На круглом столике дымился чай. Пузатый и усатый специалист Гидрометцентра Валферов в вязаной жилетке с ромбом на груди оглядывал студию прогноза погоды и теребил ярлычок, дожидаясь, пока оператор подчинит шарнир над софитом.
– Вы давно на ТВ? Я вас не помню, – сказал он мне, когда понял, что дело затянется.
Я отвлекся от экрана, по которому бежал текст электросуфлера.
– На что вы намекаете? Мне говорят, я пишу слишком усердно. Стараюсь пририсовать в портрете все, что держу в голове: оба уха, нос, затылок. Как начинающий художник. Чем больше, тем лучше. Получается, как будто считаю всех глупыми.
Он посмотрел в кружку.
– Помните такой холодный сентябрь? На Западно-Сибирской равнине сорок лет не было.
– А при ГУЛАГе не было?
– Летом тоже был рекорд: плюс тридцать девять. И что мы имеем? Тает вечная мерзлота, вылезает на поверхность Сибирская язва, пожары, смог, пластовый газ, скоро придут клещи. Человек на Ямале либо будет жить в морозе, либо не будет жить вообще. Есть такие места на планете, где холод – условие существования. Казалось бы, оставить все то же, но сделать потеплее. Однако, трудности тоже нужно любить. На испытаниях держатся и эко, и эго. Думаете, зимой природа спит? Почему из Арктики столько дней идет холод? В жару ледник тает, и вода испаряется, забирая тепло из атмосферы. Зимой замерзает вода, но не воздух. Черная поверхность разрастается, через год Арктика продолжает таять и снова забирает тепло. Будет потоп, но перед этим мы переживем много лет холода. Вот вам и сентябрь со снегом.
Оператор бросил софит, и тот опустился к полу. Мы с Валферовым вышли из студии. Туман плыл сквозь рощу карликовых берез, подступал к павильону и грунтовал крыльцо инеем. Валферов обмахнул перила и поставил кружку.
– Пойдемте в бар, Гедеон Владимирович, – сказал я, впечатленный его рассказом.
Он замялся. Странный был человек. Горделивый тюфяк. После записи уходить не торопился, но и не разговаривал ни с кем. Из здания выходил обязательно через ту дверь, в которую вошел. Кружку мыл в женском туалете.
– Моя жена гребет квартиру, мне нужно схорониться где-то до шести, – пожалился я.
– Давайте, зайдем, в шашлычную.
Над маленьким залом плыли жирные мясные пары. Мы сделали заказ. Через минуту официант в грязной рубашке принес, подбрасывая на ладони, бутылку и наполнил две замерзшие рюмки. Мы выпили без закуски.
– Сколько вы прожили здесь? – сказал я, потерев нос.
– Сорок.
– Вы местный?
– Мой отец был фронтовик. Мы жили в Каунасе. Я после института приехал и уже тридцать лет собираюсь вернуться домой. Меня хватит удар от счастья, если я решусь на это, а я хочу еще пожить.
– Пропущу, – оправдался я, и он наполнил только свою рюмку.
– Я в молодости не пил совсем. Был такой худенький, сколько ни ел, сало не цеплялось за кости. Целая проблема была: в экспедиции меня не брали, потому что боялись, что дойду где-нибудь на болотах. Водку я попробовал с начальником партии в тридцать. Он пригласил меня в балок и говорит: не обижайся на бригаду, ты им всем за сына, блюдят. Я тогда выпил рюмку и слушал полночи его истории. Так мне было плохо, и думать не мог, что столько выпью этой водки. А теперь я старый, не брезгую и сам хочу рассказывать. Круговорот в природе – не только воды, слов тоже.
Армянин за стойкой поднял руку, чтобы мы забрали шашлыки. Я сходил и поставил поднос с тремя шампурами на стол.
– Ох, и повидали вы, небось. На 501-ой стройке были? – домогался я.
Он переложил на свою тарелку два шампура, задумался и сказал:
– Вместе с матерью навещали отца в 52-ом.
– Сидел?
– Почему сразу «сидел»? Охранял. Вы, например, своих стариков помните?
– Приблизительно.
– Репрессированные среди них были?
– Вряд ли.
– Тогда послушайте. Нет такой силы, которая делает плохо абсолютно всем. Если тиран угнетает тысячу человек, значит, спокойно живет миллион. Если угнетает миллион, значит, спокойно живет миллиард. Ни один миллиард не будет смотреть, как его угнетают. Да и в несчастной тысяче найдутся те, кто живет припеваючи. Ни один шторм не вырывает все деревья. Всегда найдется одно – в самом буревале, – которому тепло и спокойно.
