Подлинная история политических взаимоотношений
США и Великой России.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
глава 1.
Михайло Иванович из парикмахера становится
премьер министром.
Михайло Иванович кушал. Ему очень нравились утренние сосиски, но сегодня им он предпочел котлету «по киевски», и все потому, что этот сука, Порошенко, вновь получил очередной транш от Международного Валютного Фонда. Премьер-министр, а Михайло Иванович являлся руководителем одного из величайших государственных образований в настоящей и прошлой истории, тем не менее, не имел никакого понятие о «транше», пока ему Кудрин не объяснил, что «транш это когда тебе дают доллары, много долларов».
– А почему нам не дают? – наивно спрашивал у подпольного министра финансов Михайло Иванович кушая вторую котлетку.
Кудрин смутился. Он знал правду, но если он ею поделится с премьером, на кой ляд он тогда будет нужен.
– Потому, что мы не стоим на коленях.
– А где мы стоим?
– На своем месте, Михайло Иванович.
– А где это место? – поинтересовался премьер, аккуратно вытирая крохотные алые губки холщовой салфеткою. Михайло Иванович из принципа не пользовался по экологических соображениям бумажными.
Кудрин улыбнулся. Он был из тех, кого в народе называли кратко и емко «хват», то есть, «слуга царю, отец солдатам..».
– Там, где вы его укажете, господин премьер.
– Странно! – рассеянно заметил Михайло Иванович и уронил салфетку.
Кудрин тут же из вежливости поднял ее и отнес куда следует.
– Если мы на своем месте, – продолжил премьер, трогая следующую салфетку и промокая ею круглое и хорошенькое личико, – то что, или кто нам мешает огородить его, обозначив границы, чтобы никто и никогда не смел на нас покуситься?
– Все в вашей власти, господин премьер.
– Как интересно, – рассеянно произнес премьер, вновь уронив салфетку.
Потом он встал из-за стола, рыгнул, воспользовался еще одной салфеткою, также уронив и ее.
Премьер Хуеплетов очень стеснялся своей фигуры, и потому редко пользовался зеркалами в рост, предпочитая зеркала мелкие, но зато смотрелся в них часто. Вот и на тот раз он приблизился к одному из них, выискивая на стеклянной плоскости воображаемые собственные усы, и когда нашел, то тут же их пригладил маленькой золотой щеточкою, любезно, но без тени подобострастия, предоставленной ему Кудриным из набора, что был всегда при нем.
– Спасибо, Алеша, – ласково ответил премьер любуясь усиками и находя их привлекательными для женщин. – Что у нас на сегодня?
– Турция, господин президент, – чуть согнулся в поясе Кудрин.
– Опять?
– Да, господин президент.
– Что им еще надо? Кажется, они недавно сбили какой то самолет?
– Ваш самолет, господин премьер.
– Вот и я о том же! – Михайло Иванович зевнул, прикрывая пухлой ладошкою губки. – Ни в какую не успокоятся.
– Требуется наш ответ.
– Мы что, еще не ответили?
– Ответили, господин премьер.
– Так в чем дело? Чего они еще хотят?
Михайло Иванович стал премьером исключительно по прихоти единоличного и бессменного президента; Ебанутого Ешуа-Соломон Мовшевича , что в переводе с хазарско-жидовского диалекта великорусского языка означает Благочестивый. В России он более известен как президент Вся Руси Вадим Крысеныш. Из скромности, принятой среди великих, Вадим Вадимович просил всех близких ему называть его ласково; Крысенышем. Ему нравилось его имя. Это так поэтично, просто Крысеныш. А что с первым официальным именем, так его мало кто знает. Несмотря на все его старания, хазарско-жидовский диалект великого русского языка так и не прижился.
Когда то Михайло Иванович был известным дамским парикмахером, нужды не знал и в ус не дул. К нему на прием известные столичные дамы записывались за месяц. Однажды пришла Алина Блядская, спортсменка. На одной из Олимпиад ей удалось изогнуть тело столь изящно, что ее тотчас признали чемпионкой и вручили золотую медаль. Алина уже тогда находилась в определенных отношениях с Крысенышем, называя его ласково «моя крыска».
Когда настало время менять премьер министра, Алина посоветовала своего личного парикмахера.
Когда мнение дамы дошло до самого Михайло Ивановича было уже поздно что менять, и так из дамского парикмахера он становится премьер министром огромной страны, напичканной ядерными боеголовками сверх всякой меры.
глава 2.
Святая троица.
Первое время Михайло Иванович пытался хоть как-тот руководить, сгладить углы, выровнять поверхность, пока не убедился, насколько это бесперспективно, и тогда пустил дела на самотек, здраво рассудив, что великая река, которой безо всякого сомнения является Россия, сама пробьет себе дорогу к Мировому океану.
С Кудриным — ударение на первом слоге — он сошелся накоротке, тем более, что нашел в нем верного единомышленника и друга. Вскоре к ним присоединился Вовка Познер, за жизнелюбие прозванный Жополизом. Вы его знаете, он часто на телевидении крутится. Много ездит. Даже в Америке, по его словам, побывал, где Миссисипи.
По вечерам они собирались на летней даче Михайло Ивановича под магнолиями. Пили простое виски, баловались в картишки, говорили о том, о сем. Дам не было, впрочем женщин тоже.
Им было о чем вспомнить, в особенности Вовке Жополизу Говорят, что в свое время, проигравшись подчистую, он не брезговал даже замужними дамами, но это все в прошлом. Пробовал даже приторговывать Родиной, но тут у него прокол случился. То ли запросил по дешевке, то ли не нашел покупателей. Теперь, за неимением лучшего, на телевидении ошивается в роли мухобоя.
Михайло Иванович, отвернувшись, зевнул в ладошку. Ему не то, чтобы не нравилось его сегодняшнее положение, но разве оно сравнится с тем, прежним.
Золотое было времечко! Стричь дам намного приятнее, чем руководить государством. Что бы ни случилось в мире, дамы тебе многим обязаны и настоящего парикмахера не променяют на премьера. А тут вот сиди и крутись, отдувайся за всех, когда каждый норовит нагадить под стол…, и палки в колеса вставляет.
Но и премьером быть тоже неплохо, это смотря откуда смотреть. Министры разные с докладом приходят. Опять же уважение, за словом в карман не лезешь, когда сказать нечего. За границу ездишь, по телевизору с лучшей стороны показывают. В прошлом году едва не столкнулся с Обамой лоб в лоб.
Кудрин, тот мечтатель, больше молчит. Оно и понятно, одно его молчание стоит больших денег. Познер однажды не выдержал, ткнул его в бок, и хоть говорить о том запрещено, исподволь поинтересовался, что там с Крысенышем.
Алеша сделал вид, что ослышался и долго вслепую тасовал колоду. Когда же делал раздачу, то вместо червовой дамы положил тому бубнового валета. Представляете, Познер даже не рассердился.
Потом разговор зашел о бабах. Так они именовали женщин.
глава 3.
Михайло Иванович и его друг, отставной министр
финансов Кудрин Алексей.
Михайло Иванович вернулся к зеркалу, точнее проследовал к другому, совсем крохотному, если бы не его богатая рама. Это зеркало, почти зеркальце, привезенное из Египта, внушало ему наименьшее опасение.
– Тебе, Алеша не кажется, что тут у меня прыщик?
– Где, Михайло Иванович?
– Да здесь, вот!
– Гм!
– Что это значит, «гм»?
– Нет у вас там никакого прыщика, Михайло Иванович.
– Да как же нет, когда есть!
– Но я его не вижу.
– Если вы его не видите, это не означает, что его нет. – за возмущался премьер отходя от зеркальца. – Вот, кризиса вы тоже не видели, а он есть. Или его тоже нет?
– Кризис есть, Михайло Иванович, а прыщика нет.
– Это сегодня может нет, а завтра? Всегда у вас так!
Михайло Иванович немного осерчал на Кудрина: как он не видит, когда он видит. Может его уволить?
– Может вас уволить, Алешенька?
Кудрин поморщился. Предложение об его собственном увольнении он слышит по пять раз на дню. То, что его когда-нибудь уволят, он не сомневался, как и в собственной смерти,
– Зачем? – после достаточной паузы возразил Кудрин.
– А так, на всякий случай, – лукаво сощурился премьер.
Михайло Ивановичу нравилось пугать подчиненных.
– Если меня не будет, кто же вам правду скажет, господин премьер-министр.
– Вот это точно! – оживился премьер нехотя отрываясь от следующего зеркала. «Все таки прыщик там был». – А как Катенька?
– Какая Катенька, Михайло Иванович?
Кудрин изображает удивление, хотя видно, что зацепило его крепко.
– Та самая, о которой ты давеча мне говорил. Что, опять не дала?
Кудрин смутился. Может у него и была Катенька, но зачем так, в лоб!
– Значит, не дала! – заключил премьер -министр, возвращаясь к столу размерами намного превышавшими возможности Михайло Ивановича.
– Если вы имеет в виду Собчак, – осторожно начал Кудрин, – то она Ксения, но ни как не Катька.
Михайло Иванович устраивался за столом, каждый раз испытывая естественное неудобство.
– Это она, когда у тебя берет интервью, она Ксения, а когда в постель к тебе лезет, то уже Катька.
– Вот вы о чем!
Кудрин начинает мудрить.
– Так дала она тебе или не дала? – допытывался премьер просматривая на столе бумаги, касающиеся подъема животноводства в отдельно взятом хозяйстве.
– Почти дала, – выдавил из себя Кудрин. – господин премьер.
– Значит, не дала! – заключил Михайло Иванович и довольный собой перешел к делам, которых накопилось великое множество. – Да что ты Алеша, все господин, да господин! Нельзя ли попроще как?
– Извините, господи … Михайло Иванович.
– Вот это будет лучше.
Некоторое время они совместно решали надои у коров, как вдруг, пораженный очевидной мыслью, премьер оживился.
– А помнишь, как мы на озере девок щупали? Когда это было?
– Давно, господин премьер. Пардон, Михайло Иванович. Да, если на то пошло, это не вы их, это они нас щупали.
– Разве такое бывает?
– Бывает.
– А чего они хотели?
– Я уже не помню, Михайло Иванович.
– А почему я помню?
Тут раздается голос секретаря, и на экране появляется его изображение.
– К вам, господин премьер. министр обороны Шойгу Сергей Кожугетович.
– Вот, – поворачивается к Кудрину премьер. – как всегда не вовремя. Интересно, чего ему приспичило?
– Он министр обороны, Михайло Иванович!
– А я премьер-министр, что из того! Ну ладно, пусть войдет.
Кудрин пробует удалиться, но премьер его задерживает.
– А ты, сиди! Авось что-то умное скажешь.
Михайло Иванович не любил Шойгу, вечно куда то лезет. Тем более, по слухам, он говорят биосексуалист с отклонением, а что это такое, Михайло Иванович спросить стеснялся.
гл. 4.
Шойгу делает доклад об Украине, где он вскользь
упоминает о НАТО.
Шойгу входит осторожно, на цыпочках, страшась и дыханием не озаботить Михайло Ивановича.
Еще про министра обороны можно было бы сказать, «крадется как мышь», если бы не его нелепая огромная фуражка на голове с кокардой посередине, без которой он никуда. Да и остальные генералы, глядючи на него, стали носить подобные шляпы. Сколько денег на пошив пошло, не сосчитаешь, а они еще и шаровары с лампасами носят. А сукно нынче больших денег стоит.
– Можно, господин премьер-министр!
Сам Шойгу крохотный, на Ежова смахивает. Вот, взял бы и раздавил суку.
– Можно, можно..! – говорит премьер указывая на стул.
Шойгу прошмыгивает к столу, становясь от него сбоку, искоса поглядывая на Кудрина, ненавидя его и отчаянно ему завидуя. Когда Крысеныш его определил министром обороны, то строго настрого наказал ему опасаться Кудрина, а почему, не объяснил.
– Что у тебя?
– Доклад, господин премьер-министр.
– А на какую тему?
– Так тема у нас одна, Хухляндия, – позволил себе слегка расслабиться Шойгу.
Все таки, если разобраться, то и премьер у нас не настоящий. Главное, чтобы он сам об этом не догадывался.
– Хунта там, в Киеве, – подсказал Шойгу.
Михайло Иванович нахмурился, или сделал вид, что нахмурился.
– Так это я и без твоего доклада знаю.
– Фашистская, – заметил Шойгу.
– На то она и хунта.
– Хорошо бы танки двинуть, господин премьер.
– А можно?
Премьер не был столь решителен, как его подчиненный.
– А чего нельзя, когда танки есть.
– Так двигай, за чем дело стало.
– Так, – замялся Шойгу, – так это того, господин премьер.
– Чего того?
Премьер не любил, когда чего либо не понимал.
– НАТО против, – неожиданно выпалил министр.
– Ах.., да!
Это НАТО для премьера хуже зубной боли. Не успеешь куда ступить, а там уже НАТО.
– Чего они хотят?
– Ясное дело, – Шойгу, вступив на знакомую тропу, позволил себе расправиться и гордо посматривая в сторону молчавшего Кудрина продолжал: – нас на колени поставить, господин премьер.
– На колени?
Михайло Иванович склонил голову. Тут было о чем подумать; этим блядям только дай зацепиться, они все государство похерят, даром что оно и так трещит по швам.
глава 5.
Тут бы самое время спросить о мнении Крысеныша по этому поводу, да вот Крысеныш запретил всуе упоминать его имя.
