зубы у тебя все вырву, потом себе их на грудь повешу. Вот моя сила и будет. И никто мне тогда дорогу не перейдёт! Мать твоя сама мне служить будет! – и, повернувшись, ушла прочь, только ветки осины затрепетали от резких движений.

 

Книга четвёртая.

Новгород. Взросление

 

Маленький князь Володимер привык к новой жизни быстро. Изучил терем, перезнакомился с людьми, а потом понял, что тут ему нравится больше. В Киеве его не замечали, почитая за робичича, а тут он – князь, Святославович, крови Рюрика, самого основателя Новагорода.

И город нравился. Он был больше, чем Киев, шумный, пёстрый. Терема высокие, улицы мощёные  и даже суровая северная природа – просторы неоглядные, леса еловые, река Волхов, на которой стоял город – всё нравилось.

Сразу по приезду Добрыня повёз его на ту сторону Волхова, где стояло древнее капище, Перынь называемое. Там Володимер познакомился с волхвом Богомилом и впервые в жизни принёс жертву Перуну.

Теперь он и впрямь князь – сидит в большой палате, и ничего, что ноги его до красной подушечки на полу не достают, вырастет,  главное – бояре теперь ему кланяются, речи ведут почтительные, даже порой одобрения своим поступкам и речам спрашивают. В этих случаях Володимер несколько смущался, к дяде Добрыне вопросительное личико поворачивал. Понимал, не достаёт ему ума-разума. И потому учился старательно, да и дядя говорил, что князю без науки никуда, что князь должен знать больше всех и обо всём.

– И больше тебя, дядя? – вопрошал мальчик.

-И больше меня, княжич, – важно кивал Добрыня.

В учителя к князю был приставлен боярин Сигурд. Ему не было сорока, а Володимеру казалось, что Сигурд уже глубокий старец. Это был мужчина высокого роста, светловолосый, с жёстким квадратным подбородком и бесцветными холодными глазами. Володимеру Сигурд нравился, потому что тот очень много знал. Сигурд учил мальчика истории и географии. В рассказах учителя оживали для юного князя заморские страны, узнавал он их обычаи, верования. С восторгом повторял имена разных царей и королей и мечтал подражать их великим подвигам. Ещё Сигурд учил Володимера писать на восковых дощечках. Со старанием выводил мальчик палочкой-стилосом красивые буквицы, похожие на замысловатые узоры. А ведь у каждого узора был свой нрав, свой характер, совсем как у человека. Считать учился, складывая большие цифры, тоже буковками обозначенные, но теперь они означали другое – по ним можно было сказать, где больше народу в Киеве или в Новагороде и какая дань должна быть привезена нынче к княжескому двору. Многому учил его Сигурд.

Добрыня же в свою очередь старался воспитать из племянника воина, выносливого, терпеливого, умелого. Много дней проводили они в полях и в лесах, стреляя из лука, метая копья, сражаясь на мечах. Много охотились.

Но Володимер не мог сказать, что жизнь воина нравилась ему больше. Рассказы Сигурда, письмо и счёт порой влекли его сильнее, чем ночёвки под открытым небом и бешеные скачки по полям. Книги, сказы будоражили воображение мальчика, уводили его в мир фантазий, звали куда-то. Оттого он бывал часто нервным и даже плакал.

Ещё не любил он, когда Добрыня начинал вдруг брюзжать:

– Вона, на край света выгнали, не достоин, вишь, в Киеве сидеть…

Поначалу Володимер не понимал о чём речь, но только поначалу. Иной раз доставал он красную ленточку с колокольчиком, подаренную ему странной девочкой, разглядывал, вспоминая её слова: «Князь киевский, князь киевский едет!» Скоро он начал понимать, что Киев – это город главный, а Новагород у него в подчинении. Следовательно, и князь киевский главнее, чем князь новгородский. Невольно вспоминал пренебрежительный тон отца, как отзывался он о Новагороде, как разговаривал с боярами, пришедшими просить у него князя. И Новагород начинал нравиться мальчику всё меньше, а Киев всё больше…

– Дядя, а ведь в Киеве есть князь – мой старший братец Ярополк, – сказал он однажды, ища справедливости в речах Добрыни, вечно недовольного и брюзжащего по поводу сидения в Новагороде.

– Ну и что Ярополк, а ты-то чем хуже? – спросил он юного князя с важностью в голосе. – Тож сын Святославов. Значит, тож свои права имеешь! И не важно, кто твоя мать была, главное – кто отец…

Вот, ещё один большой вопрос – происхождение. Он чувствовал свою ущемлённость всегда, с самого раннего детства, хотя ещё и не понимал этого. Ярополк, Олег – княжичи. А он – робичич. Это прозвище так и приросло к нему. Потом он стал чувствовать, что слово это, проговариваемое вслух, почти бьёт по лицу, и хотелось кому-то доказать, что он не хуже и что тоже имеет свои права на уважение, на почести, на власть, в конце концов!

Постепенно дядины мысли стали его собственными. «Чем я хуже? Почему я должен сидеть в этом захолустье? Я ужо посидел, пускай теперь  Ярополк посидит», – повторял про себя. Готов был уже куда-то бежать, как-то действовать, что-то кому-то доказывать. И голос девочки, бросившей ему красную ленточку, всё более  обнадёживающе звучал в его памяти.

 

Жизнь в Новагороде постепенно стирала для него детские воспоминания. Забывалась бабка Ольга, её молитвы. Да и где он мог их слышать – вокруг мальчика христиан не было, а ежели и были они в городе, так что от того? А тут ещё брюзгливое ворчание Добрыни, вот, мол, княгиня сестрицу его Малку со двора прогнала, дитя осиротила. Однако Володимер обещание своё, данное Ольге на смертном одре, помнил, и каждую ночь, стыдясь и прячась ото всех, читал тихонько Господню молитву. Бездумно, быстренько, но читал, потому что Сигурд всегда повторял, что настоящий князь должен быть верен данному слову, а Володимеру очень хотелось быть настоящим князем.

Там же, в Новагороде, узнал мальчик о трагической гибели своего отца Святослава, но известие не особенно расстроило его: отца он знал плохо, видел его редко, да и пренебрежительное равнодушие к нему, сыну ключницы, чувствовал. А тут ещё Добрыня со своими напоминаниями о матери, выгнанной, сосланной.

Добрыня часто вспоминал сестрицу, жалел её,  на вопросы мальчика о том, где она, отвечал, качая головой:

– Пропала. Как тебя забрали, она ещё некоторое время жила в Будутине, говорила, что князя ждать там будет, а потом сгинула. Может, и в живых её уже нету.

Неокрепшая душа мальчика наполнялась гневом, обидой, желанием отомстить тем, кто так изломал его жизнь, робичичем сделал, матери лишил, обрёк на вечное унизительное положение. Только не знал, кому мстить, ни бабки, ни отца, повинных в том, в живых уже не было. А мстить хотелось.

Вливая по недомыслию своему яд ненависти в душу племянника, Добрыня, будучи по характеру беззлобным и жизнерадостным, однажды задумался и о себе: сорок лет уже стукнуло, всю жизнь отдавал то князю, то племяннику, надо ж когда-то и о себе подумать. Теперь, когда положение его упрочено, богатство само в руки течет, власть у него в городе считай, что первая, самая пора жениться. И жену надо в пору ему сегодняшнему, боярыню, самого что ни на есть древнего роду.

О волнующем его вопросе долго советовался с постельничим, Васильком. Тот, коренной новгородец, все боярские роды наперечёт знал. Вот и выбрали они, наконец, на пару дочку воеводы Красного. Девка Добрыне приглянулась. Её мнение он как-то не удосужился спросить, считая, что нынче любая за дядю князева с превеликой радостью пойдёт. Решив, отправился к племяннику и, смущаясь, попросил у того на женитьбу благословения.

Володимеру понравилась и сама идея, и дядино смущение.

– Что ж, дядя, женись, коли охота, – проговорил важно десятилетний мальчик. – Главное, чтобы девка была роду хорошего, и свадьбу сделай большую, чтоб и скоморохи были, и медведи, особливо медведи. Сделаешь?

– Сделаю, дорогой, как же, сделаю. Вот на коляды и развернёмся.

Володимер подумал немного, покачивая ножкой в красном сапожке, а потом вдруг сказал:

– Ты и мне, дядя, невесту подыскивай – не нынче, конечно, но чтоб, когда время придёт, она уж была. А то какой я князь без княгини-то.

Добрыня, едва сдержав улыбку, поклонился низко:

– Подыщем, князь, подыщем такую, что все ахнут.

 

А потом в Новагород пришла мать князя.

Малуша шла по городу, и люди невольно обращали на неё внимание – исхудавшая, почерневшая, босая, грязная, в лохмотьях, она походила на голодную нищенку, однако шла, гордо запрокинув голову. Когда уличная стража заступила ей дорогу, Малуша, смерив стражников взглядом, проговорила:

Пропустите меня, я иду к моему сыну.

– И кто ж твой сын? – давясь от смеха, спросил один.

– Мой сын в княжьем тереме сидит, вами, дурнями, правит. Князь Володимер Святославович – вот кто мой сын.

И пошла дальше, не обращая внимания, как весёлые стражники показывают на неё и крутят пальцем у виска.

У княжьего терема её вновь остановили. Один стражник с пикой в руке даже толкнул её.

– Ты бы домой бежал, поглядел, чем твоя жена занимается, – сказала вдруг Малуша, бесстрашно поглядев на парня.

Тот в растерянности отступил. Тогда Малуша обернулась к другому:

– А тебе пора бы о душе своей подумать, время твоё пришло.

Увидев третьего, улыбнулась:

– Ну а тебя, красавец, я в свою дружину возьму, воеводой сделаю.

Сказала и дальше пошла. Теперь никто не посмел ей дорогу заступить.

Добрыне доложили, что какая-то странная побирушка себя матерью князя называет – стражу и ту разогнала. Кинулся Добрыня на княжий двор и обомлел. Вот уж не думал, что доведётся ему сестрицу в таком виде да при всём честном народе встречать.

– Вот и я, братишка, – проговорила Малуша, пряча насмешливые искорки в серых глазах. – Не узнаёшь? А как ты думал, что случается с женщиной, когда её единственное дитя забирают? С горя-то вся и почернела. А ныне, поскольку князь Святослав-то помер, я и решила, что смогу теперь на сыночка моего взглянуть. Никто мне теперь не помеха… Моё время пришло.

– Ты о чём, Малка? – почему-то багрово краснея, спросил её Добрыня.

– О сыне моём, Володимере. Он звал меня, я пришла.

– Я в Будутин ездил, тебя там не застал…

– Шла я братец, долго шла. Близок ли путь?

Неожиданно наступила пауза. Добрыня никак не мог справиться со смущением, а Малуша не торопила его, и тут вдруг откуда-то сверху раздалось звонкое:

– Мама!

Мальчик в зелёном кафтанчике слетел с лестницы, бросился сквозь толпу…

-Мама!

Прижался к ней, обнял.

– Мама, я ждал, я так ждал тебя!

Володимер дрожал и задыхался, целовал грязные жилистые руки женщины, что, рыдая, стояла перед ним на коленях. Почему-то заплакали  окружавшие его женщины.

Вдруг Володимер вскинул белокурую голову, оглядел людей во дворе, и прозвучал его голос, уже привыкший повелевать:

-Ну, что стали? Не видите, мать моя пришла, княгиня ваша. Немедленно баню истопить, в шёлк-бархат одеть, а потом за белы ручки в трапезную привести. Подавать, когда княгиня прикажет… – и тут же сияющие глаза обратил на мать. – Иди, мама, всё для тебя! Встретимся в трапезной.

 

Не все и не сразу приняли эту женщину, как требовал того князь – уступали ему, лишь подчиняясь детскому капризу. Даже самому Добрыне было стыдно вспоминать, что он, женатый на боярыне, является братом такой простолюдинки, робички. Лишь Володимер принял её сразу, всем сердцем.

– Мама, доброе утро! – раздавался его голос, едва мальчик открывал глаза.

– Мама, гляди, что я умею! – он смело гарцевал перед нею на лошади.

Вечерами, перед сном, когда Малуша заходила к нему в опочивальню, прижимался к ней и шептал:

– Мама,  ты больше не оставишь меня?

-Не оставлю, сердце моё…

– Как хорошо, что ты пришла, мама.

– Я не могла не прийти.

– Отчего ты плачешь?..

– От счастья, милый…

Он делился с нею своими тайнами, даже о том, что он каждый вечер читает Господню молитву поведал. Лицо Малуши напряглось, кажется, даже дыхание перехватило:

– Это из-за неё…. Она же, христианка поганая, нас и разлучила, сыне…

– Но я обещал… – растерянно произнёс мальчик.

Помолчав, Малуша словно через силу проговорила:

-Ну, раз обещал – слово своё держать надо, особливо князю…

А однажды он показал ей красную ленточку с колокольчиками. Только ленточка эта понравилась Малуше ещё меньше, чем молитва:

– Брось её, сыне, – вдруг порывисто воскликнула она. – Нехорошая эта ленточка – от неё много зла идёт и… крови.

– Ну что ты, мама, девочка была красивая, она меня князем киевским называла.

– Нет, нет, – ещё настойчивее потребовала Малуша. – Давай я её в печку…

– Я сам, – Володимер спрятал дорогой подарок за спину.

– Не обмани, сыне, потому как беда будет, ежели ты её не сожжёшь. А князем киевским ты и без того будешь…

Он думал, что не обманывает, пообещав себе, что обязательно выбросит её, только позже…

 

Малушин пророческий дар был скоро распознан. Стражники, что встречали её у терема княжеского, о своём с ней разговоре рассказали. У одного и впрямь жена с соседом спуталась, другой через пару дней помер, а третий, Рулавом прозванный, стал вскоре воеводой в дружине Малуши.

Дар этот вызывал к ней чувство, похожее на священный трепет. Её стали уважать не только из-за сына, но и благодаря её собственным способностям, а также заметив в ней приятный характер. Живя в княжьем тереме, окружённая чрезвычайным почитанием и любовью молодого князя, она не возгордилась, а осталась той же тихой и скромной женщиной, какой была ещё при княгине Ольге. Она никогда не повышала голос, не командовала, не требовала к себе особенного отношения, более того, почти сразу по прибытии взяла на себя знакомые обязанности ключницы, словно всю жизнь вела она большое хозяйство княжьего терема.

Видя такое поведение сестры и отношение к ней со стороны не только дворовых, но и боярства, оттаял и Добрыня.

«Сестра знает, сестра скажет, у сестры спросите», – только и слышался его голос.

И к ней шли, у неё спрашивали, её слушались – и уважали.

Не раз бывало, во время совместных трапез обращались к Малуше, просили её предвидения.

– Скажи-ка, сестрица, – как-то обратился к ней Добрыня, – как мы с моей женой жизнь проживём?

– Да хорошо и проживёте, – ответила Малуша, помолчав.- Боги милостивы к тебе за то, что моего сына не покинул. И детей у вас много будет, хорошее семя…

Когда она начинала пророчествовать, её лицо менялось, словно она уходила от внешнего мира в какой-то далёкий, свой, и отвечала всегда, закрыв глаза. Случалось такое нечасто, и люди дорожили минутами, когда Малуша соглашалась отвечать на их вопросы. Вот и нынче она сидит в своём кресле на возвышении, как царица, одетая, как всегда, в строгое, тёмное, только белый плат на голове, серебряным ободом перехваченный. Лицо у неё сделалось незнакомым, черты заострились, и капельки пота выступили на висках.

– Что ж с Новагородом будет, княгиня? – решается подать голос боярин Мика, – благословляют ли нас боги, а то вишь, по границам мира нету.

– Город ваш вечен, никакой враг ему не страшен.

– А что с князем? – послышался негромкий голос Сигурда.

-И князю долгая лета, – ответила Малуша, но  вдруг она открыла глаза и в упор поглядела на вопросившего боярина, – а о каком это князе ты знать хочешь?

Тот поначалу удивился, потом смущённо опустил глаза.

– Да о каком же, о Володимере, – пробормотал чуть слышно.

– Ну, над Володимером моим боги золотой венец держат, сие я не раз видала, а вот над другим князем, боярин, – вздрогнула, словно от холода, – меч вижу…

– Про кого это, сестрица, ты говоришь? – не выдержав, полюбопытствовал Добрыня.

– Духи мне говорят, что есть в Новагороде такой, – ответила Малуша и поглядела на Сигурда.- А где он, кто такой, я не знаю.

Сидевшие за столом заволновались, шум поднялся: какой в Новагороде князь!? Издавна ведомо, не имеет права в городе другой князь, кроме законного, без спроса находиться.

Суету прервал голос Малуши, шум тут же затих:

– Так мало ли князей, бояре? У варягов их конунгами зовут? Непросвещённая я, плохо в том разбираюсь.

И тут же, обратившись к сыну, перевела разговор на другую тему.

 

Добрыня, видя, как привязался к ней племянник, испытывал чувство ревности.

-Не гоже, князь, за бабью юбку держаться, ты ужо не дитя, отрок.

Володимер покраснел, но ничего не ответил – а что ответишь, всё понятно, но и по матери он за эти годы истосковался.

Тогда Добрыня приказал князю в его первый серьёзный поход собираться.

-Пора, тебе, дорогой, и повоевать, не за зайцами ж только гоняться, надобно и границы своего княжества оберегать, за ворогами глаз да глаз нужен.

Уже готовый ехать, вбежал Володимер в горницу матери:

– Ты только не исчезни, мама, – воскликнул мальчик, – дождись меня!

– Дождусь, сыне, – она нежно целовала его. – Куда же мне исчезнуть? Я теперь только в твоей воле, и мне от тебя пути больше нету. Это ты, скорее, меня покинешь…

– Что ты, мама, никогда! – воскликнул он испуганно.

– Добрыня прав, у тебя своя стезя, а у меня – за тебя, милый, богов молить.

– Мама, а правду говорят, что ты ведунья?

Малуша погладила его по голове.

– Настрадавшись с моё, не только ведуньей станешь… Ну да беги, беги, дядя ждёт.

 

Это случилось через неделю после того, как Добрыня с юным князем ушли из города. Внимание Малуши, как всегда занятой хозяйственными делами, было привлечено громкими криками и шумом во дворе. Оставив жбан, из которого она с девушкой квас по мелкой посуде разливала, Малуша подошла к окну, а увидев, что там творится, поторопилась на крыльцо. Прямо к её ногам бросился отрок лет пятнадцати в кожаной курточке, разорванной по шву. Белая рубашка из тонкого дорогого полотна была в крови. Кровь была и на лице. На нем читались одновременно отчаяние и отвага. Малуша разглядела его светлую, почти белую кожу, очень светлые короткие волосы. Ресницы и брови тоже были светлые, а глаза своим стальным блеском кого-то ей напомнили.

К нему рвалась толпа разъярённых горожан, которую едва сдерживала теремная стража. Из разноголосых криков Малуша поняла, что они требуют отдать им отрока и перевела вопросительный взор на воеводу Рулава.

– Чего они хотят? В чём отрок провинился?

Рулав, всегда всё и обо всём знавший, ответил Малуше, что народ хочет расправы с отроком, которого обвиняют в убийстве.

– Кого ты убил? – удивленно спросила Малуша и посмотрела в чистые глаза парня. – За что?

– За дело, – ответил тот, – заслужил…

Притихшая было толпа заволновалась снова. Малуша подняла руку, требуя тишины. Люди подчинились: к Малуше относились с уважением – боги, как известно, просто так даром предсказания не награждают.

– Люди новгородские, – проговорила Малуша. – У вас правда и закон, отцами вашими установленные. Что ж вы нарушить их хотите, самосуд учинить? Как я понимаю своим слабым женским умом, надо бы всё по порядку: князя дождаться, виновника допросить.

– Смерть убийце! – раздался возглас из толпы. – Смерть за смерть!

– Мы и свой суд имеем! – поддакнул кто-то.

Толпа вновь заволновалась, Рулаву пришлось отдать приказ воинам держать оружие наготове.

– Постойте, что ж вы, люди города, своими порядками знаменитого, в стаю волков превращаетесь? – вновь прозвучал тихий, но твёрдый голос Малуши. – Не гоже так. Есть вече, есть князь, есть наказ пращуров ваших… Охолоните, умом пораскиньте. Отрок, ежели виноват, суду подлежать должен, а по суду – и казни, ежели таковой достоин.

Она перевела дыхание, не замечая восхищённого взора Рулава. Уже более трёх лет он при Малуше, а никак не надивится на эту женщину, и твёрдую, и нежную одновременно. Вот уж настоящая княгиня, не напрасно, видать, её сам великий князь киевский любил.

– Вашего отрока я забираю, отдам приказ сторожить его до возвращения князя. А как он приедет, суд учиним, и вам всё как есть доложим, – проговорила Малуша, чувствуя, что силы её покидают.

Не медля ни минуты, велела Рулаву парня в терем отвести, в малую палату, на допрос.

– Связать? – спросил Рулав.

– Не нужно, – ответила Малуша и, запахнув поплотнее шаль на груди, двинулась первая.

Следом привели  пленного, она отослала всех, и Рулава в том числе, после чего, подсев ближе к тёплой печи, посмотрела на стоявшего перед нею отрока.

– Ну что, князь, – проговорила, наконец, –  долго ты ещё скрываться собирался, за спину дядьки своего Сигурда прятаться?

Парень испуганно воззрился на Малушу, он знал, о ней много чего в народе говорили, но вот сам впервые столкнулся и удивления сдержать не мог.

-Сигурд – брат моей матери, – проговорил, поняв, что скрываться от неё нет смысла, – он выкупил меня из плена у эстов, когда за данью ездил, и в Новагород привёз… А куда мне было деваться? Родители померли, да и меня уж никто в родных местах не помнит. Только дядя и помогал.

– А ты разве не знаешь, что князю запрещено жить в земле другого князя без разрешения хозяйского?

– Знаю.

– Так и сидел бы тихо, а ты решил преступление учинять, дядю своего подвёл. А ежели бы меня рядом не оказалось?

–  Не стерпел я…

Малуша вздохнула.

-Что ж, жди князя новгородского – как приедет, будет разбираться.

-А Сигурд где?

-Все они там. Коли от народного суда бежал, будет тебе княжеский. Как хоть звать-то тебя, князь варяжский?

– Олав, – ответил парень, – Олав Трюггвассон.

 

Володимер вернулся из своего первого похода возбуждённый. Первые смерти, человеческая кровь, первая, в цель попавшая стрела, страх и радость победы.

Его трудно было узнать, когда в сопровождении своей дружины он появился на княжьем дворе, поднялся по ступеням, вошёл в палаты. Бледный, осунувшийся, с лихорадочным блеском в глазах. Казалось, он никого не видит, слышать никого не желает.

Голос Добрыни не без труда проник в его сознание:

-Надо бы на Перынь, благодарственные жертвы принести за благоприятный исход.

-Да, надо, – взгляд беспокойно метнулся, но тут же принял осмысленное выражение, – завтра с утра и поедем.

Вечером к нему в опочивальню, как обычно, зашла мать. Володимер отчуждённо глянул на неё – не хотелось никого видеть. А Малуша словно  не заметила, присела на край постели и стала сыну про варяжского князя рассказывать.

– Народ суда требует, – сказала она под конец.

– Какого суда, над кем? – он словно проснулся.

– Так я же тебе только что рассказала про князя Олава Трюггвассона.

Володимер помолчал, потом до него дошло, о чём говорит мать.

– Хочу я сыне, чтобы ты его при себе оставил, – продолжала она, как ни в чём ни бывало, – хорош он… Что бы ни говорили, оставь его.

– Так как же я поперёк закона пойду?

– Рулав говорит, что можно выкупить. Да и то, страсти поулягутся – время-то, знаешь как.… А деньги все любят, дай, сколько ни запросят.

– Так бояре…

– И с боярами договориться можно. Ты с Микой поговори, он  подскажет, а там кого надо на твою сторону перетянет.

Всё получилось по-Малушиному. Новгородцы за прошедшие дни несколько поуспокоились, а тут бояре по наущению Мики им выкуп  предложили.

К освобождённому из-под стражи князю варяжскому подошёл князь новгородский. Олав, высокий, худой, смотрелся значительно старше Володимера, невысокого и коренастого. Мальчики обменялись взглядами, ещё недоверчивыми, но любопытствующими.

– Воеводой моим будешь? – спросил князь новгородский.

– Воеводой буду, – кивнул головой князь варяжский.

– Я покажу тебе, как я сражаюсь на мечах.

– А я покажу тебе, как драться без мечей.

Мальчики почти одновременно протянули друг другу руки.

 

Их дружба вспыхнула ярко и горячо, как костёр из молодых тонких веточек. Олав был старше Володимера года на три. Ему нравилось учить и наставлять. Володимеру нравилось учиться и узнавать. А были такие вещи, в которых Олав безоговорочно уступал Володимеру, как, например, в книжной премудрости. Проведя отрочество в рабстве, Олав не знал и десятой доли того, что знал Володимер, зато тот не умел так ловко драться, не знал множества хитрых приёмов, которыми в совершенстве владел Олав.

Юному новгородскому князю теперь новый друг стал важнее всех, и Сигурда, и Добрыни, и даже матери. Они вместе начинали утро и вместе заканчивали день. Проводя время в бесконечных разговорах, соревнованиях, часто по горячности мальчиков переходящих в драки. Они вместе ездили на охоту, собрав дружину, совершали объезды, и несколько раз ходили в походы на маленькие народы, живущие сами по себе, каких было немало в округе. Новагород нуждался в деньгах, князю должно было быть богатым, дружину  содержать, двор. Дань становилась всё более необходимой и всё в больших количествах. Мало того, что везли купцы, что платилась пошлина едущих с севера на юг и с юга на север. Мечталось о большом свободном княжестве, могущем поспорить с самим Киевом.

Теперь военные походы уже не ранили душу мальчика, как прежде. Может, и было что, но рядом был Олав, отважный, самоуверенный, никогда не унывающий. Володимеру хотелось быть таким, как он. Мальчик перенимал интонации друга, манеры, привычки. Володимер следовал за ним по пятам. Только, случалось, что Олав вдруг исчезал. В основном это происходило в походах за пределами Новагорода, когда в их лагере появлялись пленные женщины…

Володимеру было четырнадцать, Олаву – семнадцать, но о женщинах они не говорили никогда. Это было низкая тема, недостойная настоящих мужчин и воинов, женщин надо брать, пользоваться ими и уходить, не позволяя им коснуться даже самого маленького кусочка своего сердца, и никогда о них никому не рассказывать.

 

Они остановились неподалёку от реки. Развели костры, чтобы не так лип гнус. Пока готовилась еда, Володимер и Олав пошли взглянуть на разложенные на коврах подношения. Подняв кусочек янтаря, Володимер долго всматривался в тонкие вкрапления – застывшая жизнь, ставшая вечностью. Володимер часто задумывался над вопросами жизни и смерти – Олаву эта тема казалась скучной и непонятной. Зато тот любил красивые побрякушки, вот и сейчас он привлёк внимание князя к непонятно как попавшей в эти места изумительной формы греческой амфоре. На её красных, покрытых лаком стенках были изображены чёрные точёные фигурки древних бегунов-спортсменов. Володимер взял, долго разглядывал – вот ещё одна сторона жизни, кажущаяся вечной, а ведь и это не вечно…

– Задумался, князь? Не стоит, – услышал он весёлый голос друга. – Жизнь коротка, не стоит переводить её на бесплодные размышления! Гляди-ка, вот и пленниц нам подвели.

Володимер поднял голову. Перед ними стояло несколько молодых женщин с испуганными лицами.

–  Пригляднее не нашли? – Олав скорчил недовольную мину.

– Это лучшие, – ответил ему стражник.

– Представляю, каковы худшие. Ну да ладно, – и Володимер увидел взгляд Олава, обращённый к нему, смеющийся, дерзкий. – Будешь выбирать, князь? Я – за тобой.

Всё было так неожиданно. Володимер покраснел, хотел отвернуться, не решился, заметался взглядом, хотел убежать, сердце ухнуло, дыхание прервалось. А Олав, как ни в чём, не бывало, подошёл к одной, совсем молоденькой и, взяв её за шею, вытолкнул из ряда, спросил князя:

– Подойдёт?

Не ожидая ответа, тут же приказал:

– В шатёр князя… – недолго думая, выбрал и для себя, высокую, быстроглазую.

Они пировали вчетвером, Володимер, Олав и две женщины. Лишь после чары выпитого крепкого мёда решился Володимер взглянуть, кого выбрал ему Олав. Девка было ничего себе, правда, не по-росски узкоглазая, скуластая. Пока окружающие пили, она, нервно всхлипывая, перебирала тонкими пальчиками косы, все сплошь в мелких монетках. Олаву её поведение не понравилось, он  налил ей, заставил выпить. Девушка пила, дрожа и захлёбываясь от страха, что почему-то  рассмешило Володимера. Князь был уже хорошо пьян, и, поглядывая искоса на «свою» девку, нетерпеливо поджидал, когда же Олав оставит их одних. Казалось, время тянулось, бесконечно. Олав зачем-то заставил девок плясать, а сам, лёжа на ковре, покатывался со смеху. Так, посмеиваясь, наконец,  увёл «свою».

Володимер остался с пленницей один. Только вот как быть, она ни слова по-росски не знает. Впрочем,  не для разговоров же она в его шатре оказалась. Главное – в грязь бы лицом не ударить. Приблизился, хотел погладить – отскочила. Пьяный мозг распаляется быстро. Она – от него, он – за ней, повалил, навалился. Её крик и довольно решительное сопротивление лишь придали ему смелости. А как получилось и что получилось – даже толком не понял.

Отдышавшись, поднялся – захотелось пересохшее горло смочить. И как-то уже не до девки стало, которая, всё ещё всхлипывая, там же, на полу, стирала кровь с голых ног.

Что это и для чего, понял лишь со второго раза, а там уже и за третьим дело не стало. Когда появился Олав, уже умывшийся, бодрый, Володимер, блаженствуя, ещё лежал под попоной рядом со своей случайной подругой. Она больше не всхлипывала, уютно устроившись у князя на плече,  перебирала его светлые кудри.

Князь, пора, – сказал Олав решительно и протянул ему одёжу.

– Да подожди ты, – смутившись, осёк его Володимер.

– Чего ждать? Эту что ли? – он кивнул на испуганно привставшую девку.- Да ты гони её, князь, а то ж они, знаешь ли, прилипчивые. Только слабину дашь, они в душу змеюками и заползут.

Тут же, воспользовавшись замешательством молодого князя, бесцеремонно вытащил девку из-под попоны и, дав ей забрать свою рубаху, вытолкал за полог. Оба услышали, как она завыла в голос. Олав увидел, жалость исказила лицо друга. Володимер ещё под впечатлением удовольствий прошедшей ночи хотел было кинуться вслед.

-К столу, князь, опохмелиться бы надо! – сказал громко Олав.

Володимер в нерешительности постоял некоторое время.

– Да, надо бы приказать ещё донести, а то вчера много попили, – наконец проговорил со вздохом.

Олав стукнул его по плечу:

– Забудь, это не главное в жизни, их знаешь сколько, всех не попомнишь

 

Происшествие с пленной девкой не забылось. Что-то такое произошло в теле и в душе юного князя, что хотелось повторения испытанного вновь и вновь, да ещё с такой силой хотелось, что думать ни о чём больше не мог – до тошноты, до боли, до помутнения рассудка. Потом понял, если не будет у него такого же снова, то он просто жить не сможет. Значит, надо найти наложницу, чтобы жить.

Продержался неделю.

Аллогия прибиралась в его опочивальне, взбивала перины, стелила постель, ей было лет двадцать, высокая, крупная, с ослепительно белой кожей и каштановыми косами. Володимер раньше не обращал на неё внимания, а тут, когда охота разожгла, стал ко всем присматриваться. Аллогия попалась случайно. Вечером, собираясь спать, он вошёл к себе. Молодая женщина стояла к нему спиной, поправляя подушки. Четырнадцатилетний мальчик подошёл сзади, сам не помня, не понимая, что делает, погладил.

Она выпрямилась резко, готовая дать отпор, но, увидев князя, улыбнулась.

-Ах, это ты, князь!

Он не отвечал, остановив горящий взор на её губах.

– Что, раздеваться что ли? – вдруг спросила тихонько, сама себе не веря.

– Он облизал пересохшие губы, проглотил ком в горле:

– А как ты думала? Раздевайся, конечно. Только дверь притвори.

С Аллогией было приятно, приятнее, чем с глупой девкой. Она не рыдала, не сопротивлялась, приласкать могла и помочь, ежели что.

А главное, имея теперь по ночам Аллогию, он смог, наконец, начать жить,  значит, думать о чём-то кроме женщин, заниматься делами, общаться с людьми.

Конечно, в тереме скоро всем стало известно, что у князя полюбовница завелась, но никто с ним на эту тему не разговаривал, даже Олав, державшийся своего убеждения – о женщинах не разговаривать, за что князь был ему благодарен.

А вот мать, Малуша, заговорила, когда он утром как-то забежал к ней поздороваться, обнаружив, что по вечерам мать больше не заходит к нему.

– Ты не заходишь, мама, – проговорил, краснея, – вот я решил…

– Не до меня тебе, нынче, сыне, – она провела рукой по его шелковистым волосам, – взрослый ты вдруг стал.

Он понял, что она всё знает, и смутился. Она – ничего. Закрутив в тугой узел косу, убрала её под платок.

– Я вот, только хочу сказать тебе, сыне, – остановилась, вздохнула. – Как бы ни получилось, как у меня с князем Святославом. Сам знаешь, о чём я. Князьям – утеха, а девушкам – горе.

– Не тужи, мама, не получится, – сказал уверенным голосом Володимер. – Уж я-то своё дитя не брошу, клянусь, не дам ему повторить мою судьбу. И твою, мама.

Она печально улыбнулась:

– Вот так всегда думай. И делай, как думаешь.

– Буду, мама. Ежели что, женой своей сделаю.

– Вот и ладно. Пусть лучше жён много будет, чем несчастных брошенных женщин.

Малуша ласково улыбнулась ему,  на прощание сказала:

– Теперь уж, прости, заходить к тебе не буду, сам забегай, как вспомнишь.

Он вышел от неё в приподнятом настроении, радостный и уверенный в себе.

 

Это чувство радостной уверенности в себе, дала ему Аллогия. Жизнь зазвучала новыми звуками, заиграла новыми красками. Вроде – пустяк, женщина в постели, но как меняется всё вокруг. Он осознал себя мужчиной, таким же, как все, ощутил прилив сил. Пророчество зеленоглазой девочки, подарившей ему ленточку с колокольчиками, что он станет князем киевским, казалось, было близко к осуществлению. Да что, он не только Киев завоюет, он все окружные земли с их богатствами под свою власть подберёт, княжество расширит. Чем он хуже императоров византийских?  Александр Македонский, который начал свои завоевания был не на много старше его.

Он даже внешне изменился – чеканней стала походка, уверенней движения. Он, словно и ростом стал выше – ходил, высоко держа голову, распрямив плечи. Не подросток – мужчина. И оказалось, что красив, строен, сложен складно.

Только не всегда в жизни всё так гладко проходит.

Володимер шёл по извилистым коридором терема. Приятно поскрипывали новые кожаные сапожки. Вдруг, как вкопанный, замер, услышав за приоткрытой дверью своё имя, произнесенное чьим-то очень знакомым мужским голосом.

– …и всё равно робичич. В крови это… Даже девку себе, и ту робичку взял. Рыбак рыбака, как говорится, издалека видит.

– Добрыня тот пытается ещё из кожи вон вылезти, чтоб хоть по виду на боярина походить, а этот… Нет, из грязи в князи не подняться…

Володимер не стал больше слушать и дознаваться, кто говорил, не хотел. Сник тут же, плечи опустились: вот что, оказывается, о нём думают и говорят.

Придя в себя, бросился к дяде:

– Ты обещался мне невесту знатную подыскать, где она?- закричал с ходу, напугав Добрыню, находившегося в последнее время в очень благодушном настроении.

– Да ищу я, княже… Я только не думал, что так скоро, но вот к Ярилиному дню, клянусь!

Он не мог забыть своё унижение ни на следующий день, ни через неделю. Оно жгло его, наполняло душу ненавистью, вызывало желание мстить. Кому? Да всем. Опять хотелось доказывать, что он не хуже, а даже лучше. Киев становился уже не мечтой, а целью.

Пришедшую в тот же вечер Аллогию хотел прогнать, даже сапог поднял, чтобы в неё кинуть, а потом увидел её, такую знакомую, такую тёплую, обещающую. Не смог, решив для себя, что вот только Добрыня найдёт ему жену знатную, так тут же и расстанется с Аллогией. И ещё дал себе слово на будущее, что в его постели никогда больше робичек не будет. Аллогия первая и последняя. Подле князя место только самым важным, родовитым, княжнам да царевнам, можно и боярыням, только самым-самым.

 

Тогда никто ещё не знал, что спокойному благополучному правлению князя Володимера Святославовича в Новагороде приходит конец, что не дано осуществиться его планам, и надеждам, на него возложенным. Пришло время делать судьбе новый решительный поворот к цели, только ей известной, в которой каждая отдельная судьба похожа лишь на маленький строительный кирпичик.

 

Однажды за трапезой Малуша вдруг тихо вскрикнула, руку к сердцу поднесла.

-Что с тобой, сестра? – Добрыня обеспокоено наклонился к ней,- тебе плохо, позвать кого?

Отдышавшись, она помолчала, потом, прикрывши глаза, голосом, каким она обычно пророчествовала, медленно проговорила:

– Не мне плохо, не мне… В Киеве… горе! – она пошатнулась. – Большое горе. Оно к нам движется… Чёрным облаком летит. Дивы свищут, навьи кричат, смерть, смерть! – она закрыла лицо руками.

Хотя никто ничего не понял, все испугались.

Добрыня положил руку Малуше на плечо:

– Постарайся сказать яснее, сестра.

Она подняла бледное лицо:

– Не знаю я, – сказала виновато, и лицо её болезненно исказилось, – гонцов ждать надо, известий.

Гонец прибыл на третий день.

– Беда в Киеве, – с ходу сообщил, срывая шапку со вспотевшей головы, – брат брата убил, князь Ярополк на князя Олега руку поднял!

В наступившей тишине раздался голос Малуши, изменившейся в лице, словно враз постаревшей:

– Вот, княже, – проговорила она, обращаясь к сыну, – детство твоё  закончилось, впереди другая тебе дорога.

 

 

 

Книга пятая.

Ярополк. Киевская драма

 

Князю Акуну было двадцать пять, когда погибли его двоюродные братья Святослав и Улеб. Колдовское пророчество Чижевской ведьмы начинало сбываться. Теперь на пути его стояли два племянника – двенадцатилетний Ярополк и десятилетний Олег. Путь очищался, сияние великокняжеского стола становилось почти ощутимой реальностью. Он почувствовал это ещё с того момента, когда Святослав сделал его наставником при малолетнем Ярополке. Мальчик, худенький как тростинка, смуглолицый и узкоглазый, казался хрупким и женственным. И князь Акун ждал, что должное неминуемо сбудется – смертельной болезни, трагической случайности, которая вдруг унесёт жизнь юного отрока. А так же определённых известий из Искоростеня, где сидел ныне второй его племянник Олег. Но и в ожидании не тратил время понапрасну, ведь власть пока была в его руках. Пусть скрежещут зубами в неудовлетворённости своих честолюбивых устремлений Свенельд и Путша – они беспомощны перед ним, Акуном, давно разгадавшим игру властолюбивых воевод и вовремя обезопасившим себя от любых неожиданностей. Весь терем был наполнен верными соглядатаями, под каждой дверью стоял надёжный подслушиватель. Всё доносилось ему. Не любя войн, он, однако, стал расширять и укреплять дружину, порассеянную да поредевшую в период далёких Святославовых походов. Зная, какой авторитет имеет у воев Свенельд, постарался приблизить и обогреть старого воина, который славен был ещё во времена древлянского похода княгини Ольги. Хотя находились злые языки, которые нашёптывали, что не без вины Свенельда так нелепо погиб князь Святослав. Акун понимал, что надо коварного и честолюбивого воеводу держать ближе к себе и не спускать с него глаз.

С самого начала властвования стремился Акун исправлять ошибки двоюродного брата Святослава. Он не покидал Киева и всеми своими действиями выказывал чрезвычайную заботу о нём и его людях. Старался по справедливости вершить суд, никому не отказывал в прошениях и разбирательствах, строго чтил права и обязанности торгового люда, внимая их нуждам, оберегая их безопасность и, следовательно, безопасность земель и границ княжества Киевского.

Он так долго мечтал о власти, что, получив её, очень старался упрочить своё положение и угодить своим подданным. Только с самого начала его  благие намерения наталкивались на постоянную нехватку денег.   На содержание шпионов нужно было сколько средств, а на армию, на подкуп, на подарки! По натуре своей вспыльчивый и раздражительный, Акун впадал в ярость, когда видел, что серебра поступает меньше, чем ему нужно на расходы. Удивлялся, как хватало Ольге по установленным ею нормам сбора дани. Воеводы предлагали военные походы, ведь именно благодаря им Святослав помогал здравствовать Киеву. Акун знал больше: расчётливость и экономность Ольги, граничившие со скупостью, были главной причиной достатка их жизни. Но как уложиться в Ольгины расчёты, в тот образ жизни, который она вела? А ведь даже храмы строила, стены крепостные ежегодно обновляла и укрепляла, и слуги у неё не голодали. А ему, Акуну, было мало. Хотелось проявить себя. Замысливал он  грандиозную перестройку состарившегося княжьего терема, не удовлетворяющего нуждам быстро меняющейся жизни – расширяющегося княжьего двора, прислуги. Хотел он по примеру Новагорода вымостить деревом улицы хоть на Горе, чтобы было «всё как у людей», чтобы в сырую погоду грязь из-под лошадиных копыт прямо в лицо не летела. Ещё многого хотелось. Побывав в Константинополе вместе с Ольгой и Святославом во времена их давней поездки, Акун не мог забыть вида города. Память его бережно хранила фантастические красоты южного края. Когда вдруг они всплывали в его памяти, ему до дрожи хотелось того же. Вот так же, площади и коллонады,  портики и статуи,  даже ипподром такой же.  Там, может, и дворец похожий. Для воплощения мечты надо, чтобы были у него сподвижники и деньги. Много денег. Только где их взять столько – Рось не империя. Всё чаще приходил он к мысли о необходимости новых завоевательных походов. Потом пришёл  к тому, что размеры дани, установленные Ольгой устарели – надо их увеличивать. Но дани не хватало всё равно. Тогда он стал требовать, чтобы платили ему уже не единожды в год, а дважды. Росло недовольство, кое-где начинали вспыхивать кровавые бунты. Но Акун успел усилить себя: бунты подавлялись, дань собиралась, серебро густо ссыпалось в княжеские лари. Мечты становились  ярче, осуществление их всё возможней.

Вместе с тем менялся и норов князя. Суды и разбирательства он давно переложил на помощников, бояр, тиунов. Просителей стал избегать, говоря, что с первых их слов ему делается дурно, а рука тянется к мечу. Да и то, мечты его далёкие, замыслы грандиозные, что уж тут на мелочи себя растрачивать?

Только бы малолетний княжич освободил ему дорогу, развязал руки. Ходит хрупкий, ветром качаемый, а живёт, поганец! Он брал его с собой и на охоту, и в объезды, и на сбор даней. Всё надеялся, ждал. А парня ничто не берёт – растёт, мужает. Вскорости жену себе запросит. Её и искать не надо – вон, сидит в северном тереме под надзором мамки Зорины, приставленной к ней после смерти Радки, – привезённая князем Святославом гречанка, рукодельничает да молится. Где жена, там и дети, наследники, княжичи.  И что же предсказание и ворожба ведьмы? Неужели другие силы посмели вмешаться в заговоренное плетение судеб? Надеялся, что нет. Ведь каким-то чудом эта судьба избавила его сразу от двух братьев – значит, действует? Но когда, когда, о, боги! Он бы и сам руку приложил, да не хотел пачкаться в родной крови – боги разгневаться могут. Подумывал даже с девкой гречанкой расправиться, но тут дело ещё безнадёжней – другую найдут, вон их сколько, одна другой краше. Оставалось ждать. Благо, малец в его дела не вмешивается, резвится себе, на лошадях гарцует, охотой бредит. Чем угодно, только не властью. А что ему власть? Она у него и так в руках. И не может Акун сдержать злобы, видя, как с надеждой заглядывают в детские глазёнки его враги.

А хочется переделать и укрепить терема в бесчисленных своих вотчинах, чтобы были, как у византийских царей, чтоб спать на китайских постелях, ходить по персидским коврам, есть из золотой посуды, чтобы девки его были всех краше, чтобы наряжать их как не наряжал султан сирийский, чтобы жить в холе и неге.

Бояр удивило и возмутило, когда Акун заявил им о своём желании недалёко от княжеского терема возвести форум. Некоторые даже и слова-то заморского не поняли.

– Деньги нужны, – вслед за тем проговорил излюбленную фразу Акун, – а для того, думаю, надо в военный поход собираться. За три года воины наши застоялись, мускулы одрябли…

Насчёт войны никто не спорил, с этим все были согласны, но вот форум… Да и не только. Акун пытался насадить в их жизнь такое, что противоречило их старинному укладу, привычкам, более того, законам предков. Память княгини Ольги берегли священно, каждое её слово и повеление чтили, мудрость её превозносили, да и имя князя Святослава не раз с любовью говаривалось – его верность старине, его суровая простота и справедливая строгость служили примером, память о нём хранилась с бережливым почтением. Акун раздражал, казался чуждым, постепенно каждое его слово и желание стали вызывать чувство протеста ещё до того, как это слово будет произнесено или желание высказано.  Акун, видя такое, знал, что придётся уламывать, и знал, что уломает. Он восстановил против себя всесильных бояр, но и уступать не хотел. Война – значит, война. Он всё равно сделает по-своему. Он и только он будет великим князем, царём, императором.

А бояре в свою очередь с надеждой поглядывали на малолетнего отрока, торопя его взросление, и с трудом представляли, как Акун будет отдавать ему свою власть. Даже для княгини Ольги задача отказа от власти была мучительной, но Ольга была мудрой. А Акун… Иногда казалось, что он не в себе – со своими форумами, ненасытностью, раздражительностью, вспышками ярости. А это непонятное окружающим стремление походить на византийских императоров – и одеждой, и манерами, и требованиями к слугам. Какой он выезд себе придумал – можно было бы посмеяться, если бы не становилось страшно. Впереди бежали скороходы, следом шли музыканты с дудками и трубами, за ними следовала мощная стража, разодетая и вооружённая, а сам князь ехал верхом на лошади, покрытой парчовой попоной, в сбруе, усыпанной драгоценными каменьями, сопровождаемый свитой в чеканных кольчугах, в конических шлемах, сверкающих на солнце серебром и золотом. И это просто проехаться, себя показать, на людей посмотреть.

– Ты, князь, войска в поход поведёшь, а нам молодого оставишь, – подал вдруг голос бесстрашный Путша, пряча усмешку в седой бороде, – да и то, парень уж и отца перерос, не по годам…

– Женим его, – поддакнул боярин Ляшко, ближайший друг и сподвижник Пушты. – Девка-то засиделась, и не юница уж, она нашего князя постарше на четыре годка, ей рожать пора…

Всегда несдержанный Акун на сей раз и поразил, и испугал присутствующих в Палате – казалось, он захлебнулся, лицо его позеленело, дыхание прервалось. Он и сказать ничего не смог. Бояре, невольно испугавшись, переглянулись, замолчали, выждали, пока князь с собой хоть как-то совладает, дар голоса приобретёт.

– Нет, – сказал, наконец, как прохрипел. – Мал он… зелен… ему только по лесам за лисицами гоняться. Не до власти ему, пускай ещё пару годочков подрастёт. А там время и придёт.… Всё по чести, – сказал, словно давая себе самому отсрочку. На что только, на смерть?

Сам Ярополк сидел тут же, на княжьем стуле под княжескими регалиями. Женственно привлекательное его лицо с чёрным блестящими живыми глазами выдавало сообразительность и пытливый ум, которому так и не дали развиться. В разговоры старших он по обычаю не вмешивался, но слушал внимательно. Мысль о женитьбе понравилась ему. Сколько раз во время ночёвок, задержавшись на охоте, он жадно прислушивался к речам своих молодых дружинников, Блуда, Макони, Каня, когда они о девках говорили, о сладости их ласк, и о прочем, о чём даже думать стыдно, а попробовать уж очень хочется. Теремная прислуга, девки – как на подбор, липли к нему, возбуждая и привлекая словами, а то и касаниями. Каждой хотелось быть княжьей полюбовницей. Но он ждал, пока не решаясь. А тут вон, о женитьбе речь.  Свою суженую он видел несколько раз, но как-то всё мельком, не задумываясь. Он даже не помнил, в чём она была, какие у неё волосы, глаза. А сейчас бы и поглядел.

– Да какое уж время? – ещё решительнее заговорил Путша. – Князья наши завсегда на ранней поре женились. Жизнь-то она какая… Наследники нужны, дабы семя Рюриково не пропало. Нет, женить надо, да и жёнка – вот она, под боком, самим князем Святославом выбранная, благословлённая.

– Рано, я сказал, рано, – только и смог выговорить Акун.

– Да как же рано, – вступили в разговор другие, враз осмелевшие бояре, – у него уж и усы появились, все пятнадцать годков стукнуло, а ты говоришь, рано…

Молчал лишь Еловит, давно, ещё вместе с Ольгой принявший христианскую веру и знавший твёрдо – не может быть женой христианская монахиня. Молчал, угрюмо уставившись в добела выскобленные доски пола. Молчал и Акун, перебегая с одного на другого бешеным взглядом. И ещё малолетний жених молчал. Он лишь с весёлыми искорками в чёрных глазах вслушивался в речи старцев, а порой перемигивался со стоящим подле него Блудом. Блуд с недавних пор входил в круг его ближайших друзей, хотя и был лет на десять старше. Стройный подвижный с рыжей шевелюрой, он привлекал девок, чем и вовсю пользовался. У него было худое заострённое лицо, круглые, удивлённо-восхищённые глаза и большие, чётко вырезанные губы, всегда усмешливо полурастянутые так, что в углах их образовывались соблазнительные складочки.

Итог всему подвёл тот же Пушта:

– А что же сам князь молодой молчит? Вот его и спросим, может, он так же посчитает, что рано? – и улыбнулся.

Ярополк, увидев устремлённые на него глаза, смутился, заёрзал.

– Да чего я…, – пробормотал, пряча глаза, – надо – значит надо, женюсь…

Гул одобрения, поднявшийся вдруг в палате, был неожиданно прерван чьим-то резким гортанным вскриком. Кто кричал, не было понятно, да и некогда было над тем задумываться, потому что в следующий миг все увидели занесённый над головой молодого князя меч. Держал его в руках князь Акун. Никто не понял, как смог, как успел Блуд схватить и вывернуть руку князя. А следом уж и охранники подоспели, скрутили руки нападавшему.

– Дядя, ты что же удумал? – ещё бледный от пережитого, обратился к нему Ярополк, – за что, почему?

Акун вращал безумно выпученными глазами. Казалось, он ничего не видел, не слышал и не понимал, а с губ его, покрытых пеной, слетали слова ненависти и проклятий.

Чья-то рука легла на плечо Ярополка. Юноша обернулся, увидел Пушту:

– Бывает, – успокаивающе проговорил старый боярин. – Всё бывает. Нездоровится князю. Прикажи, отведём, куда надо, стражу приставим. Посидит, одумается…

Ярополк торопливо кивнул:

– Да-да, только не забывайте – князь он, дядя мой.

Акуна увели с трудом. Он яростно вырывался, рычал как дикий зверь.

Произошедшее оставило у присутствующих тягостное впечатление. Уже было не до разговоров. Пошептавшись, покивав меж собою, устремили взгляды на князя, одного теперь, а значит,  главного – как и хотели… Ярополк уже совладал с собой, лишь дождался, пока вернётся Блуд и расскажет что с Акуном.

– Заперли, князь, в его же горнице, послали за ведунихой, может, травки какой даст. Отойдёт…

И понял Ярополк, что ему черёд заседание заканчивать.

– О войне, что дядя говорил, мы ещё подумаем, – сказал тихо, сам пугаясь внимания к себе, –  что до жены, мне отцом, князем Святославом предназначенной, пусть к свадебному пиру готовится. Два дня достаточно? – он посмотрел на Путшу, – или больше?

– Как прикажешь, князь, два так два.

 

В храме Живоначальной Троицы, что стоял поодаль от княжеских теремов на высоком холме над Днепром, где он разливается во всю ширь свою, так что не видно и противоположного берега, закончилась литургия. Несколько человек, склонив головы, вышли из его высоких врат, повернувшись, ещё раз перекрестились, поклонились, и тёмными силуэтами затерялись-растаяли среди редкой берёзовой поросли, серой нынче от моросившего весь день дождя.    Лишь две женщины не спешили уходить. Остановившись подле храма, они, завёрнутые в длинные плащи, молча и терпеливо ждали, своей неподвижностью напоминая изваяния. Ждали долго, прячась под просторным навесом резного крыльца, пока не вышел священник. В чёрном подряснике, зажав под мышкой какой-то узелок, он неторопливо запер на замок двери храма,  потом оборотился к ждущим его женщинам.

– Идём со мной, боярыщня,- проговорил тихо.

Одна из женщин, опустив голову, последовала за ним. Они зашли за угол большого деревянного строения и направились туда, где среди скошенной травы, не огороженная, чёрная, казалось, насквозь мокрая, стояла под соломенной крышей землянка.

– Заходи, боярышня, не терем, не хоромы, но уж что имеем, – сказал священник, – это не в дни княгини Ольги, когда христиане почитались. А сейчас, слава Богу, хоть не гонят…

– Ты же в тереме жил, отец Григорий, – проговорила молодая женщина с сочувствием.

-Жил, да, видно, чужое место занимал, попросили.

Отец Григорий, прибывший когда-то на заре Ольгиного христианства на Рось из Болгарии, и бывший всегда ей главным и лучшим наставником, другом, духовником, в самом деле после её смерти остался в тереме не у дел. А потом его выселили. Дай Бог здоровья прихожанам, построили ему землянку подле Ольгиного храма. Вот он и живёт на то, что подадут да принесут, нередко замерзая зимами и голодая. Разве что молодая боярышня, Иулиания, гречанка, князем Святославом когда-то в плен взятая для своего сына Ярополка, не оставляет его – и едой делится, и носки вяжет – что есть, что по силам. Без неё трудно ему пришлось бы, тем более что и не молод уже, и болезни одолевают.

Только нынче она пришла, видно, не только, чтоб поесть ему принести, да воскресную службу отстоять. На исповеди, перечислив уже известные ему свои грехи, невинные, как у младенца, прошептала взволнованно:

– После службы, отец, прими меня для недолгого разговора. Прошу…

Она уже хорошо научилась говорить по-славянски, но произношение всё равно выдавало в ней чужестранку.

В землянке было прохладно, почти сыро. Трудами женщин-христианок, однако, всё было прибрано, посуда перемыта, запасы в порядке. У стола возилась, готовя трапезу, одна из духовных дочерей священника.

– Выйди, – сказал ей отец Григорий и, когда они остались  одни, указал девушке на табурет. Она же, не послушавшись, вдруг опустилась пред священником на колени.

– Спаси меня! – воскликнула, не объясняя ничего, – умоляю, спаси!

– От чего и кого я должен спасать тебя? – поинтересовался отец Григорий, на которого страстное восклицание гречанки почти не произвело впечатления. – Да и не уполномочен я. Бог спасает.

– Они хотят, чтобы я стала женой, настоящей женой Ярополка!

– Ну и так что же, вполне законное желание.

Иулиания подняла на священника заплаканные глаза, в которых светилось неподдельное изумление.

– Но я же монахиня, отец, ты же знаешь! Я же обеты дала… До самой смерти.

Священник переставил на столе миски, поменяв их с кружками местами, потом вернул обратно. Полюбовался на порядок,  потом сказал:

– Видишь ли, сестра – мы все несём свой крест. Каждый своё послушание, данное нам Господом. У каждого своя Голгофа во имя последнего Спасения. Твоё послушание – это нести на Голгофу свои обеты монашеские. Да, ты права, ничто не проходит бесследно. И не только поступок, каждая мысль, помысел. Но тебе нести себя в жертву надобно… княжеству и народу, над которым ты волею Господней поставлена.

– Не Господней, а волею язычников-варваров! – воскликнула девушка.

– Промыслом Божиим, – ответил ей священник, – через варваров-язычников тебе указуемой. Не нам его толковать, и не нам его разгадывать. Лишь слушаться и исполнять. Но я говорю очевидное – ты, христианка, дана Господом в жёны князю росскому, крещённому к тому же… Ты понимаешь меня? Княгиня Ольга жизнь положила на то, чтобы привести Рось к истинной вере, а нам её дело продолжать. По её молитвам… А её молитвы ох как сильны … Имеет она своё дерзновение пред Господом. Слушай её. Глас её в благодати храма сего, её трудами построенном, на месте, где три луча Божественных с Неба упали. Я сам видел. Вот твоё дело великое – продолжить то, что она начинала. Руки развязаны, врата отворены. Тебе нужно лишь послушание. Пробудить душу юного чистого юноши и привести его к вере истинной. Далее – к решению христианизировать этот народ, потонувший в омуте язычества. Великое дело тебя ждёт, сестра, святое, а ты кричишь.

– Да понимаю я, отче, но за чистотой и возвышенностью речей и помыслов стоит… постель.

– Принимай это как послушание. Не услаждайся, не ищи, будь лишь покорна. Большего от тебя не требуется. Но вот все силы свои положи, чтобы в душу князя проникнуть, сердце его завоевать.

Иулиания опустила голову. Жертву… Хорошо говорить. А ей каково? После молитв, после чистоты её – и сразу похоти мужской отдаться, с небес в грязь свалиться. Кому может быть спасение от такого?.. Народу? Да на что ей этот дикий народ нужен? Она, может, больше бы для него сделала бы, если бы в чистоте о нём молилась.

– Ты говоришь такое, отче… тебя послушать, так не молитвы спасают, а…

– Молитва – это дыхание наше. Дела наши – следовать воле Господней.

– Может, то не Бог, а дьявол, а? Не может Господь меня к такому толкать, не верю, не может!

– Господь не попустит –  и дьявол бессилен, – сказал священник, невольно перекрестившись, – всё от Него.

– Господь не может толкать к греху, к нарушению обетов! – не сдавалась молодая гречанка.

– Когда Он приказал Аврааму совершить убийство своего сына, Исаака, Авраам не спорил и не протестовал.

– Но Господь не дал ему совершить его. Он остановил руку Аврамову! Это было лишь испытание, не более, а мне… О Господи! – вдруг страстно воскликнула девушка, поворачиваясь к иконам, которых много было в землянке священника. – О, Господи! Лучше бы ты взял меня к себе! Лучше бы первый день моего клятвопреступления был бы последним днём моей земной жизни! Господи, в чём я прогневила Тебя, что Ты выбрал меня, именно меня для такого, Господи, я слаба, немощна, а ты бросил меня в пасть язычникам!? Я не росская княгиня, я простая греческая монахиня! Я ничего и в жизни не знала, принятая и воспитанная в монастыре чуть не с самого моего рождения! За что, Господи!

– Ты думаешь только о себе, – помолчав, проговорил отец Григорий.- Если бы ты была истинная монахиня, ты не говорила бы такого…. Не ты выбирала путь. Путь бывает верным, лишь когда его выбираешь сам. Потому твой выбор ещё впереди.

Девушка гневно сверкнула в его сторону чёрными глазами:

– Я дала обет в вечной верности Господу, в хранении чистоты телесной и душевной, в нестяжании и…

– В послушании, – докончил священник недоговорённую фразу.

– В послушании нарушения обета, отец?

– Кому ведома воля Господа нашего? – проговорил он задумчиво, – кому ведомы пути его? Ты пришла ко мне с вопросом, я ответил, как думал, не скрывая от тебя ничего. Ну а ты имеешь свою волю и свой выбор. Тебе и решать.

– Ты же знаешь, я ничего не смогу решить. Вновь выбор был сделан за меня, отец. Ни сбежать, ни спрятаться, вот разве только…

Глаза её вспыхнули. Она подошла к священнику:

– Благослови меня, отче, и прости всё, что я наговорила тут тебе.

-Бог простит, и ты меня прости. А Господь да будет всегда с тобою во всех праведных путях твоих.

 

Спустя два дня, как и повелел князь киевский Ярополк, состоялся свадебный пир. От яств ломились столы, народу было так много, что в парадных трапезных палатах было не протолкнуться, а духота стояла такая, что люди просто задыхались. Задыхались, но терпели. Всем хотелось поглядеть на новую княгиню, про которую говорили, что это красавица, каких росская земля ещё не видывала.

Князь Ярополк снова был один. Дядя его Акун по-прежнему не приходил в себя. Более того, он так бушевал, что пришлось его держать связанным, а в охрану ему ставить самых дюжих молодцев.

Князь, пятнадцатилетний мальчик, худой, долговязый, но хорошо сложенный, с детски-нежной кожей и тёмными кудрями, спадающими на плечи, волновался больше всех. Уж за последние дни он столько наслушался от Блуда про то, как и что…

На нём красный кафтан, украшенный широкой вышитой тесьмой, со стоячим высоким воротником, сверкающим каменьями, который слегка подпирал его женственный подбородок, заставляя его высоко держать голову. Длинные чёрные ресницы чуть вздрагивали, взгляд не отрывался от расписных дверей, в которые должна будет войти его жена.

Наконец объявили о её появлении, двое стражников  в белоснежных праздничных кафтанах широко распахнули двери. Иулиания прошла по ковру на середину и остановилась. Не привыкшая к такому вниманию, к роли своей, растерялась. Никто не шевелился, все замерли очарованные ею. И князь не спешил ей на помощь, чем-то словно напуганный. Она стояла одна, невысокая, тоненькая, совсем девочка  в свои девятнадцать. Платье на ней было дорогое, яркое, из византийского фиолетового бархата, тиснённое золотом, украшенное ожерельем из драгоценных камней. На голове поверх белоснежного плата возвышалось сверкающее очелье с подвесками, как дождь струящимися вдоль лица. При  взгляде на это лицо невольно сжималось сердце – столь оно было необычно и прекрасно. Прекрасно правильностью строгих черт, выразительным рисунком розового рта, тонкими линиями бровей, гордо вскинутыми к высокому чистому лбу, смиренным и кротким взором огромных, нечеловечески огромных, миндалевидной формы очей.

За отсутствием других родственников, боярин Пушта подошёл к девушке, взял её за руку и подвёл к княжескому столу, из-за которого, наконец, пунцовый, как рак, выскочил Ярополк.

Она сидела с ним рядом, и кусок не лез в горло. Князь только и смотрел на её маленькие руки, нервно перебирающие складки ткани, на стиснутые узкие колени, на грудь, отнюдь не маленькую по сравнению с общим мелким обликом её. В голову лезли рассказы Блуда и Макони: «Как захватишь в ладони эти груди-то…». Но Ярополк отбрасывал назойливое звучание в ушах. Иулиания была слишком хороша, слишком необыкновенна, чтобы к ней подходило то, что он знал. Более того, перед такой девушкой хотелось стоять на коленях и быть счастливым от одного её взгляда. В сердце пятнадцатилетнего мальчика зарождалась любовь.

Он не спешил в опочивальню, где она ждала его. Юный Ярополк знал, что должен делать с нею и знал, что это нужно и для чего нужно, но что-то в душе его не уступало, не отпускал протест против того грубого, что он знал. Не хотел…

Вместо того, чтобы идти к ней, выскочил на балкон, долго стоял, жадно вдыхая прохладный влажный воздух, ловя губами падающие с кружевного подзора капельки дождя. Он стоял бы так всю ночь, но неожиданно для себя вдруг  развернулся, почти бегом достиг опочивальни, ногой толкнул дверь.

Иулиания белым вихрем слетела с постели и кинулась перед ним на колени.

– Княже, княже, помилуй! – закричала, совсем ошарашив парня, который даже в страхе отступил чуть, – помилуй, не могу я быть твоею женой, монахиня я, обет безбрачия, целомудрия давала! А клятва, ты же знаешь, ей изменять нельзя, иначе гибель. Да ты же сам христианин, ты поймёшь меня. Ты один только сможешь понять…

Рыдая, приникла к его ногам. Ярополк смотрел сверху, на узкую вздрагивающую спину, на распушившуюся чёрную косу на полу, на длинную смуглую шею, такую беззащитную, трогательную. Чувство облегчения и одновременно острого сожаления сошло на него. Тут же прошли и дрожь, и волнение.

– Да встань ты, – сказал негромко, – и так понятно.

– Княже, княже, – она подняла залитое слезами лицо, и её восточная красота, озаряемая слабым светом свечи, вновь заставила дрогнуть его сердце.

– Не трону я тебя, – сказал, наконец, – иди, ложись.

– Ты обещаешь? – не веря своим ушам, прошептала девушка.

– Обещаю,- он пожал плечами.

– А может я того, к себе?..

– Нельзя теперь к себе – ты же жена мне.

– Ну, я хоть тут, на лавке…

– Да не трону я тебя, дура. Ложись, народ не смеши, не будем же мы одно одеяло на двоих делить.

Кровать была широка, одеяло огромно. И всё равно страшно. Страшно почувствовать с собой рядом мужчину. Даже если он и обещал.

Ярополк сел на скамью.

– Сымай сапоги, – сказал, вытягивая длинные стройные ноги в красных, украшенных вышивкой сапожках, – жена…

Она с готовностью упала на колени перед ним и, ухватив за носок и за пятку, легко разула его.

– Ну вот, всё вроде и сделано – Ярополк, не глядя на девушку, скрывая своё смущение, встал, разделся, –  ложись же ты! – вдруг почти крикнул, не скрывая досады. И лёг, натянув повыше одеяло, – туши свечу и иди сюда, будешь мне сказки рассказывать – всё какая-то польза от тебя.

Под её тихий голос заснул. Снились ему неведомые страны, диковинные деревья и огромные душистые цветы. А за слюдяными оконцами стучал и стучал сентябрьский дождик…

Утром он проснулся от острого желания, со стоном вскочил, но оказалось, что на постели он один. Иулиании нет рядом, за дверями знакомый шум утренней суеты.

Скоро по терему пополз насмешливый слушок: простыни княжеские чисты. То ли девица не та, что ждали, оказалась, то ли князь не дорос. Ждали следующей ночи, провожали молодых с любопытством, с переглядыванием. Блуд, не говоря ни слова, ободряюще хлопнул молодого князя по спине.

А они опять всю ночь, уже попривыкнув друг к другу, проболтали. Иулиания рассказывала ему о себе, о Греции, о монастыре. Они даже смеялись. Так и заснули, как дети. На следующую ночь было тоже самое. Не зная, что в замочную скважину  подглядывают. Подглядывают и недоумевают – лежат двое бок о бок, говорят друг другу что-то, перебивают, хохочут. Свеча горит, освещая то, что дозволено видеть каждому.

Путша пожимал плечами, советовался с ближними. Вызвали друзей, Блуда, Маконю. Жалели, что князь Акун до сих пор не в себе.

Блуд подошёл к юному князю:

– Жена не по душе, князь? – спросил осторожно.

– Нет, по душе, – ответил Ярополк, прекрасно поняв, на что намекает друг. Правда, не выдержав прямо устремлённого на него взгляда, покраснел, но ответил чётко, не без надменности в голосе, – только мне самому виднее, что мне с ней делать, а тебе не в своё дело советую нос не совать.

Блуд вспыхнул от гнева, но промолчал. Он сам не знал ещё, что злопамятен до смерти.

…Ярополку снилось: Иулиания перед ним, раздетая, и он целует её лицо, губы, шею. Она такая живая, трепетная. Он даже чувствовал тепло её тела.

Содрогнувшись, проснулся. Ночь. Темно, только слабый свет луны просачивается сквозь плотные занавеси на окнах. Она рядом, спит. В опочивальне жарко от натопленных с вечера печей, и Иулиания сбросила с себя одеяло. Лёжа на спине, закинула за голову руки. Спокойно вздымается грудь, лёгкое дыхание почти неуловимо слетает с губ. Не думая уже ни о чём, Ярополк склонился над нею. Нет, никогда он не испытывал такого, даже в предвкушении, столь болезненно сладостного желания.

Её губы были мягким и горячими. Он осторожно касался их, впитывая наслаждение от одних только прикосновений. Иулиания открыла глаза, бездонные, чёрные, казалось, поглотившие всего его. Резко оттолкнув Ярополка, девушка спрыгнула с постели.

– Ярополк, ты же обещал, что ты делаешь? – воскликнула она.

Он сидел и смотрел на неё. Он больше был не в состоянии справляться с собой.

– Ярополк, ты слышишь меня? Ярополк…

– Слышу, – ответил, наконец.

Девушка подошла ближе:

– Ярополк, я всё понимаю. Но ты же знаешь, нельзя мне… А ты сможешь найти себе другую жену, не на мне же свет сошёлся, а меня отпусти!

– Куда отпустить? – спросил угрюмо.

– В Грецию, в монастырь.

– Вот ещё придумала! – воскликнул. – Где  это видано, чтобы князь жену отпускал? И так народ вокруг нас невесть что говорит, а тут я ещё отпущу. Позора моего хочешь? Нет уж, до гроба теперь. Раньше жена с мёртвым мужем даже на погребальный костёр всходила, а ты – отпусти…

– Тогда – убей, – проговорила в отчаянии Иулиания.

– Дура, – сказал он и отвернулся.

– Господи, – в отчаянии воскликнула Иулиания, заломив руки, – но что же мне делать?

– Что нам делать? – поправил её Ярополк. – Ведь и ты пойми, я – князь, мне жена нужна, дети. Так завсегда положено было. Это дело чести, и не только моей – всего моего княжества, народа моего.

– Но почему я?

– Потому что так отец наказал перед смертью, и изменить его волю не вправе никто… – он почему-то повысил голос.

Она долго стояла в раздумье, вяло опустив руки вдоль тела, белая, тонкая.

– Надо мной уже смеются, говорят, что или ты… – не договорил, уронил голову.

Она молчала. Состояние полной безнадёжности овладело обоими, надо было что-то решать, как-то действовать. И Иулиания решилась. Развязав тесёмки рубашки под шеей, стянула её с плеч, потом и вовсе скинула с себя. Ярополк, увидев её голой, так растерялся, что даже не понял вначале. А она, легко переступая по полу босыми ногами, подошла, проговорила:

– Что ж, пусть буду проклята я и наше потомство, но я готова принять этот крест, Ярополк… Ежели такова ваша воля… Ежели иного пути нет…

Он уже не слышал её слов. Схватив за талию, уложил её на постель. О, как не хотелось торопиться, как хотелось по капле впитать в себя сладость вдруг полученного дара. Но что поделать со своим телом? Оно непослушно, оно уходит из-под власти сознания…В жадные ладони влилась упругая горячая грудь, под губами раскрылись влажные губы, и, послушные лёгкому движению его колена, раздвинулись ноги…

Поздний осенний рассвет застал их в постели. Иулиания проснулась от прикосновения его губ.

– Голубка моя, ягодка, – шептал он, лаская дыханием её кожу. Она обвила руками его шею…

Встали совсем  поздно, к обеду. Иулиания было поднялась, готовая одеваться, но тут же смущённо села.

– Простыня, – пробормотала, густо краснея.

– Что – простыня? – поначалу не понял, потом засиял глазами молодой супруг. – Ну и что? Вставай, без тебя уберут.

 

Он не ожидал, что всё вдруг так изменится в нём самом и вокруг. Окружающие стали смотреть на него, как на взрослого. Одобрение и надежда читались в глазах старых бояр. Они так ждали, что наконец-то у них будет князь, какого хотели, и вот, кажется, получили. Путша стал за главного, словно заменив собой Акуна, Свенельд вновь оказался в фаворе. На правах старинного друга семьи он занял место по другую руку молодого князя и уж более не спрашивал позволения ни на слова, ни на поступки. Блуд и Маконя – те и вовсе головы задрали, так нежданно оказавшись в центре славы и всеобщего почитания, – как-никак друзья молодого князя, защитники. Блуда князь особо облагодетельствовал подарками после того, как тот, по сути, от смерти его спас. Блестящая, роскошно разряженная молодёжь, окружённая к тому же и своей собственной свитой, они теперь повсюду сопровождали Ярополка. К ним присоединился и Лют, сын Свенельда. Составляя ныне почётную старшую дружину князя, они получили доступ ко всем радостям и богатствам, какие могла им дать близость к великокняжескому столу. Так  обернулось, что для одних жизнь стала веселее, другим пришлось до времени уйти в тень. За неделю всё изменилось, и вскоре стало представляться, что так было всегда.

И вдруг явился князь Акун. Он вошёл в трапезную почти следом за молодыми супругами. Те не без напряжённого ожидания остановились, а телохранители их, держа оружие наготове, чуть сблизились, руки, держащие древки пик и топориков незаметно, но в напряжённой готовности сжались. Акун словно не заметил. Своей небрежно-раскачивающейся походкой подошёл к молодым, окинул их взглядом, одновременно и злобным, и насмешливым.

Князь с княгиней смотрели на него, почти не узнавая. В глазах Иулиании мелькнула жалость. Он очень похудел, щёки ввалились, кожа приобрела желтоватый цвет, в чёрных волосах мелькнули серебристые нити.

– Ну что, поздравить надо? – спросил неприветливо.

– Да, дядя, мы вот, как и положено…. – Ярополк старался говорить как можно мягче.

– Ну-ну, оперился, значит, – Акун сжал губы и снисходительно опустил взор на стоящую подле князя княгиню, маленькую, чуть выше плеча того, – и ты, лебедь чёрная, тут?.. Ну-ну…

– Мы рады, что тебе полегчало, дядя, – проговорил в ответ Ярополк.

– Рады? – он насмешливо фыркнул. – Так уж и рады? Да я и сам рад… Князь великий…

– Ты, дядя, как совсем поправишься, окрепнешь, про меня вспомни, – не обращал внимания на враждебный тон юноша, – да и какой я князь, мне без тебя туго… ты всё знаешь, разбираешься. Выздоравливай скорее…

Акун долго молчал, казалось, не слышал, потом вдруг тихо прохрипел:

– И ты разберёшься. А меня уж уволь. Покамест. Действуй, на сколько тебе времени отпущено, а я подожду. Сам говоришь, здоровье поправить надо. Подожду… Недолго ждать-то…

И ушёл. Даже на трапезу не остался.

Подавленные, в молчании сели за стол молодые супруги.

– Ты видел, какой у него взгляд? – Иулиания вполголоса обратилась к мужу. – Бегающий, тяжёлый, мутный какой-то…

– Да, он болен, – кивнул головой Ярополк, – жаль мне его…

На следующий день узнали, что князь Акун уехал в свою новую вотчину Берёзовку, где совсем недавно отстроил терем, – не сказав никому, ни с кем не попрощавшись, забрав с собой лишь несколько оставшихся ему верными людей из когда-то многочисленной дружины.

 

Так нежданно стал Ярополк не только женатым человеком, но и полноправным управителем княжества Киевского. Новое положение ему понравилось. Уверенной походкой шагал он теперь в Золотую палату, слушал дела, разбирал донесения, принимал послов и просителей. Учился, вникал, опираясь на опыт старых и умудрённых жизнью бояр Путши, Свенельда, Ляшко и других. Когда дела оканчивались, его ждали друзья, весёлая компания – Блуд, Маконя, Лют, готовые на всё, чтобы развлечь молодого князя. Составить ему компанию при выезде в город, в поле на состязания, на охоту. А вечером… он почти бежал в светличку, где его ждала любимая.

Он никогда не думал, что такова она, любовь. Так радостна и так мучительна одновременно. Ему постоянно  не хватало Иулиании, её нежного облика, тихого голоса. Он мог неотрывно смотреть, как она причёсывается, перебирая иссиня чёрные пряди, как вышивает, склонившись у оконца над своим хитрым рукоделием. От одного звучания её голоса, от чуть неправильного выговора у него замирало от счастья сердце. Как он любил разговаривать с нею, слушать её, делиться самым заветным, важным, о чём ещё никогда и никому… Он даже не знал, что такое можно говорить и что так сладостно говорить это. Он поведал жене, что до сих пор соблюдает данный бабке Ольге обет ежевечерне прочитывать Господню молитву. Вот только в первые ночи с нею он обо всём забыл, а теперь снова вспомнил. Удивился, и умилился, увидев, как заблестели влагой глаза Иулиании. В этих откровенных рассказах он словно заново открывал себя и её. Жизнь становилась захватывающе прекрасной.

Она была сдержанна в любви, почти бесстрастна. Но ему не с кем было сравнивать. Да он и не хотел. Была она, и ничто и никто более не существовало для него. Если бы в то время сочинялись стихи о любви, он стал бы лучшим поэтом, если бы пелись романсы о любви, никто лучше него не смог бы их спеть, если бы ради неё надо было совершить подвиг, он, не задумываясь, отдал бы за неё жизнь.

– Я жалею об одном, что упустил столько лет, – шептал он ей в ночи. – И когда ты жила в нашем тереме, и когда я вовсе не знал тебя… Я жалею о каждом мгновении, что прожил без тебя… Я ревную тебя ко всей твоей жизни, к детству, к монастырю, к тем пальмам, что ты видела из окна своей кельи, к твоим взорам, обращённым не ко мне, словам, произнесённым не для меня, даже к платьям, которые ты носила не для меня…

Её взгляд часто был печален – она словно провидела будущее этой жизни и этой любви. Боялась её силы и безграничности, постоянно ожидала конца и каждую неделю бегала к отцу Григорию, слёзно каялась и истово молилась.

А Ярополк настолько дорожил каждым мгновением, проведённым с нею, что однажды захотел, чтобы в их супружескую опочивальню повесили иконы и лампады.

– Молись здесь, – приказал он удивлённой жене,  она не посмела перечить.

Ярополк полюбил эти минуты. Вслушиваясь в слова православных молитв, он постепенно начинал чувствовать исходящий от них дух покоя, мира и чего-то такого, что постепенно становилось необходимо и желанно для него.

– Не попусти, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего… – звучал тихий и проникновенный голос Иулиании. – Но, Господи, или хочу или не хочу спаси мя. Аще бо праведника спасеши, ничтоже велие, аще чистого помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея. Но на мне, грешней, удиви милость Твою…

– Кто же придумал эти слова? – однажды спросил её Ярополк.

– Святой Иоанн Дамаскин, – тут же прервав молитвы, ответила Иулиания.

– Откуда  ему такое в голову пришло?

– От Бога. Он же святой был.

– Что значит – святой?

– Заслуживший особое благоволение пред Господом.

– Это как? Чем он его заслужил?

– Святой Иоанн жил в восьмом веке, – начала рассказ Иулиания, – его отец был сирийцем, он имел большую должность при дворе халифа, был логофетом, высшим чиновником, отвечающим за государственную печать. Юноше было открыто блестящее будущее. Но он отверг  все, решив посвятить себя Богу. Имея множество талантов, он без остатка отдал их на служение святой апостольской церкви. Слагал необыкновенные молитвы, стал автором канонов к великим праздникам, а ещё он был прекрасным художником. В период иконоборчества Иоанн Дамаскин стал одним из наиболее ярых заступников святого иконописания и за это пострадал – ему отрубили руки, чтобы он никогда больше не мог  писать святые образы. Но Пресвятая Богородица явила на нём чудо Божие – в один из моментов, когда Святой молился, руки приросли обратно к телу его…

Иулиания рассказывала об Иоанне Златоусте, Макарии Великом, Петре Студийском.

Однажды, обратив внимание на короткую молитву, которую по вечерам произносила жена, Ярополк попросил её повторить. Она повторяла, покуда молодой князь не запомнил:

– Упование мое – Отец, прибежище мое – Сын, покров мой – Дух Святой…

– Ты знаешь, я понял, зачем нужна молитва, – вдруг сказал Ярополк, очередной раз вслушиваясь в слова, которые произносила Иулиания, – это как… Ну когда так много чего-то, что даже не скажешь… Нет, скажешь, но для такого слова нужны другие, особые… Вот и рождается молитва…

Иулиания молча склонилась к его ногам:

– Я каждый день благодарю Господа, что он дал мне тебя, и даже если следом за тем последуют самые страшные скорби, я буду всегда благословлять тот день, когда твоему отцу вздумалось сделать меня твоей женой. Да будет Господь милостив к нему на том свете! И к нам с тобой…

– Но почему ты боишься  своего Бога? – спросил Ярополк. – Разве он так жесток? Как можно любить жестокого, карающего – не пойму…

– Он не жесток, он справедлив. Если мы согрешили, он, как строгий отец, наказывает нас. Любит и наказывает, чтобы мы стали лучше.

– Мне думается,  Он не слышит твоих молитв, твоих слёз не видит, ведь ты постоянно просишь Его о прощении…

– Что ты, любимый, Он всё слышит, Он всё видит. И я верю, может, его наказание не будет очень суровым. Милость Его бесконечна…

 

Постепенно влияние христианки на князя Ярополка стало заметно всем. Восторга это не вызывало. Менялся сам князь, менялись его взгляды, решения. Поступки его стали не просто настораживать, но уже и пугать. Даже окружение его изменилось. Теперь не с Путшей и Свенельдом он советовался, а нежданно приблизил себе Еловита, старого друга покойницы княгини, крещёного христианина. И вместо того, чтобы с весёлыми дружками   по полям скакать, в сражениях руку упражнять, он вдруг стал жену свою в церковь Живоначальной Троицы сопровождать. Нет, он не молился, он даже в храм не заходил, просто поджидал княгиню у ворот. Зато стал выказывать заботу об отце Григории. По его приказу ему обновили дом, завезли дров, загрузили сарайчик бочками и мешками с припасами. Нередко было, когда с княжьего стола в хатку около храма отправлялись заморская рыба, пиво, вина, пироги в несчётном количестве, мочёности и солёности всякие, даже сладости восточные князь приказывал старому священнику сносить.

Особенно насторожили приближённых два последних решения князя, которые касались уже не внутренних дел княжества, а  отношений с другими государствами. Причём, принимая решения, Ярополк, хоть и слушал, что ему советовали, но окончательные выводы делал сам, выказывая при этом недетскую рассудительность и самостоятельность, волю и широту взглядов.

Весной,  впервые после смерти князя Святослава прибыли послы из Константинополя. Прибывшим тут же дали понять, что им не рады, что их правителей считают виновными в несчастьях, постигших Русь в те дни, что надеяться им у великого князя не на что,  и что только верность старым договорам, подписанным Ольгой, а так же закон о неприкосновенности посольства дают им надежду, что они смогут живыми вернуться обратно.

Каково же было удивление, когда князь Ярополк выразил энергичное пожелание принять их, причем, по всем правилам, выказывая потребное уважение и доброжелательность. Принимал  в Золотой палате, сидя на княжьем троне вместе с женой, в окружении пышной свиты, в присутствии  самых почётных бояр.

Прибывшие, несколько справившись со страхом, который внушили им поначалу неприветливой встречей, чуть расслабились. Даже посмели заулыбаться в ответ на улыбки красивой молодой пары на троне.

Послы сообщили о внезапной смерти императора Иоанна Цимисхия на пути из Сирии. Теперь же на престол возведён благочестивый и богобоязненный император Василий с братом своим Константином. Императоры шлют росскому князю и его семье свои самые тёплые пожелания и передают слова надежды на возобновление мирных торговых и военных отношений, что готовы со всей щепетильностью следовать договоренностям 944 года и будут бесконечно благодарны, если росский князь удостоит их своим доверием и дружбой. В качестве подкрепления свих намерений, послы вручили роскошные подарки князю и княгине.

Ярополк, ни на минуту не задумавшись, ответил, что  скорбит о безвременной кончине императора Цимисхия, отличавшегося при жизни несомненным умом и большими дарованиями, и польщён предложениями дружбы, которыми удостоили его новые императоры Василий и Константин. Выразил готовность поддерживать все статьи договора 944 года и без надобности не нарушать ни один из его пунктов. Затем приказал принести подарки, которые сопроводил словами надежды, что они понравятся императорам Византийским и послужат налаживанию тёплых добросердечных взаимоотношений.

Когда послы удалились, Путша почти набросился на князя. Его толстые, как у хомячка, щёки мелко дрожали:

– Они виновны в смерти твоего отца. Из-за коварных проделок Цимисхия раньше времени скончалась княгиня…Это же по его наущению печенеги тогда напали и осадили  Киев, чтобы оттянуть силы Святослава из Болгарии!

Ярополк, довольный сыгранной ролью, а так же всегда помня, что на него смотрит любимая жена, которая должна им гордиться, не смутился:

– Но тож был Цимисхий, теперь другие императоры. Что же нам, весь век с ними враждовать? Мне кажется, мир выгоднее, чем война. Тем более что они сами предложили, приехали, подарки вона какие привезли.

– Может, ты считаешь, что твой отец был неправ, когда ходил на них войной? – от гнева Свенельд даже побледнел. – Или твой дед? И подарков не ждал, на подарки не покупался, сам требовал и брал что и сколько нужно.

– Дак времена-то меняются. Зачем война, когда всё можно по-доброму решить.

– С ними – по-доброму? – Свенельд грозно сдвинул седые брови.

– Да, Свенельд, с ними. – Со спокойной твёрдостью сказал молодой князь, – тем более что не только они были неправы перед нами, у нас и своя вина есть.

– Да ты… да как ты смеешь?! – Свенельд поднялся, вскинул сжатые кулаки. Путша едва успокоил его.

 

Следующий случай возмутил не только бояр, он напугал даже волхва Немчина.

Однажды к князю явилась делегация от киевских христиан с сообщением, что германский император Оттон I собирает  в Кведлинбурге христиан со всех княжеств на празднование святой Пасхи. И вот они явились вопросить своего князя, не будет ли ему угодно послать туда и росское посольство.

Ярополк не только согласился на это, но и послал подарки Оттону и его близким.

– Князь, твои мысли и поступки – результат внушений, сделанных тебе твоей женой. Негоже слушать женщину, князь. Не доведёт сие до добра, – проговорил, едва скрывая гнев Пушта.

Должно быть, он хотел обидеть юношу, но взгляд того остался ясным:

– Разумное слово всегда можно послушать, ты сам говорил мне о том, Пушта, – сказал он, чуть улыбнувшись. – Послушать, подумать, а потом сделать так, как велит совесть. Не так ли ты говорил? Вот я так и поступаю.

 

В тот день Свенельд и Путша долго сидели вдвоём, попивали пиво и, качая головами, приговаривали:

– Акун хотя бы на верования наши, на обычаи не замахивался, мечтал себе, сказки выдумывал. А этот…

– Этот на самое святое…

– Забила ему голову проклятая христианка, угораздило ж Святослава!

– И нет возможности его как-то отвлечь делом нашенским, от предков почитаемым – всё сидит со своею монашкою, да по храмам её сопровождает. Ох, чую, не к добру…

– Да что, тож, христианин крещёный. Вот оно и берёт своё…

– Не допустить, не допустить бы…

Свенельд поднял от чары огромную седую голову, живой огонёк сверкнул в его потухших глазах:

– А что, можно и не допустить – войну сделать. Что мы, отроки какие бессловесные да бессильные?..

Путша не без подозрительности посмотрел на старого воина. Слышал он много о коварстве старого воеводы, а теперь лично сам становился свидетелем сего.

– Эй, Ворон, сходи-ка за моим сыном Лютом, скажи, отец кличет, – негромко приказал Свенельд, приоткрыв низкую дубовую дверцу в тёмный коридор.

 

Последней каплей для Немчина явилось появление великого князя с княгиней на освящении наконец-то достроенного христианского храма Рождества Пресвятой Богородицы в Вышгороде. Сам князь хоть в храм и не зашёл, но толпа, окружившая  его с княгиней, так принимала их, так чествовала и славила, что, казалось, до объявления Роси христианской остаются считанные дни.

Немчин что есть прыти помчался к давнему своему другу,  старику-волхву Чижевскому,  Шептуну.

В этих краях он не был давно, почитай, лет пять-шесть. Пробираясь через дремучие заросли низкорослого кустарника, переплетшего свои ветви под кронами высоких сосен, он молил богов об одном, чтобы старик был жив. Надежду на то давала ещё не заросшая тропинка, ведущая в глубь леса. Значит, ходят, значит живут. Невольно вспомнилась Шептунова внучка Мила. Да и то, такую девку разве забудешь? Вот о какой жене он мечтал, вот с кем мог бы дела творить. Ан нет, спуталась с кем-то. То и вовсе чудеса рассказывали, что, вроде, с лешим она… Ну да кто знает? А жаль. Многие по ней вздыхали. Говорят, это она князя Акуна с ума свела. Но, видимо, нашёлся кто-то, кто и её свёл, под себя подмял. Кто-то очень сильный оказался, не под стать простому человеку.

Увидев впереди чёрное изваяние Шептунова Велеса, остановился, справляясь с дыханием. Вот он, ещё стоит. Даже полянка вокруг него выкошена, и дрова для жертвенного огня как положено сложены. Значит, жив старик! Только землянка совсем заросла, крапива выше крыши. Зато сам Шептун тут как тут – сидел на завалинке, греясь в лучах нежаркого вечернего солнца. Когда Немчин подошёл, старик даже не шелохнулся, словно тот каждый день подле него ходит, только спросил:

– Внутрь пойдёшь, али тут посидишь?

– Да нет уж, давай тут, – сказал Немчин, представив, какая грязь и вонь может встретить его в жилище одинокого старика.

– Да, тут воздух посвежее, – проговорил Шептун, заставив Немчина сильно смутиться.

Старики помолчали. Шептун – по привычке, Немчин – подыскивая слова.  Шептун первым нарушил тишину:

– Да, что бывает вечным в сем мире?.. И земля и небо, и мы с тобой – всему конец приходит, вопрос лишь во времени. А его не остановить…

– Ты хочешь сказать, что конец Роси наступает? Ты такое помыслить можешь?

– Что от меня зависит? – ответил Шептун.

Он пожевал беззубым ртом, потом чуть повернул заросшую седую голову к аккуратно стриженному, с ухоженной бородкой Немчину:

– С чем пришёл? Что там в Киеве творится? Власть, говорят, поменялась.

– Поменялась… – Немчин тяжело вздохнул и рассказал про всё, что на сердце наболело. О молодом князе, который, увлекшись молодой рабыней христианкой, готов предать дедовы обычаи, о народе киевском, который вслед за князем готов уже славить иного бога…

– За новым гонятся. А что это новое даст? Новое – это чужое, – Немчин не мог сдержать горечи в голосе. – А раз чужое – это всегда рабство, как они того не понимают? Оружием нас не взять, так давайте веру чужеземную, обычаи заморские в нашем народе насаживать. Души наши им нужны, души… Поглядел бы ты, сколько в ихних храмах народу, больше, чем на капищах. А есть и такие, которые над нашими обычаями уже и потешаются… Куда мы идём, Шептун? И не остановить… гибнет древняя Рось, растворяется в мировом христианстве, свою душу теряет, собой быть перестаёт. Я один… Что я один могу? Кричу – не слышат, зову – не идут. Ну что мне, сердце вырвать, на костёр жертвенный взойти? Да и взошёл бы, с радостию, если бы знал, что польза оттого будет… Но кому нужна жалкая моя жизнь? Кто её видит? И жизнь моя, и смерть… Тяжело мне, Шептун. Ох, дюже тяжело… И что, от своих идолов отворачиваются, так другим служат. Иконы они у них называются. Да и всё у них, как у нас, те же заклинания, те же жертвы, те же возжигания лампад и свечей. Только почему-то не по нашему, а по-гречески. Ну чем наше-то хуже? Чем наш Перун, Даждьбог, Рожаницы да Берегини хуже, чем ихний Христос да Богородица? У нас их вон сколько, на всякую потребу, и рядом они, хочешь – целуй, хочешь – к сердцу прижимай. Только не забывай жертвы приносить. А их бог где-то далеко, на небе. Никто его не видел, а все верят. Глупость какая. Нет, не пойму я, Шептун, не пойму… А ведь надо что-то делать. Спасать Рось надо, только один в поле не воин…

Шептун подставил морщинистое жёлтое лицо последнему лучу уходящего солнца.

– Не скорби, – сказал, наконец, – сегодня – так, завтра – иначе, ничто не бывает вечным. Только смерть…

– Ты хочешь сказать… – Немчин живо повернулся к нему, – что всё ещё может измениться?

– Ещё сколько раз… – ответил Шептун, но было видно, что ему безразличны любые перемены, – ещё и капище новое появится, да такое, какого ввек тут не видели. Всё ещё будет.

– Но князь Ярополк…

– А разве он един – Святославович? Есть отступники, а есть и верные. Да и недолго уж, потерпи.

– А ты доживёшь, Шептун?

– Я-то? Я доживу. И до расцвета, и до гибели.

– Что, гибель, всё-таки будет?

– Я же сказал, вечного не бывает ничего. Радуйся, что ты до того не доживёшь.

Немчин невольно побледнел, и как-то все слова и мысли вмиг из головы вылетели.

– Но ты иди, иди, милый, – сказал ему Шептун тем же ровным равнодушным голосом. – Солнце садится, а тебе путь не близок. Надо из лесу дотемна выбраться, а то у нас тут, знаешь ли, всякое бывает.

Немчин тут же поднялся, не без тревоги поднял голову вверх, пытаясь разглядеть солнце сквозь густую листву вековых дубов. В воздухе уж холодало, и синие тени ложились на траву.

– Да, ты прав, старик, мне пора. Благодарствуй.

– Иди с миром, – не двигаясь, проговорил Шептун и вдруг добавил. – Ты мою Любу-то привечай. Вот у кого силы хватить должно на всё.

– Какую Любу? – не понял Немчин.

– Да правнучку мою. Тогда и восходить на костёр не понадобится. Ручки у неё крепкие, удержат. Должны удержать.

 

Иулиания, одетая по прохладной погоде в бархатную душегреечку, сидела на качелях. Ярополк, стоя подле, слега раскачивал их. Его глаза не отрывались от лика любимой. Вот так бы и поцеловал румяную щёчку, смеющийся ротик. А потом даже и решился было.

– Ну что ты, стыдно же, – она хотела отстраниться, – увидят!

– Я люблю тебя, – прошептал юный князь, с нежностью оглядывая её тонкое лицо в рамке белого повойника.

Движение в саду отвлекло  его. Поднял голову и увидел: прямо к нему шёл Свенельд – шёл странно,  спотыкаясь, неловко расставив руки. Отпустив Иулианию, повернулся, уже предчувствуя недоброе.

Свенельд нескольких шагов не дошёл до князя, ноги его подкосились, и он рухнул всей тяжестью стариковского тела в пышный ковёр листвы.

– Мести! Мести, князь! – провозгласил он, воздев руки. Следом за ним  спешили бояре, челядь.

– Что произошло? – спросил Ярополк, чуть растерявшись, – рассказывай, боярин.

Из речи Свенельда, прерываемой бесслёзными рыданиями, Ярополк узнал – убит его сын Лют. Убийца – брат княжий – Олег.

Увидел мельком бледное лицо жены, понял, она уже знала, что пришёл конец их миру, а, может, и их любви.

– Мести, – продолжал хрипеть воевода. С тем его и увели, точнее, унесли, испугавшись, что он тут же, у ног князя  скончается.

Уже вернувшись в терем, Ярополк узнал от Блуда подробности случившегося:

– Лют предложил поехать на охоту подальше, вроде там поживиться есть чем. Ну мы и не заметили, как в земли древлянские въехали, в вотчину брата твоего.  А он сам тут как тут с дружиной. Тоже, видать, охотился. Ну, и сам понимаешь, разгневался, кричать начал. Мы прощения просили, а князь всё больше ярится, кричит, что, мол, моему братцу, великому князю Киевскому своей земли мало, на мою пришёл? Ну а Лют, ты сам, княже, знаешь, горяч… был, за словом в карман не лез. Слово за слово, за мечи взялись…

Иулиания, как всегда, рядом с князем повсюду бывшая, не дослушав, в ужасе закрыла лицо платком.

Растолкав присутствующих в палате, ворвался Свенельд с тем же криком:

– Мести! Мести, князь, али я недостоин того, чтобы ты за ради меня, верой и правдой всегда служившему и бабке твоей, и отцу, и тебе, неотмщённым остался?