Официант за стойкой направил пульт на телевизор. Восточный мотив захрипел из динамика под потолком, и закрутился обломками зеркала диско-шар. Валферов поднял бутылку и прицелился в мою рюмку, я замахал рукой.
– Точно не было репрессированных? – он слегка окосел.
– Исключительно герои, Гедеон Владимирович.
– Вот видите? Над нами один тиран, природа. Я – не ребе Файнштейн, всего не знаю о людях. Но и без того, сколько раз на моих глазах происходила высшая справедливость. Математически точная, на какую не способен разум, только самоорганизующаяся система. Был случай. Сорок лет назад на «Белом» стоял такой же проблемный сентябрь, как сейчас. До начала морозов связист приехал с острова в Тамбей и послал начальству телеграмму: «радио нет, беру модуль, ждем передатчика».
Когда мы вышли из бара, ливень смыл туман с улиц города. Не успевшая промерзнуть земля съела снег. Я брел по слякотному переулку и рассматривал огни в лужах. Потом поднялся по темной лестнице, открыл дверь, снял промокшие ботинки, поставил на стол компьютер, потянулся и уснул на клавиатуре.
Радиостанция два дня назад задымилась и онемела. Подчинить ее не удалось: нужной запчасти у инженера не было. До вертолета оставалось три дня, но шеф экспедиции, Бондарь, отправил связиста на большую землю. Добраться до Надыма и вернуться за трое суток – было нереально. Но вертолет мог лететь и неделю, и две: датчики станции, как юродивые, предсказывали метель в чистом небе. Полярники из всех примет верили только плохим, к тому же сентябрь был холодный, как черт: оставаться без радио – значило рисковать жизнями сорока семи человек. И Бондарь рискнул жизнью одного.
Связист Кан делал подлые вещи. После ужина он говорил соседу по вагончику:
– Ты с женой Бондаря гулял? Я гулял. Вот такая жопа.
Бондарь женился на маленькой мечтательной землячке. Она первый раз выехала из своей деревни в экспедицию, и Север приняла за целый мир. На Белом за ней, куда ни пойди, наблюдали глаза полярников. Конкуренток у нее не было, и победа была «технической», но ей льстил статус главной островной красавицы, и слухи, что у старого мужа ее растут рога, она принимала за свое достижение.
Весь день Кан сидел в штабе и смотрел на неработающую рацию. В другой половине штабного вагончика, через стенку, были покои Бондаря. За два часа до выезда связист оставил пост, вышел на песчаную улицу и поднялся по соседней решетчатой лестнице. Под маленькой фотографией Высоцкого он целовал толстую шею возлюбленной и говорил:
– Ну что за дурак твой Бондарь? Три дня ему ждать неохота, а я утону. Кто моих детей кормить будет, ты?
Островная богиня с любовником не спорила, он ей казался экзотическим и начитанным, каких в своей деревне она не встречала. Бондарь весь отпуск голыми руками собирал урожай. А Кан кирзовые сапоги переставлял с трудом и на отпуск имел романтические планы.
– Ерунда. Вернусь из Тамбея, пересижу месяц, и поеду по железной дороге. Слыхала про Великий северный путь? Гладенький состав вынырнет из зеленого леса, и жена встретит меня на перроне, как Юрия Гагарина. Представляешь? – говорил он и целовал мозоли на ее пятках, сползая с кровати.
Кан отбыл с острова «Белый» на катере в девять утра и к полудню добрался до порта «Дровяной». Краны на причале выглядели брошенными. Через диспетчера, который готовился к прекращению навигации, он договорился с водителем КрАЗа на швартовке, чтобы его довезли до Тамбея. Оттуда можно было послать телеграмму и отправиться в Надым.
Прямая отсыпка вела сквозь тундру. Ближе к поселку появились первые следы человека: самый северный дорожный знак, грузовики, пыхтящие к буровым.
В Тамбее дорогу до Надыма перекрыли из-за снегопада. В конторе Кану вручили радиоточку и сказали возвращаться на остров, пока погода не испортилась окончательно. Он сидел в будке пропускной под большой розовой картой и смотрел, как диспетчер открывает окошко, принимает у водителей путевки и прислоняет к ним фиолетовую печать.
Колонна автомобилей на обочине увеличивалась, уставшие мужики дремали в кабинах. Секции светового табло горели красным трафаретом на белом пластике: метель, ливень, гололед.
Кан смотрел на полосатый шлагбаум, проклинал Бондаря и представлял, как бросит ему в термос мухомор, когда начнется оттепель и пойдут грибы. Спустя три часа метель превратилась в простой ветер. Шнурок колотился о запотевшее стекло, из которого сочился зеленый свет. Через порог шагнул водитель – в тельняшке, брюках и литых резиновых сапогах – и вопросительно кивнул диспетчеру.