– Что ты на это скажешь, Алеша? – вдруг обратился премьер к Кудрину и Шойгу немного скукожился.
– А что тут говорить, Михайло Иванович! Мало ли они чего хотят!
– Понял? – оборачивается премьер к Шойгу. – Мало ли что они хотят!
И тут премьер совсем разухорился:
– Да пошли они знаешь куда?
Разухарившись, премьер прошелся по кабинету.
– Сколько у нас танков?
– Много, господин премьер-министр.
– А ракет сколько?
– Очень много, господин премьер-министр.
– Они хоть летают?
– Как самолеты, господин премьер-министр.
– А самолеты есть?
– Есть, господин премьер-министр.
– Много?
– Хватает.
– Они, того, тоже летают?
– Как ракеты, господин премьер-министр.
– Так что стоишь?
Шойгу захлопал белесыми ресничками, не понимая, чего от него хотят.
– Стою, господин премьер-министр.
– Вижу, что стоишь! Иди, и дай им ответ.
Шойгу попятился и все же спросил:
– Кому, господин президент?
– Всем! Кто спросит, что мы тут делаем! Понял?
– Понял, господин президент.
– Ты еще здесь?
Шойгу замялся.
– Здесь, господин президент.
– Так иди, иди..!
– Да, конечно, господин премьер министр, – отвечал Шойгу, а сам не двигался с места.
– В чем дело, господин министр обороны? – грозно нахмурился премьер.
– Меня интересует, господин премьер, какой ответ им дать?
– Вот, дожили! С каких это пор, министра обороны должно что-то интересовать? – Премьер оборачивается к Кудрину. – Алеша, ты это слышал?
– Да, Михайло Иванович!
– И что мне с ним делать? Уволить?
– Так где же вам лучшего найти, господин премьер.
– Ты полагаешь, он лучший?
– Лучший, Михайло Иванович.
– Ну, если так, то иди, иди!- обращается президент уже к Шойгу.
Шойгу потоптавшись у выхода, уходит. Премьер обращается к Кудрину.
– Представляешь, Алеша, с какими людьми мне приходится работать? И после еще удивляешься, чего это НАТО у наших границ делает? Нет Алеша, гнать надо поганой метлой таких министров. Правильно я говорю, Алеша?
– Правильно, Михайло Иванович.
– Оно и верно, потому что правильно!
Тут премьер хитро сощурился, чисто по ленински.
– А не выпить ли нам, Алешенька? …. По маленькой, что скажешь?
Кудрин терпеть не мог спиртное по природе своей. Но разве премьеру откажешь?
– Ну, – колеблется Кудрин, – разве что по маленькой!
глава. 6.
Искусство шашлыка.
Шойгу возвращался от премьера и чертыхался: «Что я ему, мальчик на побегушках!»
– Куда прикажете, Сергей Кожугетович? – обратился к министру водитель! – Или, как обычно?
Обычно, означает, что к Рогозину. Но к Рогозину не хотелось сегодня, а хотелось чего-нибудь особенного, редкостного… Но с другой стороны, с кем он еще обсудит создавшееся положение?
– Может по девочкам? – предложил неожиданно водитель. Его звали Вася и он недавно у министра обороны, потому мог не знать, что Шойгу терпеть не может девочек.
– Как обычно, – отвечает Шойгу нахмурившись и отодвинувшись вглубь салона. Настроение испортилось окончательно.
Рогозин только разжег мангал и теперь готовил шампуры. Иначе, какой же может быть разговор, как не под огурчики, да хорошие шашлыки, а в приготовлении их Дмитрий Олегович был большой искусник.
Он знал, как никто, для того, чтобы начать готовить настоящий и вкусный шашлык, необходимо сначала выбрать подходящее мясо. Для настоящего шашлыка отлично подходит свинина, не очень жирная, только свежая и не мороженая. Берите шею, и все тут. Бывает, что где-то мясо нашли свежее, а еще и со временем не всегда получается. пусть, сначала оттает до комнатной температуры и стечет вся кровяная вода. Обратите внимание на цвет мяса: если мясо блеклое, подсохшее, значит, оно не свежее и шашлык из него не получится. Вывод: лучше свежее мясо, замороженное, чем не свежее!
Для начала, обмойте мясо проточной водой и высушите его салфеточным полотенцем. Кто его знает, как и кто его лапал до вас, а влага в мариновке не нужна, абсолютно. Если мясо купите на базаре рано утром, замариновав по этому рецепту сразу, то вечером можете смело уже вертеть его на мангале!
Кстати, еще вкуснее будет барашек, но попробуйте найти в Москве молодого да свежего барашка? Зуб даю, что подсунут вам всякую дрянь, лишь бы деньги сорвать. Нынче мясник не тот пошел.
Помогал ему Троцкий Лев Давыдович, из блатных. Он недавно откинулся и Рогозин взял его себе по старой дружбе. А то, куда еще податься настоящему уголовничку, как не к Рогозину.
Рогозин только успел, когда только на дачу въезжал лимузин министра обороны.
глава 7.
У Рогозина.
– Как жизнь, Дима?
– Ничего, живу потихоньку, – отвечал Рогозин переворачивая шампур. – А у тебя как?
– Лучше не спрашивай! – махнул левой рукою Шойгу, словно бы мух отгонял.
– Случилось что?
– Да все бы ничего, только вот …, – замялся Шойгу присаживаясь на краешек стула. Он все еще немного робел вблизи Рогозина. Тот, как ни как, полжизни считай, в Брюсселе при НАТО провел, дела знает, и по понятиям живет.
– Небось у премьера был? – догадался хозяин поливая шашлычок соусом венгерским.
– Был, – тоскливо признается Шойгу подбирая под себя ножки.
– И как он?
– Ничего.
– Кудрин все еще при нем?
– А куда он денется, – разозлился Шойгу. – Ведь выгнали подлеца1 Выгнали, как собаку пнули! Так нет, приполз на брюхе.
– А куда его денешь, – деловито рассуждает Рогозин, снимая с углей первые шампуры. – Как ни как, свой человечек, как не порадеть!
– Свой то свой, – тоскливо тянет Шойгу, – так ведь сука!
– Ну и что? – подает на стол шашлычки горячие Рогозин. – Сука он тоже жить хочет. Не так ли, Лев Давыдович?
– Истинно говоришь, Дмитрий Олегович, – поддакивает блатной незаметно принимая на грудь третий стакашек. – Я вот тоже, когда на зоне …
Шойгу скривился.
– Может не надо про зону?
– А чего не надо, – гудит Рогозин густым басом садясь за стол, – Все там будем, рано или поздно. Вот и Лев Давыдович то говорит, а он жизнь знает.
Первая ходка Троцкого была в Бодайбо, на золотые прииски. Там и окрестили его Львом Давыдовичем Троцким. Хорошая кликуха, историческая. И ведь прилипла, как по теме легла!
– Да как не знать, – отвечает Троцкий закусывая огурчиком и ложа глаз на шашлычок, первый, что с краю. – Вам что налить, – обращается он к гостю.
– Э…! – тянет Шойгу.
– Виски? – догадывается Троцкий и уже тянет руку у нужной бутылке.
Шойгу любил виски, но признаться в этом было свыше его сил.
Затянулась пауза, что стало слышно как в лесу отражается звук далекой электрички.
– Да, виски, – наконец выдавливает из себя министр обороны.
– Так бы сразу и говорил, что виски!
Троцкий наливает вначале Рогозину, себе и лишь потом Шойгу.
– Ну, – поднимает хрустальный стакашек Рогозин, – как всегда, за первую.
– За первую, – соглашается Шойгу и выливает в себя содержимое стакашка.
– Дай Бог не последнюю, – говорит и крестится Троцкий и осторожно пьет, смакуя и наслаждаясь.
Так пьют на зоне.
глава 8.
Рогозин советует Шойгу, как поступить с Нато.
– Ну и что премьер говорит, – спрашивает Рогозин раскрасневшись и раздобрев после третьей.
– А что говорит, … Нато, говорит, замучило. Опять войска двигают.
– Готовятся значит.
– Готовятся.
– Вот и ты готовься, мать твою.
– Так я готовлюсь!
– Мало готовишься, когда премьер говорит.
– А как готовиться, если он не говорит как.
– А ты подумай!
– Вот я и думаю.
– Мало думаешь, раз еще не сообразил, – добавляет с боку Троцкий.
Шойгу терпеть не мог блатного, но что он мог поделать, когда Рогозин в том души не чаял. Одни рассказы о петухах, да ворах молоденьких чего стоили.
– Я вот что к тебе не спроста подъехал, Дима! – после паузы заговорил Шойгу.
Министр обороны не мог себе простить, когда по малолетке мог залететь и не залетел. Если бы тогда не струсил и отсидел как положено, от звонка до звонка, то Рогозин бы не смел с ним столь вольно себя вести.
Шойгу попробовал взять себя в руки и продолжил:
– Может ты мне что посоветуешь? Все таки в Париже бывал, Вашингтоне, вона в Брюсселе сколько лет отмантулил. Небось знаешь, что им отвечать, когда они вот так, исподтишка все норовят. Ежели я танки двину к границу, как они посмотрят?
– Плохо посмотрят, вот я что тебе скажу, Сергей Кожугетович.
– И я вот тоже думаю, что плохо посмотрят. Так что делать, отвечать как?
– Тут надо подумать, Сергей. Такие вещи с кондачка не решаются. … Какие танки у тебя есть?
– Всякие, а какие надо.
– Плохоньки есть?
– Имеются и плохонькие, и не очень плохонькие, и совсем плохонькие и даже совсем не плохонькие. Какие надо?
– А те что похуже, такие есть?
– И такие найдем, если понадобится, – оживился Шойгу.
– Так вот, ты их и двинь к границе, а Нато скажи, что они лучшие, что у тебя есть. В Нато не дураки сидят, посмотрят они на твои танки и успокоятся. Вроде бы ответ есть, и в то же время ответа нет. Понял?
Подивился Шойгу мудрости приятеля.
– Да как не понять, Дмитрий Олегович! И как такое мне самому в голову то не пришло? Это же проще паренной репы.
– У нас, во Владимирском централе, вона какое однажды дело случилось.., – начал было Троцкий, как Шойгу столь умоляюще взглянул на Рогозина, что тот сказал:
– Потом, Лев Давыдович, – попросил уважительно Рогозин Троцкого, – не сегодня!
– Хорошо, как скажешь, – не обиделся тот, – Завтра так завтра. Только дело было стоящее, я вам скажу.
глава. 9.
Яровая, Жириновский и другие.
Яровая была обыкновенной шлюшкой, и попала в Думу по разнарядке, когда их притон ментовка накрыла. В думе окрепла, потом распоясалась, комиссаром себя вообразила. Ходила в кожаной куртке и маузером все крутила, пока не запретили маузером в Государственной думе махаться. Теперь у нее только кобура осталась, по ляжке бьет. Юбка ее серого английского бостону обтягивает ту ляжку, что слюна начинает сочиться.
Жириновский, он тоже из думских, как то сказал, одергивая юбку ее.
– Ирина! Ты хоть бы на заседания не одевала ее.
– Так что мне прикажешь, – вскинула на него сердитые глазки дама, – на заседания совсем голой ходить?
Жириновский густо покраснел, и промолчал. Сорок лет проживши в крепком браке с одной женщиной он не понимал, как так можно себя вести, как она ведет. Своего друга. Шендеровича, он как то спросил по пьяне, когда уже совсем невмоготу стало:
– Не знаешь, Виктор Анатольевич, куда мы идем?
– Знаю, – отвечал Шендерович, – только не скажу.
– Может все таки скажешь, как ни как друзья мы. – жалостливо попросил Жириновский друга.
– Не..! – одно заладил тот. – Тебе скажи, ты другому скажешь, тот третьему. И все, хана мне! Понял?
– Понял, – качает головой Жириновский, – Только понимаешь, тоска заела. Как на Арину взгляну, знать хочется, сил моих нет.
Яровая поначалу в законах был дуб дубом, ни в зуб ногой, но вскоре ее взял под личную опеку Хинштейн, жид вороватый, один из последних, потому и лютовал, спасу нет. Видел, что время его к концу подходит.
Спелись они скоро, как два голубка, одним голосом запели, а все потому, что у Хинштейна была природная ненависть к Америке. Ненавидел он ее по черному, как нищую мать ненавидят, как отца родного, что на косячок сыну пожалел. Принялись они лютовать вдвоем, осерчала Америка, а там Абама. А Абаме палец в рот не клади, откусит руку по локоть.
Как всегда после третьей разговор пошел о бабах. Не так давно в думских коридорах стала прохаживаться Алина Блядская, по слухам дает всем, а как проверишь? Жириновский вот и интересуется у приятеля, как ему подкатить с тем к Блядской, чтобы она не догадалась, чего он хочет.
Шендерович знал Бдядскую не по наслышке, вблизи знал, как жену родную не знают. Но не рассказывать же о том Жириновскому, хоть он его и друг.
глава 10.
Немного о Крысеныше и о разном.
Абама в Америке главную масть держал, даром, что черный. Против него никто и пикнуть не мог, сатанел по любому поводу и без повода. Даже гордые республиканцы под него прогнулись и сидели у себя в конгрессе ниже травы, тише воды.