Князь не знал, что ответить, долго хмурился и молчал, слушая вопли Свенельда, причитания дружины.

– О сём и речи быть не может, – наконец проговорил громко. – Никто не смеет безнаказанно людей моих обижать, а тем более убивать.

Сказав, опустил голову низко.

– Рать собирать, князь? – Свенельд даже как будто бы ожил.

– Погоди, надо бы сперва сыну твоему погребение достойное сделать. А там и решим.

– Что решим, князь? – Свенельд подозрительно уставился на князя, – уж не хочешь ли ты сказать…

– Ничего я не хочу сказать, кроме того, что уже сказал, – жестко ответил Ярополк и как-то осторожно спросил. – Может, Свенельд, миром решить можно. Олег – мне брат единокровный. Он и сам, должно, понял, что погорячился. Давай подождём, может, он извинится.

Свенельд взвыл:

– Не надо мне его извинений! Кровь за кровь, жизнь за жизнь! А ты, князь, и вправду изменился, вишь, как заговорил. Знаю я, это ваши христианские штучки. Эх, ошиблись мы в тебе, князь! – и, махнув рукой, пошёл вон из палаты. У дверей остановился и в полной тишине бросил:

– Как хочешь, князь, только я по твоим правилам жить не буду. А верные мне люди найдутся. Сами пойдём, без тебя. Но и ты уж смотри тогда!

Оставшись наедине с женой, Ярополк отчаянно шептал, впервые выказав слабость:

– Сильнее они меня, если я пойду против. Не потяну я.

Тихо плакала, сидя на постели Иулиания:

– Я знала, знала. Господь не оставит без отмщения грех наш. И, чую, это только начало…

– Перестань, – невольно одёрнул её Ярополк, – ничего не произошло ещё.

– Нет, нет, Ярополк, произошло, тебя вынуждают пойти войной на брата единокровного.

– Да подожди ты о войне.

– Ты разве не видишь, не отступятся они. В их глазах ненависть.

– Придумаем что-нибудь. Я вот со Свенельдом поговорю. Не плачь. Ты, вон, своему Богу лучше помолись.

– Нашему Богу, Ярополк, нашему.

Поздним вечером приказал Ярополк привести Еловита и долго с ним совещался. Иулиания сидела в уголке и не сводила с говоривших своих огромных тёмных глаз.

Люта погребли по всем обычаям предков. Справили тризну. Несколько дней горел в поле над Днепром поминальный костёр.

Когда всё закончилось, Ярополк отправился к Свенельду. Один, без сопровождающих. Гридню, что вышел встретить его на крыльцо боярского терема лишь приказал доложиться.

Свенельд сидел один в маленькой полутёмной горнице за столом, покрытом красной скатертью. Перед ним стоял глиняный кувшин с высоким горлышком и кружка. В горнице было жарко, но Свенельд, как видно, придя со двора, так и остался в шубе. Лишь шапку скинул. И длинные седые космы мокрыми от пота прядями лежали на лбу.

Увидев вошедшего князя киевского, не встал, лишь чуть приподнялся. И тут же подвинул кружку:

– Выпей, князь, за помин души сына моего. Вишневое… Лют любил… Жена, Гулька его умеючи делает.

Ярополк, не споря, налил себе, выпил. Вино и впрямь было приятное на вкус – и в меру сладкое, и не без крепости.

Помолчали. Потом Ярополк понял, что ему начинать.

– Грех мне противу брат моего идти, – наконец проговорил тихо. – Вот и думал всё, может, есть другой путь дело-то уладить, а, Свенельд? К тебе пришёл, как к отцу. К мудрости твоей.

– Отказаться от мести хочешь? За слова прячешься? – Свенельд поднял на него сверкающий взор. – Говорить научились. Только ведь не словами Рось стоит, а силой. Верностью покону. А ты, вишь, у христиан научился.

– Да при чём тут это, Свенельд! – воскликнул Ярополк, – Я каким был, таким и остался. Чту и отца, и деда, а ты вот… Ты хочешь, чтобы я брата моего убил. Ты, который его на своих коленях нянчил.

– Змею нянчил.

– Брат он мне.

– А Лют – сын мне. Тебя послушать, так всякий может безнаказанно твоих людей смерти предавать.

– Не смеет. Я о другом.

– Не хочешь, прямо так и скажи – боишься. Ты за три года ни разу противу врага меча не поднял.

Ярополк вспыхнул.

– Не боюсь. Но Олег – не ворог. Молод, горяч… Может, уже и одумался, и повинился. Позволь, Свенельд, может, что можно и без оружия сделать. Выкупом.

– Кровью, – сказал, как отрезал.

– Но дай только попробовать. Ведь не думаю, что князь Святослав или княгиня Ольга одобрили бы, если бы ты виновен оказался в гибели их сына и внука.

– Одобрили бы. Они покон свято чтили.

– Но и не избегали, когда можно было по-доброму решить. Свенельд, прошу, дай мне попробовать. Я напишу Олегу, предложу ему покаяться.

Свенельд устремил на князя узкие, недобрые глаза:

– Встать на колени передо мной, на волю мою отдаться. На это, пожалуй, соглашусь.

Письмо Олегу писали втроём – Ярополк, Иулиания и Еловит:

«Возлюбленный князь наш, Олег. Бьёт тебе челом единокровный брат твой Ярополк. Приношу сердечное покаяние, что столько времени не писал тебе…»

Письмо было написано, запечатано, и гонец ветром полетел в землю древлянскую, в город Искоростень.

Дни ожидания длились недолго. Вскоре прибыл гонец от князя Олега. Непослушными пальцами разворачивал берестяной свиток Ярополк.

«Дерзость людей твоих, брате, должна быть наказана. Ты защищаешь Свенельда? Удивляет меня сие. Злобный коварный тролль – вон он кто, твой Свенельд, повинный в смерти отца и нашего и деда. Так люди говорят, а я им верю. Что тебе от него? Крови он хочет? Мести? Дам ему. Пусть захлебнётся».

В полной тишине свернул свиток Ярополк.

– Может, что не так он понял? Я, ежели позволишь, князь, сам к нему съезжу. – проговорил, наконец, Еловит, его острая бородка мелко вздрагивала.

– Да куда тебе, Еловит, путь не близок, да и опасно, – сказал неуверенно.

– Надо попробовать.

С Еловитом Олег и вправду уж не церемонился. Почти не выслушав старого уважаемого боярина, он лишь насмешливо громко произнёс:

– Ах, не хочет мой братец войны? Так пусть поменяется со мной. Ему – земля моя, а мне – его. Вот и воевать будет не из-за чего.

Даже Иулиания предложила себя в качестве парламентёра. Раздражённый Ярополк впервые в жизни прикрикнул на неё. Всюду теперь он видел выжидающе злобные глаза Свенельда, даже во сне.

Удивляло Ярополка только одно: зная, как бедна земля древлянская, он не мог  понять, на что Олег надеется, желая затеять войну с Киевом.

– Они-то и дани меньше всех дают, вои их побираются. Неужто  Олег не знает, что его можно одним пальцем, как клопа прихлопнуть? – возмущался киевский князь.

Всё разъяснилось чуть позже, когда шпионы донесли, что есть на что надеяться Олегу – чешский король Болеслав, разгневанный дружбой Ярополка с Оттоном германским, его давним противником, сам предложил Олегу военную помощь против Киева. Потом  новый слух прошёл – что Олег намеревается даже просить помощи у младшего брата, новгородского князя Володимера. Большую силу собирает единокровный братец его, дабы идти на Киев. И Свенельд с Лютом – лишь повод, но далеко не причина наконец-то выплеснувшейся злобе и зависти.

Пожалуй, это и послужило последней каплей, вынудившей Ярополка отдать приказ собирать рати. Ведь уже не личные интересы стояли между ними, ставилось под угрозу само существование княжества Киевского.

Плачущая Иулиания давала мужу последние наставления.

– Вспомни библейскую историю двух братьев Исава и Иакова. Как шёл Иаков к брату своему, с которым они были во вражде долгой, как семь раз поклонился ему, и жёны его и дети, и слуги его поклонились и тем приобрели благоволение в очах его. Как бросились они друг другу на шею и целовали и плакали оба. Как Иаков предложил брату большие дары в обмен на дружбу, а Исав не принял, радуясь, что восстановлен мир между ними.

– Должно быть, там было много земли, – горько усмехнувшись, сказал Ярополк, – а у нас – мало.

Хотя продолжал ещё надеяться, что подведёт рати, силу свою и мощь покажет, и на том сломится брат его, на переговоры согласится, на мир. Всё, казалось, к тому шло. Чехи не подошли – то ли не успели, то ли не пожелали. Почему-то и новгородских дружин не оказалось. Олег был один. Его сила питалась злобой. Только при виде стройных рядов подходивших войск Ярополка, которым, кажется, ни конца ни краю не было, боевой дух самого князя Олега и его войск  ослабел.

Киевские рати приближались, готовые всё смести на пути своём. Реяли стяги, сверкали латы и наконечники копий, звучала воинственная музыка. Да, армия, ещё помнящая победы Святослава, обновлённая и укреплённая князем Акуном, она могла показать себя, не то, что Олеговы лапотники. Древляне в панике хотели спастись за стенами Овруч-города, но путь к его воротам шёл через глубокий ров. Горе-воины бросились на мост, тот не выдержал тяжести бегущих…

Ярополку доложили, что Олег был там же, на мосту, когда произошла катастрофа. По приказу князя долго искали тело Олега, растаскивая погибших. «С утра до полудня», – напишут потом в летописях. Нашли, изуродованный труп молча положили к ногам Ярополка, на ковёр, расстеленный на земле. Отвернулись, потому что невозможно было смотреть ни на того, ни на другого.

Ярополк опустился на колени перед телом брата, стянул шапку с головы. Стоял долго, вздрагивая всем телом, потом не выдержал, зарыдал.

– Прости, брат мой, не хотел я, не этого хотел! Как же мне жить теперь!?

Внезапно, словно что-то вспомнив, поднял голову и увидел стоящего чуть в стороне Свенельда:

– Что, доволен теперь? – не спросил – прокричал. – Смотри же! Кровь пролил братину, да? Ну, торжествуй, недолго и тебе осталось! Я тоже мстить умею!

– Я весь в твоей воле, князь, – ответил не без гордости Свенельд, склоняя непокорную голову.

В супружеской опочивальне Иулиания долго  успокаивала любимого.

– О, Юлиана, – не знаю, как теперь жить с этим? Как вспомню… Он же мальчик совсем, глупый вздорный мальчик… – речь Ярополка была похожа на длинный стон. – Если бы ты видела его… Мы были так дружны в детстве. Строили крепости из песка, дразнили старого Асмуда, старались походить на отца. Олег даже состриг себе волосы, как отец. Ему тогда так досталось от бабушки.

Когда острый взрыв отчаяния стал стихать, Иулиания высвободилась из  объятий мужа, подошла к иконам, опустилась на колени перед ними, и до сознания Ярополка постепенно стали доходить читаемые ею слова покаянной молитвы:

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя…»

Приподняв голову, прислушивался Ярополк, словно слова те слышал впервые. Потом встал рядом с женой на колени и впервые в жизни перекрестился неловкой рукой.

 

Время мчится. Проходит одна боль, на пороге – ждёт другая. А между ними – короткий промежуток света – чтобы силой зарядить, верой.

По-прежнему крепко стояло княжество Киевское, казалось, крепче прежнего. В Искоростень послал Ярополк своего наместника вместо погибшего брата. Чуть позже  прошёл слух, что младший брат его, князь новгородский Володимер, напуганный походом Ярополка на Олега,  бежал в земли варяжские. Слух тот не насторожил молодого князя, а лишь вынудил ещё одного посадника отправить теперь в брошенные земли Новгородские. Вот так само собой  ширилось княжество Киевское и обещало славное будущее.

Что касается Свенельда, то месть Ярополкова нашла его без прямого его участия в том. Однажды знаменитый воевода и всевластный боярин был найден в своём доме с кинжалом в груди. Чья работа – дознаваться не стали. Только однажды князь на охоте спросил дружка своего, Блуда:

– У тебя новый нож? А старый где?

– Да выронил, должно, – ответил, не моргнув глазом, парень.

Ярополк, несмотря на всю нелепость ответа, продолжать расспросы не стал, да и охота начиналась, из чащи лесной раздался звук рога…

 

 

Книга шестая.

В царстве Одина

 

Холодное северное море билось о чёрно-золотые борта ладей. Длинные, широкие, с небольшой усадкой, они легко скользили по свинцовой глади, мягко взлетая и падая на невысоких волнах. Как вольные птицы, летели они, распахнув полосатые паруса, устремив вперёд горделивые носы, вырезанные в виде морских чудовищ. Острые кили, методично погружаясь в волны и разрезая их, выбрасывали наверх целые веера жемчужно-сверкающих брызг. От этих брызг те, кто находились на ладьях, пытались спрятаться за выпуклыми их бортами, кутались в плащи и накидки.

Так сидели прямо на днище одной из ладей четверо путников, прижавшись друг к другу, надеясь, что таким образом удастся сберечь последнее тепло в не на шутку заледеневших телах. Двое мужчин были среднего возраста, двое – совсем молодые. Все четверо молчали, отдавшись каждый своим мыслям.

Самое озабоченное лицо было у Добрыни, который уже сомневался, стоило ли ему идти на поводу у своего племянника и, сломя голову, нестись на край света, бросив молодую жену, да  малышку Зореньку. Каждый раз, думая о дочери, он тяжко вздыхал, что поддался уговорам Сигурда, страху Володимера, а, главное, благословению сестры Малуши – вот кому поверил, вот, что послужило последним аргументом в его решении отправляться за моря в земли северные, неведомые.

Володимер, поджав колени чуть не к подбородку, думал о своём, стыдясь, что смалодушничал, струсил. А что ему было делать? Он в который раз пытался доказать себе, что иного выхода не было, что бегство, столь торопливое и паническое, было вовсе не бегством. Ну не вставать же ему одному противу рати Киевской, противу войск, одолевших Олега в земле древлянской. У Олега войско было такое же, как и у него, ну и что? Володимер мог себе представить, что было бы, если бы Ярополк подошёл к стенам Новагорода. А ведь, как ему донесли, Ярополковы рати уже двигались на север, шли, всё сметая на своём пути. Кроме того, Володимер никому в том не признавался, даже самому себе через раз, он безумно боялся смерти. И что бы ему ни говорили, как бы его ни учили, что смерть – это не страшно, это благо, особенно когда ты остаёшься в памяти потомков, он знал твёрдо: ему не нужна память, нужна жизнь. Просто жизнь, которой в свои пятнадцать он только начал по-настоящему радоваться, – солнце, свет, ночь и день, женщины и их любовь, власть и богатство, весёлые друзья и безграничные надежды. Нет, он не в состоянии расстаться ни с жизнью, ни с властью.

Совсем другие мысли были у Олава. Чувство радости не покидало его. Скоро его нога ступит на землю предков. Это, конечно же, дядя, Сигурд, который в свое время спас его из рабства, а теперь, воспользовавшись малодушием князя новгородского, везёт его на родину. Может, там он найдёт своих родных, перестанет быть слугой. И, кто знает, ему удастся вернуть себе княжеский трон.

Всё благоприятствовало их путешествию. Как следует собравшись, захватив золото и много еды, они успели к отплытию торговых судов, идущих в Скандинавию. За щедрую плату их взяли на борт. Ведь это один из последних караванов, скоро зима, море закроется, и всякое сношение с окружающим миром прекратится.

Когда на горизонте показалась земля, вскочили все. Ах, как давно и моряки, и купцы не видели родных берегов. Там дом, семья, голосистые дети, жёны, которые тут же кинутся к сундукам с товаром, невесты, которых так хочется одарить самыми что ни на есть редкими украшениями, матери, без чьей любви и заботы так холоден и бесприютен мир.

Поднялись и наши путешественники, с любопытством вглядываясь вдаль, словно стараясь проникнуть взором в то будущее, которое ждёт их в этих краях. Они уже знали, что земля эта – лишь большой остров, лежащий на пути в земли свеев. Остров Готланд, как называли его купцы, населяли народ гуты, имеющие свою культуру и язык, очень отличающийся от того, которым владело большинство прибрежных племён. Невольно пришлось варягу Сигурду овладевать тонкостями местного наречия, ведь кому, как не ему придётся вести переговоры с местными властями. Олав, Володимер и даже Добрыня, прекрасно осознавая необходимость общаться с чужим народом на его языке, да и просто понимать, что говорят окружающие их люди, тоже усердно учились во время долгого плаванья и к концу путешествия уже вполне могли гордиться сделанными успехами – чужую речь они не только понимали, но и могли высказать некоторые свои мысли и пожелания.

Остров Готланд считался местом довольно богатым – он лежал на древнем пути «из варяг в греки». По весне туда приходили торговые караваны из многих стран, торговля кипела круглый год. Особенно расцвёл остров, когда в 960 году пришёл конец соперничающему с ним острову Бирки. Землетрясение и последовавшие за ним наводнения и пожары сделали Бирки непригодным для жизни. Те, кто смог, перебрались на Готланд. Поначалу остров испытывал ряд трудностей, благосостояние жителей значительно упало, ведь огромной массе прибывших на Готланд людей не хватало земли и работы, но люди быстро приспособились к новым условиям. Торговля постепенно оживилась,  те, кто не умел торговать, ходили в военные походы и приносили добра даже больше, чем прежде, потому что теперь варяжская армия значительно расширилась, обогатилась соседским опытом, оружием и кораблями.

Ладьи подплывали всё ближе. Взгляду представлялись пологие берега, песчаные пляжи. Должно быть, по весне, когда остров покрывался травой, он становился неописуемо прекрасен, но сейчас была поздняя осень, и вид этой буро-серой с тёмными холмами земли под свинцовым, тяжело нависшим над нею небом был не очень приветливым, почти унылым.

Вскоре можно  было рассмотреть и рыбачью деревушку, раскинувшуюся на побережье, и каменные стены крепости, с невысокого холма сбегающие к самому морю. С любопытством смотрели путешественники на эту загадочную землю, населённую народом, с которым они так редко общались и которым никогда по-настоящему не интересовались. Лишь иногда покупали у них что-то необходимое для хозяйства, оружие, амулеты. Добрыня, всю жизнь носил на груди молоточек Тора, потому что ему сказали, что он охраняет от злых чар. А вот кто такой Тор, он не задумывался. Перенимали их слова, какие-то обычаи, но опять же бессознательно, потому лишь, что запоминалось, потому что было забавно или интересно. Это потом окажется, что в верованиях и культуре их народов много общего, ведь первооснователь правящего на Руси княжеского рода был не кто иной, как варяг Рюрик Ютландский, пришедший в северные земли со своей дружиной. А близость земель россов и варягов, общие интересы, постоянный торговый и военный взаимообмен способствовали ещё большему и абсолютно безболезненному сроднению, своеобразному впитыванию культур и обычаев друг друга. При этом оба народа сумели сохранить многие изначально местные верования и обычаи, то есть, неповторимость своего лица, свою историческую и культурную индивидуальность.

И вот теперь соседняя страна готова предстать перед росичами. О ней говорили, что там летом никогда не заходит солнце, а зимой оно появляется лишь на некоторое время и тут же боязливо спешит спрятаться за горизонт. Страна величественная и суровая, где голод случается чаще, чем достаток, где, чтобы вымолить у богов урожай, люди, бывало, приносили им в жертву своих князей – конунгов,  считая, что только они могут быть повинны в голоде, постигшем их страну. Такая участь, к примеру, постигла конунга Домальди: когда его умертвили, а его кровью омыли алтарь, земля стала давать урожай; или Олава Лесоруба, которому поставили в вину, что он приносил жертвы богам малые и скудные, поэтому следующей жертвой стал он сам.  Люди, населяющие эту страну, чтобы выжить, стали самыми лучшими воинами – те, кому нечего было терять, держали в страхе полмира. В Европе их называли викингами, в Росии – варягами. Они на своих быстроходных ладьях-драккарах успели побывать и на британских островах, и на Пиренеях, добирались даже до Америки. Что было делать, когда из-за голода они были вынуждены порой убивать своих детей.

Удивительная земля,  Мидгард, как они её называли, созданная великим Одином, пожертвовавшим одним глазом, дабы обрести руны, мистические знания, земля Тора и Локи, воинственных дев-валькирий, гномов и троллей, хранящих под землёй несметные богатства, земля, создавшая бессмертные саги, непревзойдённую культуру и удивительные традиции.

Высадившись на берег и замешавшись в толпе, наши путники тут же, не сговариваясь, направились в сторону каменной крепости. Ворота её были широко распахнуты,  по неровной дороге туда и сюда торопился народ, желающий встретить прибывших, узнать новости, поглядеть на товары, и может, там же на берегу что-то выторговать подешевле. Люди спешили и за делом, и просто за развлечением – огромная пёстро одетая толпа, говорящая на непонятном языке, шумная, возбуждённая, где смех женщин перемежался визгом детей, блеяние коз смешивалось с гоготом гусей, а мычание коров перебивал противный звук скрипящих  колёс.

Не без труда пробравшись через толпу, путешественники попали за стены крепости и пошли наугад по узким улочкам, так же заполненным празднично настроенным людом. Вскоре увидели перед собой строение, напоминавшее замок, – несколько высоких, соединённых между собой серых каменных башен почти без окон и, даже сначала показалось, без дверей.

К счастью, дверь всё же была, только стражник, единственный, наверное, на кого прибытие каравана не произвело никакого впечатления, долго отказывался сообщить конунгу о том, что князь новгородский желает его видеть. Лишь маленькая монетка, подброшенная Добрыней перед его носом, заставила того сдвинуться с места.

Их провели в большое помещение, холодное и полутёмное, с каменным полом и едва теплящимся очагом в углу. Факелы, вправленные в гнёзда вдоль стен, слегка освещали зал. Их тихое потрескивание было единственным звуком, которое нарушало мёртвую тишину. Людей в помещении было немного – несколько воинов-телохранителей, сам конунг, восседающий на резном стуле, и двое вельмож, с почтительным видом стоящие подле. Сидел в этом зале, кроме конунга, только юноша с длинным неприветливым лицом. Сгорбившись на скамье возле очага, выставив острые колени, он лениво ласкал большую рыжую собаку.

У конунга тоже было длинное лицо, морщинистое и обветренное, которое обрамляли начинающие седеть светлые волосы, заплетённые в косички. Он был одет так, словно только вернулся из военного похода.

Как сказал стражник, конунг Нидуд Кьярта и сын его Готфрид милостиво согласились принять гостей из Росии.

Вошедшие поклонились. Володимер только наклонил голову – нечего ронять себя перед местным князьком. Как говорил Сигурд, их, этих конунгов, тут на каждой версте по штуке. И не смог скрыть презрения – конунг, а одет хуже его последнего гридня.

– Кто тут князь новгородский? – прозвучал голос с кресла.

Володимер, благодаря урокам Сигурда, понял вопрос.

– Я князь новгородский – сказал он, гордо выступив вперёд, – сын Святослава Игоревича из рода Рюриковичей.

– Рюрика Ютландского, конунга? – повторил Нидуд Кьярта. – Славный род, благословенный богами. А это кто с тобой? – он кивнул на спутников Володимера.

Сугурд величаво вышел первым:

– Сигурд, ярл, из рода Хлёдверов, из далёких западных земель, – сказал он, положив руку на рукоять меча, – двенадцать лет назад по торговым делам пошёл в Новагород, там женился и остался. Взят был на службу князю новгородскому. Служил по чести. Несколько лет назад случайно повстречал вот этого юношу, – он указал на Олава, – и узнал в нём своего племянника из рода Трюггвассонов, оттуда же, из Тронхейма, коего и я, и родичи его почитали умершим. Неизвестные напали на селение, разграбили, сожгли и убили его родителей. Ребёнка же продали в рабство. Я нашёл его в Новагороде, заботился и помогал ему, пока князь новгородский не взял его к себе в услужение.

– Что-то я слышал о том, что ты рассказываешь, ярл, – проговорил конунг.

– И я хотел бы просить тебя, после того, как позволит мне князь новгородский, уйти в те западные земли, откуда я и Олав.

– Ну а ты? – Нидуд повернул голову к Добрыне.

Добрыня вёл себя странно, он то беспокойно оглядывался, то начинал неистово тереть глаза. Вопрос конунга словно поймал его врасплох. Благо, Сигурд поторопился объяснить положение и роль Добрыни в семье князя новгородского.

После знакомства и представления, конунг поинтересовался, что же привело таких почётных гостей на их землю. Володимер не настолько хорошо владел чужеземным языком, потому предоставил Сигурду говорить вместо себя.

– Старшие братья князя Володимера начали междоусобную войну. Князь Киевский убил брата своего князя древлянского, захватив его земли. Теперь он идёт на земли новгородские. По моему совету князь новгородский прибыл к тебе, конунг, просить о помощи. Дай ему воинов. Мы слышали, что в людях у тебя недостатка нет. Князь хочет сам идти на Киев, а для того сила нужна большая. Он обещает благодарность и много золота за помощь – это для начала.

Сигурд взял мешок с плеч Добрыни, развязал его. Золото сверкнуло пред очами варягов.

– Золото – это хорошо, – неспешно сказал Нидуд. – Но вот беда, на пороге морозы, холода. Никто не пойдёт с тобой, князь. Да и не все мои воины на месте, многие ушли в южные земли, а когда вернутся, лишь норны, нить судьбы плетущие, могут сказать.

– Тогда, может, нам дальше пойти, в других землях помощь поискать?

– Воля ваша, – отвечал Нидуд. – Хотя не думаю, что вы сможете ускорить дело – всё равно до весны ждать придётся. А это более полугода, не меньше. Тогда уж точно моя дружина вернётся. Вот и позовёте. Кто пойдёт – те ваши.

Путешественники переглянулись, плечами пожали. Что делать? Но как-то сразу вдруг все вместе и решили – останемся, деваться некуда.

Услышав об их решении, Нидуд поднялся со своего резного стула. Он оказался высоким, крепко сложенным и совсем ещё не старым:

– Я ценю ваше доверие и постараюсь быть хозяином, достойным столь почётных гостей. Вам будут оказаны все княжеские почести.

Слуга с факелом в руке проводил их в отведенное им помещение, тоже каменное и холодное. Оно разделялось на две половины и не имело двери между этими половинами, только пестротканную занавеску. В обеих половинах стояли широкие кровати с набросанными на них шкурами и каменные очаги, дым от горения которых мог выходить только через узкое оконце под потолком. Слуга объяснил, что одна половина помещения предназначена росам,  другая – варягам. Однако продрогнувшие путники, поразмыслив, – очаги едва теплились – решили спать все в одной половине, стянув с постелей на пол меховые шкуры. Поели, что у них ещё оставалось с дороги, и легли, тесно прижавшись друг к другу.

– Что это ты, Добрыня как-то странно вёл себя нынче у конунга? – спросил Олав, когда они, наконец, улеглись.

– Да пока вы разговаривали, я всё наблюдал за этими двумя, ярлами, как их… И если у конунга лицо благородное, то эти двое, особенно тот, что повыше, Хеймир ярл, кажется, так и зыркал глазами то на Сигурда, то на тебя, Олав. А когда Сигурд твой род назвал, позеленел весь. Ну жаба, вылитая жаба! Что-то нечисто здесь…

Он вздрогнул то ли от холода, то ли от страха. Тяжко вздохнул, вновь подумав о родном доме, жене, дочке.

– Не знаю, покормят ли нас здесь, – вступил в разговор Сигурд, но мне сдаётся, лучше самим прокорм добывать, – завтра, ты, Володимер и ты, Олав, пройдитесь по городу, купите что-нибудь. Да и рыбы здесь можно наловить, с рыбой от голода не умрёшь.

-Только в речку уплывёшь, – не без мрачности в голосе проговорил Добрыня, мечтая о хорошем жарком.

Они быстро заснули под унылое завывание ветра за каменными стенами, под мирное посвистывание сверчка в углу. Спали долго и крепко. Утром их разбудило солнце, высветившее золотые полоски на неровном полу, развеселило, подняло настроение. Добрыня сел на постели, пятернёй причесал волосы и скомандовал ещё сонным голосом:

– А ну, молодые, где еда, мясо, хлеб?

– Идём, дядя, – откликнулся Володимер, тоже не на шутку проголодавшийся. Сигурд молча собрал шкуры и отнёс их на другую половину дома. Вернулся скоро. Бледный, руки его тряслись.

– Что с тобой? – все трое повернули к нему озабоченные лица. Сигурд молча указал рукой назад. Все разом встали, гуськом прошли в пустующую часть помещения. Следя за направлением руки Сигурда, посмотрели на кровать. Там, на попоне, брошенной поверх досок, копошился чёрный комок змей.

Несколько минут мужчины смотрели на них, как зачарованные, потом вернулись к себе. Добрыня кинулся к дверям, позвал стражников.

– Скажи-ка мне друг, – Добрыня был настроен довольно воинственно, – у вас часто бывают такие гости?

В лице солдата ничто не дрогнуло. Он ушёл, потом вернулся с приспособлениями, чтобы убрать змей, потом принёс кашу и рыбу. Молча поставил на деревянный стол.

– Что-то мне не хочется здесь есть, – проговорил Добрыня.

-И мне, – согласился Володимер и, повернувшись к другу, спросил:

– Идём, Олав?

– Осторожнее только, – Добрыня пошёл провожать молодых людей, –  зовите на помощь, если что, если уж помирать, так всем вместе, поскольку без тебя, княже, – он мельком глянул на племянника, – мне не жить.

Сигурд ничего не сказал, но взгляд, брошенный в сторону Олава, был красноречивее всяких слов.

Молодые люди вернулись довольно скоро, купив  необходимое на рынке. После еды Володимер и Олав решили ещё побродить, поглядеть окрестности. Без труда вышли за крепостные ворота, спустились с холма и, обозрев расстилающийся перед ними пейзаж, решили направиться к близлежащему селению, чтобы раздобыть ещё что-нибудь из еды, а главное, запастись снаряжением и советами старожилов для рыбной ловли, которой они решили в ближайшее время заняться.

Селение отстояло недалеко от крепости, в местечке, должно быть, очень живописном в летнее время. Его окружали луга, небольшие овражки, а сосновый лес с одной его стороны подходил к самому морю. За густой изгородью молодые люди увидели обмазанные глиной, покрытые камышом или соломой большие и маленькие дома, множество хозяйственных построек, среди которых, однако, было и несколько землянок. В центре селения топтала глинистую землю различная живность, тут же возились занятые каждый своим делом люди.

Около одного из домов росичи увидели мужчину, чинившего колесо, и женщину, которая, сидя перед огромным плоским камнем, чистила рыбу. Викинг, чьё лицо из-за бороды невозможно было разглядеть, вопросительно поднял голову, увидев подходивших к нему молодых парней.

Поприветствовав хозяина, Олав, смущаясь плохим знанием родного языка, объяснил ему цель их прихода. Для убедительности, вытащил их кармана серебряную монетку.

На хозяина, однако, монета не произвела никакого впечатления.

– Когда придёт голод, никто не будет есть твои монеты, – пробурчал он. Но тут его взгляд упал на лицо вышедшей из дома женщины, и его тон стал иным, –  что  вы ходите за своё серебро?

В результате Володимер и Олав покидали дом неприветливого хозяина с сумкой, в которую хозяйка положила хлеб, сыр, печёную рыбу, жареного гуся и даже кувшинчик с пивом. Они несли с собой и всё необходимое для рыбной ловли.

У калитки молодые люди столкнулись с девушкой, входившей во двор с огромной связкой хвороста. Она была высокая, крупная, с длинными светлыми косами и яркими веснушками на светлом лице.

– Кто ты такая? – спросил Олав, заступив ей дорогу.

Девушка, покраснев, ответила:

– Дана я, живу здесь.

– А муж у тебя есть, Дана? – вновь поинтересовался Олав, и в его холодных синих глазах зажёгся охотничий огонёк.

– Да какой муж? – девушка опустила глаза, – девица я.

 

В замке всё было спокойно. Сигурд и Добрыня, закрыв дверь комнаты на засов, мирно беседовали. Они обрадовались возвращению племянников и тут же жадно набросились на принесённого ими гуся.

Вечером их пригласил к столу конунг Нидуд.

Серебряная посуда, полная всяческих яств, стояла прямо на некрашеных, грубо обработанных досках длинного узкого стола. За ним сидели знакомые и незнакомые росам ярлы, сам конунг, его сын. Нидуд осведомился, довольны ли его гости приёмом, хорошо ли они провели ночь и день.

– Довольны, – за всех ответил Сигурд, – если бы не непрошеные гости. И рассказал о змеях, обнаруженных им в соседнем помещении утром.

Нидуд, казалось, был искренне удивлён, даже несколько смущён:

– Я надеюсь, они не принесли вам никакого вреда?

– К счастью, – ответил Сигурд, – потому что там никто не спал.

– Ну да, тут бывает такое, – проговорил конунг, оглядывая своих приближённых внимательным взглядом.

К этой теме разговор больше не возвращался, а вот о рыбной ловле говорили много. Прощаясь на ночь, Нидуд сказал:

– Мой сын Готфрид вполне может помочь вам. Он заядлый рыбак, знает хорошие места.

Однако лицо Готфрида не выразило энтузиазма рыбачить с незваными гостями. Он ничего не ответил на слова отца, лишь дёрнул плечом, смерил взглядом молодых людей и, коротко поклонившись, вышел из зала.

Ночь прошла без происшествий. Наутро, позавтракав остатками угощения родителей Даны, Володимер и Олав решили отправиться на рыбалку – всё-таки рыба неплохо утоляет голод.

Молодые люди нашли прекрасное местечко, которое им посоветовал Готфрид. Утром сын конунга был настроен более доброжелательно, только вот составить им компанию, отказался, сославшись на неотложные дела.

Место, предложенное Готфридом, находилось довольно далеко от крепости. Там холмы постепенно перерастали в скалы. Песок на берегу укрупнялся, превращаясь в колючую гальку. Большие и маленькие валуны, отполированные морем, тут и там торчали из воды. Волны миролюбиво омывали их. Солнце высушивало их поверхность и согревало даже зимой. Сквозь прозрачную воду можно было разглядеть разнообразных морских обитателей. Удобное место, ничего не скажешь. Даже скалы, обступавшие побережье могли служить хорошим укрытием от ветра и дождя, где хорошо было бы  разжечь костёр и отдохнуть.

Рыба ловилась неплохо. Володимер и Олав, занятые делом, почти не разговаривали, пока не наловили достаточно, чтобы поесть самим и накормить дядьёв.

Олав, наконец, оставив удочки, пошёл приготовить дрова и хворост для костра. Собрав охапку, присел поближе к скале, расчистил место, разжёг огонь. Пока костёр разгорался, он принялся нанизывать на прут рыбу и вдруг спросил:

– Князь, может, навестим нашу недавнюю знакомую Дану? У неё наверняка есть подруги.

Володимер понял, что имел в виду друг, вспыхнул весь. Внезапно севшим голосом ответил:

– Нет, я не расположен.

Олав, как всегда, не стал задавать лишних вопросов, нет – так нет.

Отсутствие женщины было мучительно для Володимера, но он помнил подслушанный разговор, и своё решение никогда ни за что не иметь близких отношений с простолюдинками. На что ему местные девки-селянки, Аллогии достаточно. Тем более, перед его отъездом Аллогия призналась, что непраздна – значит, придется жениться, как матери обещал. Воспоминание об Аллогии, о её мягком тёплом теле, гладкой коже, горячих объятиях жгло его. Как нужна она ему, как необходима! Послушная, весёлая, умелая. А ждать встречи так долго!

От костра потянуло приятным ароматом печёной рыбы, смолистых дров. Володимер принялся собирать снасти. Сделав дело, выпрямился, готовый подойти к костру, хотелось погреться и поесть.

Олав, сидящий подле огня,  подянл голову и увидел, как внезапно побледнело лицо князя, квк полубезумными сделались его глаза. В следующее мгновение Володимер уже нёсся к нему,  добежав, схватил его что есть силы, и они вместе   скатились с небольшого склона к воде – через голову, по острым прибрежным камням. А на то место, где только что сидел молодой варяг, и мирно полыхал костёр, сверху свалился огромный камень – кажется, земля вздрогнула при его падении.

Друзья долго сидели рядом, приходя в себя. Первым подал голос Володимер:

–  Рыбу жалко…

Потом поднялся на ноги, отряхнул одежду:

– Пошли.

В замке долго обсуждали произошедшее.

– Случайность, – не совсем уверенно проговорил Сигурд, – ветер какой!

– Не слишком ли много случайностей? – вздохнул Добрыня.

– Сын конунга знал, – решил сказать своё слово Олав, уже пришедший в себя после пережитого потрясения, – он нас и направил в то место.

– С вечера разговаривать не хотел, а наутро сразу таким заботливым стал, – согласно кивнул головой Володимер.

– Словно на меня охота, только не пойму, кому и зачем это надо, – пожал плечами Олав. Потом положил руку на плечо новгородского князя. – Володимер, ты уже второй раз спасаешь меня от верной гибели. Такое не забывается. Помни, теперь ты для меня роднее, чем единокровный брат. Я тебе жизнью обязан.

– Оставь, Олав, – смутившись, проговорил молодой князь, – так поступил бы на моём месте любой.

– Но если конунгу нужна смерть Олава, то почему бы ему попросту не убить нас. Мы же в его руках. Средства, что он избирает, это средства не воина, а труса, – задумчиво проговорил Сигурд.

– А законы гостеприимства? – спросил Володимер.

– То-то и оно, – Сигурд насмешливо и тревожно взглянул на племянника, – чем это ты насолил конунгу?

–  Может, не конунгу, а его сыну? – высказал подозрение Володимер. – Только вот чем? Насколько я знаю, он видит тебя в первый раз.

– Посмотрим, – Добрыня покачал головой, – только надо быть ещё и осторожнее.

Следующие несколько дней прошли без происшествий. Молодые люди так же ходили на рыбалку и жалели, что у них нет возможности поохотиться. Чтобы добраться до охотничьих угодий, нужны лошади – но они тут не дёшевы, а Добрыня скуп. Потому им оставалась лишь рыба, да прибрежная птица. Зато они очень полюбили эти прогулки. По утрам земля серебрилась от инея, морозный ветер холодил и освежал, наполнял силой и энергией. Не сговариваясь, Володимер и Олав каждый день устраивали состязания в рукопашной борьбе, сражались на мечах до полнейшего изнеможения, а порой и до крови. Каждый понимал, что в этих загадочных местах, полных подозрительных случайностей, они должны быть готовы ко всему.

Когда прошло достаточно времени их теперь уже спокойной жизни, наводящей на мысль, что случившееся  на самом деле не было чьим-то злым умыслом, а просто короткой цепью случайных совпадений, Олав однажды сказал:

– Князь, ты не против, я схожу к нашим старым знакомым, попрошу сыра, молока.

Володимер взглянул на друга, сразу всё поняв, ответил:

– Нет, не против, сходи.

Олав вернулся нескоро. Ловко спрыгнув со скалы, молодой человек подошёл к Володимеру:

– Ну как, ловится? А я тоже раздобыл, – и он раскрыл перед князем свою сумку, где на этот раз оказался кусок сала, хлеб, сыр и, конечно же, пиво.

Дома, однако, их вновь ждала подозрительная ситуация. Сигурд и Добрыня сидели на полу перед котелком, полным ароматного мяса.

– Вы ждёте нас? А вот и мы, и с пивом! – Олав с жизнерадостным видом подсел к Сигурду и потянулся руками к котелку. Однако Сигурд отвёл его руку:

– Погоди, – сказал он.

– А что, откуда мясо?

– Вдруг пришёл солдат и сказал, что конунг желает угостить.

– Ну и что?

– Конунг знает, что мы едим только за общим столом, где еда подаётся для всех на общих блюдах.

– Ну да, в первый день мы отказались от его каши, и больше нам еды не приносили.

– В том-то и дело…

Молчавший Добрыня вдруг встал, взял котелок:

– Пойду, выложу собаке.

Сигурд поднялся следом. Их не было долго. Молодые люди в нетерпении вынуждены были утолять голод кусками сала с хлебом и обжаренной на костре рыбой. Ели молча.

Наконец вернулись Добрыня и Сигурд.

– Всё, – сказал Добрыня, – сдохла.

– Сдыхает, – поправил его Сигурд, – но скоро сдохнет. Лежит, изо рта кровавая рвота с пеной.

Парни отложили свои куски хлеба с салом.

Первым подал голос Володимер.

– Всё, надо уходить отсюда,  – его голос готов был сорваться на крик.

Сигурд позвал солдата и приказал ему сообщить конунгу, что росы хотят говорить с ним.

Нидуд принял их сразу в том же зале, что и в первый раз, в окружении тех же лиц.

– Вы хотели говорить со мной, – сказал конунг, его лицо и голос ещё раз поразили путешественников своим благородством и открытостью.

Как и в первый раз, с речью выступил Сигурд.

– Ты знаешь, мы пришли к тебе с миром, – начал он с видом хмурым и суровым. -Мы пришли к тебе с открытым сердцем, просили у тебя защиты и военной помощи. Мы не скрывали своих намерений, и ты ответил нам согласием помочь и защитить. И мы поверили, что ты чтишь законы предков, что честь и мужество для тебя не только слова. И что же мы встретили? Сначала – клубок ядовитых змей, потом огромный камень, чуть не убивший молодых князей, а сегодня твой солдат принёс нам отравленное мясо. Мы отдали его одной из собак, бегающих во дворе. Если хочешь, можешь посмотреть, что с ней произошло. Скажи нам, ты ищешь нашей смерти? Мы в чем-то провинились перед тобой? Мы привыкли действовать открыто и хотим знать, что ты имеешь против нас. И если ты хочешь нас убить, убей, как честный человек, а не как подлый убийца. Может, тебе неприятно данное нам обещание оказать нам военную помощь? Но ты скажи, мы поймём. Тебе нужно наше золото? Оно твоё. Но мы хотим открытого разговора или честного боя.

Конунг долго молчал. Его тонкие, чем-то напоминающие паучьи лапки пальцы перебирали косички в седеющей бороде.

– Отравленное мясо, говоришь? – потом он даже поднялся со своего места, прошёлся по зале и остановился перед росами. – Одно могу сказать… и поклясться Одином и Тором, что я ничего не имею против вас, что законы гостеприимства дороги для меня не менее, чем для вас. И по закону предков ваша жизнь столь же дорога мне, как и моя собственная. Моя вина лишь в одном, и я признаю её, что не смог оградить вас от злобных нападок тех, кому почему-то невыгодно ваше пребывание здесь, – он обернулся к стоящим подле его кресла приближённым, взгляд его грозно сверкал. – Почему вы, ярлы, обязавшиеся служить мне до конца жизни, поклявшиеся мне в верности именем самого Одина, не выполняете свои обязанности по отношению к нашим уважаемым гостям? Или вам не дорога честь, не дорого доброе имя, которое сохранят ваши потомки? Вот моё окончательное решение – вам Готторм и Хеймир я приказываю отныне охранять наших гостей от всего, что может принести им вред. Это дело вашей чести и вашей жизни. И клянусь, если хоть один волос упадёт с их головы, с ваших плеч тут же упадут головы!  Это не только мое решение, я уверен, что все присутствующие здесь готовы поддержать меня. Я всё сказал.

Путешественники вернулись к себе задумчивые, но с воскресшей надеждой.

– Я ему верю, – сказал Олав.

– И я, – поддакнул Сигурд, – уж такой человек не стал бы действовать украдкой.

– Но вот тот, зелёный, уж очень мне не нравится, – проговорил Добрыня задумчиво, – Хеймир, так его что ли звать.

Обещание конунга, однако, дало результаты – неприятные случайности прекратились. Прошла неделя, другая, третья – всё было мирно и спокойно. Сигурд, Добрыня и молодые люди понемногу расслабились, привыкая к новой жизни, и даже начинали находить в ней некоторые радости. Вскоре землю укрыл густой ковёр снега, его сияющая белизна словно обновила и очистила окружающий мир. В снегу было удобно и весело бороться, а на лыжах можно было добежать до леса и поохотиться на зайцев.

Олав всё так же ходил навещать свою подругу, а Володимер бродил в одиночестве, страдая, кляня жизнь и родителей и вновь обещая себе, что, когда он станет киевским князем, у него будет столько женщин, что мучений, подобных этим, он не будет испытывать больше никогда. Иной раз в изнеможении он падал в пушистый снег, зарывался в него лицом. Иногда он готов был изменить собственному решению и пойти в селение вместе с Олавом. Часто ему хотелось выть и кричать.

В тот день Олав опять ушел на свидание с Даной. Володимер в ожидании друга, не желая заниматься рыбной ловлей, просто бродил по побережью, тем более что день был на редкость хорош. После месяца снегопадов, бурь и мороза вдруг проглянуло солнце. Оно было по-весеннему ярким и тёплым и подтопило кажущийся вечным снеговой покров, тонкие ручейки побежали, струясь меж камней, прямо в море. Раскисла глинистая земля. Как-то разом, словно вымывшись, потемнел дальний лес. И небо, вдруг очистившись от туч, стало бесконечно прозрачным и кристально голубым.

Закутавшись в меха, на огромном валуне, подтянув к груди колени, сидела женщина. Вокруг мирно плескалась вода. Женщина смотрела в бескрайнюю даль солнечно искрящегося моря. Володимер увидел её непокрытую голову, украшенную лишь ярко расшитой полоской ткани, две длинные светлые косы, спускающиеся чуть не до самой воды, часть лица, почти детского, с пухлыми щёчками и здоровым румянцем, мечтательный взгляд небольших светлых глаз.

Он чувствовал, как дрожь пронизывает всё его тело, и понимал: сейчас ему всё равно, кто она, простолюдинка или боярыня. Она была женщиной, а он хотел женщину немедленно, прямо здесь, в снегу, у скал.

Должно быть, она почувствовала устремлённый на неё взгляд. Резко обернулась,  их взгляды встретились. Только совсем юное лицо девушки не выражало ни капли страха. Она ловко спрыгнула с камня на землю, потом, сбросив с себя меха и уложив их на сухой отрог невысокой скалы, гордо выпрямилась перед незнакомым юношей. На ней была лишь туника из серой плотной шерсти,  под туникой Володимер не без удивления разглядел тонко сплетённую кольчугу. Более того, её бёдра  опоясывала кожаная перевязь, а к ней был прикреплён меч в позолоченных ножнах, инкрустированных блестящими камешками. Этот меч она, не медля ни минуты, вытащила из ножен.

– Твой меч, незнакомец! – проговорила она вызывающе голосом звонким, почти детским.

Это было и странно, и забавно. Молодой князь не спешил отвечать на вызов.

– Мой меч никогда не обнажится против женщины, тем более против ребёнка, – ответил он, усмехаясь. Страсть не утихала в его теле, гулко билось сердце. Хоть он уже и понимал, что девочка не будет для него столь уж лёгкой добычей.

– Я не женщина, – ответила та, не меняя воинственного вида, – я – валькирия.

– Это что ж такое? – спросил князь. Что-то он уже о них слышал.

– Валькирии служат Одину. В их руках души погибших на поле брани воинов, храбрых воинов, которых они относят в Вальгаллу.

– Одину нужна моя душа? – Володимер не мог скрыть удивления. Девочка, казалось, вполне верит тому, что говорит. И заставляла верить его.

– Это покажет битва.

– Уж не с тобой ли?

– Со мной. Доставай свой меч, докажи, что в тебе живёт не трусливая душа зайца и не коварная душа волка, что ты достоин славы Одина! Ну же!

Она вынудила его вытащить оружие и приготовиться к бою. С губ Володимера не сходила чуть насмешливая улыбка – драться с девчонкой! Да у неё силёнок не хватит даже на то, чтобы удержать меч в маленьких руках.

Однако с первых ударов он почувствовал, что противник у него, если и не богатырского склада, то и не детского. Меч в её руках двигался с неожиданной силой и ловкостью, да и сама она всё больше начинала ему напоминать не настоящую девочку, а духа. Лёгкость и стремительность её движений была такова, что он едва поспевал за нею. По прибрежным камням меж скал она, казалось, летала. Её движения напоминали бы танец, если бы не уверенные движения мечом, готовые нанести сокрушительный, смертоносный удар.

Володимер сам не заметил, как вошёл в азарт, стал отражать удары и нападать так, словно соперником его был сильный и опытный Олав, а не хрупкая девочка. Но и она ему не уступала. От ударов летели искры. Глаза горели, волосы разметались. Он неожиданно для себя применил приём, которому недавно обучил его Олав. У него просто не было иного выхода. Меч со звоном вылетел из рук его соперницы и упал на камни. Девочка с быстротой ветра подскочила, хотела схватить его, но на блестящем острие увидела ногу в изящном кожаном, отороченном мехом сапоге. Подняла голову, взгляды их вновь встретились. Тогда она подняла руки, и Володимеру показалось, что сейчас она вцепится ему в глаза. Острие меча коснулось её груди, заставило остановиться. Взгляд девушки постепенно принимал осмысленное выражение.

– Отдышись, красавица, – он ждал, когда она окончательно придёт в себя, – отдышись и скажи, в чём я провинился перед тобой, что ты так жаждешь моей смерти?

– Ты сам это знаешь, – ответила она, словно не замечая, что его меч по-прежнему упирается в её грудь.

– Нет, не знаю, ты скажи.

– В твоих глазах, когда ты смотрел на меня, я увидела то, что было в твоём сердце.

Володимер понял, чуть смутился.

– Ты так хорошо понимаешь язык взглядов?

– Понимаю. И не только это. Вот сейчас я вижу, что душа твоя очистилась и просветлела.

– И ты не будешь вновь кидаться на меня? – он нерешительно опустил меч.

– Это будет зависеть от тебя, князь.

– Ты меня знаешь?

– Кто же тебя не знает? Ты князь новгородский, прибывший к конунгу Нидуду Кьярта с просьбой о подмоге.

– А ты? Только не говори, что ты дух.

– Мы все духи. Просто, пока мы на земле, нас облекает тело.

– Каково же имя твоего тела?

– Я – Хильд, что означает воительница, одна из тринадцати валькирий Одина, приёмная дочь конунга Нидуда.

– Я ни разу не встречал тебя в замке.  – проговорил Володимер. Ещё не отдавая себе в том отчёта, он очень обрадовался, что девочка не простолюдинка.

– У тебя своя жизнь, у меня – своя.

Между тем Хильд вложила в ножны свой меч, оделась, сразу став забавно толстой, похожей на неуклюжего медвежонка. Из-под вороха мехов трогательно выглядывала лишь её непокрытая голова с яркой полоской ленты и длинными светлыми косами.

– Я должна возвращаться в крепость.

– Я иду с тобой, – сказал Володимер, совершенно забыв про Олава, которого должен был дождаться. Вовремя вспомнил:

– Нет, прости, я должен дождаться друга.

– Князя Трюггвассона?

– Всё-то ты знаешь.

-Знаю, – она кивнула головой, – и про ваших спутников, и про змей.

– Может, ты знаешь и про то, кому мы мешаем?

– Нет, – ответила она просто. – Но знаю, что Нидуд тут ни при чём. Мои родители, отец ярл Тьодмар из рода Каттегата и моя мать Ильдико из рода Кьярта умерли, когда мне было всего восемь зим, а моему брату Свендлофу восемнадцать. Нидуд тоже из рода Кьярта, как и моя мать. Он взял нас в свой дом, заменил нам отца. Я хорошо его знаю – он не способен на подлый поступок.

– Тогда, может, сын его?

– Он мой жених. Я не вправе обсуждать его.

– Как… жених? – разочарованно проговорил Володимер.

– Такова воля моего отца, – ответила девушка спокойно. – Но я не хочу замуж. Я хочу быть валькирией, девственницей, хочу сражаться и служить Одину. Надеюсь, что Нидуд передумает и найдёт Готфриду другую невесту.

– А Готфрид… Он, любит тебя?

Хильд пожала плечами с совершеннейшим равнодушием.

– Наверно, любит, раз хочет жениться.

Их разговор был прерван появлением Олава. Как всегда, после своих свиданий он выглядел бодрым и оживлённым. Володимер с неожиданно вспыхнувшей ревностью поглядел на друга, вдруг сразу заметив внешнее да и внутреннее превосходство норвежца перед собой – его высокий рост, широкие плечи, мускулистую шею, властный, холодный, всезнающий взгляд.

Но Хильд встретила его с полнейшим равнодушием. Она лишь коротко кивнула, когда Володимер представил их друг другу. И тогда князю пришла в голову мысль, что он сделает всё возможное и невозможное, но Хильд будет его женой.

Когда они добрались до замка и пришло время разойтись по своим коридорам, Володимер поймал девушку за руку:

– Когда мы встретимся с тобой снова?

Хильд с искренним удивлением вскинула светлые бровки:

– Зачем?

– Ты покажешь мне некоторые приёмы, незнакомые мне, – нашёлся он. Хильд с недоверием скосила на него глаза.

– Ну, если хочешь… – она помедлила, – завтра после обеда около северных ворот.

Расставшись с девушкой, Володимер догнал друга.

– Красивая, да? – от избытка чувств он не мог промолчать.

– Да, красивая, только очень серьёзная. Я люблю девушек полегче… ты понимаешь.

– Но если бы ты женился, то не искал бы девушек полегче.

– Может, и так, но пока я об этом не думаю. У меня нет ни дома, ни родины – я не могу жениться.

– А если ты полюбишь? – глаза Володимера источали такой свет, что Олав невольно отвернулся.

– Надеюсь, что такого со мной не приключится.

Добрыня и Сигурд сидели за столом, в глубокой задумчивости склонив головы.

– Что случилось? – Олав тут же почувствовал знакомое напряжение. – Опять?..

Добрыня поднял голову, вздохнул:

– Хуже, – проговорил он, – намного хуже, дорогие мои.  Пока вы наслаждались прогулками, а Сигурд философией, я бродил по замку. Я тихий и незаметный, понимаете ли, и много чего разузнал. Где кто живёт, кто чем интересуется. Народу-то в замке много, и у каждого своё. Нынче утром, как только вы ушли, иду я по коридорчику, что между тронным залом и обеденным, и слышу… «А второй на Орлиной скале», – один говорит. А другой ему отвечает: «Они ждут сигнала», – «Только вот что с новгородцами делать?»- « Да что, решать их надо, и чем скорее, тем лучше, до прибытия наших. Успеть надо. До утра всё должно быть сделано».

Добрыня замолчал, молчали и остальные. Только когда молчать стало тяжело, Олав сказал со смешком:

– А ты, Добрыня, за подслушиванием их язык, как родной, выучил.

Сказал и замолчал: не до смеху было.

– Но что делать-то будем? – проговорил Сигурд наконец.

– То, что тут заговор, оно и так понятно. Только против кого, и при чём здесь мы? – подал голос Володимер, в эти минуты начисто забыв о Хильд, – ты, дядя, хоть голоса узнал?

– Да как их узнаешь?

– Что-то мне говорит, что дело в конунге, – проговорил Олав, – пока его основные силы отсутствуют, некто решил захватить власть, наверняка, это его сын. Он же единственный его наследник.

– А мы чем им помешали? – опять задал мучивший его вопрос Володимер.

– Значит, чем-то помешали, – Сигурд покачал головой, – и, скорее всего, мы, а не вы.

– И пока Нидуд у власти, мы ещё можем рассчитывать, что останемся живы и на свободе.

– Значит, мы должны спасти Нидуда, – подвёл итог Олав.

– Надо идти к нему, – Володимер решительно поднялся.

Добрыня покосился на племянника:

– Что, вот так пойдёшь и скажешь? И ты думаешь, он тебе поверит? А вдруг мы что-то не так поняли?

– В любом случае на нас открыта охота, – проговорил Сигурд, – и лучше иметь дело с честным Нидудом

– А так ли он честен?

Они бы спорили долго, но Олав прервал разговоры:

– Так или иначе, я иду, а то может оказаться поздно.

– Я с тобой, – Володимер устремился к нему.

Поднялись Добрыня и Сигурд.

Около покоев конунга дежурили два варяга. Увидев подошедших, они решительно заступили им дорогу. Друзья не стали спорить, попросили лишь сообщить Нидуду, что желают срочно говорить с ним. Ждали не без тревоги, не зная, кому можно довериться, и что их ждёт. Вскоре варяг появился и молча отворил дверь.

Комната, в которой они оказались, была огромной. Видимо, она служила конунгу и спальней, и приёмной. Около большого каменного камина, в котором горел яркий огонь, стояла кровать с бархатными занавесями. Пол устилали шкуры, стены украшали оленьи рога и звериные морды. На длинном деревянном столе посреди комнаты стояли сосуды с напитками и блюда с закусками. Большая арка отделяла вход от остальной части зала, куда вели три широких ступени.

Конунг сидел около камина на стуле с низкой квадратной спинкой. Он был полуодет – его плечи  согревала пушистая шкура бурой лисы.

– Что вновь привело вас ко мне? – Спросил Нидуд, поднимая на вошедших спокойный вдумчивый взор.

Друзья переглянулись, первым решил, как всегда, выступить Сигурд:

– Неприятное подозрение, государь, вынудило нас решиться обеспокоить тебя, – проговорил тот решительно и передал разговор, подслушанный Добрыней.

Казалось, на конунга услышанное не произвело особого впечатления.

– Вы полагаете, я должен верить вам, а не моим людям, проверенным в битвах? –спросил он. – Их я знаю хорошо, каждого, с кем делю стол и приношу жертвенные дары Одину, вас же не знаю совсем. Вы только доставляете хлопоты и тревоги своими странными подозрениями. Я пытаюсь разгадать вашу игру, но пока мне это не удаётся.

– Потому что игры нет, государь, – ответил просто Сигурд, – всё дело в том, что, ища у тебя подмоги и защиты, мы оказались замешанными в непонятные события, которые не нужны нам и, вполне вероятно, не нужны и тебе.

– Но мы не могли не рассказать тебе, государь о том, что слышали. Верь или не верь, а принимай, как знаешь. Мы только хотели быть честными перед тобой в благодарность за твоё гостеприимство и обещание помочь нам. Вот и вся наша выгода, – вступил в разговор Олав. – Кроме того, как ты знаешь, мы продолжаем опасаться за нашу жизнь. Погибать неизвестно от чего и за что. так же не входит в наши планы, потому нам выгодно защищать тебя.

– Теперь ты всё знаешь, решай, как сочтешь необходимым, – сказал Сигурд.

– Я позову моих приближённых, – сказал, подумав, Нидуд, – спрошу у них.

– Государь, – Добрыня подал голос, – ты сперва хорошо рассуди, кому ты можешь полностью доверять.

Лицо Нидуда гневно вспыхнуло, но он не сказал ничего в ответ. Раскрыв дверь в коридор, он обратился к стражнику-варягу:

– Позови моего сына.

Добрыня вновь остановил его и стражника:

– А ты совершенно доверяешь своему сыну, государь?

Нидуд круто повернулся к нему:

– Что ж, только вам, чужестранцам, я и должен верить? – но приказ отменил, и дверь затворил. Хотел вернуться в зал,  приостановился на ступеньках, – откуда мне знать, может это вы ведёте какую-то мне пока не понятную, но нужную вам игру?

– Воля твоя и думать и делать, но мы просим одного –  не совершай скоропалительных поступков, – тихо произнёс Добрыня.

– И надо бы тебе скрыться, хоть на время, – пока дело не разъяснится – добавил Сигурд.- Мы же не знаем, кто они и сколько их.

– Твоя жизнь нужна твоим людям и твоим близким, государь, – проговорил Олав.

А Володимер с тоской подумал, что, вполне возможно, он никогда больше не увидит свою прекрасную воительницу. Ведь она, такая гордая и смелая девушка, не простит ему, что он вызвал её на свидание, а сам не пришёл.

Угрюмо нагнув голову,  Нидуд долго молчал. Наконец вымолвил:

– Если вы обманули меня…

Он приказал друзьям следовать за собой и направился к двери, полускрытой бархатной занавеской.

– До ночи будьте тут, ведь вам, как я понял, также угрожают, – в голосе послышалась недобрая насмешка, – а что мне делать, я решу сам.

Маленькая комната была полна оружия и доспехов, которые висели по стенам и лежали на скамьях. Нидуд сам вставил в гнездо горящий факел, осветивший этот грозный приют тусклым, колеблющимся пламенем.

– Располагайтесь. И постарайтесь никуда не выходить, чтобы не обращать на себя внимания. Ужин вам принесут, – сказал и вышел.

Они в траурном молчании опустились на скамьи и табуретки.

– Хорошо хоть, что он нас не запер, – проговорил в тишине Добрыня.

– Значит, ещё не всё потеряно, – вторил ему Володимер.

– И даже оружия вон сколько, – кивнул на стены Олав.

– Лишь бы с ним за это время ничего не случилось, а то мы как в ловушке, тут и оружие не поможет, – вздохнул Сигурд.

– Ну не дурак же он, если до конунга дослужился, – проговорил Добрыня.

Ему ничего не ответили. А он, поднявшись, по своему обыкновению тихо, почти незаметно выскользнул из комнаты и скоро вернулся, неся с собой их оставленные в прежнем приюте вещи и золото.

– Вот, чтобы кое-кто не поживился, – сказал, припрятывая принесённое под лавку.

Между тем наступил ранний зимний вечер,  потом подползла и ночь. В соседней комнате и, кажется, во всём замке стояла мёртвая тишина. Хоть бы какой звук…

Звук донёсся уже когда было совсем поздно. Росы услышали, как конунг прощается с сопровождающими, как желает он и желают ему спокойного сна. Потом раздался щелчок затворяемой двери, тихие шаги… Он вошёл к ним в комнату, и все невольно вздрогнули. Оглядев присутствующих, хотел что-то сказать, но промолчал. Поставил складную табуретку, сел, сложил на груди руки, хмуро опустил голову.

Вид у него был такой, что никто не решился о чём-либо спрашивать, да что – дышать боялись. Так и сидели в тишине, слушая едва доносящиеся до них голоса часовых. Внезапно Нидуд сказал:

– Не думал я, что окажусь в роли крысы, прячущей по щелям.

Ему не ответили. Опять наступила тишина.

Уже ближе к концу ночи все услышали тихий, чуть скрипучий звук отворяемой двери. Нидуд вскочил первым, кинулся к занавеске и прильнул к маленькой щели в ней. За ним, чуть погодя, поднялись со скамьи остальные. Добрыня, найдя щель для себя, затаив дыхание, тоже замер.

Их было трое. В руке одного горел факел, освещая тёмную спальню. Они не сразу заметили свет, исходящий из соседней комнаты. Когда же заметили, было поздно, конунг Нидуд вышел к ним.

– Что привело ко мне таких уважаемых людей в столь необычное для посещений время? Тебя, Хеймир ярд, тебя, Вёлунд, и тебя, Гримгерд?

Вошедшие от неожиданности сначала отступили, даже хотели бежать, но потом, видимо, решили остаться. Более того, ярд Хеймир выступив вперёд, проговорил:

– Мы пришли к тебе, Нидуд, совершить то, что должны. Для восстановления справедливости ты должен умереть.

И Хейнир вытащил меч. Нидуд, не дрогнув, спросил:

– И какую же справедливость вы пытаетесь восстановить, когда, под покровом ночи готовитесь совершить тайное убийство? Дела справедливости вершатся при свете дня, на тинге.

– Мы не желаем большого кровопролития. Достаточно будет одной твоей смерти.

– Кому достаточно?

-Пока не вернулся из похода любимчик твой, Свендлоф ярд, которому ты предоставил столько власти, что это не устраивает никого.

– Кого не устраивает?

– Меня, – из боковой двери вышел Готфрид. Он был весь закован в латы и в руке держал обнажённый меч. Увидев его, Нидуд чуть покачнулся.

– Ах, вот что… Ты недоволен и потому подготовил этот отвратительный заговор?

– Да, я, – проговорил Готфрид, – потому что, когда я обращался к тебе, как сын к отцу, ты не хотел слушать меня, высмеивал, ставя в пример Свендлофа. И ему, именно ему ты желаешь отдать власть над Готландом, хотя все права на моей стороне.

– Когда вернётся Свендлоф, он вряд ли захочет иметь с тобой дело, – уже взяв себя в руки, проговорил Нидуд. – И ты знаешь, почему. У тебя есть силы сразиться с тем, кто имеет славу непобедимого?

– Сегодня утром конунг Вельмуд приведёт свои дружины…

– Ты впустил на остров врага?

– Да, когда родной отец становится врагом, приходится принимать помощь от тех, кого мы считали врагами.

Готфрид тряхнул головой, отбросив назад светлые волосы, и сказал:

– Мы обсудили всё, прощай отец. Хеймир, дело за вами. Рассвет близок.

– Торопиться не нужно, – раздался в комнате голос Сигурда. Он вышел из своего убежища. Он, а за ним ещё трое, тоже вооружённые и готовые к бою.

– Ах, вот вы где прятались! – воскликнул, увидев их, Хеймир, – под крылышком варяжского конунга!

– Да, – ответил ему Добрыня, – потому что мы давно раскусили вашу игру и нашли нужным предупредить конунга и даже приготовиться к вашему появлению.

Хёймир растерянно обернулся, видимо, ожидая увидеть воинов Нидуда, но в комнате никого не было. Он усмехнулся, скривив свой большой лягушачий рот.

– Благородные рыцари, – проговорил он. – А ведь ваше благородство смешно так же, как и благородство этого старика. Зачем вы явились сюда? За воинами, которых ваш князь новгородский намеревается вести на родного брата, чтобы отобрать у него власть?

– Я желаю отомстить за смерть моего брата! – произнес громко Володимер, вспыхнув всем лицом. Ведь, если честно, то этот Хеймир был прав. Просто Володимер не желал признаваться в том ни себе ни другим.

Хеймир, как бы поняв мысли юноши, засмеялся – зло, раскатисто. Затем резко прервал смех:

– Ну что ж, устроим турнир благородств!

Он первым ринулся в бой, выбрав себе противником молодого Олава. Двое его спутников кинулись на Добрыню и Сигурда. Молодого Володимера пока оставили без внимания, как юнца и князя. Но, пылая гневом, он не желал оставаться в стороне и вызвал на поединок Готфрида, тем более что силы, казалось, были неравными и не в пользу заговорщиков.

Меч Нидуда тоже пошёл в дело, когда оказалось, что нужна подмога Сигурду.

Всё казалось, должно было закончиться быстро и благополучно, тем более что Хеймир был уже ранен. Упал и не мог подняться Вёлунд. А Олав кинулся помочь Володимеру, у которого по рукаву стекала струйка крови.

Но тут в распахнувшуюся входную дверь спиной, обороняясь против целой группы варягов, ворвалась Хильд. Она была в белой рубашке, очень большой и широкой, босая. Её длинные волосы были распущены,  в руках – меч.

Кто смог, кинулись ей на подмогу, но варяги уже ворвались. Их было не менее двадцати. Хеймир, зажимая кровоточащую рану на боку, снова засмеялся.

– Ну, и кто же был лучше подготовлен? Сложим оружие или сдадим головы?

На звук его голоса резко повернулась Хильд. Вид девушки был столь грозен и решителен, что битва на миг утихла.

– Вы, предатели. Какое счастье, что нашёлся верный человек, что предупредил меня о покушении на моего отца. И теперь я здесь и слушайте, что я скажу…

Володимер, хоть рана на плече горела невыносимо, лишала сил и туманила голову, не мог не восхититься, глядя на Хильд. Какая смелость, решительность. И как она хороша, как пылают её глаза, как трепещут ноздри. И это лицо совсем девочки, свежее и юное, обрамлённое белокурыми прядями. О, она, должно быть, и вправду настоящая валькирия.

– Вы все знаете, что я имею перед богами особое благоволение, – проговорила она в наступившей тишине. – И от меня зависит ваша жизнь и ваше будущее! Но какое будущее может быть у предателей? Скажи, Хеймир, – повернула она лицо к раненному ярлу, который от слабости прислонился к камину, – неужели ты надеешься попасть в Вальгаллу после того, что ты желаешь совершить? Нет, и тебе и всем предателям место в Хелле, там, где нет ничего, кроме жестоко жалящих змей! А я, когда Один примет меня к себе, думаете, пожалею вас? Нет, я нацеплю ваши кишки на ткацкий станок!

– Тебя послушать, – не мог не проговорить Хеймир, – так нет тут предателей, кроме нас. Ты что, и вправду думаешь, что твой отец чист? После того, что он творил во Фрисланде и на Британских островах?

– Деньги и богатые жертвы, Хильд, так же имеют благоволение перед богами, – раздался вдруг голос дотоле молчавшего и скрывавшего в полумраке Готфрида.

– Уж не тобой ли завоёванные? – оборотила к нему Хильд разрумянившееся лицо. – Скажи же мне, в скольких битвах ты побывал, чтобы иметь право на те богатства, которые захватывал отец? Горсть янтаря в качестве подарка невесте?

Гнев почти изуродовал и без  того некрасивое лицо парня. Не отвечая девушке, он снова вскинул голову:

– Хватит разговоров, пора кончать. Пойдём, Хильд, тебе тут не место! – он даже хотел схватить девушку за руку, но она отпрыгнула от него:

– Ну уж нет, с тобой я не пойду! Дело валькирии, направлять бой так, как угодно богам!

– Исход боя решён, – проговорил нетерпеливо Готфрид, – они сложат оружие и сдадутся.

– И всё же я останусь.

– Ты почти моя жена, Хильд, ты должна слушаться меня.

– Если кого-то я и должна слушаться, так это князя новгородского, который в честном бою одержал надо мной победу! А ты всегда уступал мне!

Её слова заставили вздрогнуть и побледнеть Готфрида, поднять голову Нидуда, который тоже был тяжело ранен, очнуться Володимера.

– Глупая женщина, ты же знаешь, что я одним ударом мог бы рассечь тебя пополам, но я учил тебя, а уча, оберегал, а этот мальчишка воспринял тебя всерьёз.

– Он смог выбить меч из моих рук!

– В женской болтовне убегает драгоценное время, – прохрипел Хеймир, которому становилось всё хуже. Он уже вынужден был опуститься на стоящий подле стул.

– Ну что ж, ты сама этого хотела, – сказал Готфрид, и приказал стоявшим в ожидании варягам взять росов в плен.

По-настоящему сопротивляться могли лишь трое. Трое против двадцати. Был ли смысл? И какой смысл сложить головы на чужой земле за власть чужого им конунга. Каждый думал о своём, о золоте в соседней комнате, об обещанной Нидудом дружине, о Киевском столе, о родной земле в далёкой Норвегии, о молодых жёнах, ждущих своих любимых в Новагороде… Только почему-то руки не могли разжаться и выпустить оружие. Руки не слушались…

Олав поднял меч, подле него встала Хильд, рядом – плечом к плечу Добрыня и Сигурд. Даже Володимер попытался отойти от стены, стискивая рукоять меча здоровой, но предательски слабеющей рукой. Даже Нидуд, раненный в голову, движением, похожим на судорогу, подтянул к себе лежащий подле него на кровати меч.

Нежданно раздавшийся боевой клич, вопли и звон мечей проникли в напряжённую тишину покоев конунга. Это прорвавшийся через запертые двери и пробившийся через живую ограду варягов-изменников ярл Готторм с верными ему людьми, кинувшийся спасать своего конунга. В крови, с дико горящими гневом и яростью глазами, они с ходу ринулись в бой.

Чья-то рука, маленькая, но крепкая, потянула Володимера за собой, и он, безвольный от боли, пошёл, толком не разбирая куда, лишь краем глаза увидел, как Сигурд и Добрыня, подхватив потерявшего сознание Нидуда, вслед за ним ныряют в какую-то тёмную дыру…

В самой суматохе боя в комнату ворвался бледный гонец:

– Враги на острове! Они высадились на берегу! Они идут сюда!

Готфрид обратил к растерянному гонцу словно выточенное из металла лицо:

– Это не неприятель, это друзья. А конунг теперь я.

«Друзья» вошли в крепость, когда солнце стояло уже высоко. На высокой лестнице замка их встречал молодой Готфрид со свитой. Роскошная одежда скрывала недавно полученные раны и ушибы. А каменное выражение лица – следы разочарования, что так тщательно подготовленный заговор был почти сорван. Они с Хёймиром продумали всё до мелочей. Убийство Нидуда должно было произойти тайно под покровом ночи, а людей уже утром поставили бы перед свершившимся фактом – умер, мол, такова воля богов. И даже устроили бы торжественное погребение. Он, Готфрид, для всех был бы чист и с полным правом наследовал бы власть покойного отца. О смерти Нидуда должны были сообщить «друзьям» – Вельмуду и его многочисленной дружине – сигнальные огни на Орлиной скале и на пике Лунного Сияния. Их прибытие с материка, необходимое для удержания власти теперь и когда вернутся основные силы Нидуда во главе с Свендлофом, давним врагом Готфрида, было бы принято как необходимая мера. А вышло совсем не так. И всё из-за этих новгородцев, которые влезли в то, что их не касалось. Вернее, очень касалось, но они не должны были этого знать. Теперь из-за них о Готфриде говорят как об отцеубийце, хотя Нидуд жив. Умирает Хеймир, единственный, на кого он мог полагаться в осуществлении своих честолюбивых замыслов. Новгородцы же скрылись, и пока не удалось их найти. А виновата во всём Хильд, его невеста. Он любил и желал её с детства и не переживёт, если она не станет его женой. А ведь после всего случившегося, может, и такое случиться… Нидуд жив, значит, он, Готфрид, не конунг, значит, он ничего не добился, хотя он и его сторонники  одержали временную победу. Готторм и все, кто был с ним, в темнице. Но Нидуд жив… И новгородцы живы. А с ними, поддерживающая и прячущая их она, его желанная валькирия – златовласая Хильд.

Вельмуд был огромен, как великан. Его рогатый шлём возвышался над толпой окруживших его воинов. Сверкали позолоченные доспехи. Он пришёл, как его и просили, ожидая обещанных бесценных подарков ему и его дружине. За хорошую плату можно на многое закрыть глаза.

– Приветствую тебя, молодой конунг, – проговорил Вельмуд голосом, от которого, казалось, готовы были рухнуть стены.

– Приветствую и я тебя.

За пиршественным столом Готфрид был мрачен и едва скрывал раздражение – уже вечереет, а о его врагах нет никаких известий. Где же они могли спрятаться? Это, конечно же, Хильд, ведь она знает замок, как никто. Готфрид ждал – вот сейчас подойдут к нему и прошепчут на ухо долгожданную фразу: «Радуйся, твои враги мертвы, ты – конунг». Но никто не подходил, никто не шептал. Только пьяный Вельмуд вдруг склонился к нему:

– А где же обещанное, конунг, где то, ради чего мы проделали столь долгий путь?

Готфрид побледнел ещё больше, но совладал с собой и ответил:

– Ждёт тебя. Идём, – Он поднялся первым, взял у слуги горящий факел и, приказав никому не сопровождать себя, вышел из зала.

Вельмуд шёл на некотором расстоянии и всё время держал руку на рукоятке меча. Готфрид вёл себя совершенно беззаботно. Он повёл Вельмуда по долгим залам и по длинным коридорам, через потайные двери и каменные дворики. Они долго поднимались по совершенно тёмной лестнице, наверху которой Готфрид повернул секретный замок.

– Мой отец принёс тайну этого замка из Рима, – пояснил он удивлённому Вельмуду.

С грохотом отодвинувшаяся стена открыла огромный пустой зал. Мощные каменные плиты устилали его пол, колонны уходили в теряющийся в полной темноте потолок. Вдоль стен изгибались тяжёлые, грубо выложенные арки, внутри которых стоял беспросветный мрак, ибо окон в зале не было. Посреди зала виднелось небольшое возвышение, на котором лежал плоский камень, видимо, играющий роль стола. На нём вошедшие разглядели небольшой ковчежец. Он был слабо освещён вечерним светом, падающим из круглого отверстия на потолке. Свет падал так, что казалось, три луча, перекрещиваясь, сходятся в одном месте, а именно – на конусообразной крышке ковчежца.

– Вот он, – проговорил Готфрид едва слышно, зная, какое эхо бывает в этом зале, – зуб волка Фенрира, который успел выдернуть ас Тюр, когда вложил свою руку в его пасть, зуб, дающий силу богов.

Вельмуд кинулся было вперёд, но тут же остановился – тихий стон послышался из темноты одной из арок.

– Кто это? – не в силах сдержать суеверный страх, он обернулся к Готфриду, который тоже услышал стон. Но Готфрид поступил странно: схватив руку Вельмуда, он прошептал:

– Идём отсюда… Сегодня нельзя… Идём… Скорее…

Взволнованный странным тоном Готфрида, стонами и всей обстановкой тёмного зала, хранящего волшебное сокровище, Вельмуд тут же послушно повернул назад и очень удивился, когда из арки вдруг вышли трое вооружённых вполне реальных мужчин. Один был совсем молод, двое других – в полном расцвете мужской силы.

– Ты пришёл вовремя, Готфрид, – проговорил коренастый, невысокий. – Мы ждали тебя.  И мы, и твой отец, – уверенной рукой Добрыня взял факел из руки молодого воина и воткнул его в гнездо на стене.

Тут же с воинственной готовностью поднялись, сверкнули в слабом свете мечи. Но только не у Вельмуда. Теперь пришло время удивляться всем, глядя на поведение этого великана. Он с минуту стоял и смотрел на противников, потом сделал шаг вперёд, потом ещё… Шаг вперёд сделал и Сигурд. Все взгляды обратились на них. Два высоких, облачённых в доспехи воина с обнажённым оружием в руках, вдруг почти кинулись друг к другу и зачем-то стали с силой бить друг друга по плечам, потом, схватив в объятия, принялись ломать и тискать друг друга. Опять били по плечам и опять ломали и тискали. Это продолжалось довольно долго, пока к ним не вернулся дар слова.

– Вельмуд Хлёдвер…

– Сигурд Хлёдвер…

– Брат…

– Где ты пропадал столько времени?

– Променял оружие на торговлю и путешествия в дальние страны.

– А я всё здесь…

– Вижу, – Сигурд обернулся, нашёл взглядом Олава, – а это наш племянник, сын нашей сестры.

В глазах воина-богатыря появились слёзы. Он принял в отческие объятия и Олава, не без радостного воодушевления кинувшегося к вдруг обретённому родственнику. Лишь после окончания трогательной встречи Сигурд, никогда не терявший самообладания, наконец, проговорил, обращаясь к Готфриду, дрожащему от злобы и бессилия:

– Теперь мне понятно, почему вы хотели нас убить. Вы знали, что по великой случайности вы призвали на помощь Вельмуда Хлёдвера ярла, моего младшего и горячо любимого брата.

– Кто хотел вас убить? – громогласно воскликнул Вельмуд, – хватаясь за оружие.

– Те, кто призвал тебя выступить против конунга Готланда. И сын его, стоящий перед тобой, был во главе заговора. Прикажи позвать твоих людей и взять негодяя под стражу.

– Воля моего старшего брата всегда была законом для меня, – ответил Вельмуд и поднял к губам висевший у него на поясе рог.

Он стоял, провожая глазами связанного Готфрида и умирающего конунга Нидуда, которого в сопровождении дочери уносили на носилках. Растрёпанная девушка в грязной, с пятнами крови белой рубахе, края которой были изорваны на бинты, не вызвала у него ни капли интереса. Князь новгородский, совсем ещё мальчик, тоже раненный, прошёл к выходу сам, но его бережно поддерживал, почти нёс один из варягов Вельмуда. Когда же в зале не осталось никого, Вельмуд повернулся к возвышению, на котором по-прежнему стоял ковчежец. Он знал, что содержимого там уже нет. Огромный жёлтый зуб, изогнутый луком, он увидел на груди старого конунга.

Володимера разбудил яркий солнечный свет, ворвавшийся в его комнату через небольшое окно напротив его кровати. Занавески были отдёрнуты, комната пуста, хоть и аккуратно прибрана, и завтрак уже стоял на столе неподалёку. Он невольно улыбнулся, подумав и о любовной заботе дяди, и о том, что раненная рука его почти не болит, что, наконец, разъяснены все загадки этого замка и теперь можно жить в безопасности и мире, и о Хильд подумал.

Входная дверь неслышно отворилась, на пороге Володимер увидел Олава. И, как часто с ним бывало, вновь поразился и восхитился мужественной красотой друга, его высоким ростом, статной фигурой. Сейчас эти достоинства Олава были особенно заметны, потому что он, несмотря на утренний час, был облачён в тонкую кольчугу, поверх которой надел широкий, доходящий до груди металлический пояс и столь же широкие наплечья. Меч и кинжал  были прикреплены к его поясу.

– Как ты себя чувствуешь, князь? – спросил Олав, входя и прикрывая за собой дверь.

– Совершено здоровым, – Володимер попытался подняться на кровати, но охнул от резкой боли в раненной руке.

– Лежи-лежи, пока тебе некуда спешить, – Олав присел подле князя на маленькую полукруглую скамеечку.

– Ну что там, в замке?

Олав рассказал последние новости, хотя это были уже и не новости. Хёймир умер, умирает Нидуд. Бедняга живёт только благодаря неустанной заботе своей приёмной дочери. Вместо конунга теперь Готторм ярл. Он будет ждать или выздоровления Нидуда, что мало вероятно, или возвращения Свендлофа, которому конунг завещал власть на острове. А Готфрид в темнице ожидает решения своей судьбы. Там же и те, что пошли за ним.

– Что Сигурд, Вельмуд? – спросил Володимер и удивился, заметив смущение на лице друга.

– Вельмуд собирается уходить, пока Нидуд не выздоровел и Свендлоф не вернулся, – произнёс неуверенным голосом Олав. Володимер молчал, глядя ему в лицо, и он решился:

– Я ухожу с ним, – сказал он.

Увидев, как изменилось лицо князя, опустил голову.

– Куда? Зачем? – услышал тихое.

– Домой. Вельмуд обещал мне помочь вернуть мои земли, власть, принадлежащую мне по праву рождения. Может, я узнаю, кто виноват в смерти моих родителей и в моих несчастьях.

– Ты хочешь уйти в Норвегию? – в голосе Володимера слышалось удивление.

– Я всегда мечтал туда уйти, с самого детства. Ты тоже пятилетним мальчиком покинул Киев, а считаешь его своей родиной. Меня увезли из Норвегии, когда мне было девять, и я хорошо помню всё, что там было. Горы и фиорды, огромное северное море, бесконечные снежные пустыни, сосновые леса.

Володимер тяжело вздохнул.

– Не представляю, как буду без тебя, – проговорил он, – я привык к тебе.

Он неожиданно почувствовал, как слёзы обожгли глаза. А Олав смотрел в окно, словно там было что-то очень интересное. Когда Володимер справился с собой, он сказал:

– Мы с тобой, князь, всё равно встретимся, но только, когда ты будешь князем киевским, а я конунгом в тех землях, которые смогу завоевать.

– Сигурд тоже уходит с вами?

– Нет, Сигурд хочет вернуться в Новагород.

Они крепко обнялись на прощание.

– Я знаю, у меня никогда больше не будет такого верного друга, как ты, Олав.

– Я обязан тебе жизнью.

Никто в минуты расставания даже не подумал о девушке, с которой Олав проводил скучные зимние месяцы. Дану оставляли без сожаления, без обещаний и даже без лишних слов прощания. А какие тут нужны слова? Может, они были бы, знай Олав, что девушка носит под сердцем его дитя? Но он не знал об этом, да и сама Дана ещё не догадывалась, что надлежит ей быть матерью сына великого Трюггвассона, короля объединённых им земель великой Норвегии, её первого христианского короля, крестителя и проповедника.

Уныние, овладевшее Володимером после отплытия Олава было развеяно появлением в его комнате Хильд, его валькирии, предмета страстных мечтаний и очень серьёзных намерений.

В тот день он решился встать с постели и одеться. Несмотря на слабость, его переполняли желания. Хотелось выйти на воздух, умыться снегом, сесть на коня.

Хильд выглядела, как самая обыкновенная девушка, такой он ещё никогда её не видел. Светлые волосы, заплетённые в несколько косичек, обвивали её голову в виде короны, остальные пряди водопадом стекали по спине. На ней было оранжевое платье, собранное под шеей в мелкие сборки, оно, облегая округлые груди, сходилось на узкой талии, подхваченное широким кожаным поясом. Несколько недорогих украшений было на груди и на руках.

Володимер не верил своим глазам. Она сама пришла в его комнату. Начало разговора, приветствия, вопросы о здоровье он не слышал – в голове шумело, в глазах плясали светлые искорки. Даже известие о том, что Нидуд умирает, ничуть не встревожило его – пришлось сделать над собой усилие и принять соответствующий печальному сообщению вид.

– Уж какие травы я ни приносила ему, – рассказывала, вздыхая, Хильд, – и зуб Фенрира не давала ему снимать. Даже приглашала вельву, ведунью по вашему, а вчера у его ложа собрались все наши волхвы. Они произносили заклинания, потом приносили жертвы.

– Он не может не выздороветь, Хильд, – сказал Володимер, потому что надо было что-то сказать, да и хотелось успокоить девушку, – после всего, что ты сделала для него, боги обязательно услышат тебя.

– Если бы, – покачала головой Хильд, а потом посмотрела на юношу. – Если бы ты тогда не принял на себя удар, предназначенный отцу… Я хотела тебе сказать, как я благодарна тебе, и всегда буду благодарна, даже если он и…

Володимер взял её за руку, и Хильд не отдёрнула её.

– На тот день, когда это всё произошло, – сказал он, – я договорился с тобой о встрече, но прийти не смог – я думал, ты не простишь меня.

– Как я могу не простить тебя! – воскликнула девушка. Потом быстро засобиралась уходить.

– Вдруг конунгу что-нибудь понадобится, а меня не будет рядом, – сказала она, объясняя свой поспешный уход. Володимер проводил её, но не забыл взять с неё обещание почаще навещать его.

Лишь через неделю вбежавшая к нему Хильд радостно сообщила, что Нидуду стало легче. А ещё через несколько дней – что он уже уверенно идёт на поправку, к нему вернулся аппетит и он пытается садиться в постели. В тот день Володимер смог вырвать у девушки обещание отправиться с ним на прогулку.  Хильд не смогла отказать.

Они поехали верхом. Девушка – на своей белой лошади, надев доспехи под шубку и взяв свой меч. Володимер вскочил в седло. Он чуть поморщился от боли, но тут же гордо выпрямился и свысока оглядел заполнивших большой двор людей.

Они выехали за пределы крепости. Володимер с самого начала понял, что Хильд, направляя свою лошадь, имеет какую-то цель. Они ехали довольно долго, почти не разговаривая, потому что встречный ветер со снегом и песком забивал глаза и рот.

– Куда мы едем? – не выдержав, спросил Володимер.

– Сейчас увидишь, – откликнулась девушка. Голос её был строг и торжественен.

Вскоре впереди он увидел странное место. Это была словно другая страна: снежная пустыня, уходящая вдаль к горизонту, и омываемая морем. Её единственными обитателями были огромные камни – высокие и низкие скалы, пологие валуны, уходящие в небо пики. Море и ветра придали им формы причудливые, порой смешные, а чаще страшные. Страна в стране. Володимер невольно содрогнулся всем телом, ощутив странный провал в котором он вдруг очутился. Ему показалось, что на него повеяло духом иных миров, иных ветров, звуков, ощущений. Лёгкий озноб прошёл по коже. Он оглянулся на молчавшую Хильд:

– Что это? Где мы?

– Это капище. Тут присутствуют наши боги.

– И зачем ты привезла меня сюда?

– Боги любят, когда их благодарят за оказанные ими милости, – ответила Хильд и спрыгнула с лошади. Володимер был вынужден последовать её примеру.  Она уверенным шагом двинулась в страну богов.

Девушка рассказывала о том, что они видели, о сотворении мира, об Одине. Перед самой большой скалой, на которой был изображён сам Один на восьминогом коне, она приготовила жертву из привезённых ею продуктов. Разожгла огонь, произнесла заклинания. Потом, повернувшись к Володимеру, предложила ему следовать дальше. Она показывала ему изваяния богов-асов, потом богов-ванов. Волнующий, фантастический и в то же время очень гармоничный и соразмерный мир иной культуры, иной веры вставал перед ним. Он восхищал, волновал. А больше всего его волновала девушка, которая лёгкими шагами скользила по этому удивительному царству.

-А это кто? – спросил Володимер, остановившись перед изваяниями двух стоящих рядом богов.

– Фрейр и Фрейя, – ответила Хильд, – покровители урожая, дающие плодородие, благословляющие семью, деторождение и любовь.

– Как у нас Лель и Ладо.

Он решился приблизиться к девушке:

-Хильд, я рад, что ты не выйдешь замуж за Готфрида, – сказал он, глядя на Фрейра и прося его поддержки.

– Я рада, что не выйду замуж вовсе, – ответила она.

– Но почему?

– Я говорила тебе, я хочу быть валькирией. Это капище – мой мир, моя жизнь. Я хочу быть служительницей Одина при жизни и после смерти. А это дозволено только девственницам. Когда валькирия Сидгрива вызвала гнев Одина своим непослушанием, он проклял её, уколол шипом сна и сказал, что она никогда больше не будет побеждать в боях, а должна будет выйти замуж и рожать детей, как обыкновенная женщина. Я хочу быть послушной ему.

– Но я победил тебя в бою.

– Это был не настоящий бой. Я сказала об этом Готфриду только для того, чтобы избавиться от него.

– А где же для тебя настоящий бой?

– Когда меня посвятят в валькирии и Нидуд будет брать меня в походы. Он обещал. Мне надо ещё учиться.

– И ты так хочешь прожить жизнь?

– Да, так прожить, умереть в бою и уйти в Вальгаллу.

– Я не понимаю… Но ты же женщина, ты должна жить с мужчиной, рожать ему детей.

– Это для обычных женщин. Для заурядных женщин. Я не желаю быть такой.

-А если ты полюбишь?

Хильд ответила не сразу. Она тоже смотрела на Фрейра и на Фрейю. И вдруг Володимер увидел, что Фрейр изображён с огромным половым органом, над которым нацарапаны таинственные надписи.

– Что это? – он показал на буквы.

– Руны-заклинания, – ответила девушка.

– Ты знаешь, о чём они?

– Знаю.

Хильд вдруг повернула лицо к Володимеру, прямо посмотрела на него:

– Я никогда не полюблю, никогда не буду рожать детей, никогда мужчина не коснётся моего тела.

Сказала и двинулась обратно к ждущим их лошадям.

 

Наконец пришёл торжественный день, когда Нидуд смог встать с постели, одеться и, сев на коня, отправиться на капище с благодарственными жертвами богам, а потом выйти в зал, где ждали счастливые подданные. Их было много,  пир обещал быть славным.

Поначалу надо было решить некоторые дела – назначить наказание тем, кто участвовал в заговоре, наградить тех, кто помог этот заговор раскрыть.

Начали с наказания. Приведённым перед очи конунга изменникам был единодушно вынесен приговор – во славу Одина превратить их в орлов. Это означало, что следовало выломать им рёбра, вытащить лёгкие и придать им форму крыльев, после чего оставить умирать на капище.

Готфрида ждала такая же участь. Он упал на колени перед отцом и взмолился о пощаде. Дрогнуло, исказилось лицо старого конунга – любовь, гордость, презрение боролись в его сердце. В полной тишине ждали его решения подданные. Он, помедлив, сказал:

– Пусть так. Я не буду казнить тебя. Предоставлю решение твоей судьбы богам – они одни смогут рассудить всё по справедливости.

Отвернувшись от сына, он обратил взор к новгородцам.

–   Теперь пришло время вознаградить тех, кому мы обязаны и жизнью и свободой, – сказал он,  голос его был твёрд, как обычно.- Подойдите.

– Государь, позволь мне вернуться в Новагород к моей семье, – сказал Сигурд, – большего мне ничего не надо, у меня достаточно денег, есть возможность трудиться, зарабатывать на хлеб. До тех пор, пока я не прибыл на твою землю, я уже много лет не брал в руки меч. Хотел бы не брать его впредь. Моё счастье – книги, путешествия, все те знания, которые успел приобрести к сему времени мир. И ещё счастье – после далёких путешествий возвращаться в мой дом, где ждут меня любящая жена, дочь и сын.

Нидуд и все, слушающие его, непонимающе пожали плечами, но противоречить не стали. Обратили взоры к Добрыне:

– А я, государь, хочу того, что хочет мой любимый племянник. Вот то, что он скажет, то и я скажу.

Тогда выступил вперёд Володимер.

– Моё желание всё то же, конунг, – я хочу, чтобы ты дал мне воинов, могущих помочь мне завоевать киевский стол.

– Об этом речь уже шла, князь, – проговорил Нидуд, – и я обещал тебе, что, как только вернётся Свендлоф, у тебя буду воины. Но я говорю о том, чем мог бы я отблагодарить вас за ваше благое вмешательство в жизнь мою и моего острова.

– Тогда я прошу тебя, государь, отдай твою приёмную дочь Хильд мне в жёны. Я сделаю её великой княгиней киевской.

Нидуд, казалось, задохнулся. Замерли окружавшие и слышавшие эти слова. В молчании поднялся со своего места Готфрид. Гордо вскинув белокурую голову, уверенно ждал решения своей участи шестнадцатилетний розовощёкий мальчик.

– Что ж, ты заслужил такую награду, – проговорил медленно конунг, – хотя мне очень трудно будет расстаться с нею.

– Отец! – прозвучал звонкий от отчаяния голос Готфрида, – но ты  обещал её мне!

Нидуд не смутился, словно знал, что всё идёт так, как должно идти.

– Вот и высший суд, – сказал он, –  завтра на тинге сами боги рассудят, кому надлежит отдать свою милость и вместе с нею дочь мою, как бесценную награду герою.

Добрыня вне себя подскочил, как ужаленный:

– Что ты хочешь сказать, государь, ты хочешь, чтобы они дрались? Но ты посмотри, мой князь совсем мальчик рядом с твоим сыном. Кроме того, он был ранен, государь. Не делай такого! Это ж убийство, чистой воды убийство!

Он не обращал внимания на насмешливые взгляды окружающих, готовый  бороться до конца за жизнь и благополучие своего мальчика. Но только Володимер не выказал особой благодарности за дядино вмешательство:

– Я буду драться, – сказал он громко, чтобы перекричать голос Добрыни, – как велит твой закон, государь, – сказал и вышел из зала – он хотел, чтобы дядя последовал за ним, чтобы сказать ему, что он думает по поводу его неуместной защиты.

Должно быть, он слишком много выпил, что накануне вечером с такой готовностью решился сражаться с Готфридом за Хильд на тинге. В его победу не верил никто. Ночью в неё перестал верить и сам Володимер. Он, обливаясь потом от ужаса перед предстоящим, дрожа от холодного дыхания смерти, казалось, уже склонившейся над ним, не мог спать. Когда сон всё-таки одолевал его, он тут же с криком просыпался, потому что видел, как к нему приближается огромный, сильный, страшный Готфрид, как поднимает свой смертоносный меч… Он видел своё разрубленное тело, потоки крови… Хильд, о Хильд! Всё это ради тебя, ради твоего нежелания любить и выйти замуж. Но стоишь ли ты, твоё девственное тело всех остальных радостей жизни? Ты или жизнь? Но отступать было некуда. Поздно. Жаль лишь одного – погибнув, так и не прижать тебя к себе, не почувствовать хотя бы вкус твоих губ .

Утро застало его ещё более измученным и полностью обессиленным. Вошедший с его одеждой и доспехами Добрыня уже оплакивал его, как мёртвого, рыдал и причитал в голос. Говорил, что нынче ночью ему не давали спать воющие во дворе собаки. А они, как правило, воют к смерти. Хмуро молчал Володимер, хотя и самому хотелось рыдать. Вошедший следом одетый в чёрное Сигурд, казалось, уже присутствовал на похоронах. Даже погода была в полном соответствии с их настроением: с утра с моря дул пронизывающий ветер, летели комья снега, уныло-разноголосо завывало в трубе.

Первым понял, что надо встряхнуться и встряхнуть напуганного мальчика, внушить ему хоть толику уверенности в себе, Сигурд. За ним сообразил, что к чему, и Добрыня. Но только они начали свою обработку, которая, как ни странно, подействовала на Володимера почти мгновенно, в дверь постучали.