– Связист с «Белого», едет в Тамбей.
– Шуруй, Самуель Морзе, подвезу.
Навстречу им попадались автомобили, с рокотом идущие с месторождений. Фары их били в мокрый песок. Раскрытые медальоны света выхватывали узор поземки. Зеленоватые, как кофе с молоком, лужи стояли в выбоинах. КрАЗ падал в них и выныривал, с ревом задирая капот.
Потом встречные автомобили пропали. Снова пошел снег, но уже ленивыми хлопьями. Стемнело окончательно. Дорога стала совсем разбитой, сиденья визжали на балках, но водила прибавлял газу, чтобы не завязнуть в грязи. В центре очередной лужи грузовик нырнул, ударился обо что-то твердое, пошел юзом и заглох, как конь, отдавший последние силы.
Водитель, серьезный, надел фуражку, открыл дверь и вышел в снег. Он залез на колесо машины и открыл капот. Потом спрыгнул, исчезнув за носом грузовика, и через минуту появился сбоку в обнимку с корягой. Он залез в кабину:
– Пойдем за лапами, Морзе. Набросаем под колеса, а нет – будем сидеть.
– Давай сразу сидеть, – ответил Кан.
Водитель достал из-под сиденья топор, прикурил сигарету и, оставив в кабине клуб дыма, снова прыгнул в кисель. Он шагал в тундру, и фары освещали его спину.
Когда темнота стушевала силуэт, Кан поднял на колени радиоточку, размотал провода с большими клеммами и высунулся на улицу. Он вылез из кабины, поднялся на скользкое колесо грузовика, подпер капот спицей и приложил медные контакты к аккумулятору. Динамик зашипел, Кан крутанул ручку, и тут в отдалении раздался крик.
Кан бросил модуль, вскарабкался по крылу в кабину, закрыл двери на замок и уставился в тундру. Ничего не происходило минут пятнадцать. Он в панике достал из танкового бардачка лист бумаги, покрытый сальными пятнами, нашел мягкий карандаш и застрочил:
«В моей смерти прошу винить начальника партии, товарища Бондаря. Он без производственной необходимости отправил меня в командировку, хотя знал, что погода – на метель». Взгляд его прыгал с жирных букв на тундру. Когда он поставил фамилию и уронил карандаш под сиденье, в овале света, меж деревьев показался приземистый человек в малице, подбитой прядями человеческих волос.
Следующим утром бульдозер вытащил КрАЗ из рытвины. В салоне было все ободрано до металла. Нашли только карандаш под балкой, что держала сиденье.
Вертолет сел на Белом по графику. Согласно телеграмме, на станцию привезли запчасти для ремонта передатчика, а Бондарь до появления нового связиста решил сам выходить в эфир.
Дело шефу было в новь, и он не сразу заметил сорные сообщения с большой земли. Но короткие сеансы повторялись, и как-то вечером, пьяный, Бондарь отчетливо услышал стон, пробивающийся сквозь щелчки и ворчание.
Ситуация угнетала начальника партии страшно. Принимать на себя ответственность за решения оказалось легче, чем отвечать за них. Ведь ответственность была перед начальством, которое все несчастные случаи в те годы списывало на диких зверей и « собственную халатность». А отвечать приходилось перед совестью.
Не сумев понять смысла сообщений, Бондарь связался с Тамбеем и распорядился прочесать все пустующие буровые, где Кан мог найти работающий аккумулятор для модуля. Но точной карты заброшенных буровых ни у кого не было.
Тем история и кончилась бы, но через неделю в проливе Малыгина стали замечать человека на ненецкой лодке, похожего на пропавшего связиста. Его приняли за местного рыбака и решили предупредить, чтобы не терся у порта. Утром диспетчер пошел к Бондарю просить катер, чтоб поймать ненца, и обнаружил начальника под козырьком штабного вагона с проводом от радиостанции на шее.
Кан объявился в районе Надыма с первым снегом. Он подошел, в чем мать родила, к объездной дороге, вдоль которой построили первые четырехэтажные дома, сел на песок и запел ненецкую песню. Когда его окликнула продавщица, пыхтящая сигаретой на крыльце универсама, он не ответил, только повернулся на голос. Женщина подошла ближе и вскрикнула. У Кана не оказалось на месте глазных яблок, опухшие веки были сшиты гнилой леской, череп обрит и украшен свежими порезами, а из спины торчали краями наружу маленькие узелки.
На Севере в то время психиатров не было, и связиста, подрихтовав ему веки, первым вертолетом послали в Тюмень. А через полгода он вернулся к жене и детям в Сургут, с восторгом прокатившись по железнодорожному участку Великого северного пути.