Был только один человек на земле, кто мог говорить с ним на равных, это Крысеныш Вадим Вадимович. По отцу – по матери; Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич , родом из Хазарских жидов, что еще до викингов поработили русскую землю. А когда почувствовали, что горит под ногами земля русская, то пригласили из-за моря викингов.
С той поря, ни татары, ни Пугачев с ними не могли совладеть, а уж когда революция в России случилось в семнадцатом году, так они совсем распустились и великой данью народ обложили.
Джо пробовал с ними совладать, да куда ему, сухорукому.
Так вот, этот Крысеныш большую силу имел, особенно по зонам, где за него глотки рвали. Блатным он отродясь не был, и по этапу не ходил, пайки не хавал, но блатные уважали его, как своего. Был он на Святой Руси вроде как пахана родного. Случись война, любой русский, от мала до велика, готов был за него смерть принять, как под Сталинградом, ибо не знал и не хотел другой жизни.
И понял Обама, что если он не изведет Крысеныша, то не видать ему победы над русским народом во веки веков. Ибо стояла Святая Русь, сама того не ведая, на хазарских корнях, и оттого была ненавистна окружающим ее народам. Сами они с Русью справиться не могли, кишка тонка, так побежали к Обаме. А тот и рад подгадить.
Кто бы мог подумать в скромняге Ебанутом, когда его с подачи Буша ставили на Руси Смотрящим! Всех облапошил Крысеныш, вокруг пальца обвел, выплюнул не прожевывая. Вот теперь Америка и мается.
глава 11.
Гибридные войны Обамы.
К этому времени на гибридных войнах Обама щуку съел. Стал он следить за Крысенышем, разные гадости тому подкладывать, со спутников смотрел, все ждал своего часа. Но Крысеныш не дурак, затаился, под дурака канает. А вместо себя выставил своего премьера, Михайло Ивановича, о котором знать никто не знал и духом не ведал.
Дальше -больше. Чтобы его не раскусили, Крысеныш вскоре ушел как бы в подполье, и даже имени своего запретил упоминать всуе, отчего народ возлюбил его пуще прежнего, и поклоняется теперь ему, как идолу языческому. Просит вести себя на Америку, на бомбах и ракетах пишет: «даешь Вашингтон». Простить не могут Джо Сухорукому, что ту Большую войну проиграл. Столько миллионов жизней положили, а все зазря, как коту под хвост.
В Думе специальный закон приняли: «кто Джо Сухорукого помянет, тому глаз вон». Всю вину на Сухорукого возложили, словно сами не при чем. На Красной площади поклялись тысячи, а у телевизора миллионы, что дойдем да Ла-Манша, вернем Аляску, а на месте американского Капитолия разобьем парк «дружбы народов», чтоб никогда более на земле не случалось войны и люди не посмели убивать друг друга.
И все это у них так закрутилось, что уже не поймешь, кто и правит в стране и чего она хочет. Но перепугали Америку ву смерть, и более всего их президента, Обаму. Вот отчего у него сон пропал и кусок в рот не лезет.
Пригласили врачей, лучших, что у них были. Обследовали президента, молоточками обстукивали, кивали головой, причмокивали, задумывались, писали в книжечку, созванивались, решали сомнения, устраняли недомолвки и постановили: что Обама жив и здоров, а все его беспокойство связано с внешним фактором.
Что было и так ясно.
глава 12.
Сука Браудер воду мутит. Голда Мейер,
взгляд из прошлого.
Тут Браудер как черт из табакерки выскочил, нарисовался по нашему. Шепчет Обаме, мол если ты Крысенышу еще и Крым спустишь, то позору наберешься по самое не хочу.
Обама не любил Браудера, вечно суется, куда не спрашивают. Но тут он согласился, вещь говорит. Если Крысеныша не остановить, то скоро от Америка одна лужайка останется с русским танком посередине.
Неспроста и тем более не даром, на днях Вадим Вадимович встречался с глазу на глаз с этим самым самим главным раввином Шломо Дов-Бер Пи́нхос Лазаром, давно во главу угла поставившем крест на отношениях с США.
«Не к добру, – шепчет Браудер Обаме, – ох, не к добру».
Да то Обама и безо всякого Браудера догадывается.
А еще у Крысеныша имелся козырной туз в рукаве, верный Шамиль, еще та поеботина, у которого под началом стояло сто тысяч бойцов, чеченов, каких белый свет не видывал. Когда они появлялись на поле боя, сражение заканчивалось. Не даром Шамиль служил Крысенышу; не за страх, а за совесть и не пожалел о том ни разу.
Тут еще эта пресловутая Голда Мейер! Столько лет ни слуху — ни духу, а тут недавно приснилась. Если она еще вылезет на свет белый, то не появится ли соблазн у современного Израиля объединиться с ушедшим в небытие Хазарским Каганатом?
Тогда вся эта история с Крымом представляется уже в ином ракурсе. Пока они возятся с Исламским Государством, образуется всемирная жидовская империя, во главе с Владимиром Крысенышем, он же Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевича со столицей в Бахчисарае. Тогда понятно, зачем этому Крысенышу понадобился Крым.
Долго ночью ворочался Обама, пока его не спросила Обамша, супруга его, что беспокоит Обаму.
Тот встал, зажег свет, принял таблетки и все как на духу выложил ей. И про Крысеныша, и Крым и Голду Мейер, что даже на том свете не может успокоиться и еще про многое, что мешало ему спать.
Погладила Обаму Обамша по головке и тот наконец уснул.
глава 13.
Жириновский спрашивает совета у Шендеровича на счет
Блядской, и понимая, что ему не светит, соглашается на выпивку.
Жириновский, жук навозный, если прилипнет, не оторвать. Идет позади Шендеровича и скулит:
– Значит, не скажешь?
– Лучше не спрашивай. – отвечал Шендерович, заворачивая к магазину.
– Как знаешь, – уныло пробурчал Жириновский, в простонародье Жирик, поднимаясь следом по скрипучим ступеням. – Может, что посоветуешь, а? Все таки, не чужие мы.
Шендерович уже взялся за дверную ручку, как обернулся и сказал в сердцах:
– Достал ты меня, брат.
– Так скажи, что делать мне? Может, переспать, а?
Жириновский имел в виду Алину Блядскую.
– А она тебе даст?
Жириновский опустил голову.
– Вряд ли!
Шендерович распахнул двери и и вошел в магазин. Повеяло знакомым привкусом дешевого портвейна с ароматом гидролизного спирта.
– Вот и я о том же! – подытожил Шендерович подходя к прилавку. – Может составишь компанию?
Жирик если и колебался, то минуту, не более.
– А! … где наша не пропадала!
глава 14.
О бабах. Чем отличается шлюха от бляди?
Далее они сидят на лавочке, под кустиками, о бабах разговаривают. Солнце заходит, тепло, с лимана ветерком подуло. Когда еще такой вечер случится!
– А ты ей под юбку лазил?
– Не пробовал. А можно?
– Попробуй, чего нельзя.
Выпили еще по стакашку. Жирик знает, Шендерович плохого не посоветует.
– А если по зубам? Гимнастки, они такие!
Жирик припоминает, что у Блядской олимпийская медаль по акробатике.
– Не по лицу же!
– Оно и верно! – соглашается Жирик и словно спохватывается. – А чего я там потерял, под юбкой то?
Если бы они сидели на берегу реки, то Шендерович непременно бы заинтересовался поплавком, потому отвечал загадочно:
– Когда залезешь, тогда узнаешь.
– А заранее сказать не можешь?
– Не могу.
Девчушка прошла с косичками. Увидела алкашей, носил сморщила, даром что конопатая вся.
– И ведь знаю, что дает, – жаловался Жирик, – многим дает, даже знаю кому и сколько раз знаю. А мне вот ни как.
– Обломится еще, – утешает друга раздобревший после четвертой Шендерович.
Ему то что, у него ни с одной бабой проблем нет.
– И как тебе такое удается? – откровенно завидовал товарищу Жириновский.
– Подход имею.
Когда они пошли за второй, стемнело уже. Жириновский, повеселев, то забегал, то отставал.
– Вот Яровая та попроще.
– Так она же блядь, а Алина шлюха. Чуешь разницу?
Жирик принюхался, но так ничего и не почуял.
глава 15.
Английский газон.
Петрик, отбыв срок и дожив до лет преклонных, влюбился. Да не просто влюбился, а потерял голову, мысли смешались, потел, когда другие леденели, и замерзал люто, когда другие сгорали от жара.
Яровая возилась в садике, когда в калитку ей постучался Петрик. Они дружили еще с гражданской, участвовали в коллективизации, чудом уцелели в страшные годы ежовщины, воевали, потом их пути разошлись. Ирина с головой окунулась в блядство, Петрик пошел по научной стезе, и получив докторскую степень, смог стать академиком.
– О..! – воскликнула Яровая, заметив Петрика в воротцах. – Неужели это ты?
– Я, Ирина Анатольевна, – печально сознался академик осторожно ступая по газону.
Заметив его робость, Яровая с заметной гордостью сказала, отставив лопату и вытерев о подол загрубело крестьянские ладони:
– Английский, понимаешь?
У Петрика никогда во дворе не было английского газона.
– Понимаю, – отвечал Петрик еще более осторожно ступая.
– Да ты не бойся, – расхохоталась Яровая. – Я же сказала, он английский!
– Я понимаю, – совсем робко отвечал Петрик отступая на обочину, где Ирина вскопала под клумбу.
– Ты что? – взъярилась Ирина, – Там геоцинты!
– Прости, – упал духом Петрик и шагнул на клумбу с розами.
– Идиот! – схватилась за голову Ирина.
– Прости! – прошептал Петрик поднимая ногу не зная, куда ее опустить..
– Убью! – возопила Ирина хватая лопату.
– Но что мне делать? – едва не плакал Петрик, раскачиваясь на одной ноге.
– На газон ступай, дурак. – приказала женщина замахиваясь лопатой.
– Но он же английский!
Из глаз Патрика хлынули слезы и много усилий не потребовалось, чтобы от толчка лопаты он свалился на газон.
глава 16.
Любовь Петрика. Признание Яровой.
Через час они сидели на веранде и пили чай. Стоял тот чудный и тихий вечер, что случается в средней Руси, когда хочется для ближнего своего сделать что-нибудь светлое и доброе.
– Болит? – спрашивая Яровая оглаживая Петрика.
– Немного, – отвечал Петрик прижимаясь к теплой ее руке щетинистой щекою.
– Что ж ты такой ненормальный? Не знаешь, что такое английский газон?
– Не знаю, – признавался Петрик и ему было так хорошо как давно не было.
– Ну говори, зачем пожаловал? – перешла Яровая к деловому разговору и выслушав Петрика только руками всплеснула.
– Ты точно ненормальный!
Петрик поднял на женщины чистые и грустные глаза:
– Понимаешь, Ирина, я влюбился.
Яровая вздохнула, как только может русская женщина, потерявшая на фронте мужа.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь! Любовь, это такое.., такое?
Петрик развел руками, словно бы хотел заключить в объятия целый мир.
Женщина горько улыбнулась.
– Понимаю!
И добавила с усмешкой:
– Надеюсь не в меня?
Петрик так на нее взглянул, словно бы кинжалом острым по сердцу:
– А что ты имеешь против?
– С ума сошел! – сказала Ирина в задумчивости. – Ты разве не в курсе, что я блядь голимая?
– Знаю! – признается Петрик. – Но для меня ты святая.
Что тут сделалось с бедной женщиной, не описать словами. Яровая то садилась, то вскакивала, то дергала плечьми, то вдруг заплакала, прижимая платочек к губам. Ей еще никто не признавался в любви. Как в школе после танцев завалили, так и пошло.
– А может ты не меня, а другую какую любишь? – предложила Яровая. – Она моложе, красивее, не спит с кем попало, а только с кем придется?
Петрик многозначительно глянул на женщину.
– Все может быть!
В голосе у Петрика послышалось сомнение, вот за него и ухватилась женщина.
– О чем я и говорю. Женись на ней, пока она не передумала. Если бы я кого то полюбила, я бы первым делом замуж вышла. Так многие делают, правда не все. Но те, кто любит по настоящему, точно женятся, я знаю.
глава 17.
Петрик признается в невозможности иметь с любящим
человеком половых отношений.
Тут Петрик загрустил, и с такой искренностью на сердце, словно бы подобно старому вору навсегда зону покидал.
– Неужели ты ничего не чувствуешь, Ириша! – вдруг вырвалось у Петрика, да так облачком в воздухе и повисло.
Яровая хотела пощупать, уже и руку протянула, как забздела. Мало ли что там висит!
Петрик продолжал.
– Ничего ты не понимаешь, и никто не понимает.
После столь скорбных слов Петрик роняет голову и слезы сами льются из усталых, заглянувших на самое дно жизни, поблекших глаз.
Яровая, как настоящая женщина, потрогала Петрика, что только усилила в нем горечь разочарований. Схватив ее ладонь, он осыпал поцелуями шершавую кожу.
– Мне пришлось пройти через такое, – торопливо говорил Петрик, словно опасаясь, что времени, отпущенного ему, не хватит, дабы высказать накопившееся на сердце. – что я уже не знаю, как мне быть!
Арина гладила Петрика.
– Ничего, – скорбно, в тон, говорила она ему. – Все утрясется, уладится. Если ваша любовь настоящая, никто не сможет воспротивиться вам воссоединиться.
Петрик поднял залитое слезами лицо и прошептал словами наполненными непередаваемым ужасом.
– Так мне придется с ней спать?
– Разумеется.