– Кого это принесло в такое время, – пробурчал Добрыня и пошёл отодвинуть засов.

Когда дверь открылась, все увидели желающих войти и говорить с князем новгородским Хильд и двух девушек.

– Не до вас нынче, – хотел с досадой прогнать их Добрыня, злой на Хильд, что из-за неё идёт на верную смерть его дорогой племянник. Но Володимер, радостно вспыхнув глазами, приказал впустить их.

– Прикажи всем выйти, князь, – сказала Хильд, – у меня есть, что сказать тебе наедине.

– Вот ещё, – было возмутился Добрыня, но подчинился только одному взгляду Володимера.

Дверь закрылась.

Она стояла перед ним в пушистой белой шубе-накидке, спускающейся до самого пола. Серебряные подвески обрамляли её по-детски округлое личико, переливались жемчуга на серебряном головном ободке и в длинных туго заплетённых косах. В ушах сверкали алые рубины. Не менее роскошно были одеты и две сопровождавшие Хильд девушки.

Он ничего не успел ни спросить, ни сказать, как все трое мигом скинули на пол свои белые накидки, и Володимер невольно покачнулся: девушки оказалисьобнаженными по пояс. Лишь длинные юбки из яркой, но плотной ткани охватывали их бёдра. Тонкие талии стягивали кожаные пояса с металлическими бляшками. На них висели мечи. Кожаная перевязь крест-накрест охватывала девичий стан, приподнимая груди на редкость правильной формы. Володимер смотрел в основном на грудь Хильд и чувствовал, что сходит с ума. Её шею украшало плотное жемчужное ожерелье с рубинами, такие же браслеты были на предплечьях и на запястьях. Тяжёлый металл и воздушный жемчуг, грубая кожа и волшебно мерцающее серебро, и, как пятна крови, алые рубины… И не отвести глаз от тонкой кожи, от мягких очертаний тела, от испуганно напрягшихся тёмных сосков…

Володимер даже не сразу понял, что она говорит, и далеко не сразу уловил смысл её речи.

– Князь, я узнала о том, что произошло вчера на пиру. Ты был вправе просить то, что ты желал.

– Ты не рассердилась, ты согласна? – он с трудом облизнул пересохшие губы.

– Пока я желаю лишь, чтобы восторжествовала справедливость. А справедливость на твоей стороне, князь. И я, пользуясь моим правом влиять на ход битвы, пришла к тебе сделать то, что должна. Я хочу умолить богов. Всё остальное зависит только от тебя, от твоего мужества, герой, от твоей веры в победу и ещё от чистоты твоих помыслов. Помни это.

Не дожидаясь ответа, Хильд повернулась к одной из девушек, сопровождавшей её, и та дала ей меч, который, держа обеими руками, Хильд протянула Володимеру:

– На этом мече – руны победы, князь. Возьми его, он твой.

Володимер протянул руки, взял.

Потом Хильд повернулась к другой девушке,  та дала ей рог, который она тут же протянула Володимеру:

– На этом роге – руны от порчи и зла, а в нём – напиток силы. Он настоян на корне и листьях, на которых самими богами были начертаны руны здоровья. Пей, князь!

Володимер послушно выпил, почти не ощущая вкуса и не сводя взгляд от притягивающего его взор тела девушки. Теперь он вообще не мог представить, как он будет сражаться. Выпив, протянул рог обратно Хильд, но она не приняла:

– Это твой рог, мой подарок. Береги его, – сказала она, отстранив его руку. В этот момент их руки соприкоснулись.

– Скажи, Хильд, есть хоть смысл мне сражаться за тебя? – произнёс он то, о чём всё время думал. – Есть смысл потерпеть поражение и погибнуть? Скажи, что ты любишь меня, что будешь моей женой, если я буду жив.

– Воину всегда есть смысл сражаться. Боги любят храбрых. И любят тех, кто погибает в открытом, честном бою.

Ответила она голосом почти спокойным. Потом глаза их встретились.

– Нам пора. Пора и тебе, князь, – проговорили она.

Он готов был заскрежетать зубами, зная, что ни над чем не властен он в этот миг.

Вдруг одна из девушек, сопровождавших Хильд, подошла к Володимеру так близко, что он почувствовал прикосновение её упругих грудей, и, обвив его шею руками, прижалась к его губам своими губами, сухими и горячими:

– Желаю победы, князь, – прошептала тихо. И едва он успел что-то сообразить, тут же отошла прочь. На её место встала другая. Опять девичьи руки на его шее, тесное прикосновение горячего тела и губы, и тихий шёпот-пожелание. Он почти знал, что следующей будет Хильд. И не ошибся. Так же, как и её подруги, она шагнула к нему, так же обняла. Но тут он в ответ тоже обнял её и не позволил её губам только коснуться его губ. Теперь он хотел сделать не так, как они, а так, как желал он сам,  обнял с силой,  языком заставил раскрыться её уста. Задыхаясь, дрожа от страсти, он впился в её рот, сжал её попавшую в ладонь грудь, даже не сразу вспомнил, что они не одни, что за дверью ждут Добрыня с Сигурдом, что на площади собирается тинг.

Хильд с уверенностью отстранила его от себя.

– Всё, князь, нам пора, – сказала она.  Володимеру показалось, что её голос выдаёт волнение, которое он заставил её испытать.

– Победы тебе, князь, – услышал он прощальное пожелание и кинулся за выходящими девушками, но натолкнулся на Добрыню.

Погода осложняла битву. Ветер сбивал с ног, снег слепил глаза. Но отступать не желали ни сами участники боя, ни собравшаяся на площади перед замком огромная толпа зрителей. Знать заняла балконы под крышей, где было потеплее, а народ толпился вдоль стен, устраиваясь поближе и потеснее друг к другу. Сам же конунг, его приближённые и Хильд, укутанная в меха и в меховой белой шапочке, сидели на почётном возвышении под большим полотняным навесом с резными краями. Его окружала  солидная вооружённая охрана, а также глашатаи и музыканты. На стенах и колоннах замка развевались пёстрые знамёна. Тинг есть тинг – это всегда праздник, и немалый.

Володимер плохо помнил, что предшествовало битве. Перед глазами – то Хильд с её маленькими круглыми грудями, то будоражащее ощущение её губ, так неожиданно доставшихся ему. В голове – осознание, что в руках его заговоренный меч, а в теле его – волшебный напиток. Силу его он, казалось, начинал чувствовать всё больше и больше. Она ощущалась то в нетерпеливом подрагивании мышц, то в яростных всплесках сердца. Руки властно сжимали рукоять подаренного ему меча, а перед глазами опять груди Хильд. Хотелось издать звериный вопль и кинутся на врага. Он едва сдерживал себя и не понимал, что шепчет ему Добрыня, и какие наставления в последний раз даёт Сигурд. Да они просто смешны с тем, что чувствует он, что готов он совершить. Покусывая губы и задыхаясь, он смотрел на Готфрида, который спокойно и уверенно готовился к бою. Противник казался ему таким маленьким и ничтожным.

Битва началась. Ни один соперник не уступал другому. Литые мускулы обнажённых рук Готфрида, мощная сила его выверенных ударов очень отличались от молодой энергии, лёгкой подвижности новгородца. Каждый был удачлив в своём умении и искусно им пользовался. Вначале даже трудно было сказать, на чьей стороне перевес сил. Методично и уверенно рубил Готфрид. Каждый его удар, казалось, был готов рассечь человека пополам, но Володимер каким-то непостижимым образом всякий раз уворачивался, даже не получив царапины, и в свою очередь наносил удары столь неожиданные для противника, что ставил его в неудобную позицию и заставлял терять драгоценные мгновения. Битва была увлекательна. Толпа замерла, затаив дыхание. Прекратились даже споры о том, кто победит, поначалу все были уверены, что Готфрид, а тут вдруг мальчишка, выглядевший таким неказистым рядом с рослым витязем, а на деле оказавшийся таким ловким и подвижным. Он как будто летал над землёй – неведомая сила возносила его то на ступени замка, то на камни парапетов, то заставляла кружиться вокруг колонн, поддерживающих верхние ярусы балконов.

Володимер не чувствовал ни усталости, ни растерянности. Битва доставляла ему ни с чем не сравнимое наслаждение – ему порой хотелось смеяться или рычать.

Потом что-то случилось. Володимер даже не понял вначале, в чём дело. Почему его перестала держать земля? Или это дело в самой земле? Следующий толчок под ногами был так силён, что оставил все сомнения. Володимер потерял равновесие и упал на колено. К своему удивлению он увидел, что и Готфрид качается, растерянно растопырив руки. Мысль Володимера сработала быстро, так же как и его реакция. Не дав сопернику собраться с силами и опомниться, он вскочил и пронзил его мечом. А потом упал, потому что падало всё. Всё гудело и рушилось. Истошные крики людей перекрывали даже рёв разыгравшейся не на шутку бури. «Редгрёв!» – слышал он непонятное слово, доносящееся со всех сторон, «Редгрёв!». В ужасе, не в силах шевельнуться, он видел, как летят на землю камни рушащегося замка, как лопаются стены крепости, как огромные трещины с грохотом прорезывают заиндевевшую, покрытую снегом землю. Видел кровь, проломанные черепа, на глазах погребаемые под кучей камнепада человеческие тела.

И вдруг увидел Хильд, белую и маленькую. На неё тоже летели камни. Подогнувшись, как прутья лозы, падали столбы опоры, поддерживавшие шатёр, под которым она сидела с Нидудом.

– Хильд! – что есть силы закричал он, вскакивая и падая вновь, – Хильд, держись!

Он пополз к завалившемуся помосту, потом, чувствуя, что земля под ним чутьуспокоилась, поднялся на ноги.

– Хильд! – спотыкаясь, прикрывая голову от летевших на него камней, он бросился вперёд.

Он добрался наконец до Нидуда, который, сидя прямо на земле, держал на коленях голову девушки.

– Что с ней? – закричал Володимер, пытаясь перекричать шум вокруг. Упал на колени. «Только не это, только не это» – мысленно молил он кого-то, чувствуя, как сдавливает его шею затягиваемый кем-то шнурок.

Он увидел абсолютно белое лицо, белое и неподвижное. Только мех шапочки всё гуще окрашивался алым. Алое заливало её щёку, шею, стекало на снег… Володимер сорвал шапочку, затем косынку, его руки тотчас же погрузились в липкое, горячее. Содрогнувшись всем телом, он прижал ладони к её голове, с ужасом ожидая наткнуться на острия костей, а может, и ещё на что-нибудь пострашнее, но не обнаружил ничего, кроме содранной с волосами кожи. С сердцем, забившимся от радостной надежды, обхватил пальцами шею. Вот оно, слабое, но верное биение жизни. Жива. Жива…

Кто-то помог ему перевязать голову девушки, остановить кровь. Кто-то, приподняв, бережно уложил её ему на руки. Только потом он сообразил, что это Добрыня, рыдающий и дрожащий, найдя своего любимого племянника живым, первым кинулся помогать ему.

Среди криков и стонов окружающей их толпы трудно было разобрать что делать и куда идти. Да и куда, собственно, было идти? Замок был разрушен. То, что осталось от него, было или опасно или непригодно для жилья. Люди вокруг метались, кто-то пытался вытащить раненых из-под завалов, кто-то разыскивал своих, кто-то надрывно кричал. Шум стоял невообразимый.

Пока не наступили ранние зимние сумерки, надо было найти приют на ночь и убежище от холода. На поиски уцелевших строений кинулись все, кто мог. В крепости те дома, которые устояли, были уже переполнены, люди бросились за пределы города, в сёла, но и там уже места для всех не хватало. А тут ещё усилившийся к вечеру мороз, буря.

Уже затемно новгородцы с Нидудом, Готтормом и раненной Хильд на руках, наконец, смогли устроиться на ночлег в одной и без того переполненной усадьбе. Хозяин отправил их спать в сарай. Было тепло от дыхания двух коров. Здесь же была сложена солома, в которую измученные путники не замедлили погрузиться. Легли, крепко прижавшись друг к другу,  Хильд положили посреди, между Нидудом и Добрыней, чтобы не приходящая в сознание девушка смогла хотя бы не замёрзнуть.

Буря бушевала ещё несколько дней – смыло прибрежные селения. Остров наполнился бездомными, голодными, ранеными. Умерших не успевали погребать. Только благодаря холодам, не вспыхнула инфекция, но люди умирали от холода. Повсюду жгли костры. Начался жестокий грабёж, прошла цепь убийств, потому что каждому хотелось получить крышу над головой, еду, тепло, а этого на всех не хватало. Отчаявшиеся люди воздевали к небу руки, вопрошая: «За что?!». И нашлись такие, которые знали. Из уст в уста передавали слова местного волхва, о том, что причиной гнева богов, обрушившегося на них, было убийство Готфрида. Ведь всем было известно, что Готфрид был законным наследником Нидуда. а отец позволил его убить, причём иноплеменнику. Глухой ропот пока был не в силах перерасти в открытый бунт. Людям было не до того. Пока надо было срочно строить жильё, чтобы не погибнуть от холода, позаботиться о еде и топливе.

Нидуд и Готторм устроили особо торжественное погребение Готфриду. Нашли огромную ладью, которую установили на погребальном поле в видимости капища. Оно удивительным образом уцелело во время землетрясения. Всем народом принялись собирать покойного в путь – пусть хоть в загробном мире он порадуется тому, что так хотел обрести на земле, но вдосталь так и не получил. Покойного обрядили в самые лучшие одежды, которые только могли найти, усадили на высоко поставленное кресло, покрытое сирийскими коврами. Внесли сундуки, которые достали из-под развалин особенно отчаянные поклонники молодого князя, в них хранились драгоценности, серебряная посуда, оружие, дорогие ткани, меха, парадная одежда, доспехи. Когда на носилках принесли Ангела Смерти, старуху, которая всегда распоряжалась похоронами, всё было готово. Величественно сойдя с носилок, седая ведьма, обвешанная колокольчиками, пёстрыми лентами, хвостами соболей и зубами дикой рыси, свысока оглядела приготовленное и удовлетворённо кивнула. Дала знак складывать в ладью остальное – трупы двух лошадей, двух коров, двух собак, а так же курицу и петуха. Привели девушку, которая согласилась быть погребённой с князем. Потеряв во время землетрясения всех своих близких, она, должно быть, слегка повредилась умом и теперь безоговорочно выполняла всё, что от неё требовала Ангел Смерти. Её привели уже после того, когда по обряду с нею совокупились все мужчины, которые пожелали её. Качаясь, как пьяная, она позволила усадить себя в кресло, которое было трижды высоко поднято. Каждый раз, когда её поднимали, она громко, почти истерически кричала: «Я вижу его, он ждёт! Он ждёт меня, он желает меня, он радостен и нетерпелив!» После чего её препроводили в ладью к мёртвому князю. Там ей дали курицу, которую она тут же заколола и облила её кровью место вокруг трупа. Совершив положенное, она выпила залпом два поднесённых ей кубка с напитком, от которого её глаза замутнели, рот приоткрылся, дыхание участилось. Выпрямившись, высоко вскинув голову, девушка в полной тишине исполнила гимн-хвалу мёртвому князю, в котором содержалась мольба к богам тут же принять его в царские чертоги и, не поминая его земных грехов, наградить  тем, что он по праву заслужил. Когда песня закончилась, девушка, покачиваясь, удалилась в белый шатёр, установленный тут же на ладье. К ней по очереди вошли шестеро мужчин. Вокруг была такая тишина, что слышны были доносящиеся из шатра всхлипы, стоны, тот же истерический смех. Пробыв в шатре некоторое время, мужчины молча выходили и, опустив голову, спускались из ладьи на землю. Когда вышли все, в шатёр вошла Ангел Смерти. И тогда раздался пронзительный, нечеловечески громкий визг, который оборвался так же быстро, как и возник. Вышедшая затем Ангел Смерти показала собравшимся обагрённый кровью длинный нож. Ей подали руки, помогая спуститься. И едва старуха отошла на положенное расстояние, в ладью полетели зажжённые факелы.

Столб огня был огромен. Поминальный костер горел долго. Когда всё сооружение превратилось в гору пепла, на него набросали землю, чтобы получился такой курган, каких ещё в этих местах не бывало. А сверху водрузили шест, на котором было написано имя погребённого здесь и перечислялись названия всех его кораблей.

Конунгу дом отстроили в первую очередь, сложив друг на друга и закрепив в пазах толстые брёвна. Накрыли дранкой, сложили из камней два очага, поскольку дом был достаточно большим и одного очага для тепла ему бы мало. Установили грубо вытесанные полати, стол, несколько табуретов, скамьи, а также пару перегородок. Сердобольные подданные поделились с конунгом посудой, оружием, одеждой. Две женщины, так же оставшиеся без угла, добровольно нанялись к нему смотреть за хозяйством и выхаживать его больную дочь.

Хильд вот уже неделю лежала в бреду. Раны на голове часто открывались и обильно кровоточили. Девушку постоянно рвало. Её душераздирающие стоны по ночам никому не давали спать, только постоянная забота окружающих ещё, казалось, поддерживала в ней жизнь. Кровью обливалось сердце молодого новгородского князя. Но чем он мог помочь? Возвращаясь по вечерам после работ, на которые он выходил вместе со всеми производить разбор завалов, рубить брёвна для жилищ, охотиться, заготавливать топливо, Володимер прежде всего спешил к ложу Хильд. Теперь в ней трудно было узнать прежнюю розовощёкую красавицу. Она лежала среди грязных мехов и какого-то тряпья, кишащего насекомыми, её волосы потемнели от пота и грязи, исхудавшее лицо приняло неживой, восковой цвет, глаза ввалились, и синие круги вокруг них выдавали всю силу её страдания.

Подолгу просиживая около её ложа, Володимер подавал ей питьё, поправлял повязки на голове или просто замирал, держа её влажную горячую руку. Он верил, что ещё не всё кончено, что юная валькирия достаточно сильна и боги благоволят к ней,  что она восстанет и будет такой же, какой он полюбил её, здоровой, уверенной в себе, строптивой и нежной.

Когда Хильд впервые пришла в себя, то подле своего ложа в тусклом полумраке зимнего вечера она увидела Володимера.

– Где я? Что произошло? – спросила она еле слышно.

Он так обрадовался, увидев её осмысленный взгляд, что не смог ничего ответить, а просто склонился лицом к её руке.

Когда Хильд впервые решилась выйти на воздух, Володимер испуганно поддерживал её, почти нёс. И не напрасно – то ли от слабости, то ли от вида того, что предстало её взору, Хильд покачнулась и, если бы Володимер не держал, упала бы.

Но тот день был для них праздником. Все собрались за столом, даже Хильд, которую, завернув в меха, как куклу, усадили на почётное место рядом с Нидудом. На столе в тот день дымилась дичь, добытая на охоте, печёная рыба, мороженые ягоды, репа, даже стояли фляги с пивом. Немного, но голод утолить было можно. В доме было тепло, жарко полыхал очаг. Его отсветы падали на исхудавшие, утомленные лица. Но в них светилась энергия жизни, бодрость духа и вечный оптимизм, без которого невозможно выстоять.

– Что за слово кричали люди, когда началось землетрясение? – наконец задал давно волновавший его вопрос Володимер, обращаясь ко всем сразу, и в то же время не спуская глаз с бледной, но такой прелестной Хильд.

Ответил ему толстяк Готторм. Он прежде неторопливо вытер жирные пальцы о длинные волосы, сделал большой глоток из глиняной кружки, с наслаждением рыгнул,  потом проговорил:

– Редгрёв – это конец жизни, конец богов и всего мира. Никто не знает, когда это совершится.

– Некоторые думали, что Редгрёв наступил в тот миг, когда их погребали стены замка, – печально проговорил Нидуд, тяжело переживавший смерть сына.

– Наши предания говорят, что о близости Редгрёва будут вещать знамения. Упадёт нравственность, сын пойдёт на отца, и отец на сына. Ничто, кроме наживы, не будет привлекать людей. Потом наступит великая зима. Она продлится три года. Тогда один волк проглотит луну. А другой – солнце. Наступит страшный мрак. И задрожит земля страшной дрожью. От этой дрожи земли вырвется на волю волк Фенрир, выползет на сушу Мировой Змей, а злодей Локи покинет Хель. Он приведёт с собой несчётное воинство мертвецов и начнётся великая битва богов. Один будет сражаться с Фенриром, и чудовище проглотит его. Тор не сможет помочь ему, потому что у него будет поединок с Мировым Змеем. Тору удастся убить его, но он и сам упадёт мёртвым, отравленный смертоносным дыханием дракона. А Фрейр падёт в битве с Суртом. Сурт окажется сильнее всех. Победив, он примется метать огненные стрелы на землю. И земля сгорит. Вся. Но это не будет означать конец. Потому что ничто не пропадает навсегда. Придёт время и жизнь возродится вновь. Прорастут семена, зазеленеют поля, а в роще Игграссир восстанут двое самых прекрасных в мире людей – Лив и Ливтрассир. От них возродится новое человечество, которое  населит землю. Так говорят наши пророки, так обещают наши вёльвы.

– Да, и из всех богов будет, наконец, только один, – послышался тихий и мечтательный голос Сигурда, – один для всех. Он вместит силу и мудрость всех, и его царству не будет конца.

– Ты что ли приверженец христианства? – беззлобно-насмешливо спросил Добрыня.

– Нет, так говорят наши предания, – ответил Сигурд.

– Можно представить, как это будет, если простое землетрясение оказалось столь ужасно и столь разрушительно, – сказал Володимер.

– Когда Локи поворачивается в Хеле, так бывает всегда, – ответила ему Хильд.

– А отчего он поворачивается?

– Боги поместили его в Хель за то, что он убил сына Одина красавца Бальдра, и сделали так, чтобы в наказание за это яд постоянно капал на него. Но влюблённая в него Сигюн подставляет чашку под яд. А иногда Сигюн не успевает опорожнить её, и чашка переполняется. Тогда Локи  содрогается от капающего на него яда, а вместе с ним и вся земля.

– Надо бы этой Сигюн почаще напоминать о её обязанностях, – строго проговорил Добрыня, – а то мыслимое ли дело – столько людей погибает из-за её беспечности. И богини – такие же женщины, как и все, легкомысленные и бестолковые.

Вместе с первым прилётом гусей, вернувшихся из тёплых мест, на Готланде наступил ещё один праздник. К его берегам пристало множество ладей, из самой нарядной вышел высокий витязь. Его ярко-рыжие волосы разметал ветер, лицо, крупное, с резкими чертами, загорелое и обветренное, дышало мужеством и благородством. Одежда из кожи и металла не скрывала огромной мышечной силы и полных уверенности движений. Это был Свендлоф, которого так ждали на острове.

Навстречу брату выбежала Хильд. Опираясь на посох, щурясь на дневной свет, вышел из дома старый конунг Нидуд. Огромная толпа окружила Свендлофа – лица сияли так, словно их осветило  весеннее солнце.

Позже Володимера Святославовича и Свендлофа Кьярта представили друг другу.

– Князь новгородский прибыл из Гардариков (так называли Рось варяги) на нашу землю с просьбой дать ему войско для похода на Киев, – проговорил Нидуд.

Что ж, дадим, – сказал, не раздумывая, молодой ярл.

– И сестру твою, Хильд, хочет забрать с собой, сделать её княгиней киевской.

При этих словах Свендлоф быстро взглянул на сестру, которая к удивлению Володимера не произнесла ни слова в знак протеста, а потом посмотрел на князя, ещё раз отметив для себя открытое, юношески чистое лицо новоявленного жениха-чужестранца. Но, видимо, он уже кое-что знал. Не задавая вопросов, коротко ответил:

– Поженим.

Сердце Володимера, уже истосковавшееся в безнадёжном ожидании и терзаниях неудовлетворённой плоти, бешено заколотилось. Зная нежелание Хильд выходить замуж, он вынужден был пользоваться поддержкой её родственников, хотя и чувствовал, что поступает не совсем честно. Но какой ещё у него был выход? Желание владеть девушкой было слишком сильно – и чем дальше, тем сильнее.

После расставания с Олавом Трюггвассоном тоска одиночества иногда нападала накнязя. Познакомившись со Свендлофом, он словно нашёл для себя новый, не менее достойный пример для подражания и глубокой симпатии.

Во многом Свендлоф выгодно отличался от Олава – он хорошо знал жизнь и людей, обладал несомненным организаторским даром,  кроме того, в его характере напрочь отсутствовал присущий Олаву эгоизм. Теперь Володимер прекрасно понимал, почему именно Свендлофу, дальнему родственнику, а не единокровному сыну своему Готфриду хотел завещать трон Нидуд.

Должно быть, боги тоже возлюбили его, потому что повсюду его сопровождала удача. От него исходила спокойная доброта и уверенность, несокрушимая созидательная энергия и мудрое знание всех и всего.

Едва прибыв на остров и разобравшись с насущными проблемами, Свендлоф тут же смог не только направить людей на важные в данную минуту дела, но и внушить им уверенность в себе, радостную веру в будущее. Работа закипела с новой силой. Люди сами удивлялись, как ловко и красиво у них получается то, над чем они столько времени трудились безрезультатно. Более того, при виде Свендлофа, даже при звуке его имени на измученных лицах появлялись улыбки, а движения становились бодрыми и живыми.

Дома и строения росли, как на дрожжах. За считанные дни возвели крепостные стены. Разобрав завалы, принялись с воодушевлением отстраивать замок. Надо было готовиться и к полевым работам. По всему острову весело застучали кузнечные молоты, готовя и ремонтируя сохи и лемеха. Свендлоф не забыл даже распорядиться посадить женщин за шитьё приданого для сестры, сам назначил день свадьбы.

Володимер, не покладая рук, работал с ним на ремонте и строительстве ладей, постигая новое для себя искусство. К близящемуся военному походу должны быть готовы не только люди, но и корабли.

За работой молодые люди ещё более сблизились и сдружились. «Вот на кого я хотел бы быть похожим» – думал про себя Володимер, наблюдая как ловко и умело раскалывает Свендлоф на доски толстые брёвна. «Вот каким князем я хотел бы быть», – повторял он себе, видя, как обращается тот с подчинёнными, и как они относятся к нему. Володимер почти завидовал Свендлофу, замечая, как преданно и любовно смотрят на него люди самого разного возраста и положения, как слушаются и слушают.

Строительство варяжских драккар по-настоящему увлекло Володимера. Он буквально следовал по пятам за Свендлофом, пытаясь в совершенстве овладеть древним искусством.

Вместе с молодым ярлом и бывалыми мастерами-строителями он выходил в лес рубить деревья. Вместе с ними совершал просительные моления перед деревьями, после чего ставилась в стороне каша, к которой призывался дух дерева: ведь он не должен был страдать в то время, как по его стволу ударяет топор. По окончании рубки приносили очистительные жертвы, как после убийства.

Срубив дерево, старались, чтобы оно упало не на север, потому что оттуда приходит зло и смерть. Там умирает солнце и царит вечный мрак, а ладьи строились для жизни – не для смерти.

Каждая часть ствола употреблялись на свои нужды – ничто не пропадало: северная часть, как наиболее крепкая, шла для самых ответственных частей корабля, из стволов с естественной кривизной делали шпангоуты и штевни. Что ещё поражало Володимера, работали только топором. Пила, как объяснил ему Свендлоф, только нарушает естественное расположение волокон, а это делает доску менее прочной. Потому с такой ювелирной точностью мастера работали топорами. Имея минимум инструментов, чуть ли не в одиночку творили они самые лучшие и быстроходные для того времени корабли.

Вместе со Свендлофом прикреплял Володимер специальные рейки по борту, долженствующие держать варяжские щиты, готовил отверстия под названием «гребные люки», куда вместо уключин пропускались вёсла. Наверное, никогда ему уже не быть таким счастливым, как в те дни. Никто не называл его «робичичем», а работал он наравне со всеми и получал от этого несравненное удовлетворение. Он был счастлив днём, когда работал, и вечером, когда подсаживался к очагу, подле которого сидела за прялкой Хильд.

Любуясь её похудевшим, но ставшим ещё более одухотворённым лицом, в котором так часто сквозила печаль, он однажды не выдержал, сказал:

– Хильд, я понимаю тебя… И чем больше я о том думаю… Если ты очень не хочешь выходить замуж, я не буду тебя неволить. Мне, конечно, нелегко далось такое решение, но лучше по-честному.

Хильд долго не отвечала, перебирая пальчиками нитки,  это  молчание дало ему надежду:

– Я люблю тебя, Хильд. Я хочу увезти тебя на мою родину, где ты ни в чём не будешь знать отказа, где ты будешь главной повелительницей. А ты знаешь, на моей земле не бывает таких, как здесь, холодных зим и землетрясений. Тебе там будет хорошо. И я буду любить и заботиться о тебе, как ни один ещё мужчина не заботился о своей любимой.

Она  сказала:

– Что может сделать воля девушки против воли мужчин, от которых она зависит? И отец, и брат хотят отдать меня тебе. Им всё равно то, что хочу я.

– Ты… совсем не любишь меня?

– Если бы ты не нравился мне, разве я пришла бы помочь тебе победить Готфрида? Но я хотела бы остаться девственницей. А мне этого не позволяют.

Володимер встал. Душевное волнение юноши было таковым, что он не знал, что делать со своей душой и со своим телом.

– Девственницей. Валькирией! – почти закричал он. – Зачем, для чего? С твоим телом, с твоей грудью? Неужели тебе были так безразличны мои ласки и мои поцелуи? Да ты должна радовать своей любовью, рожать детей.

Хильд подняла голову и, не глядя на Володимера, сказала с невыразимой печалью в голосе:

– Я была у вёльвы…   Гадала на рунах. Вёльва сказала, что я буду твоей женой, что никогда не быть мне валькирией. Я не смогу даже родить берксерка, лучшего воина в царстве Одина. Наверно, я проклята у богов.

Володимер упал на пол перед нею, обнял её колени.

– Нет, ты не проклята. Просто другую судьбу связали тебе норны. Другую, но отнюдь не хуже, – Володимер страстно прижался губами к её ногам, обтянутым шерстяным тёплым платьем: – Мне трудно поверить, что ты будешь моей. Скажи, ты хочешь быть моей? – он сам поражался себе, как мог столько времени ждать. И всё ради того, чтобы такая девушка, как Хильд, стала наконец-то его женой.

Не отвечая, она долго смотрела на молодого князя, должно быть, читая в его глазах то, о чём он не подозревал, но что знала она, сама ли, со слов ли вёльвы, но знала, и оттого несравненная печаль сквозила в её взгляде и наполняла её душу, с одной стороны совсем ещё детскую, а с другой – уже очень мудрую, потому что страсти были неведомы этой душе, а там, где отступает страсть, рождается мудрость.

Их свадьба не была долгой и пышной. Не до того было, но всё-таки праздновали. Придя с капища, на котором Володимер и Хильд возложили жертвенные дары у подножия Фрейра и Фрейи, устроили большой пир. На пиру соревновались в искусстве стихосложения знаменитые и уважаемые поэты-скальды, прославляя в своих песнопениях молодых, их родных и приёмных родителей. Потом просто пели, рассказывая о приключениях богов, и асов и ванов, и добрых и злых. И допоздна танцевали во дворе среди разожжённых костров. Танцевали девушки, пленяя своей грацией, танцевали воинственные мужчины. Долго в потёмках слышался пьяный говор, смех, визг, звуки поцелуев, нежные слова клятв, страстные мольбы, тихие стоны. В ту ночь не могли найти Свендлофа, уединившегося с полюбившейся ему девушкой, от души веселились Добрыня и Сигурд. Даже старого Нидуда в постели согревала горячая и весёлая  девушка. Потому что была весна: пели птицы, и всё звало, всё требовало любви и самоотдачи, чтобы была жизнь, земля насыщалась и цвела, не кончался путь, предначертанный судьбой. Для чего? О том знают лишь боги.

Володимер и Хильд вошли в комнату, подготовленную для новобрачных.

– В моей стране девушка становится женой после того, как она разует своего мужа, – сказал Володимер, не спуская хмельного взгляда с изящной фигурки девушки.

– А в моей девушка стелет постель, – ответила Хильд.

Она стояла перед ним в вышитом бисером платье, с жемчужными украшениями на лбу и в косах. На груди – амулеты и обереги, охраняющие молодую от «дурного» глаза. На поясе вместо меча висела большая связка символических ключей, как у будущей хозяйки. Хильд, казалось, почти не волновалась.

– Ну что ж, сказал Володимер, – стели постель…

И уже склонившись над нею, не смог не произнести торжествующе:

– Ну что, валькирия, готова ты распроститься с девственностью?

Через неделю они отправлялись в путь – домой, в новгородские земли.

На ладьи долго сносили сундуки с приданым Хильд, оружие, еду, вещи. И, поклонившись в последний раз ставшим такими родными богам, тепло распрощавшись с Нидудом, Свендлофом, Готтормом и другими вновь приобретёнными друзьями, Володимер с женой и Добрыня с Сигурдом на одной из новых, выстроенных князем новгородским ладей двинулись в путь. За ними следовало множество других ладей с воинами, готовыми идти в другие земли, чтобы найти то, что им и их семьям было необходимо для жизни. Ведь их неприветливая земля порой не могла дать им самого необходимого. Нередко так случалось, что жажда обогащения становилась важнее и родной земли, и ждущих в этой земле женщин. И даже проклятия богов они уже не боялись, принимая часто веру и обычаи тех народов, среди которых они находили себе пристанище. Из тех, что шли за Володимером, многие потом не пожелают вернуться домой, а останутся верными князю киевскому или уйдут дальше искать счастья в другие, ещё более далёкие земли.

Володимер не ожидал, что Новагород, который почти год назад он столь трусливо покинул, будет так рад его возвращению. Люди толпами выходили из крепостных ворот, встречая его. Всюду слышались музыка, громкие приветственные крики. В город его разве только не внесли на руках. Такая встреча показалась ему добрым предзнаменованием.

– Вот и пришло время для великих свершений, – проговорил он, обнимая Хильд. – Боги сами указывают мне путь и обещают удачу.

Радость переполняла его сердце. Хоть и не считая себя до сих пор новгородцем, он, однако же, был безмерно рад видеть знакомые места. И пусть природа здесь была не менее сурова, чем на Готланде, но жизнь и всё, что окружало его здесь, было совсем непохожим на то, что он видел у викингов, а оттого безмерно роднее и дороже. У него сердце зашлось от умиления, когда он смог, наконец, услышать родную речь, увидеть знакомые улочки, терема, рынки, площади. Он никогда не думал, что может всё это до такой степени любить. А ведь, оказывается, любил. И ещё как. И называл это всё своей родиной.

Слёзы готовы были выступить у него на глазах, когда он, наконец, добрался до родного терема и на Красном крыльце увидел свою мать.

Она стояла нарядная, в окружении девок и маститых бояр, в парче и бархате, настоящая княгиня. Володимер спрыгнул с лошади, кинулся к ней. О, ради такого мгновения стоило жить, стоило терпеть.

Когда же он смог поднять всё-таки увлажнившиеся глаза, то подле матери увидел Аллогию. Он едва узнал её. Сенная девка, его тайная наложница теперь стояла боярыней. Полные плечи её облекала бархатная шубка, круглую шею обвивали драгоценные ожерелья. Но он тут же понял причину столь великого её преображения – на руках Аллогия держала дитя. Его дитя, как не мог не догадаться Володимер.

Увидев устремлённый на неё взгляд князя, Аллогия, закрасневшись, произнесла тихо, но гордо:

– Вот, дочку тебе родила, князь.

Он не мог удержаться, чтобы не заглянуть под ворох кружев и пелёнок. Увидел кукольно-маленькое, сморщенно-смешное и в то же время несомненно живое. Его… Склонился с поцелуем к красному лобику, тут же и принимая и признавая. А потом обернулся назад, где стояла в строгом молчании Хильд.

– Моя жена, княгиня, – поторопился он представить, – и тут же к матери – дочь тебе, мама, Хильд.

– Вот и ладно, – Малуша трижды поцеловалась с молодой княгиней, – теперь у меня две дочери, слава богам, дочь Хильд и дочь Аллогия.

Неожиданно к его ногам кинулись двое.

– Посадники Ярополковы, – представил, кто-то из бояр, – Кожема и Долговит… Хозяева, вишь ты…

Володимер повернулся, оглядел дрожащих посадников, проговорил:

– Ну, теперича нам посадники не нужны, сами за себя отвечаем, – поднял голову, приказал, – под стражу их, назавтра решу, что с ними делать.

Он радостно вдыхал аромат родных стен. Всё-таки дерево живее, чем камень. Оно дышит, светится. Душа в нём. Пройдя по знакомым с детства палатам, где так непривычно после разорённого и угрюмого Готланда всё дышало миром, роскошью и довольством, он вошёл в свою опочивальню. Там Хильд с сенной девкой разбирала сундуки.

– Не разбирай много, – предупредил её Володимер, – мы тут надолго не задержимся.

– Как не надолго? – спросила она.

– Несколько дней, может, неделю. Киев нас ждёт, торопиться надо. – Подошёл, обнял, – ведь обещал же я тебя княгиней киевской сделать.

– А эта, Аллогия… Она что, тоже твоя жена? – спросила вдруг Хильд, – она и на родине своей привыкла к многобрачию, но всё ж как каждой женщине ей хотелось быть единственной.

– Да, – ответил со всей твёрдостью в голосе Володимер, вновь вспомнив, как изменилась, как ещё более похорошела после родов его наложница. Она ему всегда нравилась. Всегда. И сейчас тоже. Прожив с Хильд месяц, удовлетворив сполна свою страсть, он понял, что жена стала его раздражать своей холодностью. Она никогда не забывалась в его объятиях. Даже в самые сладостные для него мгновения она могла мечтательно любоваться деревянной резьбой на потолке, а то и задавать неуместные  вопросы. Более того, часто ему казалось, что она просто тяготится близостью с ним, с трудом скрывая на лице выражение недовольства, а то и боли.

– И она в Киев поедет? – задала ему другой вопрос Хильд.

– Конечно. Жена при муже должна быть.

Вдруг он увидел в её руках старую ленточку из алого шёлка с серебряным колокольчиком на конце.

– Откуда это у тебя? – он взял ленточку в свои руки и вмиг вспомнил: безбрежные поля под Киевом, зеленоглазую девочку, бегущую вслед с криком: «Князь, князь киевский едет!». А ведь предрекла она ему то, о чём он тогда, пятилетний отверженный мальчик, даже не думал, а теперь уже готов к осуществлению. Девочка… жива ли? Ведь ей тоже где-то лет шестнадцать. Ему даже показалось, что он, как в тумане, увидел её, красивую, с глазами, как омуты, с усмешкой на розовых устах. Более того, эти губы вдруг раскрылись, и он услышал: «А я жду тебя, князь, жду…» Так явственно услышал, что вздрогнул. Очнувшись, поглядел на Хильд. Что она говорит ему?

– Перины на кровати взбивала, нашла.

– А, перины… – он отдал ленточку жене, – спрячь, где была.

Уходя, обнял:

– Не ревнуй, Хильд, ни к кому не ревнуй. Я вас обеих люблю, и её, и тебя. Меня на всех хватит, и не только на вас.

В тот же день он ездил на Перынь с благодарственными жертвами богам. После, на пиру, обсудили дальнейшие планы, тут же решив отправить посадников с поручениями. Кожему – к князю Ярополку.

– Скажи ему, чтоб готовился к войне, – приказал ему Володимер. – Хочу, скажешь, отомстить ему за смерть родного брата Олега, справедливость восстановить.

А Долговита отправили в Полоцкие земли.

– Пусть Рогволд, князь Полоцкий, от князя Киевского на мою сторону переходит, – сказал важно Володимер, – Дружины готовит, чтобы выступить вместе, одной силой. Скажи, не обижу. А в знак мира пусть дочку свою Рогнеду мне в жёны готовит. Слыхал я, красавица она.

– Рогнеда Ярополку уж обещана, – подал голос сидящий неподалёку воевода Нежило.

– Ну вот, а будет моей, – ответил ему Володимер, и лицо его на миг сделалось злым и холодным.

По окончании застолья отправился Володимер к себе в опочивальню, да не дошёл. Ноги словно сами собой повернули в сторону светлицы Аллогии.

Она в окружении мамок и нянек сидела на постели и кормила грудью дитя. Рубашка с плеч соскользнула, каштановая коса по плечам разметалась. Полными руками держала Аллогия малышку, а та, приникнув к её большой груди, звучно причмокивала маленькими губёнками. Застыл, онемев от восхищения Володимер, шевельнуться боялся. Ждал, пока Аллогия не отнимет девочку, и тут же протянул руки:

– Дай-ка мне.

Держал, затаив дыхание, любовался. Потом спросил:

– Как назвали то?

– Никак, тебя ждали, – ответила Аллогия, и её грудной голос сильно взволновал его.

– Да зачем же меня? Парень что ли?

– Матушка так приказала, – ответила Аллогия.

«Матушка, – подумал про себя добродушно, – уже и матушка».

– Ну и что ж решили?

– Добронегой.

– Вот и ладно. Добронегой так Добронегой, – и отдал дитя мамкам.

Когда дверь за последней закрылась, подошёл к Аллогии.

– Ждала меня? – спросил ласково.

– Как не ждать? К каждому стуку прислушивалась. Худо мне без тебя было.

– Что ж худо?

Он с небывалым волнением оглаживал её полные плечи, грудь.

– А вдруг забудешь. Вон какую жёнку привёз. Любишь, небось, – Аллогия говорила, а сама уж задыхалась, голос прерывался.

-Люблю, – ответил Володимер, уже не думая, – ещё как люблю.

Аллогия вдруг обхватила его шею руками, уткнулась в грудь и воскликнула почти со стоном:

– Сердце ты моё! Любо моё!

Под конец не выдержала, разрыдалась, но не от горя, а от полноты чувств, от радости. Как душа, что долго томилась в ожидании потери и вдруг обрела, которая умирала от одиночества и вдруг ожила, готова была смириться и зачахнуть от сознания ненужности своей и вдруг воспряла.

Утром, чтобы переодеться, зашёл к себе. Хильд, бледная и строгая, подняла на него взор от рукоделия.

– Ну как, отдохнула хорошо? – спросил Володимер весело. – Отоспалась? А то ж я тебе всё мешал.

– Хорошо, – ответила Хильд и отвернулась.

Он не желал ни сдерживать, ни ограничивать себя. Не для того он жён брал, не для того он князь, чтобы оглядываться. Прошло то время, когда должен он был в мучительном воздержании проводить дни. Теперь он жил, проводя все ночи с Аллогией и часто навещая её днём. И Аллогия была как раз вровень ему, всегда страстно-отзывчивая, послушная, нежная.

Меж тем время шло, пора было выступать. Да и варягам тесновато было на землях новгородских. Получив известие, что князь смоленский и князь изборский готовы поддержать его против Ярополка, очень обрадовался, но и удивился:

– Чем же им всем Ярополк так досадил? – спросил невольно.

– Женой своей христианкой. Слух пошёл, да и дела за то кажут, что, слушаясь жёнку свою, хочет он нас грекам предать, – ответили ему бояре.

В один из последних перед отправлением дней зашёл к матери. Обнял, поцеловал, сел возле ног на скамеечку.

– А ты, мама, пойдёшь со мной в Киев?

– Пойду, сыне, – ответила Малуша, любовно заглядывая в лицо сына. Она не могла насмотреться на него, налюбоваться не могла, каждый раз изумляясь и восторгаясь происходившим в нём так резко переменам. Особенно, когда он вернулся от варягов. Он ушёл к ним совсем мальчиком, нежным и робким. У него было девичьи румяное лицо, нескладная, как у всех отроков, фигура. А теперь…  Похудевшее  лицо его теперь приобрело мужественные черты. Открытым и твёрдым стал взгляд светлых глаз. Он напоминал отца. Только повыше, чем Святослав, постройнее. Над губами Малуша с радостным умилением разглядела тонкий пушок уже определившихся усов. Да и на щеках, ещё не знавших бритвы, обозначилась поросль.

– Пойду, куда надо, пойду, – повторила она. – Что мне без тебя-то? Только позже. Не по возрасту мне терпеть тяготы походные. Вот как сядешь в Киеве, так меня и дожидайся. Ты и жен не брал бы.

– Нет, мать, возьму, – ответил он, не представляя, как он без Аллогии хотя бы день обойдётся, – не бойся, за ними присмотр будет, охрана хорошая.

Володимер вдруг прижался лицом к её коленям:

– И ты мама, время не тяни, мне плохо без тебя будет.

Она поворошили его золотистые кудри:

– Какой ты большой стал. Совсем мужчина, воин.

– Боги на моей стороне, мама, я чувствую.

– Да, сыне, никто не знал и не ведал, – она покачала головой. – Ни я, ни отец твой, ни бабка. А вишь, как вышло… Отвергнутый всеми ты стал больше всех. И будешь ещё больше.

– Как отец? – спросил Володимер, с трудом вспоминая мрачного воина-отца.

– Нет, больше.

-Как князь Олег? Как Рюрик?

– Нет, сыне, больше, ещё больше. Не было на Руси ещё равных тебе, и, кто знает, будут ли.

-Что такое ты говоришь, мама?

-Что вижу, то и говорю, – казалось, она постепенно уходила от действительности, так было всегда, когда на неё находил дар пророчества, её взгляд, обращённый в то, что никому другому видеть было не дано, одновременно и притягивал, и пугал. – Велик ты будешь, ох как велик!

– И с Ярополком справлюсь? – спросил он, боясь нарушить состояние матери.

– Справишься. И не только с ним, со всем, что задумал, справишься, даже с тем, о чём нынче не догадываешься.

– Ты знаешь с чем?

– Не знаю, но чувствую.

Она вдруг тряхнула головой, словно сбрасывая с себя наваждение, и стала опять понятной, близкой.

Володимер с пылкой благодарностью и любовью приник к её рукам.

Последнюю ночь в Новагороде он тоже хотел провести с Аллогией, но Хильд остановила его. Уже приготовившись лечь, в просторной вышитой белой рубахе с полурасплетённой косой, она подошла к Володимеру, положила ему руки на плечи и, заметно волнуясь, проговорила:

– Кажется, княже,  я в тягости.

Он обрадовался так искренно, так открыто.

– Да неужто?! – подхватил её на руки. – Сына мне родишь! Наследника! А какой сын будет от твоей и моей крови! Богатырь!

Уложил её на постель, склонился:

– Теперь ты особо о себе заботиться должна, беречь и себя, и его. Я прикажу Шумилихе, пусть она тебе девку посноровистее приставит, чтобы завсегда у тебя было всё, что хочешь.

Увидел напряжённое ожидание в лице Хильд, её чуть вздрагивающие губы.

– Отдыхай, – сказал ласково, поцеловал в лоб и исчез за дверью…

 

 

Книга седьмая.

Киевская драма (окончание)

 

Мартовское солнышко, просачиваясь сквозь мутные неровности слюдяных окошек, мягким светом освещало Малую палату в тереме киевском. Напротив резных дверей на покрытом ковром возвышении сидели князь с княгинею. Ярополк, одетый в рубаху из синего атласа с широким, сверкающим драгоценными камнями оплечьем, с княжеской гривной на груди, в отороченной собольим мехом шапке и наброшенной на одно плечо шубке – в палате было нежарко, хоть и затопили с утра, смотрел, как обычно, задумчиво и печально. Это выражение пристало к нему, как маска, с тех пор, как почти год назад пережил он трагическую смерть брата Олега. Оттого казался он взрослее своих двадцати двух лет, а порой и почти стариком. Хотя даже это выражение не умаляло его красоты. Аккуратно подстриженные тёмные волосы на голове вились мягкими волнами, чистую кожу не скрывала чёрная бородка. Но что он мог поделать со своей душой, которая не ведала ни мира, ни покоя. Маялась и терзалась она мучительной раздвоенностью, сокрушением страдающей совести, яркими воспоминаниями прошлого, массой неразрешимых вопросов и сомнений. В этой душевной неуспокоенности терял он остатки уверенности в себе, гасла в нём княжеская воля, долженствующая печься о народе своём и о благе его. Словно кто-то напрочь выбил опору из-под ног, и теперь летал он между землёй и небом и ни к чему не мог прибиться. А началось всё… Да, началось всё со смерти Олега. Чувство вины не покидало его. А тут ещё одна напасть – за шесть лет они с Иулианией так и не смогли дать Киеву наследника. Иулиания страдала не менее его, и всё плакала, разрывая душу его речами о грехе, о проклятии.

Поначалу это угасание политической воли в нём было заметно только ближайшему окружению. Потом стало заметно всем. Говорили, что гречанка сглазила его. Осуждали. Одни за то, что он поддался жене своей христианке, другие за то, что так и не решился крестить народ свой. Если б он мог в себе самом разобраться, остановиться на чём-то. Любил он Иулианию, влекло его христианство, но не так, чтобы самому от преданий дедовых отказаться. Даже если бы и захотел, смог бы он такую громаду древнего язычества свернуть, за которой волхвы во главе с неистовым Немчином, народ, безоглядно верящий ему, да и бояре его? Один Пушта чего значит. После смерти Свенельда он себе чуть не всю княжескую власть забрал, его себе поработил. А тут в Киеве началось смутное бурление, споры, раздоры. Так и грозила эта подспудная смуть вылиться во что-то более явное, более решительное. Да что народ, даже бояре, даже самые преданные ему люди почему-то не решались более смотреть ему прямо в глаза, чтобы не выдать разочарования, не высказать открыто своего порицания.

Вот с тем нынче и собрались его ближайшие в Малой палате, дабы обсудить, что делать дальше, как князя встряхнуть, напомнив ему, чей он сын и наследник, да и подумать о том, как народ утихомирить. А то неравен час…

На Иулианию вообще избегали смотреть. Не любили её, виня, что так завладела она душой князя. И молодая женщина, чувствуя то, сидела, не поднимая глаз.

Ярополк исподлобья оглядывал присутствующих, сразу отметив про себя и теснящегося поближе к княжьему креслу Блуда, невинно-круглыми глазами сверлящего всех и каждого, и воеводу своего Варяжку, кряжистого мужика с лицом, шрамами изборождённым, в боях один глаз потерявшим, и Еловита, бабки Ольги верного приспешника, который, тайно храня своё христианство, старался поменьше обращать на себя внимание, и боярина Ляшко, казначея, про которого много нелицеприятного слышно было, но вот беда, за руку схватить ни разу не удавалось. А близких никого, кроме неё, любимой и всеми отвергнутой.

Слово взял боярин Пушта. Вытирая платком потеющее лицо, он чинно поднялся, расправил складки пышного наряда, украшенного всем, чем можно, и мехами, и каменьями, и кружевом. Вздохнул, сложил на толстом животе белые ручки, в торжественной тишине проговорил:

– Думали мы и надумали, княже. Народ бунтует: за шесть лет вы с княгинею наследника нам не дали. Кому власть отойдёт, кому мы нужны будем, коли что? Врагами окружены и извне, и изнутри… А время идёт. Наследника и родить надо, и вырастить. Уважаем мы и почитаем княгиню нашу Иулианию, благословением князя Святослава нам данную. Но что поделать, порешили мы просить тебя, княже, на ложе своё вторую жену взять.

Видимо бояре о том давно говорили, слова Пушты не удивили никого, кроме князя и княгини. Побледнела, чуть в обморок не упала тут же Иулиания, долго не мог произнести ни слова Ярополк. Собрался с силами, произнёс с хрипотцой:

– И кого ж вы мне назначили?

Пушта, бывалый царедворец, тоном князя не смутился, ответил складно:

– Дочь полоцкого князя Рогволда Рогнеду хотим тебе с твоего произволения сосватать. О красоте её слава далеко идёт, молодая, здоровая, крепкая, – покосился на то бледнеющую, то краснеющую Иулианию.

Долго не отвечал Ярополк, не в первый раз думая, когда это он так ослабел, что дал  власть над собой боярам. Тому же Пуште, который, можно сказать, заместо его теперь правил. Да что Пушта, оно и другие так. И Ляшко от него не отстаёт, даже бывший когда-то тихоней Жигало. Да что бояре, вон хоть Блуда взять с Маконей. Они с ним, с князем великим, теперь словно с ровней. А он ничего им сказать не может.

Ярополк невольно перевёл взгляд в сторону рыжего Блуда, которого почитал наиближайшим другом. Поморщился, увидев знакомую усмешечку на его губах, крупных, сластолюбиво-чувственных.

– Подумать надо, – сказал вдруг резко, – завтра ответ дам.

И встал, желая покинуть палату.

Лишь в опочивальне дал волю и гневу и отчаянию.

– Да как они смели, мне… Тебе… – он метался по горнице от окна к постели, от постели к столу. Остановился, лишь заметив, что Иулиания молчит. Подошёл, порывисто обнял:

– Видишь, не смогу…Ты одна для меня. Одна на всю жизнь, и других не надобно, а они посмели так оскорбить тебя, мою княгиню.

– А ведь надо, – услышал голос жены, – надо, князь, и ничего ты с этим не поделаешь.

Отстранил её, глядя в глаза.

– Ты, христианка и такое говоришь!

– Я давно уж не знаю, кто я… – вздохнула. – Когда Сара, жена Авраама не могла родить ему дитя, он взялсебе другую жену, но Сару любил всё равно больше всего на свете. И Господь смиловался, зачала и Сара. И пошёл от них род великий.

– Это так давно было!

– Но было, и Господь призывает нас к смирению.

– Но я не смогу. Я не могу представить рядом с собой другую женщину.

– Сможешь. Угодить народу и боярам надо. А там уж…- она тяжело вздохнула.

Уже на следующий день поскакали сваты в землю полоцкую просить за киевского князя княжну Рогнеду. Рогволд согласие дал, согласилась и Рогнеда. Да и какая бы, пусть и самая гордая княжна, не захотела б стать великой княгиней киевской?

Сваты вернулись в Киев с богатыми подарками и сообщением, что князь и княгиня полоцкие снаряжают уж свадебный поезд. К Ярилину дню будут.

Только не судьба была Рогнеде стать супругой князя Ярополка. Пока собирали да складывали богатое приданное невесты, пришло известие, что вернувшийся из земель скандинавских князь Володимер идёт войной на Киев. Он прислал своих гонцов к князю киевскому с предложением выходить биться с ним. Прибыли гонцы и к князю полоцкому с предложением перейти на его сторону против Ярополка. А в знак согласия просил Володимер руки Рогнеды.

Рогволд, не скрывая гнева, ответил, что он никогда  князю Ярополку, своему законному властителю, не изменит и за предателями, попирающими предания дедовы, ходить не будет. Рогнеда также предпочла не уронить своего княжеского достоинства. «Не будет того, чтоб я робичича разувала» – так поручила сказать посланным гордая красавица.

Догадывались, сколь гневен будет Володимер, получив такой ответ. Но иначе не получалось. Нельзя было иначе,  значит, надо было готовиться к войне. И ещё как готовиться, ведь по слухам молодой князь новгородский вёл с собой рать неисчислимую.

Войска князя Володимера и князя Рогволда встретились под Полоцком. Битвы не получилось – куда было Рогволду против несметных варяжских, новгородских, псковских войск, против яростного напора ратей Володимера. Встретились, столкнулись, и нападавшие «насквозь прошли», оставляя за собой десятки трупов полоцких воинов, а также искалеченных, избитых и раненых. В той битве сложили головы  два сына Рогволда.

К вечеру победители беспрепятственно вошли в город. Растеклись-рассеялись по многочисленным улочкам, по лавкам да по теремам. Вот уж где богатств было припасено!

Володимер не сдерживал воинов. Пусть набирают сколь душе угодно, за тем они и шли, тем более, как  догадывался будущий князь киевский, что расплачиваться с наёмниками ему   будет нечем.

Подбежавший гридень сообщил, что воевода Добрыня просит пожаловать князя в верхние палаты Рогволдова терема.

– Веди, – приказал коротко и пошёл следом. Легко взбежал по высоким ступеням, распахнул деревянные двери.

В большой светлице, убранной по-княжески, и, по-видимому служившей спальней, по тому как в алькове стояла покрытая нежно-голубым бархатом широкая кровать, он в первую очередь увидел пленных. Привязанный к дубовому креслу, сидел сам Рогволд. Массивная седая его голова  была гордо вскинута, у его ног всхлипывала простоволосая полная женщина, должно быть сама княгиня. А за отцовым креслом Володимер увидел дочь их, прославленную красавицу Рогнеду. Девушка и впрямь была хороша. Лет шестнадцати, не более, она была невысока ростом и складно сложена.  Володимер невольно отметил её налитые груди, так и выпиравшие из-под платья, широкие бёдра и кожу, нежную и гладкую. У Рогнеды были длинные вьющиеся рыжеватые волосы, большие карие глаза под чёрными дугами правильно изогнутых бровей, чуть вздёрнутый носик и капризно оттопыренная нижняя губа, что придавало её лицу вид презрительный и недовольный.

– Вот они, князь, – проговорил ещё не остывший от боя Добрыня и указал на пленников, – что твою волю княжью принять не пожелали. В твоей они власти теперь, приказывай.

– Что ж приказывать, знамо, что заслужили, – ответил Володимер, ещё раз скользнул взглядом по Рогнеде и, натолкнувшись на её презрительный взгляд, вспыхнул.

– Робичич, им, видишь ли, – продолжал распалённый Добрыня, – узнают они робичича, ещё как узнают!

Вдруг, схватив за руку Рогнеду, вытащил её на середину горницы.

– А, не хочешь робичича разуть, гордая? Императора тебе подавай, а?

Перепуганная Рогнеда молчала.

– Ну так что ж, хоть и не желаешь, а придётся тебе, красавица, склонить головку-то гордую перед нашим князем, – и обратил почти багровое лицо к Володимеру. – Вот она, князь, гордячка эта… покажи-ка над нею свою власть, чтоб знала впредь, как тебя звать-величать надо! Чтоб дерзости своей поубавила бы!

Володимер и подумать не успел, как Добрыня, захватив в кулаки ворот платья девушки изо всех сил рванул его в стороны. С треском лопнул шёлк, наряд упал к ногам. Рогнеда, вдруг оказавшись совсем голой, истошно закричала, согнулась, пытаясь спрятать наготу. Такой она вдруг стала неловкой, жалкой и даже некрасивой. Оглянувшись подобно зверьку, загнанному в ловушку, она кинулась к постели, забилась вглубь алькова и попыталась натянуть на себя бархатное покрывало.

– Бери её, князь, она твоя – по праву победителя и владыки, – Добрыня протянул руку к алькову, – покажи, кто тут отныне  робичич, а кто князь.

Старая княгиня с воплем кинулась на Добрыню. Её вовремя поймали и тут же привязали к стулу рядом с мужем, после чего Добрыня, приказав воинам выйти, сам вышел последним и затворил двери за собой.

Володимер остался один на один с поверженными жертвами и дрожащей забившейся в угол Рогнедой. Что скрывать, он испытал лишь минутное колебание, где-то в глубине совести своей всё-таки понимая, что это уж слишком – насиловать девушку на глазах её родителей. Но колебание было минутным. Володимер был и сам донельзя распалён речами дяди. Злость постоянно унижаемого и попираемого самолюбия  рвалась наружу. Самолюбия от осознания своей несправедливой обделённости,  непреднамеренно, но искусно изо дня в день, с раннего детства раздуваемого в нём дядей Добрыней. Постоянное желание что-то кому-то доказать, гордо самоутвердиться. А тут ещё и похоть, самая что ни на есть звериная, с которой он не умел, да и не хотел справляться.

Шагнув к постели, Володимер ухватил девушку за щиколотку и с силой дёрнул на себя.

Он не понимал, да и не хотел понимать, откуда доносятся вой и рычание, страшные проклятия и истошный визг….

Когда Добрыня вновь появился на пороге княжьей опочивальни, Володимер уже, стоя к нему спиной, оправлял на себе одежду. Рыдающая Рогнеда пыталась спрятать своё тело под покрывалом, на светлом фоне которого многозначительно алели яркие капли крови. А пленники, привязанные к своим стульям, казалось, были мертвы. Повис на верёвках старый Рогволд, безжизненно запрокинулось лицо княгини-матери.

-Что прикажешь, князь? – в голосе Добрыни слышалось торжество, словно это он только что изнасиловал княжну полоцкую.

– Этих… – Володимер, не глядя, кивнул в сторону князя и княгини, – казнить, немедля.

– И княжну?

– Княжну в мой обоз, – проговорил тем же ровным голосом. – Пусть соберётся, как знает. Приданное, небось, для Ярополка наготовили, есть что взять. Поедет со мной, в Киев.

И вышел.

В тот день ему было ох как не сладко. Долго ничего не мог поделать с отвращением, которое испытывал и к себе, и к Добрыне. За ужином пил без меры. Так пил, что начало тошнить. Едва довели до постели, умыли, уложили. Добрыня, любовно поправив одеяло на спящем, пробормотал:

– Да, слаба нынче молодёжь стала…

 

В Киеве , вместе с известием, что князь новгородский, собравши рать, идёт на Киев, что уже и Псков, и Полоцк взяты, что убит князь Рогволд с супружницей, а дочь его теперь наложницей у Володимера пришло и новое: княгиня Иулиания, смущаясь и краснея, сообщила мужу, что непраздна.

Воспряли и народ, и бояре, за оружие схватились, готовые вдруг с небывалым воодушевлением защищать и княгиню и живущего уже во чреве её княжича, наследника.

 

С детства приученный к уважению и повиновению старшим, Володимер, уже видевший себя великим князем, старой привычке не изменял. Да и как не послушаться бывалого воина, преданнейшего и беззаветно любящего его дядю Добрыню, или Вотана Корресона, ярла, что шёл с ним из Скандинавии и вёл свои дружины, человека в боях закалённого, в жизни и ума и опыта набравшего, или воеводу Дрозда, верой и правдой служившего ему все эти годы. Не забывал он и жизненный пример Свендлофа, брата Хильд. Хотя слушаться князь умел, не принимая рабски предложенное, а давая себе труд подумать да поразмыслить. Так он послушался и отправил немало своих людей в Киев, чтобы дознавали, чтобы доносили, да чтобы смуту в народе сеяли. Решено было даже попробовать кого-нибудь из ближайшего окружения Ярополка на свою сторону перетянуть. И удалось. Даже не ожидали, как легко согласится воевода Блуд на сторону Володимера переметнуться. Видно, большую обиду на князя  имел.  А может, на награду прельстился –  Володимер-то с подачи своих советников на посулы и на обещания не скупился. Говорили, что так Блуду передать и приказал: «Мол, хочу, чтобы ты, Блуд, у меня заместо отца был…» Вот так, не больше и не меньше.

Володимер продвигался вперёд, почти не останавливаясь – страстное желание довершить задуманное, осуществить мечту, которой, кажется, жил с самого своего рождения, влекло его. Обладая горячим темпераментом, он не умел долго рассуждать, не желал оглядываться назад и страдать от пережитого или неудачно совершённого. Нет, он предпочитал идти только вперёд, пока боги благоволят, пока судьбе сопутствует удача. О неприятном можно подумать и после. А после уж, кажется, и не думается, потому что впереди – новые дела, новые свершения. Главное – вперёд. Энергия радости и уверенности в себе переполняла его, освещала его жизнь и поступки. А к свету всегда тянутся люди. Удачливых любят, к смелым тянутся. По пути в ряды его войск вливались всё новые и новые дружины. Так подошёл он к Смоленску.

Под Смоленском стали лагерем, шатры раскинули, после чего князь пожелал разведчиков послушать, которые и сообщили ему, что здесь, неподалёку, за рекой Дручей, дожидается его брат  единокровный, князь Киевский Ярополк, принявший его вызов сразиться и приведший на бой свои войска.

Впереди была решающая битва, в удачном исходе которой Володимер был уверен. Он всегда был уверен – сам от себя не ожидал, что так резко изменится, так возрастёт, так почувствует себя готовым на любые свершения.

Вечером накануне битвы Володимеру не спалось. Лёгкая дрожь пронизывала его тело в ожидании предстоящего. А тут ещё и чудный вечер. Он вышел из палатки, вдохнул сыроватый речной воздух, смешанный с необыкновенно сладостным ароматом цветущей акации. Заросли её как раз были недалеко от его палатки. И в этих зарослях, словно дождавшись его, запел соловей, да так громко и самозабвенно, что, казалось, замер весь лагерь, даже костры притихли, перестав разбрасывать в ночную мглу трескучие искорки. Тогда Володимер подумал о женщине – ну, разве такой ночью можно быть одному – ведь завтра он уже сможет считать себя князем киевским. Мысленно перебрал своих жён и наложниц, которых много, собранных войной ехало в его обозе. Но память упорно подбрасывала ту, которой он не видел ещё со времени взятия Полоцка. Вспомнил большие круглые груди, узкую талию и тяжёлые бёдра, упругие, белые…

– Эй, кто там? – тихо окликнул сидящих у костра часовых. Один тут же поднялся.

– Жила, ты что ли?

– Я, князь, что приказать хочешь?

– Приведи мне эту, половчанку, дочку Рогволдову… Поговорить надобно, – зачем-то добавил он и вернулся в свою палатку.

Казалось, прошло полночи, прежде чем отвернулся полог и на пороге появилась униженная и опозоренная им Рогнеда.

Девушка встала у порога. На ней было тёмное платье без украшений и чуть не вдовий платок на голове.

– Проходи, – сказал Володимер, видя её не той, какой она была сейчас, а той, какой помнил в тереме её отца, на постели.

Она сделала два шага и остановилась, не поднимая глаз. Только гордые брови её так же высоко вздымались над тёмными очами, да так же капризно выдавалась вперёд нижняя губа.

– Гневаешься? Понимаю, но сама понимаешь, выхода у меня другого не было, – сказал он  и прислонился к краю стола, сложив на груди руки. – Если бы твой отец в плен захватил меня, вряд ли бы помиловал. А то ещё бы и казнь такую придумал, как у скандинавов: приговорённых в орлов превращают, рёбра, лёгкие у них вынимают.

Рогнеда никак не отреагировала на его рассказ, даже бровью не повела.

– Ну а в том, что с тобой так, сама виновата. Не время ты нашла гордиться. Я тебе, вроде, ничего плохого не предлагал. Ну что молчишь? Твоих речей не стою? Робичич? Может, и робичич, но не сегодня-завтра князь Киевский. Всех неробичечей под себя положил и ещё положу.

Встал, выпрямился, к Рогнеде несколько шагов сделал, заметил, как девушка сжалась вся, напряглась.

– Да не бойся ты, не хочу тебя обижать, – проговорил ласково, – более того, хочу тебя княгиней киевской сделать.

Она взглянула на него, но опять ничего не ответила.

– Или не желаешь? Хотела за Ярополка? Что, люб он тебе был? Он люб, а я не люб?

Рогнеда отвернула лицо от его взгляда. И опять промолчала.

– Не хочешь говорить, зло держишь, – наконец, догадался Володимер, – ну как хочешь.

Взял со стола кружку, отпил немного воды, потом опять посмотрел на Рогнеду, опять вспомнил её на постели и вдруг сказал:

– Ну не хочешь разговаривать, тогда раздевайся.

Она испуганно взглянула на него и не пошевелилась.

– Раздевайся, Рогнеда, недосуг мне повторять. Разденешься – и вон туда, на шкуры ложись. Там тебе мягко и тепло будет.

– А если не послушаюсь? – заговорила она, наконец.

– Как не послушаешься? – он искренне удивился. – Ты моя, наложница и рабыня. Я уже имел тебя. Одно могу сказать, – он сам стал неторопливо раздеваться, – ежели будешь вести себя, как положено, сделаю княгиней. А нет – так наложницей. Ты видала их, знаешь.

– Да лучше мне умереть, – произнесла она хрипло, – ни женой твоей, ни наложницей, ни рабыней, никем, пока не отомщу.

Он подошёл к ней, снял платок с волос.

– Вот и отомстишь, когда твоё время придёт. А пока что время – моё. Ну же, а то прикажу тебя моим солдатам отдать! Те быстро с тебя спесь сгонят! Про всё забудешь! – выкрикнул он уже с раздражением и потянулся  к крючкам  на её платье.

– Сама…

Он смотрел, как она раздевается. Дрожал всем телом от нетерпения, но смотрел, не торопил.

– Ложись, – сказал коротко, когда нижняя рубашка упала к её ногам.

Уже ранний рассвет зачинался на востоке, когда Володимер подумал, что неплохо бы и поспать перед битвой. Сел, поправил разлохмаченные волосы, проговорил:

– Ну всё, иди, Рогнеда, а то мне и отдохнуть не мешало бы.

Она послушно поднялась, стала одеваться.

– Неплохо нам было с тобой, а Рогнеда? – спросил он вдруг, усмехаясь, – и тебе, как мне показалось небезразлично было то, что я с тобой делал, – не получив ответа, добавил, – да можешь и не говорить, я не в первый раз с женщиной, вижу.

Уже одетая, она приготовилась выйти.

– Вечером приходи, чтоб я не звал, – сказал он.

– Дак битва-то, – проговорила она, скрывая насмешку.

– Ну, так что ж, если недосуг будет, скажут тебе. Но ты всё равно приходи, каждый вечер, я ждать буду. Если не нужна будешь или другая женщина у меня будет, тогда уйдёшь. До следующего вечера. И о моём предложении княгиней Киевской стать подумай – я слову своему верен.

– Так у тебя ж есть уже княгини.

– Чем больше, тем лучше. Нужно много княгинь, чтоб наследников мне рожали. Ну всё, иди, иди. Не до тебя.

Она словно растворилась в предутреннем тумане. А в первых лучах солнца, вспыхнувших над рекой, увидел князь ощетинившееся копьями войско Ярополка.

 

Решение ответить на вызов князя Володимера в Киеве было принято не сразу. Были и споры, и слёзы Иулианы.

– Это всё по грехам, Боже, – шептала она, задыхаясь от слёз, – возмездие пришло, чую, конец наш… – и тут же, кидаясь к мужу, с мольбой в голосе кричала, – пойди, милый, примирись, в ноги кинься, прощения проси, всё, что ни попросит, обещай!

Истерика жены пугала Ярополка, боялся он очень за плод её, но и послушаться Иулианию не мог.

– Как  примириться, ты же помнишь, что вышло с Олегом! Да и в чём я виноват перед ним? Разве тем, что старше, что отец мне, а не ему великий стол обещал? В том и Олег меня обвинял, за то и Володимер на меня войной идёт.

– Да, зависть, княже, и злоба всюду, но отдай ты ему всё, что он просит, отдай.

– Как же я отдам? А бояре, а народ? Да и по какому праву?

– По евангельскому: «просящему – дай». Господь потом вознаградит тебя. Отдай, зато свою жизнь, мою и дитяти нашего сохранишь. Такие страшные вещи про этого язычника говорят. Вот, давеча Блуд…

– Да не слушай ты его!

В тот же день подступали к нему и Блуд с Варяжко. Оба были за то, чтобы идти навстречу Володимеру.

– Рати готовы, ждут твоего, княже, приказания, – сказал неулыбчивый Варяжко, – за тобой правда, за тобой и победа.

А Блуд успокаивал:

– Да для чего и войско утруждать? Не сможет тебе брат твой противостоять. Он перед тобой, как синица перед орлом. Слышно, даже в своих войсках Володимер любви не имеет, и как сын рабыни укоряем. Поверь, княже, как увидят тебя его войска, так без боя тебе и предадутся. Иди смело, не думай.

Не без удивления слушал такие слова Варяжко, привыкший ко всему относиться серьёзно, но не спорил, потому что своё дело знал, войска собирал.

Наутро явился к князю сам Пушта со свитой:

– Ну что, князь, когда выступаем?

Медлить времени не было. Принеся жертвы на всех капищах Горы и Подола, благословляемые громкими молитвами Немчина, рати двинулись в поход навстречу войскам Володимера.

Войска Володимера вновь одержали решительную победу, да и могло ли что-либо сейчас противостоять ему, дерзкому, решительному, безоглядному.

С позором бежав с поля боя, киевляне с князем Ярополком затворились в стенах родного города. Володимер преследовал их до самого Дорогожича, где остановился, чтобы дать роздых своим воинам перед решительным штурмом и перед окончательной победой. Теперь он не спешил, знал, что час торжества близок, а к нему надо как следует подготовиться. Да и щадил людей своих, уверенный, что Киев сдастся без битвы.

Недовольство в народе, подстрекаемое лазутчиками Володимера, росло. О том Володимер знал сам, да и предатель Блуд был уверен, что совсем немного, и киевляне ему ворота городские откроют. Что до Ярополка, то обещался Блуд, как придёт удобный момент, лично предать его целым и невредимым в руки Володимера.

В один из этих трагических дней, Иулиания бросилась в ноги мужу своему и, ломая руки, взмолилась:

– Княже, всем святым заклинаю, во имя спасения души твоей и моей, и чадушки нашего во чреве моём растущего, обвенчаемся! Может, смилостивится Господь, ниспошлёт нам своё прощение. И, если уж смерть, то в лоне Его…

– Ты веришь? А я уже ничему не верю. Не нужны мы ни твоему жестокому Богу, ни моему.

В горницу вошёл Варяжко, лицо, как всегда, строго и невозмутимо.

– Уходить из Киева надо, князь, пока ещё есть возможность, – проговорил он.

– Куда уходить? – спросил Ярополк, с унылым видом сидя на княжьем кресле в окружении нескольких ближайших бояр и воевод.

– К печенегам, князь, там силу собрать, ударом на удар ответить. С нами они нынче, я знаю. А ежели что, можно и к грекам. Мы завсегда им помощь давали, договор имеем, не откажут они нам супротив узурпатора выступить. Пока ты жив и на свободе, князь, действовать надо.

– Да как же я пойду? А княгиня? Больна она… Нет, подождать надо, – пробормотал Ярополк.

– Некогда ждать, – поддержал Варяжку  Блуд, – к печенегам или куда ещё, но из Киева надо выбираться, и чем скорее, тем лучше. Неспокойно здесь. А ежели из-за осады голод начнётся? Поверь, люди тогда не будут тебя защищать, князь. Беги, пока не поздно. Слыхал, заговор против тебя имеется – ссылаются люди с Володимером, обещают тебя ему предать.

Блуд внимательно посмотрел на князя, понял, что действовал правильно, и удар попал в цель.

– Но куда ж… И княгиня… – проговорил тот, бледнея.

– Хоть в Родню покамест, – тут же предложил Блуд, – крепость надёжная, люди верные.

– Зачем же в Родню? – не понял Варяжко, – надо сразу до печенегов, не ждёт время-то.

– Княгиня больна, далеко не уйдём. Остановимся    в  Родне. Там, обождём, пока княгине не полегчает,  затаимся, людей соберём, обдумаем, что и как, – решительно вмешался Блуд.

– Да, пока. А там можно и к печенегам, – проговорил Ярополк едва слышно, и оглядел советчиков угасшим взором.

Иулиания сама подсказала ему выход, невольно сыграв на руку Блуду.

В те дни ей и впрямь сильно нездоровилось. Когда Ярополк зашёл к ней в опочивальню, то даже сам поразился, как изменилась жена: похудела,  побледнела, щёки ввалились.

– Люба моя, не лучше? – кинулся к ней. – Может, знающих людей позвать?

– И без них понятно, что дитя за право своё жить во мне борется. Вот мне и худо. Как полнеть начну,   пройдёт. А у тебя какие вести?

Ярополк рассказал. Целуя тонкую руку жены, проговорил:

– Я и сам думаю, что в Родню, пока тебе не полегчает. Затворимся там, а потом и до печенегов можно.

– Конечно, поедем, милый, куда нужно, – и вдруг предложила. – А может, мне попробовать самой с Володимером поговорить? Раз уж я нездорова, так надо воспользоваться.

– Тебя, в лапы чудовища? – воскликнул Ярополк. – Да знаешь ли ты, что говорят о нём? Он Рогнеду полоцкую при родителях изнасиловал!

– Да то девка, полонянка. – Иулиания не дала страху отобразиться на своём лице. – А я княгиня, родня ему, да и в тягости. Нет, не думай, милый, плохого не будет. А поговорить я смогу.

Иулиания даже приподнялась на постели. Ласковой рукой коснулась лба Ярополка, погладила щёку:

– Встречу его, поговорю, а там тебе знать дам. Кто знает, может, с Божией помощью мне и примирить вас удастся. По крайней мере, я всё для того сделаю. Не верю я, что может душа человеческая настолько затвердеть, чтобы голоса любви не услышать. Позволь мне – что мужчина не сможет, в силах женские руки сотворить. Божия сила в немощи совершается.

Вдохновлённая свои замыслом, Иулиания, кажется, и почувствовала себя лучше, сбросила одеяло, села на постели, приникнув к мужу, обняла.

– Ты согласен? Тогда мы обвенчаемся и уедем. И не надо нам ни княжеской власти, ни золота, ни воинских побед. Только вдвоём, нет, втроём. И ещё с Богом.

Ярополк нежно провёл рукой по её блестящим, цвета воронова крыла волосам, поцеловал. Нет, он не будет спорить насчёт будущего, дали бы боги устроить настоящее. И всё же выказал сомнение:

– А может, поедем вместе?

– Нет-нет, бояться нечего. Я сделаю всё, что нужно и как нужно. Может, Господь мне для того  недомогание и дал, чтобы через меня примирить вас с братом. Езжай в Родню и жди меня или весточки от меня, а то, может, брат Володимер к тебе с распростёртыми объятиями сам примчится.

Её глаза увлажнились радостью надежды, осознанием возможности хоть какой-то подвиг жертвенности совершить во имя мира, что не напрасен был грех её, и был великий Промысел в том, чтобы стать княгиней киевской, женой язычника славянского.

Ворота киевские, как и ожидалось, словно сами собой пред Володимером раскрылись – без боя, без всякого намёка на сопротивление въехал он на территорию города. Увидел лица встречавших его людей – радости особой не было, но и враждебности тоже, настороженность только. Зато с его лица улыбка не сходила. Он уже знал, как править этим городом будет, как сможет завоевать любовь и преданность этих людей, как сможет остаться в их памяти самым лучшим правителем и князем. Недаром ему мать так много напророчествовала. А он сумеет оправдать возложенные на него надежды. Вот только надо бы с Ярополком до конца разобраться и с людьми его. Понимал Володимер, что пока жив Ярополк, не быть ему князем великим, а потому надо  в Родню идти, где брат с ближними своими затаился, крепость приступом брать. Причём  идти немедленно, пока воины не расслабились, пока боги покровительствуют ему.

Как давно он тут не был! А какой, оказывается маленький двор перед Красным крыльцом, какие потолки низкие! Ему-то в детских воспоминаниях всё казалось таким огромным, светлым. Он шёл по коридорам, по палатам княжеского терема – всё и ново и до боли знакомо – родное во всём, вплоть до запаха.

В Золотой палате ждали бояре. Большая толпа, пропахшая потом от волнения, от жары полудневной, мехов и парчи, по случаю надетых. С поклонами, с приветствиями встретили. Пушта, красный, с лоснящимся лицом, вышел к нему с ключами на бархатной подушечке.

Ближе к вечеру, между дел, которые пришлось тут же начать разбирать, доложили, что княгиня Иулиания просит её принять.

Приказал пустить, невольно одёрнул рубаху под шитым поясом, пригладил волосы. Он помнил её, хоть и было ему тогда всего пять лет, рядом со своим грозным отцом, невысокую, сложенную как танцовщицы на греческих вазах, с лицом  смуглым и тонким, девочку-монашку из южных земель. Всё для Ярополка – и Киев, и власть, и женщина, красивее которой Володимер никогда не видел. Да и бывают ли красивее?

Иулиания вошла и смущённо остановилась у дверей. Не изменилась, только краше стала. Одетая просто, в льняное серое платье с неярко-жёлтой тесьмой  посередине. Из всех украшений только позолоченный тонкий обруч на голове поверх воздушного белого плата, в его рамке – огромные чёрные глаза под стрелочками тонких бровей, высокий чистый лоб, удлинённый овал матово-бледного лица, маленький рот. От неё веяло неземной чистотой и одухотворённостью, словно не женщина из плоти и крови, а нежный дух из детских сказочных снов стоял перед ним.

Володимер не сразу смог заговорить. Иулиания начала сама, голосом, срывающимся от волнения.

– Здоровья и мира тебе, брат мой, – и поклонилась низко.

– И тебе здоровья. Слыхал я, что ты непраздна от брата моего, – он окинул взглядом её ещё тонкую фигурку.

– Да, радость нас такая с Ярополком посетила, но вот, видишь ли, к радости и скорбь примешалась. Только и надежда, что есть воля твоя, Володимер, нашу скорбь на радость преложить, милосердие твоё и любовь братскую проявить.

Володимер, сложив на груди руки, прислонился к большому дубовому столу позади и почти не удивился, когда Иулиания перед ним на колени опустилась.

– Вижу, знаю, что ты поймёшь, что чувство справедливости и доброты живо в твоём сердце, что любовь братская, твоей бабушкой-христианкой возожжённая, не погасла в нём, – проговорила она, и слёзы блеснули в глазах, заставив их засветиться. – А мне остаётся лишь молить тебя, княже, молить тебя простить нас, меня и брата твоего за всё, чем огорчить тебя посмели. А с прощением и принять нас, как родных, как кающихся, как смиренных слуг твоих, на любое твоё произволение готовых.

– Что, и Ярополк каяться готов?

– Готов, княже, ты только позволь.

– А потом что же, вместе в тереме сидеть, вместе княжеством управлять?

– О нет, княже! Ярополк готов на милость твою сдаться. Всё, тобой вожделенное тебе отдать, а потом Киев оставить, отбыть, куда ты прикажешь, грехи замаливать.

– И Ярополк будет молиться?

– А как же, князь? Ярополк места себе не находит после того, как Олег погиб. За собой вину ищет. Хотя, воля твоя, княже, не виноват он в том! Это Свенельд с Лютом подстроили – не ждали они только, что Олег Люта убьёт. Ярополк же хотел мира, письма писал, послов засылал, но ожесточилось сердце его брата.

– Да знаю я то, – отмахнулся Володимер и прибавил, – ну так ты встань с колен, княгиня, не гоже тебе передо мной в пыли ползать.

– Встану, княже, ты только скажи, что брата твоего прощаешь, что готов с ним миром дело кончить.

– Сказал бы, княгиня, да не могу и обманывать тебя  не стану. Если Ярополк, как ты говоришь, готов мне власть свою отдать, то уверена ли ты в людях его, что не захотят они впоследствии его именем и первородством воспользоваться?

– Ах, князь, мы уедем туда, где нас никто не найдёт!

– О чём ты, княгиня? Разве такое может быть? Разве есть на земле место такое?

– Что ты хочешь сказать?

– Не жить твоему мужу.

Иулиания вскрикнула, покачнулась, потом порывисто поднялась с колен:

– Неужто и вправду ты такое думать можешь? А грех, как же? Ты что же думаешь, что Господь такое без наказания оставить может? Не боишься?

– Не боюсь, княгиня. Твоего Бога, чуждого мне, не боюсь, а с моими смогу договориться.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Понимаю. И думаю, что не хуже Ярополка стану, а то, может, и лучше. Народ твоего мужа не любил, а меня, я так сделаю, полюбит.

-Убийцу?..

– Удачливых и счастливых боги любят и люди ценят.

– Где ж тут счастье, на крови братниной построенное?! – она подошла к Володимеру, бесстрашно заглянула в его светлые глаза. – Подумай, князь, ещё раз подумай, потому что не будет тебе того, чего ты жаждешь. Не может быть счастлив человек, который в смерти брата виновен!

– Я не брата хочу убить, княгиня, а княжество моё хочу от раздоров и междоусобиц оградить!

Иулиания невольно сжала кулачки. Раскрасневшееся лицо исказилось.

– Не горюй, княгиня, – проговорил Володимер как можно мягче. – Твой муж – мужчина, а мужчины знают, на что идут, когда бьются за власть да за богатство. Ярополк и я выбор сделали. А ты не бойся – не зверь же я, как ты подумать можешь.Ты носишь в чреве своём дитя княжеское, не будет тебе от меня никакого зла. Более того, как была ты княгиней великою, так ею и останешься. И дитя твоё, когда родишь, наследником своим сделаю.

Иулиания подняла на него удивлённый взор. Но удивлялась недолго. Володимер подошёл к ней, провёл по щеке ладонью, в глаза заглянул –  она отшатнулась виспуге.

– Это по вашим христианским законам женщину, ставшую вдовой, имени и почёта лишают. У нас по-другому. Я должен тебя за себя взять, женой сделать, и сына твоего своим сыном и наследником признать.

– Я не вдова, князь! Я… – Иулиания даже не нашлась поначалу, что сказать от возмущения. – И не гоже мне, христианке, даже речи такие слушать. Отпусти меня, князь! – в глазах её искрой сверкнула ненависть. – Лучше ты ещё подумай, пока не поздно, стоит ли тебе на себя такой грех брать! Не рано ли ты меня вдовой величаешь да на честь мою и мужа посягаешь!

– Не рано, княгиня, – сказал Володимер и вдруг, подхватив её под мышки, уложил на стол. Иулиания испуганно дёрнулась, но уже в следующее мгновение её одежды взлетели вверх, обнажив гладкий живот. Столь же быстро, сжав её бёдра, князь придвинул женщину к себе, чтобы удобнее было…

Она даже воспротивиться толком не успела, лежала, зажмурившись, напрягшись всем телом. Только в какой-то момент Володимер вдруг почувствовал, как дрожь сотрясла  её, прокатилась по животу, груди. И из уст её, приоткрытых порывистым дыханием, вырвался тихий стон наслаждения.

Он помог ей подняться, даже одежду оправил. Хотел с любопытством в глаза заглянуть, но она спрятала их под тёмными длинными ресницами.

– Теперь ты – моя, – проговорил, как бы подводя итог. – И дитя твоё – тоже моё. А когда я великим князем киевским стану, придёшь, разуешь меня, объявлю тебя перед всеми  женой.

Он проводил её к выходу, дверь перед ней отворил.

– Отдыхай и ни о чём не думай больше, есть теперь кому за тебя думать.

В темноте сеней среди стоящих настороже кметей с пиками, увидел Блуда. Что-то в глазах его было такое, что Володимер понял: заглядывал ненароком, видел. Нахмурился, взглядом нашёл знакомое лицо, приказал негромко:

– Поди, Тур за княгиней, да проследи, чтобы она ни с кем и с нею никто до завтрашнего дня не виделись. Головой отвечаешь.

Другому же наказал принести всё необходимое для письма и только тогда опять повернулся к Блуду, кивнул:

– Пройди.

Едва принесли берёсту, князь тут же подсел к столу:

«Ярополк, брат мой любезный! Желаю я забыть все распри. С миром хочу видеть тебя. Я и твоя жена Юлиана…», – немногословно прочертил он острым концом писала по мягкой податливой коре.

Затем, скрутив и запечатав, протянул Блуду:

– Вот, передашь, кому надо. Завтра к утру, чтоб у Ярополка было.

Вечер был душным. Володимер бессонно маялся на широкой княжеской постели, стирал с груди и лица горячий пот. Потом не выдержал, встал и пошёл к Аллогии -как всегда, когда душа покой теряла – потому что только она могла принять его, каков он есть, и любить его преданно и молча, не задавая ненужных вопросов и не устраивая утомительных сцен.

В её тёмной опочивальне было тихо, но молодая женщина не спала.

– Что, княже, не спится? – спросила, увидев его, входящего.

– Не спится, душно.

Стянул через голову рубаху, вытянулся на прохладной простыне рядом.

– Должно, гроза будет…

 

 

Варяжко заступил Ярополку путь:

– Куда едешь, князь, кому веришь? Пойдём, как решили, к печенегам.

– Отойди, Варяжко, – Ярополк уже в полном вооружении готовился сбежать с крыльца во двор, где ждали его оседланная лошадь и небольшая свита с Блудом во главе.

– Не могут эти люди мира желать, княже, хитрость задумали, погубить тебя хотят.

– Кому ж верить, Варяжко, как не брату единокровному? Да и жена моя там, ждёт.

– Жену твою к тебе доставим, выкрадем. Ты скажи – только сам не езди, поберегись.

Но не остановил, не уговорил Варяжко князя великого. Поскакал Ярополк, сам, волею своею предпочтя не только смерть жизни, но и веру неверию.

Он гнал лошадь что есть силы. Липкая грязь после ночного ливня взлетала из-под копыт, брызгая на лицо и на одежду. На горизонте впереди уже вставала  новая полоса дождя. Метались ослепительные вспышки молний, следующих одна за другой почти без перерыва. Начал крепчать ветер. Одним, особенно сильным порывом с Ярополка чуть не сорвало шапку, хлопнул позади разлетающийся плащ. Захрипел конь, потерявший на миг дыхание и способность ориентироваться. С громким криком поднялась стая ворон и закружилась впереди. «Смерть мою кличут, – вдруг подумалось князю, – но не дождутся. Сейчас войду в палаты, к брату в ноги кинусь. Как там Юлиана говорила про братьев Иакова и Исава… Всё отдам, всё пообещаю, любые клятвы, какие Володимеру угодно услышать будет, дам… Ради мира… Ради душевного спокойствия и любви. И я знаю, он услышит и поймёт меня, не сможет не понять. Я ведь и перед ним виноват, презирал его, за равного не почитал. Ах, Юлиана, молись за меня и за брата нашего, в душевном помутнении нынешнем закон и правду поправшего. Ну да молод он, ему простительно. А вот мне как старшему думать надо было. За всех думать…»

Ярополк всё сильнее подгонял коня, уже представляя лицо младшего брата, а главное, Иулианию. Как там она, как дитя их, любовью и молитвой зачатое? Ведь это она, Ярополк был уверен, своими речами смягчила сердце брата, вынудила его написать то письмо, что утром ему слуга доставил.

Новый шквал ветра был ещё сильнее первого, уже с дождём и оглушительным раскатом грома. Ярополк невольно пригнул голову, но бег коня не сдержал. Так на полном скаку, задыхаясь, по Боричеву спуску взлетел на Гору. Скорее, скорее, сквозь свист ветра и шум дождя, под рокотание грома и вспышки молний, по липкой грязи – вперёд, к любимой жене, к брату, готовому его принять.

На улицах народу – ни души. Все попрятались, испугавшись грозы. Взгляд  Ярополка неожиданно выхватил неподалёку от палат княжеских в раскрытом окне лицо… Не может быть, подумал он, холодея – Свенельд? Откуда, он же мёртв? Но Свенельд смотрел на него и улыбался злобно и торжествующе. Его рот  походил на кровавый оскал зверя. Ярополк в ужасе зажмурился на миг, а когда вновь открыл глаза и взглянул в то окно,  с облегчением понял, что обознался – не мёртвый Свенельд смотрел на него, а живой волхв Немчин, язычник, не менее злобный, чем покойный воевода, и порой кажущийся безумным. Вот и сейчас Ярополку показалось, что Немчин смеётся. Но рано ему смеяться, подумалось вновь молодому князю, рано торжествовать, ведь Господь в силе. Господь Юлианин…

Новый удар грома словно рассёк небо пополам, дождь припустил так, что уж и дороги не видно стало, но Ярополку было не до того. Подняв мокрое лицо к небу, на котором теперь уже не было Перуна, а был лишь Христос, он прокричал: «Господи, Господи, прости меня! За всё прости, за братьев, за Юлиану, за меня самого. За Рось прости. И не оставь, даже если это конец. Но верю в славу Твою, Господи, верю в Правду Твою», – он сам поразился искренности своего вопля.

Во дворе спешился, кинул слуге поводья, взбежал на крыльцо. Сейчас, сейчас к брату, – думалось ему, а потом к ней, любимой, сказать, что теперь он с ней, что теперь он знает истинного Бога и готов до конца дней своих служить Ему. Представил, как поглядит на него Иулиания, как увлажнятся её очи, как вознесёт она благодарственную молитву теперь к их общему Богу.

Не глядя по сторонам, не обращая внимания на поднявшуюся при его появлении суету, Ярополк лишь спросил, где князь, и тут же направился в указанном направлении.

Перед закрытыми дверями, расписанными белыми и голубыми цветами, стояли на охране два варяга с пиками. Не глядя на них, Ярополк шагнул вперёд. Он не успел ни о чём подумать, когда острия пик опустились ему навстречу. Но разве могло быть иначе, разве он не подозревал? Разве не знал сам, что едет в самое логово зверя, не знающего ни милосердия, ни пощады?  Вот только Юлиана, дитя… Пожалуй, это были последние его сознательные мысли. Пики глубоко вошли под самые рёбра. Он закричал – и захлебнулся криком и кровью …

Белые двери с голубыми цветами растворились, князь Володимер подошёл к лежащему на полу, истекающему кровью Ярополку, его тело  ещё вздрагивало от последних судорог бившейся в нём жизни. Смотрел долго, потом поднял глаза и натолкнулся на взгляд Блуда….

Блуд жил три дня, пользуясь княжьими почестями, пил, гулял и наслаждался. А на четвёртый волею княжьей его казнили, вынеся ему обвинение в предательстве и убийстве князя киевского.

Ярополка хоронили со всеми почестями. Володимер думал позвать волхва Немчина для совершения обряда, но узнал, что он в тот же день, когда погиб его брат, сам был убит молнией.

– Что ж, – решил тогда Володимер, – в таком случае мне и великим князем, и главным волхвом киевским быть.

Перечить никто не решился.

Ярополка хоронили, следуя древним полянским обрядам. Но Володимер помнил потрясший его погребальный обряд на Готланде, когда погиб Готфрид и, пользуясь своей властью верховного волхва, решил добавить кое-что в росский обычай. Ангел Смерти руководила приношением жертв. Клали подле Ярополка, восседающего на высоком кресле в ладье убитых лошадей и коров, сундуки с посудой и одеждой, оружие и деньги. Потом забросали ладью факелами. Первым был факел князя киевского Володимера.

Могильный холм, что вырос после того, как сгорел Ярополк со всеми подношениями, был выше всех холмов на том поле. Тризну правили неделю. Вместе с Володимером дань памяти брату его принёс весь Киев.

Безутешно рыдала в храме княгиня Иулиания, оплакивая мужа и свой грех предательства и измены, которому она не смогла воспротивиться.

 

 

В один из тех печальных дней, бесцельно бродя по терему, Володимер увидел дверь, запертую на замок. Видно был, что не открывалась эта дверь годами. Остановился, вспомнил, приказал принести ключи. Долго возился с проржавевшим замком, пока не открыл.

Когда-то чистотой и светом сиявшая горенка княгини Ольги теперь напоминала древний склеп. На одеяле, на коврах, что лавки покрывали, на железом обитых сундуках – везде лежал толстый слой пыли. Сквозь мутные слюдяные окна едва пробивался свет. А иконостас в углу был, как занавесью, затянут паутиной.

– Вот так, – подумалось Володимеру, – вот так и проходит всё, и жизнь и слава. И что остаётся? Слой пыли…

Однако, несмотря на печальные мысли, уходить не спешил. Вдруг детство вспомнилось, где не было ни зависти, ни ненависти, ни похоти. А вместе с этим воспоминанием коснулось его души, как он думал от того же прошлого, чувство согревающей его теплоты, словно что-то вдруг в душе прояснилось, как бывает, когда сквозь тучи солнечный луч проглянет. И увиделась ему бабка его Ольга на коленях перед иконами. И себя вспомнил, маленького: «Баба, помоли меня, баба…»

Володимер опустился на лавку. Как давно было и как хорошо. Разве забудешь? Вот он и молитву Господню, несмотря ни на что не забывает, потому как бабке своей обещание дал. А князь должен обещания свои хранить, на то он и князь. Убивая, насилуя, предавая, принося жертвы языческим богам, он ни разу не лёг спать, не проговорив скороговоркой: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Поднял голову, натолкнулся взглядом на иконы – тёмные лики за пеленой густой паутины,  невольно усмехнулся, подумав, что ведь не силой бабкиного бога он добился всего, что имеет, а силой богов своих, языческих. Вот и думай, кто сильнее. Сколько их было, желавших Рось чуждым богам предать, начиная от Аскольда и Дира и заканчивая Ярополком. Ну и что в результате? Они все мертвы и погребены, а Рось, как была, так и стоит языческая. Свой путь у неё, своя воля, никому и ничему не подвластная.