Петрик утерся рукавом, отодвинулся на локоть и попытался объяснить подруге, что его беспокоит.
– Не в этом смысле, «спать», а в любовном.
– Ты еще в состоянии, так почему бы нет!
И добавила с игривостью в голосе, что сделало бы ее в глазах Петрика омерзительной, если бы он мог в эту минуту воспринимать что-то, помимо беспокоящего его.
– Неужели тебе не хочется самому?
– Чего не хочется?
– Ну, того!
– Чего того?
– Того самого! – пробовала пояснить женщина и даже игриво ткнула его в бок кулачком.
А потом звонко рассмеялась, как не смеялась давно. Настолько ситуация показалась ей забавной, что она повалила бедного Петрика и катала его по дивану, и занималась им, пока до него не дошло в чем ее намерение.
Отодрав от себя негодную, Петрик выпрямился, и сказал с подобающим моменту достоинством.
– Извини, но я верующий!
– Одно другому не мешает.
– Я по настоящему верующий!
– Замечательно! Я рада за тебя.
– Но не могу же…! Неужели ты ничего не понимаешь?
– Ты хочешь сказать …
– Вот именно! Женщину, которую я люблю, боготворю, которая для меня дороже жизни и олицетворяет саму святость, я буду вынужден ставить в двусмысленное положение. И даже…! О Боже! – вскричал Петрик и заплакал, уронив на стол голову. – Это грязно! Грязно!
глава 18.
Петрик делится с женщиной Ириной мыслями о любви
и возникающими при этом чувствами, как женщина, подобно
недокормленной суке вдруг бросается на него.
– Успокойся, – вновь гладила Яровая по головке плачущего Петрика. – Не можешь, объясни ей. Если девушка тебя любит она поймет.
– Я ей говорил…
– Ну и что?
– Она сказала, что я дурак.
Яровая передохнула, взялась за сигаретку, но отложила ее.
– Может тебе выпить?
– Я пил.
– Ну и что?
– Не помогает. Я целую бутылку выпил, потом чекушку малую и еще стакан.
– Ну и.. ?
– Уснул.
– Уснул?
– Уснул.
– А она, что?
– Понятия не имею. Когда проснулся ее уже не было.
Яровая вздохнула.
– Значит, она все таки существует, девушка эта, хотя бы в воображении.
– По всей видимости, да.
– И что теперь?
– Откуда мне знать, что теперь! … Ты понимаешь, на войне было легче. Помнишь болота, где мы неделю сидели по шее в ледяной воде? И выжили. А теперь даже не знаю, как жить. Может мне того, веревку на шею.
– А сможешь?
– Смогу, если захочу сильно.
– Тут, – Яровая все же закурила, чтоб значит от сердца отлегло. Если кто заговорил о самоубийстве, то уже хорошо, что не молчит. Все зло в тишине, когда сказать некому. – Тут, – продолжила Ирина после некоторой паузы, – подумать надо. Тут, – повторилась Ирина, – кроме желании, причины, и основание должно быть.
– Так любая перекладина подойдет, – нашелся Петрик.
– Да не о том я, перекладина само собой. Подойдет и гвоздь в стене, если сильно приспичит.
Понимаешь, Петрик. Вот я воевала, была шлюхой, пока блядью не стала и вообще, кем только и где не была. А теперь я депутат, член партии. Меня по телевизору показывают.
– Ты хорошо поступила.
– Я так не думаю, – внезапно дрогнувшим голосом произнесла слабо произнесла Яровая, смахнув со лба припавшие там волосы. – Понимаешь, у меня вроде есть все?
– Так что еще, когда все есть? – изумленный воскликнул Петрик, никогда не знавший изобилия и посвятивший свою жизнь науке, которой он служил, даже когда расстреливал непокорных крестьян, мечтавших уморить свободный пролетариат голодом.
– А любовь! – всплакнула дама, прикладывая платочек.
– Ах да! – спохватился Петрик. – Любовь, есть любовь, тут ничего не попишешь.
– Тебе хорошо, ты влюблен, возможно тебе даже отвечают взаимностью. Ты страдаешь, очищаешься, мучаешься, испытываешь счастье и вновь страдаешь, ищешь выход! … Петрик, – воскликнула Яровая припадаю к его ногам: – скажи, почему меня никто не любит?
– Я не знаю! – растерялся Петрик. – Возможно, ты и так счастлива, просто не знаешь, что счастлива и страдание твое не от несчастья, а от ожидания его. Да если бы у меня был такой дом, как у тебя, эта прекрасная веранда, на которой столь приятно быть, этот сад, стоит только протянуть руку, как в ладони окажется плод созревший. Английский газон, отсутствие собак, что особенно приятно и говорит о культуре, о самодостаточности, изобилии, столь приятном для слуха и тела. Зачем тебе любовь, когда у тебя она уже есть, ты просто ее не видишь! Она там, в дуновении ветра, в шелесте листвы, в благоухании того цветка. Ты, Ирина Анатольевна, в моем зримом понимании и есть воплощении самой любви, какую только может испытывать благодарный народ к своему депутату.
– Спасибо, – взволновалась Яровая поправляя прическу и прихорашиваясь. – А скажи, – тут она позволила себе придвинуться к Петрику настолько, чтобы он не испугался. – Вот ты ученый, влюблен как мальчишка. Ты идешь по жизни, как никто до тебя не шел. Твое будущее, это не твое прошлое, это наследие поколений, воплощенное в твоих скорых открытиях, которые сделают нашу жизнь легче и достойнее, а наши души более свободными, ноги наши легкими. Ты очищаешь разум, ищешь смысл там, где он заложен изначально, еще с далеких библейских времен, когда измерилом времени служило лишь смена дня и ночи.
– Ты хорошо говоришь! – всхлипнул Петрик.
– Я думаю, когда говорю, – пояснила женщина придвигаясь ближе, чем следовало.
– Ты хорошо думаешь, когда говоришь.
– Я люблю тебя, Петрик!
– Любить, это замечательно. Я тоже …
– Я тебя люблю, Петрик.
Петрик насторожился. А женщина уже распоясались.
Не сдерживая более чувств, размягченная, она кинулась на Петрика, повалив его, вонзая в него жадные руки. Ее ненасытное тело вопияло о похоти.
Выскользнув из под нее, Петрик ползет по полу, находит очки, вскакивает и бежит к дверям, оставив плачущую женщину в крайнем расстройстве стесненных чувств.
глава 19.
И сказал Господь Каину: «где Авель, брат твой»?
Он сказал: «не знаю; разве я сторож брату моему»?
И сказал Господь: «что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей;
когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле.
И сказал Каин Господу: «наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».
И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его.
И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема. И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох.
У Еноха родился Ирад [Гаидад]; Ирад родил Мехиаеля [Малелеила]; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха.
И взял себе Ламех две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла [Селла].
Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со стадами.
Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели.
Цилла также родила Тувалкаина [Фовела], который был ковачом всех орудий из меди и железа. И сестра Тувалкаина Ноема.
И сказал Ламех женам своим: Ада и Цилла! послушайте голоса моего; жены Ламеховы! внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне; если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
глава 1.
Ненависть Обамы. Его мечта раз и навсегда покончить
со Святой Русью.
Барак Абама искренне ненавидел Святую Русь и лишь искал повода, дабы навсегда стереть ее с лица земли, чтобы и следа не осталось, заселив ее благодатные земли враждебными народами, а недра, полные нескончаемых запасов нефти и золота, присвоить. Святая Русь ему была как кость в горле, спать не мог, все думал, как изничтожить ее.
Еще Абама стеснялся евреев, за что подвергался нещадной критике со стороны республиканцев. Сам он был демократом.
Начав нескончаемую серию гибридных войн Обама надеялся, что ему не составит труда в процессе покончить с Крысенышем, но близок локоть, да не укусишь. Ни с того ни с сего, Вадим Вадимович стал проводить столь миролюбивую политику, что у Обамы руки опустились.
Обама не то, чтобы совсем опустился, но стал молчалив и раздражителен. Однажды на ужине с Меркель позволил себе даже недопустимую резкость, отчего многие тогда встали на уши, а некоторые прямо легли.
Много дней Обама ходил в расстройстве, наносы удары то в Сирии, то в Украине, смотрел в сторону Крыма, но решиться на очередное преступление он не мог. Вот и сейчас, собрав в Белом Доме наиболее влиятельных конгрессменов и политиков он предложил им подумать, что им сделать такого, чего они еще не делали, дабы засунуть Россию туда, откуда она уже не сможет высунуться.
Престарелый Киссинджер, истово высморкавшись в платок, сказал:
– Это невозможно!
Мадам Клинтон поправила старшего товарища.
– Попытаться стоит.
Керри заметил:
– Попытка не пытка.
Трамп, кандидат в президенты, громко расхохотался:
– Когда я стану президентом, а я им стану, то выделю миллиард долларов тому, кто в мешке мне притащит этого вашего Крысеныша. И я при всех засуну ему его язык в его задницу.
– Это конфронтация! – подал голос Сандерсс, защитник бедных и угнетенных. – Я, когда стану президентом, тебе не позволю этого.
– Ты никогда не станешь президентом, – ткнул в него пальцем Трамп, – потому что им стану я. Если хочешь знать, а впрочем, мне все равно, я уже президент.
– Я президент! – крикнул Обама, но его голос утонул во всеобщем шуме.
глава 2.
Покойник Гувер в гостях у живого Обамы.
Прошло полчаса, пока все успокоилось и Обама получил возможность продолжить совещание, а после жаловался Гуверу, бессменному руководителю ЦРУ даже будучи в состоянии покойника.
– Понимаешь, Гувер, – голос его дрожал от волнения, – они меня и в грош не ставят.
– Бывает, – соглашается Гувер, рассматривая сигару.
– Тебе хорошо, ты уже покойник.
– Не имеет значения, – сказал Гувер раскуривая сигару.
– Ты бы хоть при мне не курил.
– Мне можно. Сам же сказал, я покойник.
– Не обижайся, я не в том смысле.
– В том или не том, какая разница. … Ну, говори, зачем позвал.
И тут Обама рассказал ему все об Украине, Гиркине, Михайло Ивановиче, Сирии, потеплении климата, таянии антарктических льдов, и главное:
– Ну скажи, зачем мне сдалась эта Святая Русь! Ты представляешь, сколько там болот, какой климат, а главное какие там люди! Они же меня, если я их захвачу, с потрохами съедят. Ну, это мне надо?
– Не надо.
– Вот и я о том же! А скажи им правду, конгрессменам этим, так тогда они меня сожрут! Понимаешь, им снятся колонии, необъятные просторы Арктики, на правах пятьдесят второго штата! …
– И миллионы, миллионы русских.
– Совершенно верно! – обрадовался поддержке Обама. – Они хуже арабов, те хоть молятся, а этим сразу правду-матку подавай! А где я им эту самую правду возьму? Я что король какой, вынь да положь! Я может на поиск этой правды жизнь положил. Так скажи, какой резон мне с ними делиться?
– Нет резону.
– И не будет.
– Так что теперь?
– Думать надо.
– У нас нет времени.
– Ни у кого нет времени.
– У нас совсем нет времени.
– Так не бывает, чтобы совсем не было времени. Где-нибудь да есть.
– Может где-то и есть, а у меня лично нет.
– Это не означает, что его нет совсем.
Логика Гувера была неоспоримой и Обаме пришлось согласиться.
– Ладно, пусть будет по твоему, хотя я остаюсь при собственном мнении. Но что-то же надо делать?
– Надо.
– Что?
глава 3.
Гувер говорит: «к ногтю».
Они замолчали, а время шло.
– Крысеныш! – Гувер подает голос сквозь завесу молчания.
Обама отмахивается.
– Без тебя знаю. … Стремный он какой то! Одна его родительское имя чего стоит; Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич.
– У нас его зовут Крысенышем.
– Он еще себя подает в узком кругу, как последний Кагал Хазарского каганата. Ты знаешь, он еще существует?
– Если бы существовал, то мы бы давно его к рукам прибрали.
– Повезло им.
– Что и говорить.
– Кофе хочешь?
Обама распорядился и им принесли кофе.
Отхлебнув горяченького, Гувер сказал.
– Вот и у нас в Чистилище ходят слухи о некоем последнем жидовском князе.
– Вот как?
– В Чистилище попадают не последние люди, друг мой!
Минуты четыре Гувер молчал, набивая себе цену, пока Обама не извелся совсем. Наконец он сказал.
– Тут нельзя с кондачка пороть! Ты меня понял?
Обама согласился, что понял.
– Если это одно лицо, то сам понимаешь!
– К ногтю его.
– Верно мыслишь.
Обама почесал переносицу.
– А если то все разные; если их много?
– Без разницы, к ногтю!
– Неужели всех?
– А ты что думал? На войне как на войне!
– Боже мой! Дай я их сосчитаю: Крысеныш, Ванька Каин, Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич и этот, как его?
– Путя, – подсказывает Гувер.
– Верно, Путя.
Обама загибает пальцы и шевелит губами.
– Получается, всех четверых, того …
– Именно, четверых и к ногтю. Пропустим хотя бы одного, все насмарку и придется начинать с начала.
глава 4.
Гувер советует Абаме не жмотиться, а дать кому –
следует дать, на лапу.
Обама после ланча продолжил. И хотя они расположились на веранде, Гувер попросил задернуть его шторой: во первых дует, а во вторых солнце, что сушит кожу. По его словам, так на том свете не лечится даже простой насморк.
Отпив еще кофе, Обама сказал:
– Понимаешь, боюсь я разворошить змеиное гнездо. Только кого тронешь, а он как в воду глядел.
– В каком смысле? – спрашивает Гувер после виски потягивая кофе.
В Преисподней ни того, ни другого днем с огнем не сыщешь.
– В том и есть, – горестно повествовал Обама отщипывая от булочки, – что не успеешь наступить кому на хвост, а он как в воду канул.
– Значит, в воде искать надо! – мудро советует, размешивая золотой ложечкой, других он не признавал, Гувер.
Обама говорит:
– В воде искать все равно, что резинку в стоге сена.
– Не можешь найти, пропусти воду через сито, – упорствовал Гувер. – Вот, у нас в Чистилище …
– Ты что, действительно в Чистилище?
Гувер развел руками; мол куда определили, туда и попал.
– А я то думал …
– После думать будешь, – осерчал Гувер, – когда туда попадешь. А пока слушай, что люди говорят. Так вот, у нас в Чистилище про некоего Навального говорят, дельный парень. Знаешь о таком?
– Как не знать, госдепартамент все уши прожужжал. Он у нас в Ельском университете обучался. Уже тогда мы к нему подкатывали.
– Ну и что?
– Не берет он.
– Мало даете, потому и не берет.
– Не мало, достаточно.
– Сколько?
– Сто тысяч.
Гувер расхохотался. Ну и жмот, ты Обама!
– Вы что идиоты? Кто ж за сто тысяч Родину продаст.
– Так баксов же!
– Ну и что!
– Тогда не знаю.
– Миллиард дайте, два миллиарда! Пять..!
– Ты рехнулся. Гувер! Да где ж я такие деньжищи то возьму? У меня самого и доллара завалящего в кармане не сыщешь. У конгресса просить, сам знаешь, удавятся.
– Мда! – сказал Гувер.
– Вот и я о том же! – вздохнул Обама.
Пауза.
– У Браудера спрашивал?
– Браудер жмот.
– И все же стоит попробовать.
глава 4.
Гувер и Обама находят нужного им человека.
И это был Флинт.
У кого из них первого мелькнула мысль об использовании «морских котиков» в столь деликатном деле, ходят разные слухи. Тут они едва не подрались сами, каждый уверяя другого, что это именно он догадался первым, но порешили дело миром, ибо негоже настоящему покойнику задирать будущего покойника, как и живому спорить с мертвым.
– А кто возглавит? – скоро спохватился один из них.
«Морские котики» – славные ребята, но умом не блистали.
– Тут необходим решительный человек, и чтоб с мозгами, – начинал Обама мучительно ковыряясь в прошлом, пытаясь отыскать хотя бы некое подобие.
Гувер сказал:
– У меня таких хоть пруд пруди, но сам понимаешь, кто они теперь.
– Покойники!
– То-то же оно! А тут необходим свежий, с живым воображением, со своим взглядом на мир… – разошелся Гувер, пока его Обама не остановил.
– А вот этого, «своего взгляда на мир» не надо. Достаточно, чтобы он был американцем.
– Узко мыслишь, – попрекнул президента Гувер. – У нас в Чистилище …
– И про Чистилище тоже не надо, – прервал друга Обама. – пока.
И стали они думать, искать такого человека, пока взгляд Гувера не остановился на одном. Тот сидел на берегу Миссисипи и ловил удочкой рыбу, хотя рядом, в полу километре мог запросто купить по случаю любую, стоило только посетить один из многочисленных рыбных супермаркетов.
– Видишь его? – тихо, чтоб не спугнуть, спросил Обаму Гувер.
– Кого? – еще тише поинтересовался Обама озираясь по кабинету.
– А этого!
– Где?
– Вон там! – ткнул полуистлевшим пальцем в человечка на берегу Гувер.
Обама проследил за пальцем и увидел на стене картину голландского живописца. На берегу Рейна сидел рыбак и удочкой ловил рыбу. Что- то знакомое почудилось Обаме в облике рыбака и он вспомнил, где видел или мог видеть этого человека.
– Это он.
Президент имел в виду, что они нашли наконец нужного им человека.
– Флинт? – спросил Гувер уже понимая, что он не ошибся.
– Флинт. – согласился Обама.
– Тот самый? – уточнил Гувер.
– Тот самый! – подытожил Обама.
– Тогда чего ты сидишь?
Обама улыбнулся самой печальной из своих улыбок.
– Оттого, что я сижу я не меньший президент, чем когда поднимусь с этого кресла.
Гувер явно намекал на Рузвельта, а что имел в виду Обама?
И уже покидая Овальный кабинет, на пороге Преисподней, Гувер заметил.
– Как я тебе завидую!
Обама отвечал:
– Как и я тебе.
Гувер все медлил не решаясь сделать последний шаг.
– А на счет миллиарда ты все таки подумай!
– Подумаю.
Еще некоторое время помолчали.
– Ты не торопись, туда..!
Обама улыбнулся горькой улыбкой.
– Если бы это еще от меня зависело?
– Да! – согласился Гувер.
– Точно! – подтвердил Обама.
– Пока! – сказал Гувер делая шаг.
– До встречи! – попрощался Обама.
И все таки Гувер не мог уйти, не сказав последнего слова.
– К ногтю его, падлу русскую!
– К ногтю! – согласился Обама.
Кого из четырех они имели в виду так и осталось невыясненным.
глава 5.
Миллиард для Навального.
Навальный пройдоха, каких белый свет не видел, но когда ему Иосиф Кобзон, тайный друг Обамы, вдруг, вроде бы ни с того, – ни с сего предложил миллиард, якобы на возрождение Святой Руси, он сказал насмешливо, ибо не доверял Кобзону.
– Все бы ништяк, Коба, если бы я тебе верил.
Кобзон поморщился, Коба было его подпольное имя, и редко кто смел так в открытую называть его Кобой.
– Но ты же меня знаешь?
– Потому и не верю, что знаю. Да, если бы и не знал, все равно бы не поверил. И, пока не увижу собственными глазами этого миллиарда, говорить нам не о чем.
Тут Кобзон позволил себе немного успокоиться.
– Да как же ты себе, Алеша, этот самый миллиард представляешь?
– Ну.., – Навальный почесал за ухом. – А чего представлять? Миллиард и есть миллиард, чего тут думать!
– Значит, возьмешь?
– Я этого не говорил.
– Значит возьмешь.
– Надо подумать, – отвечал Навальный уходя за тумбочку.
– А чего тут думать, сам же говорил! – наступал Коба обходя тумбочку. – Брать надо, Алеша!
Миллиард кружил голову.
– Понимаю, что надо! – взмолился Навальный прижимаясь к стене. – Но его же отрабатывать придется!
– А! – Кобзон был также парень не промах и его на мякине не проведешь. Он знал, о чем говорит. – Когда еще! А миллиард сегодня. Шевельни пальчиком и он твой.
Кобзон загонял Навального в угол.
– А если скажут, предать Родину?
Навальный, сознавая, как тает его воля, как исчезают остатки совести в свете миллиарда, продолжал отчаянное сопротивление.
– Так не впервой, Алеша! Вспомни те четыре миллиона что в сорок первом руки подняли?
– Так не по своей же воле. Коба!
– А кто тебе сказал, что ты по своей! А? … Миллиард, Леха!
– Но я не могу? – кричал Навальный, поднимая руки, задыхаясь и теряя сознание.
– Можешь! – поставил точку Коба и Навальный понял, что это конец.
глава 6.
Навальный предает Родину за
миллиард баксов.
Навальный отдышался и успокоился, хотя и не сразу. Еще никогда он не попадал в столь щекотливую и двусмысленную ситуацию, как сегодня.
– А если узнают?
– Не узнают.
– А если узнают!?
– Как могут узнать, – втолковывал парню Кобзон, – когда ты здесь, а деньги будут там, в Филадельфии.
– Почему в Филадельфии?
– Так ты сам решил?
– Почему я так решил?
– У тебя сестра в Филадельфии.
– Нет у меня в Филадельфии сестры.
– Тогда любовница.
– И любовницы нет.
– Будет!
Навальному хотелось ответить Кобе, что он не из тех, кто бегает за юбками, но замолчал. Он понял, что Кобзон прав, и ложь не всегда ложь, как и правда не всегда правда. Вероятно Коба уже встречался со столь странным обстоятельством, когда любишь одну, а спишь с другой, если не с обоими.
– А может в офшор? – грустно предположил Навальный.
– Можно и в офшор, но в Филадельфии лучше.
– Чем, лучше?
– А кто догадается, что деньги у тебя не в офшоре, а в Филадельфии? – предположил Кобзон и Навальный снова согласился с Кобой.
Сегодня, когда все налоговые службы мира трясут офшоры, то кому придет в голову, что искать следует именно в Филадельфии.
На прощание Кобзон посоветовал Навальному все таки завести себе любовницу или любовника.
В Филадельфии.
Еще он похлопал Навального по плечу и сказал:
– Я знаю, как это нелегко быть на твоем месте. Но поверь мне, старому человеку; если спать — то с королевой, если суждено тебе предать кого, то мелочиться тут последнее дело. Поймут неправильно!
глава 7.
Война. Эрдоган ищет выход.
Эрдогану, премьеру Турции, не успел он проснуться, доложили; “война началась”.
– Какая война?
Супруга проснулась, она спала рядом.
– Чего у тебя?
– Война! – сказал Эрдоган опуская ноги с кровати.
– А..!
Супруга уснула, а Эрдоган обул тапочки и побежал к телефону.
– Алло!
– Это Эрдоган? – раздался по ту сторону турецкий голос.
– Эрдоган. А вам кого?
– Эрдогана.
– Так это я и есть. Что там у вас?
– Война началась, товарищ Эрдоган.
– Какая война? С кем война? – засуетился президент пытаясь не выпасть из халата.
Когда он волновался, то у него все тело ходуном ходило. Руки сами по себе, ноги по себе сами, а тело извивалось как у собаки.
– Зачем война?
Пуще всего на свете Эрдоган боялся войны. Он был совсем маленьким, когда немецко-фашистские полчища уже топтали сапогами просторы Украины. И этот страх перед чужой неведомой силою, враждебной и страшной с тех пор в нем сидел. Хотя, чего ему Украина, как и он ей?
– Кто напал? – кричал он в замолчавший телефон и постепенно холодный пот проступил по всему его телу. «Перерезали кабель».
Скоро прибыл главный визирь, и сказал, что села батарейка и заменив ее тут же восстановил связь. Так Эрдоган узнал, что его собственные войска ночью перешли сирийскую границу и теперь ведут бои на подступах к Алеппо.
– А что враги? – спросил он дрожащим от холода голосом.
– Бегут, господин президент.
– Куда, бегут?
– А кто куда.
– Надеюсь, не в нашу сторону?
– Нет, хотя некоторые и в нашу.
Эрдоган вытирает платочком взмокший лоб.
– Если в нашу, скажите, мы никого не пускаем. У нас договоренность с Европой, никого не пускать.
– А что делать, если бегут?
– Стреляйте.
– Стрелять нельзя.
– Тогда бейте по ногам, чтоб не бегали?
– И бить нельзя.
– А что можно?
– Это вы мне скажите, товарищ президент, что можно. А что нельзя, я сам знаю.
Хитрый Визирь посоветовал их ловить и направлять в лагеря, для чего скоро половина турецкой армии растянувшись цепью неделю ловила беглецов, отбирала у беглецов оружие, и помещало в лагеря, зоны по нашему.
Эрдоган успокоился, даже не предполагая, кто за этим стоит.
глава 8.
Патриарх Никон, в миру просто Гундяй-жопошник, и
Навальный, кушают ветчину и пьют винцо хорошее.
Патриарх Никон и Навальный кушали, запивая жирную свининку грузинским вином . Получив миллиард, Навальный тут же его заныкал в Филадельфии, так что по его поведению никто не смог бы определить, что имеет дело с миллиардером. Он даже некоторых привычек своих не оставил, вроде этой, кушать по праздничным дням с патриархом, набираясь у того уму-разуму. Ибо кто, как не всея патриарх земли Русской Никон, в миру Гундяй-жопошник, знает истинную душу вверенного ему народа, как свою собственную.
По одной из легенд, отец народов, всем другим грузинским яствам предпочитал особую домашнюю ветчину. Для ее приготовления в Рождество режут свинью, делят ее на большие куски, вымачивая в сильно соленой воде шесть дней. На седьмой день куски подвешивают к потолку специального сарая на стальных крюках и разводят под ними огромный костер. В его дыму свинина коптится полтора месяца и превращается в редкую по вкусовым качествам ветчину.
Вот эту свининку — «лобио» по грузински – и кушали два наших друга. Прислуживал им диссидент Яшин и домашняя проститутка Чаплин, растрига-поп из пришлых. Они тогда во множестве по Святой Руси шастали, девок да баб сбивали в кучки, уводили за плетень и что там с ними делали, или оне с ними, то даже черт не ведает. Ибо черт, если он настоящий, в наши дни почище любого святого будет; скоромного не ест, вина чурается и больше молится, инстинктам ходу не дает.
Разумеется, запивали ветчинку «Хванчкарой», воистину вино царей, не сатрапов, жемчужина натуральных полусладких вин, с нарядным темно-рубиновым цветом, сильно развитым букетом и ароматом, гармоничным бархатистым вкусом с малиновыми тонами.