Вспомнил Иулианию, вдову Ярополка. Даже она в первую же ночь после смерти своего мужа, когда он пришёл к ней, лежала и стонала под ним, забыв всё на свете. Это ли не говорит о силе богов языческих, давших ему такую мужскую силу, бросивших в его объятия христианку-монахиню, заставив её забыть обеты и клятвы, и любовь Ярополка, и его, Володимерово, предательство. А ведь на этот раз он не насиловал её, просто, присев на край постели, принялся нежно целовать. Стирая губами слёзы с лица, он покорно слушал её гневные речи и упрёки. У него ещё не было таких женщин. Она вызывала любопытство непривычной страстностью, смешанной с пугливой сдержанностью. Она восхищала и влекла неодолимо.

Вот только бы поскорее забыть мёртвое лицо Ярополка, невидящие его глаза, устремлённые в никуда. Смерть… Такая загадочная и страшная. Это единственное, от чего немеют его члены, и холодный пот выступает на лице.

По окончании траура Володимер собрал бояр и старейшин. Он принял их всех после Ярополка, никому не мстя и никому ничего не припоминая, с неюношеской рассудительностью решив, что время само всё покажет. А дельные и умные люди ему и самому нужны.

– Хочу я, бояре, на том месте, где княгиня Ольга храм свой начала строить, да не успела, капище новое заложить, – проговорил он, оглядев напряжённые лица. – Это место мне приглянулось, поскольку оно высоко расположено и в виду моих палат княжеских. Хочу я, чтоб капище это всем капищам в пример было – главным, как Киев над всеми землями, как терем мой над всем Киевом, чтобы все – и гости иноземные, и свои люди видели, что не хуже у нас боги, чем ещё где-то, что мы их так же почитаем и служим им. А богов я хочу собрать, бояре, в большой круг. Земли мои, и нынешние, и те, которые мы ещё вернуть должны, и те, которые приобретём в будущем, на этом капище должны быть своими богами представлены. Едина вера – един народ. Тем сильны и славны. Посему, думайте и решайте, каким тому капищу быть, как и кому его строить. Со своими предложениями к нам на совет идите и помните, дело то важное, ибо без милости богов ничего на этой земле содеяно быть не может.

Одним из первых дел почёл Володимер решить вопрос власти в городах, в которых наместники Ярополка погибли или новой власти подчиниться не пожелали.

– Вот дети мои подрастут, будут в тех городах люди, мне подвластные, от меня зависимые, – говорил он, любуясь на толстеющие животы жён – Аллогии, Рогнеды, Иулиании, Хильд, – ну а пока делаем, что можем.

Зная, как дядя Добрыня скучает по своей семье в Новагороде, Володимер как-то спросил его:

– Собираешься возвращаться домой, дядя?

– Только жду позволения твоего, князь великий, – ответил Добрыня, моргая  светлыми ресницами.

– Вот и возвращайся, только хочу я, чтоб не воеводой ты туда вернулся, а моим наместником. Посадником новгородским сделать тебя хочу.

Когда до Добрыни дошло сказанное, он так в ноги князю и повалился:

– Вот уважил ты меня, племянник дорогой! Что мне ещё от жизни надобно! Поеду, служить буду тебе, княже, как самый, что ни на есть верный раб твой. И ежечасно богов благодарить буду за то, что ты есть  у меня. А коли что, помощь нужна или совет добрый, только кликни. Сам же знаешь, как непостоянна судьба наша.

– Да пошлют тебе боги здоровья и благоденствия на все дни твои, тебе и семье твоей, дядя, – с довольной улыбкой ответил ему Володимер, – езжай, Сигурду, нашим всем привет передавай, а матушке – особо, скажешь, жду её.

Сложнее было решить, что делать с варягами, на земле киевской обосновавшимися, обещанной оплаты ожидающих.

– Думаю их в земли греческие отправить, – высказал своё мнение Володимер собравшимся вокруг боярам, – у греков занятие им найдётся, земли у них много.

– Да, князь, не горячился бы ты. Воины нам  самим нужны, сам знаешь, – попытался спорить Пушта.

– Ну, ежели тебе есть чем платить им, оставляй. Мне – нечем.

Володимер предложил, варяги согласились. Правда, хотелось ему воеводу Вотана оставить при себе – опытные военачальники всегда нужны, но тот отказался, сказав, что дружину свою верную он никогда не оставит.

 

В один из первых дней правления Володимера в княжеский терем вдруг пожаловал  князь Акун. Володимер встретил его на пороге, радостно обнял, приветствуя, в кресло рядом с собой усадить хотел, но Акун действия племянника предупредил. Сдержанно ответив на вопросы, оглядел палату, бояр, воевод и самого юного князя, с важным видом перед ним стоящего, и проговорил:

– Дошёл… Вот как… У христиан, что ль сказано про камень, который отвергли строители? Ты таким камнем и оказался. Не ждали – не гадали, а выкатился, на голову свалился. Ну что ж, значит, такова воля богов твоих.

Не понимая смысла речей дяди, Володимер однако же из всех сил выказывал радушие. Предложил ему должность, какую тот сам себе пожелает, выразил надежду, что такой наставник хорош был бы и для детей княжеских, да и советчик ему, князю, молодому, неопытному, так же необходим. Говорил, однако, всё более и более тяготясь и смущаясь тяжёлым и мрачным видом  Акуна, его неуместной молчаливостью, злобной ухмылкой.

– Ну как ты смотришь, – наконец, не зная, что сказать, проговорил Володимер и невольно вздохнул с облегчением, когда князь Акун от всех придворных почестей отказался.

– Нет уж, уволь, племянничек, – сказал он. – Не хочу – ушло, видать, моё время. Меж пальцев, как вода, пролилось незаметно.

-Да что ты, дядя, тебе ж, наверно, совсем недавно только тридцать исполнилось.

– Тридцать четыре, – поправил его Акун, – тридцать четыре, а вон, глянь, седею уж.

Он склонил перед Володимером кудрявую голову, где в густых прядях и впрямь проглядывала ранняя седина.

– Да и то, сдаётся мне, дядя, что нездоров ты. Может, и вправду подлечиться надо. Ты, ежели помощь какая нужна, скажи, я всё, что в моих силах сделаю.

– То, что мне надо, не сделаешь, – проговорил Акун, а Володимеру показалось, что прошипел. – Посему прошу одного, оставь меня в покое, дай мне из Киева уехать. Ежели нужен буду, зови.

Он уехал на следующий же день в своё сельцо, выбрав его за близость к Киеву. Не предупредив слуг, прибыл к вечеру с несколькими лишь кметями, его постоянную охрану осуществлявшими.

Спешившись у порога, вошёл в дом, сразу отметив его холодную запущенность. Проживающий в доме единственный сторож Негода навряд ли ожидал, что нынче сам князь нагрянет.

Негода выскочил навстречу, в ноги повалился. Князь, свирепея, осадил его ударом плети. Он бы и меч выхватил, сзади помешал кто-то, не дал.

Уже запоздно по его одинокой опочивальне поплыл душок от растопленной Негодою печки, а его жена, подоткнув юбку, наскоро смахнув отовсюду пыль и паутину, принесла князю нехитрый, но сытный ужин.

Он ждал, когда баба уйдёт, следил за ней глазами, и не видел. К еде приступил, лишь когда остался один. Однако, не заметив на столе вина, опять впал в ярость. Миска с кашей полетела в дверь.

Вино становилось для него необходимым всё больше и больше. Без него он не мог спать, без него он не мог думать. Оно хотя бы на несколько часов расслабляло его стонущую от непонятной ему самому злобы душу. Раньше он хотя бы знал, что злит его зажившийся на свете Ярополк, который путался под ногами, мешал почувствовать свою власть. Но вот не стало Ярополка, исполнилось пророчество чижевской ведьмы, дверь к власти распахнулась перед ним. И вдруг откуда-то из дальних северных земель прилетел этот самоуверенный мальчишка, которого и соперником-то никто не считал. Что ему не сиделось в своём Новагороде? Был момент, когда Акуну очень захотелось броситься на мальца и придушить его, но на него навалилось такое бессилие, и душевное, и телесное… Эти приступы бессилия, как приступы болезни, повторялись всё чаще и чаще. Тогда он переставал желать, тогда у него не было силы даже руку поднять…. Часами он мог сидеть  в своём кресле, не думая ни о чём,  не шевелясь. Он чувствовал, что болен. На него накатывались волны безотчётной ярости, а рассудок, вдруг уплывая, лишал его ощущения окружающей реальности. Порой он начинал задумываться о смерти, поскольку жить постоянно с такой беспросветностью в душе было невыносимо, но страх смерти вдруг окатывал его обжигающей, лишающей последних остатков воли волной…

Он сидел и пил. Ждал, когда подобие покоя снизойдёт в его душу и вспоминал Володимера, его светлые кудри, глаза, ясную улыбку. Именно он казался ему теперь виноватым во всех его несчастьях – и в том, что он сидит здесь один, не нужный никому, и в том, что великокняжеская власть – он чувствовал это – ушла от него навеки. Даже в болезни своей он винил молодого князя.

– Щенок, робичич, выскочка, жалкое ничтожество, – шептали его губы. – Будь ты проклят, и ты, и потомки твои, и все ближние твои. Ненавижу…

Мысль свергнуть молодого князя правдой или неправдой мелькнула было в его мозгу, но Акун тут же понял, что не по силам ему такое дело затевать, нет теперь у него сил не то что воевать – жить, дышать он уже едва способен.

В раскрытое окно вливался аромат летнего вечера, болотной сырости, луговых трав. Посвистывала ночная птичка. Стрекотали кузнечики. Акун успел заметить, что сквозь разбежавшиеся тучки на тёмном небе начинает просвечивать полная луна. Вот-вот она выплывет и затопит землю  холодно-серебряным мёртвым светом.

Он налил себе ещё вина. Тоска в этот день была особенно острой и не желала проходить от той порции вина, которую он привык пить. Выпил залпом,  потом с невольно вырвавшимся стоном уронил голову на стол. Как жить? Зачем жить? Где взять силу, чтобы жить? Или чтобы умереть? Кто бы знал, как невыносимо ему. А ведь никому и не скажешь.

Вино всё-таки начинало понемногу действовать. Не без труда поднявшись, он дошёл до постели и рухнул на неё всем своим тяжёлым измученным телом, надеясь уснуть. Всё-таки утро и солнечный свет немного облегчали его всегдашнюю тоску. Но уснуть ему не удалось.

За дверью вдруг послышались тихие шаги, словно кто-то шлёпал по полу босыми ногами. Акун прислушался, подождал, что шаги стихнут, прикинул, кто бы это мог быть. Не баба ли Негодина под дверью его шастает? Небось, голодная, мужика увидала, вот теперь и крадётся, желая быть услышанной, и в то же время боясь этого, зная, как гневлив князь Акун. Он долго лежал, слушал. Шаги не умолкали. Уж заходила бы что ли, с раздражением подумал князь. Всё лучше не одному, коли не спится. Но баба не заходила, а только по полу шлёпала, монотонно так, противно.

Под конец Акун не выдержал, вне себя от гнева вскочил, подбежал к двери, распахнул…

Не баба то была Негодина – в сенях, облитых ярким лунным светом, ходило привидение. Он это понял, едва увидел, как лунные лучи, проникая сквозь маленькое оконце, пронизывают её насквозь. Это была женщина. Он хорошо разглядел и белое одеяние, на рубашку  похожее, и длинные чёрные косы.

– Чур меня, – зашептал, тут же почувствовав, как холодным потом покрывается его спина, – чур меня…

Однако привидение не уходило, хотя двигаться перестало – стояло против окна и словно ожидало чего.

– Ну, ты чего? – произнёс, чуть совладав с собой князь, – чего тебе надо?

Ответа не было. Ещё более осмелев, он сделал несколько шагов. Вспоминая старые заговоры, сжал пальцами доставшийся ему от матери старый оберег.

– Ну ты… давай того… Не место тебе тут…

И оно вдруг обернулось. Князь громко вскрикнул, увидев мёртвое лицо с пустыми глазницами и провалившимся ртом. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом привидение раскрыло огромный чёрный рот и расхохоталось ему в лицо, после чего исчезло.

Акун был мужчиной, и только поэтому не потерял сознание. Качаясь уже не от того, что был пьян, а от того, что потрясение его было слишком велико, он вернулся в свою опочивальню, долго сидел на постели, пытаясь прийти в себя и обдумать случившееся. А с рассветом вытащив меч из ножен, пошёл к Негоде. Тот уже поднялся, собирался идти открывать кур, а его баба шла с подойником в сарай к корове. Она первая и увидала князя и меч в руке его. Тут же бросив подойник, она, в чём была, не сказав ни слова, понеслась прочь со двора. А вот Негода не сообразил…

– Ты, колдун проклятый, – прошипел, увидев его, Акун, – Наворожил? Меня сжить со свету хочешь? Рассудка лишить надумал? Но не твоя взяла, ворог!

Негода слова сказать не успел, как, рассечённый мечом рухнул к ногам князя.

В тот же день Акун собрался ехать дальше. На этот раз он выбрал себе старое имение в шести часах езды от Киева. Вербное находилось на самой границе земель полянских и северянских, леса там были непроходимые, места глухие, но удобные для охоты. Хотя, какая теперь ему охота, когда за ним мёртвые духи по пятам следуют? Одна цель у него, подальше от колдунов и привидений сбежать. А там будь что будет!

В Вербном терем был старый – ещё дядя его князь Игорь с отцом Акуна строили его как становище. В детстве, когда княгиня Ольга ездила с ним и со Святославом земли объезжать или на охоту, они всегда в этом тереме останавливались. Ночевали, а то и жили неделями. С тех пор Акун там  не бывал.

Терем стоял посреди опушки, окружённый лесом, густым и запущенным, меж сосен – заросли ольхи, берёзы да серебряными листочками сверкающие тополя. Тут же непролазный кустарник тёрна, уже осыпанный зелёными ягодками и оцветшая ко времени дикая сирень.

Акуну этот терем показался намного уютнее, светлее, чем прежний, даже, несмотря на то, что прибыл он туда  с сумерками. И запаха сырости не было, и холодной необжитости. Одноглазый слуга вышел приветствовать его, вынесла чарку мёда старуха, его детскую няньку напомнившая. Вот где он сможет прижиться, подумалось князю, вот где призраки оставят его в покое, дадут его душе немного ослабы.

Он не без воодушевления потрапезничал, выпил на этот раз немного. Потом с кое-какими делами разобравшись, пошёл в опочивальню: после прошедшей бессонной и страшной ночи хотелось спать. Раздевшись, зарылся в пуховую перину, заботливо взбитую для него старой нянькой. Всё, спать, спать…

Сквозь слюдяное окошко медленно просочился лунный свет, длинными извилистыми дорожками потянулся к самому ложу князя. А за дверью, плотно запертой, послышались тихие шаги босых ног. Шлёп, шлёп…

 

 

Книга одиннадцатая.

Мальфред. Слово королевское, слово княжеское

 

Как-то так получилось, что вокняжение  князя Володимера Святославовича в Киеве удовлетворило всех, кроме христиан. Если Святослав, уважая мать, их не трогал, а Ярополк с Иулианией – тем более, то Володимер, казалось, хотел от них избавиться  вовсе. Нет, то не было гонениями в традиционном понимании, но словно само собой выходило: если люди гибли, то всё больше христиане, если пожар, то обязательно христианский храм затронет. Вот и оказалось, что за четыре года правления Володимера на Горе вообще православных церквей не осталось,  на Подоле две или три ещё действовали, да и то потихоньку. На Подол ушёл и давний друг княгини Ольги, её духовник и наставник отец Григорий. Старый, он службы служить уже не мог, ушёл в затвор, сняв уголок недалеко от храма Илии, где свёл тёплое знакомство с его настоятелем, отцом Михаилом. Так маленькой общинкой жили и молились, сами себе напоминая первых катакомбных христиан.

Володимер разогнал даже немецких проповедников, тихо обосновавшихся в Киеве, а кое-кому пришлось и в сырую землю на неродной земле навеки лечь.

Зато на Горе очень скоро было воздвигнуто княжеское капище, о котором он столько мечтал и на которое возлагал большие надежды. Для разработки его проекта были приглашены самые мудрые и старейшие волхвы Киева, которые, понимая и разделяя взгляды и пожелания молодого князя, старались угодить и ему, и своим духовным чаяниям.

Вот и появилось такое капище, подобного которому в Киеве ещё не знали. Построено оно было на старинном месте. В стародавние времена там стоял древний идол, перед которым молился и приносил жертвы ещё князь Игорь. Занимая довольно обширную территорию (Володимеру невольно хотелось сравнить его с капищем на Готланде), оно было выше почти всех зданий, потому как располагалось на самом высоком месте. Обдуваемое ветрами, под мчащимися белыми пуховыми облаками, оно мрачно и торжественно высилось над Киевом, над Подолом, над безбрежно широким Днепром и словно плыло вместе с небом и рекой, летело над землями росскими, покрывая их  своей могучей силой…

Во главе, в восточной части капища стоял огромный Перун из дубового культового древа с позолоченными усами,  далее все главные боги земель Володимеровых. По правую руку от Перуна – каменный Стрибог, главный бог, вобравший в себя функции Рода, Святовида, Сварога. По левую – Даждьбог, податель благ земных, бог северян и черниговцев. Подле – Хорс, солнечный бог, которому издавна поклонялись племена полоцкие и хазарские. У его подножия – 12 кольев, символ годового солнцевращения, а так же приспособление для гаданий. По правую руку от Стрибога высилась каменная Макоша с турьим рогом изобилия. Макоша – это тоже самое, что и Берегиня, и Лада и Лель, богиня плодородия, символ домашнего тепла и уюта. И наконец, бог Семаргл, пёс с птичьими крыльями, бог степей, олицетворяющий зерно, брошенное в землю.

Вырезанные со всевозможной тщательностью, боги имели четыре лика, во все стороны света обращённые, как бы мир охраняющие. Символические знаки украшали их подножия, и перед каждым – углубление, камнями обложенное – для жертвоприношений. Все боги являли собой духовную основу славянской жизни того времени, символ единства и прочности, стремление к гармонии и законченности, которыми гордились такие, ставшие государственными религии как иудаизм, христианство, ислам. Дабы не уронить себя перед ними, Володимер предусмотрительно не стал возводить на княжьем капище Велеса, скотьего бога, бога ремесленников и торговцев, в честь которого на Велесовы дни творились из ряда вон выходящие бесчинства. Решили оставить его на Подоле на старинном капище у торговых пристаней Почайны, чтобы там продолжать ему поклоняться и приносить жертвы.  А Рода, почитаемого с древних времён бога, Володимер заменил Стрибогом. Род – символ продолжения рода, прочности семейных отношений. Его полагалось изображать с огромным фаллосом, что так же противоречило официальности нового порядка. Стрибог выглядел более достойно.

Мастера-умельцы украсили княжий пантеон мозаиками, взятыми из разрушенных христианских храмов, мрамором, деревом резным. Даже специально усиливающие голос приспособления были предусмотрены строителями. Костры там горели постоянно, для этого волхвы должны были специально дежурить в очередь. Им наказ был дан, если кто заснёт и допустит, что костёр потухнет, того смертной казнью казнить.

Капище Володимеру нравилось. Оно располагалось почти рядом с его теремом, и он часто туда заходил, и всегда с жертвой. Придёт, жертвенный дар в огонь бросит, постоит, иной раз с дежурящим волхвом словами перебросится, и уйдёт. А зачем заходил, что просил, или благодарил за что, того никогда никому не сказывал.

У молодого князя характер был вроде ясный, открытый – посмеяться, пошутить любил, девок в тереме ни одну не пропускал, за столом и поесть хорошо и выпить был не прочь, веселился до упаду. Но временами возникало ощущение, словно это не восемнадцатилетний юнец, а умудренный опытом старик. Открытость его была до определённой черты, а глубже никому проникнуть не удавалось, даже самым ближним. Со всеми приветлив и общителен, он друзей не имел. Любя женщин без разбору, ни к одной сердцем не привязывался. Горячий и страстный с виду, ни разу не позволил себе совершить что-то необдуманное. Ел, не толстея, пил, не пьянея. С улыбкой хвалил, с улыбкой казнил. Хотя сам никогда своей рукой смерти не предавал и как казнят, смотреть избегал. С виду миролюбивый, он словно из противоречий был сложен. Не любя войн, воевал каждый год. Правда, и тут неюношескую рассудительность выказывал, не горячился никогда, всё старался больше дипломатией вопросы решать. И удавалось, потому что к уму его примешивалось неожиданное обаяние, всё покрывал ясный открытый взор  голубых глаз, лицо приветливое, улыбка белозубая, с уст не сходившая.

Киевляне полюбили своего князя. Он не был похож на своих предшественников – не искал счастья в землях дальних, как Святослав, не пытался чуждое и нелюбимое многим христианство навязывать, как Ярополк, и под пяту бесчисленных своих жён и любовниц не подпадал. А то, что любил их всех без разбору, и своих и чужих, баб соблазнял, девок портил, брюхатил через одну – это даже нравилось, поскольку о его силе мужской говорило, доказательством милости богов к нему, а значит, и ко всему Киеву было. И ещё любили его за то, что чувствовали – он в них нуждается, на них опирается, к советам прислушивается, о благодарности не забывает. Так и повелось в народе: «наш князь», говорили, «красное Солнышко». По Киеву и по окраинам сказ ходил из древних времён, из скифских преданий почерпнутый,  про царя-солнце, Кола-ксае. А суть его такова: жил-был царь Таргитал, и было у него три сына. Когда пришло время власть и долю делить, упали с неба плуг с ярмом, топор и чаша золотая. Вот чаша-то младшему, царю-солнце и досталась. Ну чем не судьба трёх киевских братьев, Олега, Ярополка и Володимера. Да и то, младший – отвергнутый, робичич, а значит, свой… Одно слово – Кола-ксае, царь-солнышко, владыка царства Золотого.

Ну а молодой князь и стоил того, вернее, старался стоить, что ему удавалось неплохо, поскольку его душевной сущности соответствовало, на характер гладко ложилось. Любя повеселиться да жизни порадоваться, о главном никогда не забывал – о княжестве своём, о народе, ему подвластном, об укреплении границ и власти своей. Так, затеял Володимер со стороны Дикого Поля защитные сооружения поставить – земляные валы в несколько раз выше человеческого роста,укрепить их высоким частоколом, у подножия – рвы выкопать. Так и прорежут они в будущем границу княжества киевского на многие и многие версты, словно сам Змей-Горыныч на колеснице своей проехал. Змиевыми и назовут их современники.

Затем пришло время и о войне думать. Надо было к старым Святославовым границам, в смуте предыдущих лет порастерянным вернуться, да и новые земли завоёвывать – княжеству богатеть и крепнуть.

Сначала Володимер хотел идти на печенегов, покоя не дававшим, но не всегда получается, как хочешь. Нежданно ему пришлось на запад оборотиться, поскольку там положение было давно отнюдь не мирное, а в последнее время грозило и вообще трагедией разразиться. Германия к тому времени несколько лет вела войну с чешским королём Болеславом II Благочестивым, с польским князем Мешко I и датским Гаральдом Синезубым. За ними стоял герцог Генрих Баварский, имеющий претензии на германский престол, на котором в то время сидел король Оттон II. Вот Володимер с собственного раздумья да с намёков советников и подумал, почему бы ему ситуацией не воспользоваться, свои интересы не удовлетворить. А интересы на западе у него были не менее грандиозные, чем на востоке. Владея торговым путём «из варяг в греки», неплохо было бы присвоить и торговый путь «из немец в хазары». На пути – богатейшие  червенские земли Возможности вдохновили молодого князя. Думая, как вернуть дружбу Оттона, князь пожалел, что разогнал немецкую миссию. Но ошибки надо исправлять и не допускать более. Он внимательно следил за происходящим на западе, примериваясь, выжидая, обдумывая, списываясь с королём Оттоном, и дождался.

В 980 году, ещё когда Володимер занял  киевский стол, начались военные действия между германскими войсками Оттона II, чехами и поляками. Немцам не везло, Оттону явно грозило окончательное поражение, и тогда князь киевский повёл свои войска в наступление. Напав на поляков, он оттянул на себя основные силы врага, а уж с одними чехами Оттону справиться удалось без больших усилий. Энергичный, с виду безрассудно стремительный, Володимер победно прошёл по западным землям, испугав не только врагов, но и союзников. Оттон пообещал награду, а росский князь и не спрашивал – сам продиктовал, что ему было желательно. Не так уж много – лишь богатейший в Европе торговый путь.

С Оттоном II князь обменялся грамотами, с Болеславом II чешским пожелал встретиться лично, в чём король отказать не посмел.

Их встреча состоялась в живописной местности, среди полей, уже тронутых золотой кистью осени, на виду симпатичной деревушки у подножия холмов, над соломенными и черепичными крышами которой поднимал  острый шпиль высокий христианский храм.

Болеслав поначалу хотел предложить князю киевскому прибыть его в замок, но Володимер, вспомнив неприветливо-каменный замок Нидуда с его змеями и отравленным мясом, идти туда напрочь отказался. Нет, лучше в открытом месте, на виду у своих полков, всегда готовых за князя постоять.

Болеслав и Володимер прибыли на место встречи почти одновременно. Легко спрыгнул с лошади князь киевский. Только плащ алый откинул, да шапочку на голове, мехом отороченную, поправил.

Болеслава, старого и нездорово толстого, с лошади снимали четверо слуг.

Они несколько минут молча смотрели друг на друга. Потом, прислушиваясь, скорее, к звучанию речи друг друга, чем к торопливому переводу толмачей, заговорили. Причём князь киевский всем своим видом выказывал почтение к возрасту и положению короля чешского. Болеслав невольно был очарован обхождением молодого князя, его приветливой улыбкой, мягкими манерами – и не подумаешь, что юный рос – язычник и варвар. Не без грусти вспомнил сына своего Андриха, грубого, агрессивного. Кому трон достанется?

Обсудили то, что потом их поверенным лишь записать останется. Вроде и всё. Вдруг князь с улыбкой на румяном лице спросил:

– А что, государь, слышал, у тебя дочь есть красавица.

Болеслав побледнел. Дочь, его маленькая Мальфред, – чистое, разумное существо, единственная отрада и утешение старости. Да никогда он не отдаст её этому язычнику, варвару, развратнику. Он наслышан о его неуёмной похоти. О дочери Рогволда, о жене Ярополка наслышан.

– Отдай за меня Мальфред, – проговорил Володимер, – породнимся. Пригодится в будущем, сам знаешь, мир упрочим. А он не только моей земле нужен. Вон, я уж видал, как война по твоим угодьям прошла.

Болеслав опустил голову. Мир… О нём только мечтать. Уж он-то не мальчик, знает, как хрупко даже то, что можно назвать миром. Вот ещё не улажены дела с герцогом Баварским, и Мешко на пятки наступать теперь будет. Одна радость – дома дочь любимая.

– Не думай, государь, дочь твою не обижу, великой княгиней сделаю, – сказал, даже руку к сердцу приложил.

Ох, как нелегко быть королём. Болеслав знал, что отказать не сможет, не посмеет. С трудом разомкнул уста:

– Мала ещё Мальфред, двенадцать ей только.

– Двенадцать? Да, мала, ты прав. Ну, так что ж, пару-тройку лет и подождать можно.

– И четырнадцать – ещё не возраст. До пятнадцати обожди.

– В четырнадцать наши женщины уже детей рожают. Ну, до пятнадцати, так до пятнадцати, договорились, государь. Как Мальфред пятнадцать исполнится, ты её ко мне присылай. Встречу, как ни одну из королев не встречали. Любить буду, тебе верным сыном и помощником стану. А княжеское слово, сам знаешь, верное.

Опять долго молчал Болеслав. Подумалось, ох, не дожить бы ему до того. А молодой князь, ну, точно жеребец необъезженный, даже на месте спокойно не постоит. Вон уж, и раздражение кажет.

– Договорились, – наконец проговорил король, глаз не поднимая, стон в груди пряча. Громко сказал, чтоб всем слышно было. Ведь король же…. А королевское слово верное, один раз и навсегда сказанное.

В Киев Володимер вернулся с первым снегом, вернулся  героем-победителем. И встречен был соответствующе народом своим, слугами, боярами, жёнами, полюбовницами. Как тут не радоваться?

Вот зиму и радовался, дела решал государственные, на охоту ездил, послов принимал, наложниц своих в Вышгороде, в Белгороде и в Берестове между делом навещал, жён любил, стараясь никого не обидеть. На Коляды в Велесовы дни, сам волком нарядился, в светлицу к Иулиании вторгся, бедную женщину так напугал, что она раньше срока чуть не разродилась. Потом долго носил её на руках, развлекал, пока её смех весёлый не услышал. Да и то, в последние месяцы Иулиания часто смеяться стала, вдруг разом забыв и Ярополка и всё, что с ним было связано.

Хильд родила дочь ещё в начале зимы. Радостный князь, вбежав в светлицу, расцеловал её при всех, а дочку маленькую к сердцу прижал. Заметив печальный взор княгини, весело проговорил:

– Ну а следующим ты мне сына родишь, берксерка, как обещалась, – чем вызвал слабую улыбку на бледном лице молодой женщины.

Зато через месяц весь Киев порадовала Аллогия, родив, наконец, князю сына, наследника, которого все так ждали. Володимер, торжествующе счастливый, по обычаю облил новорожденного водой и назвал его Вышеславом.

– Князь киевский родился, наследник мой, выше всех слава его будет – то и дело повторял он, сияя увлажнившимся взором.

Не знал ещё того князь, что не суждено будет любимому старшенькому отцовы надежды оправдать, что лишь до новгородской власти успеет он дойти, а там безвременная смерть заберёт его. И случится это ещё при жизни отца.

У Рогнеды и Иулиании сыновья появились почти одновременно уже после Коляд.

Володимер ликовал и радовался, как ребёнок, не замечая, не желая замечать, что Рогнеда по-прежнему прячет от него под длинными ресницами холодный ненавидящий взор. Он поцеловал её, а младенца, слабенького и тихо пищащего, подбросил на руках:

– Опора моя, надежда, – восклицал он радостно, тут же решив назвать его Ярославом в честь бога Ярилы, славимого и любимого им. Володимера не заботило, что младенец родился еле живым. Молодой князь по-прежнему свято верил в милость богов. Ещё бы, на Горе такое капище во славу богов строится. Не могут боги, не имеют права его, киевского князя, не отблагодарить- не облагодетельствовать!

На этот раз Володимер не ошибся, ибо в самом деле в тот день он подарил Руси князя, который прославит мудростью свою страну, оставив потомкам о себе вечную и добрую память.

Сын Иулиании был крупным и крепким. Его гневный вопль вслед за последним страдальческим вскриком матери огласил все закоулочки терема, и князь Володимер услышал его. Сорвавшись с места, он вихрем влетел в покои Иулиании, где его встретили настороженно ждущие взоры придворных, знающих, что это дитя погибшего Ярополка. Князь тут же подхватил младенца на руки и, подняв его высоко на руках, провозгласил:

– Сын мой! Святополком нарекаю!

Младенец, во грехе зачатый, родился крепким, здоровым, вырос красивым и удачливым. Володимер по давнему своему решению посадил его в Турове, дал жену-красавицу, дочь польского короля Болеслава Храброго. Жена, прибыв на Русь, привезла с собой своего духовника и то, что у кровного его отца совершалось столь мучительно и долго, в душе Святополка произошло быстро и легко. Он принял христианство, с женой обвенчался, и всё бы ладно да складно в егобы  жизни шло, если бы вновь не случилась борьба за власть. Сперва с Ярославом, князем новгородским, вместо умершего Вышеслава в Новагороде поставленном, потом с Борисом и Глебом… Злодеяние Святополка прославит юных князей как святых мучеников на Руси. Но вот самому Святополку борьба за власть боком выйдет – потерпев поражение, он сойдёт с ума. И так в безумии, в злобном одиночестве он окончит свои дни. Окаянным прозовут его в народе, в то время как Ярослава именуют Мудрым. Но то будет ещё не скоро.

А пока младенца холили тихо щебечущие няньки и мамки, Иулиания, подняв счастливый взор на князя, нашла в его взгляде тот же приветливо-жаркий ответ на свой молчаливый вопрос…

Киев неделю гулял, радуясь рождению наследников княжеских – боги с их князем, коли сыновей ему таких дают, а если с князем боги, что уж что о самом народе говорить?

Князь же, помня пример варяга Свендлофа, старался по возможности народу угождать, ведь сила и слава его не только от боярства  зависит. Несмотря на то даже, что казна пуста, приказал князь из подвалов бочки с вином и пивом выкатить, бесплатно народ поить, чтобы они за здоровье княжеских детей пили, славу князю кричали. Более того, нашёл, чем  этот народ и угостить, и подарками осыпать. Ах, то ли ещё будет! Народ же, радостно откликаясь, шумно приветствовал своего князя:

– Здравствуй долго, князь, Коло-Ксае, Солнышко красное, и ты, и жёнки, и детки твои!

А уж поздней осенью, когда морозцем грязь подсушивает, да реки проходимыми делает,  задумал Володимер новый поход, теперь  на вятичей. Строптивый тот народец прятался в непроходимых лесах за топкими болотами. Как сказывали, пути в те края охранял великий разбойник, Соловьём его прозывали. Никому проходу не давал. Многие на путях в те земли себе смерть нашли.

На вятичей ходил ещё Святослав, понуждая тех подчиниться, дань платить исправно. Вроде бы всё, согласны, головы склонили, клятвы дали, но стоило лишь князю уехать, как все клятвы тут же забывали и к старому возвращались.

Но дань нужна. Дружину надо к новым походам готовить, любимых жёнок в довольстве содержать. Земли же вятские мехом богаты, мех нынче ценится. Да и порядок должен быть, границы.

Вятичи быстро сдались под напором организованных, хорошо вооруженных войск князя киевского. Победив, Володимер тут же дань наложил, не тяжелее чем у других, «от плуга по щелягу», как летопись говорит. Однако получилось не лучше, чем у отца его. Стоило Володимеру уйти, как вятичи восстали, посадника и всех княжьих людей казнили, а чтоб Володимер дальше на власть в их землях не претендовал да мстить не надумал, стали просить помощи у печенегов.

Пришлось Володимеру задуматься. Но не уступать же в самом деле!

Подумав, оглядел окруживших его воевод, бояр да старейшин и спросил:

– А что, Варяжко, воевода Ярополков, слыхал, у печенегов прячется?

Воевода Круг, который ближе всего к князю стоял и взгляд его поймал, ответил, что да, говорят, Варяжко любимцем у Юмата, вождя печенежского, ходит, на дочери его женился.

– Хорошо поднялся Варяжко, высоко, – промолвил молодой князь. – Ну, за честную службу ничего не жаль.

И не смог скрыть досады, что сам вовремя хорошего воина не подобрал, к себе не залучил.

– Вот он с вятичами переговоры и вёл. Сам видишь, не оставил Варяжко мысли отомстить тебе, князь, – молвил кто-то из ближайших. Но Володимер словно не слышал.

– Ты вот что, Круг, – обратился он вновь к воеводе, – отправляйся к Варяжке гонцом, передай ему, что с миром мол, князь киевский дружбы ищет.

Приближённые переглянулись – знали они княжескую «дружбу».

– И если воевода Варяжко не прочь, скажи, встречусь с ним, где и как он пожелает, – договорил свою речь князь, словно не заметив недоверчивых взглядов вокруг.

Воевода Круг не ожидал, что Варяжко согласится на встречу с князем киевским. Правда, прибыл в условленное место  в сопровождении вооружённой дружины, сам в латах, в кольчуге.   С Володимером же была лишь небольшая свита.

Они встретились, молодой предприимчивый князь и воевода с лицом, изуродованным шрамами, с почти седой головой, с мудрой, затаившейся в глазах скорбью.

– Приветствую тебя, воевода, – заговорил первым Володимер, усмешливо окинув многочисленную охрану Варяжко, – мир дому твоему и твоей семье.

– И тебе так же, князь, – настороженность не уходила с его лица, – говори, зачем вызвал, чего хочешь?

– Мой гонец сказал тебе – дружбы хочу.

Варяжко смерил молодого князя взглядом:

– Брату своему Ярополку то ж говорил?

Володимер встретил выпад спокойно, по крайней мере, внешне.

– Знал, что заговоришь об этом. Твоё право. Отвечу: да, говорил, но то другое было. Ярополк брата моего Олега убил. И не я повинен в его смерти, а изменник ваш, Блуд.

– Отговорки это, князь, на дитя малолетнее рассчитанные! – воскликнул Варяжко.

– Думай, как хочешь, – снова спокойно ответил Володимер. – Ну а то, что князем киевским он был, тебе ничего не говорит? Не воеводой, не боярином, а князем, над Киевом стоящим? Сам поймёшь, али объяснить надо?

– Не надо, – ответил Варяжко. – То ваше дело, не моё. Я и лезть не хочу. Ты скажи, что тебе от меня надо?

– Сперва спросить  хочу – не надоело ли тебе по чужим землям мыкаться?

– Надоело, князь, вот потому и пришёл на встречу слова твоего послушать. Подумал, вдруг что для меня полезное скажешь.

– Скажу, воевода. Более того, предложу тебе ко мне на службу наняться, в Киев возвернуться.

– Воеводу Ярополкова зовёшь, не боишься?

– Не боюсь, Варяжко. Дела твои знаю, о помыслах догадываюсь. Одним словом, соглашайся.

Воевода молчал, и желая ответить согласием, и страшась. Меж тем Володимер вытащил из ножен меч, торжественно поцеловал его:

– Клянусь Перуном, Варяжко, что ничего  не замышляю против тебя, что в самом деле хочу тебя взять ко мне на службу и что, коли согласишься, жалеть не будешь.

И Варяжко согласился. Вернулся в Киев с женой и ребёнком. Володимер слово своё сдержал, почестями осыпал. Варяжко же в ответ помог князю с вятичами справиться. Не смогли они  противиться более, силы были не те – отступились от них печенеги.

Придя вновь на вятскую землю, Володимер сурово наказал  предателей, и дань наложил в наказание вдвое большую.

Справившись с вятичами, положил себе князь новый путь, решив упрочить власть в землях радимичей. Но там даже и воевать не пришлось. Стоило князю послать с передовыми войсками воеводу по имени Волчий Хвост, как противники тут же разбежались, не дождавшись княжеских войск, сдались. «Волчьего хвоста испугались», – насмешливо комментировал этот факт летописец.

Справившись со  славянскими народами, князь устремил взор на северо-запад, где жили племена ятвягов. Народ крепкий, воинственный, они держали земли, которые прельщали росского князя, нуждающегося в расширении и укреплении границ своего княжества и увеличении даней.

Зная, что не так просто с ними справиться, Володимер не спешил, выжидая, присматриваясь, пока удобный случай сам не представился: ятвяги подняли восстание против пруссов и поляков, которые, будучи христианами, пытались проводить довольно активную христианизацию среди соседних языческих племён.

Князь киевский выступил в поход на стороне пруссов. Ятвяги, будучи не в состоянии вести войну на два лагеря, сложили оружие.

 

Шёл 983 год от рождества Христова…

Киев вновь ликовал, встречая победоносные войска своего любимого князя. Теперь с  дочерью на руках вышла его встречать хорошеющая Иулиания. Рогнеда же предпочла спрятаться в своих покоях, ссылаясь на нездоровье – на сносях была, второго ждала. И Хильд его не встречала. Ещё в походе Володимер узнал  печальную весть – родила она долгожданного мальчика, а он через несколько дней умер. Не было и Аллогии. Первая жена стала часто прибаливать, ногами мучилась.

Ещё доложили князю, что его любимое капище готово, что ждёт лишь своего верховного жреца, дабы он первым принёс благодарственные жертвы.

– Вот с утра глашатаев и отправьте, пусть народ собирают, с семьями, с детьми, пусть наряжаются, жертвы готовят, послезавтра с восходом солнца вместе праздновать будем, – сказал Володимер, широким шагом проходя по знакомым дворцовым переходам.

Уже спускалась ночь, когда князь вышел на балкончик, с которого хорошо было видно его капище, чёрные во мраке изваяния, костры. Красиво, торжественно. При свете догорающего дня мерцал вдали Днепр, расстилались поля да рощицы, белели, как игрушки, хатки окружных сёл.

Не выдержал, сбежал по деревянной лесенке, прошёл по тропке через аллею старых тополей, поднялся на холм – вот оно, детище его, в котором и сила его, и надежда.

Любовно оглядел огромного Перуна, соседствующих с ним богов. Мысленно одобрил труд строителей. Представил, как будет смотреться праздничное открытие святилища, толпы народа и он, нарядный, среди костров, ритуально закалывающий огромного быка.

Около одного из костров увидел дежурного волхва, тот сидел молча, опустив голову, устремив взор на пляшущие огоньки пламени.

– Трудишься? – спросил князь, подойдя ближе.

– Тружусь, великий князь, – ответил тот и поднял  сморщенное лицо с огромным крючковатым носом.

– Вот и я тружусь, – Володимер присел на корточки рядом, подбросил в огонь пару хворостинок. – Тружусь ради своего княжества. Уж очень хочется мне, чтоб оно росло и процветало. Чтобы не было ему равных в мире по силе и богатству. Как ты думаешь, помогут мне боги?

– Будешь жертвы приносить – помогут, – ответил ровным голосом волхв, – сам знаешь, чем больше просишь, тем жертва должна быть дороже.

– Вот на послезавтра назначил я праздник. Весь народ киевский хочу здесь собрать. Вознести богам благодарение за удачный поход. Ну и дальнейшей помощи попросить. Быка приказал самого большого и здорового привести.

– Быка – это хорошо… Только для того, что ты хочешь, быка мало.

Волхв говорил то ли устало, то ли равнодушно, даже головы больше не поднимал.

– А что ж тогда? В благодарность мои предки всегда только быка и приносили.

– Когда твои предки жили, христиан не было в таком количестве. А христиане, ты знаешь, первая угроза твоему царствованию, князь.

– Да, в этом ты прав. Христиане повсюду. С Киева гоню, а они – ну самые что ни на есть тараканы…

– Тараканы оно и есть, – согласился волхв, – с Горы ушли, так на Подоле их знаешь сколько.

– Ну, там и княгини Ольги поп. А ты знаешь, не желаю я против её памяти идти.

– Вот вокруг него да под его защитой христианская община и растёт, силу набирает, а ты говоришь – быка…

Помолчали некоторое время, не отрывая глаз от огня, мирно полыхающего в углублении.З ябко стало Володимеру, словно от Днепра ветерком повеяло. Даже пламя поколебалось.

– Народ свои жертвы принесёт, петухов, овец… – наконец проговорил Володимер, поёжившись.

– Мало, – волхв поднял голову, прямо взглянул на князя, и глаза вспыхнули, холодно, недобро, – мало, князь, для того, чтобы от христиан свою землю сберечь, иные жертвы нужны, чтобы никто силой с ней сравняться не мог, не та кровь нужна…

– Чья же? – спросил и вдруг понял, почему ему так холодно стало.

– Да, князь, чистая, людская, христианская. Вот когда боги все твои деяния благословят, а желания услышат! Вот когда процветёт царство твоё!

– Как-то от такого отвыкли уж. Давече я был  у ятвягов, там человеческие жертвы в порядке вещей, у нас по-другому, меня могут не понять.

– Народ любит тебя, князь, и хочет того же, что и ты, а значит, за тобой пойдёт.

– Тогда что, точно? Одна жертва – и всё?

– Это уж, как будет, князь. Одни боги знают. Ты, вот только дай, сам  почуешь.

– Что почую?

– Как боги тебя силой напояют.

Володимер поднялся, взглянул на небо.

– Погромыхивает, гроза идет, должно быть.

– Нет, не гроза, князь. Боги жертвы жаждут…

Ночь он спал плохо, а наутро собрал бояр. Из жён рядом только Иулиания оказалась.

– Вот что, бояре, – начал Володимер без подготовки, – завтра хочу я поутру, как вы знаете, на новом нашем святилище богам жертвы принести. Мудрые волхвы надоумили, что мало нам жертвы быков, нужны нам жертвы человеческие. Христианская кровь нужна, дабы боги благословили дальнейшее процветание наше и дали нам силу противостоять засилью чуждому.

Услышав то, стала белой, как мел, Иулиания. Одна она возмутилась, поскольку все остальные слова Володимера восприняли довольно спокойно.

– Что это ты, князь, желаешь царю Ироду уподобиться? – в почтительной тишине Малой палаты звонко прозвучал её голос, – княжество своё хочешь посвятить Люциферу, с Сатаной породниться? Тогда, князь, и в самом деле, ждать нам будет больше нечего.

Володимер, не сдерживая гнева, резко повернулся:

– Не будет здесь ни Христа, ни Люцифера. Один Перун будет и все боги славянские! За них наши предки держались, и мы за ними удержимся. Они чистую кровь им жертвовали, и мы так же поступать будем. Оттого-то и стоит Русь доселе, а нашими жертвами и далее стоять будет!

– Не тем стоит! А ты, князь, ежели совершишь такое… Не свет – так мрак, не дано среднего.  Проклятие будет на княжество твоё, не отмолишь!

Володимер хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.

– Уйди, женщина! Не место тебе здесь голос подавать. Уйди, пока я не заподозрил в тебе пристрастиях к христианам и не наказал!

Иулиания выбежала со слезами.

– Ну что же, князь, мы подумали, – почти тут же послышался голос степенного Путши, – жребий бросать будем?

О том, что совершилось далее, рассказывает летопись Несторова.

Жребий пал на сына варяжского купца Феодора, малолетнего Иоанна. Едва решив, тут же и отправились – великий князь желал новое святилище освятить на рассвете обязательно жертвой человеческой, и непременно христианской.

Феодор, услыхав требование бояр княжеских, волхвов и большой части народа, к ним присоединившейся, стоя на балконе, отвечал, что сына не отдаст, поскольку является христианином, и служить богам каменным и деревянным не желает, более того, посмел даже и пошутить:

– Да вы ж сами их сделали, своими руками грешными! И хотите от них помощи дождаться? Безумные, кому верите, на кого надежду полагаете? Во мраке погрязшие, света истинного видеть не желающие!

Речи купца возмутили народ.

– Ты над нашими богами не смейся! – послышалось в ответ, – вот сейчас тебя вместе с сыном твоим поджарим и посмотрим, чьи боги сильнее!

– Не в силе Бог, а в Правде! А что до жизни моей – Господь мне её дал, Он волен и взять.

– Не Бог твой возьмёт, мы возьмём! Давай Иоанна по-хорошему!

К удивлению собравшихся, Феодор вошёл в дом и вынес на руках малолетнего сына.

– Вот мой сын, во Христа крещёный! – громко сказал он, подняв испуганно запищавшего малыша, – и не быть ему ради ваших истуканов умерщвленному! Ибо Господу нашему наша жизнь принадлежит. И только за него и ради Него умереть готовы.

Возбуждённая толпа лишь  ждала момента, чтобы в бой кинуться. С дикими воплями подскочили самые задиристые к дому, хотели внутрь ворваться, но слуги Феодоровы двери затворили. Кто-то бросил зажжённый факел.

– Отдавай сына, пока сам живой! – кричали ему, – всё равно возьмём, всё равно наш будет! Наша воля на то!

В дом прорваться не удалось, зато пожар занялся, огня боялись – бросились тушить. Одни тушили, другие соломку тащили, визг, драка, ругань, пока кто-то не догадался с топором к дому подобраться и не начал опоры под балконом дома купеческого подрубать.

Феодор же не уходил, гордо стоял на балконе среди чёрных облаков от уже вовсю занявшегося пожара. Маленький Иоанн у него на руках кричал-надрывался, а отец словно не слышал. В распахнувшиеся двери дома вместе с дымом высыпала челядь, кашляя и вытирая слезившиеся глаза. А Феодор с ребёнком всё стоял, словно ни крики, ни пожар уже не касались его. Только когда балкон накренился, готовый рухнуть в самое пламя, некоторые услышали, как громко, перекрывая голосом невообразимый шум вокруг, он воскликнул:

– Господи, приими души наша во святых твоих. Предаю себя Тебе, прими, не отвергни, Твои мы и только Твои, Господи! – и широко трижды перекрестился.

Володимер всё видел, стоя в отдалении, а потом ещё и слышал приукрашенный пересказ происшедшего. Разные мнения, возмущение, гнев, разочарование.

– Пёс проклятый, – говорили повсюду, жалея, что не состоялось так ожидаемое древнее человеческое жертвоприношение на святилище.

«Что ж, – решил молодой князь, – коли так, пусть будет бык, пока…»

И пошёл к Иулиании.

Чем ближе была её светлица, тем более он ускорял  шаг, словно хотел убежать от звучавших в его ушах слов погибающего Феодора: «Господи, приими души наша…»

Ворвался и увидел её на коленях перед иконами. Она, застигнутая врасплох, испуганно вскочила. Увидев выражение лица князя, испугалась ещё больше.

– Всё, всё, кончено, – проговорил он – Не быть христианству на земле моей! Иконы убирай! Кресты убирай! Увижу ещё, вслед за Феодором и Иоанном в огонь пойдёшь, их не вышло, так тебя в жертву отдам!

– Князь, милый, да что ты…

– Убирай! – закричал он неистово и схватил её за горло. – И тебя… в жертву! Ведь знаю, ты для виду только… Всё знаю, и как ты брата моего соблазнила, знаю! Из-за тебя, из-за твоего христианства он погиб. Да, это ты, ты убила его! Туда ж и меня затянуть хотела, ведьма…Что, не вижу? Только не поддался я тебе. Скорее я тебя со всеми твоими христианами…

Иулиания почти задохнулась, когда он повалил её на пол и, задрав платье, кинулся сверху.

Она не сопротивлялась. Более того, не смогла удержаться от сладострастных стонов. Уходил он от неё более спокойный. Оправляя одежду, однако, заметил:

– Смотри, ежели в следующий раз иконы и кресты у тебя увижу, сделаю, что сказал.

Это был первый в его жизни вечер, когда он решил не читать Господню молитву перед сном.

 

 

Рогнеде не спалось. Тяжело переваливалась она с боку на бок в жаркой пуховой постели, искала более удобного положения для большого живота, но не находила. Вокруг темно, тихо, лишь Шумилиха похрапывает в углу да за окнами стрекочут кузнечики – на хорошую погоду, невольно подумала Рогнеда.

В бессонную ночь что только не лезет в голову, и всё как-то чаще невесёлое. Князь, душа его подлая, уж который день в её светлицу глаз не кажет. Нынче утром, правда, пришёл, весёлый такой, говорит, послы от ляхов прибыли, подарки привезли, и протянул ей ожерелье самоцветное.

– А Юльке – тоже? – спросила Рогнеда, не торопясь протягивать руку.

– А как же, – ответил он, улыбаясь, – всем – и Иулиании, и Хильд, и Аллогии.

– Ну, и это им отдай! – выкрикнула в сердцах и отвернулась.

Князь лишь плечами пожал:

– Не хочешь, – говорит, – найду, кому подарить.

Она тогда едва слёзы сдержала. Вот отчего и теперь ей не спится, отчего сердце ноет и разрывается.

– Шумилиха, – окликнула старую прислугу, – проснись, дура!

-А? Чего, княгинюшка, плохо что? – встрепенулась та.

– Да не плохо… Нет, плохо… Скажи, ты всё знаешь, что в тереме делается, где нынешнюю ночь князь проводит?

– Да где ж, опять у неё, у Юльки.

– И прошлую?

– И прошлую.

-А ещё где бывает?

– К Хильде ходил, успокаивал. Да разве я слежу? Наши говорят, Алымку-боярыню всё по углам ловит да тискает. Стыд-то какой, баба только намедни замуж вышла.

– Замолчи, – прервала её в сердцах Рогнеда, – замолчи, сил нет слушать!

Отвернулась. Уткнула лицо в подушки.

Вот что приходится ей, княгине, выслушивать. Как насильник, против воли её к себе забравши, теперь ещё и унижает как может. Вишь, жёны у него! Да какие там жёны!? Быдло – оно и есть быдло. Что Аллогия,  свинья вонючая, в робичках всю жизнь ходила, теперь, видишь ли, сына ему родила, первенца. Так ей и надо, что хворь напала – сразу притихла,  куда ей  с такими ногами-то распухшими! Или эта кащеиха белобрысая, Хильд… Тоже мне, принцесса навозная. Правильно, что боги её младенца забрали, пусть не высовывается. А то туда ж… А тут ещё и Юлька, падаль христианская. Эта уж вообще неизвестного рода-племени, робичка, подобрыш. Наверняка и Святослав, и вся его дружина на ней полежали до того, как она в княжью постель попала. Да оно сразу  видно, вешается на князя, проходу ему не даёт. Наряжается как! Христианка тож, монашка… Весь терем бегает под её дверями подслушивать, когда князь к ней ходит. Крики-визги её отовсюду слышны.

Рогнеда всем телом передёрнулась, подумав о Иулиании. Вот змеюка, она ж даже родить ухитряется, когда князь в походе. Все дела пройдут, пока его нет, а едва он на порог – она тут как тут, здоровёхонька, целёхонька.

О так называемых жёнах княжеских Рогнеда думала с наибольшим раздражением – не хотела она признавать их за жён, также, как и его за князя. Одна она тут княгиня настоящая, потомственная. Ах да, ещё Алымка. Ей уж рассказывали, как князь её прямо в коридоре… Да  кроме Алымки хватает. Про молодую жену престарелого боярина Слепня говорят, что понесла-то она от князя. А про сенных девок  говорить нечего. Наверняка, ни одной нет, что под князем не побывала. Вон сколько у него этих в Вышгороде да в Белгороде! Сотнями привозят. Он уж и рад. Можно представить, что он с ними там вытворяет.

Рогнеда повернулась на другой бок. Ребёнок в животе болезненно зашевелился. Погладила его, не в силах думать ни о чём другом, кроме как о князе да о его полюбовницах.

– Пусть полюбовницы, – рассуждала молодая женщина, – но вот великая княгиня одна должна быть, как у её отца в Полоцке, как у отца Володимерова Святослава, как умногих других. Рогнеду каждый раз трясёт, когда ей приходится в Золотой палате сидеть рядом с Юлькой и  Аллогией. О, как она ненавидит  его за это! Да и как не ненавидеть, когда память нет-нет, да и подбрасывает прошлое – как он при родителях-то её… Разве такое забудешь? А смерть дорогих и любимых родных разве простишь, что бы там о власти и войне мужчины ни говорили. А как не вспомнить, как он заставил её при всём народе его разувать. Разула, что делать, стражники князевы в затылок дышали, собирались её, княгиню, тоже в Вышгород…. Уступила, встала на колени, но душой не смирилась и никогда не смирится, пока не отомстит, своего не добьётся.

Тихо застонала.

– Эй, Шумилиха, подушку мне под спину подложи, – окликнула снова захрапевшую прислужницу.

Шумилиха услышала;

– Что, княгинюшка, неможется? – встрепенулась та спросонья, засеменила к постели. Горбатая, худая, она попала в жёлтый круг света, отбрасываемый масляным ночником у постели княгини.

– Да не так, дура, под поясницу-то! – раздражёно приказала Рогнеда.

– Сделаю, сделаю, не горячись, милая, ребёночка-то не беспокой. Может ещё чего? Отварчику подать? Или покушать хочешь?

– Ничего не хочу. Плохо мне… Душе тяжко, – проговорила со злостью.

– Да что ж тяжко? Ты ж у нас красавица, княгинюшка…

– Замолчи, – прикрикнула на неё Рогнеда. – Красавица… Князь ко мне, как с войны вернулся, ни разу не зашёл. Да  что ко мне заходить-то, если я с пузом.

– А вот родишь, оправишься, снова красавицей будешь. Он никуда не денется. Придёт!

– Да глаза б мои его не видели!

Шумилиху противоречивые высказывания княгини не удивили.

– Оденем тебя, накрасим, тело отваром берёзовым натрём, питьё нужное на стол поставим…

– Не любовь мне его нужна, а власть. Чтобы я, я одна великой княгиней с ним сидела!

-Вот и я о том же. Как увидит тебя князь красавицей, ласковой да нежной…

– С ним-то, ласковой и нежной?! Да я, когда вижу его, готова задушить своими руками. После всего, что он сделал мне и родным моим… И нынче что делает…

– А иначе как его к себе-то привлечь? Другого способа нету. Вон ты про Юльку-то… А она уж не знает, куда наряды складывать, каждый раз в новом. Смеётся да ласкается. А как стонет-то под ним. Мужчины такое, ох, как любят.

– Замолчи! – закричала Рогнеда и в сердцах швырнула в разболтавшую служанку подушку. Откинулась, назад, отдышалась. Не скажет же она Шумилихе, что и сама не прочь постонать, что всё, что князь с нею в постели делает ей так  нравится, что она просто голову теряет. Каких усилий  стоит, чтобы никто этого не заметил, и прежде всего он, ненавистный!

– Да молчу я… Только жаль мне видеть, как ты страдаешь. Вот и думаю своей головой бестолковой, как бы помочь тебе.

– А никак не помочь, – злобно выкрикнула Рогнеда. – Никак. Волховку позову, чтобы помогла мне их всех, подлых, извести.

– И князя?

– А что до князя, попрошу волховку, чтобы его так приворожила бы ко мне, чтобы он ни с кем более не смог бы, только со мной.

– Опасны такие дела, княгинюшка. От колдовства да от ворожбы ещё ничего доброго не бывало. Мне вот рассказывали, что жена Святослава, Преслава, тоже ходила ворожить против полюбовницы мужниной, когда он мать нынешнего князя к себе привёл. А что вышло-то? Померла и она, и дети её, а эти – живут. И ещё как живут! Вот и ты прислушайся к моему совету, попробуй  привлечь его женской красотой да лаской. Увидишь, он обо всех позабудет. Ведь любит-то он тебя.

Рогнеда с подозрением глянула на служанку.

– Да уж, любит. Это ты меня так, успокаиваешь. Кабы любил, к другим не бегал бы.

– Ну, это от похоти мужской. А есть ещё и сердце. Вот в его сердце ты больше всего места и занимаешь, не Юлька, не Алымка – никто, ты только, поверь. Я-то уж знаю. Потому, как он от тебя ласку-то увидит,  сразу телёнком сделается. Тогда и потребуешь своего. Женская ласка порой покрепче всякой ворожбы бывает.

 

Князь Володимер пировал со своими ближними. За его столом сидели послы польские, были гости и из других мест, но князь на этот раз в разговоре отдал преимущество полякам. Трое их было. Главным был средних лет мужчина, высокий, сильный. На нём был кафтан, расшитый так обильно, что непонятно было, из какой ткани его сделали, стоячий высокий воротник и борта были оторочены собольим мехом редкого качества. Ухоженные волосы гладко ложились на широкие плечи.

– Выпьем, гости дорогие, – молодой князь поднял свою чару из серебра, украшенную позолотой, редкими драгоценными камнями, – выпьем за то, чтобы всегда мы договариваться могли так же, как и нынче, блюдя и уважая интересы каждого, чтобы пореже лилась кровь, а границы царств наших были крепки и дружелюбны.

Тост князя поддержали, выпили. Ляхи поняли, что теперь их очередь ответное слово держать. Мир – это хорошо, думалось им, только кому хорошо после того, как киевский князь за Оттона выступил, Польшу в правах ущемил,  потом ятвягов захватил, случаем воспользовавшись. Одним словом, жал, где не сеял. Но говорить об этом не следовало, не за ними сей раз сила, чтобы свою волю диктовать. Да и не в том была цель их нынешнего прибытия на киевскую землю.

Поднявши чару, главный лях, пан Казимир, встал, сказал в адрес князя благодарственное слово, уверил его, что по вине их княжества никогда никакая вражда между ними не возникнет, что сами они желают и мира, и крепости границ, и добрых торговых отношений.

– Только хотели бы мы просить великого князя защитить тех наших людей, которые в земле ятвяжской остались, поскольку на них теперь сильное гонение идёт. А ведь люди-то там благочестивые, уж не один год прожившие, семьями обзаведшиеся.

– Тех, кто мирно живёт, да наши законы соблюдает, притеснять я не позволю. Пусть себе живут, своим делом занимаются. Торгуют, или что?

– Да нет, – лях замялся, – миссии там наши, христианские – народ учат, добру, послушанию.

Володимер повернулся к ляху всем корпусом:

– Ты разве не знаешь, что на земле моей иным богам служат? И закон я издал, чтобы никакая вера иная на моей земле воли не имела бы? Зачем нам христиане?

– Ну, ты сам знаешь, ятвяги – не поляне, дикие они, грамоте не разумеют, нравственность не блюдут, более того, человеческие жертвы приносят.

– А вы, значит, заместо меня там порядок наводить желаете, нравственности да грамоте учить? Ну а что до жертвоприношений, так ничего в том предосудительного нет. Наши боги любят жертвы, за то и дают нам то, что вам, христианам и не снилось. Я и сам собираюсь возродить человеческие жертвоприношения, чтобы наши боги нас от вас, христиан, получше защищали.

Ляхи испуганно отшатнулись, словно самого сатану увидели. Володимер, заметив, улыбнулся и вдруг резко встал, чуть стул не опрокинул.

– Идите за мной, – приказал коротко и сам первым двинулся к выходу. За ним – заторопились бояре и ляхи.

Он сбежал по лесенке в сад, потом по тополиной аллее устремился на горку, к святилищу. Сопровождавшие еле поспевали, а отстать боялись. Догнав, встали, вытирая пот, задыхаясь.

Володимер, распрямившись, отбросив русые волосы со лба, гордо оглядел творение своих рук, после чего устремил взгляд на ляхов.

– Вот, глядите и запомните раз и навсегда – это наши боги, это наш храм, наша вера, и иного ничего нам не нужно.

Ляхи, поёживаясь, стояли кучкой в кругу, образованном языческими изваяниями, двинуться боялись, чтоб не оскверниться самим духом, присутствующим здесь. Здесь сама  земля казалась им опороченной, грязной. А каменные идолы смотрели на них, как будто усмехаясь, вот, мол, ещё нам на заклание свежатинку!

Лишь старший лях нашёл в себе силы ответить:

– У тебя, князь, богов много, а нужен один. Любое государство верой сильно. Едина вера, едино царство. Тем и порядок, и послушание держится.

– У нас, как и у вас, есть главный бог – бог-отец, – Володимер любовно погладил Стрибога, весь торс которого был изрезан заклинательными знаками. – А это бог сын – оборотился он к статуе Даждьбога. – И Богородица у нас своя есть – он положил ладонь на изгиб руки Макоши, в которой она держала ритуальный кубок.

Христиане побледнели, слыша такое богохульство. И опять  пан Казимир нашёлся что ответить:

– Это так тебе хочется, князь, а на самом деле такого нет, – произнёс он несмело, но убеждённо, – всё равно рукотворные твои боги нашего единого не заменят. У тебя каждый народ своим богам поклоняется, сами видали, потому твой бог-отец им не указ, а значит, и власть твоя…

– Глупости, – оборвал их Володимер, он уже давно думал над тем, что теперь ему христиане пытались втолковать, – Бог-отец наш посильнее вашего, потому что в нём каждый народ видит того бога, которому поклоняется. Это и Род наш, и Святовид ятвяжский, и Сварог… А что рукотворны, так и ваши иконы и кресты – рукотворны.

– Так они – лишь изображение того, что на небесах!

– И наши боги – везде, а прежде всего – здесь. С ними и поговорить можно и потрогать. А главное, наше это, от предков. Они всегда с нами и только с нами.

– Может, оно и так, – не сдавались ляхи, – только мир вокруг тебя их не признает. Не понятна вера твоя и люди твои не понятны. Вишь, обряды ваши, жертвоприношения – нет, такое только оттолкнуть может!  А дела с тем, кого не понять, вести опасно.

– Что ж тут непонятного? – воскликнул Володимер с некоторым раздражением. – Магометы, значит, понятно, иудеи – понятно, а мы – не понятно?

– Вот магометане и живут своим миром, так же, как и иудеи, а Европа – те все христиане, братья. А вот кто ты, мы так и не поняли.

– Мы – Рось, этим всё сказано. А насчёт братства, уж нагляделся я. Знаю я, как вы по-братски относитесь друг к другу.

– Но договориться можем, ибо все мы, в конечном счёте, Христовы.

– Мой отец Святослав тоже со всеми договориться мог. Он клялся Перуном, вы – Христом, и все понимали друг друга.

– Не те времена, князь, – усмехнулся лях.

– Ну, думай, как знаешь, только такие мы, как есть, и ни под кого подстраиваться не будем. А с благословения богов наших – увидите ещё, сильнее нас никого во всём мире не будет. Сами на поклон к нашему Перуну придёте.

Поляки лишь качали головой. Пан Казимир вновь проговорил:

– Мы не проповедники, князь, что мы можем сказать? Знаю лишь одно, и на том стоять буду – только христианство может дать людям истинную силу и мощь на земле.

– Магометы пока ещё бьют вас, да и язычники спуску вам не давали.

– По грехам. Зато, князь, видел ли ты, какие храмы у нас, какие живописцы, а книги… Книги-то всё сплошь наши, христианские. Школы у нас, науки…

– Не знаю, но у магометов не хуже вашего и у греков…

– Греки – тоже христиане, только раскольники, не хотят они римскому епископу подчиняться.

– И правильно делают, – вдруг засмеялся Володимер, от чего перекосились лица христиан, – чего ради чужим богам подчиняться, надо заветы отцов соблюдать. Вот и я не хочу ни вашего христианства, ни магометов, никого! И на моей земле тому быть также не позволю. А что до наук, я нынче отдал приказ книги писать о наших богах и о том, как им молиться надлежит.

 

Через два дня Володимеру сообщили, что княгиня Рогнеда родила сына.

Торжествующе радостный, он обернулся к ляхам, которые на этот раз сопровождали его на охоте:

– Вот вам и пример, как наши боги к нам благоволят: четвёртый сын у меня! Здоровый, крепкий! И знаю, боги дадут мне ещё много сыновей, чтобы моя земля крепла кровью моей. Во всех пределах будут мои потомки сидеть, дело моё продолжать.

– А что ж Ярополк с Олегом? – решился затронуть опасную тему несговорчивый лях, – кровь одна, а сколько распрей?

– Власти единой не было, – ответил Володимер, который уже и об этом подумал, и гневаться не собирался, – каждый сам по себе был, а у меня – иначе, все под моей властью, под властью Киева равны будут, по одному закону отвечать, одному князю великому повиноваться.

Сына Володимер назвал Изяславом. Придёт время, будет он князем полоцким, основателем новых городов на севере, в том числе и города, названного в честь его имени – Изяславля.

 

 

Пришла осень. Окрестные леса и рощицы, сады и угодья буйно заполыхали буро-золотым разноцветьем. Ещё зелёную траву покрыл шелестящий ковёр сухой листвы. А вдоль дорог уже высились разом почерневшие заросли татарника вперемежку с колючим шиповником, осыпанным алыми ягодками. Пёстрая бабочка, неведомо как попав в тепло княжьей горницы, примостилась на деревянном переплёте, сложила крылышки и уснула.

– Позволь, княже, – Володимер увидел просунувшуюся в дверную щель носатую физиономию Шумилихи.

– Заходи, – приветствовал её, не отрываясь от грамоты, которую писал, сидя у стола: гонец уже ждал на крыльце, – сейчас освобожусь, да всё ли ладно?

– Ладно, ладно, – закивала кикой Шумилиха, вползая в княжеские покои без страха – знала,  князь относится к ней по-доброму, да и как иначе – все роды, что она принимала, всякий раз как по маслу шли. И младенцы её любили – самые беспокойные на её костлявых руках тут же засыпали. Да и знахарка она была, каких мало, сколько лет уж весь княжий дом лечила. В её каморке ступить было негде от связок сушёных трав, мешочков с корой, сухими ягодами, сосудов с отварами, настоями, мазями, притираниями. Благодаря её стараниям Аллогия хотя бы передвигаться на ногах стала.

– Ну что ты? – князь, наконец, закончил работу, грамоту запечатал, вручил с готовностью подскочившему кметю.

– Княгиня Рогнеда просит, ежели ты, князь соблаговолишь, с ней отужинать.

– Рогнеда? – Володимер от души удивился. За три года с лишком она не только его отужинать никогда не приглашала – отворачивалась, когда он подходил, словно видеть не желала. Ни разу губ не разжала, когда он целовать её пытался, а отдавалась ему всякий раз так, словно он её насиловал.

– Что ж, коли просит, приду.

Когда начали сгущаться ранние осенние сумерки, он вошёл к Рогнеде и в изумлении остановился.

Горница была празднично убрана, стол накрыт белой скатертью, на столе яства всякие, а сама княгиня – подле стола, нарядная, красивая. Такой он никогда её не видел. Платье из сирийского шёлка, переливающегося, прозрачного, в несколько слоёв, облекало её тело. Вокруг шеи – золотом шитое оплечье, высокие нарукавья, перстни на пальцах – словно в Золотую палату выходить собиралась. Лицо её, округлое, розовое, по-детски гладкое, обрамлял белоснежный плат, поверх которого она надела позолоченное очелье.  Из-под него струились почти до плеч подвески с филигранью.

– Что это ты, собралась куда? – спросил Володимер, улыбнувшись. И в ту же минуту понял, что нет, не умерло его чувство к Рогнеде. Подошёл, хотел поцеловать. Она отвернулась, подставив щёку, и он вдохнул необычно сладостный аромат, исходивший от её полной круглой шеи.

– Тебя собралась приветить, – ответила она.

– Тогда что ж отворачиваешься?

– Так не ужинал же ещё, –  улыбнулась и кокетливо, и смущённо, и лукаво, протянула руку к столу, – садись, князь, буду ухаживать за тобой.

Не веря своим ушам, подчинился, сел, а Рогнеда около него встала, ему кушанья накладывала, вино подливала.

Не выдержав, Володимер обнял её за талию и посадил к себе на колени, чему Рогнеда на этот раз противиться не стала.

– Что это ты надумала? Не узнаю тебя.

– Надумала, князь, – ответила молодая женщина, под его пристальным взглядом опуская бархатные ресницы, – вот уж двое сыновей у нас, а всё как чужие… Устала я от вражды.

– Простить решила?

– Забыть – не забуду, но и жить как-то надо.

– Сама решила, или надоумил кто?

– Ты что ж, меня совсем глупой считаешь?

– Считаю гордой, своенравной – потому удивляюсь.

– Не удивляйся.

Рука Рогнеды мягко легла ему на плечо.

– И всегда такой теперь будешь?

– Любить будешь – всегда.

– Вот ты как…- он расстегнул ей оплечье, отбросил, – пахнет от тебя как сладостно, кормишь? Молока хватает?

– Хватает, – ответила Рогнеда, позволяя ему обнажить свою грудь, всю в синих жилках, от молока разбухшую, огромную, – и Изяславу, и Ярославу достаётся – никак малец не хочет отстать.

– Да пусть, слабенький, всё силы наберётся.

Он едва коснулся её груди, как струя молока брызнула ему прямо в лицо. Засмеялся, отёр.

– Вишь ты как…

Рогнеда сползла с его колен:

– Сейчас на ночь покормлю…

Нянька словно слышала – постучалась. Услышав разрешение, вошла со свёрточком, в котором беспорядочно болтал ручонками двухмесячный малыш.

Покормив и отдав ребёнка, Рогнеда сама затворила за нею дверь. Потом, обернувшись к князю, скинула с себя платье и призывно протянула руки.

Он и вправду стал приходить к ней каждую ночь. И Рогнеда уже не смущалась, войдя в роль, какая ей самой очень нравилась. Оказывается, как хорошо, освободившись от пут, которыми сама же себя связала, позволить жить вольно и телу своему, и душе. А тело получало так много радостей, что в них как-то вдруг померкли и обиды, и ревность, и желание отомстить. Радуясь и наслаждаясь, Рогнеда лишь иногда заставляла себя подумать, ради чего она это всё делает.

– Скажи мне, Володимере, – Рогнеда склонилась над князем, касаясь грудью его груди, лаская и ласкаясь, – скажи, ты любишь меня?

– Люблю, Рогнеда, – его руки гладили её нежнейшую кожу.

– Сильно любишь?

– Сильно. А ты меня?

– Коли двух сыновей тебе родила, этот ли не доказательство моей любви к тебе?

– Это, скорее, доказательство моей любви к тебе.

– Если бы так… Ты, ведь, не мне одной такие слова говоришь.

-Тебе одной.

-А Юльке?

– Что тебе до неё?

– Коли любят, про всех забывают.

– Это женщины. А я мужчина.

– Мой отец тоже мужчиной был, но у него одна была.

– Много ты знаешь! Не верю я. Просто тебе не говорили.

Рогнеда не стала спорить. Перестав ласкать князя, легла с ним рядом.

– Но великая княгиня была одна, – проговорила упрямо.

– Ах, ты всё о том!

– О том. А ты собрал вокруг себя чернавок и величаешь их княгинями. Я, я одна княгиня.

– Так ты ж и меня за быдло считала.

– Считала, но ты всё ж князь, никуда от того не деться. А с тобой должна быть настоящая княгиня, нельзя делать княгиней каждую полюбовницу.

– Моя воля, Рогнеда, из последней чернавки королеву сделать и самую что ни на есть княгиню до робички опустить. Так что ты ко мне с этим не лезь, не люблю. Делай, что положено, а то, что тебя не касается, не тронь.

– Что ж, и Юлькиного с Ярополком сына ты за первенца своего считать будешь?

– Мой он.

– А Ярослав? Он от крови твоей!

– Ах, Рогнеда, не забивай себе голову, чем не нужно! Ярослав твой ещё в люльке лежит!

Он потянулся к ней, к её полному, белому телу, приоткрытым полным губам.

– Твоё дело – любить меня, детей мне рожать. Обо всём прочем я сам подумаю.

– Вот из любви и сделал бы по-моему, угодил бы хоть раз, порадовал.

Она уж через силу говорила, поддавшись его поцелуям. И как ни была рассержена его неуступчивостью, всё же чувствовала, не сможет больше оттолкнуть его. Слишком он завладел ею, подчинил.

Обняла, обхватила жаркими руками:

– Не ходи к другим, люби меня, слышишь, меня – я одна для тебя княгиня!

Князь не ответил, да, наверное, и не слышал, что она пересохшим от возбуждения ртом шептала.

А на следующий день, поймав в сенях двух шепчущихся девок, Рогнеда узнала, что князь по-прежнему Иулианию не оставляет, что ночью к ней, а днём – к другой ходит.

Вернулась к себе, дверь затворила и давай всё крушить и ломать. В ярости кричала, рыдала. Вошедшей ненароком Шумилихе крепко досталось.

– Дура, дура, всё от тебя, я перед ним унижалась, услаждала-развлекала, а он потом к другой бегал, ещё от моих ласк не остывши. Вишь, княгиня великая! А всё ты, всё ты! Ты ему ноги целуешь, во всём угодить пытаешься. Убью!

Рогнеда колотила Шумилиху по голове всем, что под руку попадётся – до крови, потом, упав на пол, завизжала, вцепившись зубами в подушку.

Шумилиха полночи отпаивала успокоительными отварами   рыдающую княгиню.

Внезапно Рогнеда села на постели, растрёпанная, красная.

– Вот что, – произнесла решительно, – теперь никого не послушаюсь, сделаю так, как давно хотела, а ты мне поможешь.

Шумилиха не без тревоги выпрямилась.

– Достань мне, сама знаешь, где и как, только тайно, крови…

Старуха в ужасе отшатнулась: так и есть, обезумевшая от ревности княгиня желает ворожить на крови.

-Да не буду я ворожить! – успокоила её Рогнеда, догадавшись о причине её страха,- для другого нужно.

– Дак где ж я тебе человечьей крови-то?

– Дура! Кто тебе сказал, что человечьей! Да мне хоть петушиной – всё одно.

Когда вечером князь, которому уже доложили о происшедшем,  пришёл к Рогнеде, он ожидал слёз, гнева, упрёков. Не пошёл бы, но влекла его эта женщина с загадочным взором тёмных глаз, оказавшаяся такой страстной, такой бесстыдной. Она вновь удивила его – встретила, как всегда, – и ни слова.  Может, чуть сдержаннее была, да и то только до того момента, как он стал её груди и живот целовать. Когда страсть была удовлетворена, Рогнеда вдруг проговорила:

– Вот, князь, кажется, вновь непраздна я – третьего сына, видать, боги нам пошлют.

– Умница ты моя…

– Только страшно мне что-то. Сдаётся мне, Юлька-то, ревнуя, ворожит на меня.

– Иулиания – христианка, и ворожить не будет.

– Уж ты знаешь! Женщина, когда не по её, на что угодно пойти может.

– Только не она.

Рогнеда подскочила, как подброшенная:

– Вот как, защищаешь её? А сам мне о любви говорил?! Меня целуешь, а потом к ней бежишь?!

Взрыв прошёл так же неожиданно, как и начался. Рогнеда упала на постель, уткнулась в подушку лицом. Подождав немного, Володимер повернул её на спину. Наклонился, прильнул к губам, осторожно разомкнул уста, почувствовал ответное движение.

– Пусть так, – прошептала она, не спеша, однако, обнять его, – пусть, как ты хочешь, только страшно мне за дитя наше. Сны видела. Предчувствие нехорошее.

– Позови Шумилиху, она знает что делать.

– Ах, что Шумилиха? Ты нужен, ты – защита моя… Не бросай… Люби… Люби… Ещё…

 

 

Шумилиха, шелестя юбками, нырнула в низкую дверь светлицы:

– Уехал – все уехали. А она у себя, иди уж…

Рогнеда вышла скоро, набросив большой шерстяной платок на плечи. Знакомыми переходами прошла на половину княгини Иулиании. Дверь её светлицы выходила на маленькую площадку с лестницей, ведущей в сад. Резные столбы подпирали верхний балкончик с деревянным кружевным подзором.

Рогнеда постучалась.

– Ты? – Иулиания очень удивилась, увидев соперницу на пороге.

– Выдь-ка, – позвала её Рогнеда, задохнувшись от быстрой ходьбы, и потуже запахнулась в  платок.

– Чего ж выходить? Ты ко мне заходи, а то сквозит, грудь застудишь.

Рогнеда вспыхнула всем лицом:

– Не кормлю я больше. Я, ведь, снова непраздна… Ну выдь, тут никого, вольно поговорить можно.

Иулиания, больше не споря, сунула руки в рукава меховой шубки и вышла.

–  Чего тебе? – спросила, не скрывая и тревоги и любопытства.

В этот момент из боковых дверей внизу лестницы вышли два гридня. Не замечая княгинь, они весело чему-то смеялись.

– Эй вы! – неожиданно громко и почти зло закричала на них Рогнеда, – чего зубы скалите, делать нечего? Взяли бы мётлы да на детском дворе подмели, а то княжичам уже играться негде!

Гридни смутились, даже не решились сказать, что давеча уж чуть не языками двор вылизывали. Поклонившись, тут же исчезли за дверями.

Переведя дух, Рогнеда подошла к верхней ступеньке лестницы, прислонилась к столбу и тогда окинула недобрым взором стоявшую напротив женщину. Иулиания, будучи на восемь лет старше её, по-прежнему поражала своей красотой, словно время не властно было над нею. Так же нежна была её кожа, тонок абрис чуть удлиненного лица, изящен рисунок розовых губ. И фигура стройна, как у девушки, соблазнительно округла грудь и девичьи гибка длинная шея.  При взгляде на Иулианию  даже  Рогнеду тронуло  очарование этой женщины.

– Я вот что хотела сказать тебе, – очнулась Рогнеда, ей явно не хватало дыхания, и она зябко куталась в шаль, – о моём муже, моём и только моём. Он отец наших детей и наследников княжества киевского.

– Но он и мой муж, – проговорила Иулиания, – у нас тоже есть дети.

– Ну конечно, сын, зачатый с Ярополком и дочь. Тоже мне – дети. Толку от них. А то, что ты его своим мужем называешь, странно мне, ведь, насколько я знаю, многожёнство у христиан большим грехом считается.

– Мои грехи – это мои грехи, – спокойно ответила Иулиания, – и не тебе разбираться, кто настоящая жена у князя, а кто нет.

– Я – настоящая, а вы все, самозванки, наложницы.

– И чем же ты лучше? – тон Рогнеды начинал раздражать Иулианию.

– Я – княжеская дочь, я – мать сыновей княжеских. А вы все – быдло. И я хочу, чтобы вы все оставили его. Я одна должна быть великой княгиней.

Злобно засверкали глаза Рогнеды, густо покраснела Иулиания.

–  Что ж ты собиралась покойному мужу моему Ярополку второй женой стать? Там уж всё по закону было.

– Нет такого закона! Я и у Ярополка первой бы стала.

– Куда тебе…

– Не веришь? Всё равно Володимер мой и только мой будет. А тебя я предупредить хотела – сама по доброй воле не отойдёшь от него, плохо тебе будет.

-Так не я решаю, а он.

– Знаю я, всё знаю. Сама на шею кидаешься, христианка поганая, из кожи вон лезешь, чтобы его прельстить.

– Моё дело.

-И моё тоже. Так что я своё сказала – отойди.

– Испугать хочешь? – усмехнулась Иулиания, уверенная в любви и привязанности к ней князя.

–  Что, не пуганная?

Глаза Рогнеды сузились, губы искривились. Она подошла к Иулиании, которая стояла, опершись спиной о противоположный столб.

– Да не тобой уж.

-А вот мы и посмотрим! Я своего добиваться умею. Ни на что не посмотрю. Так что ты уж сама думай. Пока предупреждаю… – одной рукой Рогнеда взялась за бретель сарафана, в котором была Иулиания, рывком притянула её к себе, – и красота твоя невесть куда денется, и здоровье… – прошипела в лицо, – потом жалеть будешь, ой как жалеть!

Иулиании неприятна была близость злобного лица Рогнеды, её горячее дыхание, её источающие искры ненависти глаза.

– Отпусти, – сказала она, пытаясь сохранить спокойствие.

– Отпущу, как пообещаешь мне сделать всё, чтобы исчезнуть из жизни и сердца князя.

– Ничего не пообещаю.

Рогнеда ещё крепче ухватилась за платье Иулиании, казалось, её пальцы как змеи уже пытаются обвиться вокруг её шеи. И Иулиания не выдержала, попыталась оторвать от себя её руку. Попыталась, но безуспешно. Пришлось применить силу. Схватив руку Рогнеды, Иулиания дёрнула её от себя. Но – ах! Рука мелькнула в воздухе, и Иулиания с ужасом увидела, как Рогнеда, потеряв равновесие, катится по лестнице вниз. «Непраздна, – мелькнуло в голове разом похолодевшей женщины, – она же непраздна!» и побежала следом, напрасно стараясь задержать роковое движение.

Между тем Рогнеда скатилась уже вниз, к самым дверям. И тут же, скорчившись, громко, болезненно вскрикнула.

В панике заметалась Иулиания, не зная куда кинуться, как помочь. Рогнеда между тем издала ещё более громкий крик, за ним ещё. На шум сверху кто-то выглянул, потом из других дверей, из третьих. На лестницу стали собираться люди. Потом Иулиания и все, кто был там, увидели, как по светлому платью княгини расплывается большое кровавое пятно…

Князю, едва он прибыл, доложили о происшедшем. Не раздеваясь, как был в плаще, в сапогах, кинулся к жене. У дверей опочивальни – толпа рыдающих баб:

– Всё из-за неё, христианки проклятой… Чего князь ждёт?… Чуть не померла, и неизвестно, выживет ли… Одна надежда на Шумилиху… А вот ребёночка-то потеряла…

Увидев князя, некоторые кинулись перед ним на колени:

– Прости, князь, не уберегли! Прости, жалость-то какая!

Володимер, не останавливаясь, проследовал мимо.

В опочивальне был полумрак, пахло какими-то тошнотворными травами. Рогнеда лежала на постели под одеялом. Володимер, увидев её бледное, залитое слезами лицо, кинулся к ней.

– Князь, ребёночек наш, дитятко наше… За что, чего она хотела?! Я ж ей ничего не сделала.

Она всхлипывала, стонала, прижимала руку князя к своей полной упругой груди.

– Мне так плохо было, так больно. Если б не Шумилиха, я бы умерла. Навьи кружились надо мной. Князь, а вдруг у меня не будет больше детей, вдруг она совсем изуродовала меня?

Он уж и не знал, как утешить её, и сам готов был рыдать вместе с нею.

– А я, ведь чувствовала, помнишь, говорила тебе,  ты не верил… Она это из ревности и зависти – у меня от тебя двое сыновей, а у неё нет.  Только прикидывается доброй. Поверь, если женщина в одночасье забыла своего мужа, она не может быть доброй. И любить такая женщина неспособна. Она просто очень хитра, умеет добиваться своего.

На этот раз Володимер не спорил. Он целовал и гладил её мокрое от слёз лицо.

– Накажи её, прошу, накажи.

– Накажу.

– И прогонишь? – Рогнеда не смогла скрыть пытливый взгляд, который она устремила на князя с надеждой и страхом в душе. С облегчением выдохнула, услышав:

– Да что прогнать – покушение на княжеских детей всегда каралось смертью.

– О, – могла только воскликнуть Рогнеда, подумала, потом приподнялась, морщась, как будто от боли, обняла князя за шею, прошептала. – Твоя любовь поможет мне оправиться побыстрее. Мы принесём жертвы богам. И я буду вновь любить тебя, как никто и никогда не любил. О, я так хочу любить тебя, мой ненаглядный, мой единственный, соколик мой, ладо моё!

Потом упала на ложе, закрыла глаза, словно в состоянии крайнего изнеможения. Князь тихо вышел.

Едва за ним закрылась дверь, Рогнеда, прислушавшись, тут же вновь вскочила:

– Эй, Шумилиха!

Горбатая старуха выползла из-за занавески.

– Получилось! – не смогла сдержать радости Рогнеда. – Получилось! Я избавилась от неё!

– Тише, могут услыхать, – остановила её Шумилиха.

– Да я молчу, – Рогнеда прикрыла ладонью рот, – а ты вот что, иди-ка за ним следом, послушай, как он будет с этой гадиной разговаривать, и всё мне доложишь, слово в слово.

Он вошёл в светлицу Иулиании, маленькую и уединённую, убранную со строгой простотой, так соответствующей облику её хозяйки. Сиротливо пустовал восточный угол, где когда-то висели иконы, теплилась лампада. Володимер, всегда, заходя к Иулиании, замечал эту пустоту, чувствовал её и удивлялся, тому, что чувствует.

Иулиания встретила его, стоя посреди светлицы. У неё были красные от слёз глаза и испуганный вид. Она дрожала всем телом. Только красота её была всё та же, красота, покорившая трёх князей росских. Взглянув на неё, которую, кажется, так хорошо знал, Володимер невольно засомневался, не в силах представить эту кроткую нежную женщину свирепо швыряющей с лестницы беременную Рогнеду. Но никуда от этого не деться, она должна понести наказание, даже не из жалости к Рогнеде, а потому, что совершила преступление против княжеского семени.

Увидев князя, Иулиания упала к его ногам.

– Прости, князь, прости, если можно, а ежели нельзя,  покарай меня! – зарыдала она.

– Вот я и пришёл покарать, – сказал Володимер и почувствовал, что та ярость, с которой он почти бежал к ней, вдруг ослабела, а затем и вовсе улетучилась. Невозможно было пылать гневом к ней – можно пылать страстью, можно ласками унизить её, превратить в похотливую самку, да и то на время –  слишком загадочно утончённой она была, слишком много в ней было неподвластной его уму смиренной, неземной одухотворённости.

– Как ты могла? – только спросил он.

– Не знаю, сама не знаю. Я не хотела. Я не знаю, как получилось!

Иулиания почти лежала в его ногах, боясь даже поднять голову.

– Ты представляешь, чем это может грозить тебе?

– Знаю, князь, и всё принимаю. Заслужила. По грехам моим. Покарай меня!

– Что вы не поделили?

– Она требовала, чтобы я оставила тебя, сказала, что ни перед чем не остановится, а потом стала душить меня. Я оттолкнула её руку. Да, видно, сильно…

Иулиания, наконец, решилась поднять голову, обратила к князю залитое слезами лицо.

– Виновата, князь, во всём виновата. И к любой каре готова!

Он думал, негодовал, сомневался.

– О моём решении тебе сообщат позже, – сказал, наконец, и вышел.

Решение князя ей принёс к вечеру боярин Слепень. Холодно глядя на княгиню-преступницу, прочёл написанное, где говорилось, что по милосердию княжескому смертная казнь заменяется ей ссылкой в село Вербное, где в настоящее время находится больной князь Акун. С собой она имеет право забрать свою дочь Милославу, одну служанку и необходимые ей для жизни вещи. Отправиться ей надлежит на следующее же утро.

Иулиания слушала приговор стоя, со слезами на глазах. Необходимость жить с князем Акуном напугала её. Словно могильным холодом пахнуло на неё от одного его имени. И ещё – дети…

– Что ж сын мой? – произнесла тоскливо.

-Сын твой князю принадлежит.

– Так мал он…

– Подрастёт. Ты бы, князя благодарила за доброту его, да княгиню Рогнеду.

– Я благодарю, благодарю, – закивала она, глотая слёзы, – а ежели князь позволит, так я и у княгини Рогнеды хочу прощения попросить.

И она просила, стоя на коленях перед ложем Рогнеды и обливаясь слезами. Та ничего не сказала, даже не повернулась – недовольна была слабостью князя, решившего помиловать соперницу. Это говорило о том, что князь не совсем остыл к гречанке,  значит, всё может случиться.

Отчаяние Иулиании было таково, что покаянные рыдания её пред Рогнедой перешли в истерику. Её с трудом вывели под руки, долго отпаивали успокоительными отварами.

Рано утром возок ждал опальную княгиню около крыльца. Пара сундуков были привязаны сзади.

Иулиания вышла из терема, за ней – служанка с Милославой на руках. Их никто не провожал. Лишь девушка вынесла ещё пару медвежьих шуб – поздняя осень, по утрам подмораживало – да корзины со снедью – путь-то неблизкий. Накрыла княгине плечи и ноги мехом, помогла сесть няньке, сопровождающей княгиню, подержав на руках спящую малышку, едва видную из-под одеял. Поставила корзины…

Княгиня в последний раз глянула на окна терема, на балконы в смутной надежде увидеть любимое лицо, но терем словно вымер. А может, просто рано ещё и князь спит, и, наверняка, не один, и безразлично ему, что она уезжает. Всё безразлично, даже то, что было между ними все эти годы, чему, казалось, конца не будет, не может быть.

Опустила голову – рыдания душили её.

– Пошёл! – крикнул возничий, дёрнув поводья. – Пошёл!

Иулиания не шевельнулась. Вспомнила, куда её везут. Вербное. Начало её крестного пути. Спасительного пути Христа.

Но как смириться и забыть, не думать? Как сделать так, чтобы не болела душа, не мучили воспоминания? Володимер, Володимер, Володимер… Это билось её сердце. Володимер… И никаких мыслей больше. Ярополк заставил запеть её душу, а Володимер – тело. И оно пело так, что заглушило всё: и совесть, и разум, и страх Господень…. Вечного ничего не бывает, приходит время искупления, но вот, как жить без ожидания, в котором был весь смысл её жизни последние три года – что вот сейчас он войдёт, ворвётся, обнимет, прижмёт к себе…

Она уже не замечала, что плачет навзрыд, а сидящая рядом девушка смущённо отводит в сторону глаза.

 

 

Рогнеда поднялась через несколько дней, хотя ходила, сгибаясь да постанывая. А через неделю выпрямилась, повеселела, стала строить новые планы. Удача с Иулианией воодушевила её. Почему бы не взяться теперь за других самозванок? За Аллогию с Хильд. Княжье  кресло жгло её, когда она сидела в Палате рядом сжирной Аллогией и прозрачной варяжкой Хильд. Они ещё к тому же сдружились. Всё вместе сидят, пряжу мотают, дела обсуждают, дети вокруг ползают, балуются. И князь стал к ним чаще захаживать – сидит, смеётся. Не к ней, княгине Рогнеде, а к ним. Ну, понятное дело – быдло оно всегда к быдлу тянется.

И Шумилиха получила новое задание. Смиренная старуха, понимая, что увязает в преступлениях, отказаться, однако, уже не могла.

В ту ночь Рогнеда особенно страстно любила князя, удивляя и его, и себя ненасытностью, бесстыдством, похотливым нетерпением. Шептала ему жарко в ухо:

– Я одного боюсь, что детей у нас больше не будет, ведь ты тогда разлюбишь меня, бросишь.

– Я никогда не разлюблю тебя, никогда не брошу.

– Да как же, ты, вон, с Аллогией бываешь, говорят, завел себе ещё эту…

– Да то ж мужское дело – иначе не могу. А тебя я люблю.

Он гладил её плечи, грудь, перебирал волосы, сам удивляясь силе влечения, которое так тянуло его к этой беспокойной ревнивой женщине.

– Не понимаю я такой любви! – воскликнула Рогнеда. – Когда любят, то на других не смотрят, никого больше не видят, не хотят. Любимая – один свет в окошке, ради неё всё. Её берегут, жалеют, холят, балуют, обидеть не желают.

– Да и я ж тебя не обижаю.

– Обижаешь, князь, когда вместо того, чтобы ко мне идти, меня ласками да добрым словом потешить, ты к другим идёшь и отдаёшь то, чего хочу я.

– Ну ты, вишь, то непраздна, то нездорова. Сейчас, хоть некапризна, как раньше.

– А ты и потерпеть не можешь?

– Зачем же терпеть? – искренне удивился князь.

Рогнеда, уж не сдерживая гнева, поднялась на ложе:

– А мне каково?.. Как мне жить с таким-то?! Ты ж мне сердце разрываешь!

Она в полумраке сидела перед ним, белая, большегрудая, волосы шёлком струятся по плечам, обнимают бёдра, ложатся под животом… И говорить уже не хочется, хочется целовать, целовать, эти груди, живот, бёдра. Володимер с радостью и упоением видит, как выражение холодной ярости на лице Рогнеды сменяется выражением сладострастия, как закрываются её глаза, как порывистое дыхание разжимает стиснутые губы…

Утром она ещё лежала в постели, нежась в воспоминаниях минувшей ночи, когда в опочивальню вошла бледная Шумилиха. В руках она держала маленькую коробочку.

– Принесла, – задыхаясь, проговорила тихо.

Рогнеду с постели как будто сдуло.

– Оно? – спросила, запылав.

– Оно, княгинюшка.

– Наверняка?

– Наверняка, – покачала та головой, – чуток только подсыпешь в еду, оно и всё… живот схватит, а к вечеру и…

– Расплатилась сполна? Доволен остался? А то я ещё, если надо, добавлю, у меня есть.

– Доволен, кажись. Но ты подумай сперва. Не надо бы….

– Дура ты, молчала бы, – одёрнула её Рогнеда. Раскрыв коробочку, она с любопытством разглядывала смертоносный порошок, предназначенный двум её соперницам. Может, и на прочих хватит, когда с жёнами-то разделается. Пусть боятся. Пусть знают, что боги охраняют ложе князя, не позволяют никому осквернять его. И будет только она, она одна… Потом, может, осмелится, и крепкий приворот на князя сделает.

Шум во дворе привлёк её внимание. Люди, толпа, голос князя.

– Поди узнай, – приказала она Шумилихе.

Та вернулась скоро.

– Послы, говорят, какие-то едут, гонец прискакал. А с ними это…

– Ну и что послы, впервой что ли?

– Да там это…

Щумилиха опять осеклась, и Рогнеда вдруг почувствовала нехорошее.

– Ну, говори!

– Там чехи невесту князю везут. Князь распоряжения даёт и сам собирается встречать.

Коробочка выскользнула из рук Рогнеды, ядовитый порошок серым дымом порхнул по сирийскому ковру…

Свита едва поспевала за князем, который нёсся во весь опор. Летел, как ветер над рекой, по холмам,  потом степью. Степь была припорошена первым осенним снежком и расстилалась белая и безбрежная под беспросветно серым небом, и конца ей, казалось, не было. Володимер, не останавливая бег коня, порой привставал на стременах и нетерпеливо вглядывался в горизонт и потому первым увидел длинную чёрную цепочку, караван, тянущийся издалека. Караван лошадей, повозок, пеших из Чехии сопровождающий её высочество королевну.

Азартно гикнув, Володимер ударил хлыстом коня, тот взвился и, казалось, одним прыжком преодолел расстояние, разделявшее их..

Её увидел сразу – был уверен, что это она. Ну, какая ещё девушка может ехать впереди каравана, сидя на чисто белой лошади с таким горделивым видом, в таких дорогих мехах, окружённая роскошно одетыми дамами и вельможами в забавных шляпах на головах, безбородыми и важными.