Вино то патриарху привозили от самого Саакашвили, украинского премьера, человека не гордого, но и не простого, не как мы. Душа нараспашку, а что за той душой никто не знает.
– Может «Киндзмараули»? – предлагает патриарх.
– Можно и «Киндзмараули», – Соглашается Навальный и вот они уже пьют «Киндзмараули».
– Как ты считаешь, – спрашивал патриарх распечатывая бутылку, – турок победим?
– А что не победить, – отвечает Навальный надкусывая очередной кусочек ветчинки, нежной и сочной, подобной мечтательной даме, – Ведь побеждали уже.
– Так то давно было и не при нас. – возражает патриарх попивая винцо. – Теперь у них танки и «Ф – 16» будут.
– Супротив наших, турки, даже на «Ф – 16» – мальчики для биться! – уверенно успокаивает Навальный патриарха, пережевывая свининку.
– У них говорят и ракеты кой какие имеются? – не успокаивается патриарх.
– Не смешите мои «Искандеры», – смеется Навальный и запивает мясцо винцом.
– Тогда ладно, кабы так. – тянет патриарх не доверявший русскому воинству – А может пора и «Цинандали»?
– А что, давай и «Цинандали», – соглашается Навальный.
Так они пили и ели, пока не насытились. Тогда вымыли руки по христианскому обычаю, закурили по сигаретке и перешли к делу, по которому собственно и пожаловал Навальный, а диссидента Яшина и проститутку Чаплина отослали, чтоб не подслушивали, ибо встреча эта была тайной.
глава 9.
Откуда пошла земля Русская?
А пригласил его святой патриарх всея Руси вот по какому поводу: уже много лет русские люди спорили, откуда пошла земля русская. Кто говорил, что от немцев, кто от вятичей будто., некоторые приплетали финнов, татар.
– Как ты думаешь, – наклонился к Навальному патриарх Кирилл, – откуда пошла земля русская?
– От татар конечно, – без запинки отвечал Навальный. – от кого еще!
– А вот и нет! – смеется патриарх Гундяй-жопошник и как то странно подмигивает ему.
Навальный задумался, а думать он любил, тут его хлебом не корми, дай подумать, и сказал:
– Тогда от немцем будем.
– Опять врешь!
Патриарх просто покатывается от смеха.
Навальный заметил птичку, что воробьем прикидывается и по садам летает.
– Ну не от англичан же!
Патриарх хлопнул в ладоши, и покачал головой, вытираясь от смеха.
– Как же от англичан, когда от них американец пошел.
И тут, оглянувшись, наклоняется к самому уху Навального и долго ему говорит, пока не сомлевший тот, не воскликнул:
– Неужто шумеры?
– Дошло наконец, – вздыхает патриарх облегченно, что хоть до одного благую весть донес. Значит и его труд не пропал даром.
И далее он поясняет многозначительно, но не повышая голоса:
– Именно шумеры, народ древний и славный, давший начало в лице Египта Святой Руси, когда еще о «Ветхом завете» слыхом не слыхано было. Шумеры, само название которых произошло от русского; «шуми, но в меру». Вот и получается Шу-ме-ры! Понял теперь?
– Вы сказали, «Египет»?
– Именно! Друг мой! Ибо Египет по русски будет «Ебипет», земля древних.
– А Палестина? – не унимается Навальный.
– Паленое поле.
– Бог ты мой! – подивился Навальный. – откуда ты так много знаешь?
– Учусь брат.
– По ночам?
– Приходилось и по ночам, ибо днем нельзя, глаза кругом и уши. Думаешь, если бы Крысеныш узнал, что я его умнее, он бы мне позволил жить?
– Вряд ли. Говорят, он из хазар будет.
– Бери шире! – шепчет патриарх и наклонившись снова и долго рассказывает, пока у доверчивого Навального глаза на лоб не полезли.
– Тогда получается и этруски тоже?
– И этруски, и римляне, которые через этрусков, и греки, что произошли от русского корня «игрек», что означает начало. Потому и получилось; «и грек». Вокруг Греции жило множество варварских племен, вот они и отрезали первую букву, поскольку в силу своего невежества не могли ее произносить.
Глава 10.
Еще многое чего повествует патриарх Навальному,
пока не подлавливает того на Кабзоне.
– Неужели и это все правда? – шепчет в конец пораженный Навальный.
– Кабы только она? – сокрушается патриарх, – так можно было бы жить припеваючи и в потолок поплевывать. Правда не та правда, когда правда, а когда душу и сердце поражает, вот тогда правда. Не поверишь, ведь и Иисус из жидов будет.
– Иисус? Ты не ошибся.
– К сожалению нет.
– Как же они тогда своего то порешили?
– Такие они люди.
– Сволочи! А мать Иисуса? Неужели и она?
– А то…!
– И ее тоже?
– Не успели, скончалась она прежде, чем до добрались.
– А братья?
– Всех по по одному.
– Ненавижу! Что же это за такое скотское племя? Как их только земля то носит?
– А потому и носит, что от Каина они произошли. А Каину Господь послабление дал, потому что брата порешил. Всем преступникам, прости мня Господи, Он послабление делает, дабы примером служили, чего можно людям, а чего нельзя.
– Получается, это он через евреев сына своего смерти предал!
– Все так и есть, и ни как иначе. А сию великую тайну до времени хранить следует, дабы она не разъела землю, и не вскипела вода ее, и не выжгла огнем все живое и неживое. Ибо вода есть водород.
– А кто, кроме тебя, знает?
– Теперь знают двое, ты и я. Больше никто, и так останется. Клянусь! И ты клянись!
– Клянусь!
– Когда время выйдет и другое прийдет время, я скажу. Тогда откроется сия великая тайна, воспрянет земля, но не убьет себя, а очистится.
– Страшные ты вещи говоришь, апостольские вещи! … Может, выпьем?
– «Александреули» будешь?
– А почему именно его?
– Это вино особое, его сам Джо Сухорукий пил.
– Великий был человек.
– Что и говорить, попил нашей кровушки, сколько только вошло в него. А вошло много, много больше, чем сам из себя представлял. Человек то был, плевком сшибить, а сделал, иным апостолам не по плечу было. Считай, он и был высшим Апостолом церкви русской. Через него живем и долго еще жить будем, пока последнего русского земля не пожрет. Оттого и не любят нас недруги, ибо через нас правда явится, мы и есть правда. Как винцо то? Ты пей, пей, это винцо особую силу через Хозяина имеет, и кто его пьет силу ту наследует.
– Зачем ты мне такое говоришь, святой Никон, отец мой небесный?
– Потому и говорю, что имею на тебя знак особый.
– Какой знак,
– О том тебе еще Алексей рано знать. Лучше скажи, какие у тебя дела с Кобзоном?
– А вы откуда знаете?
– Бог говорит.
– А он откуда знает.
– Он не знает, он видит.
– И что он видит?
– Вот ты мне и скажешь, что!
глава 11.
Продолжение предыдущей главы.
Некоторое время Навальный мнется, но никто его за язык не тянет, сам проговаривается.
– Понимаешь, мне Кобзон миллиард пообещал.
– Кобзон не девка, пообещать, не значит дать.
– Дал уже.
– Если дал, значит хорошо. И где он у тебя?
Навальный молчит. Но Гундяй-жопошник знал, на что идет, потому не торопился.
– На что тебе миллиард, парень, когда ты больше сотни в руках не держал?
– Так уж и не держал, скажешь тоже!
– Ты мне парень лапшу на уши не вешай, сколько у кого на кармане я за версту вижу. Иначе, как по твоему я патриарха получил? … То-то же! Патриарх больших денег стоит, и что такое миллиард я знаю не по наслышке. Я не просиживал задницу на стуле, как некоторые Коперники. Мне мой сан через поясницу и колени пришел. … И с какой стати ему тебе миллиард этот давать?
– Да это не его миллиард, понимаешь?
– А чей, если не его?
– Обама отписал, – нехотя, через силу выговаривает Навальный
– Обама? Да ты хоть понимаешь, что он за человек, этот Обама? Он же у тебя через этот миллиард душу вытрясет!
– Понимаю, ваше преосвященство!
– Да ни шиша ты не понимаешь! К нему вход рубль, а выход десятка. Его, если хочешь знать, сам Крысеныш ссыт, хотя считает, что это его ссыт Обама. . … Одним словом, влип ты парень по самое не хочу. …
– И что теперь?
– Хана приходит, парень! Хана!
Навальный совсем сник. Не успел попользоваться, а проблем вдвое пришло. Что будет, когда он хотя бы цент возьмет с того миллиарда?
– Одна надежда на Ваньку Каина! – авторитетно говорит Гундяй-жопошник.
– Какая ж на него вера, если его никто в глаза не видел?
– А чего видеть, когда он в сердце. Ты верь не глазам, сердцу верь. Слышал, что народ по улицам говорит: Крысеныш сказал, от Ваньки Каина спасение на Русь грядет.
Верит патриарху Навальный. А как не поверить, когда он с божьим словом. И вот, еще Ваньку Каина поминает. Хорошо бы поинтересоваться,
Набравшись смелости, Алексей спрашивает про Ваньку Каина, и нельзя ли на него взглянуть хотя бы краешком глаза.
– А может он и есть Крысеныш? Только наоборот!
Нахмурился патриарх. Не понравился ему вопрос.
– Ты не путай падлу с вором. Ванька Каин он вор был, настоящий вор, каких нет. Он души крал, что могут немногие. А этот, тьфу!
Гундяй сплюнул и растер.
– Воришка, фраер из местных. Жидом прикрывается, как девка газеткой. Да знает ли он, что такое жид настоящий! Тьфу!
Гундяй снова сплевывает и растирает.
– Чмо болотное, а не жид. Но деньги у него есть, и немалые. За ним стоит виолончелист один. Имя не скажу, рано тебе знать, потом само раскроется. Я думаю, что Крысеныш не иначе, как наследник Хазарского Каганата. Был такой на Руси, когда она еще Киевской считалась. Некоторые, не слишком грамотные, почитают тот Хазарский каганат едва не юдолью жидовства. Не верь им, врут они. Хотя, и там не обошлось без сыновей Иудиных. Но это уже другой рассказ.
И тут Навального осенило. Он даже кепку на пол бросил, хотя отродясь никакой кепки на голове не имел.
– Так вот он почему Крым взял?
– Все оттуда, – мрачнеет патриарх. – от Рюриковичей идет.
Далее патриарх совсем расклеился:
– Многие думают, что от распутства святые отца ложатся с себе подобными, но юными отроками! Как они лживы и подобострастны, преклонением перед католичеством, испокон веков признанной неправедный ересью, жидовским вариантом презренного и давно отвергнутого народом православным, масонства… Нет, не от внутренней распущенности позволяют себе некоторое такое некоторые, а чисто от недостатка женского начала в святой церкви, когда не могущие законным средством удовлетворить внутреннюю надобность, они вынуждены идти на некоторое допущение.
Навальный слушал и мотал на ус. И уже под конец патриарх намекнул Алексею, что Крысеныш не тот, за кого себя выдает.
глава 12.
Луиза изменяет Флинту, Обама отправляет
Флинта в отпуск.
Джо Флинт сидел на берегу Миссисипи и ловил рыбку. В тенечке лежала полуголая блондинка с изящной талией; полуторалитровая «Белая лошадь», к которой он время от времени прикладывался. Солнце сходило на нет, а еще говорят, будто не Солнце, а Земля вращается вокруг Солнца.
Джо не везло.
Месяц назад вернувшись с задания, он еще на пороге загородного дома заподозрил неладное, а когда вошел в дом, то в спальне обнаружил, его несравненная Луиза, мечта всей жизни, на которую он потратил лучшие годы, ему изменяет, или уже изменила. Напрасно Луиза, бросившись в ноги, просила не верить глазам своим, а верить ей, ведь она так его любит.
Она говорила, а Флинт видел ее насквозь. Она была стеклянной. Стеклянная Луиза лгала, изворачивалась, внутри ее кто-то был, или что-то еще. И оно было чужим, не его. Так, встречая на родной земле инопланетянина, слишком поздно начинаешь понимать, все кончено.
Инопланетянин не выдумка, он не менее реален, чем мы с вами. Просто вы своего инопланетянина еще не встретили, как Флинт.
Несколько дней он провел в мучении, сомневаясь во всем, что встречал. Обама не мог узнать во Флинте своего лучшего агента, которого с легкой руки президента именовали не иначе, как «спец-агентом».
Однажды даже Обама спросил его, остановив в одном из переходов «Белого дома»:
– Джо! Я тебя не узнаю!
– Я тоже! – признается Флинт и пробует ускользнуть, но Обама крепко держит его, прижимая к стене.
Обама и сержант были на короткой ноге и могли заговорить просто так, безо всякого подтекста.
– Джо! – взволнованно говорит президент, – Если что случилось, я на твоей стороне.
– Я вам признателен, господин президент! – глухо отозвался Флинт и попробовал обойти Обаму с другой стороны.
– Могу ли я тебе помочь! – спрашивает Обама снова преграждая путь Флинту.
Флинт поднимает глаза и с тоскою отчаяния смотрит на президента.
– Барак Хусейнович! – с трудом выговаривает слова Флинт, – я благодарен за все, что вы для меня сделали, став президентом. Но мне уже не помочь!
Но Обама был настойчив и Флинту пришлось расколоться и рассказать, как все было. Выслушав горестную повесть, Обама сказал:
– Я понимаю тебя Джо.