Подъехал, резко осадил лошадь и, не спуская жадного взгляда с принцессы, поклонился, представляясь:

– Великий князь Киевский Володимер Святославович. Приветствую тебя, принцесса, на моей земле.

В ответ принцесса тоже склонила голову и ответила, забавно искажая звучание знакомых слов:

– Мальфред, дочь короля чешского Болеслава приветствую тебя.

Их глаза, наконец, решились встретиться. Встретившись, улыбнулись удовлетворённо, успокоено. Высокая, стройная, с детским круглым личиком, мягким взглядом серых глаз под густыми тёмными бровями, с маленьким, чуть заострённым носиком –  Мальфред не разочаровала князя. Множество одёжек, надетых на неё от холода, делали её чуть неуклюжей и более полной, чем она была на самом деле. С головы её спускался роскошный бархатный подбитый мехом ярко-синий плащ, многочисленные складки которого были живописно разложены по крупу лошади,  из-под меховой шапочки струились по плечам завитые в мелкие кольца волосы цвета спелого каштана.

Мальфред тоже была довольна своим женихом. Дома её пугали кровожадным язычником, свирепым и беспринципным. Она же увидела перед собой молодого человека привлекательной внешности, невысокого, но крепкого и ладно сложенного. Ей понравилось в нём всё – и светлые кудри, которые разметал ветер, и открытое румяное, ещё безбородое лицо, и ясный взгляд с прищуром больших голубых глаз, и ласковая белозубая улыбка, и полные алые губы, чёткую линию которых оттеняла полоска пробивающихся усов.

– Не хочешь ли пройтись, принцесса? – спросил Володимер, не отрывая от девушки изучающего взгляда.

Мальфред протянула ему руку в чёрной  перчатке.

Они шли впереди каравана, который теперь неторопливо ехал за ними, ещё не смешиваясь с княжьей свитой. Шли и разговаривали, торопясь познакомиться. Володимер часто посматривал на неё и так же часто встречал ответный взгляд. Девушка ему нравилась всё больше и больше. Нравилось сияние невинности, которым лучилось её лицо, и глаза её,  которые искрились, смеялись и согревали влажной теплотой, напоминающей росистое весеннее утро.

Они шли так долго.

– Ты не устала, принцесса? – спросил вдруг князь.

– Устала, – ответила она с обезоруживающей искренностью. – Устала и ехать, и идти. А тут ещё эти холода. Мы начали собираться задолго, ещё с начала лета, а получилось, что задержались.

– Скоро мы будем дома, и ты отдохнёшь.

– Слава Богу.

– Ты знаешь, принцесса, что мы – язычники?

– Знаю, – в глазах девушки мелькнул испуг. – Но ты не будешь заставлять меня отрекаться от Христа? Мне говорили, что у вас это не принято.

– Не буду. Тебе верно говорили. Просто ты не демонстрируй передо мной свои обряды. Веруй, как хочешь, только чтобы я не видел ни молитв твоих, ни икон, ни крестов. И не разговаривай со мной о своей вере – не люблю я этого. По-нашему живи.

– Постараюсь, князь.

– И ещё ты знаешь, что по-нашему, по-язычески, у князя может быть много жён. Вот и у меня их несколько. Они живут в моём тереме, детей рожают, уважением и почётом пользуются. И ты ладь с ними, чтобы ни ревности, никаких других глупостей не было.

– Мне говорили, князь, – тихо произнесла девушка, отнюдь не обрадованная такими сведениями.

– Что ж тебе ещё про меня говорили?

– А то, что ты сам о себе знаешь, то и говорили.

Он засмеялся.

– Я много о себе знаю, и того, что не всем нравится, и даже более того…

– Я знаю, что ещё бывают и злые слухи.

– И ты, несмотря на это, не побоялась ехать ко мне?

– Боялась, но мой отец держит своё слово, а я выполняю его волю.

– Ты хорошо говоришь по-нашему.

-Я училась, князь.

Он был очарован. Наверное, такие бывают ангелы у христиан, невольно подумалось ему.

Князь предложил принцессе продолжить путь, сидя в тепле возка, от чего она, конечно, не отказалась. Её усадили, завернули в меха и тронулись дальше. Володимер ехал подле и не спускал с девушки восхищённого взгляда. Так они подъехали к Киеву.

В Киеве уже пронеслось известие, что великий князь себе настоящую королевну везёт в жёны, люди высыпали на улицы и во дворы. Когда кортеж проезжал мимо, кричали, весело приветствуя. Во дворе княжьего дворца и того больше. Тут и музыка и песни.

Боярыни вышли с поклонами, приглашая принцессу отдохнуть и подготовиться к вечернему празднеству.

– Свадебный пир у нас будет, – громко сказал сияющий Володимер. Для всех сказал, отвечая на молчаливый вопрос стоящей подле него девушки.

– А венчаться когда будем? – Наивно спросила она, растерянная от шума и от обилия событий.

– А венчаться не будем, – ответил ей молодой князь, – не венчаются у нас, не принято. По-нашему жена должна разувать мужа, показывая ему, что покорна воле его, готова ухаживать за ним и знать своё место.

Накануне свадебного торжества князь сам представил невесте своих жён.  Мальфред без особой радости встретила неискренне ласковую улыбку толстой Аллогии, матери первенца и наследника княжеского, как почтительно объявили ей, склонила в знак приветствия голову перед бледной худенькой бесконечно печальной Хильд. А вид Рогнеды, красивой, важной, одетой с поистине варварской роскошью, с её капризно оттопыренной нижней губой и беспокойным взглядом тёмных больших глаз, вызвал в душе Мальфред чувство непонятной тревоги. Невольно вздохнула чешская принцесса, понимая, что не должно быть такому. Но нет тут её воли.

– Мне говорили, что у князя четыре жены, – сказала она, разыскивая глазами ещё одну.

Володимер услышал, ответил:

– Есть четвёртая, но я её сослал, потому как не угодила она мне.

Широко улыбнулся и предложил принцессе руку, приглашая к столу.

Как всё  чуждо было ей в этом мире! Но воспитанная с детства привычка подчиняться воле старших, навык христианского смирения и терпеливой покорности воле Божией сослужили ей на этот раз хорошую службу.

Мысленно прочитав молитву перед трапезой, Мальфред мужественно взяла предложенный ей кусок тушёного мяса со специями, несмотря на то, что был пост. И ела, и пила, и приветственно улыбалась тем, кто поднимался поздравить молодых и пожелать им здравия, многочадия, милости богов языческих. Весело смеялась, глядя на скоморошьи представления, и даже хлопала в ладоши, с восхищением слушала песнопения прославленных певцов и сказителей киевских.

Меж тем подходило время молодым уединиться, о чём и скомандовал князь. Взял невесту за руку и двинулся к центральным дверям. Гости расступились, встали по обеим сторонами широкого расстеленного по полу ковра. Им кричали добрые пожелания и осыпали зерном, а под ноги бросали цветы.

Введя девушку в княжью опочивальню, Володимер затворил двери и подошёл к Мальфред.

– Мне говорили, что ты красавица, – сказал он и погладил её щёку, окаймлённую полупрозрачным платом, – а сейчас я вижу, что ты ещё прекраснее, чем мне говорили.

Коснулся губами её лба, украшенного на росский манер жемчужным кружевом.

Она, думая о предстоящем, не нашла в себе силы придумать ответ.

– А я, я нравлюсь тебе? – спросил он почему-то с замиранием сердца.

– Нравишься.

– Чем же?

– Ты… ты красивый и добрый, – проговорила Мальфред, чем несказанно удивила князя.

Добрый? Это он-то добрый? Убийца и клятвопреступник?

Он резко отошёл от принцессы, сел в кресло, протянул ногу:

– На, жена, разувай своего мужа!

И Мальфред, не говоря ни слова, покорно, сгибая шелестящие складки парчового византийского наряда, опустилась на колени перед мужем-язычником, готовая смиряться и нести свой крест до конца, потому что так требовал долг, так её воспитали.

 

 

Книга двенадцатая.

 

Найдёна. Чёрные васильки.

 

 

Найдёне уже исполнилось тридцать три, но она мало изменилась. Всё такая же маленькая, с густой шевелюрой солнечных кудряшек, она с возрастом лишь округлилась: бёдра раздались, грудь пополнела. Лицо, когда-то тонкое, с синеватыми прожилками, осыпанное веснушками, теперь стало чистым, белым. Даже морщинок не было на нём видно! Найдёна словно обрела вторую молодость и выглядела лет на двадцать. Этому способствовало рождение детей, их теперь у них с Юганом было трое: Зимок – двенадцати лет, Леток – восьми и маленькая Веснянка – четырёх лет. Весёлые, здоровые и послушные дети, радость и надежда родителей. А так же добрые отношения с Юганом.

Лучшего мужа и быть не могло – добрый, заботливый, непьющий, негулящий. Он знал одно дело – свою кузню, и так хорошо, что люди его прозвали кудесником. С братом Ишкой, тоже уже семейным, к Юганову делу пристрастившемуся, они в кузне такие красоты творили, что они в Киеве за большие деньги шли. Были у братьев и свои секреты – как сделать такой меч, чтобы он не тупился, а от кольчуги оружие «отскакивало». Славились на всю округу их косы и серпы. Их ножи да сковородки бабы в первую очередь на ярмарке разбирали, а украшения – кружевные браслеты, кольца и колты, фибулы и височные кольца – шли нарасхват и в Посаде. Хотелось Югану ещё и золото попробовать, тонкие украшения, тем более что Ишка уже давно тянулся к ювелирному делу. Дорого, конечно, но что делать, когда речь идет о мечте. Тем более что в Чижевке уже никого богаче Югана не было, но своё богатство Юган с Найдёной своими руками добывали. Вместе и на кузне, и дома. Юган не только знал своё мужицкое дело, но и жене помочь не стеснялся – воды наносить или птичник почистить. Он косил, пахал, сеял, крыл крыши, рубил дрова,  да ещё и соседям находил время помочь и сестре, Ивушке, которая с четырьмя детьми вдовой осталась. (Булгак в работе надорвался). Силушки богатырской на всё хватало. Если и отдыхал, то лишь за трапезой да ночью. При этом не забывал жену приласкать-пригладить – спешил доставить радость и ей, и себе. Любил Найдёну – сам удивляясь радости каждый раз видеть и слышать её, особенно по утрам, когда она, как его мать когда-то, наливала ему утреннего молочка и клала на стол ковригу свежего хлеба, бодрая, румяная после умывания холодной водой. Руки её пахли парным молоком. Он любил наблюдать, как она хлопочет у печи, готовя ему обед, как ловко орудует тяжёлыми горшками, как ставит хлеб. Никогда не забывает Найдёна вслед за большими хлебами положить и «последыш» – для нищего и бросить вслед в печь горсть отрубей на добрый заговор. А когда она приходила к нему на кузню или в поле с едой, так у него и вовсе замирало сердце от счастья – всегда чистая, нарядная, с улыбкой на лице, с ласковым словом. Любил слушать, как она каждое утро поёт высоким звонким голосом. Иногда, вспоминая свою страсть к Руте, удивлялся и стыдился, словно по своей воле по деревне без порток бегал. Нет, не любил вспоминать. И видеть Руту не желал. Чувствовал, что милостивые боги сами знали, что с Рутой он никогда не был бы счастлив так, как с Найдёной. К счастью она и сама поутихла. И не раз в благодарность Ладе и Лелю, которых почитала жена, Юган приносил им с поля любимые васильки.

 

Найдёна стоила своего мужа. Люди удивлялись, как она всё успевает, и при этом не устаёт – всё у неё со смехом да с песней. «Кикимору приручила», – говорили про неё, видя, как всё ладно и споро делается у молодой хозяйки. У неё  корова кругла и чиста, словно на коврах спит,  гуси и куры, как мылом вымытые, овцы такую тонкую шерсть дают, какой у простых овец в Чижевке ещё не видели. На огороде ни соринки, а овощи растут буйно, невзирая на погоду. Шептались, что слово Найдёна знает, ведь недаром в своё время с Рутой дружила. Просили поделиться. Найдёна смеялась и протягивала свои по-мужски крупные, разработанные руки: «Вот моё слово. Других не знаю». Трудилась Найдёна, не успевая присесть, с рассвета до заката. На огороде, в поле, со скотиной, стряпала, прибиралась, детвору мокрой тряпкой за проказы гоняла, мужа любила, богов почитала. Ни утра без жертвоприношения, ни вечера без благодарности. Всегда на рушнике перед богами лежали живые цветы. Засохшие Найдёна сжигала, а пепел выбрасывала в поле или на огород, воду же, которой обливала фигурки богов, добавляла в еду мужу и детям, разбрызгивала от злых духов по хате. Использовала она все обереги и заклинания, необходимые для жизни. Во время покоса не забывала мужу приготовить «покосную» рубаху с широкой вышивкой понизу, а на жатву – «пожнивную». Коноплю сеяла только в посконной рубахе, а когда приходило время репяное семя плевать, так мужчин со двора прогоняла, чтобы даже краем глаза не видели они творимое женщинами таинство. Знала чуть ли не все обрядовые песни и приговоры. Каждая её вышивка имела какое-либо значение, каждое полотенце – под своё, каждая рубаха – со смыслом.

Соседки её почитали за добрый нрав, за отзывчивость, за веселье. Без Найдёны, как-то так получалось, что и праздник не праздник. Никто больше неё песен не знал, никто лучше, чем она, плясать не умел. Зимние посиделки без неё не начинали – всем казалось, что в присутствии Найдёны да под её пение и прялка лучше жужжит, и нитки не путаются, и спицы сноровистее бегают. Вот и впрямь без Кикиморы дело тут не обходится, да и без Мокоши. Знали, что в пятницу, в Мокошин день, Найдёна никогда дел не начинала, чтила богиню. Потом и вовсе стали на селе поговаривать, что любое дело лучше идёт, когда Найдёна рядом. С ней и сеяли, и косили, и коноплю собирали, мочили, в кудель собирали, полотна белили, красили и кроили, с ней травы собирать ходили и веники вязали. Может, что и есть ведьминское в Найдёне, так то доброе, на славу. А вот Руту и дочку её Любаву не любили.

Они уже долгие годы жили в лесу одни, в землянке, меж берёз и осин. Ни Рута не спешила к людям, ни люди к ней, разве что иногда по какому-либо чёрному делу забегали. Когда же Рута появлялась на селе, торопились детей с глаз подальше убрать, окна-двери закрывали, оберегательные заклинания творили. Если Руте случалось в дом войти, так после её ухода и вовсе помещение козьей шерстью окуривали. Боялись на её след наступить, тронуть что-либо, чего её руки касались. Разговаривать боялись, потому что слухи о её делах ходили страшные. Поговаривали, что дух её, которому она душу продала, теперь от неё постоянно платы требует. А какая плата может быть с ведьмы? Известно, зло делать. Приписывали Руте всё подряд: если кто заболел или умер, если у кого корова доиться перестала или куры не несутся, если муж с женой ругаются или невесту парень бросил, если погорел кто, всё думалось, она одна виновата. Терпели её проделки, пугливо косились, иногда друг друга на месть подначивали, но если б то была одна Рута…

Люба выросла красавицей – высокая, стройная, как тростиночка, с узкой талией и высокой грудью. Лицом она очень напоминала мать Милу, только глаза другие: холод в них, затягивающая омутная глубина. Глянешь – и себя забыл, словно потонул весь в этой изумрудно-зелёной бездне.

Не только красивая да себялюбивая была Люба, так ещё и сластолюбива была не в меру – мужчин любила без разбору. Правда,  её любовь ни одному из них радости не принесла, ни для кого не прошла бесследно. Верзей, на которого она глаз положила, в один прекрасный день повесился, Сопелка потерял рассудок, превратился в тень, высох. И, главное, все, кого она, в конце концов, бросала, потом только о ней и могли говорить, как будто помешанными становились. Впору бояться, но мужики деревенские к ней всё равно липли, по пятам ходили, травку под ногами уминали, только чтоб благосклонно взглянула… Бабы её люто ненавидели, но боялись. Рябинка, у которой Люба мужа увела, на всё село раскричалась, лопатой размахивала, убить призывала. А что вышло? Люба лишь обернулась да на тропинку плюнула. Через несколько дней Рябинку скособочило, стала она чернеть, худеть,  потом померла.  Много зла было от Любы. Ходили даже как-то к её деду, просили Шептуна угомонить правнучку. А что он сказал? «Ведьма она и есть ведьма» – и всё. Даже не посмотрел на пришедших. Потом пошёл слух, что Шуня, с которым она в последнее время любовь крутила, в вурдалака превратился – кто-то видел, как ночью в полнолуние голая ведьма, оседлав Шуню, как жеребца, скакала на нём, а потом, гикнув, взлетела на нём на воздух.  С тех пор он стал  в полнолуние по лесу шастать, где ловил всякую живность и пожирал её с кровью. Домой возвращался сам не свой, в крови, в перьях, в земле и в траве, с безумным взором. Мать уж оплакивать его стала как покойника, а что поделать? Никто не мог помочь. Боялись только, что Шуня, разохотившись, на людей кидаться начнёт, тем более что от крови он, и без того здоровый и сильный, стал ещё здоровее. В кулачном бою никто с ним сладить не мог, даже Юган-кузнец. Потом стали бояться после захода солнца выходить из дому, особенно, после того, как на краю села нашли растерзанную девушку, незнакомую, правда, но от этого не легче.

Найдёна, помня слова Руты об их родстве, о жертвах, о том, что ей надлежит стать ведьмой, волновалась, задумывалась, но годы шли, ничего не происходило, и Найдёна успокаивалась: мало ли что баба от ревности да от зависти сказать может. В последнее время её ещё одно стало тревожить: стоило великому князю собраться на войну, и сотник от воеводы приезжал,  Югана тут же забирали. Им, видишь ли, кузнецы нужны. А в деревне что же, не нужны? Ей, Найдёне, муж что, тоже не нужен, и детям отец? Но разве против власти пойдёшь? Приходилось смиряться. За три последних года Юган побывал с княжеской дружиной и у чехов, и у вятичей, и с Волчьим Хвостом на радимичей ходил, только каждый раз, возвращаясь, он, кроме подарков, ещё и раны привозил. Каждый раз Найдёна удивлялась: «Ты же кузнецом там, а кажется, что воюешь один за всех». Юган, жалеючи жену, отвечал: «Да сам я не знаю, как это получается». За три похода он стал почти инвалидом – охромел, двух пальцев на руке лишился, кашлять кровью начал, словно кто нарочно пытался его силы лишить. Понятно, кто. Только что делать, как противостоять злу, чёрной мести, с которой Рута, видимо, всё ж материнскую защиту у Югана пробивала? Найдёна и заговоры творила, и оберегами себя и мужа обвешивала, и богам на капище жертвы дорогие приносила, надеясь защититься. Иной раз, ухаживая за мужем,  не выдерживала, роптала на князя: «Ярополка ругали, но при нём такого не было, тихо жили, а этому всё на месте не сидится».

Когда же сотник явился в следующий раз «нарубать» воинов для похода теперь уже на ятвягов, Найдёна не выдержала: «Не пущу!». Упав на колени перед мужем, умоляла:

– Не ходи, давай сбежим… ничего не хочу.

Юган успокаивал, уговаривал, но на неё словно нашло что-то:

– Нет, не ходи, чую я плохое, не ходи! – повторяла. – Пожалей меня и деток! На кого оставляешь? А сестрица твоя? Она же вообще без помощи твоей погибнет?! Кто ей, бедной, поможет?!

Но он уходил, и другие мужики из их села, повинуясь приказу, – тоже.

Найдёна голосила на всю деревню, бежала следом, ловила, падала, за ноги цеплялась. Юган с большим трудом оторвал её от себя, передал на руки бабам. Когда же Найдёна нашла в себе силы открыть глаза и приподняться, увидела Руту. Та стояла неподалёку, смотрела на неё в упор и ничего не говорила, лишь странная усмешка блуждала на её губах, таких же, как в молодости, полных и алых. Слишком алых…

Жизнь Найдёны превратилась в ожидание. Месяц, другой. Однажды, когда перемывала посуду, увидела его. Словно стены хаты расступились,  перед нею – поле, на поле её Юган лежит, руки раскинув. В шее стрела торчит, кровь бурыми пятнами на траве застыла, чёрные вороны в сером небе носятся…

Вскрикнула от ужаса, кувшин из рук выскользнул. Испуганно прижала руки к лицу. Видение прервалось, оставив в душе смертельную тоску и безнадёжность.

Вот уж не думала Найдёна, столько лет прострадав по князю Акуну, что так полюбит, так привяжется к Югану, что станет он светом в окошке, радостью и смыслом её жизни.

Как же жить теперь?

Уже пожелтели берёзы, осенний лист обильно присыпал засыпающую, подмерзающую по утрам землю, когда раздался детский голос на улице:

– Идут, наши возвращаются!

Потом даже кто-то стукнул в её окошко:

– Найдёна, спишь что ли, выходи, встречай.

Она вздрогнула, надежда шевельнулась в сердце. Набросив на голову платок, а на плечи полушалок, выскочила за дверь.

Мужики шли кто с палкой, кто перевязанный. Бабы бежали навстречу, с воплем обнимали, прижимались. Найдёна стояла и смотрела, и чем дольше смотрела, тем больше понимала, что не увидит Югана. Никогда больше не увидит. А когда Негода, Калинкин муж, встретившись с нею взглядом, смущённо отвёл глаза, охнув, опустилась на землю.

Кто-то подхватил её за талию. А вдруг он? Резко дёрнулась, вскинула голову и увидела Руту.

– Идём, – сказала та и потянула её за собой. Найдёна повиновалась.

Рута привела её в свою землянку. Отворила дверь, впустила, бережно усадила на скамью. В землянке было хоть и небогато, но чисто, по-женски уютно. От жарко горевшего очага по всему помещению разливалось тепло, серый дымок от него привычной дорожкой поднимался в небольшое отверстие в крыше.

– Помянем? – сказала хозяйка осторожно. На столе перед Найдёной появились махотка с кашей, овсяной кисель, пирожки. Рута, положив перед подругой  ложку, села сама.

Найдёна подняла на Руту глаза и проговорила:

– Что, довольна? Добилась-таки своего? Вона, губы пылают, словно крови напилась… Я видала его. В шею его… Ты … Успела слетать…

– Это ты от горя, сама знаешь, что не могла я. Я по-доброму относилась и к тебе и к нему. Сестра ты мне, единственная близкая, родная. Одна кровь…

Рута загребала из махотки кашу, стараясь не показать того, что было в её глазах. Не говорить же, что счастлива она –  наконец-то победила Бажену, мать Югана. А как долго сражалась! Со всей злобой сражалась против любви Югана и Найдёны, потому что все эти годы их счастье сжигало её внутри, сна лишало. Добилась. Не смогла его сердце к своим ногам бросить, на то поперёк её другие силы были, а вот изничтожить его, а с ним вместе и любовь, какая ей самой недоступна была, сумела. Недаром хранила у себя локон волос Югана, который отрезать успела, когда он больной без сознания на кузне лежал.

– А что так получилось, – продолжала Рута, подняв невинный взор на сестру, – на то воля богов была, что до меня, я лишь знаю,  твоё время пришло.

– Какое время? – Найдёна посмотрела на Руту глазами, полными злобы.

– Ведьмой становиться.

– Против моей воли?

– Да, так боги хотят. Ты должна будешь пройти весь путь.

– Какой?

– Путь посвящения. Он только начался.

– Ты что это хочешь сказать? – Найдёна с подозрением и со страхом глянула на Руту. В этот момент в хату вошла Люба.

Скинув с себя верхнюю одежду, она подсела к столу и, не обращая внимания на Руту и Найдёну, молча принялась есть. Наступила тишина, прерываемая лишь стуком ложки.

Наевшись, Люба поднялась, отряхнула с себя крошки и лишь тогда посмотрела на Руту. Вопросительно, но так же безмолвно. Потом на Найдёну. Рута склонила голову:

– Сейчас приготовлю, – сказала вдруг и обратилась к Найдёне, – полетишь с нами?

Найдёна открыла рот от изумления:

– Куда?

– На шабаш, – спокойно ответила Рута, – полнолуние нынче.

Взглядом показала на окно, за которым, уже, пронизывая свиной пузырь в проёме, расплывался белесый круг луны.

– Нет, ты что…

– Не бойся, ничего в том страшного нет. Отвлечёшься, а может, и поймёшь что-то. Поверь, нужно.

– А дети? – Найдёна только сейчас вспомнила, что дети у неё дома одни.

– Никуда они не денутся, мы быстро.

Волнение предвкушения нахлынуло на Руту. Не слушая больше Найдёну, она взяла стоящие в углу метлы и сняла с полки круглую бронзовую чашечку с крышкой, украшенную фигурками крылатых драконов. Открыв её, Рута принялась быстро смазывать древки метел чем-то едко пахучим. Первую отдала Любе, вторую протянула Найдёне, следующую взяла себе.

Найдёна ещё пыталась сопротивляться. Но воля её, придавленная горем и отчаянием, на этот раз потеряла свою силу.

– Раздевайся, – приказала ей Рута. Сама она быстро скинула с себя меховую телогрейку, шерстяную запону, рубаху. Найдёна испуганно глядела на неё и на Любу, тоже представшую перед нею голой. Два тела, белое, полное рядом со смуглым и тонким, зрелое и юное, оба по-девичьи подтянутые, совершенные, чувственно женственные. Найдёна после трёх родов не могла похвастаться подобными формами.

– Холодно, – сказала, наконец, – не лето, небось.

– Жарко будет, – сказала Рута с возбуждённым хохотком и добавила, – не бойся, ты не хуже других будешь, ещё увидишь, какие там чучела бывают.

Подрагивая от озноба и волнения, Найдёна разделась, хотела прикрыть грудь, но не успела, Рута протянула ей метлу.

– Садись смело верхом, и так, чтобы поплотнее, тогда не упадёшь. Она, знаешь, как мотает в полёте. Только давай все вместе, разом, чтобы не потеряться. Как я слово-то скажу…

Найдёна послушно засунула древко метлы между ног, но должно быть поторопилась, не услышав команды Руты, да и не до того ей стало. Едва тело коснулось древка, как её снизу словно что-то обожгло. Не больно, напротив, стало томительно сладостно. Мелкие искорки вдруг побежали по её жилам, захватывая ноги, живот, руки, потом подползли к груди, к шее. Дыхание перехватило, горло сжали спазмы, как перед рыданием, и тут же онемели губы, а волосы, казалось, зашевелились. Вдруг ослепительный свет ударил в глаза. Он был настолько ярок, что Найдёна не выдержала, закричала, и в этот момент почувствовала, что отрывается от земли и летит. Она ещё успела подумать, как это она вылетела из Рутиной землянки – ведь дверь-то была притворена. Потом решила, что через отверстие в крыше, через которое уходил дымок от очага, но как бы то ни было, она летела, одна, под звёздным небом, озаряемая холодным светом луны, над тёмной спящей землёй, и скорость полёта была столь велика, что Найдёну даже стало подташнивать. Но, может, то было ещё и от страха. Она обеими руками судорожно вцепилась в древко, боясь смотреть вниз.

Казалось, полёту не будет конца. Была уверена, когда кончатся колдовские чары, метла рухнет вниз. Однако она, напротив, стала бережно спускать свою хозяйку вниз, к земле, и легла так мягко, что Найдёна не почувствовала никакого удара – просто села на холодную, чуть влажную землю, присыпанную опавшей листвой. Придя в себя, молодая женщина решилась подняться на ноги, огляделась. В ярко-серебряном свете луны увидела мощные силуэты старых дубов, оголившиеся ветви тополей и клёнов, мохнатые лапы сосен и тускло поблёскивающую меж деревьев реку. Чуть в отдалении – огни костров и тёмные тени вокруг. Прячась за стволы деревьев, двинулась вперёд, движимая любопытством и страхом, надеясь найти потерявшихся Руту с Любой. Приблизившись, увидела то, что, думала, бывает только в страшных детских снах, в горячечных видениях или в сказках старой Совины.

Вокруг костров, на свету и в тени, вокруг деревьев и на просторе лужайки резвились и пировали сотни чудовищ, полулюдей-полузверей. Найдёна разглядела уродливые фигуры упырей с лягушачьими лапами, мохнатых оборотней с волчьими мордами, обвешанных водорослями омутников, которые скакали между русалками в лунного цвета прозрачных рубахах, а может, и вовсе без рубах, увидела маленьких и злобно оскаленных моховиков, болотников, полевиков с полудницами. Они прыгали, как шарики, переплетаясь меж собой угловатыми телами. Обвешанный раковинами, как бородавками, полулежал на ковре из листьев водяной и наблюдал, как бегают наперегонки кикиморы с ведьмами. Последних было много, но распознать знакомых было невозможно, так как все надели на себя звериные личины. Кружились в меланхоличном хороводе привидения. А под раскидистым дубом Найдёна увидела огромную фигуру лешего. Он сидел на небольшом возвышении. Вилы, окружив его бесплотной массой, копались в его шерсти, выбирая в ней паразитов. На открытой полянке лежали разные яства, и в таком изобилии, что Найдёна тут же почувствовала приступ голода.

Меж тем праздник набирал обороты, толпа нечисти прибывала. Казалось, уже весь лес воет, визжит, стонет и рычит на все голоса. Каждый наслаждался чем и как мог – не обращая внимания на то, что делается рядом, ели, пили, резвились. Не сразу Найдёна, пытаясь разглядеть под ведьминскими личинами Руту или Любу, поняла, что основным развлечением этой толпы является совокупление. Со всеми подряд, независимо от пола, от размеров и принадлежности к тому или иному разряду нечисти. Упыри облизывали стонущих русалок, оборотни ловили визжащих ведьм, кикиморы обцеловывали раскинувшегося в неге водяного. Леший с царским видом иногда движением пальца подзывал к себе ту или иную особу приблизительно женского пола. Та с радостной готовностью подскакивала к хозяину и спешила самыми разными способами доставить ему удовольствие, за что получала в подарок полную чашу вина. А уж что творили полевики, болотники и моховики, пользуясь своими малыми размерами и юркостью, описать было невозможно. Медлительные полудницы с закрытыми глазами ложились под всякого, кто только прикасался к ним. Даже привидения, не имея своих ощутимых тел, норовили прильнуть и оплести кого-нибудь.

Наблюдая с ужасом и  отвращением это пиршество похоти, Найдёна постепенно и незаметно для себя возбуждалась. Ноги уже едва держали её, кровь, прилила к низу живота, отяжелели напрягшиеся груди, онемели губы. Не зная, что ей делать, куда идти, где искать Руту и Любу, она, меж тем всем существом вовлеклась в происходящее. Она уже не замечала, что стоит, расставив ноги, и нетерпеливо покручивает бёдрами, что жадно приоткрыт её рот, а руки сжимают и поглаживают грудь.

Вдруг что-то мохнатое из темноты, с разгону кинулось ей между ног, такое горячее, такое живое. Она закричала, вначале от страха, потом от восторга. Ей показалось, что рядом подвывает собака. Оглянувшись через головы облепивших её мохнатых существ, она вдруг поняла, что эти звуки вырываются из её груди.

Что было дальше, она помнила плохо. Страх прошёл, хотя она оказалась в гуще толпы, в ярком свете костров, на виду всех, и ей было очень весело. Она много ела и пила, хохотала, порхая с ветки на ветку, дразня и кокетничая с очередным чудищем. Когда же это чудище, наконец, настигало её, Найдёна жадно отдавалась ему, и её сладострастные крики вплетались в общий хор, которым звенел лес в ту ночь полнолуния. Её похоть разрослась до противоестественных размеров, тело не знало усталости, а насыщения хватало на несколько минут. Наверное, она пересовокуплялась со всеми, кто был в лесу, а с некоторыми и по нескольку раз. В одну из таких минут, когда рыкающий ведьмак только слез с неё, две вилы подхватили её и представили пред очи самого хозяина леса – лешего. Подмигнув мохнатому великану, Найдёна, уже зная, что от неё требуется, тут же, взвизгнув, вспрыгнула ему на колени. О, как с ним ей было хорошо! Найдёна даже захрюкала от удовольствия. А когда слезла с мощных горячих колен, леший протянул ей, как и прочим своим подругам, золотую чашу с вином. Найдёна жадно прильнула к ней губами и, только когда в чаше почти ничего  не оставалось, вдруг поняла, что пьёт не вино, а кровь. Отбросив чашу, она кинулась в темень, сотрясаемая приступами дикой рвоты. Найдёна в бессилии ничком повалилась на землю. Полежав некоторое время, она почувствовала, что ей стало легче и её вновь потянуло в общее веселье. Гикнув, Найдёна вскочила и понеслась в толпу. И опять она от души резвилась с ведьмами, ползала на коленках, кусая за задницы зазевавшихся вурдалаков, плясала с русалками, даже пела…

Откуда-то стал наползать туман, он становился всё гуще и гуще. Тогда Найдёна поняла, что шабаш близится к завершению, что кончаются  её радости и веселье. А она так хотела прыгнуть на маленькое чудовище с козлиными ногами, которое высмотрела давно. Но туман наползал, поглощая всё, что только что происходило в лесу. Найдёна нетерпеливо кинулась к козлоногому. А он словно ждал и принял её, всей своей горячей  влажной плотью. Далёкий крик петуха донёсся до её отказывающегося слышать слуха…

Оргиастические содрогания тела заставили её очнуться. Она открыла глаза и увидела, что голая лежит на попоне на земляном полу знакомой землянки. Найдёна приподнялась и тихо застонала, потому что тело невыносимо болело, а голова была словно налита свинцовой тяжестью. В свете узкой полоски солнца, пробивавшейся через оконце, она увидела Руту. Та сидела на лавке одетая и причёсывала свои длинные светлые волосы. Лицо Руты было бледно, даже отливало зеленым, словно омутник приложился цветом. Взглядом Найдёна поискала Любу, увидела её уже спящей на лавке. Она мирно посапывала, спрятав нос под волчью шкуру. В землянке было прохладно – за ночь выстудилось всё тепло, которое набрали её стены за предыдущий день, но Рута уже растопила очаг. И тут Найдёна вспомнила всё. И смерть Югана, и брошенных в пустой хате на ночь детей – Зимок, конечно, уже взрослый, но не настолько же…

Она вскочила, стала торопливо собираться. Руки от холода не слушались, губы дрожали, а тут ещё боль во всём теле, от которой она едва передвигала ноги.

– Ты куда так заторопилась? – спросила её Рута.

– Куда-куда, не знаешь что ли? – ответила ей Найдёна.

– Не спеши, – откликнулась Рута. – Сейчас взбадривающего отварчику выпьешь, тогда и пойдёшь. Вона, едва дышишь. Мы-то с Любой уже привычные, а тебе – представляю каково.

– Ничего, дойду как-нибудь, – ответила Найдёна через силу, разговаривать с Рутой ей было очень тягостно.

– Ну смотри, конечно. А что, хорошо было? Не скучно? Мы этак часто с Любой – раз попробуешь, потом тянуть начинает.

– Что ж твоя девственность?

– Да при мне она. У меня свой возлюбленный. Он умеет и наслаждение дать, какого мужчина человеческой породы дать не в состоянии, и девственность не нарушить. Ну а с другими я так, понемножку балуюсь.

Найдёна, почти не слушая, взялась за ручку двери.

– Прощай, Рута, – сказала коротко.

Да не прощай, а до свидания, – ответила Рута со смешком.

Найдёна бежала по скользкой от утреннего морозца земле что есть сил. Страх за детей и предчувствие неизбежности последствий за эту ночь гнал её вперед.

На ходу разматывая платок, ворвалась в дом. Холодно, тихо. Оглядевшись, наконец, увидела Летка – малыш лежал на лавке и смотрел в окно. Найдёна бросилась к нему:

– Что, что ты? Где Зимок, где Веснянка?

– Они в сарае, пошли корову кормить, курочек. А я не пошёл. Холодно мне.

Найдёна кинулась растапливать печь.

– Мам, а ты где была? Страшно нам без тебя было…

Найдёна, не отвечая, начала готовить, прибираться. Она много бегала и суетилась, ей казалось, что она сойдёт с ума, если остановится.

Невольно наткнулась взглядом на букетик васильков в красном углу, которые перед походом положил перед Ладой Юган – они почернели, словно кто-то вымазал их сажей…

Ночью Летку стало хуже – заболело горло, стало трудно глотать, потом – дышать. Найдёна всю ночь просидела около его постели, лишь под утро её сморил сон. Ей приснилось, как тёмно-серое облако вползает в её дом и заполняет все его уголки. Испуганно вскочила, умылась холодной водой, дала пить сыну, села подле него. И вдруг увидела опять, как наяву, снежное поле, а на нём множество детских трупов с лицами, синими от удушья. Среди них были и её дети…

С воплем подскочила. Рубашка от холодного пота прилипла к груди. Села, боясь прикрыть глаза, думая о себе, о своих видениях, о возмездии, о том, чем занималась ночью, и как пила кровь. Чья это была кровь? А вдруг человеческая? Она вновь ощутила во рту густой солоноватый вкус. Её вновь затошнило.

Проснулся Зимок.

– Мам, поесть есть что?

Готовясь растапливать печь, Найдёна склонилась к Летку. Всё то же хрипловатое дыхание вырывалось из его приоткрытого ротика. И ещё она уловила странный, сладковатый запах, подобный трупному гниению.

На следующий день с утра пораньше побежала в землянку Руты.

– Отдай их… – прохрипела, готовая упасть тут же у порога.

Рута повернула к ней от прялки безмятежно удивлённое лицо:

– О чём ты?

– О моих детях.

– Да не нужны мне твои дети.

– Люди говорят, что ты кровью питаешься.

– Можно подумать, ты сама не пила. А? Я видела, как ты залпом-то заглотнула.

– Я не знала…

– Ну, так что же. Но пила. И хозяину принадлежность свою предъявила. Скакала-то на нём, как заяц по кочкам. Так что, смирись, красавица, назад ходу нет. Да ты и сама это вскоре почуешь. А пока – жертвы. От них не уйти.

Найдёна рухнула на колени:

– Помоги… Я буду твоей рабой навечно, буду делать всё, что ты скажешь!

– Найдёна, да я бы с радостью, но не могу, клянусь тебе. Это твой путь, и с него не свернуть. Ты должна будешь, потеряв всё, почти умерев, обрести новую себя. И чем больше жертва, тем выше твой удел. Переживёшь, но зато потом… Вот увидишь, какая обновлённая ты придёшь ко мне. Тогда уже навсегда. Не раньше.

– Нет! – завизжала Найдёна, вцепившись в волосы, – Нет!

Забившись в истерике, она покатилась по полу.

Вслед за Найдёниными в селе начали болеть  другие дети: озноб, ломота, першение в горле, переходящее в затруднённое дыхание. Грязно-серый налёт затягивал всю внутреннюю часть рта, горло. Когда же его пытались удалить, надеясь, что тем облегчится состояние задыхающихся, ранки начинали обильно кровоточить. И никакие травы не помогали, никакие заговоры.

В селе началась паника. Безумные от страха и отчаяния матери оглашали окрестности стонами и криком. Не зная, как остановить злое поветрие, решили поначалу просить помощи у Шептуна. Но, придя толпой в его землянку, нашли на лавке лишь высохший труп всесильного волхва.

Тогда принялись творить жертвы и устраивать моления сами. Жгли костры, в них бросали всё, что было самого дорогого. Куры, козы, овцы – всё шло в огонь. Кричали и вопили, взывая к богам. Обещали, клялись, каялись.

Зима в тот год разгулялась не на шутку. До Коляд стояли трескучие морозы, а тут ещё эта страшная болезнь, которая продолжала косить детей. Случалось, заболевали и взрослые. За селом почти постоянно горели погребальные костры. Трупы детей сжигали вместе с их любимыми лакомствами, игрушками,  потом, собирая пепел в горшочки, ставили их в бдын, бревёнчатый склеп. Кто победнее, те просто укладывали перегоревшие косточки на дно. Вход в него теперь даже не закапывали, а чуть присыпали, так как жатва смерти собиралась почти каждый день.

В погребальный склеп уложила Найдёна горшочки с пеплом Летка, потом Веснянки.

После Коляд заболел Зимок. Потерявшая всякую надежду, обессиленная, отупевшая от

горя Найдёна едва находила в себе силы ухаживать за сыном.

Кто-то предложил старый способ – опахать землю вокруг села. Только опахать должны были непременно голые бабы. И бабы, раздевшись, в мороз, с воем потянули плуг…Но село вымирало. После стольких лет благоденствия разгневались боги. За что? Так разве не за что? Столько лет терпели подле себя ведьм. Чего терпели? Ведь, наверняка, они это сделали! И Люба в первую очередь. Ведь что удивительно – баба с кем только ни гуляла, а не беременела ни разу. Вот оно в чём дело – позавидовала она тем, у кого дети есть, мор наслала!

С криками, с угрозами, вооружившись кто чем мог, толпой отправились в лес, к землянке ведьм. Там их встретил остывший очаг и пустые полки. Кто-то со злобой начал крушить деревянную мебель, бить оставшиеся горшки.

– Сжечь, сжечь всё! – послышался вопль.

Сказано – сделано. Сразу несколько рук высекли огонь. Кто-то наскрёб соломки, кто-то раздобыл древесной трухи. Запылало тут же. С треском огненные искры полетели к ясно-морозному небу. Это был ещё и жертвенныей костёр, ещё одна мольба к богам о помиловании. Кто-то даже увидел, как в вихре бушевавшего пламени вылетели через крышу две ведьмы на мётлах. Не они, конечно, а души их.

Землянка сгорела быстро, но люди не торопились расходиться, молча стояли, разглядывая тлеющие угольки. Домой возвращаться было страшно. Страшно прийти и вдруг услышать хриплое дыхание умирающего ребёнка, страшно вновь ощутить холодное прикосновение смерти.

Найдёны в этой толпе не было. Она, оставив в холодном доме труп последнего сына, раздетая, без платка, почти потеряв рассудок, вышла со двора и пошла куда глаза глядят – за деревню, в поле. Когда-то радостное Ярилино поле теперь было мертвенно-белым, с редкими островками обнажившейся чёрной земли. Мела позёмка, закручивала мелкие вихри начинающаяся метель. Холодало, но Найдёна не чувствовала ничего. Она шла вперёд и вперёд, то поднимаясь на пригорки, то спускаясь, спотыкалась, цеплялась руками за мёрзлую землю  и шла дальше. С ночного неба на неё смотрели яркие морозные звёзды, путь освещала полная луна, но она не видела ничего. Иногда из её груди вырывались хриплые нечеловеческие стоны. Наконец, полностью обессилев, Найдёна упала.

Позднее зимнее утро застало её лежащей на земле. Её тело, казалось, уже совсем окоченевшее, присыпал снежок. Разметались по земле рыжие кудри.

Рута, сидя в вонючей землянке Шептуна, вглядывалась в миску с водой. Поле, снег, женщина на снегу – должно быть, мертва – ни движения. Рута смотрит и ждёт, когда, наконец, она очнётся, нет – оживёт для новой, иной жизни, где ей будет подвластно всё, и стихии природы, и сама жизнь. Ведьме хочется уловить первый блеск её глаз, первое движение её губ. Полные плечи Руты подрагивают от нетерпения.

Вот над землёй всплывает жёлтый диск проснувшегося, наконец, солнца, его длинные лучи скользят по белой вымороженной земле, падают на тёмную спину лежащей женщины. Сейчас, сейчас…

Глаза заболели от напряжения, но разве можно такое упустить?

Но невдомёк ей было, что пока она ждёт, есть в мире Тот, Кто не признан – пока, Кто отвергнут – пока, но Он не ждёт, когда знает, что нельзя больше ждать и тогда протягивает Свою невидимую руку, и ничего нет сильнее этой руки.

Найдёна очнулась, когда почувствовала лёгкое прикосновение к плечу. И услышала незнакомый мужской голос, который произнёс:

– Эй, женщина, ты жива?

В первый момент ей не хотелось двигаться, не хотелось подавать признаков жизни, потому что жить было слишком больно, но, должно быть, она, всё-таки шевельнулась. Перевернув её на спину, мужчина стал тереть ей лицо и руки и звать … Злобно стиснув зубы, Найдёна застонала и открыла глаза. Его она узнала тут же, потому что видела дважды. В первый раз, умирая от голода в Киеве, и в другой, когда заходила с Юганом в церковь святого Илии. Это был священник, отец Михаил. Он-то и пытался настойчиво вернуть её к жизни, даже против её воли. Преодолевая её слабое сопротивление, он поднял её, поставил на ноги, набросил на плечи свой тулуп и заставил идти. Идти было больно – она несколько раз падала на колени. Но отец Михаил поднимал её и вынуждал идти дальше, даже обхватил её за талию, чтобы ей было легче передвигаться. Потом был вынужден взять на руки. Так, с полуживой замёршей женщиной на руках он добрался до своего храма на Подоле.

Войдя в полураскрытые двери, прищурил после яркого дневного света глаза, оглядел пространство:

– Матрёна, ты здесь?

– Здесь я, батюшка! – послышалось из пустой глубины храма, и перед ним появилась женщина средних лет, маленькая, курносая, с бледным, точно выбеленным лицом. Увидев ношу священника, всплеснула руками:

– Матерь Божия, что это с ней?

– Нашёл в поле, замерзала. Ты сделай что-нибудь.

– Так благослови, батюшка.

Они вместе уложили Найдёну на лавку, стоявшую в тёмном приделе храма. Матрёна принесла горячее питьё, другая женщина, подоспев на помощь, принялась снимать с неё мокрую обувь, сильными руками растёрла окоченевшие ноги. В это время Матрена раздобыла где-то шерстяную попону и носки. Женщины очень удивились, когда едва пришедшая в себя незнакомка брезгливо отвернулась от поднесенного к её губам отвара, но настаивать не стали – одели, накрыли, отошли по своим делам.

Пришедший на вечернюю службу отец Михаил застал её в той же позе. Глаза были закрыты. Наклонившись, он убедился, что незнакомка жива, переглянулся с подошедшими Матрёной и дьяконом. Что делать? Вопрос разрешил появившийся вскоре старый седой священник – отец Григорий:

– Оставьте её здесь, – сказал он.

– И на ночь?

– И на ночь, – кивнул старик, – пока лежится…

Слово отца Григория, знавшего ещё княгиню Ольгу,  было законом. Женщину оставили в храме одну. Утром пришедшая раньше всех Матрёна первым делом кинулась к незнакомке – та по-прежнему лежала на спине под попоной, смежив синеватые неживые веки.

После литургии пытались её покормить. Засовывали ложку меж твёрдо сжатых губ, но похлёбка проливалась…

И на другой день, и на третий.

– Так и помереть можно, – не выдержав, вздохнула Матрёна.

– Можно, – согласился священник.

– Может, батюшка, того, святой водичкой её? – задала вопрос Матрена.

– Так она, должно быть некрещёная…

– Ах, ну да, да…

Отец Михаил, не зная, что делать, однако, делал всё, что надо.

– Дай ей просфоры с водичкой молебной. Мой грех…

– И мой, батюшка, и мой, – засуетилась Матрена.

Разжав зубы, женщине вложили маленький кусочек просфоры и влили несколько капель воды. От неожиданности она поперхнулась, закашлялась.

– Вот, батюшка, Господь-то и наказует, что некрещёную.

– Да подавилась она. Ты по спине-то её постучи.

Сказал и ушёл.

Так Найдёна и жила в храме. Питалась просфорочками, по нужде, ни на кого не глядя, выходила во двор, а потом опять в свой угол, на скамью, под попону. Лежала всегда неподвижно, закрыв глаза, иногда, забывшись, стонала. От её стонов холодело всё внутри у тех, кто их слышал. Казалось, она была не в себе – не смотрела, не разговаривала, ни на кого и ни на что не обращала внимания. Как-то, правда, Матрена, после службы, докладывая батюшке о состоянии больной, сообщила:

– Как Херувимскую запели, так она, милая, глазки-то открыла, а из них слёзы-то, слёзы как полились…

Матрёна  не ожидала, что, рассказывая о том батюшке, навзрыд заплачет сама.

Между тем пришла весна, яркая, звонкая, с ручейками и пением птиц, вернувшись, они тут же облепили старые клёны вокруг храма. Отец Михаил с Матрёной вышли вешать скворечники. Сторож с просфорницей разгребали талый снег, даже старый отец Григорий и тот выполз на солнышко. С мечтательной, отрешённой улыбкой он подставлял солнцу своё худое морщинистое лицо и чему-то улыбался. В тот день Матрёна упала и повредила ногу.

– Что делать? Кто теперь в храме прибираться будет? – сокрушался отец Михаил,  увидев пыль на аналое.

Дьякон прервал его, тронув за руку и взглядом указав назад. Отец Михаил обернулся.

Незнакомка, к которой все привыкли, как к мебели, и на которую уже не обращали внимания, поскольку она этого внимания не желала, сидела на своей лавке. Её глаза были открыты и прямо устремлены на говорящих. Более того, теперь в этих глазах видны были мысль и внимание. Заметив, что на неё смотрят, она голосом, охрипшим от долгого молчания, произнесла:

– Покажите мне, что надо делать, я за Матрёну поработаю, ежели благословите…

 

 

 

Книга тринадцатая.

 

Рогнеда. Бунт отчаяния

 

 

Зима 985-го года, как всегда пришла с праздниками. И как водится, особо радостно встречали Коляду. Это время, когда зима поворачивает на весну, когда начинает расти день и меньше становиться ночь. Сам Коляда, Коло – это младенец, только-только народившееся весеннее солнце, который был захвачен ведьмой Зимой и превращён в волка. Чтобы его спасти, надо сжечь волчью шкуру, надо мир наполнить очистительным огнём, прогнать злых духов, открыть путь свету. Освобождённый юный Коляда кинется сражаться с Кощным богом, Кощеем, который укорачивал день и, конечно же, победит, если ему помочь.

В деревнях и в городах звучали песни, рассказывающие, как искали Коляду-солнце и как нашли его «в господиновом дворе на семи верстах, на восьми столбах, в котором три терема златоверхих огорожены тыном железным, а ворота там медные, а подворотня – дорог рыбий зуб». Возжигали особое дерево, которое называли бадняк и огонь от него – символ света и обещания  благополучной жизни – разносили домам.

Потом начались велесовы святки, когда общались с духами мёртвых, призывали упокоенных родичей, гадали о будущем. Молодые девки ставили на стол блюдо с водой, клали подле кольца, серьги, кусочек хлеба, соль, три уголька, после чего, пославословив Даждьбога, приступали к гаданию. «Катилося колечко по бархату» – пели молодые голоса, вещая о грядущем супружестве. Или, выбрав девицу, желающую встретить суженого, заставляли её петь «И я золото хороню, хороню…», а сами в это время друг дружке передавали колечко. А ну-ка угадай, у кого оно. Угадаешь – твоё счастье. Не угадаешь – жди жениха дальше.

Рогнеда не гадала. Ворожный вечер для неё был вечером встречи с родичами. Надев белое платье, венец, расшитый жемчугом, она приготовила свою опочивальню к встрече. На подоконниках расстелила особые полотенца да дорожки, чтобы гости с того света беспрепятственно вошли в её жилище. Приказала под окнами жечь костры для их обогрева. Поставила угощения для любимых, которые  готовила сама – кутью из пшеничных зёрен, как и положено, блины, варево из сухих яблок. Приготовив, села, глядя на едва колеблющийся огонёк свечи, задумалась. И показалось ей, что вот они, дорогие её мать, отец, братья…

«Как вы там? – мысленно вопрошала она их. – Тепло ли вам? Радостно ли? И правда ли, что в Вырее реки текут молочные, а берега там кисельные? Мне нянька сказывала, что там всегда тепло, и солнце никогда не заходит. Только далеко это, ох, как далеко! Где-то на востоке, на неведомых Макарийских островах.  Но вы всё равно, вспоминайте меня… Поскорбите и простите меня, что живу с этим лиходеем, а вы все неотмщённые остались…»

Рогнеда подобрала оплавившийся воск на свече, растёрла его пальцами. Есть вещи, о которых даже близким не скажешь. О том, что, помня все злодеяния его, насильника и убийцы проклятого, она всё равно спит с ним, и детей от него рождает. Их уже трое. Самый младшенький недавно родился, Мстиславом назвали. И это вместо того, чтобы в сердце злодея острый нож воткнуть. Более того, терпит бесконечных его полюбовниц, измены, насмешки. Стыд-то какой! Ладно, если б изменял, но чтоб она одна великой княгиней величалась.

– Простите, простите меня, – Рогнеда смахивает непрошенные слезинки. – Плохо мне. На вашу помощь надеюсь, на добрый совет. Как быть?.. Хотя нет, знаю, что должна сделать, но не могу. И люблю, и ненавижу. И хочу, и боюсь…. От Юльки избавилась, так он эту чехиню привёз, глаз с неё не сводит, мне сердце рвёт. Поворожила бы против неё,  да боюсь – дети у меня. Вдруг духи разгневаются, напасть какую на них наведут. А как жить? Как терпеть всё это изо дня в день?! Вас поминать, слышать, как вы ко мне взываете, мести требуете и ничего не делать?!

Во дворе слышались стройные голоса, распевающие с подобающей торжественностью:

– За рекой, да за быстрою костры горят великие…»

Рогнеда, уронив голову на руки, задумалась. За дверями девичий голос сказал кому-то:

– За петухом бы сходить надо… – и весёлый смех.

– Шумилиха! – крикнула Рогнеда, подойдя к двери, – принеси-ка ты мне воды и воску – гадать хочу.

Шумилиха, радуясь, что на доброе дело на сей раз зовёт её госпожа, побежала выполнять поручение.

Рогнеда расплавила воск, а потом начала лить его на воду из серебряной ложечки. Женщины склонились над миской и разом выпрямились, увидев на поверхности жёлтый крест о шести концах.

– Что это? – проговорила Рогнеда. – Что это значит?

– Ну как, солнце это… – неуверенно ответила ей Шумилиха.

– Солнце о четырёх концах, а тут все шесть, как у христианского. А что у них крест означает?

– Ежели б христианка была – знала бы.

– Так пойди, узнай. В тереме христиан – как крыс.

Шумилиха торопливо вышла.

– Крест – это у них спасение, княгинюшка, – почему-то шёпотом доложила, вернувшись. – Их Бога-то на кресте распяли, вот он вроде тем и спас всех.

Рогнеда почти не слушала. Крест… Спасение. Какое для неё может быть спасение, если её саму, словно на кресте… Ежедневно, ежечасно…

Подняла глаза и увидела в дверях князя. Он стоял, пьяно покачиваясь и улыбаясь:

– Грустишь, Горислава моя? – он подошёл.

– Чего тебе?

– Тебя…

Отвернулась от неприятного пивного запаха, исходившего от него, желая в очередной раз дать князю понять, что не нужен он здесь, не желанен. Но он подошёл, и жаркий ком свалился в низ живота.

– Что ж это ты Мальфредку бросил, ко мне пришёл? – проговорила насмешливо, однако не сдаваясь.

– Не бросил, – он усмехнулся в ниточку светлых усов, обнял Рогнеду, – ни тебя, ни её не бросаю, обеих люблю.

– Разве так можно?

– Раз люблю, значит, можно…

Не дал ей больше говорить, обнял, к губам приник. А её губы, горячие, упругие, сами навстречу ему раскрылись, и все мысли вмиг улетучились.

Велесовы дни продолжались. По улицам ходили славильщики, надев на себя навьи личины, водили за собой скот, коз да телят, дорожки зерном посыпали. Хорошей приметой было, если кто до шерсти животного дотронется – год удачным будет. Кроме того надо было и славильщиков как следует принять да угостить, ходили они не просто так, а с наговорами:

– Коляда-моляда, уродилась коляда.

Кто подаст пирога, тому двор живота,

Ещё мелкой скотинки,

Числа б вам не знать…

Им, ублажая духов, принося бескровные жертвы, давали пирожки да баранки – вроде самого барана вручали.

Славильщики носили с собой Коло – из лозы сделанный символ Коляды. Много таких «коло» в те дни по улицам ходило. А утром Коло, обмазав дёгтем, зажигали и скатывали с горок на речной лёд. Огненные искры посыпали землю, подавая благословение Коляды на будущий год, обещая урожай и плодородие.

Велесовы дни кончались праздником под названием Водокрес. Крес –  так называли священный огонь. Считалось, что в тот день навьи врата закрываются, и в мире восстанавливается порядок. Пора к делам возвращаться, подобно богу Сварогу, который так же начинает в своей кузне работать, и искры от его наковальни, осыпаясь на землю, освящают все земные воды. Особой становилась та вода, целебной, силу и здоровье дающей. Её пили, в ней купались, в домах по всем углам брызгали, больных обмывали, скот поили. Главную благодать же получали те, кто до зари успевал священной водой омыться, а ещё лучше – в ледяную прорубь нырнуть.

Князь Володимер, любя праздники, в Велесовы дни от души веселился – ел, пил, гулял, плясал, девок без счёту ласкал. А по вечерам пьяный к Рогнеде вваливался – любил её жарко, нетерпеливо. Она теряла голову от его ласк, и не раз, обняв, шептала в ухо:

Прогони их всех, меня люби… А обижать будешь, умру, не переживу!

– Глупая ты, Рогнеда, кто ж от того умирал-то?

– Я умру. Не ходи ты ни к кому больше, только ко мне.

– Я, вот, собираюсь, как потеплеет, в Болгарию отправиться, подарков тебе навезу, и таких, каких ты в жизнь не видывала.

– Только мне?

– Ну не одна ж ты у меня…

Он целовал белое, распростёртое перед ним тело. Рогнеда вздрагивала, озноб пробегал по её коже, а в голове назойливо бился вопрос, ну что ещё придумать, чтобы князь принадлежал только ей одной, и кресло в Золотой палате было одно – для неё, и все его ласки, и весь он, его слова и мысли принадлежали только ей, чтобы с ней спал и просыпался, трапезовал, умывался …

Стиснув зубы, она долго терпела его ласки, не желая выказать ему своего желания, но не выдержала, обхватив плечи князя, со стоном привлекла его к себе, впилась поцелуем в его губы…

 

Отправиться воевать Восток князь Володимер задумал давно. По Волге была прямая дорога в арабский мир с его шелками, пряностями, оружием, лошадьми. Стоявшая на пути Булгария разбогатела, собирая десятину с купцов. Её красивая столица Великий город соперничала с такими всемирно известными городами, как Багдад и Константинополь.

Володимер прекрасно понимал трудности похода на Булгарию, но и отказаться от возможности расширить границы княжества и открыть новые пути для притока несметных богатств на Русь, он не мог. Восток манил, прельщал, дразнил.

Обдумывая возможности нападения на Великий город, Володимер невольно оценивал политическую обстановку и вынужден был сделать для себя неутешительные выводы. Арабский мир переживает не лучшие времена – распри, расколы, мятежи ослабляют его. Сирия потерпела поражение в войне с Византией, распалась мощная держава саманидов. Сейчас самое время воспользоваться сложившейся ситуацией, однако на осколках распавшегося царства в районе реки Аму-Дарьи возникло маленькое государство Хорезм. Под мудрым управлением эмира ал-Мамуна оно усилилось и разбогатело и теперь соперничало с Булгарией, претендуя на торговое и военное превосходство. Окружённая завистливыми и скандальными соседями Булгария рисковала стать лёгкой добычей россов. Но Володимер не торопился, знал, как бы ни враждовали между собой восточные царства, они непременно забудут все свои ссоры и объединятся, едва замаячит хоть какая-то угроза от иноверцев.

Так что же получается, думалось молодому князю, страны мусульманского Востока вместе, страны христианского запада – тоже, а Киевская Русь как же? Вроде как меж лезвиями ножниц – сожмутся и задавят? Нет, не возьмёшь! Чтобы силёнок у тех ножниц не хватило, надо усиливать, укреплять и расширять княжество, чтобы увязли, ежели что…   Нынче оно установлено в тех границах, которые определил ещё отец его, князь Святослав, но тогда и соседи другими были. А сейчас ему, князю Володимеру надо идти дальше, до Волги, до Камы.

Не торопясь, собирал он рати для похода на Булгарию. Заслал гонцов в свои вотчины, позвал воевод и посадников, приказал народ собирать. Посылал к дружественным соседям, торкам и огузам, обещая плату безмерную, а поскольку те  свои счёты имели с булгарами, поддержать киевского князя не отказались.

Готовясь к войне, князь проводил время, как обычно. В тот год особое место в его сердце занимала Мальфред. Любил ли он её? Он всех жён любил, но небесной чистоты лицо чешской королевны прельщало его, как ничьё и никогда. Если бы к тому времени Рафаэль написал Сикстинскую мадонну, то росский князь непременно узнал бы в ней свою возлюбленную. То же сияние женственности и та же скорбь, словно молоденькая Мальфред уже предвидела крестный путь своих сыновей, первомученников российских.

Он любил держать её руки в своих, смотреть ей в глаза и слушать её голос, даже когда Мальфред рассказывала ему о своей вере, хотя из её рассказов он  делал для себя определённые выводы. Он в очередной раз убеждался, что и в Чехии, и в Германии, и в Польше власть целиком зависит от римского папы. Папа через своих легатов, епископов и кардиналов управляет князьями и королями, их взаимоотношениями и даже их личной жизнью, словно они живут в его вотчине.

– Неужели вашему королю нравится зависеть от власти Рима? – удивлялся князь.

– Но Римский папа – святой, он – наместник Бога на земле, – не понимала его удивления Мальфред. – А Бог всегда выше королей.

– Не хотел бы я, чтобы наместник Бога вмешивался в то, что делаю и решаю я. Я лучше его знаю, что нужно моей стране и моему народу. Нет, не хотел бы я связываться с такими папами. Да и что он может знать? Какой бы он ни был святой, он всё ж человек – вон какие беззакония творят его слуги в Германии. Мне, если уж по правде, мусульмане ближе, понятнее.

Володимер засмеялся, увидев испуг в глазах жены, обнял, с удовольствием ощущая, как прижимается к его боку её тугой беременный живот – родов ждали в начале весны.

– Никого нам не надо, мы сами по себе будем. Своё труднее и важнее всего сохранить, а для того большую силу надобно иметь, чтобы всему миру себя противопоставить. Вот собираюсь я на Булгар. Если справлюсь, богаче нас ни одного царства не будет.

– Справишься, – Мальфред в свою очередь с детской порывистостью обхватила руками его шею, – ты со всем справишься, любимый!

Ближе к весне прибыли новгородцы. Радостный, выбежал встречать их Володимер. Сколько лет уж не видал? Четыре? Нет, пять… Дядя Добрыня постарел, поседел, погрузнел, брюшко отрастил, но такой же приветливо весёлый. А рядом с ним кто же? Сердце обожгло радостью – самая любимая женщина – мать, Малуша. Кинулся, обнял, чуть не закружил. Не сразу заметил перемены, произошедшие и в матери. Малуша за прошедшие годы чуть пополнела, отчего морщинки на лице стали не так заметны. Удивила Володимера её одежда, совсем не княжеская: тёмное платье почти без украшений и чёрный платок на голове, по-старушечьи закрывавший волосы. Правда, шубка на плечах её была справная, соболья.

Обняв дорогих гостей, повёл в терем – прислуга с ног сбивалась, готовя праздничное застолье для столь дорогих князю людей.

– Что ж ты, мати, так долго сбиралась? – не смог, однако, не заметить князь. – Я так ждал тебя.

– Не смогла я, княже… – отвечала Малуша, – а тут Добрыня собрался, слава Богу, вот и я с ним.

Володимер, изменившись в лице, приостановился:

– Богам, ты хочешь сказать?

– Нет, сыне, Богу, Единому в Троице Богу, Иисусу Христу, – ответила Малуша голосом радостным, но твёрдым.

– Дядя, в чём дело? – Володимер, нахмурясь, повернулся в Добрыне.

И дядя, толстый и седой, воплощение добродушия и бесконечной любви к сестре и племяннику, лишь развёл руками.

– Так получилось, она сама о себе расскажет.

– Может и ты ненароком?.. – в голосе Володимера послышались властные, даже грозные нотки.

-Я?! – Добрыня почти закричал от возмущения, даже руками замахал – Да что я, не в своём уме, княже? Это дело глупых баб, а не мужей опытных. У нас свой, княжий бог, Перун, ему и служим, ему и жертвы на Перыни приносим. Эх, князь, поглядел бы ты, как мы свою Перынь обустроили, почти как твоё святилище!

Володимер ничего не сказал, только усмехнулся.

Чтобы перевести разговор на другую тему, Добрыня поинтересовался:

– Выступать когда думаешь?

– После Ярилы, не раньше, когда все соберутся. Гонцов я заслал по соседям. Сам знаешь, Булгария – это тебе не радимичи. Так что, поживи, погости. А помнишь, как мы у скандинавов-то побаловали? Как там Сигурд, кстати?

– Сигурд развернулся, – Добрыня тоже развеселился. – Теперь он один из самых богатых купцов. Ты поглядишь, какие он подарки тебе посылает, загляденье.

О том, что Сигурд тоже окрестился, Добрыня решил благоразумно промолчать. Умён, Сигурд, таким только за новой верой и гнаться. А он, Добрыня по слабости своей даже позволил тому отстроить в Новагороде храм христианский во имя Успения Пресвятой Богородицы.

Вечером перед трапезой князь представил дяде и матери своих детей.

– Вот, любуйся, мати, сколько семени моего, наследников, внуков твоих! – произнёс гордо.

Малуша, как все женщины на её месте, кинулась обнимать, ласкать детишек, о чём-то тихо переговаривалась с няньками, мамками, чему-то тихо смеялась. Володимер с удивлением смотрел на неё, он никогда не видел Малушу смеющейся.

– А жёнки твои как? Аллогия, Хильд? – спросила вдруг Малуша.

– Да всё хорошо. Правда, Аллогия прибаливает ногами, но лечим, она у нас тут всем хозяйством управляет. А Хильд – та всё больше с детьми, хорошо у неё получается. Песенки там разные, сказочки – умеет. У неё, вишь, сын новорожденный два года назад помер, вот она теперь…

– Не обижаешь?

– Нет, мати, стараюсь. Обещался же.

Малуша поцеловала полненького пятилетнего Вышеслава – первенца княжеского, погладила по головке Святополка, красивого черноглазого мальчика, а с ним и Ярослава, бледного и тоненького, оправила рубашечку на трёхлетнем большеглазом Изяславе.

– Чей же это? – задержала ненароком взгляд на маленьком Мстиславе, который, сидя на руках у няньки, с доброжелательным любопытством взирал на окруживших его людей.

– Рогнеды. Полоцкая княжна в моих жёнах. У нас с ней уже трое – и все сыновья.

Не укрылась от Малуши гордость, с какой произнёс эти слова Володимер.

– А год назад я ещё женился на чешской королевне. Ждём – не сегодня-завтра должна родить.

Малуша подошла, голову князя к себе наклонила, поцеловала в лоб.

-Что ты, мати? – спросил Володимер, замирая от острого чувства счастья.

-Радуюсь о тебе, сыне.

– Чудная ты стала, право.

– Да нет, такая ж.

Радостно встретилась Малуша с Аллогией и Хильд, а Рогнеду приняла холодно, как и та Малушу. Княгиня смотрела на неё свысока, давая понять, что знает и помнит, что мать великого князя – никто перед нею, робичка, бывшая ключница. А вот с Мальфред Малуша быстро нашла общий язык.

На следующий день она неожиданно попросила у князя позволения посетить светлицу княгини Ольги. Удивился Володимер, недовольное лицо сделал, но разве на мать получится долго и всерьёз сердиться? И он не только позволил, но и сам за ключом сходил.

Отперев дверь, поднял кисейную завесу паутины, что нависла над самым входом. В светлице было сумрачно – запылённые, засиженные мухами слюдяные окошки почти не пропускали свет. Пахло сыростью и мышами. Но, несмотря на это, вошедших охватила знакомая Володимеру мирная тишина незримого присутствия…

Малуша смущённо поклонилась тёмным иконам в углу, потом, оглянувшись, робко присела на скамью около окна. Сложила лодочкой руки на коленях и замерла. Князь и сам, остановившись посреди горницы, не торопился уходить. Хотел, кое о чём спросить, но, поглядев на мать, не решился, пораженный её видом.

Она всем существом своим вдруг ушла в далёкое прошлое. Воспоминания нахлынули, завладели, захватив сердце, заставив его сильно забиться.

Княгиня Ольга… Суровое, внушающее благоговейный ужас красивое смуглое лицо и злобно визжащая подле Предслава. Святослав, единственная любовь её. Малуша невольно прижала руку к сердцу. Молодой, с белокурыми кудрями в красном корзно, каким она увидела его впервые. И склоняющееся к ней лицо уже совсем другого Святослава, охваченное страстью и нежностью, с дико раскосыми глазами. Она до сих пор помнила его запах, ощущение его рук и тела. О, как она ждала его! Годы и годы. Потом узнала о его смерти. Ей казалось, что это была и её смерть. Лишиться сперва сына, а потом  любимого. Но пережила – потому что Богу так угодно было. Богу, давшему ей нежданную радость – сына, каким она увидела его впервые в Новагороде, белокурого мальчугана, мчащегося к ней по ступенькам высокого крыльца с криком «Мама!».

Малуша смахнула с глаз слёзы, подняла глаза на стоящего перед нею Володимера.  Ппохож  на Святослава, ох как похож… Сквозь слёзы улыбнулась и вдруг сказала:

– Святая твоя бабка была Ольга… Святая, упокой, Господи её душу, – и, уже не смущаясь сына, перекрестилась на иконы широким правильным крестом.

Брови Володимера невольно приподнялись. Святая? Та, которая сломала жизнь его матери? О себе он уж не говорил, – так, мелочи, хотя детское унижение помнится всю жизнь. Мауша же, не замечая удивления в его глазах, словно сама себе пояснила:

– Если б не она, многого бы я в жизни не поняла, так и была бы одной из жён великого князя. А ты читаешь молитву Господню, как ей обещался?

Он слегка покраснел:

– Читал, да что проку-то?..

Она покачала головой:

– Прок один: ты – к Богу, а Бог – к тебе.

– Я ж язычник. Мне до вашего Бога дела нету.

Малуша ничего не ответила, спросила только:

– Хочешь знать, почему я крестилась?

– На то твоя воля, мать, была. Хотя, знаешь, не по душе мне бабьи-то ваши выдумки, словно наших богов вам мало.

– Господь не чей-то – ни росский, ни еврейский, ни немецкий. Он, сыне,  для всех.

– Так не бывает, потому что на земле обязательно если ты не росс, так еврей, а не еврей – так немец, и у каждого своя политика, а значит, и вера.

– В политике-то я не сильна, да и разве в ней дело? – Малуша улыбнулась.

– Для вас, баб, конечно. А мне, прежде всего, дела моего княжества важны и всё, что к тому отношение имеет, в том числе и боги.

Она видела, что сын начинает горячиться. Помолчав, произнесла тихо и совсем другим тоном:

– Я почему к тебе долго не ехала, заболела я тяжко. Болячки какие-то по телу пошли, ничем не могла излечиться. Всё хуже и хуже становилось, думала, уж конец мне, а тут Липушка, жена Добрынюшки посоветовала, иди, мол, в христианскую церковь, окрестись, оно всё и пройдёт.

– Дядина жена тоже крещёная? – с возмущением воскликнул Володимер. – Вы что, бабы, совсем обезумели? Не ладно в моём княжестве, если наши ближайшие нас же и предают!

– И я думала, что княгиня Ольга меня предала, а на самом деле – спасала.

– У тебя, мать, в голове всё помутилось.

– Однако ж я исцелилась и телом, и душой. Трудно поначалу, сыне, было. Как приду причащаться, меня так и крутит, а то ещё пару раз начинала я чужим голосом кричать.Потом хорошо мне стало, радостно.

– А в нашей вере, что, не то же самое?

Малуша вздохнула:

– Как тебе сказать… Хороша наша вера, я не спорю. Но вот христианская – это как в болоте вязнешь, а тут тебе дерево крепкое под руку попадётся. Или холодно, ветер, а тут хижина, а в ней очаг горит. Или темно, мрак, мечешься из стороны в сторону и вдруг видишь – свет впереди. Не знаю, понятно ли я говорю…

– Понятно, мать, только зачем ты от нашей веры ушла? В нашей тоже и опора, и свет, и тепло. Как жертвенные дары богам принесёшь, в огонь бросишь, дымок богов окутает, ароматами повеет и, кажется, уж и глаза живыми становятся, и видят тебя, и слышат, и  рядом, и говорят с тобой, обещают…

– То же и не то, сыне… Только христианская вера помогла мне от болезни исцелиться, и не только телом – душа моя другой стала.

Он резко поднялся со стула.

– Пойдём, мать, хватит, дела есть.

Проводив Малушу до её светлицы, спросил вдруг:

– А что, мать, удачен мой поход будет на булгар?

Она с ласковой улыбкой взглянула на него:

– Не знаю, сыне. Как окрестилась, так словно с меня чёрное покрывало кто снял, вижу теперь лишь то, что всем видится.

– Ты что, мать? – разочарованно промолвил Володимер.

– Да, сыне, простая я стала, как все. Своё место теперь знаю, а всё остальное в воле Господа нашего, и жизнь, и смерть, и победа, и поражение. Он милует, карает и ведёт так и туда, куда Ему одному ведомо. Нам же остаётся лишь послушание.

– Это что ж, наша воля, значит, ничто? А наше желание? Наши жертвы богам?

– Жертва Богу – дух сокрушён, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит, – процитировала Малуша строки из псалма. – А ваши боги разве слышат, разве они могут что?

– Не тронь моих богов! – почти закричал он, – если б ты не была моей матерью…

Не договорил, повернулся и ушёл.

Однако, когда мать, спустя несколько дней, пришла к нему с просьбой дать ей ключи от Ольгиной светлицы, чтобы там прибраться, а потом и бывать по надобности душевной, Володимер неожиданно согласился.

В прибранную, вымытую горницу вместе с Малушей пришла и княгиня Мальфред. Зажгла лампаду перед образами, свечи.

В тот же день у неё начались роды. Вызвали Шумилиху, прочих баб-повитух для надёжности. Всё, казалось, должно быть, как всегда. Только Шумилиха головой качала: уж больно роженица хрупка, малокровна, да и таз узкий. Опасения начали сбываться уже к вечеру: шейка не раскрывалась, что грозило удушьем плоду и смертью матери.

Володимер несколько раз заходил в горницу, где лежала Мальфред. Старался подбодрить, успокоить, но сам, глядя на бледное потное личико, на синие круги под глазами, сходил с ума от тревоги.

Ночь обещала быть бессонной, но никому и в голову не приходило спать. Мальфред, тихую, кроткую, безоговорочно послушную княжьей воле, любили и жалели от души.

Не спала и Рогнеда. Сидя за столом в своей опочивальне, неотрывно глядя в тёмное окно, она тихо и настойчиво повторяла вполголоса:

– Будь ты проклята, будь ты проклята. И ты, и плод твой…

И до боли сжимала кулачки.

Чем дальше, тем невыносимей становились боли у роженицы. Если днём она ещё терпела, то к ночи её отчаянно-болезненные крики стали слышны во всех помещениях терема.

Володимер, стискивая руками голову, метался по коридорам, желая уйти от раздираюших его душу криков и боясь, что не услышит их.

Несколько раз он порывался зайти к ней, увидеть, может, в последний раз, но его не пускали. Встревоженные лица повитух пугали. Мучавший в детстве призрак смерти вновь возник перед ним.

Он долго стоял, прислонившись головой к двери, из-за которой доносились хриплые стоны и громкие утробные крики. Когда из двери вышла девка, схватил её за руку:

– Что она?

Та испуганно дёрнулась:

– Всё то же…

Он как будто услышал голос самой смерти – значит, только дело времени…

Рванувшись, помчался по коридорам, не видя ничего перед собой. Натолкнулся на полураскрытую дверь горницы, откуда по полу стелилась жёлтая полоска света. Понял, что оказался на пороге опочивальни княгини Ольги. В глубине её перед иконами стояла на коленях его мать, как когда-то его бабка. Вспомнил, как он, маленький и неловкий, ковылял к ней и просил: «Помоли меня, баба». Очень захотелось вернуть то время…

Услышал голос матери, обращённый к чёрным безгласным образам:

– Взбранная воеводе Победительница, яко избавляющая от злых, восписуем ти, раби твои, яко имущая Державу непобедимую, от всяких нас бед свобождай.

Это ведь те самые слова, которые нужны ему сейчас, когда бессильны руки. А мать словно поняла, вся  душа князя содрогнулась от тихого её вопля:

– Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве тебе, Владычица, ты нам помоги, на тебя надеемся и тобою славимся, твои бо есть мы рабы…

Он боялся шевельнуться, чтобы не выдать своего присутствия и не прервать таинство материнской молитвы.

– Милосердия Твоего бездну призывающу, подаждь ми…

– Подаждь ми, – задрожав от непонятного волнения, произнёс едва слышно Володимер. – Подаждь Мальфред разрешение, дитю нашему благополучное рождение и им обоим здравие…

Предрассветные лучи быстро светлеющего неба проникли в полумрак просторной опочивальни, осветили бледные лица всё ещё стоящей на коленях Малуши и замершего в дверях молодого князя. А с первым лучом взошедшего, наконец, солнца до их слуха донёсся звонкий надрывный крик новорожденного младенца.

Мальфред лежала, бессильно уронив руки вдоль тонкого измученного тела. В полумраке алькова её воскового цвета лицо с синими кругами под глазами казалось неживым, однако она нашла в себе силы улыбнуться почти подбежавшему к ней мужу.

– Сын, – прошептала она еле слышно.

– Сын, – торжественно и гордо проговорила рядом Шумилиха, вручая князю завёрнутое в его праздничную рубаху трепещущее детское тельце.

– Как назовём-то? – спросил он тихо, ещё не совсем придя в себя после пережитого.

– Позволишь мне назвать его?

– Ты заслужила.

– Тогда давай Борисом…

– Что это за имя? – он даже обернулся к стоящей у него за спиной матери, как будто она могла знать.

– Так звали болгарского князя, – сказала Мальфред, – подвигами своими прославившего отечество своё, принявшего святых Мефодия и Кирилла, давших им грамоту, а с ним и просвещение.

– Ну что ж, Борис, так Борис, – проговорил Володимер, не в силах в чём-либо отказать любимой в этот момент.

Ему тут же принесли сосуд с водой, которой князь окропил  новорожденного сына.

– Нарекаю тебя Борисом, – торжественно проговорил он, поливая водичкой орущее и бьющееся в его руках беспомощное тельце.

А позади его Малуша одними губами проговорила:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…

Володимер, словно услышал, посмотрел строго на жену, потом на мать, сказал:

– Не вздумайте окрестить!

После чего, обратившись к Добрыне и приближённым, приказал отправляться на святилище, чтобы воздать богам благодарение за благополучное рождение сына княжеского.

 

Заявив о себе бурным таянием снега, звоном ручейков и весёлой капелью, весна, наконец, всевластно вступила в свои права. Опушив кусты и деревья ранней, неброско нежной зеленью, покрыв луга и полянки ярким ковром солнечных одуванчиков, она пробудила изобильное цветение всего, что могло цвести и радовать глаз. Опьяняюще благоухала черёмуха, в белом тёплом снегу потонули заросли дёрна, как будто окутанная ватой, стояла около княжеского крыльца большая груша; привлекая пчёл, раскрыли свои белые звёздочки вишнёвые и сливовые деревья. И розовым обещанием готовы были во всю мощь  взорваться яблони и послать в мир летучие волны изумительных, сладостных ароматов.

Рогнеде не сиделось в четырёх стенах. Она спешила на воздух, в благоухание весны, которое, казалось, наполнено было надеждой на долгожданное счастье. Потеплее одевшись, она иной раз часами бродила по княжьим садам, вдыхая ароматы, любуясь красотами, и одновременно слушая сплетни, которыми так любила окружать себя. В бархатной лёгкой шубке, отороченной мехом, под которой молодая княгиня прятала от глазливых взоров свою незаметную пока четвёртую беременность, княгиня шла по дорожкам,  вслед за ней семенили её ближайшие прислужницы: одна со скамеечкой – вдруг княгине захочется присесть, другая – с подушечками, чтобы ей теплее было, третья несла коробочку с любимыми княгиней сладостями – засахаренными орешками, сухим инжиром и лукумом. После Алымки служанок княгиня выбирала некрасивых, чтобы ненароком взор князя не привлекли. Уколка – прыщавая да конопатая, на такую избалованный женской красотой князь и не посмотрит, а ей, Рогнеде, всё ж спокойнее.

Не раз думалось ей, что за всё, чем она пожертвовала для князя, он должен был не только на других не смотреть, но и все дела свои бросить, только с ней время проводить, на неё смотреть, её слушать. Не хотела она себе в том признаваться, что ей всегда было его мало. И ревновала она не только к женщинам, но и ко всей его жизни. Ей хотелось, чтоб он не только навещал её, но и жил с ней в одной горнице, чтобы вместе они и спали, и ели, и детей растили. Но понимала, невозможно такое для князя. У князя, помимо жены, дел хватает. Но вот женщины, отбирающие даже пусть не тело его, но время, которое должно принадлежать ей и только ей одной… С Аллогией и Хильд он не спит, Рогнеде это достоверно известно, но он любит бывать у них – попивая в их горнице горячий взварчик вприкуску с пряниками да пирожками, он мог болтать и смеяться часами. Мать-ключница тоже посещает эти посиделки. Что же делать ей, Рогнеде, в её отчаянном одиночестве?

Уколка поведала, что князь опять к Мальфредихе зачастил. Известие было для княгини, как нож в сердце. А Уколка, как и любая баба из простонародья, которые только спят и видят, как бы высмеять и принизить тех, кто их краше, богаче, известнее, с торжествующим видом излагала ей подробности и, не отрываясь, смотрела в глаза… Подробности Рогнеда и сама знала. На днях слышала, как смеются вместе князь и чехиня, и воспоминания об этом заставляли её стискивать зубы и сжимать кулаки.

Неспешно прогуливаясь, Рогнеда вдруг увидела у чёрного крыльца князя  вместе с дядей и Варяжко. Она томно окинула взором его по-юношески стройную фигуру в ладно сидевшем на нём зелёном с выделкой кафтане, в такого же цвета сапогах и в войлочной, сдвинутой набок шапочке. Он стоял, поставив одну ногу на ступеньку, подбоченившись, словно красуясь. И Рогнеда не смогла не залюбоваться и не возжелать.  Молодая женщина непроизвольно сделала к мужчинам несколько шагов… Вдруг, как молния, в её мозгу сверкнула мысль, и она решительно направилась в сторону князя. Гордо вскинутая голова, презрительно выпяченная нижняя губа, жаркий и в то же время надменный взгляд тёмных глаз заставили мужчин умолкнуть и почтительно поклониться. Холодно поздорововавшись с князем, ответив на вежливые приветствия его собеседников, княгиня, обращаясь к Варяжко, вдруг воскликнула:

– Ах, какой у тебя пояс красивый! Должно из дальних краёв ты его привёз!

Звонкий голос заставил Добрыню и князя невольно опустить глаза на пояс Варяжко. Обычный, разве что хороши вкрапления из янтаря меж золотых бляшек.

– Это я ещё от ятвягов привёз, – ответил Варяжко, смутившись.

– Янтарь, настоящий? – Рогнеда как бы хотела прикоснуться, наблюдая за реакцией князя:

– Я тоже хочу янтарные украшения!

– Достану, – ответил князь холодно, недовольный её неуместным вмешательством в их разговор. Рогнеда, распрощавшись, удалилась.

– Позовите Шумилиху! – потребовала тут же, едва распахнув шубку. Приказала вошедшей старухе прикрыть дверь покрепче, чем вызвала на её лице знакомый страх. – Дело есть. Придумала я как от Мальфредихи избавиться, чтобы князь напрочь о ней забыл.

– Он новую жёнку себе привезёт.

– Тогда я уже по-другому действовать буду… А пока вот что, Варяжку, князьего воеводу, знаешь?

– Ох, княгинюшка, бедовая ты головушка, – запричитала, было, Шумилиха, но Рогнеда грубо прикрикнула на неё.

– Не вой, дура, а слушай!  Пояс его с янтарём видала? Укради его. – У Шумилихи даже ноги подкосились. – А как украдёшь, под подушку чехине подсунь перед тем, как князь к ней пожалует.

– Да как же это… Я ж не сумею. Да и как узнаю…

– Так узнай и сумей! – прикрикнула на неё Рогнеда, – и смотри, никому не сболтни!

 

Что так влекло его к Мальфред, князь и сам не знал, а разбираться было недосуг. Худенькая шестнадцатилетняя девочка так всякий раз встречала его, что у него сердце заходилось от радости. А отдавалась с видом сосредоточенно важным, словно понимая, какую огромную ответственность несёт она перед народом княжества Киевского. Когда Мальфред болела после родов, он заходил к ней каждый день, болтал и смеялся с ней, а когда она поправилась, стал оставаться на ночь и утром уходил с огромным нежеланием.

Мальфред прохаживалась по горнице с маленьким Борисом на руках. Младенец смотрел на неё серыми глазками и пытался улыбнуться. Молодую мать это приводило в восторг.  Когда вошёл князь, она кинулась к нему:

– Гляди, гляди, улыбается!

Володимер погладил, а потом поцеловал макушку малыша, улыбнулся:

– Какие сладкие у них макушки, такие тёплые и пахнут вкусно.

– Уже держит головку-то!

– Богатырь, – Володимер улыбнулся. – Я ему червенские земли отдам, самые богатые в моём княжестве, а столицу назову своим именем. Хорошо будет?

– Очень хорошо, – ответила Мальфред, не спуская с князя влюблённого взгляда.

Он посмотрел на неё поверх головки малыша:

– Уходим мы. Завтра жертвы принесём,  и в путь. Ты береги себя.

– Ты сам себя береги. Мне то что, я – дома.

– Подарков тебе привезу.

– Себя привези, свою любовь.

Мальфред, полуобернувшись, отдала малыша подоспевшей няньке, освободившимися руками обхватила князя за шею.

– Как я буду без тебя? – он обвил руками её талию.

– У тебя в женщинах никогда недостатка не было, – сказала княгиня, которая не без труда скрывала, как ранят её постоянные «измены» мужа. Зная ещё до свадьбы, на что идёт, Мальфред не догадывалась, как трудно это будет терпеть в действительности.

– Женщин много, а такая, как ты, одна. Мне тебя не будет хватать,  – он коснулся губами её кожи, глаз, потом подхватил на руки и понёс на постель. От резкого движения что-то выскользнуло из-под подушки и, звякнув, змейкой упало на ковёр. Но до того ли им было, разгорячённым поцелуями и первыми, но такими возбуждающими ласками.

Свеча догорала, когда князь, насытившись, откинулся на подушки. Полежал несколько минут, довольно щурясь на свет, поцеловал Мальфред, прошептал тихо:

– Не уйду я от тебя нынче, перед разлукой вместе побудем.

Всю ночь сам не спал и Мальфред не давал. Забывшихся под утро коротким сном любовников разбудили соловьиные трели за окном.

– Пора, – Володимер с сожалением поднялся, – пора, моя ладушка.

Потянулся к одежде, и тут взгляд его упал на то, что в недавнем страстном полузабытьи сверкнуло перед его глазами и тихо звякнуло. Около постели Мальфред лежал мужской пояс. Володимер тут же узнал его по янтарным вкраплениям. Пояс Варяжки… Он ещё и не подумал ни о чём, а в груди похолодело, губы  пересохли.

– Что это? – спросил он.

– Пояс, – ответила ему Мальфред, чуть привстав на постели. Голая, осыпанная нежной паутиной светлых волос, она выглядела томной, гибкой, полной соблазна и одновременно целомудрия. Как Ева…

– Я вижу, что пояс, – проговорил князь хрипло, невинная красота Мальфред на этот раз вызвала в нём порыв бешенства, – чей?!

– Я думала, твой… – она искренне удивилась его гневу.

– Мой? Лживая тварь… Мой?

Уже не отвечая за себя, Володимер сорвал с Манфред одеяло и, схватив пояс, с силой, вмещающей весь его гнев, ударил её по голому телу. Она закричала – красная полоса с капельками крови тут же вздулась на бедре.

– Мой?

Он ударил её ещё и ещё раз. Мальфред с визгом каталась по постели, стараясь спрятаться от ударов, но не успевала. Белая простыня окрасилась кровью.

– Сейчас ты всё вспомнишь, всё!

Удар сыпался за ударом. Володимер словно уже решил для себя, что убьёт её. В крови было всё тело и лицо Мальфред. Наконец, ей удалось спрятаться за кроватью. Но пояс и тут достал её. Сильный удар по голове, и Мальфред, наконец, потеряла сознание. Видя её, такую жалкую, почти мёртвую, Володимер и тут не сжалился. Он даже подумал на миг, что хочет наступить ей на грудь и нажать так, чтобы из этого изуродованного им тела вышел последний дух, чтоб никогда больше не видеть, никогда не знать! Совладать со своим желанием было трудно, он поставил ногу на грудь Мальфред и вздрогнул, услышав позади сдавленный крик. Обернулся – кормилица с ребёнком на руках стояла в дверях.

Обмотав пояс вокруг запястья, князь вышел из опочивальни. Охраннику, стоящему в коридоре, приказал:

– Варяжко покличь…

Того в тереме не оказалось, в Киеве – тоже. Князь вспомнил, что сам послал его с дружиной вперёд себя. Ну да ничего, от расправы не уйдёт.

Пора было выступать и князю. Но силы вдруг резко покинули Володимера. Солнце встало уже давно, его ждали: во дворе раздавались звон оружия, фырканье лошадей, говор возбуждённой толпы. А он сидел, и, казалось, никакая сила уже не сможет заставить его подняться, выйти и командовать войском. Избитая до полусмерти лежала в своей опочивальне Мальфред, единственная, кого он любил, единственная, кому раскрылся сердцем.  В тот момент он не хотел жить.

Володимер не замечал, что по его лицу льются слёзы, и не слышал, как тихо отворилась дверь и вошла Малуша. Она коснулась рукой его плеча. Володимер вздрогнул, сбросил руку, сказал резко:

– Уйди…

А она вдруг опустилась на колени перед ним. Глянув на её скорбное лицо, он ничего не сказал, лишь с досадой отвернулся.

– Сыне, – проговорила Малуша едва слышно, – сердечко моё…

Она взяла его руку и прижала к своим губам. Он хотел выдернуть, но не смог, стиснул зубы, чтоб не разрыдаться. Собравшись с силами, сказал:

– Не успокаивай меня, пустое. Всё ложь… – он повернул к ней искажённое страданием лицо, – мать, можно лгать с таким лицом?!

– А если то была не ложь? – вдруг осторожно проговорила она.

– Ты это о чём? – в голосе Володимера послышался гнев, – ах, да не знаешь…

– Всё я знаю, сыне, и ещё знаю – не лгала она. И Варяжко тут не причём. Доказать не могу, а сердцем чую.

Он почти оттолкнул её, встал:

– Ты ж сама говорила, что твой дар пропал.

– Сей дар ныне от Господа, сыне. Вот поэтому и знаю, не виновны они. Злые люди хотят тебе навредить – в самое сердце поразить, из седла выбить. Уж не знаю, зачем им это… Но не виновны ни Мальфред, ни Варяжко.

– Это ты её как христианка христианку выгораживаешь.

– Причём здесь это? Просто знаю, что есть люди, которым всегда приятнее запачкать  чистое, душу ангельскую.

– Это у неё-то душа ангельская?

– У неё, сыне.

– Хотел бы тебе верить, но не могу, потому как…

– А ты поверь. Пока просто поверь.

– Если ты так убеждена в её… невиновности, скажи тогда, кто посмел?..

– Не ведаю, сыне, но знаю, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. Не горячись только, дров не ломай, подумай, стоит ли с наказанием торопиться.

– Это ты мне что же, советуешь не казнить, простить,  себя посмешищем выставить?

– Нет. Обождать только, мудрость свою проявить. Вижу, кто-то очень дожидается опрометчивости твоей. Обмани их ожидания – тогда твоя правда вновь восторжествует. Намного тяжелее будет, когда невиновного казнишь, а пути назад нет. Всю жизнь корить себя будешь, что жену верную да друга преданного загубил.

– Не могу, мать, не верю, сердце мести жаждет, огонь в крови…

– Ты же князь. – Малуша подошла к нему, погладила по груди, –  значит, ты должен быть терпеливым и мудрым.

– Я хочу казнить её прежде, чем отправлюсь в поход. А его – там… – сказал Володимер уже более обдуманно.

– Варяжко не простит тебе второго предательства, и люди его не простят тебе, сторонников у него много, ты знаешь. И ему верят.

– Какого предательства?

– Про Ярополка забыл?

-За Ярополка не жалею – не было другого пути.

– А здесь пожалеешь.

Он сел, почти упал в кресло. Малуша погладила его по голове.

– Успеешь казнить, всё успеешь.

– Мне кажется, что тогда легче будет, когда их на свете не станет.

– Это только кажется, сыне

Они говорили довольно долго,  постепенно разговор стал уходить от предательства Мальфред к разговору о детях, о хозяйстве, о строительстве, которым князь занялся, желая терема расширить, о прочих нуждах.

Расставаясь, Малуша осторожно попросила у князя разрешения забрать к себе Мальфред. Дёрнулся было в гневе Володимер, но сдержался, сказал только:

– Делай, что хочешь, но только до моего возвращения.

И ушёл. Надо было собираться в путь.

 

Войска князя Володимера уходили. Он сам ехал во главе с преданными воеводами, с дядей Добрыней. Солнце сверкало на пластинках его лат, на серебряном шлеме с забралом. Князя окружала конная свита, а следом шли пешие, тоже в шлёмах, в латах и кольчугах, ощетинившись копьями, обвесив наговоренные пояса мечами да топориками, закинув за спину лихо выгнутые луки да кожаные колчаны со стрелами. Деревянные щиты, навешанные на левую руку, защищали богатырские груди. Люди шли бодро и весело, война пьянила, будоражила. Ожидание битв заставляло закипать кровь, мечты о восточных богатствах разжигали алчность. Шли с песнями, с музыкой. Звуки труб, сопелок, рожков, барабанов раздавались отовсюду. Развевались стяги, на которых вышиты были изображения языческих божеств и их символы. На княжьем стяге – знакомый всем трезубец на золотом фоне. Шли и шли, полк за полком, по дороге к ним присоединялись новые вои. Конца, казалось, той сверкающей цепи не было.

Малуша долго провожала взглядом уходивших, молилась про себя. Да вразумит Господь её сына, да защитит, да поможет там, где не в силах помочь рука человеческая. И благодарила Бога, что смогла на этот раз уберечь Володимера от страшного греха человекоубийства, спасла пока и ни в чём не повинную Мальфред, и верного Варяжко.  Что они невиновны, Малуша была уверена, и никакого дара ей на то не нужно было. Его и не было, это она сыну так сказала, чтоб хоть как-то успокоить. Только Бога молила, чтобы к его возвращению всё выяснилось, чтобы верные были вознаграждены, а виновные – наказаны. Еле живую Мальфред Малуша распорядилась поместить в одной из уединённых горенок терема, приставила к ней черничку для услуг, наказав той ходить за больной, как за великой княгиней, и никого к ней не допускать без её на то разрешения. Для пущей надёжности даже поставила стражника у дверей.

Рогнеда тоже стояла на крыльце, провожая князя с войском. Одевшись понаряднее в ярко-голубой атлас с вышивкой, она долго махала князю кружевным платочком и улыбалась мечтательно, влюбленно. Избавилась от очередной соперницы, и опять ей повезло, значит, правда на её стороне. Ей, и только ей надлежит быть великой княгиней. По праву первенства и по праву высокого родства. Рогнеда с довольной улыбкой вспоминала, как час назад мимо неё пронесли завёрнутую в одеяла Мальфред, неизвестно, выживет ли. А выживет, так князь, вернувшись, сам казнит её, измены он не простит. Конечно, он страдал, ну так Рогнеда страдала не меньше, когда он насиловал её на глазах родителей. Так что князь ей до конца жизни обязан.

Войска князя Киевского уходили всё дальше в приволжские степи. Лазутчики приносили неутешительные вести, что, как князь и думал, мусульмане, забыв свои распри, объединяются. Первые битвы однако  на самых границах Булгарии были с видимым успехом выиграны, но что их ждёт у стен Великого города?  Володимер целеустремлённо продвигался вперёд, заражая и вдохновляя войска своей несокрушимой уверенностью в победе, убеждая, что знает, куда, как и зачем он идёт.

На пути к столице произошло ещё несколько крупных сражений. Под натиском россов пали два небольших булгарских города. Однако сопротивление их защитников было столь велико, что и росы понесли громадные потери. Как рассказывает летопись, Добрыня, поглядев на пленных, сказал:

– Эх, князь, в сапогах они, с таких дани нам не взять. Пошли бы мы лучше лапотников искать…

Князь и сам уж сомневался,  достанет ли у него оставшихся сил, чтобы сломить булгарскую твердыню? Ходил злой и молчаливый.

А в степи стояла жара, не доставало воды и корма для лошадей. Люди начинали роптать.

Ночью по прохладе собрал князь воевод и старейшин совет держать. Думал, что ненадолго, а до утра засиделись, в спорах времени не заметив. Некоторые настаивали, что лучше подобру-поздорову уйти восвояси, ещё силушки поднабраться и в следующее лето вновь в эти жаркие степи нагрянуть. Благо, что в минувших битвах добром восточным неплохо запаслись, всем хватило. Были и такие, которые предлагали осадой город взять, но тех быстренько закричали: ещё бы, тут и самим есть нечего, какая тут осада. А большинство, среди которых были Добрыня и Варяжко, говорили, что надо наступать, надо только это наступление поразумнее подготовить, ведь не от количества воинов всегда успех зависел, а от того, как этих воинов на штурм повести. Нужно хитрость придумать, вот и придумывали до утра. Сами уж с ног валились, а разойтись не могли.

Разумнее всех говорил Варяжко. Володимер через силу его слушал, глаз поднять не мог. Проще было бы в него ножом кинуть, или, уж ладно, по чести приговор произнести и своей рукой ему голову мечом снести, но помнил слово, матери данное. потому терпел, слушал, невольно понимая, что тот дело говорит. Усмехнулся, припомнив, что почти во всех сражениях и отец его князь Святослав, и князь Олег всегда брали смекалкой.

Солнце уж всходило, когда пришли к единому общему решению, удовлетворившему всех и заново вдохновившему. Князь дал приказ расходиться, но не успели. Вбежавший в палатку часовой сообщил, что от Великого города движется посольство.

– Много их, с верблюдами даже! – с восторгом доложил парень. Сон напрочь прогнало, ещё бы – верблюды! Может, и потрогать удастся.

Володимер оглядел зеленоватые от утомления лица окружавших его людей.

– Надо принять, – сказал коротко, возвращаясь к своему месту во главе стола. Приказал воинов поднять, наготове поставить – от послов тоже можно всего ожидать, хитростью и коварством мусульмане славились не меньше, чем росы.

Но видимой хитрости на этот раз не было, очевидно, булгары пришли с миром, а в подтверждение своих намерений принесли дары и подарки такие, что равнодушным не остался никто. В результате недолгих переговоров решено было скрепить клятвой добрые отношения между странами. «Вечный мир, – говорилось в той клятве, – пока камень не начнёт плавать, а хмель тонуть».  Володимер поклялся Перуном, как и полагалось, а про себя смеялся: «Не возьмёте, всё равно своего добьюсь. И камень поплывёт и хмель потонет, потому что нужны мне и народу моему ваши приволжские степи. Считайте, что на этот раз вы меня обхитрили. Дарами откупились. Но что те дары по сравнению данью, которые я мыслю ещё наложить на вас…»

И ведь добьётся своего князь киевский – десяти лет не пройдёт. И мира на своих условиях добьётся, и торгового договора, и расширения границ по своему усмотрению. А на сей раз уступил, согласился дары принять и отойти от стен Великого города, твердыни булгарской.

 

С триумфом вернулся князь Володимер  из похода.

Быстренько рассеивалось его войско, разбегаясь по родным деревням, утопая в бабьих объятьях и слезах. Да князь никого и не держал – он  сам домой торопился – к родимым лицам, к знакомым местам.

На пороге его встречали любимые – мать, Аллогия, Хильд, Рогнеда. Последняя в шелках и бархате, отстранив спиной соперниц, стояла впереди и гордо держала на руках новорожденного младенца, сына, как уже доложено было  князю услужливыми гонцами. Володимер назвал его Всеволодом.

Потом в палате праздновали. Князь близким своим подарки раздавал. Улыбался от удовольствия, слыша восторженные женские повизгивания – ещё бы, таких украшений, тканей княжеские женщины вовек не видали. Драгоценные камни так и сверкали при свете свечей, золото и серебро дорогой посуды слепило глаза, не говоря уж об оружии и о многом другом. За окном стояли, подрагивая, чистокровные арабские скакуны, рабы на любой вкус и потребу. Матери князь сам набросил на плечи кунью шубку, Хильд вручил искусно выделанную барсовую шкуру, Аллогии – сапфировые серьги, Рогнеде – ковчежец с розовым жемчугом. Не забыл и детей, и слуг. Когда дары были разобраны, Володимер, кивнул постельничему, Десне. Тот понял, за двери выскочил.

И вот все, раскрывши рты в изумлении, забыв о подарках, воззрились на происходящее – в распахнувшиеся двери под музыку в палаты вошли два огромных евнуха с полуголыми торсами в шёлковых чалмах, украшенных павлиньими перьями. Они важно остановились на полпути, замерли, сложив руки на груди. Следом, чуть привстав на носочки не вошли, а скорее впорхнули четыре девицы, обмотанные розовыми муслиновыми покрывалами с головы до ног. Они так же остановились по сторонам от дверей. Музыка зазвучала громче, и вот в проёме увидели пятую девицу. Та была в серебристо-сером покрывале, закрывавшем даже лицо. Только и видны были большие чёрные глаза с разрезом, как у кошки, да драгоценное украшение из бирюзы, оправленной в серебро, поперёк чистого лба. Киевский князь, увидев её, тут же подошёл, взял за руку и, выведя на середину зала, громко и торжественно произнёс:

– Представляю вам, моя жена княгиня Адиль, сердечный подарок булгарского эмира, одна из дочерей великого ал-Маммуна.

Рогнеда едва сдержала стон, сжала пальцы так, что на ладонях выступила кровь. Но какая физическая боль сравнится с той, что терзала её душу?!

 

Новая княгиня вызвала неподдельный интерес, необычностью своего поведения, одежд, слуг, которых она привезла с собой. Удивляло в ней буквально всё. И то, что она никогда и никому не показывала своего лица, что не знала ни одного слова по-росски и знать не хотела, что было горда и своенравна, не желая есть то, что подают к её столу, и надевать то, что ей предлагали. А была у неё странная привычка – бродить по терему, подслушивать под дверями. Поначалу даже охранники пугались, когда серая фигурка вдруг отделялась от тёмной стены, потом привыкли. Куда деваться – князь к ней был очень привязан –  дни и ночи проводил  в её опочивальне.

Володимера Адиль и в самом деле очаровала. Ему нравилось, что она никому не показывает себя, кроме него, что ни с кем не разговаривает, кроме него. Только для него она  щедра и изобретательна. Доставшись ему девственницей, Адиль, однако, поражала его изощрённостью своих ласк и тонкостями любовного искусства, о котором он даже не подозревал. Для него она каждый раз наряжалась по-новому и каждый раз по-новому раздевалась, для него она готовила сказочные угощения, пела и танцевала. У него голова шла кругом от ещё не испытанных ощущений, от впечатлений, которые каждый раз словно уносили его в царство волшебных снов. Недели две Володимер не отходил от Адили, забыв обо всём на свете, ничем не интересуясь, не желая ничего, кроме как вновь оказаться в обществе пленительной булгарыни.

И вдруг однажды из окна увидел Рогнеду. Она гуляла в одиночестве по саду, печально склонив голову. Знакомые, ставшие родными полные плечи облекала вишнёвого цвета бархатная шубка,  зябко прятались в бархатную муфточку нежные ручки.

Рогнеда уже задремала, когда услышала тихие шаги в своей опочивальне. Испуганно встрепенулась, села на постели, и увидела князя Володимера в длинной рубахе,  босого. Выражение его лица не заставляло сомневаться о цели его появления.

– Не подходи! – крикнула гневно, – не трожь!

– Глупая ты, Рогнеда, да я ж к тебе с любовью, – сказал он вполголоса. Подойдя к постели, попытался обнять молодую женщину. Однако Рогнеда воспротивилась ему так, как давно уже не сопротивлялась. Она, почти рыча, извивалась в его руках, кусалась и рвала ему волосы. Володимеру пришлось применить силу. Он почти изнасиловал её.

Когда же князь освободил её, Рогнеда повернулась к нему спиной и в бессильной злобе вцепилась зубами в угол подушки. По её щекам лились слёзы.

– Когда ж ты угомонишься, Рогнеда? – Володимер, взяв своё, не спешил уходить, лениво гладил её по голой спине. – Пора бы привыкнуть. Я всё равно тебя люблю и никогда не брошу. Ты же мне четверых сыновей родила. Да такая жена – всё равно, что царица.

-А эта… тоже царица? – произнесла она, даваясь от рыданий, которые хотела, но не могла скрыть.

– Да не буду я с тобой моих женщин обсуждать. Достаточно тебе того, что я тебе говорю, что люблю, что хочу. Я тебе и лучшие подарки, и лучшие хоромы. Чего тебе ещё? Ты мне ещё пяток парней родишь!

Он повернул её на спину, вгляделся в темноте в заплаканное лицо, поцеловал нежно. Она, не смиряясь, отвернулась:

– Иди, булгарка ждёт – не дождётся.

– Подождёт – она лучше тебя понимает, чья она жена, и как честь княжью блюсти, как послушной быть и нестроптивой.

– Где твоя честь-то? Над тобой нынче смеются все. Мальфредиха тебе изменила, а ты уж вон и забыл всё. Значит, что же, можно мужей безнаказанно обманывать? Князь… Да как был ты робичич, так робичечем и остался!

Хотелось Рогнеде побольнее его куснуть, но Володимер её слова воспринял на удивление спокойно.

– Такого робичича, как я, ещё поискать надо, – сказал он. – Ты сама  знаешь. Ни один князь не сравнится со мной по количеству моих побед над врагами, по прочим моим деяниям, которые есть и ещё будут, да и по любви народной. Ведь свой я им, робичич. А что касается мести, так и в том не тебе судить. Ты себя блюди, как бы с тобой чего не вышло, а то надоест мне твоя строптивость и отправлю с глаз подальше.

– Да уж поскорее бы, чтоб не видеть мне тебя. Ты ж всю душу мне вынул! Всю жизнь загубил!

– Дура ты… Всё имеешь, а недовольна. Ты бы у Шумилихи какого зелья попросила успокоительного, может, тогда бы и смогла оценить то, что имеешь.

– Что я имею?! – выкрикнула Рогнеда, вновь попытавшись вывернуться из объятий князя. – Мужа, который изменяет мне со всеми подряд, князя, который меня великой княгиней…

Володимер не отвечал. Он нежно ласкал сопротивляющуюся Рогнеду и с удовлетворением чувствовал, как ослабевает её сопротивление, как, сама себя не помня, она начинает понемногу поддаваться ему. И всё ж хватило у неё духу напоследок вместе со сладострастным стоном выкрикнуть:

– Ненавижу я тебя, ох, ненавижу!

Князь ушёл под утро. Рогнеде не спалось. Она ворочалась с боку на бок, то нежась в недавних воспоминаниях о ласках князя, то вдруг начиная скрипеть зубами от ненависти к нему. Когда же сон стал одолевать, приказала чернавке:

– Как Шумилиха придёт, меня сразу буди!

Та вошла боком, крадучись. На лице её было уже не сходящее выражение страха.

Рогнеда, голая, сидела на постели. Красивая, несмотря на то, что четырежды рожала. Её полное мягкое тело с пышной грудью по-прежнему выглядело подтянутым, как у девушки. Двадцать два года – это разве возраст – самый расцвет женской красоты. Её роскошные рыжеватые волосы спутанными волнами струились вдоль тела. Но сегодня ещё более презрительно, чем всегда, выдавалась вперёд её розовая нижняя губка, ещё более страстно глядели тёмные глаза. Они почти полыхали мрачным, нетерпеливым огнём.

– Ну что, принесла? – спросила Рогнеда, как только Шумилиха притворила покрепче дверь и сделала несколько шагов к постели княгини.

– Принесла…

Рогнеда протянула руку и почти схватила маленькую коробочку.

– То же, что и прошлый раз? В еду подсыпать?

– То же, то же… – сокрушённо покивала головой Шумилиха.

Рогнеда встала, подошла к шкафу с резными дверцами и положила коробочку в один из ящиков. Задвинув его, с торжествующей улыбкой проговорила:

– Всё, к завтраку приготовим угощение, попотчуем молодую княгинюшку раз и навсегда.

– И не боязно тебе? – решилась проговорить Шумилиха.

– Чего бояться? – Рогнеда вернулась к постели, – никто не узнает, ежели ты не проболтаешься.

– Не знаешь, откуда беда подстережёт, как боги ещё на то посмотрят!

– Ах, молчи, когда так тошно, о том ли думать?

– Да и князь молод, не эта, так другая…

– Другая? – Рогнеда взглянула на Шумилиху. – Мы сделаем, чтобы другой не было… Ты вот, достань-ко мне корень чемерицы – попою я моего князя отварчиком наговорённым…

Шатнулась в сторону, побледнела Шумилиха. Звонко засмеялась Рогнеда…

 

Володимер не забыл слов Рогнеды о каре Мальфред за измену. Он и сам удивился, что Адиль так увлекла его, что ему нипочём стало всё. А ведь нельзя так. За Варяжко тоже  наслушался. Пусть и завистники, но всё же… Может и есть правда в их речах. Как говорил Негода давеча:

– Это тебе первая месть за Ярополка. Будут и следующие. Не забудет он. Берегись, князь.

Закрутившись в делах в тот день, он не забыл уже спокойно на этот раз принятого решения. А, едва освободившись, прямиком пошёл к матери. Удивился, не застав её на месте в столь поздний час. Чернавка, прибирающая вещи в её опочивальне, сказала, что госпожа у княгини Ольги. Так теперь называли ту горницу с окнами, выходящими на Почайну.

Малуша по обыкновению молилась, стоя перед образами, озарёнными янтарным светом лампады.

– Мать, – окликнул её.

Малуша обернулась, поднялась с колен. Глянув на лицо сына, помрачнела.

– Я обещался тебе потерпеть, но все сроки вышли. Надо мной уж смеются – недостойно то… Завтра к утру приведи Мальфред в Малую Палату, за Варяжко я уж послал – судить належит прилюдно, снять с себя бесчестье.

Малуша кинулась к сыну. Что хотела? Обнять? Сказать что? Володимер отступил, почти отстранил её.

– За тем и пришёл, – сказал уже с металлическим холодком в голосе, – не просить, а доложиться, что я слово, данное тебе, сдержал. Теперь и о себе подумать время пришло.

Помедлил мгновение, должно быть, ожидая ответа. Она и хотела что-то сказать,  не успела. В дверь постучали.

– Входи, кто там! – отозвался князь.

На пороге выросла огромная фигура теремного охранникаТура:

– Там эти… княгини подрались, – он вдруг заробел.

– Какие княгини? – спросил Володимер с недовольным видом, ещё не понимая, зачем ему это нужно – бабьи споры да ссоры.

– Княгиня Рогнеда и княгиня Адиль.

– И что, разнять их не можно?

– Так княгини же, – Тур помялся, – а убьют друг друга, как пить дать убьют!

Володимер обернулся к матери, хотел что-то сказать – не нашёлся. Поклонившись, вышел.

Крики и визг услышал издалека. Вот уж и впрямь, как два войска сошлись. Он увидел их около раскрытой двери опочивальни Рогнеды. Женщины катались по полу и рвали друг на друге волосы. Прижавшись к стенке, боясь шелохнуться, стояли невольные зрители происходящего. Вид дерущихся поразил даже видавшего виды Володимера. Большая, полная, растрёпанная, в разорванном на плече платье Рогнеда пыталась подмять под себя Адиль, впервые представшую перед окружающими без своего вечного серого плаща. Маленькая и с виду хрупкая, она не уступала сопернице в ловкости. С разбитым в кровь носом, в порванной кофточке, дико визжа, Адиль царапала Рогнеде кожу, пытаясь вцепиться в глаза. На полу валялись порванные драгоценности, обрывки одежды, клочья волос.

– Растащите их, – приказал князь, морщась от отвращения.

Пока дюжие парни не без труда растаскивали дерущихся в стороны, сами получая синяки и царапины, Володимер налил в черпак воды из бочки, что стояла тут же, и плеснул в лицо одной, потом другой. Женщины захлебнулись, на миг потеряв дыхание. «Свинья и крыса» – невольно обозвал он их про себя, глядя на изуродованные злобой мокрые окровавленные лица. Хотел было приказать развести их по опочивальням, разумно полагая, что разговор на этот раз не получится, но вдруг Адиль, набрав побольше воздуха в грудь, закричала, причём на неплохом русском языке:

– Убийца она, князь, убийца! Я с самого начала догадывалась, а нынче под дверью подслушала!

– Замолчи! – истошно завизжала Рогнеда. Голос её, надорванный криком, показался по-мужски грубым и осипшим. – Не слушайте её! Она лжёт, лжёт! Наговаривает!

И даже хотела вновь кинуться на Адиль. К счастью, гридни были начеку, успели удержать княгиню. Лишь ноги её, готовые было двинуться вперёд, подогнулись, и она повисла на чужих руках.

– Не наговариваю, я сама слышала! – Адиль спешила высказать свою правду, пока тут были князь, люди, поведать и защититься от ужаса, с которым жила в чуждом ей мире, и вдруг узнала, что обречена на смерть, что жить ей лишь до утра, – эта горбатая ведьма принесла ей яду для меня!

– А-а-а! – осипшим голосом, что есть силы завопила Ронеда, перебивая и заглушая слова Адили. Князь Володимер подойдя, закрыл ей рот рукой. Но разъярённая женщина вцепилась в неё зубами. Тогда он резко схватил её за волосы, дёрнул что есть силы, потом сказал:

– Продолжай, Адиль.

Рогнеда зарычала, извиваясь в его руках.

– Я знаю, где этот яд, куда она его положила! – дрожа всем телом, сообщила Адиль, – прикажи, князь, я покажу тебе.

Володимер, не без труда сдерживая бьющуюся в его руках Рогнеду, кивнул.

Коробочка с ядом была тут же прилюдно извлечена из шкафа с резными дверцами. Толпа, окружавшая их, тихо охнула. Рогнеда попыталась дотянуться рукой до ножа, что висел на поясе князя. Володимер вовремя перехватил её движение и ещё сильнее натянул её волосы, заставив застонать от боли и временно затихнуть. Адиль же воспользовавшись минутой, спешила доложить:

– Я всё время слушала, князь, особенно, когда эта горбатая ведьма приходила, – Адиль кивнула на сжавшуюся в тени коридора Шумилиху. – Злые они, князь, особенно княгиня. Смеялась всё, когда про пояс какой-то рассказывала, который они ловко подсунули чехине. И ещё про какую-то гречанку говорили, которая поверила, что виновата в смерти ребёнка, которого не было. Много говорила, и так нехорошо. Не верь ты ей. Вижу, она недоброе замышляет. И тебя не любит, князь!

Трудно было сказать, что творилось в душе молчавшего князя. Люди боялись смотреть ему в лицо. Выслушавши Адиль, Володимер отпустил Рогнеду, приказав запереть её, а Шумилиху привести к нему на допрос. После чего, ни на кого не глядя, ушёл.

Шумилиха, вошла, с воем повалилась князю в ноги. Князь стал задавать вопросы, интересуясь, правду ли рассказала княгиня Адиль. Повитуха, измученная страхом и преступной зависимостью от Рогнеды всё подтвердила и  во всём призналась. Как с ней поступить,  князь решал не долго. Жалея Шумилиху  как  опытную повитуху, приказал заточить её пока в темницу.

Чуть позже, сопровождаемая торжествующей Малушей, перед ним предстала Мальфред. Володимер поднялся, чтобы поприветствовать её. Видя, что на него устремлены взоры чуть не половины обитателей терема, князь протянул к ней руки, трижды поцеловался, сказал:

– Рад видеть тебя, княгиня, и хвала богам, что всё благополучно завершилось, и ты невиновна. Проходи, твои покои и твои слуги ждут тебя.

Полагая, что этого достаточно, он позволил Малуше увести её. Сам вернулся к своему креслу, сел, задумавшись. Надо же, как она изменилась. Из девочки вдруг превратилась в женщину. Разом пропала так прельщавшая его ранее невинная чистота черт, ясная доверчивость взора. Изменилась. Даже страшно как.… И он – виной…. Нет, не он, Рогнеда. Или, всё- таки, он?..

Ближе к вечеру ему должили, что прибыл Варяжко. Володимер приказал ввести его.  Когда воевода появился, князь поприветствовал его, спросил о делах. И тут же себя прервал:

– Подробнее после поговорим. А звал я тебя вот зачем…  Хочу я чтоб ты сопровождал меня к дяде в Вербное. Хочу я князя Акуна навестить. Долго что-то от него вестей не было. Жив ли…

– Когда прикажешь, князь? – спокойно спросил Варяжко.  Володимер невольно спросил себя, а знает ли он об интриге, против него устроенной?

– Да на днях… А теперь иди, отдохни после дороги-то.

Варяжко, поклонившись, хотел было идти,  князь окликнул:

– Вот, Варяжко, твой ли?

И протянул ему пояс с золотыми бляшками и янтарными вкраплениями.

– Мой! – радостно воскликнул воевода, – а я уж обыскался!

-Ну так забери, и не теряй больше.

Казни по этому делу был подвергнут лишь один аптекарь-еврей с Подола, что славился своими ядами.

Вечером, закончив дела, князь Володимер отправился к Мальфред. Такая, какой она стала за прошедшие полгода, повзрослевшей  и непонятно новой, она вызывала любопытство и влекла.

Молодая княгиня сидела на постели в одной рубашке и расчёсывала волосы. Почему-то при тусклом свете единственной свечи её волосы показались Володимиру седыми. И ещё он увидел неприкрытый теперь, хоть и подзаживший, шрам от виска до подбородка.

При виде князя, Мальфред в испуге вскочила.  Володимер подошёл, погладил. Поняв, что должен что-то сказать, выдавил из себя:

– Ты не держи на меня зла…. Так получилось….Тебе ж рассказали?..

– Рассказали, – ответила она, опустив голову.

– Сына видала?

– Видала.

– Хорош малец!

Князь разделся, лёг, притянул Мальфред к себе. Она отдавалась ему, напряжённо вытянувшись в струночку. Он успокаивал себя, уверенный, что время лечит. И телесные раны, и душевные.

Потом  мирно спал, а Мальфред, отвернувшись от него, беззвучно плакала. Уж в который раз она оплакивала разрушенную любовь, сожженную душу, исковерканное тело своё…

На другой день, ближе к вечеру решился, наконец, зайти к Рогнеде. Она сидела без дела перед окном, положив руки на стол. Масляная лампа горела перед нею, освещая распухшее, посиневшее лицо. Увидев князя, спокойно, величаво поднялась, поклонилась.

– Ты, Рогнеда, собирайся, – начал он сразу же, только войдя. – В Дубровку поедешь. Добилась-таки ты своего – от меня избавилась. Будешь теперь одна со своей гордостью.

Она ничего на это не ответила, спросила только:

– Детей отдашь?

– Малых забирай пока, а Ярослава не отдам – пора парня в мужские руки отдавать, на коня саживать…

 

 

Добрыня, узнав, что князь едет на север к Акуну, вызвался ехать с ним, по пути до Новогрода.

– Что ж ты так скоро? – проговорил Володимер, не в силах скрыть  разочарования.

– Да пора уж, – Добрыня снял шапку, пригладил седые волосы, – Новогород уж год как без хозяина. А новгородцы – люд своенравный, с ними глаз да глаз нужен. Без хозяина ни город, ни царство не устоит. Да и жена в доме без хозяина – сирота.

Володимер вздохнул, сел подле дяди на лавку, предложил тому заморского кушанья – винограду.

– Ты, надеюсь, не пожалел, что со мной на булгар ходил?

– Да ты что? Доволен я, и тебе службу сослужил, и свое старое тело поразмял. А мне видится, что ты не очень доволен походом. Хоть и откуп они тебе большой дали. Ну да что говорить, сильна мусульманская держава.

– По правде говоря, я и не собирался их на колени ставить, – согласился Володимер. – Не то мне нужно было. Торговые пути, товары, крепость границ – это да. Но я ещё о чём…. Воюют они шибко с Византией. Византия ныне со всем миром воюет. Вот мне и думается… Может, сдружиться мне с арабами против Византии и двинуться с ними вместе? Или грекам против арабов помочь? Юг мой будет.

– Умён, ты, племянник, – Добрыня любовно похлопал Володимера по плечу. – Всё просчитаешь, прежде чем делать. Но я не пойму, зачем с кем-то? Сами справимся – поднажмём, соберём войско.

– Не то время нынче, дядя… Оно ж как, арабы с арабами, а это сила немалая, почище нас будет во много раз. Германцы с франками и прочими христианами папе своему служат, по его приказу действуют. А Византия – одна против всех. Вот и думаю воевать её или с ней вместе встать. И добыча мне от того так же немалая будет.

– Ты уж сам смотри, – помялся Добрыня, не успевая за юношеским умом племянника, – как соберёшься, зови меня.

– Позову, дядя, непременно позову, не скоро, правда. Готовиться надо да обдумать хорошо.

– Молодец ты, племянник, – улыбнулся ласково. – Не ожидали мы. Земли собираешь, силу крепишь, народ ублажаешь.

Уходя, Добрыня проговорил:

– Ты, князь, не держи на меня зла, что твою матушку от христианства не удержал. Я твоё рвение знаю, чтоб в чистоте хранить веру дедову, а тут, вишь, и Малуша, и жена моя… Не посмел отказать, болела она шибко. Уж  не верили, что исцелится. И в самом деле Бог христианский чудеса творит,  ещё какие чудеса.

– Да я уж и сам знаю, – вдруг сказал Володимер, не сдержавшись.

Добрыня посмотрел на него с удивлением, но промолчал. Володимер же, словно оправдываясь за случайно брошенные слова, вдруг заговорил:

– Я смотрю, дядя, весь мир объединяется, силу крепит. А у нас, что ни племя, то свой бог, не соберёшь их…

– Дань хоть платят?

– Да, платят, только, дядя, они все, как чужие, по своему покону живут. Мол, отдали тебе положенное, а больше ты нас не трожь… Сами себе хозяева. Сами судим, рядим, строим, с соседями дела устрояем. Единого царства нет. А надо, чтоб, как во всех прочих государствах – словно князя – закон и выше того закона ничего нету.

– Только не понял я, причём здесь вера? – проговорил Добрыня. Не понравились ему сомнения всегда столь самоуверенного племянника.

– Как причём? Ежели выше всех – князь, а над князем – един Бог, вот и изволь подчиняться. А где Бог, там не только страх, но и уважение.

– Вона куда твои мысли побежали!

– Да я уж и сам боюсь. Тебе, дядя, первому решился сказать.

– Благодарствую, что доверяешь. Я завсегда с тобой и твоё слово для меня всегда законом будет, какому богу или богам ты бы ни служил. Дороже вас с Малушей у меня никого на свете нету. Ты её не обижай, – пошутил он – о любви и почтении Володимера к матери можно было песни сочинять.

– Не обижу, – улыбнулся Володимер, – Жене поклон передавай и Сигурду, скажи, помню, и рад буду, ежели он решится нас навестить – как князя приму.

За дверью послышался женский голос, Влодимер тут же узнал Адиль. Важная, приказы раздаёт, осмелела после того, как Рогнеда Киев оставила, на себя полномочия первой и любимой жены князя взяла.

– А знаешь, дядя, кто у меня следующей женой будет? – молодой князь задорно улыбнулся.

– Кто ж, князь? – Добрыня не удержался, подмигнул племяннику.

– Византийская царевна!

– Ну, ты  хватил! – засмеялся шутке. – Не про нас они, византийские… Твой отец, тоже намерения имел, а что получил?

– А я – получу. Увидишь!

 

 

Книга четырнадцатая.

                                       Иулиания. Битва с демонами

 

Из Киева Иулиания уезжала в слезах, в состоянии бесконечной тоски и глубокого отчаяния. Ей казалось, жизнь кончена. Её увозили от любимого, может быть, навсегда, и очень далеко, туда, где, казалось, и жизни быть никакой не может, к страшному князю Акуну, которого она ещё в Киеве смертельно боялась. Чувствовала, как он её недолюбливает. Да и кого он любил-то? А теперь, как говорят, он вообще не в себе стал…

Всхлипывая и покачивая от горя головой, она печально оглядывала окрестности. А они были столь пустынны, однообразны – бесконечный лес, небольшая балка, приречный луг, снова лес. Всё замершее, оголившееся, приготовившееся к зиме. Иулиании казалось, что везут её на край земли, а может, то дорога в ад, который она заслужила? Она вновь начинала плакать.

Мать свою, происхождение, раннее детство она не помнила. Четырёхлетняя девочка просила милостыню на базарной площади города Салоники, где её увидела игуменья монастыря святой Елены из Ксанты мать Каллиста и купила её у матери. Вот  когда начался рай – в маленьком монастыре среди горных ущелий на берегу быстрой речки. Настоятельница стала ей настоящей матерью, опекала, любила её. Радостно вспомнить ту жизнь, красоту, молитвы в уютном храме святой Елены, в который солнце проникало через окна, выложенные из цветных стёклышек. Она любила книги, которые они читали по вечерам, любила гулять с матерью Каллистой вдоль речки, лазить по скалам, петь.

Ей было всего двенадцать, она не знала и не желала никакой иной жизни. Тогда её торжественно постригли в монахини, и она получила своё монашеское правило. А почти через месяц после того на их монастырь с диким воем налетела волна дикарей… Лучше не вспоминать, что они там творили. Её, девочку, они не обидели, но, подивившись её красоте, взяли с собой. Проведя несколько страшных дней в вонючей повозке, в которой возили рабов, она предстала перед их предводителем. У него был свирепый и мрачный вид, длинный хохол на голове и узкие, холодные, как снег на вершинах гор, глаза. Потом она узнала, что его зовут князь Святослав. Он хорошо обращался с нею, даже немножко баловал, говорил, что хочет, чтоб она стала его невесткой.

Князь Ярополк, которому ей надлежало стать женой, Иулиании понравился. Это несколько смягчило её страх оказаться в чужой стране среди непонятных людей, которые не знали Христа, а поклонялись деревянным и каменным идолам. Она не могла пожаловаться на плохое обращение, но ей было неуютно. К счастью, в Киеве она обрела няньку-христианку – Радка когда-то прислуживала покойной княгине Ольге. Старуха живо напомнила Иулиании мать Каллисту. Ещё был добрый отец Григорий, который причащал и исповедовал её, наставлял к правильной духовной жизни. Он подарил ей несколько икон, которые княгиня затем повесила в своей опочивальне, дорогое Евангелие, Псалтырь и тяжёлое серебряное Распятие, по-царски украшенное алыми рубинами.

Сознание  греховности постоянно мучило её, когда она жила с Ярополком. А когда она стала жить с Володимером, она забыла обо всём.  Страсть к молодому росскому князю настолько овладела ею, что даже мысли её стали другими. То, что когда-то казалось грешным, постыдным, недостойным теперь почему-то стало казаться радостным. Она жила в радости своей любви, бесконечно оправдывая всё, что бы  ни совершала.

Мысль о Володимере была столь мучительна, что Иулиании не раз хотелось выскочить из возка, бежать назад в Киев, кинуться ему в ноги. Кинулась бы, если б верила, что он примет, а так она не нужна никому в этой далёкой страшной, среди глухих лесов затерянной земле, к которой она так и не смогла привыкнуть. Ни к просторам её, ни к безлюдью, ни к холодам, ни к людям, холодным, бесчеловечно жестоким и одновременно способным на великую сердечность и теплоту. Только никогда не знаешь, что и когда может у них проявиться.

Они опять въехали в тёмный густой лес. Меж сосен – непролазные заросли какого-то кустарника, поникшие, отяжелевшие от сырости осины, ольха. Наверно, тут и волки водятся, подумалось Иулиании, и она зябко закуталась в медвежью шубу, крепче прижала к себе дочь, пригревшуюся и уснувшую у неё на груди. Умница, даже есть не  просит. Как бы на холоде она обнажала грудь, чтоб покормить малышку. Чернавка тоже спала. Вислу ей приставили сразу, как Иулиания появилась на киевском дворе. Одного возраста с ней, спокойная, всё знающая, во всём разбирающаяся, Висла приглянулась княгине. Женщины быстро сошлись и научились понимать друг друга. Висла даже как бы опекала беспомощную хрупкую княгиню, потому как сама была высокая, крупнокостная, широколицая, не баба – бой.

Будет ли конец этому пути? У немого возницы не спросишь, а может, он и не везёт их никуда, а бросит где-нибудь на съедение диким зверям.  Разве кто вспомнит о них, разве кто хоть каплю слезы прольёт? Никому они не нужны, ни она, княгиня Иулиания, ни дочка её Милослава, ни тем более Висла, робичка, привезённая из западных земель. Слёзы вновь тихо закапали из глаз. За что же так Володимер с нею? Ведь не виновата она, что Рогнеда упала. Иулианию удивляло и пугало, что за всю дорогу они не встретили ни одного человека, не увидели никакого жилья, только кое-где средь поля да над речкой попадались им чёрные извания идолов, да грязными, обтрёпанными рушниками и лентами увешанные деревца. Страшный, непонятный мир!

Малышка завозилась под шубой, тихо заскулила. Есть, наверное, захотела. Вот как бы добраться до тепла, чтобы сесть у печки,  покормить девочку.

Неожиданно повалили снег, да такой густой, что враз ничего не стало видно. Ещё заблудиться не хватало. Иулиания всхлипнула. Может, уже заблудились. Вон, короткий день клонится к закату. И кажется, что из-за припорошенных снегом зарослей за ними следят блестящие волчьи глаза.

Княжий терем вынырнул из снежной пелены совсем неожиданно. Тёмное скопление деревянных строений, сообщающихся между собой косыми лесенками и балкончиками.

Кони резко встали. От толчка проснулась Висла.

– Как быстро-то, – сказала она, блаженно потягиваясь и позёвывая.

Возница первым слез с козел, пошёл к терему. Стучать пришлось долго, прежде чем дверь отворилась и из тёмного проёма выглянуло косматое лицо старичка, похожего на домового.

– Что надо? – спросил неприветливо. Возница замычал, указывая на княгиню.

– Князь Акун мне нужен, – сказала Иулиания, поднимая холщовую занавесу – здесь ли он?

– Здесь, здесь, куда ему, – ответил старичок, подозрительно оглядывая боярыню, – у нас и ходить-то некуда – кругом лес.

Княгиня, отдав девочку Висле, выкарабкалась из-под шуб и, оправив на себе одежду, пошла в дом. Старичок – следом, указывая путь.

В тереме было темно и промозгло сыро, словно тут никто не жил и печи никогда не топили. Пройдя через сени, Иулиания и старичок оказались в небольшой горнице. Там было светлее, чем в других покоях, поскольку горели две свечи, и теплее, так как в печи ярко пылал огонь. Около огня в большом деревянном кресле она увидела князя Акуна. Молодая княгиня поначалу не узнала бывшего царедворца. Он изменился, похудел и постарел. Седые космы давно не чесанных волос почти закрывали глаза. Его лицо было жёлтоватого цвета, и сплошь испещрено морщинами. Казалось, он спал. Когда же отворилась дверь, он приоткрыл глаза, глянул холодно:

– Кто это? – спросил вдруг хрипло и с каким-то могильным безразличием.

– Я, князь, Иулиания…

– Иулиания? – переспросил он после довольно долгого молчания, – непутёвая вдова Ярополка?

Княгиня низко, по-русски поклонилась:

– Она самая.

– По какому ж такому делу ты ко мне пожаловала?

– Князь Владимир приказал, – ответила она, вновь почувствовав болезненный толчок в сердце. – За непутёвость мою, княже, приказал он мне к тебе ехать и смиренно просить твоего гостеприимства. Срок не указал, воли, значит, на то не было. А к тебе жить послал, может, помощь от меня тебе какая.

– Какая помощь?! – Акун недобро усмехнулся. – По мне, чем меньше вас всех видеть, тем лучше. Ну, ежели князь Володимер приказал, выполнять должно. Оставайся, коли так. Только…

В этот момент недалеко послышался плач голодного ребёнка.

– Это ты что ж ко мне и с отпрыском вашим пожаловала? Хорошо ты ему, видать, насолила, что отослал он тебя в зиму в такую глушь, да ещё с дитём.

Иулиания вздохнула, вновь готовая заплакать.

– Ну да после расскажешь, за ужином. А сейчас иди, устраивайся, дитя корми. Грудное?

– После Коляды год будет, – сказала через силу.

– Ну, иди-иди. Живка! – крикнул он в незакрытую дверь. Перед Иулианией тут же появилась старуха, ну, точная ведьма, чёрная, с крючковатым носом и даже с усами.

– Живка, – сказал ей князь, – отведи княгиню наверх, там есть горница, пусть она в ней поселится. Слуги-то нужны?

– Нет, со мной девка из Киева, – ответила княгиня смиренно.

– Коршуна пришли, – выслушав её, добавил князь, – пусть печь-то растопит, а то княжича заморозите – вона как зима резко нагрянула.

– Княжну, – поправила его Иулиания, – княжна Милослава у нас.

– Ну, да один шут. Идите.

Он устало махнул рукой на дверь. Когда Иулиания уже была у двери, услышала:

– Ужинать-то приходи.

Живка, взяв свечу, повела женщин на второй этаж. Открыла одну из дверей, пригласила войти. Иулиания и Висла с малюткой на руках переступили порог. При слабом свете свечи разглядели просторную горницу в три окна – широкая кровать у стены, огромный стол с резной столешницей, пара лавок.

– Вот, располагайтесь, – сказала ровным, равнодушным голосом. Указала на еле видную в темноте дверь напротив окон.

– Там маленькая светёлка, для девки подойдёт. Оттуда ещё есть дверь, в поварню можно спуститься. У Зоряны еду будете брать, только спускайтесь осторожно, на лестнице ступенька сгнила, всё никак не починим.

Оставшись одни, женщины не без грусти переглянулись: темнота, холод, неприветливость приёма начинали тяготить.

– Сходи поешь, – сказала, наконец, Иулиания чернавке, – а я покамест Милославу покормлю да пойду к князю трапезничать.

Она села на лавку, дала девочке грудь. Несколько горячих слезинок упали на меха, в которые была завернута малышка. «За что, за что?» – хотелось ей воскликнуть, но не восклицала, поскольку тут же напоминала себе, за что.

Висла только вернулась, как в дверь постучали и кто-то сказал тихо, что князь просит госпожу спуститься. Отдав девочку служанке, Иулиания торопливо пошла на зов.

В огромной горнице за длинным столом без скатерти, на котором стояли пара мисок, горшок с кашей да несколько кувшинов, сидел князь. В помещении, как и всюду, было полутемно и сыро, хотя невдалеке от стола топилась печь. Отрок с белесыми ресницами прислуживал князю.

– Садись, княгиня, отведай нашего, деревенского. А то ты ужо к византийским кушаньям попривыкла.

– Благодарю, князь, – Иулиания села за стол, мысленно перекрестила кушанья, после чего нерешительно взялась за деревянную ложку.

– Ешь да рассказывай, как оно там в Киеве. Как князь, как подданные?

– Я дел княжеских не ведаю, – ответила Иулиания тихо. – Не бабье то дело, знаю, что воюет. Недавно на вятичей да на ятвягов ходил.

– Ну а ты чем же ему не угодила?

– Из-за меня княгиня Рогнеда с лестницы упала и ребёночка выкинула. Вот князь и приказал…

– Толкнула? Ревновала, небось, шибко? – Акун насмешливо поглядел на княгиню.

– Да вроде и не толкала, а получилось…

– У вас, баб, всё получается так, что потом никогда не разберёшься, что на самом деле было. Ну а князь хорош – тут же распорядился, долго не думал. Ты ешь, ешь, мясцо-то – с охоты, свежее. Мы тут на днях по лесу поездили.

Иулиании подумалось, что неплохо бы вспомнить монашеское правило, мясо перестать есть.

– Благодарствую, князь, – ответила, не поднимая глаз, – но не могу, животом маюсь.

– Ты к Зоряне сходи, у той на всякую болезнь травка да заговор найдётся.

– Схожу, князь.

– Ты не горюй, – вдруг, помолчав, сказал Акун, – Володимер долго тут тебя держать не будет, разве такую красавицу забудешь?

– Рогнеда ему более люба, – едва слышно ответила Иулиания, опустив голову.

– Нынче одна, завтра – другая. Вспомнит, никуда не денется. А ты покамест поживи здесь, отдохни, никто тебя обижать не будет. Если что надо – говори. Слуг тут маловато, конечно, ты ж к другому привыкла. А мне не нужно их тут было много. Вот ключница у меня – Живка, сторож – Коршун, поварница – Зоряна, конюх Бразд, отрок Тедь для услуг – внучок Коршунов,  и всё, пожалуй. Были тут поначалу несколько воев, но разбежались за ненадобностью. Живут  ещё четверо в сторожке, но это им некуда деться. Вот с ними на охоту порой  езжу.

Акун ел и пил быстро, неаккуратно, торопясь, и так же быстро разговаривал. Только под конец ужина словно вдруг устал – движения и слова его становились всё медленнее, всё бессвязнее. Иулиании показалось, что он задремал.

– Пойду я, князь, – сказала робко. В обществе Акуна ей и так было тягостно, а теперь, когда он затих, Иулиания  вовсе чего-то испугалась. Князь не ответил. Встав из-за стола, княгиня вновь мысленно перекрестилась и пошла к себе.

В сенях и на лестнице было совершенно темно, лишь тонкая полоска света из трапезной ещё кое-как освещала ей часть пути. Потом и она пропала. Иулиания ощупью поднималась по лестнице наверх. И вдруг её охватил непонятный страх, словно под ней пропасть и она сейчас в неё свалится, а из темноты меж ступенек чёрные щупальца тянутся, чтобы ухватить её за ноги. Дуновение холодного, почти могильного холода овеяло её снизу. Приподняв край платья, молодая женщина побежала. На последней ступеньке споткнулась, чуть не упала, подавив крик, ворвалась в свою горницу, захлопнула дверь. Отдышавшись, огляделась: мирно полыхает огонь в печи, распространяя живое тепло, тихо догорает свечка на столе, а на постели в тепле меховых шкур мирно посапывают рядом Висла и Милослава.

Иулиания, чувствуя, как безмерно устала, сняла с себя головной убор, набросила на голову шерстяной платок. Решила не раздеваться. Перекрестившись, прилегла на другом конце кровати, прикрыв ноги ещё одной шкурой, пыльной и вонючей.

Несмотря на то, что ей очень хотелось спать, Иулиания спала плохо. Ей мешали звуки, которыми, казалось, был полон терем: разбуженные теплом, шуршали в печи тараканы, скреблись мыши. Иулиании показалось, что одна из мышек пошустрее вдруг прыгнула на кровать и прямо на лицо спящей девочки. Иулиания с криком вскочила, разбудила Вислу. Как оказалось, Висле тоже плохо спалось, во сне её мучили кошмары.

Ночь казалась бесконечной. Дважды Иулиания поднималась покормить и перепеленать дочь. Лишь когда в окнах замаячил рассвет, они, наконец, заснули и уже не слышали, как тихо вошедший Коршун принёс охапку дров и вновь растопил уже успевшую остыть печку.

Женщины проснулись поздно, в слюдяные оконца вливался яркий свет зимнего солнышка. А на одном из солнечных квадратов на полу сидела пушистая серая кошка и, мирно урча, умывала курносую мордочку.

Настроение мигом поднялось. Ночные страхи отошли на второй план. Позавтракав горячей распаренной кашей прямо из печи, женщины решили придать уют своему временному жилищу, которое могло стать постоянным. Висла раздобыла у Живки вёдра, веник, тряпки. Подогрев воды, они вдвоём с княгиней принялись мыть, скоблить, выметать накопившийся за годы сор. Живка, понаблюдав за их работой, тоже включилась в общее дело, женщины дружно перетряхнули постель с тюфяком, набитым слежавшейся соломой, выбили на снегу шкуры и попонки, устроили стирку. После украсили горницу светлыми рушниками, застелили стол белой скатертью, на окна повесили вышитые занавески. Живка даже притащила откуда-то тугие подушки, набитые гусиным пухом, нашла и что постелить на постель – пару серых, но чистых посконных простыней.

– Вот и всё, – наконец произнесла довольная Висла, поправляя сбившийся набок платок.

– Нет, не всё, – ответила ей Иулиания и с тихой торжественностью отомкнула небольшой сундучок с полукруглой крышкой, извлекла три иконы, большое  Евангелие и тяжёлый серебряный крест. – Живка, мне нужны молоток и гвозди, хочу иконы повесить.

Видно было, что Живке идея не понравилась, но спорить она не стала, пошла выполнять приказ, а вот Висла возмутилась:

– Смотри, княгиня, как бы князь не осерчал, а он, видно, покруче молодого-то будет.

– Я думаю, не осерчает, – ответила Иулиания, даже не обернувшись, и тут же принялась забивать в деревянную стену гвозди. Она едва успела повесить иконы, как в горницу к женщинам вошёл князь Акун, усмехнулся:

– Не забыла? Всё со своим христианством носишься, пора бы и одуматься.

Говорил он без гнева, даже словно устало.

– Прости, не спросилась тебя, – Иулиания поклонилась, – посвоевольничала, надеясь, что, как и в Киеве, ты не будешь против.

– Да вешай, что хочешь, хоть чучел огородных.

Акун, пройдя дальше в горницу, с удовлетворением оглядел порядок, который навели женщины, поёжился:

– Прохладно тут у вас, – добавил, заметив девочку около кровати с кошкой, – с полу-то дитя уберите.

Висла послушно взяла ребёнка на руки.

-Может, помочь чем? – спросил вдруг.

– Как бы в потолке сделать крючок, чтоб лампаду повесить, – тут же ухватилась за предложение Иулиания, – и ещё бы столик раздобыть, книгу чтоб положить.

– Столик тебе Бразд быстренько соорудит, – ответил Акун, – а крючок мы сейчас сделаем.

Он старался, но у него отчего-то дрожали пальцы, а металлический крюк сломался в его руках. В довершение всего упала на пол и раскололась надвое уже повешенная Иулианией икона Святителя Николая.

Ахнув, она подхватила половинки. Акун смутился:

– Да не горюй, починим!

Княгиня смахнула слезинки. По окончании работы Акун выглядел неимоверно уставшим. Крупные капли пота стекали по его лицу, вдруг ставшему мертвенно бледным.

– Здоров ли ты, князь? – не без тревоги спросила Иулиания.

– Здоров, что мне сделается, – ответил тот хмуро. – Вот отдохну немного.

Он пошёл к двери, едва передвигая ноги.

– Что-то неладно с князем, – проговорила Иулиания, когда они с Вислой остались в горнице одни.

– Да тут со всеми неладно, – ответила Висла, пытаясь укачать беспокойно мечущуюся на руках малышку. – Что Живка эта – ни дать ни взять ведьма. Ты заметила, какие у неё глаза злые и холодные? И Коршун у них, как пить дать, домовой.

Иулиания не ответила, остановив взгляд на молитвенном уголке, на иконах своих, на маленьком огоньке лампады. Как она любила это всё, живя в монастыре, как трепетно ощущала благодать, исходящую от молитвы. Потом – Киев, мир язычников, Ярополк… Острое осознание греха… Благодать стала уходить. Потом ушла вовсе, осталась лишь ненасытная страсть к Владимиру. Иулиании казалось, что она стала одержимой. Ведь она только и могла, что думать о нём, желать его, ждать. Тело пылало, плавились мозги, беспомощно корчилась душа. Она знала – бес блуда вошёл в неё. Но, зная, не хотела исцелиться. Могла лишь страдать и жаждать. Акун говорит, что таких, как она, забыть невозможно, но икона раскололась – это раскололась надвое её жизнь.

– Княгиня, может, пирожков отведаешь? – донёсся до неё голос Вислы.

– После, – ответила Иулиания едва слышно. Она вдруг и сама обессилела и телом, и духом, подумав, что, может, и вправду это конец её отношениям с князем? А раз так, то конец всему, и никогда больше… Она вновь вспоминала его руки, обнимающие её, его тело, твёрдое и сильное, придавливавшее её к ложу, прикосновения губ. И всё это должно закончиться и никогда больше не повториться!?  Да как жить тогда?! Зачем?!

Её обоняния коснулся приятный запах. Это Висла всё-таки поставила перед нею тарелку с горячими пирожками, да парующий мятой напиток.

– Поешь, поешь, княгинюшка, полегчает, – услышала она ласковое.

Смутившись, что прислуга понимает, что с нею, опустила пылающую голову на прохладную ладонь, пытаясь прийти в себя.

– Ты, Висла, пойди, делом займись.

– Пойду, маленькую вот уложу только.

Оставшись одна, Иулиания вновь подняла взор на иконы, робкий и просящий, полный и скорби и надежды. Может, Господь услышит её и вернёт ей её любовь, хоть ненадолго?  И тут же содрогнулась, осознав, чего она просит, она, грешная монахиня, дело которой лишь спасать свою душу и молиться.

Повинуясь не вполне осознаваемому чувству, сползла коленями на пол.

– Господи, Иисусе, Христе Божий, помилуй мя… – проговорила она и зарыдала.

Висла вернулась в горницу уже затемно, сразу кинулась к печке, отогревая замерзшие руки.

– Что, княгиня, свечи не зажигаешь, в полутёмках сидишь?

– Зажги, коли хочешь, – откликнулась Иулиания. С трудом поднявшись с колен, подошла к проснувшейся дочке, взяла её на руки, – что-то трудно молиться стало, слова из головы вылетают, не упомнишь, и всё кажется, что из-за спины кто-то глядит. Даже в пот бросает.

– Да и не молилась бы, – ответила Висла. – Что от твоих молитв – слова одни. Вон сколько в Киеве ты их нашептала, а толку-то?  А от злых духов лучше обереги повесить. Я уж к конюху заходила, попросила его тебе столик сделать и Берегиню, она получше твоих икон от злых духов защитит. Всех предков наших защищала.

Иулиания не ответила, она кормила дочь, не отрывая от неё нежного взора. В личике девочки всё больше и больше она находила черты любимого, как в маленьком Святополке – черты князя Ярополка. Воспоминания о сыне были всегда болезненны. Её душа никак не могла смириться, что мальчика нет рядом. Даже то, что он любим Владимиром и под его присмотром, мало успокаивало её. Ей не хватало его, его голоса, его живости, смеха, его маленького тельца.

Когда ложились спать, Висла вдруг взмолилась:

– Позволь, княгиня, я здесь, на лавке лягу, что-то мне боязно одной-то.

– Да ложись, – ответила Иулиания – её желания полностью совпадали с желаниями Вислы.

На другой день снова был мороз. Деревья покрылись инеем, а когда проглядывало солнце, иней начинал сверкать и переливаться мириадами драгоценных камешков. Князь Акун пригласил Иулианию прогуляться по зимнему лесу. Взяли и девочку. У малышки, удобно устроившейся на руках Вислы, радостно поблёскивали глазки. Да и то, мир казался радостным, словно в праздник.

Акун показывал Иулиании окрестности, оказывается, его терем находился не в самой глубине леса, а на его опушке. Женщины увидели в отдалении покрытую снегом речку с небольшим капищем на берегу, а дальше вдоль реки – ниточкой вытянувшуюся деревеньку из десятка нищенских, покрытых соломой землянок. – Моя вотчинка, – сказал, насмешливо улыбнувшись, Акун. – Не богато, вишь, зато тихо. А гулять тут ладно – и с горок покататься можно, и по льду. Так что, выходите чаще, дитю воздух нужен,  и вам не помешает. А то приедет князь, глянет на свою жинку, не узнает,  мне в укор поставит, что о здравии твоём, княгиня, да о красоте не пёкся.

– Благодарю, князь, – Иулиания не смогла не оценить попытки князя подбодрить её, внушить надежду. Что, может, он и прав, князь Володимер такой страстный, непостоянный, не всё ж он Рогнедой довольствоваться будет. А её, Иулианию он, всё-таки любил. Решила, что теперь будет молиться, поститься денно и нощно, все правила монашеские вспомнит, всё, как надо, устроит. Может, Господь и помилует, а помиловав, снизойдёт к её слабости и поможет, хоть ещё на годок продлит её радость. Всё ж дитя у них…

К вечеру Коршун принёс столик, высокий и узкий, как княгиня заказывала. Иулиания тут же с радостью застелила его вышитой салфеткой, положила Евангелие и Распятие. Вместе со столиком она получила  аккуратно склеенную икону Святителя Николая, которую тут же с нежностью повесила на приготовленное место. А Висла украсила старые потемневшие киоты, окружив их белоснежными рушниками.

– Всё, Висла, теперь я молиться буду, – сказала она чернавке, которая, убрав со стола после ужина, собиралась укладывать на ночь Милославу, – потому ты не разговаривай со мной и веди себя тише.

– Да молись, княгиня, коли охота, – ответила Висла, привыкшая к странностям своей госпожи.

Висла догадывалась о её скорби и от души жалела её, несмотря на то, что хоть и не по своей воле, но и сама побывала в постели княжеской. Князь её девственности лишил, но Иулиания о том не знала, а Висла не хотела её огорчать – хоть княгиня и со странностями, но славная. Лучше такой прислуживать, чем подобным Рогнеде. Про ту говорили, что она девок за косы таскает!  То, что они с княгиней Иулианией одному мужчине принадлежали, даже как-то роднило их. По крайней мере, так Висла объясняла свою привязанность к ней и к их дочери. Кроме князя у неё, у Вислы, потом никого не было – вот и получается, что у них с княгиней и судьбы вроде похожие. Князя Ярополка она в счёт не брала – всё непонятное  из своего сознания просто выбрасывала. Одно знала: был у них с княгиней князь Володимер, а сейчас – никого. Может, никого и не будет – годы-то уж к тридцати подползают. О чём мечтать можно? И невольно вспоминала молодого конюха Бразда на княжьем дворе – вот у кого силища так силища, ручищи так ручищи. И о ласковом обхождении князя Акуна с княгиней думала. Кто знает, может, так оно потихоньку и устроится.

Когда в горнице наступила тишина, Иулиания вновь опустилась на колени перед образами. Душа просила покоя, а что могло дать покой больше, чем молитва? Покой и надежду.

Однако, несмотря на тишину, молиться ей опять было тяжело. Уже через четверть часа почувствовала, что не может стоять – тело словно кололо иглами, туман застилал глаза, по лицу заструился пот, пришлось ухватиться за ножку стола, чтобы не упасть. Лишь усилием воли заставила себя выстоять и до конца дочитать положенное правило. Закончив, поднялась с колен, но её снова охватил знакомый панический страх – казалось, что кто-то стоит позади и смотрит. Проверив щеколду на двери, приготовилась читать Евангелие. Уж и не помнится, когда в последний раз открывала.  Перекрестившись, раскрыла книгу на первой странице. Замерла, собираясь с мыслями и с силами. Почувствовала ещё раз, как отступает от неё душевная боль, как сердце наполняется полузабытой, но такой дорогой ныне сладостью тишины, благодати, и голосом, дрогнувшим от волнения, вслух начала:

– Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Аврамова…

Она ещё не успела перечислить все имена, как потянуло сквозняком. Иулиания проверила запоры на окнах – всё было прочно закрыто. Значит, показалось, решила княгиня про себя, вновь возвращаясь к прерванному чтению.

– Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом…

Новый порыв сквозняка был ещё сильнее, охолодив спину княгини, налетел на свет, и… лампада погасла. Иулиания осталась в полной темноте. И тогда послышались тихие шаги, скрипнули половицы, княгиня, едва сдерживая вопль, нащупала рукой кремень. Огонь долго не высекался, бесконечно долго, а чьи-то липкие пальцы, казалось, уже тянутся из темноты к её шее… Наконец огонь вспыхнул. Иулиания, поднеся его к лампаде, боязливо всмотрелась в лики на иконах. Встретила строгий, но умиротворяющий взор Христа. После чего вновь опустила взор на Евангелие. На этот раз дочитала, всю главу до конца, как и хотела. А то, что испугало её, теперь, словно сломленное, больше не мешало ей.

Однако ночь вновь была полна кошмаров. Иулиании казалось, что в окна заглядывают оскаленные волчьи морды, с клыков которых каплями стекает кровь. На рассвете, в предутренней холодной синеве сквозь сон она услышала тихие шаги, а перед взором мелькнуло что-то белое. Испуганно вскочила. Ах, нет, это всего лишь Висла.

– Ты что в такую рань? – спросила недовольно.

– Не спится, госпожа, – ответила та, – сны страшные замучили.

– Сны? – переспросила, вспомнив то, что пугало её накануне.

– Вот я теперь и пытаюсь злую силу-то отогнать.

– Это как же?

– Сль разбрасываю. Мне мамка говорила – самое действенное средство. Хочу ещё топор у дверей положить да конька.

– На крыше-то конёк уже есть.

– Надо, чтоб ещё и в горнице. И лунницы наговоренные не забывать носить. Ты-то вот, княгинюшка, пренебрегаешь советами.

-У меня своё, – ответила Иулиания, достав из-под платья и поцеловав серебряный крестик. Не без печали вновь подумала о своей преступной греховности: сколько раз она этот крестик снимала, ложась с князем Владимиром, чтоб не раздражать его. Вот по грехам и получила.

– Я ещё думаю, надо Берегине жертвы принести. Блинчиков, творожка, – продолжала рассуждать Висла.- Да и на капище сходить, оно у них хорошее там, на реке. Ты видала.

Ничего не ответив, поёживаясь от холода, княгиня, поднялась, на рубаху набросила шубу.

– Ты, Висла, ложись, досыпай, – сказала она, – а я помолюсь.

– Охота тебе!

Однако послушалась, нырнула под мех.

Вошедший с дровами Коршун с молчаливым осуждением посмотрел на коленопреклонённую княгиню, но ничего не сказал, принялся за своё дело.

Оторвала княгиню от молитвы лишь проснувшаяся дочь. Решив не будить Вислу, Иулиания сама переодела Милославу, села её кормить, усмехаясь, что, бесы её от молитвы не смогли оторвать, а дочь смогла.

Потихоньку жизнь налаживалась. Иулиания и Висла привыкали и к новым условиям, и к новым людям. Даже к страхам и ко снам кошмарным постепенно привыкали – всё становилось вроде как нормой жизни.

– Вот, это всё наши обереги – духи пугают, но не трогают, – торжествуя, говорила Висла. – А ты не верила. Просто надо с собой соль в мешочке носить, когда выходишь из горницы.

Княгиня не отвечала – не хотела спорить. Что говорить, когда во сне её теперь наряду с кошмарами мучили  сны про князя Володимера, в которых она стремиласьк нему с такой жаждой, а потом так самозабвенно отдавалась! После таких снов день ходила больная и всё норовила с рукоделием подсесть поближе к окну:  вдруг увидит,  вдруг дождётся.

И молилась, не менее самозабвенно, умоляя Господа то дать ей её любимого, то помочь от него избавиться, то простить, то покарать. Плакала, клала поклоны, ждала.

Молиться ей по-прежнему было тяжело – мучил страх и ощущение, что кто-то сзади холодным недобрым взглядом сверлит спину. Ломота в теле и головокружения до тошноты не оставляли её, так и хотелось замолчать, отступиться, но неосознанное стремление к подвигу в душе Иулиании не позволяло ей сдаться. Напротив, хотелось перетерпеть и победить, во что бы то ни стало, обрести то состояние, которое она знала, бывает лишь в благодатной молитве.  Иногда ей по неопытности и самомнению  казалось, что «оно» слабеет, уступает и что скоро она вопреки всему победит.

С князем Акуном встречи не стали чаще, не стали теплее, но княгиню то не беспокоило, князь Акун не вызывал у неё ничего, кроме смущения и тягости. В его присутствии ей всякий раз казалось, что солнце давно зашло за горизонт, что похолодало, и наступила ночь.

А вот Висла всё пропадала на конюшне с Браздом, приходила встрёпанная, рассеянная и счастливая. Только однажды она вбежала в горницу, где сидела за прялкой княгиня, с видом почти полубезумным.

– Ты что? – удивилась Иулиания.

– Зоряна рассказала…

– И что ж она сказала? – Иулиания была умиротворена недавно читаными молитвами, но выражение лица Вислы  встревожило её.

– Сказала… что наш князь-то в полнолуние совсем не в себе становится, – голос Вислы сорвался до шёпота. – Говорят, что даже детей крал… у мельничихи местной, и ещё… Главное, не находили их потом…

Иулиания и Висла одновременно посмотрели на колыбельку, в которой почивала малышка-княжна. Молодая мать невольно поднесла руку к сердцу, почти простонала:

– Нет, не могу я тут больше, – воскликнула вдруг в сердцах, поняв, что она смогла прожить тут три недели лишь благодаря почти нечеловеческому усилию воли. – Уезжать надо. Немедленно.

– Да куда ехать-то, покуда князь не позвал? Не бойся, мне Зоряна козьей шерсти дала, знаешь, как от злой силы помогает!

Иулиания не слышала. Прикрыв глаза, она раскачивалась из стороны в сторону и бормотала про себя:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…

Отправив княгиню с дочерью на прогулку, Висла тщательно окурила горницу жжёной шерстью. От запаха её тошнило, но перетерпела, потому что больше не знала, как еще справиться со страхом. Как выяснилось позже, она ещё не знала настоящего страха.

К вечеру облака рассеялись, на морозном небе появились звёздочки, взошла, постепенно меняя свой цвет, становясь всё более яркой, почти ослепительной, полная луна. В полутёмной и холодной трапезной, где Иулиания была вынуждена ужинать с князем Акуном, этот свет был заметен особенно. Зеленовато-серебристые пятна лежали на столе, падали на самого князя, таинственно искажали даже цвет огня в горящей печи. Акун был в тот вечер на редкость возбуждён и говорлив.

– Да не горюй ты, приедет он, дела переделает и приедет. Это у баб только прялка да сплетни, а у князя – сама знаешь. А такую красавицу просто так из жизни не выкинешь. Помнишь, когда князь Святослав тебя в Киев ещё совсем девчонкой привёз, я глянул и обомлел. Ты потом с Ярополком легла. Я понимал, не хотел только, чтобы вы детей зачинали, всё надеялся, что не с ним ты будешь, а со мной, к ведьме ходил. А ты вишь, с Володимером потом. Монашка, называется… Горяча, небось, кровь-то южная кипит. Да не бойся, я на тебя видов уже не имею, стар да болен. Вот поглядеть мне на тебя сладко, на шею твою, на очи. Жалко, дочь на тебя не похожа – будет, как отец её, толстогубая да узкоглазая, в их породе такое у всех. Крепкое семя. Вот Ярополк был в меня да в князя Игоря. А сын ваш, Святополк, на кого похож? Чернявый? В отца? А на тебя, красавицу, никто, значит, надо бы и третьего родить. Родишь, молодая ещё,  не одного родишь.

Она едва дождалась окончания ужина, быстро попрощавшись, заторопилась к себе, почему-то боясь, что он её поймает, страшась увидеть вблизи его странный, горящий, как у ночного волка, взор.

Выскочив в сени, пожалела, что опять забыла взять с собой свечу, а возвращаться в трапезную не хотелось. Торопясь, взбежала по лестнице наверх, повернула по коридору.  Там тоже лунный свет, как и в трапезной князя, и в полумраке того призрачного света в самом конце коридора бледная колышущаяся фигура… Или показалось?

Иулиания  с криком  влетела в свою горницу. Захлопнула дверь, повернула щеколду. На испуганно вопросительный взгляд Вислы ответила:

– В коридоре привидение…

Висла успела подхватить теряющую сознание госпожу, но Иулиания вскоре пришла в себя, оттолкнув девушку, рухнула коленями перед образа.

– Может, Бразду засов заказать? – осторожно спросила Висла.

– Закажи, закажи, – словно уже не слыша, проговорила Иулиания.

В ту ночь она молилась с особенной страстью. И уже не так о князе Володимере, как о прощении её, грешной, о спасении, о милости. Но, видимо, и духи зла успели обрести  силу, более того, удвоить, утроить её. Мало того, что за окнами бушевала метель и завывали волки. Они завывали так громко, словно были тут, под окнами, и карабкались по брёвнам наверх,  заглядывали, скрипели зубами и бились – так ещё  в коридоре слышались грузные шаги, скрипели половицы, время от времени раздавались глухие стоны, а потом вдруг громкие удары сотрясли дверь. Висла попыталась спросить дрожащим голосом, кто там, но, не получив ответа, подскочила к хозяйке:

– Княгиня, – попросила, дрожа, – может, ты бросишь дразнить их? Сдаётся мне, не нравится им твоя молитва. Зоряна говорит, такого у них ещё никогда не было.

Не отвечая, Иулиания дочитала правило до конца,  потом взялась за Евангелие.Только открыла, как от очередного удара щеколда слетела, и дверь с шумом распахнулась, но за ней никого не было, лишь зияющая чернота ночи, из которой веяло могильным холодом. Висла с визгом прижалась к Иулиании.

– «В начале было Слово, – вдруг в этой воющей и стонущей мгле прозвучал громкий, почти властный голос княгини, – и Слово было у Бога, и Слово было…»

Та же неведомая сила, вихрем ворвавшись в распахнутую дверь, пронеслась по горнице, потом с силой ударила прижавшихся друг к другу женщин, повалила их на пол, после чего, затушив и свечи, и лампаду, унеслась прочь.

В наступившей тишине, Иулиания приподнялась:

– Ты жива, Висла?

– Жива, кажется…

– Найди кремень…

– Боюсь…

Иулиания сама высекла огонь, вновь затеплила лампаду и опустила глаза на Евангелие, готовясь продолжить начатое. Висла подлетела к ней, обхватила её ноги:

– Умоляю, умоляю, не надо больше! – завизжала она что есть мочи. – Я такого не переживу больше! Ты что, не видишь, какая сила у них?! Это ещё так, игрушки! Да они задавят, замучают! Княгинюшка, о дочке подумай!

Иулиания, странно пошатываясь, перекрестилась, потом положила палец на Евангелие, набрала побольше воздуху в грудь… Обезумевшая от страха Висла полезла под кровать.

– «Слово было Бог, – опять прозвучал голос княгини, пытающейся быть уверенной и твёрдой, – Оно было вначале у Бога. Всё через Него начало быть и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь…».

В коридоре громыхнуло, словно кто-то упал, тяжёлый и неловкий. Раздался звук, похожий на повизгивание умирающего щенка. Он звал, вызывая жалость и щемление сердца, но, поскольку никто не откликнулся, постепенно стал замирать, слабеть и затих совсем.

– «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», – голос Иулиании возвысился, окреп, и недаром – вокруг и за окнами, наконец, воцарилась тишина, мирная тишина зимней ночи. Серебрился при свете луны снег, замерли, покрытые инеем толстые ветви старых дубов, откуда-то донеслось сонное гоготание гусей. Висла выползла из-под кровати.

На другой день, придя с завтраком, девушка  сообщила, что заказала новую щеколду и засов.

– После обеда Бразд придёт – надо ж ещё и скобы сделать, да чтоб попрочнее.

Иулиания, бледная после переживаний минувшей ночи и уже с утра пораньше вставшая на молитву, лишь кивнула головой.

Князев конюх был не первой молодости, сутуловат, угрюм. Из-под нависших бровей не видно было глаз, под лохматой бородой – рта. Он недолго пробыл в княгининой горнице, пообещав, что к завтрашнему утру дело будет сделано, и собрался уходить. Висла подскочила, посчитав себя обязанной проводить его, вернулась нескоро, утомлённо блаженная, с новостями:

– Князь занедужил, Зоряна ему в опочивальню кушать носила. Она, да и все говорят, что до твоих молитв тут тихо было, по крайней мере, не так, что наши славянские боги твоих заморских не любят.

– Это не боги, это бесы молитв не любят, – сказала Иулиания, собирая дочь на прогулку.

День прошёл, как обычно. Близился вечер,  с ним  ожидание новых страхов. Когда Иулиания, уложив дочь, опять встала на молитву, Висла почти со слезами взмолилась:

– Прошу тебя, княгиня, ну не дразни ты ИХ! Вот полнолуние кончится, ОНИ силу потеряют, тогда и молись. Слабы мы, наших духов не дразнить надо, а задабривать. А ты, будучи чужачкой, как волховка, решилась с ними ещё и побороться,  не по твоим это силам!

– Ложись, Висла, – ответила ей, не глядя, Иулиания и привычно опустилась на колени.

– Вот увидишь, «они» ещё так отомстят, век помнить будешь, если разум сохранить удастся, да и жизнь… Знаешь, как Живка рассказывала?..

Поскольку княгиня никак не отвечала на слова и уговоры Вислы, девушка попыталась вновь заговорить и защитить помещение способами, ей известными. Она долго что-то шептала, обходя углы, чем-то посыпала. Потом, видимо, чуть успокоившись, пошла к своей лавке готовиться ко сну. Скинув верхнюю одежду, незаметно для княгини с удовольствием погладила своё крепкое тело, а потом села, готовясь переплести косу, но не успела. Незапертая дверь, словно сама собой распахнулась, и на пороге предстал князь Акун. Он был бос, белая рубаха свисала у него чуть не щиколоток, прикрывая мятые штаны. Волосы были всклокочены, словно он зашёл к ним со двора, с ветра. А глаза были мёртвыми – белые и невидящие…

– Княже, – робко попыталась окликнуть его поднявшаяся с колен Иулиания, – ты чего, княже? Поздно уж…

Он, не слушая, а, может, и не слыша, обвёл глазами горницу и вдруг направился прямо к колыбельке, в которой сладко спала Милослава. С невольно вырвавшимся у неё из груди воплем, Иулиания кинулась князю наперерез. Князь, не глядя, оттолкнул её так, что женщина упала на пол. Потерявшая от страха рассудок она, тут же, с полу, попыталась схватить его за ноги.

Висла среагировала быстрее. Находясь ближе к детской колыбельке, девушка вихрем рванулась к ней, схватив малышку в охапку, помчалась к двери, ведущей в поварню и выскочила на лестницу. Князь в очередной раз отшвырнул от себя хватающую  его за ноги Иулианию, и кинулся следом.

– Нет, князь, нет! – истошно завопила княгиня, пытаясь задержать его на первой ступеньке, но отлетела назад, словно отброшенная ногой кошка. До её сознания, наконец, дошло, что никакими человеческими силами не остановить эту волну зла, и тогда она вспомнила о Боге, о последнем своём и всесильном защитнике.

– Господи! – закричала она, – Господи! – вскочила, рванулась в свой угол, с размаху упала перед образами. – О святые мученики Киприане и Иустиния, внемлите смиренному молению моему. Аще бо временное житие ваше мученически за Христа скончали есте, но духом от нас не отступаете есте…

Вздрогнула, услышав душераздирающий крик, грохот, шум падения, вскочила на ноги растерянная, не зная, что думать и делать. Тут её взгляд обратился к образу Христа, ей даже показалось, что они встретились глазами, и сразу  тишина и покой снизошли в её душу. Она вдруг догадалась, что произошло – гнилая ступенька, наконец, проломилась  под тяжестью тела князя Акуна.

Когда его подняли и унесли, вернулась Висла с девочкой на руках. Успокаивая и укладывая раскричавшуюся малышку, она теперь уже вполне откровенно выразила своё неприятие к молитвам княгини:

– Из-за тебя всё, – сказала резко, почти со злостью, – и смотри, это ещё начало. Боги ли, бесы ли – одно дело, не хотят наши духи тебя. Это мы с ними давно уж поладили, а ты…

Иулиания, укачивая дочь, по обыкновению молча выслушала упрёки чернавки, только слегка удивилась, впервые услышав в голосе послушной Вислы подобные нотки. Да и вообще порой казалось, что Висла просто усилием воли сдерживает себя, чтобы не надерзить хозяйке.

Когда малышка уснула, княгиня уложила её в колыбельку и подошла к иконам. Вислу это поразило до глубины души:

– Княгиня, да ты либо совсем умом тронулась?! – воскликнула она. – Что ты берёшь на себя! Тебе что, мало случившегося?! А ведь будет хуже, если ты не угомонишься – злые духи своё дело всегда до конца доводят. Если ты не пожелаешь им подчиниться, так они заставят… Живка, вот, давеча рассказала…

– Я только правило вечернее дочитаю, – ответила, словно не слыша, Иулиания.- Ложись, больше ничего не будет. Спи спокойно, ведь не только твои духи тут промышляют, но и Господь с нами. А что мы получаем, так лишь по своим грехам. Поверь, никого нет на свете сильнее, чем Он. Если же наши грехи мешают Ему защитить нас, так это только наша вина – каяться надо, молиться больше.

На этот раз она оказалась права. Оставшаяся ночь, несмотря на молитвы Иулиании, прошла спокойно.

На другой день Живка, зайдя к женщинам в горницу и, как всегда, неприветливо глянув на молодую княгиню, сказала:

– Иди, князь тебя зовёт…

Она впервые попала в опочивальню князя. Акун лежал на широкой кровати, ноги прикрывала блестящая медвежья шкура. Нездоровая желтизна на его лице была еще заметнее. Увидев вошедшую, махнул рукой:

– Проходи, садись.

Иулиания послушно села на резную скамью подле кровати, подняла на князя вопросительный взор. Произошедшее накануне было живо и мучительно в её памяти.

– Я тебя хочу спросить, не знаешь, как я оказался на чёрной лестнице?

– Ты не помнишь, князь? – глаза Иулиании испуганно расширились.

– Помню, что лежал в постели, что голова сильно болела, потом спать собрался…

– Ты пришёл к нам ночью и потребовал мою дочь, – решилась тогда сказать Иулиания. – А Висла забрала её и унесла, вот ты за ней и кинулся…

Князь долго молчал. И чем дольше молчал, тем мрачнее становилось его лицо.

– Всё, – вдруг сказал он резко, – теперь иди…

Поломанная нога князя дала им месяц покоя. Иулиании даже казалось, что бесы стали ей меньше мешать во время молитв. А страх, что кто-то следит за нею, Иулиания укрощала мыслью, что теперь на двери прочные засовы. Висла даже попросила Бразда вырезать на нём охранные заклинательные символы и была уверена, что именно эти заклинания да соль по углам помогают и защищают их и от нечисти, и от молитв княгининых. Иулиания не спорила, она ухаживала за дочерью, рукодельничала, молилась и продолжала страдать по князю Володимеру. Не без страха ждала выздоровления Акуна, полагая, что нападения бесовские их ещё не оставили, а это значит, от князя можно ждать чего угодно. Лишь вера, что Бог сильнее, придавала Иулиании мужества. Надо просто каяться и каяться, просить и каяться. И, может, Господь помилует?.. Висла по-прежнему полагала, что главное – это задобрить жертвами, защититься оберегами и не дразнить, когда силы недостаточно, предоставив волхвам сражаться со злыми духами.

Иулиания догадывалась, что будь она сама не так грешна, ей легче было бы справиться с бесовской силой, поселившейся в этом тереме, как, к примеру матери Иоанне в их монастыре святой Елены. А тут… Не то, чтобы быть безгрешной – одолеваемая изо дня в день блудным бесом, страстью неизбывной к киевскому князю, она даже стремиться к этому была не в состоянии. Страдания её меньше не становились. Боль терзала внутри, мысли распаляли голову. Так невыносимо было порой жить. Ещё бы, вон, уже Коляды на носу, а его всё нет, наверное, и не будет. Как жить, Господи, как ей жить? Она металась по заснеженному лесу и кричала, забывшись: «Володимер, Володимер, любовь моя, где же ты?! Умираю, не могу…» И не раз готова была бежать, да что, на коленях ползти до Киева.

Конечно, будь у неё возможность посещать христианский храм, участвовать в таинствах, исповедоваться и причащаться, как раньше, ей было бы легче и со своими бесами справляться, и от чужих спасаться. Знала хорошо, что после причащения душа силой нездешней наполняется. Не имея же такой возможности здесь, в Вербном, она всё больше времени проводила за молитвой, основой которой было для неё чтение Псалтыри:

«Яко к Тебе, Господи, Господи, очи мои: на Тя уповаю, не отними душу мою. Сохрани меня от сети, поставленной мне, и от соблазна делающих беззаконие. Падут во мрежу свою грешницы: только я прейду…»

Князь Акун меж тем понемногу выздоравливал. На Коляды пригласил Иулианию к себе и подарил ей лисий капюшон, а маленькой Милославе – шубку из зайца.

– Это тем, кто любит в снегу кувыркаться, – улыбнулся он девочке, нисколько не напоминая того, страшного человека, от которого они месяц назад эту девочку спасали. Милослава, не желая принять улыбки деда, спрятала лицо на груди у матери.

К комоедице князь Акун твёрдо встал на ноги. Устав от долгого лежания и ограниченной подвижности, он вдруг лихорадочно принялся решать вопросы переустройства и расширения своих хором. Со всеми советовался, никому не давал покоя.

– Это недолго, утомится и затихнет, – как-то сказала Живка в разговоре с Зоряной в присутствии Вислы.

– Особливо когда полнолуние начнётся, – Зоряна, взглянув в окно.

Висла вздрогнула. Придя к княгине, предложила:

– Полнолуние скоро, от князя опять ожидают невесть чего. Давай-ка, княгиня, я на ночь Милославу уносить буду.

– Куда? – встрепенулась Иулиания.

– Да знаю, куда, – Висла не смогла скрыть томного взора, – не бойся, княгинюшка, в безопасности она будет, и тебе привольней, молись, сколько душе вздумается. Воюй тут, коли нравится.

– А вдруг он найдёт вас, догадается?

– А у тебя не найдёт?..

Луна каждую ночь выравнивала свой круг, а Иулиания уже ночевала одна. С мечтами, с тоской, с молитвой. Нельзя сказать, что одиночество не нравилось ей, только вот боялась прихода князя, каждую ночь от всякого шума вздрагивала, на дверь, защищённую дубовым засовом, оглядывалась. А он пришёл через чёрный ход, который ей и в голову не пришло запереть, встрёпанный, полуодетый, но с оружием, с которым не расставался никогда, и невидящими белыми глазами мертвеца. Сразу направился к детской колыбельке, словно Иулиании тут и не было. Она, увидев его, замерла,  лишь губы  беззвучно шептали молитву. Князь, погрузив обе руки внутрь колыбельки, пошарил там, разбросал простынки, одеяльца, потом выпрямился и, уставившись на Иулианию  страшными глазами, прохрипел:

– Где она?

Иулиания не могла отвечать, замерев от ужаса, и только продолжала бормотать:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, да… – потом, сбившись, мысленно взывала, – святые Киприан и Иустиния, имеющие власть над злыми духами, помогите, спасите!.. Живый в помощи…

Князь меж тем двинулся к ней.

– Где она? – воскликнул он ещё раз, да так громко и злобно, что молодая княгиня чуть не упала в обморок. – Где?

– Живый в помощи, в крови Бога небесного водворится, Живый в помощи… – она забывала, уже и не соображала, что говорит, только всё говорила и говорила.

Он, ухватив её за плечо и больно вцепившись в него, поднял Иулианию с колен.

– Где? Мне кровь нужна… Я жить не могу без неё.

– Живый в помощи, живый в помощи… – беспомощно лепетала она, отводя взор от страшных глаз, оказавшихся так близко от неё.

– Где?! – он закричал так, что, кажется, стены содрогнулись и холодные, как лёд, руки вцепились в её горло. Иулиания хотела крикнуть, но лишь прохрипела что-то, разом осознав, что это последние минуты её жизни на земле и что не видеть ей больше ни доченьку свою, ни сыночка, ни его, любимого, желанного.

Вдруг губы князя Акуна прижались к её губам. Поцелуй был похож на укус, она ощутила боль и солоноватый вкус крови. Потом князь стал целовать её лицо, глаза, шею, опять губы. Иулиания, сообразив, что ещё жива, что руки, держащие её горло, чуть расслабились, принялась вырываться. Однако, испытав в своей жизни силу рук двух мужчин, она тут же почувствовала, что руки, что держат её сейчас, полны силы нечеловеческой, и противостоять ей она не в состоянии. Князь Акун сам отпустил её – чтобы разорвать платье и раскрыть столь давно желанные плечи, грудь. Иулиания, чувствуя, как трещит на ней ткань, всё ж успела воспользоваться этим мгновением, отскочить от князя и вновь кинуться к иконам.

– Господи, прости, Господи, помоги, ну где же Ты, Господи!?

Ледяные руки князя больно стиснули её обнажённые груди. А руки Иулиании схватили и прижали к своим губам серебряный крест.

– Нет, нет, – бормотала она, чувствуя, что Акун силится повернуть её к себе и тянет вниз, на пол. – Нет, о, нет, князь!

Вдруг, сама не понимая, что делает, резко развернулась к нему сама. Её лицо наполовину закрывал крест.

– Что это? Убери! – послышался изменившийся голос князя, в котором звучало нечто, похожее на страх.

– Нет, – она покачала головой и вновь попыталась произнести вслух молитву.

– Убери! – закричал он не своим голосом.

Рука его потянулась к висевшей на боку аварской сабле. Иулиания невольно отступила. Значит, вот она, смерть, – подумалось ей, сейчас она упадёт, раскроенная пополам сильным ударом безумца.

– Господи, прими мою душу и не вмени мне грехов моих, – произнесла она вслух.

Но Акун саблю не вытащил. Почти обнажённая женщина, стоящая перед ним всё же вызывала несколько иные чувства. И он опять попробовал прорваться через защиту её молитвы и креста. Опять двинулся к ней, протягивая руки, дрожа всем телом, скаля жёлтые зубы. Вот, сейчас он схватит её, сомнёт, уничтожит несмотря ни на что.

Иулиания сама не поняла, как это получилось, откуда взяла она решимость и силу вдруг опустить тяжёлый серебряный крест прямо на голову князя. Увидела, как алая струйка крови потекла по его искажённому лютой злобой лицу. В испуге отскочила. А он стал падать. Неужели убила? – заколотилось в её мозгу, и ей уже виделись картины мести, казни, лицо любимого, отдающего последний приказ.

Акун упал не сразу, он ещё пытался зацепиться за что-нибудь, удержаться. В это время из его рта вырывалось шумное, свистящее дыхание, словно в груди его сдувалось что-то упругое и непослушное. Потом он встал на колени, весь как-то неестественно согнулся и тогда это что-то, наконец, вырвалось из него, вылетело изо рта и даже из ушей в виде чёрного зловонного дыма. Этот дым, тяжело стелясь по низу, как живой обвил ноги Иулиании. Только тогда князь, совсем обессилев, упал на пол. Но не успокоился. Тело его внезапно начали сводить судороги, он корчился, извивался, рычал, как будто его пытали. Его глаза от непонятной боли вылезли из орбит, на губах выступила кровавая пена. И всё это под звуки ударов в окна вдруг разыгравшейся бури, под вой голодных волков, под нечленораздельные крики и визги за запертой дверью. Под конец громкое клокотание послышалось в животе князя, и, подобно потоку воды, прорвавшемуся через плотину, оно вырвалось наружу в виде отвратительной чёрной  рвоты.

– Господи помилуй, Господи помилуй, – шептала Иулиания, прижимая к себе крест всё время, пока Акун корчился у её ног. Когда же рвота, казалось, чуть успокоила его, молодая женщина почувствовала, что не может больше находиться подле. Набросив на плечи платок, она выскочила на лестницу, сбежала вниз и там только, вздрогнув от холода, опомнилась. Опустилась, почти упала на нижнюю ступеньку и, всё ещё прижимая к губам серебряный крест, прошептала:

– Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Утром князя в обморочном состоянии нашёл в горнице Коршун, пришедший на рассвете с дровами. А забывшуюся в полусне княгиню, почти голую, с окровавленными ртом и шеей, но с крестом в руках, обнаружила на лестнице Висла.

Пережив такое потрясение, Иулиания несколько дней проболела, вспоминая, вздрагивая, молясь и горюя, потому что после всего случившегося у неё пропало молоко. Про князя ей сказали, что он жив, но недвижим, лежит, как пень,  даже рукой пошевелить не в силах, и не говорит, только слышит и видит. Иулиания на это ничего не сказала, даже жалости не испытала.

Когда же она поднялась и попробовала начать ту жизнь, к которой уже привыкла, вдруг поняла, что в тереме что-то изменилось. И страхи прошли, и вой за окнами, и даже молиться ей стало спокойно. Это было так неожиданно и так приятно, что Иулиания лишний раз двинуться боялась, слово вымолвить, чтобы нечаянно не нарушить этот вдруг снизошедший в их горницу благодатный покой. К весне ещё  Висла радость внесла. Однажды, наблюдая за девкой, княгиня явственно различила у неё под тонкой рубахой туго округлившийся живот.

– Висла, что я вижу?! – воскликнула княгиня. – Ты не праздна?

Висла закраснелась, потом бросилась госпоже в ноги, призналась, что это они с Браздом, чуть не сразу после их приезда сюда….

–  Что ж ты теперь с этим?.. – Иулиания растерялась.

– Да что с этим, – Висла оказалась более решительна, – Бразд говорит, что вот как князь поправится, будем у него проситься жить вместе.

– Поправится ли? – высказала сомнение княгиня, – вон уж какой месяц лежит.

– Поправится, – сказала уверенно Висла. – Мне Зоряна сказала. А ей верить можно.

Зоряна не ошиблась. Уже после Купалы, на пороге княгининой горницы появилась Живка.

– Иди, князь зовёт тебя, – сказала она.

– Как зовёт? – удивилась Иулиания.

– Да как зовёт, как и положено, языком.

– Заговорил? – почему-то обрадовавшись, воскликнула молодая княгиня.

– Заговорил, – кивнула Живка, так же недружелюбно, осуждающе поглядев на княгиню, словно она была виновата в болезни, приключившейся с князем.

Войдя в опочивальню князя и взглянув на ложе, княгиня сначала не узнала Акуна, настолько он изменился – похудел и высох, почти превратившись в скелет. А глаза его… Иулиания удивилась, встретив внимательный, усмешливый взгляд. Теплота была  в нём. Тепло вливалась в опочивальню и  через раскрытые окна. Аромат сосновой смолы из леса смешивался с запахами мазей и притираний, которые стояли подле князя на столике. Он лежал неподвижно на спине, ноги были укрыты знакомой медвежьей шкурой. В ногах – осиновое полено, считалось, что оно при параличах помогает.

Акун приветливо улыбнулся, увидев вошедшую, и, не обращая внимания на Живку, которая привычно устроилась в своём уголке со спицами в руках, пригласил Иулианию садиться.

– Проходи, не бойся, – сказал и проследил взглядом, как она робко, придерживая платок под подбородком, склонив голову, прошла к стоящей около его кровати табуретке. – Смиренница, вишь… Дел натворила, а по виду и не скажешь.

– Ничего я не творила, – ответила молодая женщина, ещё раз не без любопытства посмотрев на князя: какой-то он другой стал, не страшный вовсе. Осмелев, прибавила:

– Это ты творил.

– Что ж я творил на этот раз? Я, прости, плохо помню.

– Дочку мою требовал, – ответила Иулиания и поёжилась, вновь вспомнив тот страшный вечер.

– А потом ты меня своим крестом по макушке, – ответил князь и вдруг засмеялся. Иулиания даже вздрогнула – смех князя она слышала впервые. Робко улыбнулась. Она не узнавала его и потому не знала, как себя с ним вести.

– Видишь, помнишь, а спрашиваешь, – проговорила тихо.

– Да то и помню, как ты меня крестом – от боли что ли очнулся, а ты стоишь передо мной голая с видом таким воинственным… Чего ты голая-то была? Или у вас христиан так положено?

Она сильно покраснела, отвернулась. Князя, видать, её смущение позабавило:

– Вот я и увидал, какая ты красавица. А ещё думаешь, что Володимер тебя забудет. Нет, такую, как ты, забыть невозможно.

Она молчала, склонив голову, опять вся в своей боли, в воспоминаниях.

– Ну да ничего, жди. Жди, он приедет, не сегодня так завтра, я уверен. Хочу, чтобы ты была счастлива, после того, что ты для меня сделала. Только сейчас я понял, как был болен – лет двадцать, не меньше. Да и не помню себя здоровым, как нынче. Тело недвижимо, а душа, словно ожила. Ты и представить себе не можешь, что я испытал – когда сил нет и кажется, что смерть милее всего на свете, когда по ночам преследуют видения и злые духи воочию являются, своего требуют. Об этом я тебе первой говорю, потому что благодаря тебе я  как будто заново родился.

– Это не я, это Бог…

– Ты меня крестом лупила, а выходит, что это не ты, а Бог лупил? Что-то я не понял.

– Его сила через меня действовала. Его воля.

– Вот так, ты пришла и Его воля с тобой? А тебя не было, и Его воли не было? Двадцать лет где Он был?

– Я умом слаба, князь, на все твои вопросы ответить не смогу.

– Знаешь, я, покуда лежал, о многом думал, о твоём Боге, и о моих богах, с которыми я привык жить, и вследствие чего вопросов у меня много назрело,  например, такой: почему моя болезнь только от твоего Бога прошла? А наши где были?

– Потому что Он есть, – ответила Иулиания.

– Ты хочешь сказать, что моих богов нет?

Она вновь опустила голову, боясь ответить.

– Значит, богов наших, по-твоему нет, а злые духи наши есть? – не дождавшись ответа, спросил князь. – У нас, значит, духи, а у вас – Бог?

– Злые духи везде есть, так же, как и Бог. Они одни и те же, и у вас и у нас,  – произнесла Иулиания робко, – просто Бог всесилен.

Акун долго молчал, обдумывая услышанное. Потом спросил:

– Тогда, если Он всесилен, всё же ответь, отчего Он допустил мне столько мучиться?

– Ты не хотел знать Его, вот Он и не приходил.

– А нынче, значит, захотел. Как только Володимер подкинул мне свою скандальную жёнку, так сразу и захотел?

– Я не могу судить о Промысле Божием, – ответила Иулиания. – Знаю, что сама грешна – грешней не бывает. А что Бог захотел сотворить через меня, так в том уж воли моей не было.

– Вона как! – воскликнул Акун, – значит, ты тут появилась, молилась, крестом своим размахивала, а вроде как не причём?

– Не мне судить…

-Ну, не суди, есть кому за тебя подумать, мне-то нынче делать нечего, только лежать бревном и думать. Ты мне только скажи, чем я тебя отблагодарить могу, хотел бы, да без совета с тобой не рискну. Хочешь, я с князем поговорю, вразумлю его, чтоб дурить бросил, сказал бы, что б такими бабами как ты не разбрасывался.

Иулиания испуганно вскрикнула:

– Ох, не надо, княже, молю, не надо!

– Как же не надо? Вижу я, как ты без него томишься.

– Нет, нет, князь, моя боль – это крест мой, понести я его должна во искупление – ведь я монахиня. Может, когда и справлюсь с помощью Божией…

– Вот этого не понимаю. Ну, была ты монахиней, потом стала женой Ярополка, потом, как и положено по нашему закону, женой брата его. Дети у вас. Всё, время ушло.

– Нет, князь, монашеские обеты навсегда даются и назад не забираются.

– Но ты им изменила, значит, пути обратного нет.

– Я хочу его найти – нельзя мне иначе.

Она ушла от князя, потрясённая тем, что пришло ей вдруг в голову: смириться, отойти от любви и попытаться вернуться к монашескому послушанию? А найдёт ли она силы для того? Даже не силы, а желание навсегда отказаться от любви князя? Поняла, что говорила не то, что хотела, а то, о чём её совесть вопреки её желаниям кричала.

Она стала навещать Акуна по его просьбе почти каждый день. И уже не тягостно ей было  общаться с ним, а даже приятно видеть его ласковую усмешку, слышать его отеческое подзадоривание, отвечать на кажущиеся ей наивными вопросы. Особенно много он расспрашивал о христианстве. Иулиания всякий раз волновалась, чувствуя себя на апостольском служении и боясь сказать не то, что надо, согрешить неверным толкованием или, что ещё хуже, оттолкнуть интерес князя неудачным высказыванием. Он же не замечал её волнения.

– Рассказывай, рассказывай, – требовал нетерпеливо,  в глазах его горело ненасытное любопытство. – Я хочу всё о Нём знать. Если даже такая слабая женщина, как ты, может Его именем творить подобные чудеса, значит, в Нём и впрямь сила особенная.

– Однажды жила в давние времена в одной стране девушка, – рассказывала ему Иулиания, когда князь в очередной раз призвал её к себе, – красивая была, но христианка. И вот полюбил её император той страны, язычник. Уж как ни уговаривал он её стать его женой – ничего не помогало. Иустиния, так звали девушку, не хотела изменять Богу ради язычника. И тогда император попросил одного всесильного колдуна по имени Киприан ворожбой склонить сердце девушки в его сторону. Он ворожил, а Иустиния молилась, и его чары оказались бессильны перед волей Господней. Поняв, насколько могущественен Бог, Киприан отказался от магии, принял христианство, потом он даже был епископом и проповедником. А погибли они оба мученической смертью от язычников, не пожелав изменить Богу истинному.

Акун внимательно слушал рассказ княгини, потом сказал:

– Удивительная ты женщина, Иулиания. И занесло тебя на русскую землю, кому на погибель, кому на спасение.

– Кому ж на погибель?

– Князю Ярополку, например.

– Нет, Ярополк спасся, – с убеждённостью в голосе ответила княгиня, – ведь есть жизнь земная, а есть вечная. Вот в той жизни Ярополк и спасся, обратившись в конце жизни к Богу.

– Как, однако, ты всё переворачиваешь… – Акун засмеялся, он теперь часто смеялся, лёгко, почти радостно, несмотря на то, что шевелить мог только руками, да и то  немного. – Значит, все, кто признает твоего Бога, будут иметь жизнь вечную?

– Признать, значит жить по его заповедям, – ответила Иулиания.

– Ну-ка поподробнее, что это за заповеди?

Она рассказывала ему о жизни Христа, об апостолах и святых – всё, что знала сама.

Однажды князь попросил у неё молитвы, в первую очередь, к Киприану и Иустинии, однако слушать ему было нелегко – и пот прошибал, и тело ломало, и в глазах темнело.

– Читай, читай, – требовал он, когда Иулиания, услышав его стон, испуганно взглянула на князя.

Потом спросил:

– Что-то я не пойму, это что ж, они не полностью меня в покое оставили?

– Я не святая, князь, и видеть мне то, что видно святым, не дано. Знаю только, что ИХ много, очень много, и разных. Есть, которые снаружи, есть, которые внутри. Это уж как Господь по нашим грехам попустит.

– Как было бы сладко вовсе от них избавиться, может, тогда бы я и на ноги встал, а?

– Не знаю, князь. А вот чтобы избавиться от НИХ, церковные таинства нужны. Крещение, покаяние, причащение, соборование.

– Оттого христиане церковь любят?

– Да, князь. Без неё и мне тяжко – она силу даёт, помощь, исцеляет, вразумляет. Может, я и с болью моей быстрее справилась бы, на путь прямой легче встала.

– Может, и мне поможет, как ты думаешь? – он вздохнул невольно.

Его лечили притираниями, окуриваниями можжевеловыми ветками, полынью, в подушку зашитой, отварами с чабрецом и душицей, веником берёзовым в бане, заклинаниями и жертвами богам на святилище. Деревенский волхв приходил. Князь слушал его чуть с усмешкой, но ворожить не мешал.

А княгиня Иулиания просто молилась – подле князя и наедине, о нём, о себе, о любимом, о детях.

К следующим Колядам появилась надежда, что князь Акун встанет. Тело его понемногу отходило от мёртвой неподвижности, наполнялось жизнью, но только к концу зимы он смог, наконец, с палкой неуклюже пройтись по своей опочивальне. Долго стоял около окна, любуясь весенним солнышком, попросил вынести его на воздух.