И тут же распорядился ни в чем не препятствовать сержанту, предоставив ему долгосрочный отпуск. Именно с того дня Флинт удалился в глушь и занялся рыбалкой.
глава 13.
Флинт, блондинка и «Белая лошадь»
на берегу Миссисипи.
– Ты что, думаешь я ее не любил? – спрашивал Флинт у блондинки под деревом.
– Фи! – отозвалась блондинка.
– Я ее любил, как самое дорогое на свете, – продолжал Флинт рассеяно наблюдая за поплавком. – Ни один миллиардер так не любил и не лелеял свой миллиард, как я Луизу.
– Фи!
– Она разбила мое сердце!
– Фи!
– Она оказалась последней падлой, что только может быть.
– Фи!
Флинт всегда подозревал, что настоящая любовь обходится дорого! Но не до такой же степени? Да, он виноват, но разве Господь не призывает к смирению через прощение, или прощению через смирение.
Флинт потряс удочкой. Потом потряс головой, наклонил ее и прислушался к мыслям. Зачем он женился? Когда он еще в школе осиливший всего Шекспира, усвоил, что ни одно вложение в женщину не является экономически оправданным. Истинная любовь при ее достижении не стоит и трети потраченных на ее осуществление усилий души, уже не говоря про доллары, которые никогда не бывают лишними. Если Шекспир, вкусив супружества, сбежал в Лондон, то Данте вообще предпочитал любовь на расстоянии, на чем собственно и построил собственный бизнес. Его «Божественная комедия» до сего дня является одним из наиболее прибыльных проектов, когда либо исполненных одним человеком.
Подобные мысли уже месяц мучили Джо Флинта, оставляя все меньше надежд на чудесное избавление.
– Долго еще? – лениво спрашивала блондинка, намекая, что пора и меру знать.
– Отстань! – говорит Флинт и тянется к бутылке.
– Опять отстань, всегда отстань! – надувает губки блондинка и когда Флинт делает глоток, закатывает «Белую лошадь» под бедро, что исчезает разница между одним и другим. Так содержимое переходит в форму и форма накладывает отпечаток на содержимое.
глава 14.
Самуил Болек находит Флинта.
Позади раздаются шаги – странно, что Флинт не слышал автомобиля — и раздается знакомый голос морского пехотинца из «морских котиков» капрала Самуила Болека:
– Как дела, Джо?
Блондинка съеживается.
Не поворачивая головы Флинт лениво отвечает.
– Это ты, Болек.
Болек опускается рядом на траву.
– Фу! – говорит он и вытирает вспотевший лоб платком. – Эко тебя угораздило в такую глушь!
– Я в отпуске.
Флинт шевелит удилищем, отчего поплавок дергается и можно было предположить начавшийся клев. Наивный Болек попадает на столь нехитрую удочку.
– Клюет, Джо!
Флинт снисходительно тянется за «Белой лошадью». Блондинка почти растаяла, лишь нежный абрис ее левого бедра еще слегка будоражил вечереющий воздух.
– Ты ее знаешь, Самуил. Она немного похожа на мою жену.
Флинт имел в виду блондинку.
– Но здесь никого нет, Джо! – отвечал Болек.
– Как я уже сказал, она немного напоминает мне ее.
Флинт откупорил пробку зубами и протянул бутылку приятелю.
– Джо! Ты никогда не был женат.
– Разве!
Самуил делает глоток и возвращает бутылку.
– А как же Луиза?
– Какая Луиза?
Флинт делает большой глоток и завинчивает бутылку, бережно отправляя ее на место под деревом. От блондинки уже и след простыл, осталась лишь помятая трава, ее бедра слишком плотно припечатали ее.
– Если ты имеешь в виду ту женщину, – начинает припоминать Болек, – то у тебя и мысли не было брать ее в жены. К тому же, ее звали Катрин.
– Катрин, Луиза, – лениво говорил Флинт сворачивая удочку. – какая разница, если она меня бросила и разбила мое сердце.
– Но Катрин уже была замужем, когда ты с ней встретился?
– И кто ее муж?
– Я не знаю.
– Вот и я не знаю!
Флинт свернул вещи, упаковал рюкзак и теперь раздумывал на счет «Белой лошади».
– Ты за мной?
Самуил еще некоторое время наблюдал за Флинтом. Он уважал Джо, и когда ему сказали, что сержант вроде бы как не в себе, капрал сильно расстроился. Он не мог поверить, что его сержант, которому всегда удавалось держать себя в рамках при любых обстоятельствах, вдруг взял и запросто сошел с ума.
Так не бывает! И эта непонятная Луиза, которую искали по личному распоряжению президента.
– Пошли!
И они уже двинулись вдоль реки к оставленному неподалеку автомобилю, как Самуил дернулся и остановился.
– А «Белая лошадь»?
Болек имел в виду оставленную под деревом только початую полуторалитровую бутылку превосходного виски.
– Вот ты о чем!
Флинт прислушался.
– Слышишь?
Болек прислушался.
– А должен?
– Не обязательно!
И они пошли дальше.
Блондинка вернулась под дерево, виски ей пришлись кстати. Потом подошел бродяга Смит. Заметив блондинку и виски он спросил с присущей бродяге осторожностью.
– Можно?
– Садись.
И когда бродяга разместился возле ее обнаженных гладких ног, они выпили. Хорошее виски в хорошей компании, что может быть лучше вблизи теплой нескучной ночи.
глава 15.
Обама посвящает Флинта в некоторые детали
будущей операции.
Утро следующего дня началось для него с визита к президенту Обаме. Как вы догадались, неспроста Болек нашел Флинта.
– Как дела, Джо? – поинтересовался Обама в задумчивости расхаживая по Овальному кабинету, что выказывало в нем крайнюю напряженность.
– Нормально.
– Как Луиза?
Флинт пропускает вопрос мимо ушей. Он бы еще спросил про блондинку под деревом!
– Ты меня извини.
Президент замирает у окна, сквозь едва приоткрытую штору всматриваясь в сереющее утро. С того самого времени, когда российский президент повел себя неадекватно, Обама не находил покоя.
– Ничего.
Обама не привык намеченные дела откладывать в долгий ящик, вот и тут он сразу берет быка за рога.
Президент сказал:
– Джо, меня только что облапошили, как последнего лоха.
– Бывает, – согласился Флинт.
– Я этого не потерплю!
– Ты президент, тебе и карты в руки.
– Крысеныш в последнее время перешел всякие пределы!
– Случается.
– Ты должен его остановить.
Президент волновался, как последний мальчишка. Почему судьба Америки должна зависеть от воли какого-то там Крысеныша?
– У тебя хоть курить то можно?
– Можно, но я не курю.
Обама в собственном кабинете все не мог придти в себя.
– Я тоже. А виски есть?
– Есть, но я не пью.
– Что ты за человек, Барак, сигар не куришь, виски не пьешь… Поди и налево не ходишь? Скушно!
– Не то слово! – неожиданно согласился президент. – Сижу, как на иголках, расслабиться некогда.
– Ты знал, на что шел. … Так что у тебя с Крысенышем?
– Плохо! Очень плохо! Ты, Флинт, как в воду глядел, когда говорил мне, что не спеши с Крысенышем, еще хлебнешь горя. Так и случилось. Только на тебя и надежда.
Далее Обама рассказывал, открывал карты, как он пытался добраться до Крысеныша, забрасывал удочки, но тот каждый раз срывался с крючка и уходил.
– Понимаешь, Флинт, мне надо его остановить, пока он окончательно не напортачил. Я совершенно не понимаю, что он выкинет завтра и никто не понимает.
– Может его того..? – предложил Флинт.
– Думаешь,я не пытался?
– И что?
– Как видишь, ничего. Прячется он, а где?
Обама собирался с духом.
– Этот Крысеныш еще тот фрукт! Одна биография чего стоит. Сам посуди; мать алкоголичка, отец всю жизнь по зонам и лагерям. Во время Великой войны пошел добровольцем в штрафбат, получил звание сержанта, отличившись при прорыве Синявских болот, где он, возглавив взвод после гибели командира, сутки без отдыха по грудь в ледяной воде, подносил на батарею снаряды. В живых остался он один, остальные погибли, и с тех пор его душа, закаленная любовью к родине, сгорала от ненависти к врагам ее. Пока он воевал, его супруга потихоньку спивалась, воспитывая единственного сына.
– Плохо, очень плохо?
– Думаешь я не знаю? Мы имеем дело с очень опасным человеком, который умело рубит концы и соскакивает с хвоста. Он есть — и его нет. Тысячи его фотографий не дают о нем ни малейшего представления.
глава 16.
Обама напутствует Флинта. Флинт знакомится
с доктором Фаустом.
Напутствуя Флинта, Обама говорил, потирая руки и все прохаживаясь по Овальному кабинету, словно бы в последний раз:
– Слушай, Флинт, тебе я верю, как никому.
Тут он делает многозначительную паузу, на цыпочках подходит к окну и приложив палец к губам осторожно приоткрывает занавеску. Там, на лужайке в целях безопасности, как обычно прогуливались козы. Еще со времен Линкольна — того застрелили — американские президенты знали, что именно козы лучше всего распознают опасность и теперь они чуть ли не круглогодично паслись вокруг Белого дома и как бы ни в чем бывало щипали травку. Еще Обама в целях безопасности имел зеленого попугая и оранжевую черепаху.
Убедившись, что с козами все в порядке, Обама проверил двери, простучал одну из стен и лишь тогда продолжил.
– С тех пор, как я женился, я никому не верю. Даже лорд Маккейн с некоторых пор стал вызывать у меня подозрение. Сам подумай, какой из него лорд, когда его президент афроамериканец? Да и Клинтон тоже хороша, не первый год под меня яму роет. Теперь вот, сама в президенты метит! Сидела бы на кухне, прижамши хвост, да мужу суп варила. Но хуже всего Трамп… – внезапно разоткровенничался президент, что Флинт едва успел поймать себя на мысли, что неспроста это! Иначе, зачем бы стал президент перед ним душу выворачивать.
А Обама продолжал.
– Вот, возьми Трампа! С виду парень свой, в доску, и четыре миллиарда за душой, а в душе что? … Вот, я тоже это говорю..! Враги, кругом враги и только на тебя, Флинт моя последняя надежда.
Президент устал и опустился на стул, обмахиваясь «Таймсом», как салфеткою. Постепенно Флинту становится ясно, что против Крысеныша затевается весьма рискованная операция, где он, Флинт играет решающую роль.
– Остается одно, найти этого Крысеныша, или как там его…, и показать ему, где раки зимуют.
– Проще оторвать голову! – решительно предложил Флинт.
Ему уже приходилось выполнять некоторые деликатные поручения Обамы и он понимал в них толк.
Президент горестно вздохнул и отложил газетку.
– Думаешь, я не понимаю? Да кто поручится, что у него вместо одной головы тогда две не вырастет.
– Оторвать и эти!
– Чтобы выросло четыре?
Тут Флинт промолчал.
Обама продолжил:
– Постарайся его уговорить по хорошему. Денег не предлагай! У него этих долларов как у дурака махорки, сам даст, если захочет. Только вряд ли, жаден он. Потому что русский. Они все такие, как курица, под себя гребут. Не то, что мы, американцы. Для ближнего хоть рубаху, хоть пальто последнее — плевое дело! Понял меня, Флинт?
Тут бы Флинту призадуматься, что несет президент, но ему не хотелось отступать без нужды и он сказал.
– Понял, господин президент!
– И правильно сделал! – похвалил Флинта Обама. – А теперь слушай дальше. Ни в коем разе не своди их вместе, Крысеныша и Ваньку Каина, вдруг это, как я уже упоминал, одно и тоже лицо.
Последнее, что ляпнул президент немного озадачило Флинта.
А президент уже шел напролом, как ночью по тайге.
– Возможно, Крысеныш на уговоры не поддастся, тогда придется лечить его.
Тут Флинт насторожился, не представляя себе, как можно излечить президента, но Обама войдя в раж уже представлял ему доктора, что незаметным находился за шторой, которую вдруг распахнул Обама.
– Знакомься, это наш доктор. Выдающийся в своем роде психиатр. По секретным сведениям он может излечить даже меня, но об этом, сам понимаешь, никому. Кодовое имя — Фауст. Об остальном он тебе сам расскажет, за исключением того, чего не расскажет.
Доктор, по виду типичный китаец, кланяется:
– Фауст.
– Джо Флинт!
– Ну и отлично! – потирает руки Обама. – Я думаю, вы найдете общий язык, а пока ступайте, вперед, вперед, – подталкивает их к выходу, – А на счет Луизы, не бери в голову.
глава 17.
Опять Голда Мейер.
Но что-то еще сильно беспокоило Флинта и не выходило у него из головы.
– Я что-то не понял, господин президент — начал было он, как Обама, привыкший что его понимают с полуслова, скривился.
– Чего еще?
– Я не понял …
Флинт соображал медленно, намного медленное, чем говорил Обама.
– Я не понял, – продолжал Флинт подыскивая необходимо нужные слова, – ты сказал, что возможно этот Каин и Крысеныш одно и то же лицо или разные?
– Он не понял! – буркнул Обама обращаясь к Фаусту, – как будто я что-то понимаю. Дружок, – обратился он к Флинту, – этот Крысеныш настолько хитер, насколько это возможно. Ни одна голова в природе не сможет разобрать за всю свою жизнь того, чего он нагородит за минуту.