Вынужденная бездеятельность заставляла его много времени проводить за беседами с Иулианией, за чтением и раздумьями. Однажды он вдруг сказал, что, ежели выздоровеет совсем,  обязательно окрестится.

– Лучше всё-таки с таким всесильным Богом жить. Только, боюсь, меня не поймут, и Володимер первый. Я, как поправлюсь, поеду в Киев и расскажу ему и о тебе, и о себе.

Он мечтал, утомившись от своей  беспомощности. Хотелось на коня, в поля, хотелось силой мужицкой побаловаться, вон её сколько накопилось – а ноги едва слушаются.

– Ежели я в Киев уехать решу, ты что делать будешь? – он заглянул в испуганные глаза Иулиании, – со мной поедешь к княжьему двору, или что?

– Мне бы здесь остаться, если ты позволишь,- проговорила она робко. – Хорошо тут, тихо, молиться хочу!

– А Володимер?

– Князю и без меня хорошо.

Сказала, а вздох подавить не смогла.

– Справишься?

– Если Господь поможет.

– Такой, как ты Господь наверняка поможет. Вот бы ещё и мне помог на ноги встать, я тогда уж точно тут храм построю в честь Киприана и Иустинии.

– Неужели, князь?! – она с молитвенной радостью сложила на груди руки.

– Да что не сделаешь ради такого Бога и такой красавицы. И благодарность – вещь великая. Построю, построю,  дай срок. Силы вот только наберусь.

Обещания Акуна окрыляли Иулианию, да и по прошествии двух лет острота боли стала притупляется, не так мучили мысли, не так грызла тоска – словно впереди свет появился, а с ним и надежда, что с помощью Божией она со своей греховной страстью справится, мир душевный обретёт и возвращение к монашеской жизни станет для неё не таким уж страшным, не таким уж невозможным. Благие  мысли укрепляло ещё и то, что за прошедшее время князь Володимер даже весточки не прислал, не осведомился, как они тут. Как тут Бога не благодарить, когда Он таким образом помогает ей себя обрести, с собой справиться. Ещё год-два –  ей совсем легко будет. Только чувствовала она себя, словно её заживо в могилу закапывали.  Нелегко  от надежды на любовь князя отказаться, смириться, что никогда больше его крепкие руки её тела  не коснутся. Но надо, она теперь это ясно видела, тем и жила.

Жизнь в Вербном меж тем шла своим чередом, спокойная, размеренная. Никто больше не выл, по ночам не тревожил, молиться, сколько душе угодно, не мешал. И никаких тут, оказывается, не было ведьм и домовых. Живка, хоть и сурова была, но при хозяйстве разве иной будешь? А князя она, как мать, любила. Более того, весь свой век ему прослужив, для себя даже ничего не скопила. Так и жила в нищенской каморке, в которой кроме пустого сундука ничего не было.

Коршун с сыном Тедом тоже обычными оказались. А как они пели на два голоса – заслушаешься, а позабывшись, и расплачешься.

И никого не было добрее Зоряны-поварницы – всех накормит, всех напоит, каждому в глаза заглянет, угадает, ежели у кого грусть какая и ведь слова найдёт, чтобы все печали развеять.

Что же касается Вислы, то тут у Иулиании сложности были. Прошлым летом та родила дочку, и ей стало не до услуг княжеских. Милослава брошена, в поварню сбегать некому, не говоря о том, чтобы постирать да прибрать. Тогда на помощь пришли Живка и Зоряна. Иулиания скоро заметила, что после выздоровления князя отношение к ней прислуги изменилось. Висла так прямо и заявляла, что мол, сильнее волховки, чем её госпожа на свете нету. Зоряна, соглашаясь, кивала, а Живка, присутствуя на встречах и разговорах княгини с Акуном, молчала. Что-то новое, пока необычное, в слова ещё не складывающееся, вдруг для себя открывала. Правда, часто понятия путались в её голове. Однажды, подойдя и поклонившись княгине, вдруг попросила её:

– Ты бы, княгинюшка, и меня по голове крестом-то своим серебряным постучала, уж очень она у меня порой болит, и в ушах шумит, и с ног валит.

Иулиания растерялась, не зная, как к такой просьбе отнестись.

– Да ты и сама бы могла приложиться, – ответила смущённо.

– Что сама? В тебе сила-то.

– Да нет во мне силы, – испуганно воскликнула Иулиания, – это в Боге сила, Его проси.

А однажды услышала за дверью поварни, как Висла говорила:

– Княгиня наша сильна, уж очень сильна. Послушали бы, как она Бога своего просит. Только не про нашу душу, она ж, вишь, только князей лечит.

Княгиня на носочках прошла мимо двери. Что тут скажешь?

Второе лето её пребывания в Вербном подходило к концу. Живка принимала и пересчитывала извоз, что везли к княжьему  двору с подвластных ему земель. Бразд объезжал двух молодых жеребчиков, а Висла, придерживая желающую побегать дочь, с любовным восторгом следила за ним, любуясь его сильными руками, крепкой хваткой. Иулиания тоже выходила посидеть на солнышке. Малышка Милослава сосредоточенно возилась в песке, делая витые дорожки, так напоминающие Иулиании её скорбную жизнь. Меж тем она и здесь находила в себе силы радоваться, улыбаться и благодарить Бога за то, что Он послал ей претерпеть, и ещё  благоговеть перед Его   великим Промыслом  о ней, маленькой безродной монашке, временно,  Его волею  ставшей великой княгиней Киевской. Зачем-то Он дал ей искушение познать страсть плотскую, радость материнства – значит, нужно было тому быть!

В один из таких приветливых солнечных дней князь Акун потребовал, чтобы ему помогли взобраться на коня. Каким мальчишеским восторгом сияло в тот миг его лицо – так бы и завопил что есть силы, если бы не прислуга вокруг да не красавица эта, которой он теперь жизнью своей обязан. И терем должен ей подарить, и храм отстроить, и перед Володимером защитить, потому что постепенно до него доходило, что такое монашество и какая в нём сила необыкновенная, которая, оказывается, как воздух нужна  и ему, икнязю великому, и Киеву, и Руси всей.

К нему кинулась малышка Милослава:

– Дедо, Милю ми! – закричала, протягивая ручонки к лошади.

Он радостно засмеялся. Лепет малышки он за это время хорошо научился понимать.

– Ну иди, иди ко мне, голубка!

– Нельзя, дорогая, не женское то дело, – попыталась ласково остановить её Иулиания.

– Она, ведь у нас не как все женщины, – возразил князь Акун. – Отец её – великий князь Киевский, мать – христианка. А дед кто? Лучший воин земли русской. Так что садись, красавица, узнай, что такое быстрее ветра на коне нестись, чтобы реки и поля под его копытами в мгновение ока проносились, чтоб копьё облака задевало, а посвист княжеский всех врагов зараз уложил!

Внешне князь тоже очень изменился. Раздобрел, на лице румянец появился, глаза молодым озорным блеском заиграли, даже седина в густых, блестящих чёрных кудрях стала менее заметной. Помолодел – не узнать. Как заверяет Живка, и в двадцать он таким энергичным и подвижным не был – так и играет в каждой жилочке сила молодецкая. И в тереме ему уж не сидится, всё хочется на люди, в шум, в суету житейскую, где новости новостями сменяются, где что ни день, то в седло, а рука сама просится мечом помахать, славу себе и князю великому снискать. Как-то так получилось, что в душевном подъёме, в проснувшейся радости жизни, в планах необъятных, не оказалось места другим чувствам, когда-то бывшим его сутью – властолюбию, тщеславию, зависти, с которыми он с детства жил, ненавидя сначала Святослава, потом его детей. Душа другим жива была, другого жаждала.

Он ещё ходил еле-еле, а уже основательно начал готовиться к поездке в Киев. Вызвал воеводу Дрозда, приказал ему дружину набирать, а Бразду – вытащить из кладовых доспехи и оружие, почистить, подновить что можно.

– Хотя б до Киева, а там я подольским мастерам новое закажу, – приговаривал он, пробуя на остроту  заточенный меч, – да такое, какого ещё ни у кого не было.

Надеялся, что к зиме окрепнет, на ноги прочно встанет.

Меж тем вновь подступала осень, а за нею и третья зима Иулианиного пребывания в Вербном. Она уже никого не ждала, не надеялась, да и вспоминала не так часто,  и уже без сердечной боли. Занималась себе потихоньку хозяйством, растила дочь, молилась, с князем беседовала. У них уже привычкой стало после обеда Евангелие читать, а потом обсуждать прочитанное. Дверь они в горницу никогда не закрывали, так что послушать Иулианино чтение и её речи собиралась порой вся челядь.Коршун с Тедом вообще ни одного дня не пропускали, все дела бросали и стояли в дверях, не шевелясь, казалось, даже дышать боялись.

Однажды во время такого чтения Иулиания услышала непривычный шум во дворе. Заметив пальчиком строку, где читала, подняла глаза к окну и чуть не упала. Князь Володимер, такой, каким ей снился долгими месяцами, – на белом коне, в алом плаще. Любимый, долгожданный. Приехал, вспомнил, может, простил?

Иулиания растерянно обвела взглядом горницу и встретила глаза князя Акуна, который тоже успел заметить приехавших. Задыхаясь, смотрела несколько мгновений и вдруг бросилась ему в ноги:

– Князь, не выдай! Спаси, князь!

– Да то ж муж твой. Ждала ты его,  – попытался сказать Акун, видя, что князь Володимер,  уже спешившись, идёт к крыльцу в сопровождении Добрыни и Варяжки-воеводы.

Княгиня бросилась вон из горницы, ворвалась к себе, перед иконами на пол повалилась:

– Господи, защити, помоги. Я же монахиня, должна крест свой нести, обету безбрачия следовать. Мне уже легче без него стало. Господи, знаю, с Твоей помощью я со всем справлюсь, только нынче помоги – не по моим то силам!

А в где-то в глубине мелькнула лукавая мысль: ну ещё немножко порадоваться, ведь ей сколько осталось – тридцать на пороге, старость впереди, тогда само собой всё закончится. И будет она, как положено, монашеским обетам следовать.

Она не помнила, сколько прошло времени, сколько молилась, плакала, просила. Только и замечала, что тьма сгущается, лампада еле теплится.

Замерла, услышав позади себя шаги. Тихие – так только Володимер в своих сафьяновых сапожках ходить умеет. И поняла – проиграла, потому что знала, как только он коснётся её, только слово скажет, только жаркое его дыхание её шею овеет…

– Всё, уехал князь, – услышала она голос Акуна. – Выполнил я твою просьбу.

Она нашла в себе силы поблагодарить, но потом не выдержала, упала на пол, закрыла лицо руками, заплакала.

Вечером, однако, к князю спустилась, бледная, еле живая.

– Что ж ты ему, князь, сказал, что он так быстро-то…

– Да сказал, что больна ты заразной болезнью – и ты, и дочь твоя, и слуги. Но князь сказал, что будет справляться.

Она лишь тяжело вздохнула, понимая, что опоздал он. Навеки опоздал….

Князь Володимер и вправду стал посылать каждую неделю гонцов, здоровьем княгини интересоваться, вопрошать, когда она в силах будет в Киев пожаловать.

Когда скрывать и прятаться долее стало невозможно, Акун сказал:

– Ну что, княгиня, собирайся. Пришло, видать, время самой с князем объясниться. Да ты не бойся, – воскликнул он, заметив страх в её лице, – обещался же, чем могу – помогу. Только одного я не понимаю: ждала ты его, страдала, а тут вдруг своими руками своё счастье губишь, от себя прочь отталкиваешь.

– Монахиня я, – тихо отвечала Иулиания.

– Значит, и счастливой быть не положено?

– Монашеское счастье – с Господом пребывать, верность Ему хранить, – её голос звучал бесцветно и уныло.

– Вот так, главное в нашей жизни – счастье своей волей в землю закапывать. Ты вон, на себя посмотри!

– Счастье разное бывает, князь, только его заслужить надо и разглядеть… Верность клятве, жизнь в Боге – тоже счастье. И когда чувствуешь в себе силу с искушениями бороться – это тоже счастье. А разве  счастье было, когда я, живя с Ярополком каждый день слёзы лила, и что получилось, ты сам знаешь. И с князем Владимиром не лучше. Греховная радость – это не радость. Сам себе душу на части рвёшь, больно, а остановиться не в силах. Уж кажется, что кровью весь истёк, и мясо уже видно, а рвать продолжаешь… Разве ж это счастье? Только Бог даёт силу остановиться, вновь на мир светлыми глазами смотреть. Ты сам знаешь, князь, нелегко с бесовской силой бороться – она убивает, а отступиться не даёт. А я хочу отступиться, настоящим счастьем пожить, когда в душе мир, свет, покой. Я уж и не помню, когда со мной такое было, разве только в монастыре.

Акун внимательно слушал княгиню. Понимал или нет? Только сказал напоследок:

– Ты, как знаешь, а я тебе по гроб обязан. Сделаю всё, что ни попросишь.

Вислу оставили с ребёнком в Вербном, но княгиня Иулиания в помощи особо не нуждалась. В Киев её с дочерью теперь сопровождал сам князь Акун и его пока хоть и немногочисленная, но бравая дружина.

Приехали быстро, ещё сумерки не наступили. Акун с удивлением оглядывался. Не узнать Киев – расстроился, расширился. Глядишь, скоро, как великий Царьград будет. Подол вдоль Почайны растянулся так, что глазом не охватишь. А Гора сама городом стала. Терема вокруг новые боярские, улицы мощёные, сады да площади на загляденье. Вот только храм Живоначальной Троицы, что Ольга так любовно отстраивала, стоял заброшенный: двери и окна заколочены, вокруг безлюдный пустырь. Зато капище княжеское отовсюду видно. Огромные чёрные идолы высятся над городом, устремив округлые главы прямо в серое в небо, вокруг костры неугасимые, а к ним многими ногами широкая тропа протоптана.

Княжеские палаты поразили Акуна не меньше – настоящий дворец среди садов раскинулся. Множество башенок, теремов, соединенных меж собой резными переходами и лесенками. Окон бесчисленное множество, балкончиков всех мастей и размеров, крылечек, больших и малых. А люду сколько – маленькая Милослава даже испугалась, к матери под лисью шубу забилась, закричала:

– Момой, момой хочу!

Отроки, завидев важный поезд и признав князя, кинулись услужить. В терем докладывать побежали. Самого князя великого на сей раз во дворце не было, сказали, на охоте князь какой день пропадает, в Белгороде ночует. То и к лучшему, подумалось Акуну и Иулиании – обвыкнутся пока. Встречать вышла Малуша, за ней торопилась красавица Мальфред, вызвав ревнивый укол в сердце Иулиании.

Князь Володимер вернулся на следующий день к обеду. Едва успев переодеться, поспешил к дяде. Перемена, произошедшая в Акуне и поразившая князя ещё в Вербном, дразнила его любопытство. Волновала и встреча с Иулианией, но тут он решил воздержаться до вечера, когда никто не будет мешать этим свиданием насладиться.

Князь Акун, едва увидев великого князя, раскрыл ему объятия и повторил фразу, которую тот слышал уже однажды.

– Вот он, камень, который отвергли строители, а он стал во главе угла! –сказал на этот раз беззлобно, даже с восхищением. – Встретились, племянничек!

– Встретились, дядя, – не смог не ответить улыбкой на улыбку Володимер.

Прошёлся по горнице, огляделся, словно искал причину такой неожиданной перемены в Акуне.

– Ну, дядя, не знал бы я, что ты – князь Акун, двоюродный брат моего отца, не поверил бы.

– Я и сам до сих пор не верю, – ответил Акун. – Уж больше года не верю. Словно спал, страшный сон видел, а потом вдруг проснулся. И теперь не нарадуюсь, никак не привыкну к себе новому.

Акун, оглянувшись, выбрал себе табуретку попрочнее, сел, та жалобно заскрипела.

– Хорош ты, дядя, – усмехнулся, не в силах сдержать восхищения, Володимер, – тебе теперь и коня особого надо.

– И коня, и меч, княже, – кивнул согласно Акун, – недаром же я двадцать лет сиднем сидел, был ни живым, ни мёртвым. А теперь многого хочу – Руси послужить, силу свою к делу приложить. Есть ли к чему, князь? Что Русь, скажи, смог ли ты её сохранить и сберечь, как отец твой, да дед.

– И храню, и берегу, дядя, и всё делаю, чтоб она ещё богаче, ещё крепче была, чтобы сыновья мои меня недобрым словом не поминали. Вот и нынче думки я большие имею. Помощь твоя, дядя, мне очень кстати, если ты и вправду думаешь, как говоришь.

– Зачем же я тогда в Киев приехал?! Нет, князь, моё дело теперь свято – Руси послужить, славу добыть, силу молодецкую потешить.

– Хорошо говоришь, дядя, – лицо Володимера постепенно теплело при взгляде на Акуна, – а там глядишь, и женим тебя, найдём боярыню под стать.

– Ну, об этом я ещё не успел подумать, – ответил Акун весело, – хотя, ежели девка дельная будет, то я и не прочь.

– Вот думай. А покамест устраивайся, как тебе удобно. Говори, если что надо. А о делах мы ещё потолкуем.

Володимер уже собирался уходить, когда Акун его остановил:

– А дело  уже есть, княже, – сказал он. – Ты ж так и не спросил меня, чему и кому я обязан своим выздоровлением. А тут есть что рассказать.

Володимер удивлённо посмотрел на Акуна и невольно напрягся, предчувствуя, что может услышать не совсем приятное для себя.

Акун не торопился.

– Расскажу я тебе, княже, одну историю, – проговорил он не спеша, – про деву Иустинию и колдуна Киприана. Захотел он власти своей колдовской Иустинию подчинить, однако не вышло. И это у него-то, которому и громы и молнии подчинялись. А оттого, князь, что была она христианкой. Киприан, как только это понял, сразу сам и крестился.

– Это ты к чему, дядя? – спросил Володимер, лицо его вмиг потеряло былую приветливость.

– К тому, племянник, что вот так и я понял, что есть всем силам сила, над которой никакой власти больше нет, и это сила христианского Бога, которая меня исцелила, на ноги поставила. Говорил я тебе, что не только душой очень болен был, я ещё и недвижим больше года лежал. И силу эту великую я на себе испытал. Сколько жертв нашим богам было принесено, сколько молений говорено – ан, нет! Пока христианский Бог мной не занялся. Вот я и понял, что дерево оно и есть дерево, а истинный тот Бог, который невидим, который на небесах пребывает, но всё видит и всё знает.

– Ты что, на самом деле так думаешь? – Володимер с трудом сопоставлял того дядю, которого знал, и того, который стоял перед ним ныне.

– То, что на своей жизни испытаешь, в то и начинаешь верить, племянник.

– И… ты крестился?

– Вот это ещё не успел, но собираюсь. Христианского Бога благодарить тоже надо. Я ему обещался не только креститься, но и храм в честь святых мучеников Киприана и Иустинии в своём Вербном поставить.

– И ты туда же, дядя? Ну, бабы – понятно, но ты… Покон предков предать, наш род опоганить?

– Правдой разве предашь? Истиной опоганишь? – Акун поднялся, выпрямился, моложавый, самоуверенный, как всегда, насмешливый, – а восприемницей при моём крещении хочу я у тебя просить княгиню твою, Иулианию, она для меня, как Иустиния для Киприана.

Лицо Володимера словно заледенело. А Акун не мог не продолжить:

– Да что, если бы не она… Она-то своего Бога мне и привезла, молитвами к Нему со мной чудо сотворила.

– Она завсегда колдовкой была.

– Не колдовкой, князь, а христианкой. Сколько ей, бедной, от меня страхов претерпеть пришлось, а она всё равно ни на минуточку молитву свою не оставляла, тем меня и спасла. Ох, князь, да разве всё перескажешь… А хотел я сказать, князь, что ежели ты рад моему выздоровлению и ежели в тебе почтение к старшим ещё не умерло, сделай, как я прошу, ведь жене твоей я теперь до конца жизни  обязан.

– И о чём же ты просишь? – Володимер едва сдерживал готовый прорваться ревнивый гнев.

– А то и прошу, князь, уважь ты её волю, – Акун словно не замечал настроения князя. – Ради меня.

– Её волю? – Володимер поморщился. – А разве женщине допустимо иметь свою волю?

– Не допустимо, князь, но благодарность к сему не относится. Это долг наш, с давних времён отцами и дедами завещанный, – сам знаешь, неблагодарный человек – что дикий зверь в лесу.

– В чём же её воля?

-Ты с нею всё равно разговаривать будешь, вот тогда она и скажет свою волю.

Князь чувствовал себя загнанным зверем. С одной стороны дядя Акун, на христианстве помешавшийся, с другой – мысль, что он и сам кое-чем Иулиании обязан, а с третьей… Он вспомнил её длинные, иссиня-чёрные волосы, её огромные глаза, что так быстро дымкой заволакивались, стоило ему близко подойти, длинную, такую беззащитную шею в круглом вырезе платья, гибкое тело.

Он был хмур и задумчив весь день. Когда к нему подходили, раздражался. К вечеру приказал прислать в  его  опочивальню княгиню Иулианию. В ожидании снял кафтан, распоясался, сел на постель.

– Можно, князь? – Послышалось из-за двери.

Она вошла – тонкая, прекрасная, волосы под тёмный платок убраны, поклонилась низко.

– Поздоровела? – спросил Володимер, чувствуя, как и прежде, что гнев его в её присутствии гаснет.

– Здорова, благодарствую, – ответила тихо, помня, что грех лжи теперь лежит на её совести.

– Я рад видеть тебя и знать, что то, что произошло, оказалось лишь недоразумением. Так что давай постараемся забыть.

– Я и не помню.

– Куда тебе помнить, ты уже в Вербном успела дел натворотить, времени не теряла.

Иулиания опустила длинные ресницы. Холодный тон князя её пугал, а сердце учащенно билось, хорошо, что этого не видно.

– Князя Акуна не узнать – говорит только о Христе да о тебе. А ведь я приказывал тебе выкинуть иконы, как в воду глядел, что не доведут они до добра. А ты что же? В Вербное их с собой потащила.  Сначала брата моего с ума свела, так тебе мало показалось, за князя Акуна принялась!

От слов князя слёзы навернулись ей на глаза – других речей она ждала.

Он не замечал, торопился выместить на ней своё раздражение:

– Увидала, что я ваших бабьих речей не слушаю, других, кто послабее, нашла. Он теперь и креститься хочет, и храм христианский строить. Совсем с ума сошёл дядя. За тебя просит. Лекарка, говорит, спасительница, до конца дней благодарность!

– Да я ничего не сделала.

– Молчи уж хоть теперь! – прикрикнул он на княгиню. – Жаль, что не сёк я вас в своё время, жалел. Дожалелся.

Он поднялся с постели, подошёл к окну, за которым уже стояла непроглядная ночь.

– Князь Акун просит волю твою уважить, а в чём воля, не сказал.

– Моя воля – это твоя воля, князь.

– Моя, говоришь? Так ты знаешь, что мне от вас нужно – платье долой да в постель.

Она чуть отступила назад и не сразу смогла заговорить:

– Прошу твоей воли, князь, отпустить меня обратно в Вербное… – голос её звучал сдавлено, – и там поселиться на веки вечные. Князь Акун позволяет…

– И что ж ты там делать будешь одна? Князь Акун собирается здесь ратному делу служить – некому  будет твои проповеди слушать, разве что лисам да медведям?

– Жить там буду с дочкой, ежели позволишь.

– С Милославой? Ну, для девицы, пожалуй, жизнь подале от суеты не во вред будет, а только на пользу. Только ты ж и ей голову забьёшь. Ну да вы бабы, всё одно… – он махнул рукой.

– Я Милославу утеснять не буду, а сама хочу к монашескому житию вернуться.

– А заскучаешь?

– Некогда будет.

– Ну, ежели только я приеду тебя навестить.

– Нет, ты не должен приезжать, князь!

– Совсем?

– Совсем…

– Эк ты волю взяла! Уж и мной самим командовать стала!

Он подошёл к Иулиании близко. Недоступная её красота влекла и возбуждала его, но и злила, потому что за последние годы он никогда не знал у женщин отказа, даже помыслить не мог, чтобы они поперёк его воли пошли. А тут…

– Что ж ты, молодая, красивая… – проговорил он, кривя губы. – Я ж хорошо помню, какое у тебя тело, как ты охоча была до ласк  моих. И теперь завсегда праздна будешь? Запросто землю топтать станешь? Ты, княгиня, жена моя, твоё дело – детей рожать, мужа ублажать и глупостями голову не забивать ни себе ни другим. Вот ежели бы я не отправил  тогда тебя в Вербное, вся эта дурь в твою голову не полезла. Ну да получилось так… Значит, надо забыть, по-старому жить. А что молитвы – это для стариков. Тебе нельзя себя заживо похоронить – грех это. Ну помогла ты Акуну, поклон тебе, теперь о долге перед мужем надо вспомнить. – Он поднял было руку, хотел коснуться её щеки, но не коснулся. Рука словно сама собой опустилась. – Ежели ты на меня за прошлое гневаешься, то прошу, забудь, каждый ошибаться может. Ты вот лучше вспомни, как нам хорошо вместе было. Пока не поздно, брось свои глупости, разденься и отдай мне твоё тело. Буду любить тебя, как никогда ещё не любил. И зачнём мы с тобой ещё сыночка.

– Могу ли я, князь, завтра обратно в Вербное ехать? – Вдруг послышался тихий голос Иулиании.

Он молчал долго, невыносимо долго. Потом всё ж выговорил:

– Езжай. Обещался же.

– Позволишь ли идти?

– Куда идти?

– Распорядиться надо.

– Ну иди… Как распорядишься, приходи, хоть попрощаемся.

– Нет, князь, я хочу ночь провести одна.

– Хочу… – он с вновь вспыхнувшей злобой передразнил её. – Не слишком ли ты многого хочешь, княгиня? Или уж не княгиня?

– Нет, не княгиня, – еле слышно проговорила она и, отвернувшись, выбежала вон из княжеской опочивальни.

Утром Иулиания уезжала. Вид у неё, когда она в сопровождении чернички с Милославой на руках вышла на крыльцо, был такой, словно она только что перенесла тяжелейшую болезнь. Князь Володимер нежданно появился подле.

– Прощай, Иулиания, – сказал, щуря на неё глаза.

– Прощай, князь.

– Уважил ли я тебя?

– Уважил, благодарствую…

– Может, ещё чего желаешь?

– Сына моего Святополка береги…

Глаза её вдруг блеснули непрошеными слезами. Со Святополком она повидаться успела, но радости эта встреча ей не принесла. Мальчик, такой красивый, такой рассудительный и подвижный, совсем отвык от неё. Он не узнал мать и интереса к ней никакого не проявил. Лишь вздохнул досадливо, когда Иулиания попыталась его обнять, и тут же убежал к друзьям.

Наспех набросив на плечи тулуп, сбежал с верхнего крыльца Акун:

– Прощай, княгинюшка, прощай! – широкими руками он обхватил её хрупкие плечи. – К весне жди, пришлю плотников, храм будем ставить, как обещался. И попа, чтоб всё как надо!

Володимер, слушая дядю, лишь пожимал плечами. Иулиания слабо улыбалась, а в конце прощания вдруг упала на колени:

– Простите – и заплакала.

Её подняли, на руках отнесли в возок, где уже сидела девка с Милославой.

– Гей! – крикнул возница, гей-гей!

 

 

Глава

Трудный путь к Корсунской купели

 

Осыпала белый снег черёмуха, покрывая землю густым благоухающим ковром. Надувались почки у груш и яблонь. В цветниках полыхали алым пламенем персидские цветы, оттеняя своей царственной красотой нежность голубых фиалок. Ночь напролёт горланили в саду соловьи, не давая спать по ночам.

В один из таких дней, похожих на вечный праздник, княгиня Адиль родила князю Володимеру сына, которого назвали Судиславом. Князь радовался ему словно первенцу, любя и благодаря богов и женщину, которая продолжила его род, влив в него соки иных кровей. Сильной должна быть смешанная кровь потомка варяжских Рюриковичей и диких степных племён.

О событии сообщили отцу княгини, эмиру ал-Маммуну. Ждали ответа, подарков.

Ещё не отцвели сады, как в светлице князя Володимера появился боярин Кушма, которому по обязанности надлежало привечать очередное посольство, размещать, провожать, отсчитывать слебное, следить за сбором пошлин, а так же служить посредником между гостями и князем великим Киевским.

– Булгарские послы с купеческим караваном, – сообщил, отдуваясь. День хоть и не был жарким, но Кушма дорогих мехов никогда не снимал, даже в самое пекло, когда пот лился по груди и спине. Находиться тогда подле Кушмы было страшнее казни из-за невозможного смрада. Но тщеславный боярин держался от князя подальше, почти у самых дверей – не достоин, мол, близко.

– Просятся пред твои очи, князь. Подарки дорогие, – не смог он скрыть алчного огонька в глазах.

Перечислил всех, кто прибыл, по имени по чину. Володимер слушал внимательно, когда назывались некоторые чины, усмехался.

Принимал в Золотой Палате, где княжье кресло было украшено золотом. Золотом и росписи на стенах блестели, и одежда на тех, кто имел право на подобных приёмах присутствовать. А таких много было – бояре, старцы, тиуны, что повыше чином, мужи лучшие, воеводы знатные. У кресла княжеского и у всех дверей – стража в красных кафтанах со сверкающими секирами на плечах..

Первый приём, как повелось, был недолог. Гости и хозяева ограничились обычными при подобных церемониях вопросами о дороге, о погоде, о здоровье близких, жён, детей. Разумеется, поздравили друг друга с рождением наследника, обменялись подарками, после чего последовало приглашение на праздничный пир в Большой трапезной.

Она была заново отремонтирована и расписана и теперь напоминала цветущий луг: по белым стенам, потолкам, аркам – венки и гирлянды ярких цветов. Столы, покрытые белыми скатертями, стояли в два ряда,  княжеский – во главе, на возвышении. Стену позади княжеского кресла украшал княжеский герб с изображённым на нём трезубцем, вокруг него – таинственные знаки, ведомые лишь посвящённым.

Столы ломились от яств. Кушанья, княжескими сакачими-поварами приготовленные, могли удовлетворить самый взыскательный вкус: мясо, птица, рыба, сдобренные чабрецом да пеппером, уха, студни мясные, кулебяки с грибами и капустой, пироги с маком и повидлом, каши с мёдом. А уж вин сколько, пей – не хочу. Тут и свои яблочные да ягодные, и заморские виноградные, квас да меды, которыми Рось изначально славилась: вишнёвые, можжевеловые, паточные, черемховые, гвоздичные, приварные. Посуда на столах тоже была непростая – лучшими гончарами вылепленная, лучшими мастерами глазированная, лучшими художниками расписанная. На княжьем столе все приборы были сплошь из золота и серебра.

Здесь восседали ближайшие к князю люди. Княгиня Адиль в дорогой парче, потеснившая варяжку Хильд, строгую и холодую, как северное небо, и прозрачно-бледную чехиню Мальфред, находящуюся на половине срока беременности вторым ребёнком, даже Малку Микуличну постаралась отодвинуть, чувствуя себя главной, второй после князя великого. Тут же сидели булгарские гости.

Пир, как водится, был широким – во славу князя и его потомков. Ели, пили, слушали сказы в исполнении прославленных гусляров, смеялись проделкам фокусников и скоморохов, которые в шапочках с колокольчиками плясали, ходили колесом, отпускали весёлые шутки.

На следующий день князь Володимер пригласил гостей для личной беседы в Малую палату. Она была невелика, но уютна, здесь царил освежающий полумрак, повсюду стояли лавки, было много ковров. Глава посольства в очередной раз заявил, что эмир ал-Маммун желает вечного мира и дружбы с великим князем киевским и что готов всегда выставить свои войска в помощь князю, если он попросит. От Киева он надеется получить то же самое.

– Кровь у нас теперь общая, – проговорил с поклоном выступавший, – княгиня Адиль всегда была любимой дочерью эмира.

Володимер заверил послов, что готов поддерживать мир и дружбу с великим эмиром, после чего, поудобнее устроившись в деревянном кресле, проговорил:

– Я просил великого эмира прислать мне человека, сведущего в исламе. Вижу, что он выполнил мою просьбу, за что весьма благодарен.

– Я весь к твоим услугам, великий князь, – проговорил дотоле молчавший пожилой булгарин с худым морщинистым лицом и маленькими внимательными глазами, по имени  Ибн-Хаукан.

– Вот и расскажи мне, старче, в чём основы вашего учения. Как вы своего бога почитаете, какие жертвы приносите, – спросил Володимер.

– Вера наша пошла от великого пророка Мухаммеда, – спокойным уверенным голосом начал Ибн-Хаукан, толмач живо переводил незнакомую князю киевскому речь. – Аллах прислал его, когда наши народы были раздроблены и постоянно воевали друг с другом. Нельзя было ни хлеб сеять, ни детей растить. Вначале был пророк Муса, потом пророк Иса, после того был пророк Мухаммед. Он объединил все земли, и дал народам великую силу противостоять врагу. Те, кто пошёл за ним, приобрели богатство и славу.

– Просто так никто ничего не даёт, – сказал Володимер. – Ваш Мухаммед, значит, и жертвы потребовал. Какие вы приносите жертвы? В чём вера ваша?

– Много дашь – много получишь, – ответил Хаукан. – Но наш пророк, да прославлено имя его, не требует, как у христиан, непосильного человеческой природе. Он не принуждает людей чрезмерно поститься, позволяет иметь много жён. Наши молитвы необременительны, наши законы полны снисхождения. А что пьянство запрещено, так это во благо. Не должен избранный народ в животное стадо превращаться. Не для того Мухаммед пришёл, не для того призвал нас быть величайшим народом на земле.

– Как же не пить?! – проговорил Володимер, улыбнувшись. – На Руси без вина никак не можно! Какое ж веселье без вина?

Ибн Хаукан меж тем спокойно продолжал:

– А на христиан ты, князь, не смотри. Лицемеры они, каких мало: лица постные, мяса не вкушают, не женятся, а втайне грехам мыслимым и не мыслимым предаются. С других строго спрашивают, а себе всё прощают. У нас такого нет. Вот потому наш народ в славе ходит.

– Где ж земля последователей вашего бога? Велика ли она? – спросил молодой князь.

– Вся земля – земля Аллаха. Придёт время – и неверных на ней не останется, будут лишь те, кому её завещал аллах. Через пророка своего он дал нам силы этой землёй владеть, богатствами пользоваться. Центр её – аравийская Мекка, откуда вышел пророк Мухаммед. Там святой небесный камень Кааба, которому все правоверные должны поклоняться – тогда благо будет и тебе, и детям твоим, и детям детей твоих.

– Слышал я, что в Сирии-то Византия опять верх взяла, – словно невпопад вдруг проговорил Володимер. – Так что, бывает, христиане и вас, магомедов, крепко бьют.

– Это для вразумления, великий князь! Чтоб не расслаблялись, мощь и силу крепили, о будущем думали, как под знамя ислама весь мир привести, – ответил глава посольства Али-Баар. Его чёрные глаза из-под густых чёрных бровей зорко следили за выражением лица киевского князя. – Великое дело, что ты, князь, нашей верой заинтересовался. Неспроста, знаю. И смею уверить, что не пожалеешь, если решишь ислам принять.

Глаза Володимера вспыхнули, но он промолчал, слушая.

– Вера наша – истинная. Недаром Аллах всегда с нами. Даёт нам все блага жизни, и на полях сражений нет никого равного нам. Если ты решишь быть с нами, мы будем как братья. Поднимем наши войска, сомнём Византию и двинемся на запад. Прогнивший христианский мир падёт перед нашей мощью. Помысли, князь, как расцветёт твоё царство, сколько богатств вольётся в него со всех земель покорённого тобой мира!

Володимер слушал внимательно, не поднимая глаз, пока не решил, что пора беседу заканчивать.

– Всё, я понял, возьмите с собой моего человека. Пусть он хорошенько посмотрит, как вы бога своего чтите, как молитесь, какие обычаи соблюдаете, какие нравы имеете. Приедет – я решение приму.

Едва булгары, щедро снабжённые дарами князя, оставили Киев, с радостным, светлым лицом появился князь Акун, вернувшийся из Вербного, где зачинал по обещанию строительство храма.

-Крестился я, – сообщил с порога, – Илиёй в честь пророка Илии меня отец Игнатий обозвал.

Володимер ничего не ответил, решив, что дядя теперь на иной лад с ума сошёл, но о визите булгар и разговоре с ним поведал. Акун, выслушав, воскликнул:

– Ты, князь, смотри, не вздумай! На что они нам! Сладко говорят только.

– Сладко, но смысл в их речах есть, – согласился Володимер. – Бог с ними. Они ищут союза, чтобы покорить весь христианский мир.

– Ты и без них покоришь, князь, а их вера нам – как корове седло!

– Отчего же, у них много разумного. Строгие устои, понятные принципы. Вот приедет посланный мной в Булгарию человече, расскажет всё как есть. Не нравится мне только, что у них винопитие запрещено. Наш народ за такой верой не пойдёт.

– Вот-вот, не пойдёт! – подхватил Акун, – да и тебе не следует, князь, на них заглядываться, по живому резать!

– Это как? – не понял Володимер.

– Сколько ужо христиан в Киеве! Даже твои близкие. И вдруг – ислам! Не гоже то, князь… В чужое ярмо голову совать – себя не уважать. Не по пути нам с ними.

– Понятно, ты против, потому что сам христианином стал. А я прежде о пользе для княжества должен думать! Вот завоюем мы Византию, на золоте не только есть, но и спать будем! Да что – нужники драгоценными каменьями украшать начнём. Знатная религия – ислам.

– Ты сперва  только подумай, отчего это бабка твоя Ольга пошла не за мусульманами, а за греками. Не глупее нас была, ох не глупее!

– Ну и почему?

– Истинного Бога её душа искала.

Князь махнул рукой:

– Мне крепость, богатство и благополучие в княжестве моём нужны, а бабьи сказки – они бабьи и есть.

– Дак от Бога же всё! – воскликнул князь Акун, удивляясь, как Володимер не понимает очевидного. Но ещё не время ему, видно, было понимать.

Через несколько дней князю доложили, что члены еврейской общины, что на Подоле проживает, просят быть принятыми.

– Чего им от меня надо? Суд какой? – удивился князь, но впустить приказал.

Они явились вчетвером в длинных ярко-полосатых плащах с кисточками. На лбу миниатюрные коробочки из резного дерева.

Володимер с любопытством разглядывал их, ожидая, когда пришедшие объяснят цель своего визита. Старший заговорил:

– Слышали мы, князь, что ты верами разными интересуешься. Вот и пришли о нашей вере рассказать. Желаешь ли послушать?

– Вот как? Уже и такие слухи пошли? Откуда же? – воскликнул князь, невольно засмеявшись.

– На Подоле говорят, что ты с магометами речи о религии вёл. Не верь им, они такой народ, как прилипнут, ну словно пиявки. А мы знаем, их вера – ересь одна.

– А ваша – не ересь? – спросил Володимер, который и в самом деле был не прочь поподробнее узнать о таинственном народе, издавна проживающем на его земле. Хазарское еврейское царство когда-то великую силу имело, до славного похода Святослава Игоревича…

– Нет, князь, не ересь, наша вера – древняя, истинная. Она старше мусульманской и христианской и идёт от великого произволения бога Яхве о народе своём избранном. Пророк его Моисей вывел этот народ из рабства египетского в землю обетованную, где течёт мёд и млеко, законы свои дал, основам веры научил и пообещал, что вскоре пришлёт мессию своего, который будет судить живых и мёртвых, правых и неправых, верных и неверных. И вознаградит каждого по делам его. Христиане неверно приняли Иисуса за обещанного им мессию, но Господь обещал, что наш мессия явится во славе…

Володимер слушал иудеев с тем же вниманием, что и мусульман, но не смог не задать волновавший его вопрос:

– Основательность и верность древним законам я и сам ценю, но хотел бы знать, у магомедов есть огромное, сильное царство, у вас был когда-то Хазарский каганат. А теперь где оно – царство ваше, земля ваша где?

– На небесах отечество наше, – ответил старейшина. – За грехи рассеял нас Господь по миру, пообещав спасителя и мессию… Но, не имея родины, мы, однако, учимся быть верными Богу и сплочёнными как никто. Не имея своей земли под ногами, мы имеем весь мир в руках наших…

– Это мне не нравится!– воскликнул Володимер, спросил насмешливо. – Что это за бог, который людям даже землю не дал?! И зачем вы ко мне пришли? Может, вместо утерянного Хазарского царства вы хотите обрести землю обетованную на земле русичей? Но наша земля – для народа нашего, славящего Перуна, Стрибога и прочих богов славянских, свято чтущего предания старины и готового всегда защищать себя от иноземцев.

Сказал, как подытожил. Резко поднялся, кивнул головой, прощаясь, и ушёл в распахнутые перед ним двери.

 

– Князь! Гонец из Преславина, – гридень Тур вырос в дверном проёме. – Княгиня Рогнеда дочку родила!

– Сама как? – Володимер резко обернулся.

– Да хорошо, говорит, здорова. И сама, и дочка.

Сразу после завтрака князь приказал седлать лошадь, а гридню Туру в сопровождающие собираться.

Прошло полгода, как Володимер отправил Рогнеду в село Преславино под Киевом в наказание за её интриги против княжеских жён. Гнев прошёл за пару недель, и ему захотелось увидеть её вновь, до дрожи захотелось, и он, не медля отправился к ней.

Преславинский дом, заметенный снегом по самые оконца, был похож на сказочный теремок, украшенный деревянным кружевом, с весёлыми коньками на крышах – оберегом от злой силы, приветливый и светлый. В одном из окон он увидал Рогнеду, склонившуюся над рукоделием.

Княгиня встретила Володимера крайне недружелюбно. Едва он вошёл, поднялась со стула, выпрямилась, лицо отвернула. Володимер, привыкши к её капризам, был спокоен.

– Скучал я, – сказал нежно.

Рогнеда молчала, словно не слышала.

– Что ж, так и будем стоять? – спросил князь – Я ж до тебя в такую метель добирался.

– Твоя воля приезжать и не приезжать, – ответила Рогнеда, – а я тебя не звала.

– Так ты мужу и князю отвечаешь?

– Не муж ты мне.

-Кто ж?

– Тюремщик и палач.

– Тем паче. Только тюремщики и палачи тоже, видишь ли, замерзают и есть хотят. Прикажи…

Рогнеда через силу послушалась, сухо приказала девкам накрыть на стол. Натянутость встречи разрядил вбежавший в горницу двухлетний Изяслав. Володимер радостно подхватил сына.

– Растёт! – воскликнул, подбросив его вверх, – ещё пару-тройку лет – и заберу его от тебя. Богатырь, вижу, будет.

– Твоя воля всех детей от меня забрать, – хмуро отозвалась Рогнеда.

Володимер меж тем уже нянчил младшенького – Мстислава.

На стол накрыли. Князь, отдав детей нянькам, приступил к трапезе. Рогнеда молча прислуживала ему. Насытившись, Володимер, как кот на завалинке, развязал пояс и откинулся назад к бревенчатой стенке.

– Благодарствую, накормила ты меня. Теперь спать уложи.

– Прикажу девкам тебе постелить, – её лицо передёрнулось от злобной судороги.

Он невольно засмеялся:

– А что, девки у тебя хороши, гладенькие да грудастенькие! – он привлёк её к себе, – но нынче я к тебе ехал, тебя желал.

Хотел поцеловать, да Рогнеда не далась. Вывернулась из рук, отскочила подальше. Князь не настаивал:

– Веди, – приказал, поднявшись, – где твоя опочивальня?

Она встала у двери. Глаза гневом полыхали:

– Выгнал меня, как девку последнюю, а теперь соскучился! Нет уж, было, да быльём поросло. Не знаю, за кого ты меня нынче принимаешь, но забудь. Перестав быть княгинею, я перестала быть и женой.

– Сама виновата, не могла по достоинству своё положение нести, вот и наказана. Глупостей натворила, а я должен был прощения просить перед Иулианой да перед Мальфред. Надлежало бы проучить тебя как следует, высечь прилюдно!

– Высеки, – она метнула на него гордый взгяд, – высеки мать своих детей!

– Радуйся, что не высек, а просто сослал. Погляжу по поведению, может, ещё и прощу, позволю вернуться. Докажи, что ты свою вину осознала, что глупостей больше творить не будешь – и всё будет, как прежде!

– Не будет как прежде! – закричала Рогнеда. – Никогда больше не будет. Я тебя больше знать не желаю. Лучше умереть!

– Умереть мы завсегда успеем, – сказал князь весело и, взяв княгиню на руки, понёс в опочивальню.

Там горела свеча, согретая постель манила теплом и уютом. Рогнеда, едва князь опустил её на пол, отбежала в сторону.

– Оставь меня, – закричала, не скрывая ненависти.

– Была бы покорна, как всё, могло быть по-другому…- князь невозмутимо принялся раздеваться.

– Никогда не буду покорна в том, что моей гордости претит, – ответила Рогнеда решительно.

– О твоей гордости должен муж думать, а ты слушаться его.

– Нет у меня мужа, у меня всегда только хозяин был. А я хоть рабыней и прожила в твоём тереме, но и то конец свой должно иметь. Не желаю больше. Постыл ты мне, до скрежета зубовного постыл. Мне помереть лучше, чем с тобой вновь забавляться после всего, что ты со мной сотворил! Уйди, прошу, не мучай меня!

Видно было, что слова Рогнеды всё ж задели Володимера. Он без слов опрокинул её на ложе.

– Что, опять насиловать будешь? – спросила она насмешливо.

– Буду, ты ж это любишь. Должно быть, нарочно добиваешься, чтоб я тебя насиловал, – он с улыбкой склонился над нею.

– Бесстыдник, – она отворачивала лицо Володимер не без труда поймал её губы. Свободной рукой потянул вверх тугое платье.

Она застонала, почувствовав, что страсть вновь оказалась сильнее ненависти…

С тех пор месяца не проходило, чтобы князь на день-два, а то и на неделю не заезжал к Рогнеде. Она принимала его, в постель с ним ложилась, от ласк его, забывшись, стонала, но перестала улыбаться, разговаривала мало, через силу. Он словно не замечал. Приезжая, первым делом разглядывал её фигуру, начавшую быстро толстеть. Смеялся, дразнил:

– Что-то ты расширела больно! – весело крутил её из стороны в сторону, бесцеремонно задирал платье, – гляди-ко, что ноги, что зад, а груди-то, а груди!

– Постыдился бы! – Рогнеда с недовольным видом безуспешно пыталась вырваться. А он видел, как возбуждённо вспыхивают её глаза, как рвётся через стиснутые уста горячее дыхание.

–  Чего стыдиться-то? Разве такую красоту можно прятать? Вона, мягкая, да белая, что твоя перина!

Раздевая, целовал огромные груди, тёмные набухшие соски, тугой живот.

И наконец она родила.

– Вот отчего ты так толстела, – радостно смеялся князь, любуясь на круглое личико новорожденной дочери, прильнувшей ко всегда возбуждавшей его огромной груди Рогнеды, -девицу носила!

– Как назовёшь-то? – Рогнеда подняла на мужа на этот раз тихие безгневные глаза.

– Преславою, по имени сельца нашего, свидетеля моей и твоей любви, – ответил князь, страдая, что ждать, пока она от родов оправится, долго.

– Преславой, – повторила бездумно Рогнеда, ещё не просматривая в дымке будущих лет судьбу новорожденной дочери. Ведь именно юная Преслава поможет старшему брату Ярославу, будущему великому князю Киевскому, справиться с честолюбивым Святополком, развязавшим братоубийственную войну за киевский престол. Не будь её, князь Ярослав следом за своими братьями, Борисом и Глебом голову бы сложил.

Помолчав, вдруг сказала:

– А нам неплохо и в Киеве было бы…

– И тут хорошо. Никто не мешает, тишина. Вон, Юлиана сама отпросилась в Вербное.

Вспыхнули глаза Рогнеды.

– И тебе навещать её сподручнее, – сказала, скривив губы.

– Нет, далековато Вербное. Да и кроме тебя, Рогнеда, мне покамест навещать никого не хочется.

– Забери меня отсюда!

Он поморщился:

– Куда, тебе окрепнуть надо!

-Да я тотчас же, ты ж знаешь!

Он сказал чётко и твёрдо:

– Нет, Рогнеда, решений своих я отменять не буду. Раз сослал за то, что ты натворила, вот и поживи, пока я сам не решу простить и отпустить тебя.

 

В июле родила сына Мальфред.

Князь взял на руки пищащего малыша, спросил:

– Как называть будем?

Спросил, потому что до сих пор чувствовал себя виноватым за прошлое, а может, и не только за прошлое.

Мальфред лежала, еле видная за тёмным пологом, тонкая, почти прозрачная, устремив на князя взгляд больших и всегда печальных глаз:

– Если позволишь, то Глебом. Брата моего так звали, – проговорила, едва шевеля сухими припухшими губами.

Спорить Володимер не стал. Омыл малыша под серебряным корцом, что держала над ним повитуха, проговорил торжественно:

– Нарекаю тебя Глебом, князем Володимеровичем по роду Рюриковичей!

Малыш, которому были безразличны все ритуалы на свете, судорожно дёргался и по-кошачьи пищал, лёжа на огромной ладони отца. Омыв, князь бережно положил его на свою новую, к случаю вышитую рубаху. Подоспевшая нянька завернула младенца и отнесла в красный угол, где под позолоченной фигуркой Макоши лежала раскинутая медвежья шкура. Проводив ласковым взглядом сына, Володимер повернулся к Мальфред, не без смущения, не зная, что сказать.

Разве можно заново разжечь охладевшее сердце, заставить его желать женщину, к которой погасли все чувства? Она, видно, тоже тяготилась им – простив его на словах, в сердце своём не смогла забыть, закрылась, ушла и возвращаться не желала, да и он  не хотел звать её.

 

Однажды утром на Почайне показался целый флот расписных ладей. Жаркий ветер раздувал паруса, радующие яркими красками. В тихой воде отражались, как в китайском зеркале, сине-жёлтые полосы, красно-оранжевые драконы, зелёные кресты на белом фоне. Они только показались в душном мареве зачинающегося дня, а уж весь берег, пристань наполнились народом.

Словно весь Подол двинулся к пристани на Боричев спуск – торговцы и скоморохи, княжие тиуны, воины, бабы с детьми на руках, ремесленники. Побросав работы, каждый торопился навстречу гостям из Царьграда. Такой праздник бывал в Киеве ежегодно, потому что царьградские купцы были самыми богатыми, вещи привозили роскошные, торговали широко, а рассказывали… Ни в одной сказке не услышишь столько чудес о путешествиях и дальних странах, как в тех, на которые были горазды греки.

Встречающие громко переговаривались между собой:

– Приехали нашего князя в свою веру звать. Арабы были, иудеи были, теперь этим черёд пришёл

– Такие своего не упустят.

– И что плохого в том? Княгиня Ольга крестилась, Малка Микулишна, матушка наша, заступница…

– Да и то, сам Акун подобрел!

– Ихняя вера ещё что – вроде как свои. Только бы не магометы! У них вина пить нельзя, а молиться – каждый час. Товар побросают без присмотра, и бух себе мордой – хоть в грязь, хоть в пыль.

Князь в этот час сидел в Малой палате, решая судебные дела. Когда доложили о греках, Володимер лишь кивнул и продолжил следствие. Вопрос обсуждался не из приятных. Убийство одной женщиной целой семьи – мужа, свёкра, свекрови. Он хмуро смотрел на виновную, зная, что скажет, какое решение примет. Не им писано: око за око, смерть за смерть. Так предки его решали, так и он решать должен. Но неприятно. За колени женщины цеплялся испуганный ребёнок лет трёх, совсем как его Изяслав. А она молода, красива. Что её толкнуло на преступление? Да какая разница? Око за око…

Внезапно двери палаты распахнулись. Князь в недоумении вскинул голову:  перед ним, широко белозубо улыбаясь, стоял высокий молодой мужчина. Светлые прямые волосы спадали на кольчужную рубаху. Зелёные штаны облегали узкие сильные бёдра. На стройных ногах – сапоги с вышитыми отворотами, на плечах – длинный шёлковый плащ, на богато расшитом поясе – меч.

Володимер поднялся, сбежал по ступенькам, кинулся в распростёртые объятия.

– Олав, ты!

– Князь!

– Откуда же ты? Быть не может?!

– С греками я, из Царьграда прямиком!

Володимер сразу не понял, откуда донёсся детский писк. Обернулся и увидел молодую женщину, простоволосую, бледную. Убийцу. И устремлённые на него в ожидании взгляды присутствующих.

– Дитё родным отдайте, – приказал коротко, – а убийцу казнить завтра поутру. Обняв Олава за плечи, вышел из палаты.

Во дворе стояли оседланные лошади. Володимер и Олав вскочили в седла. Подняв свою на дыбы, князь понесся вон из Киева, Олав, не отставая, следом.

На пологом берегу над Днепром соскочили на землю. Отправив лошадей пить, повалились на траву. Трава была колкая, жухлая от солнца. Блеск воды слепил глаза.

– Где я только не побывал, – рассказывал Олав. – Считай, весь мир обошёл. Многое увидел, многое понять сумел, благодаря дяде Вельмуду. Помнишь? Он стар уж, говорит, что пока жив, надо бы мне ума-разума поднабраться. Вот я и ходил, набирался. Воевал бриттов, франков, побывал и в Испании и в Риме. Потом докатился до Царьграда. Там узнал, что корабли до Киева снаряжаются, и мне захотелось тебя повидать.

Володимер, радостно блестя глазами, не отрываясь, смотрел на друга, пожалуй, единственного в его жизни. У князя друзей не может быть – лишь подданные. А вот ему, Володимеру, повезло – есть у него друг!

– Знаешь ли, я кое-что понял, – между тем, не догадываясь о восторженных мыслях Володимера, рассуждал Олав. – Когда я возьму власть после смерти дяди… Он воевал всю свою жизнь. Войны беспредельно расширили границы нашего государства, но не дали ни мира, ни порядка. Десятки кланов постоянно воюют между собой, убийства и заговоры следуют один за другим. Волхвы предсказывают конец света. Но я видел страны, живущие под эгидой креста. Там сильна власть короля, король управляет подданными, опираясь на церковь. Церковь – первая помощница ему против всех распрей и расколов.

Володимер, который до того лежал, блаженно раскинувшись на траве, поднялся.

– Ты хочешь сказать, все живут под властью Рима? – спросил он.

– Да. Власть жёсткая, охватывающая все области человеческой жизни, держащая под контролем мысли и чувства каждого человека. Вот где порядок! Это не наши кланы, основанные на родо-племенных отношениях. Они замкнуты на себе, на своих традициях, на своих верованиях. Но нам не уйти от отношений с другими народами и странами. Те, кто, опирается на строгую централизацию власти, становятся безмерно сильнее кланов. И, если не найти способа себя защитить, то вскоре можно потерять всё: и род, и традиции, и верования. Перестать быть народом. Нас просто уничтожат.  Я не хочу этого, значит, должен играть по общим правилам.

– Ты тоже хочешь креститься? – с каким-то почти безнадёжным видом спросил Володимер.

– Вынужден, – ответил Олав знакомым Володимеру рассудительным тоном. – Ведь, если я не найду способа объединить мой народ и тем защитить его, вряд ли мои боги отблагодарят меня за это. Я, будучи ответственным за мою страну, не имею права быть предателем и убийцей. Меня беспокоит одно – поймут ли меня мои соотечественники? Каждому, ведь, не объяснишь, всем волхвам и вёльвам, которые по-своему тоже любят свой народ, да и свою власть над ним, рот не заткнёшь… Помнишь, ты рассказывал о брате своём Ярополке? Вот я и боюсь, что придётся мне ненароком от собственного народа со своим крестом бежать и спасаться где-нибудь у бриттов.

– Я о том же, – сказал Володимер, удивившись и порадовавшись, как у них с Олавом мысли совпадают.

Олав повернул к князю покрасневшее от солнца лицо:

– Говорят, ты уж и мусульман пытал?

– Да нет, глупости это… Хороши, да не наши. Рассказывают, будто сказки.

– Слыхал я, что мать твоя тоже крестилась. Как здоровье-то её?

– Слава богам, здорова, молится всё. Городских христиан передо мной защищает, а они обнаглели.

– Я тебе из Царьграда философа их привёз. Говорит – заслушаешься!

– Говорить-то проще.

– Книги какие у него! Я таких отродясь не видал!

Володимер, откусив сладкий кончик травинки, не без горечи проговорил:

– Я пытался… Даже святилище построил, чтоб как у них церковь… Хотел приказать подобные христианским книги написать… Не выходит, путаница одна. Да и грамотных раз-два и обчёлся.

– Вот-вот, а у них что в Риме, что в Константинополе все грамотные, в монастырях книги пишут, иконы рисуют, музыку сочиняют, театры у них, цирки…

– Я знаю, чувствую, что с нашей родной верой мы как отверженные… – взохнул Володимер, – ни торговли как хотелось бы, ничего – надо решение принимать, но если бы ты знал, как тяжело!

 

В Золотую палату вошли шестеро греков. Впереди был высокий, стройный седовласый вельможа. Его длинное одеяние украшал сложный узор, вышитый золотыми и серебряными нитями. Сверкающая брошь- аграф придерживала шёлковый плащ, который вошедший нёс на себе, словно это была царская мантия. У него было красивое лицо с точёными чертами и спокойный мудрый взгляд

– Рады видеть вас, патрикий Димитрос Хониат, долго вы не были на нашей земле, – поприветствовал вошедшего князь Володимер. Он почувствовал себя маленьким неловким отроком перед величественным царьградским вельможей. Но не смутился. За последние годы Володимер стал очень самоуверен и, как ему казалось, вполне обоснованно. – Как здоровье великих императоров царьградских и их родных?

Последовали обычные при торжественном приёме вопросы, обмен подарками, заверения в вечной дружбе и преданности. И под конец – главное, с чем явился патрикий:

– Помощи просят от тебя, князь, императоры против арабов. Нужна нам твоя поддержка – за ценой не постоим.

Молодое лицо киевского князя осветилось лукавой усмешкой:

– Не постоите, говоришь?

-Проси, чего хочешь, – спокойным голосом проговорил Димитрос.

– Царевну вашу хочу, сестру императоров. Анна, так её звать?

Растерялся Димитрос, сразу не нашёлся, что ответить, поражённый наглыми притязаниями варвара-язычника, но он был опытным дипломатом. Долго не раздумывая, ответил:

– Не уполномочен я семейные дела решать, князь, императоров о том спрашивать надо. От себя же могу сказать лишь, что Анна, крещённая христианка, порфирородная царевна, уже обещана германскому королю Оттону, так же крещённому христианину.

– Ну тогда пусть Оттон вам и помогает. Мне говорят повсюду: магометы с магометами, христиане с христианами, мы-то тут при чём?

Мягкая отеческая улыбка вдруг скользнула по тонким губам грека:

– А что ж тебе мешает, князь, пристать к какой-нибудь из сторон и тем силу свою многократно увеличить?

– Спрашиваться у Римского папы, какие мне портки надеть, или у эмиров и падишахов, как славить какого-то Магомета, который нам отродясь был не нужен?

– Византия не живёт под диктовку римского папы или падишахов. Мы собственной силой сильны. Да ещё надеждой на тебя, князь – по старой памяти.

– А царевну – германцам?.. У них, значит, память своя, у нас – своя?

– Что касается царевны, я, князь, сказал – не уполномочен этот вопрос обсуждать. Если ж настаиваешь, поеду, сообщу императорам о твоём условии, а ответ на следующий год привезу.

– Вот тогда обо всём прочем и договоримся. А то и ты пойми меня, патрикий, я ж тоже должен знать, на чьей стороне мне воевать, куда моё войско направлять.

Володимер с весёлой усмешкой встал, пригласил дорогих гостей за пиршественный стол.

– На завтра после обеда я приглашаю тебя, патрикий, на беседу. Хочу послушать о вашей греческой вере. Говорят, ты складно проповедовать умеешь, а у меня интерес появился к тому, чем живут другие народы. Готов ли ты?

Странно дёрнулись губы патрикия, лицо побледнело.

– Готов, князь, – сказал только, поклонившись.

На другой день в послеобеденное время собрались в Голубой горнице. Народу, желающего послушать важного грека, напросилось к князю немало. Были Малуша с Мальфред, князь Акун и Олав Трюггвассон, и бояре с воеводами, в том числе и тайно крещённые, как, к примеру молодой боярин Сокол, сын почившего ныне Еловита. В раскрытые двери заглядывала челядь, от которой потом новости по всему Киеву расходились.

Димитрос Хониат прибыл на этот раз в сопровождении молодого служки, который нёс, сгибаясь, тяжёлую книгу в кожаном позолоченном переплёте.

Книгу осторожно положили на стол поближе к окну, сам Димитрос встал рядом. Его узкая белая рука бережно погладила жёсткий переплёт. Получив позволение говорить, патрикий оглядел присутствующих.

– Вера наша – это Христос Бог, во Святой Троице явленный, который возлюбил людей такой любовью, равной которой ничего нет на земле. Во имя этой любви Он сошёл с Небес и воплотился от Пресвятой Девы Марии, жил, страдал, проповедовал, потом на Кресте сораспял грехи наши, освятив его кровью своею и даровав тем нам всем спасение вечное.

Димитрос говорил долго,  чётко и красочно. Прервать его боялись, да и не было в том нужды. Жизнь Христа, Его проповеди, Его великое учение – было доступно каждому уму – и самому изощрённому и самому немощному. Постепенно стало казаться, что в светлой палате витает неведомо откуда взявшийся дух,  его лёгкие крылья овевают людские головы, отчего и мысли и сердца их наполняются чувством радости и покоя.

День начал клониться к вечеру, душный воздух вливался в раскрытые окна.

Димитрос раскрыл книгу, лежащую на столе.

– Эта книга –  Благая весть, – проговорил он торжественно и тихо, – о Том, кто был, есть и будет, кто пришёл в наш мир в нищете и смирении, указав нам путь ко спасению, а, покинув землю, даровал нам в помощь Духа Своего Святого.

Первые звёзды зажглись на небе, когда Димитрос поднял бледное лицо к князю:

– Прости, устал я, князь… Дозволь продолжить в другой раз.

Присутствующие в палате словно очнулись. Вытерла слёзы с глаз Малуша, благоговейно перевёл дух Акун, с непривычным выражением восхищения смотрел на грека Олав.

– Твоя воля, – мягко прозвучал в тишине голос князя, – но ежели ты не прочь, мы и завтра соберёмся тебя послушать.

Назавтра патрикий Димитрос продолжил изложение Евангелия. Последние дни жизни Христа, его Крестный путь, Распятие, Смерть и Воскресение.

Закончив, закрыл Книгу и замолчал. Он чувствовал дрожь во всём теле – от волнения, от сопереживания. Потому что всегда, когда он думал или говорил о Христе, он переживал происшедшее так, словно сам был тому свидетелем. И опять болело и кровоточило его сердце, и чувство неисправимой вины гранитной тяжестью ложилось на душу.

«Господи, Ты отдал свою жизнь за нас, недостойных, тварей жалких, из своих грехов выкарабкаться не могущих, – думал он. – А ведь мог бы, да не пожелал. До конца шёл – в голоде и холоде, избегая красивых одежд и мирской славы. О, Господи, прости нас, слабых, недостойных, вечно недостойных Великой Твоей Жертвы! Твоей безмерной Любви к нам, Твоего Великого всепрощения».

– Вот ты, патрикий, и все, находящиеся здесь христиане, почитаете христианскую веру истинной, – голос князя Володимера вернул его к действительности. – А приходили ко мне магометы, они тоже свою веру почитают истиной, не говоря уж об иудеях. И других вер немало. Кому же из вас верить?

– Сердцу своему верь, князь, – ответил ему Димитрос. Его голос прозвучал на удивление проникновенно. – Вот сейчас загляни в своё сердце, и тогда тебе станет ясно, что не нужны никакие слова, никакие мудрёности. Ведь вера не в словах, князь.  Никто не видал ни Его рождения, ни Его Воскресения. А вера есть уже тысячу лет, и не будет ей конца… «Церковь созижду я, и врата ада не одолеют её…» – сказал нам Христос, и не прейдут слова Его никогда. А знаешь ли ты, что ещё в древние века за верность Ему отдавали жизни тысячи и тысячи христиан – не видя Его, только веря. Скажи, есть ли другая вера, за которую было пролито столько крови?

Патрикий начал рассказывать об апостольских трудах, о гонениях на первых христиан.     Слушатели содрогались, представляя то арену цирка, на которую выпускают голодных львов, а в центре её мученики-христиане – мужчины, женщины, дети, то сады императора Нерона, где,  пригвождённые к столбам, облитые нефтью и подожженные христиане служат светильниками.

– Вот и скажи, князь, – Володимер вздрогнул, услышав обращение, потому что вновь переживал, казалось, забытый ужас мучения и смерти, от которого страдал в отрочестве, – не говорит ли эта преданность сотен, тысяч людей о том, что наша вера – истинна?

Никто не ответил Димитросу, в том числе и князь, который вдруг резко «ушел» в прошлое. Он увидел лицо брата  Ярополка, тонкое, красивое, искаженное нечеловеческой мукой. А вот лиц варяжского купца Феодора и сына его, младенца Иоанна, он не видел, потому как их до костей выжгло пламя. Только слова предсмертные, которые выкрикнул Феодор, до сих пор звучали в ушах его: «Господи, прими души наши во святых Твоих!» Годы и годы невыносимо было об этом вспоминать, а нынче он вдруг осознал, что и сам был недалек от императоров римских.

Он попросил Димитроса прийти рассказывать о вере и на следующий день.

В тот день в Голубой палате было не протолкнуться, дышать было нечем, но на неудобства никто не обращал внимания, потому как все желали слушать очередную проповедь удивительного грека.

На этот раз Димитрос принёс другую книгу с искусно выписанными миниатюрами-иллюстрациями. С плохо скрываемым любопытством смотрел князь Володимер на чудное творение рук человеческих.

– Вот, гляди, князь, – Патрикий раскрыл книгу на одной, заложенной вышитой закладкой странице. Володимер невольно отшатнулся:

– Что это?

На огромном развороте ему представились муки человеческие. Кипящая смола, которую размешивают в чёрных котлах рогатые черти, змеи, удушающие страдальцев, раскрытые в диком вопле рты, вываливающиеся на землю внутренности…

– Это ад, – проговорил патрикий, сам поражённый впечатлением, которое картинка произвела на молодого князя, – ад, который ждёт после смерти всех тех, кому Христос не единожды протягивал руку, а они не захотели её принять, ад – это жизнь и смерть без Бога, это муки чревоугодников, пьяниц, блудников, убийц…

– И… что надо сделать, чтобы туда не попасть? – спросил Володимер, холодея от парализующего его страха.

– Креститься, князь, и веровать во Христа и во Единую Троицу, верить в Божие милосердие и в то, что Он всем хочет спасения.

Вечером за ужином в греческой миссии на Подоле, где остановились именитые гости, Димитрос, борясь с недомоганием и усталостью, вынужден был поддерживать беседу с присутствующими членами посольства. Один из них, диакон Симонид, был молод и категоричен:

– Ты, патрикий, столько сил тратишь на этого язычника. Поберечь себя надо бы, болен ты, отдых тебе нужен.

– Восхищаюсь я им, – в ответ своим мыслям сказал Димитрос. – Если бы каждый император так о народе своём заботился да законы предков так чтил…. Знаешь ли, таким странам долгая жизнь Богом уготована, за праведность их.

– Какая ж у него праведность?! – Симонид не смог сдержать возмущения. – Пьяница и блудник, каких мало, козёл похотливый!

Движением руки Димитрос его остановил:

– Не суди да не судим будешь… А что до их похотливости, так это у них видишь ли что-то вроде жертвоприношения. Семя княжье – дорого, ценно.

– А Анна-то наша? Он же её в жёны хочет. Так что же, женившись на ней, он продолжит свои жертвоприношения? Нет, я постараюсь не допустить этого брака.

– Разве ты можешь знать промысел Божий о нём, о ней, да и о себе самом? Так что не будем больше.

Ночами он не спал, молился.

– Благодарю, Тебя, Отче наш, что именно я прибыл на эту благословенную землю, когда молодому князю понадобилось знание о вере. А ведь я чувствовал… Мои дни сочтены, но как я счастлив, что Ты дал мне мысль отправиться в Киев! Я делаю и постараюсь сделать всё возможное, о чём просила меня княгиня Ольга. Хочу надеяться, я выполнил свой долг перед нею и перед Тобой, Господи! Больше мне незачем жить. Но не как я, но как Ты, Господи… Твоя воля!

Он обращался взором к написанному им самим по памяти в тоскливые дни одиночества маленькому портрету княгини Ольги, который он всюду возил с собой:

– Всё ли я сделал, о чём ты просила меня? – вопрошал он почти со слезами. – Смог ли я проникнуть в душу его, как ты того просила, как завещала в нашу последнюю встречу?!

Из его груди вдруг вырвался тяжкий стон. Княгиня Ольга на портрете стояла в полном княжеском облачении с лицом юным, строгим, нежным.

– Нужно ли ещё что? Научи, подскажи. Я знаю, ты – святая. Он, крестившись, прославит тебя, потому что так хочет Бог. И я этого хочу! О, если бы Господь дал мне приложиться к святым мощам твоим! Но чую, не жить мне долго, что-то гложет мне внутри, болью неизбывной скребёт.  А я хочу успеть, довести дело крещения Руси до конца ради тебя. Только вразуми меня молитвою своею. Любовь твоя да не оставит меня на этом и на том свете!

И был день четвёртый…

В сопровождении свиты, держащейся на почтительном расстоянии, молодой князь и патрикий Димитрос почти рука об руку вышли прогуляться в сад.

– Не забудь, князь, того, что я говорил тебе, – сказал Димитрос. – А говорил я от души, потому что княгиня Ольга просила меня об этом, когда подоспеет время. Я не знал, когда оно наступит, но нынче сам Господь подсказал мне. Чувствуя, что недолго мне осталось жить, я решил, что мне надо навестить твою землю в последний раз.

– Я хотел бы надеяться, патрикий, что мы ещё не раз увидимся, нам есть о чём поговорить.

– Дай Бог, княже… Я всегда считал Рось своей второй родиной, потому что тут жила великая княгиня Ольга, чистейшая из чистых, мудрейшая из мудрых.

– Мне нравится твоя искренность, патрикий, но вот ваши императоры, – ответил Володимер. – Им хотелось бы прибрать нас к свои рукам, как и магометам и иудеям. Представь, крещу я Рось, и будем мы провинцией Византии, будет она нами управлять через своих пап и епископов.

– Не будут они управлять тобой, князь, – с грустью проговорил Димитрос. – Но Русь будет третьим Римом.

– Не понял, – Володимер удивлённо глянул на патрикия. – Это пророчества ваших волхвов?

– Наши старцы прорицают, – ответил Димитрос почти торжественно. – Был Первый Рим, Рим первомученников Христовых, где проповедовали святые Пётр и Павел, но тот Рим ушел в раскол и в ересь папства. Второй Рим – Византия – уже сам роет себе могилу, ибо снаружи его сжимает арабский мир, а изнутри его подтачивает внутренняя гниль греха и растления. Русь призвана спасти православие, ту Истину, которой ныне владеет только Византия. Наши отцы говорят, что Русь справится. При тебе ли, при другом ли правителе. Но ты, как и княгиня Ольга, можете дать почин. Так что видишь, не императорам Русь нужна. Императоры приходят и уходят – это политика. А вот Истину, завещанную нам самим Христом, мы обязаны спасти. Ты, князь, обязан.

– Не только ж во мне дело, – проговорил взволнованный князь, – как народ мой, я не один.

– Народ любит тебя и пойдёт с тобой.

– За Ярополком же не пошёл.

– А за тобой пойдёт. Поверь мне, для такого великого дела тебя сам Господь избрал, Он и поможет. Я помолюсь, мы все помолимся. И на всё воля Его.

Видя, что патрикий нездоров, Володимер предложил ему зайти в деревянную беседку, увитую душистым горошком. Усадив Димитроса на скамью, сам сел на бортик напротив.

– Вот ведь какой интерес, – проговорил он, разглядывая глубину сада, – все мне говорят, что я с моим язычеством вроде как себя всему миру противопоставляю. С одной – арабы, с другой – христиане. И что я должен выбрать, к кому пристать, чтобы не быть зажатым и раздавленным. Ты же, патрикий, предлагаешь мне новое противостояние, теперь ещё между миром не только арабов, но и римских христиан. А ты знаешь не хуже меня: и те и другие – сила огромная. Устоим ли? Да и каков смысл? Спасать какое-то православие, до которого нам дела нет, у нас свои порядки, вера, обычаи, а это не меньше, чем твоё православие.

– Меньше, – ответил Димитрос, – потому что Бог гораздо сильнее всегда!

– Боюсь, наши боги покарают нас за отступничество.

– Дерево и камень не могут карать, – осторожно заметил Димитрос.

Князь долго молчал. Много чего было в его душе и голове – не выскажешь.

– Вот что, патрикий, я послал моих людей в Булгарию поглядеть, как они веруют, – наконец сказал Володимер. – Думаю и в Константинополь послать. Ты возьми да помоги им там, чтобы всё, что надо, увидали, а нам потом рассказали. Чтоб люди послушали.  И заодно по поводу сватовства – подарки повезёте императорам, вено за невесту. К весне буду ждать с ответом.

Димитрос пожал плечами, всем видом показывая, что сомневается в успехе задуманного князем, но приказ есть приказ.

– Крещённого, они тебя, может, и послушали бы, а так…

– Никогда ни перед кем не заискивал и заискивать не буду, – вдруг высокомерно оборвал его князь, – не захотят отдать, сам возьму!

На том разговор закончился. Они расстались. Навсегда. Почти сразу после возвращения в Константинополь патрикий Димитрос слёг и более не поднялся, а к Рождеству смиренно встретил свой последний час.

 

Услышанное от патрикия Димитроса долго не давало покоя Володимеру. То картины ада вставали перед ним, заставляя обливаться холодным потом, то честолюбивые рассуждения о Третьем Риме.  Хорошо, конечно, ни от кого не зависеть, да и патрикий уверен, что сила Христа сильнее силы его языческих богов. А если нет? Если за измену его ждёт страшная месть? Что тогда делать? И назад уже не поворотишь. Кроме того, и это, пожалуй, не менее сложно, что делать с жёнами, с девками вышгородскими да белгородскими? Ведь по христианской религии жена должна быть одна. И потом как без всего, что знакомо и привычно с детства – Коляда и Купайла, любимый Ярило-бог? А святилище с волхвами, жертвоприношениями, торжественными молитвами по праздникам? Нет, не готов он, и будет ли ещё готов когда?..

 

– Пора и мне на родину собираться, – Олав попридержал лошадь, скачущую над рекой, – а то загостился я у вас. Не помню уж, когда дома был.

Володимер почти испуганно глянул на друга:

– Да нет, постой, тебе не следует нас покидать. Мы ещё с тобой не наговорились, а уедешь – когда встретимся? Тем более, когда ты королём станешь! Да и помощь мне твоя понадобится.

– Помощь? – Олав вопросительно глянул на князя.

– Да, Олав, весной я хочу идти на юг, на Византию.

Удивлённо поднял светлые брови молодой конунг.

– Хочешь греков воевать, чтобы царевну тебе отдали?

– Царевна – само собой. Нет, Олав, я креститься надумал.

– Не понял, какая тут связь.

– Простая. Как великий князь, должен я креститься на христианской земле, так? Но на поклон грекам мне идти негоже. Вот я и решил захватить у них город с храмами и попами и там окреститься. Моя воля.

Олав улыбнулся:

– Как у тебя всё продумано!

– Продумано, Олав. Вот только как от своей веры отказываться? Но чую – надо.

– Что же  царевна?

– Царевна моей будет, это я наверняка знаю. Дай только город их захватить. Думаю идти на Корсунь, для этого мне сила большая нужна. Я уж в Новагород к Добрыне послал, и тебя, Олав, с твоей дружиной прошу мне поддержку оказать.

 

– Тятя плиехаль! – трёхлетний Изяслав бежал к нему, ещё не слезшему с коня. Бежал и протягивал ручонки, возьми, мол.

Радостно смеясь, подхватил Володимер сына, подброшенного услужливым гриднем, обнял. Затрепетал от счастья, чувствуя, как прижимается к нему дорогое тельце.

– Мамка-то дома?

– Дома, токо лугается мамка. И платет.

– Опять плачет? Вот Горислава наша.

Известие несколько огорчило князя, хотя он догадывался о причинах её плохого настроения – из Киева вести доходят быстро. Прослышала, небось о его планах жениться. Недолго он порадовался ровному настроению княгини. Когда она была благожелательно настроена, с ней можно было и поговорить, и погулять по лесу, и порыбачить, и побаловаться. Но языки всем не заткнёшь, молчать не заставишь, так что заранее приходилось смиряться с необходимостью улаживать то, что другим любо было портить. Отдав ребёнка мамкам, спрыгнул с лошади. Не глядя, бросил поводья, широким шагом миновал двор, засыпанный песком, взбежал на высокое крыльцо.

Рогнеду нашёл в светлице – она стояла у окна, опершись на подоконник, видимо, его ждала. Одетая как всегда тщательно, но на этот раз строго, в лёгкое по жаре узорчатое платье из камки цвета топлёного молока с вырезом под горло и пышными рукавами до запястий. Волосы были спрятаны под плат, витое серебряное очелье прижимало тонкую ткань к высокому белому лбу, длинные подвески спускались вдоль лица Рогнеды, заканчиваясь почти у плеч большими переливчатыми солнцами. Как всегда красивая, румяная, с огромной грудью, полной молока, она, однако, встретила князя без улыбки, с видом холодным, почти отчуждённым.

– Здравствуй, Горислава, – Володимер окинул жену восхищённым взором, стараясь не замечать выражения её лица. – Гляди, подарки тебе привёз из самого Царьграда. – А внизу тебя ещё кое-что дожидается.

Князь протянул ей резную капторгу-шкатулку.

– Не надо ничего мне, – ответила Рогнеда сухо, не глядя, повернулась, собралась было что-то добавить, но Володимер не дал, обнял, приник к губам.

– Уйди, – она вырвалась. – Уйди, уезжай и забудь ко мне дорогу!

Он вздохнул, сел. «Ну вот, опять та же песня…», – подумал про себя досадливо и сам удивился, что столько лет терпит её капризы.

– Что на сей раз, выкладывай.

– А что выкладывать? – Рогнеда не заставила себя ждать, выплеснула наболевшее. – Жениться собрался? Новую жену себе подыскал? Тогда что ты здесь делаешь, не могу я понять?! Зачем ко мне ездишь? Что тебе от меня надо? Решил жениться, так женись. Это я ж для тебя никто! Обещался великой княгиней сделать, а вместо того как простую наложницу в ссылку сослал. Теперь на моё законное ложе хочешь новую жену уложить? Ей обещать, что она великой княгиней будет? Ты это всем обещаешь? Или только на моей доверчивости играл? О, боги – Рогнеда вдруг воздела к небу руки, – да когда ж твоя похоть удовлетворится, когда ж ты не будешь мучить меня, душу мою терзать, жизнь губить!

– Моя женитьба, – ответил Володимер, желая прервать раздражающий его поток речи. – Моя женитьба – политика, не более того. Говорят, что Анна ни красотой, ни молодостью не отличается. Но она – царевна византийская.

– А я – княжна полоцкая, чем я хуже, скажи?!

– Ах, Рогнеда, давай снова не начинать. Надоело.

– Тебе надоело? А мне? Мне знаешь, как надоело?! Пуще смерти надоело!

– Ты лучше бы поговорила со мной о детях, как мальчики, как малышка Преслава? – попытался он перевести разговор на тему, которую она любила. О детях она могла говорить бесконечно. Но в этот раз не получилось.

– Хорошо дети, не то что их отец! Нет, ты скажи, что тебе от всех этих женщин надо такого, чего я не могу тебе дать? Скажи!

– Рогнеда, это политика, – Володимер кусал губы от раздражения. – Из всех женщин я любил и люблю только тебя, а все остальные мои жёны мне нужны для решения совсем других дел.

– Зачем же ты тогда их в постель кладёшь, услаждаешься ими?

– Ну так жёны же, – он не смог не улыбнуться, лихорадочно ища способ заставить Рогнеду замолчать. Способ оставался лишь один, проверенный. Он встал, подошёл к разбушевавшейся женщине, крепко стиснул её в объятиях, – больше всех хочу услаждаться тобой, тебя любить, тебя целовать, ты моя жена, ты моя лада…

– А я не хочу, – Рогнеда яростно отбивалась, – не хочу, иди к своим жёнам!

– Пойду, – он невольно засмеялся, – пойду, Ронеда,  у тебя не спрошусь. Но только после того, как ты мне дашь то, чего я хочу.

Он поднял ей платье, стиснул прохладные бёдра…

Когда начало смеркаться, принесли ужин. Молодой князь тут же приступил к еде. Лениво поднялась с постели Рогнеда. Её белое тело было обнажено, в свете свечей мягко струились его линии, округлости, впадинки, свет и тени. Так и хотелось погладить её пышные плечи, провести ладонью по мощным молочным грудям с выпирающими тёмными сосками.

– Ты что, с греками уже договорился? – вдруг спросила Рогнеда, к огромному неудовольствию князя возвращаясь к прежней теме, – и они её, христианку, согласились за тебя, язычника, отдать?

– Надо будет, отдадут, – ответил он, хлебнув большой глоток вина.

– Тогда ты и креститься должен будешь?

– Надо будет, крещусь.

– А у христиан не может быть много жён…

Не отвечая, он повернулся к Рогнеде, окинул взором её тело.

Рогнеда, принимая его молчание за раздумье, прошептала:

– Но тогда ж ты мог бы и на мне жениться. Я тоже христианство приняла бы и стала бы тебе единственной женой до конца. Ну почему молчишь? Почему не хочешь, чтобы мы всегда были вместе? Это ж так хорошо было бы – окреститься вместе, повенчаться. Я тогда была бы тебе самой лучшей женой, самой нежной и послушной, поверь! Ты на других женщин и смотреть бы не стал! Не рви мне душу. Сам же говоришь, что любишь, что нужна я тебе.

Упав на прохладные простыни, Володимер почувствовал, что глаза его слипаются:

– Надоела ты мне, Рогнеда, со своей болтовнёй, – пробормотал он непослушным языком.

– Я никогда не буду тебе больше надоедать, ты только скажи, что я одна буду с тобой всегда.

– Не будешь, Рогнеда, – ответил он, уже засыпая. – Не будешь ты никем. Весной я окрещусь, возьму Анну и повенчаюсь с ней. И попробую тогда жить по заповедям Божьим, потому как я не хочу в ад, а хочу в рай. Значит, ты мне только до весны… Пора за ум браться. Вот и давай потешимся напоследок, потому как жене изменять я не буду.

Побледнела как мел Рогнеда:

– А что же я?..

– Вот и будешь жить, как жила, детей наших растить, меня на досуге вспоминать. Думаю, тебе тоже окреститься надо будет, может, тогда с тебя дурь-то и сойдёт. Вон Юлиана живёт себе в Вербном, и ничего ей не надо.

Сказал и уснул. Снилась ему Иулиания с её огромными чёрными, полными трагической страсти глазами, длинной шеей, маленьким трепетным телом. Он набрасывался на это тело, устами приникал к устам и чувствовал, как опутывают его её ноги, и как вздрагивает она в конвульсии наивысшего наслаждения животом, ногами, нутром… Или это уже не Иулиания, а Адиль, страстная и искусная в любви, заставляющая его терять голову и стонать от наслаждения. А может, то одна из невольниц, привезённых недавно из Византии, негритянка с большими полными губами? Сколько их! Он мечтал переплюнуть самого Соломона. Переплюнул?..

Володимер проснулся неожиданно, словно кто-то его разбудил. В свете догорающей свечи он увидел то, что изумило его больше всего на свете: он увидел Рогнеду в белой сорочке, с распущенными волосами, склонившуюся над ним с большим кинжалом в руке. Острие почти касалось его горла. Стоило пошевелиться и… Неужели? Или это очередная глупость? Увидев, что он открыл глаза, Рогнеда напряглась, и Володимер понял, что она не шутит. Резким движением откатился в сторону, острие лишь царапнуло  шею. Ещё мгновение, и нож оказался в его руках.

Почувствовав себя безоружной, Рогнеда упала на постель и зарыдала. Володимер долго смотрел, как вздрагивают её плечи, как меж рассыпавшихся прядей волос розовеет полная шея… Молчал так долго, что Рогнеда стала понемногу затихать. Потом и вовсе затихла, но повернуться боялась. Почувствовала лишь, что он встал с постели и начал молча одеваться. Услышала тихое:

– Поднимайся, Рогнеда. Я выйду, а ты оденься, как подобает княгине. Приду – судить тебя буду.

Володимер разбудил спящего в сенях Тура, приказал стоять в готовности подле княгининой светлицы, сам вышел на воздух, пытаясь собраться с мыслями. Когда ему показалось, что он твёрдо определился в дальнейших действиях, вошёл в терем.

Рогнеда, сидела на прибранной постели, одетая в красное парчовое платье с жемчужным очельем на голове, от которого на лоб падало жемчужное поднизье. На шее блистали в несколько нитей бусы, перстнями были унизаны пальчики. Вокруг горело множество свечей, отчего в опочивальне было светло как днём. Володимер увидел в углу трясущихся и рыдающих служанок. Их присутствие оставило его равнодушным, как и красота Рогнеды, в этот час столь яркая, одухотворённая благодаря  глубокой печали, разлившейся по её бледным чертам. Вот только ползающий около её ног Изяслав, которого подняли и принесли сюда среди ночи в одной рубашонке, привлёк его внимание. Более того, стоило князю и Туру появиться на пороге, малыш кинулся к отцу:

– Тятя, ты не тлогай мамку, – попросил он, кривя ротик, – не надо мамку…

Он ухватил князя за ноги и вдруг жалостно так, навзрыд, заплакал.

Злобой исказилось лицо князя:

– Что, несмышленого ребёнка себе в защитники взять решилась? Думаешь, пощажу, пожалею после того, как ты с ножом на самого князя…

– Знаю, не пожалеешь, как никогда не жалел, только о себе думал. Вот и суди теперь, твоя воля… – ответила Рогнеда гордо выпрямляясь, хоть голос её немного дрожал.

– Моя – и казнить и миловать, – согласился Володимер. – Посему присуждаю, ты, на себя не по праву суд взявшая, будешь немедленно предана смерти.

– Что ж, не тебе, так мне… – она задыхалась. – Иначе и быть не могло. С самого начала, как ты меня опозорил и родителей моих жизни решил, я поклялась отомстить… Не смогла. Значит, сама смерть заслужила. Но смерть лучше, чем та мука, на какую ты меня обрёк. Приступай же, князь… И помни, для меня ты робичичем был, робичичем и остался. Презирала я тебя, ровней себе никогда не считала и сейчас презираю…

Володимер, не желая слушать дальше, обернулся к Туру. Тот, понимая, взялся за меч. Но ребёнок вдруг, словно поняв, руками ухватился за Туров меч, завизжал оглушительно:

– Тятя, не надо, не надо!

Володимер хотел оттолкнуть малыша, не хватило мужества. Закричал на прислугу, приказывая забрать ребёнка, но напрасно девки ловили княжича, мальчик убегал и опять с криком кидался к отцу. Долго такое выносить было невозможно.

Последнее, что он запомнил, это залитое слезами измученное лицо Рогнеды. Выругался, повернулся и ушёл. Тур, помявшись, вышел следом. Увидел, как князь вскочил на коня и унёсся в ночь.

 

Всю осень и зиму Володимер готовился к дальнему походу на юг, поставив перед собой цель – захватить один из приграничных городов империи – Корсунь, хорошо укреплённый, не хуже Великого города в Булгарии. Настоящая мощная крепость, как говорили бывавшие там. Воевода Круг напоминал князю о неудаче в Булгарии, на что Володимер, умея извлекать уроки из своих ошибок, отвечал:

– По пути силы тратить не будем, будем лишь пополнять, а на месте решим, что далее.

Как повелось, князь Володимер бросил клич по всем своим городам, призывая воевод с воинами его сопровождать. Всю зиму  «нарубали» воев, тренировали бывалых, обучали вновь набранных. Посад гремел и звенел от стука кузнечных молотов, кующих доспехи и оружие. Всем работы хватало – знали, куда князь идёт. И одобряли – вот уж силушки понакопили – противу самого Царяграда идут! Сказки и песни слагали о заморской царевне, из лап Змея Горыныча славным богатырём освобождённой.

Меж тем вернулись из Великого города посланные им бояре. Разложив перед князем дары, с которыми проводил их эмир ал-Маммун, они, перебивая друг друга, долго рассказывали князю и всем собравшимся о красотах и богатстве булгарского города. Рассказывали о величественных мечетях, в которых моления проходят, о правилах и привычках, о медресе, в которых всех желающих грамоте обучают, о науке астрономии и о книге Коран. Много рассказывали, словно кружева плели, пока Володимер не прервал их:

– Что ж, советуете и нам в их Коран поверить? Такие же мечети и медресе построить?

– Построить можно, князь, да не нужно, – сказал один боярин, помявшись.

Посмеялись, на том и завершили – даже спорить не стали. Лишь боярин Юник, как говорят, эмиром подкупленный, попытался в защиту арабов слово сказать, но его тут же закричали.

Явились послы и из Польши – прослышали, что языческий князь верами заинтересовался. Володимер их внимательно выслушал, не без интереса задал несколько вопросов и отпустил восвояси.

Чувствовал Володимер, что из всех, слышанных им слов, речь патрикия Димитроса Хониата больше ему по душе. Да и книга с картинкой об аде из его головы не выходила. Он стал невольно к своей жизни присматриваться и холодел от ужаса, сознавая, что как раз ему этот ад и грозит. И горячие сковороды, и чёртовы печи – нагрешил ведь, как никто. Но это его личное. Главное, что он – князь великий, значит, должен думать не только о себе, но и о врученном ему народе, за которого ответ несёт перед… Перед кем? Вопрос оставался без ответа, но вынуждал Володимера тяжко вздыхать. Ведь он всегда думал, что боги языческие его избрали, следовательно, им благодарность, перед ними и отчёт. А теперь, получается… Тогда он думал о словах Димитроса о Третьем Риме. Если как он говорил, Византия падёт, то Киевской Руси не надо будет ни под чью дудку плясать – ни арабов, ни папы. Сама собой будет. А с помощью Бога ещё и крепнуть. Ему понравился рассказ патрикия об императоре Константине Святом, который, когда шёл сражаться за власть, призвал на помощь Бога христианского, велев нести впереди себя знамёна с начертанными на них буквами ХР ( Христос Воскрес по гречески). А перед решающей битвой увидел на небе крест и услышал голос: «Сим победиши». Если это правда и Бог христианский всесилен, сильнее богов славянских.?.. Но что сказать народу?

Однажды он попросил найти и привести к нему бывшего когда-то при княгине Ольге священника отца Григория. «Может, жив ещё…» – подумал с надеждой.

Оказалось – жив и служит на Подоле при храме святого Илии.

Назначив встречу, Володимер ждал его в своей опочивальне, волновался, обдумывая слова и вопросы, выглядывал в окно. На дворе было снежно. Морозное солнце ослепительно сияло на ярко-голубом небе. Сиял весь двор, терема и постройки. Услышав скрип двери и шаги, быстро обернулся и вздрогнул от удивления. Ему показалось, что перед ним не человек, а в столпе солнечного света стоит некое светящееся бестелесное существо. Протёр глаза, присмотрелся. Да нет – человек, высокий и очень худой, в длинном чёрном одеянии, от старости чуть согбённый и совершенно седой. Володимер встал, приветствуя старца, пригласил сесть. Отец Григорий без слов подчинился, сел на лавку, Володимер – напротив на табурет. Он с любопытством вглядывался в овеянное легендами прошлого лицо священника. Улыбнулся:

– Не думал – не гадал, что буду принимать у себя христианского священника.

– Для всего своё время, – ответил старец. Его голос был тих, спокоен, и у Володимера на душе вдруг тоже стало тихо и спокойно.

– Знаю, как верно ты служил моей бабке, наслышан о твоих трудах, о мудрости. Вот и призвал я тебя, чтобы ты помог мне разрешить некоторые непонятные для меня вопросы.

– Я весь внимание, князь. Что могу…

– Понимаешь, сейчас положение в мире таково, что говорят, надо какую-то веру принимать, в союз, значит, с теми или другими вступать, – начал  князь. – Были у меня арабы, иудеи, поляки – каждый за себя, и каждый на другого… Но тут не чувствам надо следовать, а разуму. А у меня его как раз недостаёт… Патрикий Димитрос Хониат был у меня, наверно, ты знаешь, он оказался наиболее убедителен. Про ад рассказывал, про веру византийскую, про Третий Рим. Я, ведь великий князь, за народ, как за своих детей, печься должен. Боюсь, не пойдут они за мной. За Ольгой не пошли, за Ярополком не пошли… Крепка вера языческая, и вроде, чую, менять надо, и уж решился окреститься, но всё ж хочу тебя спросить, что на Подоле народ говорит?

Старческие глаза отца Григория излучали почти телесно ощущаемое тепло. Володимеру стало уютно и весело под этим взглядом, даже, кажется, и вопросов уже задавать не нужно.

– На Подоле, князь, хорошо, – ответил священник, – люди ищут истину и находят, в храмах столько народу набирается, вздохнуть неможно, только и ждут твоего решительного слова.

– Распустил я вас, – беззлобно проворчал Володимер, – надо было в корне, с самого начала… Вишь, свои боги им нехороши!

– Молитвы княгини Ольги защищали и направляли и тебя, князь, и нас.

– Хочешь сказать, против рожна не попрёшь? Но ты говоришь о тех, кто в ваши храмы ходит, а ведь есть те, кому вера предков ещё дорога! Сколько селений, городов и деревень, где о вашем Христе и не слыхивали!

– Не слыхивали – так услышат. Всё в твоих руках, княже. Прежде надо о самом себе твёрдое решение принять, тогда и люди за тобой пойдут.

– Да я-то принял, но с плеча рубить тоже не должно. Обдумать надо, отче. Как, к примеру, мы будем без капища, без жертв, без Купалы и Ярилы. Мы с рождения, от предков наших жили с этим, любили, веровали… Надо заново родиться, чтоб понять и принять новое, всю жизнь с ног на голову поставить….

– Господь нас всех ведёт… А что касается Купалы и Ярилы, так в нашей общинке давно с этим разобрались. Ты прав, куда от старых обычаев деться? Язычество крепко сидит в душах славян. И нужно много времени, чтобы от них отойти. Ну и зачем торопиться, ломать? Надо просто назвать по-другому. Пусть народ печёт куличи и красит яйца, но славит тем не Ярилу, а Воскресение Христово. На Коляды мы празднуем Рождество, в песнях-колядах поём и славим Господа нашего. На Водокрес сам Бог велел Крещение Господне отметить, прорубь Иорданом обозвать и окунаться трижды, осенив себя крестом? Так весь церковный календарь мы на народные праздники переложили. И людям радость и Господу – слава.

С удивлением слушал Володимер речи старого священника, когда тот замолчал, воскликнул:

– Ну и шустёр ты, отче! Мне б и в голову такое не пришло! Ну если так – ещё куда ни шло… Чтоб и наше оставалось, и христианскому не в ущерб.

– Люди – как дети, им на первых порах без игрушек никак нельзя. Многие, правда, так детьми и остаются. А есть такие, которые постепенно от игрушек отходят, возрастают в знании, в дерзновении, до которых вдруг доходит спасительный смысл Господней молитвы…

– Это не про меня, мне бы с тем справиться, что есть. – Володимер вдруг нахмурился, – что ж, и капище моё…

– Да, князь, двум верам на твоей земле не стоять – ты сам это не хуже меня знаешь.

Володимер резко поднялся.

– Благодарю тебя, отче, что вразумил, успокоил. Возвращайся в свой храм, а мне надо думать.

 

Никогда князя раньше не видели таким задумчивым, иногда даже рассеянным. Изменился и образ его жизни: он стал меньше пить, перестал ездить по любовницам, а в его постели окончательно и бесповоротно воцарилась Адиль. То, чего столько лет добивалась Рогнеда, Адиль спокойно взяла сама.

Рогнеду Володимер навещать перестал, более того, ближе к весне он послал к княгине гонца с приказом оставить Преславино и отбыть на родину, в город Полоцк. Позволил забрать малолетних детей, Изяслава, Мстислава и Преславу, зная, что как матери Рогнеде нет равных. Но это до определённого возраста. Послал и забыл, удивляясь буквально обрушившемуся на него равнодушию к женщине, которую любил столько лет. Даже позже, когда Рогнеда сообщит о рождении дочери, их шестого ребёнка, князь и тогда не соберётся навестить её – лишь пошлёт подарки да поздравления.

Состояние пустоты, с которым он жил теперь и с которым терпел в своей постели одну и ту же женщину, было непривычно и почти мучительно для него. К тому присовокуплялось осознание, что он должен призвать народ изменить язычеству и принять христианство. Его душа мучительно сопротивлялась, извиваясь, как грешник на горячей сковороде с картинки про ад.

Меж тем из Новагорода прибыл Добрыня с войском, как всегда энергичный и готовый побеждать.

– Что, князь, решился всё-таки византийскую твердыню на зуб попробовать? – спросил он весело, обнимая племянника.

– Да, дядя, креститься я надумал, а потом Рось крестить, вот что…

Добрыня так и застыл с раскрытым ртом.

Весной, как и ожидалось, явились посланные прошлым летом в Царьград послы. Володимер принял и позволил присутствовать во время приёма множеству приближённых. Те, кто  долгое время не видели князя, поразились произошедшей в нём перемене – осунулся, словно постарел.

Глаза у прибывших горели воодушевлением, каждый спешил поскорее поделиться впечатлениями. Но прежде всего князю было доложено о смерти патрикия Димитроса Хониата, что повергло его и всех, знавших мудрого грека, в глубокую скорбь. После этого на той же волне грусти послы сообщили князю об ответе великих императоров на предложение князя о сватовстве.

– Отказали, великий князь, – доложил старший боярин. – Бесповоротно. Говорят, не отдадим за язычника. Мы посмели от себя вопросить, каков будет ответ, если князь Киевский окрестится?

– И что они?

– Ответили вороги, что ныне же летом царевна будет принимать германского императора, с которым и повенчается. Обещана…

– Так что поспешать надо, пока невесту в другие края не умыкнули, – улыбнулся князь и добавил уже с серьёзным видом, – думаю, выступать будем после Ярилина дня.

Потом пришло время поделиться впечатлениями о Константинополе, из которого прибыли послы.

– Что же вы повидали в Царьграде?

Послам только знака не хватало. Их речь полилась, как поток горной речки. О красотах города городов, о синих холмах и виноградниках, об обилии цветов и раскидистых пальмах, о лазурной гавани, которую заполонили такие мощные корабли, каких больше нет нигде на свете, об огромных домах и беломраморных дворцах, о просторных площадях с колоннадами, о цирках, театрах, акведуках, о библиотеках и учебных заведениях. А храмы! О таких только в сказке рассказывать – витражи, иконы, росписи повсюду такие прекрасные, что глаз забывается и видеть ничего другого не желает. О службах церковных, заявили путешественники,  вовсе говорить невозможно, потому что ни в одном языке таких слов ещё не найдено, чтобы описать, как славят христиане Бога своего.

– То ли на небе мы побывали, то ли на земле, – доложили восторженные бояре.

Володимер слушал и удивлялся, вновь вспоминая слова Димитроса о Третьем Риме. Неужто Русь может тоже такой стать?

– Ежели таков Второй Рим, то каков должен быть Третий,- проговорил уже наслушавшийся всего Добрыня.

Володимер лишь улыбнулся.

 

 

Он проснулся от непонятной тревоги. Было душно, пахло грозой. Тихо, чтобы не потревожить спящую рядом беременную вторым ребёнком Адиль, Володимер в поисках прохлады вышел из опочивальни. Поднявшись на одну из высоких башен, огляделся. Перед ним расстилались ночные просторы, внизу уснул Подол, блистала серебристо-зеленоватым светом река с чёрными силуэтами дремлющих на ней ладей – всё издавна любимое и дорогое его сердцу. Взгляд с чувством вины и смущения обратился в сторону капища, и тут Володимер с тревогой заметил, что что-то многовато огня на этот раз вокруг него. Его было столько, что, казалось, свет возносится к самому небу, и оно горит, переливаясь огненными искрами. Вспыхнув гневом, князь решил, что кто-то услужливо его поджёг, но потом разглядел, что костры горят в определённом порядке, ровно, образуя замкнутые круги внутри самого капища.

Удивившись, Володимер сбежал вниз по лестнице, потом во двор, в сад. Он желал узнать, что там происходит без его ведома, готовый одновременно и возмутиться и обрадоваться знамению, которого так жаждал.

Почти задохнувшись, он взбежал по знакомой тропке на высокий холм и увидел, что внутри просторного капища помимо костров, что обычно горели перед каждым из изваяний, были ещё два огненных круга внутри. А в центре на земле сидела женщина с чёрными распущенными волосами и что-то варила на костре в ритуальной чаще.

– Ты кто и что тут делаешь и где дежурный волхв?! – прокричал Володимер, стараясь, чтобы его голос был слышен через треск костров.

Женщина подняла от чаши молодое очень красивое лицо, освещённое алыми бликами огней. У неё были чуть раскосые, сверкающие, как яркие изумруды, глаза, чистый лоб, перехваченный вышитой повязкой, округлые девичьи щёки и пухлые, сладострастные губы.

– Дежурному волхву я приказала уйти, – невозмутимо ответила она  низким, но звучным голосом, – потому что ты должен был прийти, а мне надо было приготовиться к встрече с тобой.

– Я? Откуда ты знаешь? Я не собирался, – он несколько растерялся.

– Да, ты не собирался, – согласилась незнакомка, – но я позвала тебя…

– Зачем?

– Время пришло.

– Время? Для чего? О чём ты? И вообще, кто ты, что так распоряжаешься и мной и моими людьми?

Незнакомка, улыбнувшись, спросила:

– Почему ты, князь Киевский, не сберёг мою красную ленточку?

– Значит, это ты?! – воскликнул Володимер радостно. – Я так долго не мог тебя забыть. Это ж ты пообещала мне… Помнишь, ты называла меня великим князем киевским?! Ты знала, что так будет? Но где ты столько лет пропадала?

– Не пропадала, ждала.

– Чего ждала?

– Когда боги прикажут мне вновь встретиться с тобой.

– Для чего? И вообще, почему мы разговариваем через эти костры?

Женщина долго глядела на князя, не отвечая, и он почему-то не решился нарушить молчание. Наконец она сказала:

– Ты желаешь пройти? Но этот путь не прост, это ещё и пороги твоего пути. Это и испытание и посвящение.

Она встала, представ перед князем в белой, богато вышитой рубашке с амулетами на груди, с поясом на талии, украшенным фигурками ящеров, босая. И ещё он увидел её прекрасно сложенное тело, небольшое, но ладное, с узкой талией, крутыми бёдрами и восхитительными грудями, которые выпирали сквозь тонкую ткань двумя аккуратными полусферами.

– Посвящение чему? – спросил Володимер с недоверием, однако резко вспыхнувшее в нём похотливое чувство к красивой девице, ждущей его в уединении ночи, сделало его покладистым.

Девушка улыбнулась полными алыми губами и ответила:

– Посвящение любви… – помолчав, добавила. – Их всего семь. Если ты готов, сегодня пройдёшь три.

– А на седьмом?

– На седьмом тебе будет дана божественная сила и власть.

– Власть? Но у меня есть власть!

– Когда рядом с тобой будет помощь богов, ты станешь главным богом в твоём пантеоне. Итак, ты готов?

Он не спорил – обещания заманчивы, особенно, когда даются такой соблазнительной девицей.

– Но ты скажешь мне, в чём будет заключаться каждое из семи посвящений? – всё-таки спросил он.

– Скажу, когда ты достигнешь нужного сознания, чтобы пройти их. Сегодня ты осилишь лишь три.

– Так пусти меня к себе!

Она протянула ему раскрытую ладонь, и он пошёл сквозь пламя, которого словно не заметил. Или это пламя опустилось, чтобы его пропустить? Стоящая напротив девушка вызывала сильное вожделение,  её глаза  вспыхивали обещанием.

– Первое посвящение я прошёл? – спросил он, улыбаясь через силу, желая и не смея торопить события.

– Ты прошёл очищение, теперь прими дар богов, – сказала она торжественно, без улыбки и обеими руками протянула князю чашу, что только что томилась на маленьком костерке около её ног.

Его обоняния коснулся восхитительный запах полевых трав, запах его детства, безотчётных мечтаний, несбывшихся надежд. Он смело взял чашу. Как ни странно, края её не обжигали ни рук, ни губ. Выпил до дна. Аромат постепенно растекался, заполняя голову и тело, и ему стало так нестерпимо сладостно, словно желаемое всю жизнь, наконец, было достигнуто. Женщина, стоящая перед ним показалась ему ещё прекраснее. Желание владеть ею – непреодолимым.

Задрожав, он протянул к ней руки. Да, теперь она просто обязана отдать ему то, что обещает.

– И последнее посвящение на сегодня, – услышал он сквозь шум в ушах, – соединение… Не со мной…

Он увидел, что женщина развязывает тесёмки белой рубашки, потом мучительно медленно стягивает её, постепенно оголяя плечи, грудь, живот… Меж её грудями он увидел рунический знак посвящения и такой же знак – под животом. Рубашка упала к ногам. Её руки, огладив груди, приподняли их, словно отдавая.

– Иди ко мне, – проговорила она.

Он шагнул, схватил её в объятия, но едва приблизил губы к её губам, увидел перед собой оскаленную волчью морду. Испуганно отшатнулся, но женские руки тесно обвили его шею, губы жарко приникли к губам. Он не понимал и не хотел понимать, почему чувствует женщину, а видит волка. Более того, изменился весь мир вокруг, будто над ними раскрылся огненный купол, закрывая их от окружающего. Чувствовал не проходящий аромат волшебного напитка, а под собой слышал звериное урчание и волчий сап. Он боялся открыть глаза и в то же время ничего не мог поделать с собой, испытывая от близости с ней, полуженщиной-полуволком, такое головокружительное наслаждение, какого не знал никогда и ни с кем.

Он очнулся от предутреннего холодка, что овеял его полуобнажённое тело, испуганно вскочил. Увидел знакомые костры подле чёрных изваяний, одинокого волхва, в отдалении сторожащего огонь…. А вот остатков костров, что горели кругами в ночи, он не увидел, и удивительной женщины тоже. «Безумный сон», – невольно подумалось ему. Но как он очутился здесь? И как относиться к произошедшему ночью? А было ли что? Однако его тело говорило, что было. Когда он встал, ощущение сильной слабости чуть не пригнуло его к земле. С трудом передвигая ноги, он медленно сошёл с холма. Добрался до терема, едва живой, – его тошнило, болела и кружилась голова. Цепляясь за перила, Володимер почти вполз в свою опочивальню и упал на кровать. Спящая крепким сном Адиль проснулась и почему-то испуганно отодвинулась от него к другому краю постели.

Ни разу не пошевелившись, молодой князь проспал до вечера. Сон чуть освежил его, однако принесённая отроком еда вызвала приступ тошноты. Приказав всем уйти, он опять опустился на подушки. В окно увидел, как сгущаются сумерки, как сквозь тёмную тучу пытается вынырнуть луна. Тогда воспоминания о том, что было с ним накануне, нахлынули, окатили огнём – костры, чудный напиток, женщина-волк… Его тело свела почти болезненная судорога желания. Володимер резко встал, ему показалось, что прекрасная незнакомка вновь там и зовёт его. Он почти слышал её низкий, чуть хрипловатый голос, от звука которого бурлила его кровь. Кое-как приведя себя в порядок, он почти бегом направился на капище.

Здесь всё выглядело, как обычно, – те же изваяния, те же семь костров, и никого. Но, оглядевшись, Володимер увидел перед Перуном маленькую фигурку в чёрном плаще. Она стояла на коленях, погружённая в молитву. Князь терпеливо ждал, когда она закончит и обернётся к нему.

От взгляда её зелёных глаз, ему сделалось почти больно.

– Я пришёл за новым посвящением, – сказал он тихо, сдавленным голосом.

– Хорошо, – она протянула ему мягкую, тёплую руку, Володимер помог ей подняться, – значит, осилил…

– Почему бы не осилить…

– Дальше будет не легче.

– Я лёгкого не ищу. Конечно, мне не очень радостно видеть вместо тебя волка.

– Такого больше не будет, – ответила девушка, – но так надо было.

– Что же будет дальше?

– Будет твоя власть.

-Над тобой тоже?

– Надо всем.

Володимер вздохнул.

– Можно ли тому верить? Ведь ты ведьма, и, наверное, знаешь, что я собираюсь воевать Корсунь, чтобы предать себя и свою страну в руки греческого Бога. Мне говорили, в Нём сила.

– А душа твоя мятётся, – сказала девушка, – душа твоя знает иную правду и не желает изменять своим богам.

– Ты правильно понимаешь, но что мне делать?

– Ты для того и пришёл сюда, чтобы не только знать, но и мочь. И понять, что не нужен тебе другой бог, когда ты сам можешь им стать.

– Ты способна дать мне силу сильнее их Бога, которая принесла исцеление моей матери, дяде Акуну, которая так чудесно преображает и души, и лица, и жизни, к которой так страстно стремятся многие мои люди?

– Эту силу ты разбудишь в себе самом.

– Но пока я чувствую слабость.

– Это пока. Разные духи борются в тебе. Но когда один из них, древний дух наших предков, победит всех, ты почувствуешь это сразу.

– Что я должен делать?

– Для начала – выпей. Это придаст тебе бодрости.

Девушка протянула ему знакомый кубок. Он доверчиво взял и выпил. Девушка внимательно и строго следила за ним. Когда князь отдал ей пустой кубок, она поставила его на землю у подножия Перуна и, устремив взор вверх, на его грозный, каменно-неподвижный лик с мерцающими во мраке позолоченными усами, проговорила:

– Сегодня ты посвятишь им своё семя. После души это главная сущность в тебе. В нём твои поколения, твоё будущее.

– Я посвящал им моё семя все эти годы, ты знаешь, сколько у меня детей.

– Теперь главное  посвящение. В тебе вся жизнь царства твоего. Во мне – все женщины, которые способны продлить и благословить твою будущность.

Плащ упал с неё, Володимер опять увидел её голой. Она показалась ему ещё более прекрасной и соблазнительной, чем накануне. Его влечение к ней было столь сильно, что даже мысль увидеть её вновь в образе волка не пугала его.

Девушка отдавалась ему попеременно у подножия каждого из богов его пантеона. Причём князь видел вместо неё лик того бога, какому он посвящал себя. Только у каждого были упругие маленькие груди, гладкий живот, крепкие прохладные бёдра и живое, влажно-горячее нутро. Оно каждый раз настойчиво требовало его семя, а потом судорожно-жадно вбирало его в себя. Так, почти не отдыхая, он совокупился с Перуном, Стрибогом, Даждьбогом, Семарглом, Макошей и Хорсом.

Он очнулся, как и в прошлый раз, на рассвете, один, полностью обессиленный и до предела опустошённый.

На лестнице терема его встретил дядя Добрыня. Володимер увидел его встревоженное лицо.

– Где ты бываешь ночами, князь? Нехорошо это. Гляди-ко, вид у тебя…

– Моя воля, – ответил, едва шевеля языком Володимер.

– Выступать пора.

– Куда? – спросил князь, вспоминая, и вдруг сказал. – Никуда мы не пойдём. Прикажи расходиться.

И пошёл к себе, чтобы, провалившись в тяжёлый сон, в сумерках пробудиться и вновь до безумия возжаждать незнакомку.

– Где твоё следующее посвящение? – с этими словами он очутился на залитом лунным светом святилище на третью ночь. Девушка оглядела его и, заметив, как он исхудал, как полубезумным блеском горят его глаза, ответила:

– Ты плохо выглядишь, мне не нужен труп.

Он грубо схватил её в объятия:

– Я не хочу ждать!

Она легко высвободилась, повернулась, и князь увидел её на светящемся троне в золотых одеждах. Прекрасное лицо смотрело на него сверху, в нежных чертах читались сила и власть.

– Перед следующим посвящением ты должен набраться сил, – проговорила она, – потому что этими, последними тремя ты отдаёшь богам свою душу навечно. И не только свою. Предыдущими посвящениями ты собрал воедино своё будущее и будущее своего народа. Теперь общая душа должна быть отдана богам.

– Что я должен сделать, говори! – он требовал, его трясло от возбуждения и желания вновь совокупиться с ней.

Девушка ответила не сразу, она внимательно изучала его душу, теперь столь обнажённую порывом владевшей им страсти. И лишь когда поняла, что уже полностью завладела ею, проговорила голосом волнующе низким и звеняще торжественным:

– Богам нужна кровь, христианская чистая кровь. Дав им эту кровь, ты принесёшь богам клятву в вечной верности. Потом на тебя наложат знаки особого посвящения. Всё.

– Мне как-то говорил об этом один волхв здесь же, на капище. С тех пор я не встречал его более… Я попытался, – проговорил князь, вспомнив на этот раз без всяких угрызений совести погибших в огне Феодора и Иоанна.

– Не то, – она отмахнулась от слов князя, – кровь должна быть пущена около жертвенника тобой и отдана богам в присутствии сонма служителей с надлежащей молитвой-клятвой. Боги примут твою жертву, и ты станешь всесилен.

– Ты всегда будешь со мной?

– Я склонюсь перед твоей властью.

Сказав это, она встала, высокая, грозная.

– Стой! – князь, испугавшись, что она может уйти, поймал её за подол платья, – куда ты?

– Я должна идти.

– Не смей! – его буквально скрутила судорога ставшего непереносимо болезненным желания, – ты ещё не лежала подо мной!

– Это будет, когда ты пройдёшь все посвящения. Лишь тогда я лягу под тебя, стану рабой, принесу тебе такую награду, какой ты не можешь себе представить. Я буду всеми женщинами, которых ты когда-то желал в прошлом и можешь пожелать в будущем. Я буду всем для тебя… Но не сейчас.

– Когда? – он дрожал всем телом.

– Чем скорее ты принесёшь жертву и необходимые клятвы, тем более ускоришь нашу встречу.

– Ты узнаешь?

– Услышу…

– Ты даже не сказала, как тебя звать и откуда ты.

– Ты ещё не понял? – нежная улыбка скользнула по её чувственным губам, – Я – твоя земля и лес, твои угодья и воздух, которым ты дышишь. Я – настоящее, прошлое и будущее твоё, твоего народа, твоего семени, твоего княжества. Мать назвала меня Любовью. Люди зовут Любавой.

Сказав, она решительно отвернулась от него, готовая идти. Володимер в отчаянии кинулся следом:

– Постой, дай мне себя! Я умру, если в эту ночь ты не будешь моей! Просто так, без посвящений, будь моей.

– Нет.

– Я как князь приказываю тебе!

Она смерила его насмешливым взглядом, повернулась и растаяла во тьме.

Оставшись один, князь огласил ночной воздух диким воплем… Потом, одумавшись, помчался в сторону терема.

Тур не на шутку испугался, увидев князя на пороге своей каморки, встрёпанного, с безумно горящим взором:

– Иди, Тур, – прохрипел князь, – Немедленно иди, принеси мне дитя христианское, и до времени запри его… Жертву я должен принести… Всех соберёшь… Чтобы к заходу солнца был!..

-Так похода ждут на Корсунь. Ждут, когда ты прикажешь креститься.

– Не будет того. Перунова Русь была, Перунова  останется навеки. Чистая кровь нужна. Клятву принесу. Иди и всем скажи. Сегодня на закате на моём капище…

Сгибаясь, глухо постанывая от боли, что крутила его тело, он упал на кровать. Только бы дожить до вечера. Он даже не заметил, что Адили на этот раз нет рядом. Для него теперь была единственная женщина в мире – Любовь.

Мучаясь в кошмарных снах, он не знал, что Тур, уже собравшийся окреститься, по всему терему разнёс слышанные им слова князя и вопрошал окруживших его встревоженных Добрыню, Олава, Малушу что ему делать с жертвенным младенцем.

– Скажешь, что не нашёл, что найдёшь к следующему вечеру, – посоветовал Добрыня.

– Да видели бы вы его! Убьет…

Все трое переглянулись. Тогда Малуша, вдруг сильно побледнев, проговорила:

– Не убьёт, я молиться буду.

Оставшись вдвоём, Добрыня и Олав расходиться не спешили:

– Если князь исцелится, жизнью клянусь, окрещусь тут же, – проговорил с сердцем Добрыня.

– И я, – вторил ему непривычно серьёзным голосом Олав.

Когда князь проснулся в начавшихся сгущаться сумерках, он первым делом позвал Тура – никто не явился на его зов. Впав в ярость, Володимер попытался подняться на ноги, но колени подогнулись, и он упал на пол.

– Тур!!! – разнёсся по закоулкам терема уже переставший походить на человеческий вопль.

На пороге раскрывшейся двери предстал перед ним дядя Добрыня с лицом непривычно испуганным.

– Ты чего, князь? – он бросился к Володимеру, помог сесть на постель, подал воды. – Иди, князь, к матери, занемогла она.

Володимер, не сразу поняв обращённые к нему слова, помолчал, потом спросил почти равнодушно:

– Что с ней? Отчего занемогла?

– Молилась весь день. Как на рассвете в светлицу княгини Ольги вошла, так и не выходила до обеда. Потом девка нашла её на полу в обмороке. Теперь лежит у себя.

– Бабья дурь – молиться, – фыркнул Володимер, – гуляла бы побольше, воздухом дышала да делом занималась.

Добрыня с удивлением поглядел на племянника: никогда он не слышал, чтобы Володимер так пренебрежительно говорил о матери. Заметив выражение лица дяди, князь, всё-таки пересилив себя, сказал:

– Зайду. Приду в себя и зайду… Тура позови.

– Тура нету, – спокойно соврал Добрыня, – как с утра ушёл, так ещё не возвращался.

– Вернётся, сразу ко мне.

– Пошлю, князь.

– И не медли! – Володимер даже прикрикнул. С трудом поднялся на ноги…

Светлица матери, маленькая, с белёными стенами имела единственное украшение – вытканные и вышитые руками Малуши рушники, покровцы, салфетки. Да ещё святой угол, в котором за постоянно горящей лампадой сияли лики Спасителя и Божией Матери Одигитрии. Первую Малуша привезла из Новагорода, вторую, богатую, в серебряной ризе, подарил ей год назад патрикий Димитрос.

Володимер увидел в горнице несколько встревоженных баб, суетившихся подле узкого ложа Малки Микуличны, молящуюся на коленях перед образами Мальфред и Аллогию, заботливо менявшую мокрые салфетки на пылающем лбу свекрови. При появлении князя женщины расступились. Малуша с красным от горячки лицом, с нездорово блестящими глазами тяжело, с хрипом дышала, задыхаясь, казалось, на каждом вздохе.

– Ты что это, мать? – спросил князь, невольно взволнованный её видом.

– Молилась долго, за тебя молилась, сыне.

– Продуло, небось, – сказал кто-то тихо позади, но Володимер едва услышал.

– Чего за меня молиться? – спросил неприветливо.

– Господа просила тебя из рук сатаны высвободить.

– Бредишь, мать, какой сатана?

– Тот, который твой светлый лик изменил, голос весёлый огрубил, а теперь душу твою пленить задумал…

– Да не сатана то вовсе. Бабы уж растрезвонили, – он вспомнил, как опрометью каждое утро убегала от него с постели Адиль, – просто я решил ничего в княжестве моём не менять, верность сохранить древним богам, которые с нами всегда были, нам помогали, силу давали врагов побеждать. На что нам чужой Бог?

– Да нету твоих богов, сыне! – воскликнула Малуша и сильно, мучительно закашлялась. Обессиленная, она откинулась назад, бледно-жёлтая, с капельками пота на висках.

– Как это нету? А кому мы всегда молись, жертвы приносили? – Володимер, видя состояние матери, не решился показать возмущение.

– Желали иметь… – прохрипела Малуша, – а имени Его до поры не ведали, камни да дерево за бога почитали…

– Значит, твой Бог есть, а наших нету?

– Един есть Бог, сыне, един в Святой Троице! Всё остальное, что не Он – есть дьявол, сатана то есть…

– Так ты хочешь сказать, что мои люди верили, жертвы приносили, молили об урожае, праздновали и почитали дьявола?

– Мечту свою, сыне… Мечте и молились. Милостивый Бог по праведности людской заботился о нас, как о детях неразумных. А сатана не трогал, пока его власти ничто не угрожало. Мечты они и есть мечты. А тут ты вдруг разохотился людей своих ко Христу привести, души истиной верой наполнить. Вот он и восстал…

– Сказки это! Нету никакого сатаны, а есть наши славянские боги, наша верность им. И я желаю эту верность сохранить, во что бы то ни стало. Мне немного осталось, как волховка сказала. Четыре посвящения я уже прошёл. Осталось кровь христианскую в жертву принести, клятву верности произнести и печать на тело своё принять. Тогда ничто не помешает моему княжеству быть таким, каким я его хочу видеть, ничто его сил не лишит, – вспомнив вдруг, спросил, повернувшись, – Тура нашли?

Услышав отрицательный ответ, проскрежетал зубами, напугав близстоящих женщин:

– Пусть только появится – четвертую…

Встретив полные скорби глаза матери, почувствовал неожиданное раздражение, которое с усилием сдержал.

– Ладно, пойду, мать, а ты выздоравливай. Лечись, как следует.

– Ты жениться на царьградской царевне хотел, – проговорила Малуша тихо, пытаясь его задержать, – столько времени собирался.

– Нашёл я себе жену, всем жёнам жену, свою, полянскую. Любовью звать. Вот все посвящения пройду и приведу её.

Женщины молча переглянулись. О существовании Любы кое-кто уже знал, потому как видели князя с нею на капище. И каков он приходил после неё, тоже знали из рассказов напуганной Адили. Виновной в происходящем эту Любу и считали, понимая, что попал князь во власть сильной ведьмы, ведающей чёрными силами. Но вот как объяснить это князю?

Князь ушёл, но в опочивальне ему было тесно. Сгустившиеся сумерки напомнили о Любе. Пометавшись из угла в угол, он набросил плащ и помчался на капище, но Люба не пришла, как и говорила. Володимер полночи провёл в ожидании. Не выдерживая телесной и душевной муки, выл, кричал, готовый кататься по земле и грызть эту землю зубами.

Вернулся домой на рассвете. Первым делом спросил про Тура, но ответ был тот же: не появлялся. Володимер подумал, кому бы ещё поручить такое дело, чтобы к этому вечеру найти младенца, совершить кровавую жертву и получить и власть, и Любу. Пока думал, явилась Мальфред.

– Иди, князь, плоха Малка Микулична, – проговорила женщина и, закрыв лицо платком, скрылась в темноте коридора.

Чувствуя, как холодеет всем телом, Володимер бросился к матери.

Её трудно было узнать, она изменилась всего за одну ночь.

– Ты что это удумала? – он бросился на колени перед её ложем, впервые постигая то, что происходит и что может произойти.

Она смотрела на него, казалось, бессильная говорить. Только слеза вдруг выползла из-под чёрных ресниц, и судорога свела её ставшую худой и морщинистой шею.

– Ухожу, сыне, Господу так угодно, – проговорила она чуть слышно. – Умираю, чтобы ты жил… Твоя душа… и людей твоих. Уж так я Господа просила о спасении твоём… Слава Ему, внял молитве моей.

– Так жесток твой Бог, что хочет забрать тебя?! За что?

– Милостив, сыне! Ох, так милостив! Радость мне дал. Надежду, что не сгинет душа твоя. Просто мне, грешной, не понести, своих грехов и твоих вместе – слаба я…

– Не говори такого! Лекарей звали!? – он грозно сверкнул очами в сторону стоявших.

– Батюшка приходил, – не дала никому ответить Малуша, – причастил он меня, соборовал, приготовил…

– Какой батюшка, волхвов звать надо, они заклинания знают! – закричал вне себя князь и вспомнил. – Где Шумилиха? Жива ещё? Приведите!

Шумилиху наскоро приодели. Она вошла, как обычно, бочком, ещё более скрюченная и совсем седая.

-Вот, Шумилиха, – Володимер протянул руку к материному ложу, – излечишь – озолочу!

Старуха, еле передвигая ноги, приблизилась к ложу больной. Долго, склонившись, смотрела на неё. Володимер невольно уловил диалог их взглядов. После чего Шумилиха подняла заслезившийся взор на князя и, ничего не сказав, упала перед ним на колени.

– Дура ты! – поняв, вскричал князь и кинулся к материнскому ложу.

Княгиня Мальфред, пользуясь тем, что внимание князя отвлечено, а по поводу старухи он никаких распоряжений не дал, помогла той подняться и вывела за дверь, приказав сенной девке отвести бывшую повитуху в её прежнюю изложню, накормить, напоить и отдыхать оставить.

Как известно, Шумилиха остаток своей жизни тихо провела на воле – князь не интересовался ею более, с людом князевым она крестилась, даже роды не раз ещё принимала, да и в добром лекарском совете никому не отказывала.

Больше от матери Володимер не отходил, позабыв и про Тура, и про капище. Он сидел подле неё, держал в ладонях её сухую горячую руку, подавал питьё, поддерживал, когда её начинал душить кашель. А она всё чаще впадала в беспамятство, задыхалась, бредила, в бреду звала кого-то. Потом вдруг стало ясно, кого. «Святославе, Святославе!» – однажды ясно раздался её голос в тишине. Она тут же открыла испуганные глаза, обвела ими окружающих, остановилась на князе.

– Весь в отца, – прошептала нежно. – И волосы, и очи… Без Бога нельзя. Твой отец жил и умер без Бога… Болит душа. Ты, милый, хоть не опечаль меня напоследок.

– Мамо, что ты говоришь такое? – воскликнул, едва сдерживая слёзы Володимер, подумав, что она ещё бредит.

– Спаси свою душу и души тех, кто тебе подвластен … За них отвечаешь…

– О чём ты?.. – спросил он, хотя прекрасно всё понимал.

– Туда не ходи более…

– Мамо…

– Крестись, чтоб не напрасной была моя жертва, и народ свой крести… Люди Бога жаждут… Дай им…

– Но зачем мне чужой бог?

– Просто Бог, которого у нас не было ранее… Только со Христом спасёшься и исцелишься…

– Я не болен.

– Где Бог, там – тишина, радость, мир… Обрети… В ответе ты, люди ждут, верят… О, как больно от сердца отрывать! Кровиночка моя! Не налюбилась, не нагляделась я на тебя! Святославе…

Казалось, Малуша больше не придёт в себя. Но к вечеру она опять открыла глаза и заговорила:

– Похороните меня как положено христианке, – попросила она тихо и торжественно. – Всё, что у меня есть, нищим раздайте. Ничего отставлять не надо, только образа… Их в храм Живоначальной Троицы отдайте, отцу Григорию. И лампадку. И книгу… – вновь глянула на сына, – а ты помни…

– Мамо! – воскликнул он с болью. – Всё сделаю, как хочешь, только не оставляй, мамо! Не жизнь мне без тебя! Не оставляй, слышишь!?

– Не оставлю. Я на небесах за тебя молиться буду, вместе с княгиней Ольгой, ежели она меня, грешницу до себя допустит. Вымолим мы тебя. Отца твоего не вымолили, тебя вымолим…

– Не нужно, мама, я и так… – Он не смог договорить. Уронив голову на ложе, зарыдал, – прости меня, прости…

– Ладо мой, ладо…

Это были последние слова Малуши.

Её, как она и просила, похоронили по христианскому обряду неподалёку от могилы княгини Ольги. Казалось, по всему Киеву стоял многоголосый плач – не сдерживали себя, ни женщины, ни мужчины. Вздрагивал от подавленных слёз великий князь, взахлёб рыдал подле него Добрыня, сжав зубы, стоял рядом бледный Олав Трюггвассон.

Справив на третий день поминки, раздав всё, как поручила ему мать нуждающимся, а к тому присовокупив и свои богатства, дабы люди не раз добрым словом почившую помянули, Володимер громогласно, чтобы все слышали, спросил:

– Рати готовы? Все ли в сборе?

Услышав утвердительный ответ, удовлетворённо кивнул:

– Так завтра и выступаем. Корсунь ждёт…

Впервые он не сказал, что надо бы на капище жертву перед походом воздать. А подсказать ему никто не решился.

 

Узнав, что Володимер приказал готовиться к походу на Корсунь, князь Акун заспешил собираться. Вот, радовалось и пело сердце его, наконец-то, дождался настоящего военного похода! Тут же приказал сворачивать лагерь, который стоял в полях, дружине по домам расходиться, последние приготовления делать, ждать.

Возвращался в Киев в сумерках, его сопровождали двое молодцов из охраны. Ехал не спеша, мечтая после лагерной жизни о домашнем обеде, об отдыхе в пуховой постели, усмехался: совсем стар, должно, стал, об удобствах размечтался. Да если уж честным быть, жизненные блага, роскошь он всегда любил не менее, чем войны.

В узких переулках Подола благоухала сирень. От этого с детства любимого запаха на душе князя стало весело. Смеяться хотелось, шутить. В одном из переулков заметил знакомый храм, самый старый в Киеве, в незапамятные времена, говорят, ещё Диром и Аскольдом построенный, маленький да тёмный. Двери были раскрыты. Акун решил заглянуть – давно в Божьем храме не бывал, на дела ратные отвлекшись, ещё со времени, когда в Вербном новый, в честь святых Иустинии и Киприана, освящали, где он потом крестился. Невольно с улыбкой вспомнил маленького священника с дёргающейся седенькой головой и Иулианию, её тонкую недоступную красоту, нежный печальный лик.

Бросив поводья одному из парней, перекрестился неловко, вошёл и тут же окунулся в размеренную умиротворённость церковной службы.

Народу в храме было немного, несколько тёмных фигурок жались вдоль нештукатуренных стен. Царские Врата были раскрыты. Вышел священник в стареньком жёлтом облачении, встал лицом к престолу и, воздев руки к небу, провозгласил голосом неожиданно молодым и сильным:

– Слава Тебе, показавшему нам свет!

Присутствующие в храме преклонили колени. Не сразу, но и князь опустился на деревянные, чисто выскобленные доски пола.

И тотчас за большой иконой, изображавшей Рождество Христово, запел женский голос:

– Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение…

Смысл слов не сразу дошёл до сознания князя, но его потряс звук голоса. Акун даже не понял вначале, отчего так всё всколыхнулось в его душе, засверкало-зазвенело мелкими искорками. От этого звона он даже на какое-то время перестал видеть и слышать. Всё, кроме голоса, выводившего:

– Хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, славословим Тя, благодарим Тя великия ради славы Твоея…

Проникая сквозь звон, слова, наконец, стали понятны князю. И оттого, что он их понял, ему стало так сладостно, так светло, что даже заболело в груди – от тесноты, от невозможности вместить. Что делать с этой болью, он, ошарашенный, не знал. А голос пел, словно ведя его, как младенца, за руку:

– Господи Боже, Агнче Божий, Сыне Отечь, вземляй грех мира, помилуй нас; вземляй грехи мира, прими молитву нашу; седяй одесную Отца, помилуй нас…

Акун не знал, как это случилось, но он заплакал. Поначалу он даже не понял, что с ним происходит, ведь он не плакал никогда в своей жизни, даже в сиротском детстве, когда попал на воспитание в жёсткие руки мужчин. А тут слёзы лились и лились у него из глаз, и куда-то уходила теснота из груди, становилось так легко, что хотелось не только плакать, но и смеяться. Смеяться и любить всех – весь мир. Даже врагов-греков, чтоб им пусто было!

А голос меж тем старательно выговаривал:

– Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим…

Слова обжигали сердце и лицо. Акун не заметил, что люди уже поднялись с колен, что настороженно оглядываются и сторонятся его, князя, посетившего во всём блеске своей знатности их жалкий храмик.

Застыдившись, встал тоже, незаметно смахнул слёзы. Ему так хотелось по-детски всхлипнуть – не решился. Улыбнуться тоже не смог. Опустив голову, дослушал молитву до конца, а потом и всю службу до отпуста.

Люди выходили из храма, низко кланяясь князю. Он стоял, блаженствуя. Казалось, никакая сила не способна заставить его покинуть место, где он испытал столь сладостные чувства. Стоял долго, любуясь храмом и нежа в себе покой. И вдруг увидел, как, спустившись с клироса, в его сторону идёт женщина, которая пела. Она была маленькая, почти как девочка, и такая же хрупкая. Чёрное одеяние не скрывало её изящества, так же, как и бледное лицо не скрывало, что женщина возраста уже не юного. Но разве в том было дело? Акун с торопливой жадностью вглядывался в него. Он заметил и скорбную складочку возле губ, и глубокий, неизъяснимо тихий взор светлых, изумрудно-зелёных глаз, опушённых золотистым сиянием длинных ресниц. Женщина прошла мимо князя, не обратив на него внимания, вышла через высокие двери храма и скрылась. А он стоял и смотрел на двери, через которые она вышла, вдруг осознавая, что нет для него ничего важнее её внимания, да просто существования её в этом мире, где теперь должны быть только двое – он и она.

Утром Акун заторопился в храм на литургию. Опять, замерев в блаженстве, слушал знакомый голос. И едва сдерживал спазмы в горле, когда услышал «Иже херувимы». Под такое пение вправду уверуешь, что ангелы существуют, даже более того, что они в сию минуту вот здесь, незримо в храме пребывают, сослужа батюшке тайнодействующем в алтаре. Он не заметил, как прошла служба, поглощённый своими ощущениями, воспоминаниями, мечтами. Не сразу понял, что делают люди, подходя к священнику, стоящему на возвышении с золотой Чашей в руках. Понял по лицам тех, кто после Чаши проходил мимо него выпить теплоту и съесть кусочек просфоры. Таких лиц Акун никогда в миру не видал – словно пребывающие в храме ангелы коснулись их своим крылом. Акуну захотелось оказаться на месте тех людей, ведь причащался он лишь один раз в жизни, когда окрестился. Тогда за растерянностью не успел ничего почувствовать, а вот нынче захотел по-настоящему. Ему даже показалось, что благодаря причастию, он получит право попасть в мир, где пребывает та маленькая женщина с удивительным голосом. Подумав, что скоро её увидит, Акун вздрогнул, как от озноба.

Подходя в конце службы к кресту, поклонился священнику и сказал:

– Благослови, отец, переговорить с певуньей твоей.

Священник насторожился.

– Да не бойся, я ничего ей плохого не скажу, – с улыбкой успокоил его Акун.

– Не твоего положения она, князь, из простых, – проговорил священник. – Страдала много, не трогал бы ты её. Мало тебе молодых да весёлых?

– Да ты не понял, отче, – невольно воскликнул Акун, и даже руку к сердцу приложил. – Я ж крещён уже, Илиёй зовусь…

Он не знал, что сказать, только в ужасе замер в ожидании отказа, которому знал, что подчинится. Не сможет не подчиниться. Но как он тогда будет без неё жить?

Священник вдруг сказал:

– Спрошу. Ежели не прочь, сама подойдёт к тебе.

Он стоял в тени, ожидая. Озноб от волнения пробегал по его телу, зубы выстукивали дробь.

Она подошла в том же чёрном одеянии. Её печальный и светлый взор теперь был обращён на него.

– Ты хотел говорить со мной? – спросила спокойно.

– Хотел… – он уж и не знал, что сказать, просто бы молчать и смотреть на неё или слушать. – Больно хорошо ты поёшь, учил кто?

– Здесь учили, – ответила она.

– А я… крещён, Илиёй меня кличут теперь.

– Меня Натальей, – в тон ему ответила женщина.

– Но я привык к Акуну – всё ж сорок сорок два  года Акун…

– И меня тридцать семь лет Найдёной кликали, потому что не знаю я своих родителей. Робичка я…

– Я никогда женат не был – всё дела, дела. Потом болен был долго. Княгиня Иулиания, супруга князя великого меня силой креста Господня исцелила, вот я и крестился.

– А у меня муж был, кузнец из Чижевки, что под Киевом, и ещё трое деток. Потом все в одночасье сгинули. Думала, помру, но отец Михаил выручил.

Он весь внутренне содрогнулся оттого, как спокойно она говорила о страшной трагедии в своей жизни.

– Батюшка предупреждал, что нелёгкая твоя жизнь, просил, чтоб ненароком я тебя не обидел чем.

– У кого она лёгкая? Что у князей, что у простых – каждому хватает.

– Ты позволишь мне ещё с тобой говорить?

– Как отец Михаил благословит.

– Нынче ж благословил.

– Это нынче.

– Ты верь мне, я, правда, не обижу… Мне бы только постоять возле, да послушать, как чудно ты Бога славишь. Вечером ты будешь?

– Я всегда здесь. Без Бога мне теперь жизни нету.

– Вот и мне так же.

Что-то дрогнуло в лице Найдёны, изумился Акун – словно солнечный зайчик порхнул по её лицу.

– Причаститься думаю, – добавил небрежно.

– Ты батюшке скажи, так он тебя ввечеру исповедает, – ответила спокойно.

Вечером он волновался, как никогда в своей жизни. Об исповеди он был наслышан от Иулиании, потому и робел. Вдруг батюшка не захочет его грехи отпустить, о содеянном за всю жизнь он впервые думал с ужасом.

Отец Михаил с видимым спокойствием внимал, когда Акун, краснея и заикаясь, рассказывал ему, сколько крови человеческой пролил, скольких баб да девок под себя положил, как смерти княжичей желал, да к ведьме за наговорами ходил.

Священник, выслушав, ещё долго с князем разговаривал, расспрашивал, душу ему теребил. Под конец сказал:

– Сбирается, слыхал, князь на Корсунь идти. Вот тебе и время, чтоб ещё о своей жизни порассуждать, от грехов старых душой отойти. Вернёшься, приходи – причащу…

– А с Натальей видеться можно? – спросил, робея.

Священник ответил не сразу – думал. По религиозным правилам он должен был отказать – вдове надлежит целомудрие блюсти. Но здесь, на Руси, с этими новокрещёнными язычниками все было не по правилам. Уже не единожды казалось отцу Михаилу, что о них, так поражающих своей непредсказуемостью, нелогичностью, Господь имеет особый Промысел. И не его, отца Михаила, воля против того Промысла идти, как в случае с тем же князем Акуном, чья душа в искренней исповеди вдруг предстала перед ним как на ладони.

– Можно, – ответил через силу,- только о Боге помни.

С ликованием в сердце Акун поджидал Найдёну после службы. Исповедь и благословение священника влили в него столько сил, что он теперь не знал, что с ними и делать.

Найдёна подошла, такая же тихая, смиренная. Акун предложил ей посидеть немножко на скамеечке у дверей храма, она согласилась. Не сдерживая восторга, он рассказывал ей об исповеди, теперь ещё раз бесстрашно исповедуясь уже перед нею. Делился впечатлениями.

О жизни самой Найдёны расспрашивать боялся, и она не рассказывала, всё больше слушая.

Хотел Акун Надёну до её жилья проводить, она отказала:

– Не благословляет батюшка.

– Завтра утром после службы, может, погуляем?

– У батюшки спрошу…

– А меня он благословил с тобой видеться! – торжествующе вдруг сообщил Акун, чем вызвал у Найдёны неподдельное изумление.

Они встречались и гуляли на другой день и на третий, и утром, и вечером. В выходной после литургии и молебна князь пригласил Найдёну пройтись по городу. Спросившись у батюшки и получив разрешение, Найдёна пошла. Князь Акун водил её по улочкам, сам для себя открывая милые красоты старого Подола. Потом вывел Найдёну на рыночную площадь, где в тот день кипело буйное веселье. Накупив бубликов да леденцов для Найдёны, он повёл её посмотреть на скоморохов. Потом они, как дети, хохотали над забавными проделками медведя, слушали старого гусляра, катались на карусели.

Прощаясь подле храма, князь Акун сказал:

– Знаешь же, уходим мы в поход с великим князем? Вернусь нескоро…

– Знаю, – ответила Найдёна, опустив золотистые ресницы.

– Будешь молиться за меня? Чтоб живой и невредимый вернулся? И ещё чтобы отец Михаил меня до Причастия допустил?

– Буду…

– А ждать будешь?

Бледные щёки Найдёны окрасил слабый румянец.

– Я завсегда в этом храме. Куда мне…

– Ежели вернусь да батюшка благословит, буду тебя просить моей женой стать, – он вдруг резко охрип. – Венчаться то есть…

Найдёну словно ударили – она не ведала, как сдержалась. То ли бежать, то ли кричать, то ли плакать?

– Зачем я тебе? – сказала, наконец, еле слышно. – Немолода я, с прошлым…

– Я и сам не мальчик. А то, что с прошлым, так это даже хорошо, быстрее поймём друг друга…

– Робичка я, ни роду ни племени… Не пара я тебе.

Он усмехнулся:

– Моей знатности на двоих сполна хватит, и на тебя, и на детей наших, княжон и княжичей, которых ты мне родишь.

Полуотвернувшись, она молчала, в глазах сверкнули слёзы. Акуну стало её жаль.

– Ещё скажу, ежели согласишься, не пожалеешь, – его голос дрогнул непривычной нежностью. – Как Господь заповедал, так любить и беречь буду. Но я не тороплю, не отвечай сейчас, вот вернусь, тогда и приду за ответом.

Вечером встретиться не удалось, в тот день умерла мать великого князя Малка Микулишна. О болезни самого князя Акун не знал: за своими делами ему недосуг было чужими интересоваться. А вот от смерти никуда не деться – ни от своей, ни от чужой.

Мать Володимера он знал мало, и ещё меньше интересовался ею, высокомерно презирая её – робичку, ключницу тёткину, безродную наложницу брата, неизвестно каким чудом выскочившую на гребень высшей власти. Теперь же, думая о своём отношении к покойной, удивлялся вразумляющему и смиряющему промыслу Божию: одну робичку презирал, зато к другой воспылал любовью, да ещё какой любовью.

На отпевании, на похоронах и на поминальной трапезе он только и думал о Найдёне. Скучал, изнемогал. Услышав приказ князя наутро сбираться, помчался в храм, боялся не успеть. Вошёл в тот самый момент, когда батюшка заканчивал панихиду, вновь и вновь поминая в молитве новопреставленную Марию, Малушу то есть…

Найдёна стояла подле батюшки, подпевая. Вникнув в смысл умилительных напевов, невольно подумал, что и сам хотел бы быть похороненным так же, чтоб такой же чудный голос пел ему «Вечную память» и ещё раз порадовался, что крещён.

После службы подошёл к отцу Михаилу под благословение.

– Уходим завтра, отче, – сказал, склоняя голову.

Священник благословил его крестом.

– Всегда и во всём блюди честь христианскую, – сказал строго.

– Убивать-то придётся….

– Господь рассудит, какое убийство во славу отчизны твоей, а какое по злобе сердечной. И всегда будь готов к покаянию!

Увидев, как дёрнулся князь в направлении проходящей мимо Найдёны, вздохнул и молча удалился.

– Ухожу я завтра, – сказал Акун, представ перед любимой.

Она подняла на него глубокие изумрудно-зелёные глаза, долго смотрела. Потом проговорила:

– Храни тебя Бог.

-Ты только дождись меня…

Он обвёл взглядом её лицо, каждую чёрточку, стремясь приласкать и запомнить – и чистый лоб, и чудные ресницы, и маленький носик с чуть покрасневшим кончиком, и шелковистую кожу щёк, и вздрагивающие уста. Неужели можно так любить всё это? Так горячо, до умопомрачения, так жаждать, так ежеминутно умирать от наслаждения просто видеть.

– Я буду молиться, – сказала она.

– И помни…

Хотел поцеловать на прощание, не решился. Лишь робко коснулся руки:

– Над ответом подумаешь?..

– И над ответом, – как эхо проговорила она, после чего отвела руку, повернулась и ушла.

 

Корсунь встал перед ними мощной крепостью, каких русы ещё в жизни своей не видывали. Великий город булгаров был детской игрушкой рядом с ним. Камень толщины немыслимой, высотой под облака уходящий. Огромный город, оснащённый всем, что было нужно для жизни и для обороны.

Князь Володимер, понимая, что прямыми военными действиями его не взять, на этот раз, не расходуя времени и сил, загодя отправил лазутчиков. Тем удалось склонить на свою сторону корсунского попа – отца Анастасия. Тот, поверив, что, помогая русичам войти в город, явится исполнителем воли Божией о Руси и о самом князе-язычнике, открыл им способ вынудить Корсунь сдаться. Способ был один, но очень верный – перекрыть водопровод, снабжающий жителей питьевой водой. Томящиеся от жажды защитники вскоре сдались. Врата Корсунской крепости раскрылись.

Князь Володимер в красном плаще въехал в город под звуки музыки на белом коне. Величие и красота Корсуни настолько поразили его, что он поторопился прекратить обычное в таких случаях разорение города. Нет, не нажива на этот раз была его целью.

Расположившись с ближними в одном из самых величественных дворцов, с открытых галерей которого открывалась голубая ширь Понтийского моря, он пригласил к себе представителей византийских императоров.

Восседая на троне, важный и торжествующий киевский князь сообщил прибывшим, что, не питая ни гнева, ни вражды к императорам Василию и Константину, он готов разрешить полюбовно случившийся конфликт – вернуть им Корсунь в качестве вено, приданного за Анну, ежели она соизволит прибыть сюда в ближайшее время. Иначе же он будет вынужден предпринять дальнейшие военные действия в отношении других городов северного побережья Понтийского моря. В конце своей речи прибавил:

– Передайте, также императорам, что я собираюсь в Корсуни окреститься, а для сей благой цели нижайше прошу одного из императоров быть моим восприемником.

Греческие послы тут же отправились через море в Константинополь, торопясь передать императорам условия и требования варварского князя.

Володимер ждал, отдыхая после тягот военного похода, нежился в непривычной для него атмосфере. Не скрывая любопытства, попробовал и греческие бани, и бассейн, и массажи. И девушками не пренебрегал, уверяя себя, что после крещения и женитьбы он забудет о них навсегда. Много разъезжал, изучая тонкости неведомой ему ранее науки градостроительства, посетил учебные заведения, библиотеки, богадельни и прочие общественно значимые здания. Любовался  архитектурой, сиянием мрамора, искусством мозаик. Не единожды заходил в христианские храмы, беседовал со священнослужителями, присутствовал на богослужениях. И вдруг однажды изрёк:

– Устал я от этого, домой хочу! От их мрамора смертью веет, а их статуи с глазницами без глаз меня, кажется, даже по ночам преследуют.

Однако, терпел, выжидая.

Дождался.

– Корабли на горизонте! – сообщил Тур, одним солнечным утром вбегая к князю в кабинет.

Все, кто слышал, поторопились на галерею, выходившую к морю. Там по синей глади волн, распушив яркие красочные паруса, скользили, приближаясь к берегу три громадных корабля.

– Вот как сейчас пульнут греческим огнём, так мы всё сполна и получим – и царевну, и восприемника, – в напряжённой тишине раздался голос Добрыни.

Ему не ответили. Сузив глаза в щёлочки от блеска нестерпимо сверкавшего под солнцем моря, князь Володимер молча вглядывался вдаль.

Когда корабли подошли на достаточно близкое расстояние, можно было увидеть роскошное убранство палуб. А на первом из них – богатый шатёр, наполненный людьми в ярких одеждах. Вскоре до встречавших ветер донёс звуки приятной музыки. Нет, не с военной угрозой идут те корабли, в это уверовали даже самые недоверчивые.

Приказав готовиться к встрече, князь, пригласив с собой Добрыню, Акуна, Олава и Варяжку, устремился вниз, на пристань.

С флагманского корабля уже перебросили на берег мостки. У Володимера часто-часто билось сердце. Вот то, о чём мечтал и не получил его отец! А он получил, и это яркое свидетельство возросшего значения Киевской Руси, её силы, мощи и влияния. То ли ещё будет!

Володимер жадным взглядом искал наречённую.

Она появилась, окружённая толпой прелестных женщин в пёстрых разлетающихся одеждах, подобных стайке заморских птичек. Настоящая царевна, ошибиться было нельзя. Высокая, немного худощавая женщина отнюдь не юного возраста – Володимер знал, что Анна на пару лет старше его – с гладкой смуглой кожей, с чуть длинноватым узким носом, с тонко вырезанным ртом и большими светло-карими глазами. Пожалуй, она не была красавицей, но её окружало сияние величия, гордого сознания причастности к самой в то время значительной власти в мире. На царевне было платье из редкого по качеству тонкого алого шёлка с выбитым на нём сложным мелким рисунком. Узкие рукава заканчивались богато расшитыми манжетами, тем же рисунком был украшен подол. Поверх платья была надета мантия из сияющего сиреневого атласа на пёстрой в тонкую полоску подкладке так же с широкой вышивкой по краю. Мантия была скроена из огромного круга ткани, собранного в несколько благородных складок, и крепилась на плече крупным драгоценным аграфом. Грудь царевны, украшали богатые ожерелья из драгоценных камней, несколько ниток розового жемчуга обвивали высокую тонкую шею. Сложная причёска венчала голову. Крупные валики из густых чёрных волос, перевитые бусами и лентами окружали лицо. Сверху прическу венчала маленькая корона-венец, блеск камней на которой способен был затмить свет солнца.

Вполне удовлетворённый увиденным, киевский князь шагнул вперёд и протянул Анне руку, помогая сойти на берег.

– Приветствую тебя, царевна, на моей земле, – сказал он с улыбкой, чуть поклонившись, – надеюсь, путешествие прошло благополучно.

Царевна, горделиво повернув голову к толмачу, выслушала перевод и так же через переводчика ответила, что не менее рада видеть перед собой столь прославленного и известного не только в Византии, но и за её пределами полководца.

После недолгого обмена фразами, в которых всем слушающим чудился некий подтекст, процессия двинулась ко дворцу. Стража русская и византийская не без труда расчищала им путь. Радостный и довольно доброжелательный гул приветствий перекрывал даже грохот барабанов, писк свирелей и завывания труб.

Лишь оказавшись в месте, куда доступ толпе был закрыт, князь и царевна, наконец, смогли перевести дух. Они посмотрели друг на друга и вдруг растерялись, не зная, что дальше делать и говорить. Вовремя подоспевший царедворец бесцеремонно вручил Анну её приближённым, а когда женщины вышли, обратил холодный немигающий взор на Володимера.

– Когда киевскому князю угодно будет обсудить дальнейшие планы, а также некоторые статьи известного договора? – спросил он на отличнейшем росском языке.

– Хоть и нынче. Вот потрапезничаем и обсудим, – весело ответил Володимер. Он был доволен произошедшим, особенно смущением царевны. Мимолётная слабость важной девы растопила мрамор величия, сделала Анну доступнее и ближе, и этим примирила князя с ней ещё и как с женщиной, будущей женой.

Совет долгим не был. Споров не возникло.

…Император Василий просил передать, что почитает за честь быть восприемником при крещении князя киевского, которое состоится на следующее утро. Крестить будет митрополит Леонтий, получивший на то благословение самого патриарха константинопольского.  Митрополит Леонтий, если на то будет княжья воля, сопроводит молодых в Киев, где и поможет великому князю продолжить свершение благого дела, которое тот задумал. Венчание и свадьбу решили назначить на следующий за крещением день, после чего князь и княгиня должны будут тут же покинуть Корсунь, предоставив город его законным византийскими властителям.

Были названы поимённо лица, которые будут сопровождать молодых до Киева, а затем там и останутся. Володимер не отказывался от многочисленной свиты, которая требовалась для его будущей жены, в том числе и от священства. Думая про себя, что когда страсти утихнут, разберётся, кто ему нужен, а кого можно отослать восвояси.

Приданое царевны было так же представлено полным списком, который поначалу просто оглушил князя множеством перечисленных вещей и цифр.

Наконец, уже поздним вечером Володимер получил возможность удалиться в свои покои. Полагая, что перед ожидающим его крещением неплохо было бы и выспаться, он тут же лёг, но уснуть не получалось. Молодой князь долго ворочался в мягкой постели, ища удобное положение для тела, потом стал думать, что если бы сейчас с ним рядом была женщина, он бы так не страдал. Но ему сказали, что накануне крещения он должен спать один. Терпеть было трудно, хорошо хоть недолго. Одна ночь – и рядом с ним опять будет женщина, жена… Он вновь вспомнил высокомерное и в то же время наивно-смущённое лицо царевны. Ещё одна женщина в его жизни. По закону – последняя и единственная. Хватит ли у него сил терпеть её, не обращать внимания на быстроглазых чернавок, не возжелать вдруг неистово и страстно какую-нибудь полногрудую боярыню или пугливую полонянку? А ведь должен, потому что завтра утром он по своей воле принесёт клятву верности Единому Господу и должен будет всегда следовать Его Заповедям, слушаться только Его и верить только в Него, чтобы не попасть в ад, а княжество сделать могущественным, людей счастливыми, будущее надёжным. Иными словами, как говорил патрикий Димитрос, основать Третий Рим, конца которому не будет во веки веков.

Поняв, что не заснёт, порывисто сел на постели. Чего-то хочется, но чего? То ли пить, то ли выйти на воздух, то ли… Да, девку бы сейчас… Поворошил волосы, усмехнулся – вот наваждение. В голове закопошились коварные мыслишки, что напоследок можно было бы, и никто не узнал бы… Туру сказать что ли, чтоб привёл кого… Стыдно: Тур сам пытается по-христиански жить. Какой же он, князь, ему пример подаст? Нет, надо выдержать. Хоть и не спать, хоть и промаяться, но выдержать.

Придя к такому решению, Володимер вновь упал на постель и попытался уснуть, но внезапно услышал, как почти беззвучно открылась дверь его спальни. Досадуя на помеху, открыл глаза и похолодел от ужаса: перед ним стояла Люба. Точно такая же, какой он видел её всего несколько месяцев назад – в белой рубахе и пёстрой запоне, из-под которой виднелась искусная вышивка на подоле, в новеньких лаптях на столь же тщательно расшитых онучах. Чёрные волосы девушки были распущены, серебряный ободок с замысловатым узором прижимал их ко лбу. Как и в прошлые разы грудь её была увешана бусами, амулетами, оберегами, символами власти и свидетельствами договора с высшими силами. Люба выглядела строгой, почти недовольной.

– Что, сбежал? – проговорила она своим волнующим хрипловатым голосом, едва поняла, что князь заметил её, – наобещался, наклялся – и сбежал?

– Ни в чём я тебе не клялся, – ответил Володимер, гадая, как Люба ухитрилась в Корсуни, в охраняемом дворце очутиться, – и не сбегал, просто другое решение принял.

– Хорошее решение – народ свой предать и чужим богам в ноги поклониться! – воскликнула Люба, в её голосе послышались нотки гнева. – А ты знаешь, как народ твоё решение принял? Не знаешь. Бунт готовится, страшный бунт противу тебя. Весь Подол поднимается, с окрестных сёл недовольные подтягиваются сотнями!

Володимер почувствовал, что холодеет.

– Не может быть! Приду – наведу порядок, усмирю!

– Силком в чужую веру потянешь?

– Надо будет, и силком!

– Вона как ты заговорил! Крепко тобой вражья сила завладела.

– Никто не завладел! Я сам всё решил! А раз решил, то отступать не буду. Княжье слово верное – одни раз даётся.

Не отвечая, ведьма приблизилась к ложу.

– Али царевна люба? – спросила с усмешкой, – лучше, чем я?

– Женой моей будет, – проговорил Володимер, – единственной, по христианскому закону.

– А я?

– Что ты?

– Меня ты бросишь? А ещё в терем жить звал, говорил, что жизни без меня нету тебе.

– Так ты ж наворожила. Если бы не мать, не её молитвы…

Злоба исказила красивое лицо девушки.

– Вот как, наобещался, а как мать покликала, сразу за её юбку уцепился? Забыл всё! Все слова свои и обещания,  любовь нашу…

– Ну, ты ж пойми, я креститься должен.

– А мне, а людям своим ничего не должен? – Люба сделала ещё шаг к князю, её волчьи глаза искали его взгляда, чтобы погрузиться в него, завладеть им, – поверил чужим россказням, свой народ предал, меня, сына своего.

– Какого сына? – встрепенулся князь.

– Нашего, – Люба положила руку себе на живот, – в любви зачатого, у подножия всесильных богов славянских. Ты будешь гордиться таким сыном… Вона, коснись, он услышит тебя и отзовётся.

Она взяла его руку, положила на свой вздрогнувший живот – и Володимеру показалось, что да, он слышит мелкие толчки внутри её чрева. Хотел отвести руку, но Люба не отпускала его, вынуждая его руку ласкать её.

– Постой, – он всё ж сделал усилие, – постой, не время…

– Время, – страстно прошептала она. – Не бойся, никто не зайдёт… Твой сын будет тем, кому ты сможешь безо всякого сомнения доверить царство твоё. Самый сильный, самый мудрый, обладающий могуществом богов, красотой, какой не обладал ещё никто из живущих на земле. Вот там он, ещё совсем маленький, ты сможешь коснуться его, если постараешься.

– Люба, отойди! – он, наконец, выдернул руку, уже дрожа в порыве страсти, какую могла разжигать в нём только эта женщина. Люба меж тем легла на его постель подняла рубашку, оголила колени…

– Помнишь, я обещала тебе сразу быть всеми женщинами, какие могут возбудить твоё желание…Смотри же, смотри на меня!

Он не выдержал, взглянул. Перед ним лежала обнажённая красавица в золотом венце с кожей белоснежной и гладкой как шёлк.

Окунувшись в омут нахлынувших чувств, князь не помнил, сколько прошло времени. Он даже с трудом помнил, что он видел и что творил… Когда же знакомое полное истощение сил овладело им, и он в полубессознательном состоянии упал на постель, Любино лицо склонилось над ним. Её полные губы нежно улыбались:

– Вот видишь, ты же мой, мой… И не пытайся освободиться, потому как никогда и ни с кем тебе не будет так хорошо, как со мной. Потому ты должен повиноваться мне. Ты должен делать всё, что я скажу, ты слышишь меня?

– Слышу, – ответил князь, еле шевеля губами.

– Вот и хорошо. Раз слышишь, значит, сделаешь то, что я тебе приказываю. – Люба грациозно соскользнула с постели, оправила на себе одежду, волосы. – Вишь, заставил меня такой долгий путь проделать, беглец ты мой… Ну, да ладно, рассвет скоро, мне уходить пора, а посему слушай: сейчас ты встанешь, оденешься и прикажешь людям своим назад собираться. Грекам поганым передать прикажешь, что отныне и навсегда ты отказываешься и от крещения, и от брака, потому как, осознавши своё заблуждение, теперь хочешь верность своим славянским богам сохранить, а что до жены, то скажешь, что есть у тебя жена, во чреве твоё дитя носящая, жена любимая, всегда желанная, а долговязых царевен с рыбьей кровью тебе не надобно. Ты понял меня?

– Понял…

– Слово дай!

Он медленно поднялся, сел. Его шатало, хотелось за что-то ухватиться, чтобы не упасть. Заметив его жалкий вид, Люба удовлетворённо усмехнулась, потом сняла с груди шиферный амулетик со странными знаками, нацарапанными на нём, и протянула его князю.

– В нём будет твоя сила. Он очень-очень древний. Через него ты сможешь творить чудеса. Тебе будет дана возможность читать чужие мысли, управлять чужой волей, предсказывать будущее. И ещё в нём неразрывная связь со мной. Даже когда меня не будет рядом, прикоснись к нему и позови – я услышу, приду к тебе, где бы ты ни был и помогу забыть всё, что есть плохого в твоей жизни. А ты знаешь, я могу удовлетворять твои самые непостижимые желания! О многих желаниях ты сейчас даже не подозреваешь. И ещё ты всегда будешь со мной, моим. Теперь же встань на колени передо мной, я надену его на тебя.

Её глаза сияли волшебным блеском, уста торжествующе улыбались. Она знала, теперь он её раб. И князь, подчиняясь её приказу, пополз было вниз с постели на пол. Но в этот миг кто-то сзади дёрнул его. Движение было крайне грубым, но оно отрезвило князя. Он обернулся, никого не увидел. Потом вновь посмотрел на Любу, вдруг разом забыв, что она ему говорила и что он должен сделать.

– Ну же, на колени… – прошептала она тихо и нежно, словно уста её говорили: «Возьми меня»…

Но с князем уже что-то произошло. Он вдруг увидел и ночь, и корсуньский дворец, и ведьму перед собой, и мать увидел, которая пожертвовала своей жизнью, дабы освободить его из-под власти злых чар. Вернувшсь на постель, он проговорил:

– Знаешь, Люба, уходи. Слишком многим было заплачено за то, что было между нами в Киеве, не желаю больше. И ради тебя не буду ни предавать близких мне людей, ни менять раз и навсегда принятого решения. Уходи…

Её волчьи глаза хищно сверкнули, зубы оскалились. Казалось, она готова была вцепиться в его горло:

– Думай, кого ты предаёшь больше, поверив бредням греческих попов. Родную землю во зло предаёшь, ибо твои боги навсегда отвернутся от тебя. А то, что произойдёт после, увидишь ещё… Земля, богами оставленная – это земля опустошённая, кровью залитая…

– Уходи, без тебя знаю что делать.

– И дитя своё на голод и нужду обрекаешь…

– Не бросал я ни детей своих, ни жён, всех устраивал, хлеб и кров давал, и тебя с дитём не обижу.

– Не надо мне твоей заботы! – вдруг крикнула Люба. – Ничего от тебя не надо! А тебе вот что скажу напоследок: проклинаю и тебя, и род твой, ибо изменник и ворог ты отныне в стране своей!

С этими в крайней злобе сказанными словами Люба приблизилась к князю и плюнула ему прямо в лицо.

Разгневанный, он вскочил, закричал, но сильная боль вдруг пронзила его глаза…

Его крик разнёсся по покоям дворца, был услышан охранявшей его стражей. Добрыня, который по привычке просыпался с рассветом, первым примчался на зов. Он вбежал в спальню Володимера и увидел его посреди комнаты растрёпанного, со всклоченной бородой, в мятой рубахе, дико озирающегося по сторонам. Повинуясь первом упорыву, Добрыня кинулся к любимому племяннику, пытаясь ухватить его за плечи.

– Где?! Где она!? – дрожащим голосом повторял князь.

– Кто она? О ком ты? Никого тут не было…

– Она, ведьма, которая только что убежала… О, дядя, когда же будет светло?! Я ничего не вижу…

Добрыня испуганно взглянул в лицо князя, увидел его опухшие красные глаза:

– Что с твоими глазами, Володимер?

– Болят… Она плюнула мне прямо в глаза… Да где же она?

Были вызваны гридни, что охраняли княжьи покои, их строго допрашивали всех вместе и поодиночке. Но ответ был один: никого подле княжьих дверей не было.

Володимер слушал вопросы и ответы, споры и предположения и молчал. Он сидел на постели, полуодетый, запустив пальцы в волосы, согнувшись, как старик. Он уже всё понял, поняли и другие, особенно те, кто знал о происшедшем с князем в Киеве.

Самым страшным из последствий случившегося, была абсолютная потеря зрения. Более того, глаза Володимера не только не видели, но ещё мучительно болели, их жгло как огнём, и этот огонь раскалёнными жалами проникал в самую глубину мозга.

Когда явились посланные от митрополита священники, дабы проводить князя к крещальной купели, князь, не сдерживая гнева, закричал:

– Какое крещение!? Я ничего не вижу! Я слеп! Слеп!

Прибывшие попытались его осторожно успокоить, уговорить, но князь лишь коротко, почти грубо приказал оставить его одного, и со стоном упал на постель. Ощущение беспомощности и непереносимая боль лишали его терпения и здравомыслия.

Тихие шаги приблизились к его ложу…

– Княже, – услышал он голос дяди Акуна, на которого никогда не смел повышать голос. – Княже, мне так же было плохо, но святое крещение помогло мне… Поможет и тебе, поверь. Нет на свете силы, что не смогла бы победить силу Божию.

Володимер повернул к нему лицо:

– Как ты это представляешь? Я, слепой, за поводырями пойду…

– Господь смиряет, дабы возвысить, – услыхал он робкий голос отца Анастасия. Теперь, когда стала известна его роль в деле взятия Корсуни, несчастный подвижник очень боялся мести со стороны своих и ни на шаг не отходил от киевского князя и его людей.

– Хорошенькое возвышение! Оставьте, оставьте меня! Я не могу найти себе места от боли, а вы чего-то требуете от меня!

Он больше не прислушивался, о чём спорили Акун, Добрыня, Анастасий.

Только, вдруг вспомнив ещё одну тревогу, подозвал Добрыню:

– Дядя, она сказала, что в Киеве бунт.

– Нашёл, кому верить! – презрительно фыркнул Добрыня. – Да только что прибыл гонец из Киева, говорит, рады все за тебя, ликуют о победе над греками, более того, просят к твоему возвращению позволить им Ольгин храм Живоначальной Троицы открыть и обновить.

– Пусть открывают, – с неожиданным равнодушием князь вновь отвернулся к стене.

В течение дня Добрыня и отец Анастасий попеременно сменяли друг друга около ложа больного. Добрыня приносил с собой лекарство от боли в газах и, сидя подле племянника, делал ему примочки. Они немного успокаивали боль, но зрение не возвращалось.

– Дядя, чую, надо в Киев возвращаться. Кому я такой нужен? И Анна… На что ей слепой муж?

– Погоди, княже, греки за лекарем послали, скоро будет.

– Толку… – Володимер с чувством полного отчаяния отвернулся к стене. Вот и придётся поклониться Любе – ради того, чтоб вернулось зрение, кому только не поклонишься…

Словно в ответ на его мысли, прозвучал голос Анастасия:

– Лучшее лекарство – крещение… Оно все грехи твои омоет, князь, а с ними – и болезни.    Любые бесы перед силой Господней отступят! Заново родишься!

Володимер ничего не ответил, лежал молча, думая и не думая. Есть отказывался. Какая еда – если мысль о самоубийстве всё чаще и чаще приходила в голову.  Ближе к вечеру он потянулся к руке Добрыни.

– Ты, дядя не оставляй меня одного этой ночью.

– Не оставлю, – Добрыня, видя племянника в таком душевном и физическом упадке, даже незаметно всплакнул.

В спальне опять появился Анастасий.

– Митрополит спрашивает, будет ли князь завтра креститься, или…

Володимер повернул на звук лицо:

– Да, буду, буду креститься. Что ещё остаётся?

Вновь проведя бессонную ночь, Володимер, однако же, едва пришли звать его, тут же встал. Цепляясь за руку Добрыни, позволил вывести себя из дворца. Шёл, спотыкаясь, по каменным ступеням, стиснув зубы. Он даже не знал, куда его привели. Чувствовал лишь ароматное веяние ветерка, да ощущал присутствие людей.

Слаженно пел хор. Митрополит по-гречески читал молитвы. Стоящий подле князя представитель императора, впоголоса переводил, но Володимер ничего не слышал и ничего не понимал. Он стоял, опустив голову, потому как ко всем прочим несчастьям, его начала бить сильная дрожь – зуб на зуб не попадал, колени подкашивались. Он с ужасом думал, что должен будет войти в холодную воду.

Руки Добрыни и Тура сняли с него верхние одежды. Он едва держался на ногах, а ведь должен удержаться, дабы не уронить достоинства перед толпой и своих, и чужих.

Володимер вздрогнул всем телом, когда понял, что его ведут к купели. Нечеловеческим усилием воли собравшись, подчинился. Вода ледяным холодом обожгла его ноги. «Подогреть не могли», – недовольно подумал про себя, но смолчал – какие могли быть разговоры, если он едва владел своим телом. Его по-прежнему била дрожь, подёргивалась голова, тряслась непослушная челюсть. Неистово забившееся сердце готово было выскочить из груди. Князю показалось, что пришёл его смертный час, и, когда войдет в воду до горла, он просто не выдержит и задохнётся, потому что пережить подобное невозможно. Сил больше не было.

Его остановили, когда вода коснулась груди. На голову князя легла рука священника. Легко, но властно надавив на макушку крещаемого, митрополит Леонтий заставил его окунуться с головой. Володимер тут же вынырнул, ловя ртом воздух и удивляясь, что ещё жив. Рука, лежащая на макушке, потребовала второго погружения. Потом третьего.

Его окрестили, дав ему новое в крещении имя Василий в честь восприемника императора византийского Василия.

Заботливые руки Добрыни помогли ему выйти. Неужели он выдержал?

Прикосновение сухих одежд к дрожащему, заледеневшему телу было на редкость приятно. Всё приятно. Только вот глаза… щипали и горели пуще прежнего, и чёрный мрак по-прежнему застилал их.

Руки митрополита поднесли к его губам крест для поцелуя, потом крест лёг ему на грудь.

– Дядя, я всё равно ничего не вижу, – прошептал с отчаянием Володимер, уже безразличный ко всему, кроме своих невидящих глаз.

Его с пением повели в храм, где представили Господу в алтаре, окурили ладаном, подвели к иконам – он повиновался в состоянии полного бессилия, почти отупения. Приняв, наконец, первое причастие, Володимер понял, что обряд окончен. Его поздравляли, он чувствовал на щеках поцелуи, а сам едва сдерживал слёзы.

– Ну, пойдём, пойдём, княже, – Добрыня сжал его руку, – отдохнуть пора…

Володимер повиновался. Он шёл, еле передвигая ноги.

– Я словно четверть крепкого мёда выпил, – пошутил невесело, – голова свежая, а идти не могу. Вишь, как она меня… Всю жизнь высосала, гадюка. А ты говоришь, Бог…

– Молчи, молчи. Сейчас поешь, отдохнёшь, а там видно будет. Э, дорогой, слепота – это ещё не самое страшное жизни…

– Дядя, как же я жениться буду слепой?

– Да не горюй, что-нибудь придумаем. Главное ж в мужике не глаза. Девка поначалу поплачет, а потом смекнёт… Глаза – вот ещё ценность! Всё бы остальное на месте было! Вот мы сейчас придём, ты поспишь, в себя придёшь, а завтра она про глаза твои и не вспомнит – и про свои, и про твои забудет!

– Вот-вот, дядя, мне бы поспать. Тебе, наверно, придётся ко мне из Новагорода в Киев перебираться. Кому ж я верить буду, слепой-то, только тебе… Будешь моими глазами. Как я княжить буду? Дети ещё малы… И что – не увидеть мне их больше?! Ничего не увидеть?

Кто-то забрал посуду из его рук, кто-то вытер ему губы, поправил подушки. Он заснул сидя, да так крепко, как, наверное, с детства не спал. Проснулся оттого, что лучи заходящего солнца, проникая через занавески, упали ему на лицо.

– Ну что, – проворчал недовольно, – некому было занавески задвинуть?

И вдруг почти подпрыгнул, увидев, как за тонкой византийской оконной решёткой розовеет вечернее небо…

– Добрыня, Добрыня! – закричал что есть силы, – Добрыня, я вижу, вижу!

Комната наполнялась ликующими людьми, которые плакали, смеялись и славили Бога. Уже одетый и причёсанный князь, решив, что пора и ему осмысленное слово сказать, выпрямился, вскинул румяное лицо и воскликнул:

– Вот и я ныне познал Бога истинного! Слава Ему во веки веков!

В ответ раздался громкий голос Добрыни:

– Ну, всё, если их Бог такой, то и я пошёл креститься! Эй, кто со мной! Анастас, слышишь, я креститься иду! Готовь кресты!

 

 

Эпилог

 

В глуши дремучего леса в полуразвалившейся землянке Шептуна, сидела за столом ведьма Рута. Трудно было узнать некогда прославленную красавицу Чижевки. В сорок три года Рута сильно изменилась: её роскошная полнота теперь напоминала перестоявшее тесто, когда-то бело-румяное лицо покрылось сеточкой мелких красных жилок, утолстился нос, серые веки нависли над бывшими прежде огромными синими глазами, запал рот, в котором мелькали редкие пожелтевшие зубы. А волосы её, в молодости восхищавшие цветом и длиной, теперь сильно поредели и торчали из-под платка нечесаными космами неопределённо-серого цвета.

Сидя за столом, Рута перебирала высушенные травы. Выражение её лица носило ставшее привычным выражение скорбной отрешённости. Услышав звук открывшейся двери, подняла голову. Ну, кто ещё может прийти к ней в столь сложное время? Конечно же, Люба.

– Явилась, наконец. Вечно шляешься, невесть где!

Люба не ответила, даже не посмотрела в сторону своей приёмной матери. Стянув с головы платок, подошла к почти потухшему очагу, подняла крышку на одиноко стоявшем горшке, сморщилась:

– Опять пшёнка! Да с тобой с голода подохнуть можно!

– А ты принесла что-нибудь, чтобы я могла приготовить? Вон, даже сухарей нету. Пшено последнее наскребла, – ответила Рута с раздражением. С досадой подумала, что девка сейчас всю кашу умнёт, а она опять голодная останется. Ничего не сказала, только метнула на Любу злобный взгляд.

– Что, пожалела? – насмешливо кинула в её сторону Люба. Взяв горшок, она поставила его на стол подле Рутинных трав, взяла ложку и принялась жадно есть, – завсегда говорила тебе, взяла меня на себя, вот и майся.

– Я ж добра хотела… Мила, твоя мать, подругой моей была.

– Да ладно, рассказывай. Ты всё хотела, чтоб Мила своей силой с тобой поделилась, и я тебе для того же была нужна. А что до добра, так ты даже не знаешь, что это такое, как и я, впрочем… – вдруг хихикнула Люба.

До крупинки выбрав кашу из горшка, она отставила его в сторону, запила холодной водой из ведра и опять села на лавку с видом уже благодушным:

– Не горюй, не всегда так плохо будет. Это нынче народ с ума посходил, про нас забыл… Не сегодня-завтра вспомнит, толпами повалит.

– Что, так всё плохо в Киеве? – Рута, не смогла сдержать любопытства.

– За князем креститься пошли, как овцы безгласные. Он только клич кинул – так все в Днепр и посыпались. Попы не успевали молитвы отчитывать.

– Неужто все?

– Не все, конечно, но много. А что дети княжьи, жёнки, да челядь – так те все до одного, – вздохнув, поглядела на Руту.

– Хочешь сказать, что кончилась наша власть, люди от нас отвернутся?

– Куда они денутся? – Люба хихикнула. – Сейчас окрестились, а нутро-то старое…

– Про князя, говорят, изменился очень.

– Князь, может, и изменился, пока ему всё внове, – некрасивая судорога пробежала по тонким чертам Любы. – Вишь, по Заповедям Христовым жить решил – не судить, не казнить, всех любить и миловать. Вот народ на него и молится. Ничего, недолго он со своими заповедями продержится!

– Кто его знает…

– Когда святилище киевское сносить решил, никто ему не воспрепятствовал, все помогать кинулись, – продолжала рассказывать Люба. – Кричали, мол, что нам сделают боги каменные, когда мы под защитой Бога Истинного?

Странный, почти звериный рык вдруг вырвался из груди Любы:

– Князь сам их на землю скидывал, а Перуна в реку пустить приказал, да плетьми бить… Ничего, не так уж безобидны боги наши, Перун ещё смутьянам отомстит. Попомнят… И князь попомнит.

– Молится? – спросила Рута.

– Молится, молится, – покачала головой Люба, – думает, всё ему простится-забудется… а ничего не забывается. И ничего не прощается.

– Что ты тут сделаешь? К нему теперь не подступиться.

– Да ладно, всегда лазейка найдётся. А через неё и месть моя. Вот уж помяни моё слово, гречанка не даст ему детей. Пустая она…

– Да ну?

– И от своих нынешних деток хлебнуть ему придётся много, много горького…

Рута, глубоко задумавшись, молчала. Вздрогнула, когда вновь послышался звук открывшейся двери. Подняла голову и закричала в ужасе: в их покосившейся землянке, почти упираясь в крышу мохнатой головой, стоял Леший. Стоял, растопырив огромные ноги, и блестящими зелёными глазами смотрел на женщин. Люба не испугалась, словно ждала его. Тут же поднялась, достала из-под лавки накануне заготовленный узелок, повязала платок на голову.

– Ты чего это? – Рута с беспокойством приподнялась, – ты что удумала?

– Непонятно, что? – проговорила Люба. – Ухожу я. С ним ухожу. Не могу я долее тут жить, душно, отовсюду ладаном несёт.

– Как? Надолго? Куда?

– Места хватит…

– А я… как же я, одна? – растерялась Рута.

– Тебе что? Таких, как ты, на киевской земле пруд пруди. Живи себе, делами своими занимайся. Глядишь, на Ведьминой полянке ещё встретимся.

– А что мне есть, пока дела наладятся?

– Да ладно, не сдохнешь, загляни за очаг, там у тебя и сухари, и сало припрятано.

Рута невольно покраснела: ничего от этой стервы не скроешь.

Люба меж тем, собравшись, повернулась к Лешему.

– Я готова, идём, – проговорила спокойно и вышла, Леший – за нею.

Рута, торопливо выбежала следом. Увидела, как они бок о бок, взявшись за руки, углубляются в дремучую чащу леса и словно тают в предвечернем тумане, вдруг густо, мохнатыми клочьями повисшем меж деревьями…

 

Князь собирался на обед в большой трапезной по случаю праздника Рождества Христова. Отстояв с близкими Всенощную, поисповедовавшись и причастившись, он лишь немного подремал, и уже был, как всегда, весел и бодр. Среди причин его радостного настроения было и то, что закончился Рождественский пост, который Владимир строго соблюдал и теперь не мог нарадоваться возможности, наконец, поесть любимого с детства мяса и пирожков с творогом. Ему уже доложили, что на столе будет утка с огурцами, жареные журавли с перцем и заяц в репе.

Дядя Добрыня зашёл к нему, чтобы в числе прочих составить князю почётную свиту, да ненароком сообщил, что пришло время домой собираться, в Новагород.

– Снова меня бросаешь, – князь Володимер невольно вздохнул.

– Надо, сам знаешь, – Добрыня, присев на лавку около окна, следил, как одевается князь в алую рубаху, в шитое жемчугом оплечье, – жена, вона, гонцов засылает, грозится со сковородником встретить, жених дочке объявился,  меня  дожидаются.

– Вишь как, уж и женихи… – сказал князь, подумав о своих малолетних ребятишках.

– Крестить народ тоже надо.

– Надо, дядя.

– Вот и поеду. Зараз прикажу всех к Волхову сгонять.

– Да ты потише гони-то, – улыбнулся князь.

– Это у тебя потише можно. Мои-то знаешь, строптивцы, их пока промеж лопаток не двинешь, не пошевелятся!

– И всё ж без вразумления негоже.

– Да вразумлю я. Вот как приеду, так и вразумлю. Поп-то твой, который Прокопий, крепкий мужик. Мы с ним быстренько всех вразумим. Сами побегут. Хочу я ещё твоего Анастаса просить со мной поехать – дел-то много, а грамотные люди нужны.

– Да погоди ты, мне он самому в Киеве нужен. Имею я мысль на месте капища строить церковь в честь десяти чинов ангельских. Думал, Анастасу то дело препоручить.

– Так вернётся!

– Вернётся… Ну да разве я могу тебе в чём отказать, дядя? – Володимер ласково улыбнулся.

– Ты вот что мне скажи… – Добрыня помялся, – не пожалел ещё, что на другой путь свернул, к христианству Рось повёл?

– Назад- то пути нет, – ответил Владимир от сердца. – Да и поверил я всем, кто мне говорил, – Димитросу, отцу Григорию, матушке. Как же тут отступиться? Хотя, скажу тебе, трудно. Я даже не думал, что так трудно. Посты, службы, жизнь совершенно другая.

Володимер сел на табурет, чтобы слуга уложил его кудри.

– Жили-жили по-одному, а теперь вдруг надо по-другому – праздники, обычаи, даже слова другие!

– Я твоей мудрости всяк раз изумляюсь, – глаза Добрыни заслезились, – как ты сообразил славно, праздники наши оставил, а названия переделал.

– Да это не я, это отец Григорий посоветовал.

– Молодец Григорий! А то, думаю, как же нам без коляд, да без Купалы. Ан вот оно, всё наше с нами!

– Со своими обычаями, с которыми наши предки жили, да и  сам сизмальства всей душой врос, расстаться непросто, – согласился Володимер.

– Будешь также на коляду в медвежью шкуру обряжаться, девок пугать? – Добрыня подмигнул племяннику.

– Не знаю пока, – помялся Володимер, – народ-то он есть народ, а мне хотелось бы как-то по-Божьи больше…

– Смотри, народ тебя любит, пока ты наш, а станешь греческий, отвернётся.

– Твоя правда, – кивнул Володимер, – как отец Григорий говорит, во всём рассуждение нужно.

Князь, зная, что должен себе духовного наставника выбрать, опять вспомнил про старого отца Григория, который был несменным духовником княгини Ольги и княгини Иулиании. Сделав его вновь настоятелем обновлённого храма Живоначальной Троицы, он окружил его и почётом и уважением.

– Ещё бы, а то ты вдруг давеча решил и суд, и казнь отменить, – кивнул согласно Добрыня. – Любят правителей не только праведных, но и строгих.

– Сердце кровью обливается, – вздохнул Володимер, – так хочется жить, ни одной заповеди не нарушая.

– Вот и живи, и себя, и народ свой в строгости держи, порядка требуй. Так?

– Так, дядя, – ласково улыбнулся Володимер.

Уже готовый к выходу, встал, рубаху одёрнул. Добрыня, любуясь на князя, сказал:

– В Новагороде тоже надо будет храмы ставить, ты мне мастеров-то шли.

– Пришлю, лучших строителей и богомазов. И не только тебе – по всей земле русской должны храмы воздвигаться. Ещё знаешь, что мы удумали? – глаза Володимера сверкнули непривычной Добрыне восторженностью, – построим Девятичинный храм и перенесём в него мощи княгини Ольги. Отцы говорят, что свята она, канонизировать надо.

– Это что, вроде как оживлять?

– Да нет, дядя, святой – это тот, кто и по смерти жив остаётся. Ему молятся, помощи и защиты просят. У греков, знаешь, святых сколько. Вот и у нас будет своя святая. Говорят, когда мощи открывают, чудеса и знамения бывают.

– Ты меня тогда позови, приеду. Никогда чудес и знамений не видал.

– А когда я прозрел?

– Ну это… Ещё хочется – такого, чтоб мурашки по коже. Старею, должно.

В дверь постучали.

– Великая княгиня справиться велела, – послышалось робкое, – когда князь пожаловать изволит.

– Скажи, скоро буду, – ответил Володимер.

Он не спрашивал, которая из великих – теперь одна была, Анна, сдержанная, холодная, высокомерная, неразговорчивая. Единственная женщина в его жизни и в его постели. Иногда, когда он думал об этом, Анна начинала вызывать у него раздражение, вновь начинало тянуть к привычному. Не раз уж он толковал об этом с отцом Григорием, вздыхал, каясь:

– Не знаю, перетерплю ли…

Старый священник ласково успокаивал:

– Ну не всё же должно быть легко, княже. Во славу Божию надо уметь и претерпеть. Больше претерпишь, больше и награду получишь.

– Вот ужо почти полгода, а не беременеет княгиня.

– На всё воля Господа нашего. Детей у тебя много, они тоже заботы требуют. Крестить их ещё не всё, надо и воспитать, дабы они стали продолжателями дела твоего.

Ох, мог же отец Григорий и успокоить, и обнадёжить.

С бывшими жёнами, окрестив их, князь имел долгую беседу. Хотел и их не обидеть, и честь княжескую сохранить, и христианские добродетели соблюсти. В результате Аллогия в Киеве осталась, приняв на себя должность ключницы. О том, что когда-то она считалась женой князя великого, уже никто и не помнил, разве только она сама порой тешила себя давними воспоминаниями.  Но её уважали: как-никак мать первенца княжеского Вышеслава.

Хильд, подчинившись требованию Владимира окреститься, на вопрос, что она хочет делать дальше, вдруг заявила, что мечтает вернуться на родину.

– С князем Трюггвасоном отпусти, – попросила, – домой хочу.

– Кому ты там нужна?! Да и не положено, как-никак моей женой была, хоть сыновей у нас так и не получилось.  Я предлагаю тебе сделать так, как у греков заведено, они своим бывшим жёнам предлагают принять монашество – и достойно, и почётно. К княгине Иулиании езжай, будете там на пару молиться.

– Что, на Руси одному монастырю быть? – спросила Хильд, ревниво вспыхнув.

– Давай, новый созидай. Бог тебе в помощь… Решишь – скажешь. Помогу, чем смогу.

Через неделю Хильд, холодно попрощавшись с князем, в сопровождении небольшой свиты и священника отправилась в далёкие северные земли на Псковщину. Хоть и на Руси, но всё ж ближе к своим.

С Адилью было сложнее. Новость, что её не только силком окрестят, но ещё и заточить в какой-то крепости хотят, вызвала у неё такую бурю негодования, что её пришлось связать, пока не угомонится. Адиль отправили в Вышгород, где жили княжеские наложницы. Их было много, и не только в Вышгороде. Князь поначалу растерялся, что с ними делать. На улицу не выгонишь – пропадут, другим отдавать – жалко. Вот и распорядился к ним Адиль отправить, а с нею священников. Пусть молятся, детей растят – глядишь, ещё один монастырь будет. А он, князь, будет им содержание выплачивать. Куда уж деться…

Только Мальфред никуда не успели отправить. В тот день, когда Киев ликовал, принимая святое крещение, Мальфред умерла – внезапно и оттого страшно… Князю уже после сказали.

Чехиня, вроде, не болела и не жаловалась ни на что, только грустила много, особенно после смерти Малуши. Много молилась, потихоньку плакала. А однажды поутру, потрапезничав, даже ещё не успев из-за стола подняться, вдруг ойкнула тихо и на пол рухнула. Подбежали – она уж и не дышит.

Так вышло, что на христианском кладбище подле могил Ольги и Малуши, появилась третья… Всю панихиду и отпевание князь Володимер выстоял, понурив голову и не шелохнувшись ни разу. Но о чём думал, или жалел о чём, того никому ведомо не было.

Проводил князь Володимер на родину и Олава Трюгвассона. Грустно было расставаться. Но куда деться – у каждого свой путь в жизни, свой долг перед народом. Расстались, горячо обнявшись, в надежде, что когда-нибудь ещё раз пересекутся их жизненные пути.

Жизнь Олава Трюггвассона будет столь же славна для северных народов, как жизнь Владимира Красное Солнышко для Руси. Завоевав в 944 году Англию и обложив её жестокой контрибуцией, Олав примет в Лондоне крещение и станет королём Норвегии. Вернувшись на родину, он начнёт решительную и довольно успешную борьбу за христианизацию и объединение разрозненных земель. Смерть настигнет его спустя десять лет. В 1000 году от Рождества Христова он трагически погибнет в морском бою…

Зайдя за Анной, Володимер вместе с ней отправился в большую трапезную, где собравшиеся ждали князя с княгиней. Народу было много. Были гости заморские и из своих земель, а бояр, старейшин, воевод – тех и вовсе не счесть. Непривычно мелькали чёрные рясы и серебряные кресты церковных первовластителей.

При появлении князя и княгини оживились, засуетились. В распахнувшиеся боковые двери стайкой впорхнули шустрые отроки с огромными блюдами.

Однако князь и княгиня садиться не торопились. Стояли и остальные. В напряжённой тишине зала специально отобранный и выпестованный хор спел «Отче наш», молитвенное призывание благословения на начало трапезы, а за ним – праздничный тропарь Рождеству.

После молитв сели князь с княгиней,  за ними и остальные. Пир начался, завязался разговор. Только вдруг раскрылись двери напротив княжеского стола и слуга громогласно объявил:

– Князь Акун с княгинею!

Князь Акун появился, невысокий и мощный, в синем бархатном кафтане, отороченном мехом. За руку он вёл женщину, маленькую и худенькую. Светло-зелёным и нежно-голубым переливалось её платье из византийского атласа. На запястьях и вокруг шеи мягко поблескивали крупные жемчуга. Белоснежный плат и украшенное драгоценными камнями очелье обрамляли светлое, одухотворённо-тонкое лицо.

– Прошу любить и жаловать, жена моя, Наталья, – Акун предстал перед племянником, как всегда самоуверенный и важный, и подтолкнул к столу владык чуть упирающуюся женщину.

С плохо скрываемым недоумением глядел Володимер на женщину, чей возраст, простоватость и не бог весть какая красота бросились ему в глаза, когда он увидел её вблизи. Нет, никогда он не поймёт своего дядю. Но как бы то ни было, его право.

– Что ж, – проговорил, улыбнувшись, – долго князь Акун, видать, искал тебя, княгиня. Но я рад, что его поиски, наконец-то, завершились. Теперь у меня не только дядя, но и тётя появилась. Проходи же, садись, знакомиться будем.

Молодой князь указал женщине на кресло подле себя. Княгиня, то бледнея, то краснея от смущения, повиновалась. Отроки тут же поставили перед ней серебряную тарелочку, Володимер налил вина.

Княгиня Анна, понаблюдав за гостьей, вдруг поинтересовалась:

– Какого ты рода, княгиня?

Она ещё плохо говорила по-росски, её неверное произношение резало слух.

Женщина испуганно дрогнула золотистыми ресницами. Князь Акун, услышав, громогласно ответил:

– Нашего, княгиня, самого, что ни на есть нашего, родного, полянского роду-племени.

Вызов, прозвучавший в его словах, брошенных высокомерной княгине-гречанке, понравился всем, слышавшим его, и склонил большинство сердец на сторону молодой русской княгини. Сидевший неподалёку боярин Кукша прошептал соседу:

– Нашла о чём спрашивать. Сама-то, небось, невелика царица. Мать-то ейная, говорят, кабацкой девкой подрабатывала.

– У… наши девки не такие, ох не такие, – ответил сосед, брезгливо сморщившись.

Володимер меж тем, любопытствуя, пытался вызвать Наталью на разговор, что было весьма нелегко. Акун временами помогал ей. Он и рассказал князю, что познакомились они в храме святого Илии, где Натальюшка пела. Пела чудно, как ангел Божий. По возвращении его из Корсуни по благословению тамошнего отца Михаила они повенчались. Ну, а к петровскому посту собираются отбыть в вотчину княжескую, в Берёзовку, где намерены отныне поселиться.

– Хочу там храм заложить новый, – признался Акун радостно, – в честь святых мучеников Натальи и Андрея.

– Ну, Наталья, понятно, – улыбнулся Володимер, – а Андрей кто?

– Мой будущий сын! – грмогласно заявил Акун, заставив Наталью покраснеть до слёз. Тут только молодой князь разглядел чуть округлившийся под платьем живот княгини.

Пир продолжался. Володимер, выяснив всё, что хотел, отвлёкся от молодых. Наталья, предоставленная сама себе, немного успокоилась, даже поела. Она сидела тихо, как мышка, дабы ненароком не привлечь к себе высочайшего внимания.

Думала ли когда Найдёна, жалкий подкидыш, не знающая ни матери, ни отца, что будет вот так в роскошных одеждах сидеть подле самого великого князя за столом среди великих бояр. А сам дядя князя, будет так любить и так заботиться о ней.  «Неисповедимы пути Твои, Господи», – не раз повторяла она про себя, удивляясь милости Божией. Ещё бы, столько прожив да столько пережив, она не только выжила, но душа её, откуда, сама не зная, нашла силы, чтобы не только выжить, но и радоваться, мечтать, любить… Да что скрывать от себя? Как когда-то давно, двенадцатилетней девчонкой она, рыдая, бежала за конём молодого князя Акуна, так и нынче, когда он вернулся из Корсуни, бежала навстречу ему, ища его в толпе шумных бородатых княжеских воинов. Всё с той же любовью, с тем же великим нетерпением и радостью, дрожащей в каждой жилочке её маленького хрупкого тела, со слезами – нашла того единственного, которого ждала, искала, любила, как оказывается, всю свою жизнь.

Пир меж тем продолжался. Один за одним поднимались гости, бояре, которые произносили здравицы в честь великого князя и княгини, а потом, повинуясь властной руке митрополита, истомившийся от безделия хор, грянул дружно:

– Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних… Хвалите Его вси ангелы Его, хвалите Его вся силы Его!..