Флинт почесал за ухом.
Обама пораскинул мозгами и скоро выход был найден в классической литературе.
– А разве один человек не может обладать сразу несколькими лицами, или напротив, двоим сливаться в одно, когда их сталкивают лоб в лоб. Как два фотона к примеру?
Если бы Флинт разбирался в физике, ему бы не составило труда разбить президента в пух и прах. Но некоторые познания в литературе у него были, и он слышал, если не читал сам произведение «человек с тысячью лиц». Потому наверное он согласился с доводами Обамы.
– Тем более, – разглагольствовал Обама, – после захвата Крыма он не встречался ни с кем, кто бы мог подтвердить, что Крысеныш есть он, и что он Крысеныш, а не Ванька Каин. Хотя и последнего мы исключить не сможем, когда возьмем во внимая хитрость и проницательность русского человека. К тому же..!
Обама остановился, хотя Флинт ждал продолжения.
– Это Голда Мейер не выходит из головы, – наконец признается президент.
– Та самая, – уточнил Флинт.
– Одной вполне достаточно.
– Если я в курсе, на на том свете..!
– Гувер встретил ее в Чистилище!
– Так он в Чистилище?
– Голда Мейер женщина, не забывай, – напоминает президент.
– Ах да! – соглашается Флинт не понаслышке знавший, что ни одна из женщин не минует Чистилища.
Тут образуется пауза, и когда она затянулась, Флинт напомнил президенту.
– Так что Голда?
Обама обернулся и может впервые за время их знакомства Флинт обнаружил на его лице следы недавнего страдания.
– Эта баба — на слове «баба» – президент делает усиление, – явно что-то замышляет.
Когда Обама наконец замолчал, он с удивлением не обнаружил; ни Флинта, ни доктора Фауста.
глава 18.
Флинт инспектирует доктора и попадается на
собственную удочку.
Флинт провел доктора в ближайшее секретное кафе и там напрямую спросил его:
– Ты хоть стрелять умеешь?
– Приходилось.
– А бегать?
– И бегать тоже.
– Маскироваться, лазить по деревьям, закладывать мины, прыгать с парашютом, по шесть дней не принимать пищи, спать на ходу. а если придется прикончить ближайшего друга?
Фауст смутился.
– Все могу, последнего не могу.
– Чего последнего? –
– Прикончить ближайшего друга.
– А если надо? – настаивал Флинт, словно ему вожжа попала под хвост.
– Не надо, – упирался Болек.
– Представь себе, – разошелся Флинт. – Вы одни в океане, у вас важное задание, которое требуется выполнить во что бы то ни стало. Вы плывете, голод и все такое. Хочется есть, а есть нечего и некого. Ради Америки, разве ты не съешь товарища?
Фауст поежился, но стоял на своем.
– На кой ляд мне тогда Америка сдалась, раз из-за нее приходиться съедать лучшего друга.
«Этот Фауст не так прост», подумалось Флинту и тогда он зашел с другой стороны.
– Тогда представь, ты во вражеском тылу. Тебе везде ищут, но ты уходишь. И тогда враг, тот же Крысеныш или Шойгу, министр его сраный, хватает сто невинных девиц и говорит тебе через микрофон: что если ты не выйдешь, то он порешит их, в капусту порубит, как котят утопит, если ты не сдашься. И ты понимаешь, что он сделает это, если ты не согласишься на его условия и не сложишь оружие.
Доктор уже смотрел на Флинта как на клинического идиота.
– Слушай, Флинт, ты в Бога веришь?
Странный вопрос немного озадачил разведчика, но не сбил его с толку.
– Так, малость самую.
– Значит, веришь.
– Получается, что так.
– Тогда поди ты знаешь куда со своими вопросами?
По доктору выходило, что есть вещи, которые во власти только Ему, и никому другому.
Флинту переть против Бога последнее дело и он согласился, оставив последнее слово за собой.
– Может ты и прав, доктор — начал было Флинт, но тот мягко остановил его:
– Лучше перейдем к делу, Флинт.
Только через час Флинт понял, что его одурачили и последнее слово, которым он, подобно смертникам на суде, особенно дорожил, осталось за доктором.
глава 19.
Мельдоний и чем его употребление грозит России.
Теперь говорил доктор Фауст.
– Представь себе, как то верно заметил наш президент, что тебе не удается; ни прикончить, ни уговорить Крысеныша отказаться от его безумных планов. Вот тут на сцену выступаю я и начинаю колоть его мельдонием. Ты не знаешь — я знаю, мельдоний такая вещь, что если его ввести во внутрь – вещь хорошая, полезная вещь. В жизни мне приходилось встречать, а видеть еще больше людей, как после даже однократного его приема становились шелковыми. Если бы не мельдоний, дружище, вокруг нас уже толпились бы сотни и тысячи разного рода Эйнштейнов, Пушкиных, Лобачевских! Скажи, только по совести, – наклоняется к Флинту доктор, – нужен нам второй Пушкин, хотя от двух Эйнштейнов я бы не отказался, иметь про запас вторую теорию относительности не последнее дело. Но Пушкин — это уже слишком! А если их сто, двести, тысяча Пушкиных и триста Эйнштейнов! – теперь уже доктор разошелся — представляешь, что начнется? Триста теорий относительности и каждая верна!
– потрясал воздух доктор, что Флинт засомневался, выдержит ли местная система безопасности.
Далее Фауст говорил:
– Ведь что такое мельдоний! С виду как метаболическое средство, нормализующее энергетический запас клеток, подвергшихся воздействие острого стресса или чего еще похуже. Поддерживает энергетический метаболизм сердца и других органов и их тканей.
Изначально соединение было запатентовано как средство для контроля неврастенического роста растений и стимулирования обратного процесс животных и домашней птицы, а также заявлено его применение в качестве промежуточного продукта для синтеза полиамидных смол, веществ сколько трудно уловимых, столь и лукавых.
Именно тогда у одного засекреченного профессора появилась идея синтезировать мельдоний из необходимости утилизации ракетного топлива. Позже, когда выяснилось, что вещество проявляет себя как понижающий кардиопротектор у животных.
Мельдоний является структурным аналогом γ-бутиробетаина, и поэтому может фермент γ-бутиробетаингидроксилазу, ответственный за синтез карнитина. Как следствие, в организме уменьшается концентрация карнитина и замедляется процесс переноса мембраны клеток сердца. Такое замедление очень важно в период кислородной недостаточности, поскольку при нормальном поступлении жирных кислот в сердце и недостатке кислорода происходит неполное окисление жирных кислот. При этом накапливаются промежуточные продукты, оказывающие вредное действие на ткани сердца, например, ацилкарнитин, блокирующих доставку Одновременно с замедлением метаболизма жирных кислот увеличивается скорость метаболизма углеводов, при котором наблюдается цитозащитный эффект и более эффективное образование АТФ, поскольку при окислении углеводов затрачивается меньше кислорода в расчете на одну молекулу АТФ, чем при окислении жирных кислот.
– Теперь ты понимаешь, сколь грозным оружием мы обладаем, – заканчивает доктор.
– Понимаю, – отвечал озадаченный Флинт.
– Что толку, если ты человеку отрубишь голову, когда он все равно остается при своем?
И с этим Флинт согласился.
Далее доктор поведал, как они испытывали этот мельдоний на российских спортсменах, которых тотчас после первого же употреблении начинали быстро сходить с дистанции, и делались послушными будто домашние кролики.
– Из них можно было веревки вить! – восклицал Фауст.
И тут до Флинта наконец дошло.
– Ты хочешь сказать, что если ты воткнешь этот мельдоний Крысенышу, то у Америки появится шанс …
Он даже замолчал от проступивших сквозь лишь смутные намеки, ясное очертание будущего.
глава 2о.
Петрик и Яровая в запое.
Петрик и Яровая допились до поросячьего визга.
– Петрик, ты где? – хрипела в темноту женщина проходя на ощупь стену.
– Я здесь, – отвечал Петрик и голос его звучал как из глубины веков.
– Где здесь? – отчаянно взывала женщина не в силах говорить громко, потому что к этому времени не имела достаточного голоса, карабкаясь все дальше по стене.
– Здесь! – ниоткуда доносился тот же голос.
– Петрик! – рыдала женщина, отчаявшись, – я не вижу тебя!
– Я тебя тоже не вижу.
– Включи свет.
– Сама включи.
– Я не знаю, где выключатель.
– А я знаю?
– Я не знаю.
– И что теперь?
– Надо же что-то делать! – рыдала женщина пройдя одну стену и натыкаясь на вторую. – Я так не могу больше.
Тут свет зажегся сам по себе и Яровая увидела против себя Петрика.
– Петрик, ты где был, я не могла тебя найти?
– Как ты меня могла найти, если не знала, где я.
– А где ты был?
– Тебя искал.
– А я тебя.
Тут они обнялись.
– Я люблю тебя, Петрик.
– Я люблю тебя, Ириша.
– Ты хороший, Петрик.
– Ты самая лучшая.
– Что бы я делал без тебя? – шепчет Петрик,
– Что бы я делала без тебя, – плачет от счастья Яровая.
– Ты моя!
– Ты мой!
– Ты моя Родина!
– Ты мое отечество!
– За тебя я готов на все!
– Даже на смерть? – спрашивает Яровая затаив дыхание.
– Даже на смерть! – подтверждает Петрик.
– Но я же замужем?
– Ну и что?
– Все равно, умрешь?
– На что мне жизнь, без тебя.
– Я люблю тебя, Петрик!
– Я люблю тебя, Ириша.
После этого они вновь пили водку, отсыпались, бегали в магазин, снова пили и спали, как спят младенцы на второй день после рождения.
– Ты самая красивая! – говорил Петрик.
– Ты самый сильный и умный, – говорила Яровая.
– Я люблю тебя, Петрик! – говорил Петрик.
– Я люблю тебя, Яровая! – вторила женщина.
глава 21.
Алексашенко выручает супругу из запоя.
На шестой день их застукал муж Ирины, Алексашенко. Позвонили из администрации Государственной Думы и поинтересовались, где депутат Яровая. Тогда Алексашенко и обнаружил ее отсутствие, и путем несложных умозаключений установил, что скорее всего его супруга опять в запое.
Тогда он взял такси и поехал на дачу, где и обнаружил ее в чем мать родила рядом с удивительно безволосым и жирным мужиком. Укрыв супругу, он протер ее полотенцем и отправил домой.
– Какой ты право неловкий, – шептала Яровая.
После отъезда подруги Петрик очнулся в канаве.
глава 22.
Петрик создает прибор «любви» и демонстрирует
его публике.
После того случая Яровая с головой ушла в работу, возглавив комитет «Нравственность и перспектива». Петрик, в очередной раз получив натуральное доказательство, что любовь, как мы ее понимаем, ни к чему хорошему не приводит, принялся лихорадочно создавать прибор любви, позволявший осуществлять половую надобность избегая интимной близости. И скоро опытный его вариант он смог предоставить на одном из ближайших заседаний думского комитета , где как раз обсуждали проблему удовлетворения первичных потребностей человека не в ущерб нравственному состоянию общества.
Выступала Яровая.
– Иду я вчера по улице, хорошая погода, дождик накрапывает, но в меру. Фонари светят. Вы заметили, когда Владимир Владимирович стал президентом, как бы светлее стало. Я вот заметила, за что ему очень благодарна. Мне ученые говорили, что при хорошем человеке даже свет звезд далеких во мраке космоса становится ближе, доступнее нам для понимая. И все бы ничего, кабы не проблемы молодежи, что уже в силу возраста тянутся друг к другу, и тотчас пугливо разбегаются, когда узнают с чем им предстоит столкнуться для удовлетворения возникших половых надобностей.
От волнения женщина прервалась и отпила воды. В это время ее взгляд встретился с отчаянными глазами Петрика.
– Но это не означает, что мы должны поставить крест на молодом поколении, – продолжала госпожа депутат. Наша молодежь — наше будущее, и если мы ей поможем выйти за пределы естественных надобностей и научим совмещать лично приятное с общественно полезным, то тем самым сделаем необратимо возможным нравственный прогресс нашего общества, где православие станет общественно необходимым.
После депутат ответила на вопросы.
– Как скоро мы сможем увидеть аппарат в действии? – спрашивала худосочная девица одного из молодежных изданий.
– В настоящее время отбирается группа добровольцев разного пола для проведения опытов, – отвечала Яровая не выпуская из поля зрения Петрика, как создателя данного аппарата.
– Какова производительность его? – не унималась другая девица, пышная и веселая Дези.
– Как вы понимаете, прибор сугубо индивидуален и настраивается под определенные пары и вовсе не предназначен для группового…
Тут Яровая споткнулась, не в силах преодолеть отвращение перед словом «секс». За помощью она обратилась к Петрику, и вот что он сказал:
– Госпожа депутат говорит, что это прибор не для массового проявления чувств в интимной сфере, и глубоко индивидуален, ибо многие из нас, в особенности девушки, еще не ступившую на тропу отчуждения, испытывают отвращение от самой возможности иметь прямое воздействие на них противоположного пола. Как вам известно, те органы, что мы по определению именуем половыми, изначально предназначены природой и Богом для отправления естественных надобностей, к которым вопросы размножения не имеют прямого отношения, и скорее связана со сферой любви. И мне оставалось только переключить их, для чего мною создана эта коробочка, в которой помещены два органа, и каждая семейная пара может предаваться любви, без целей зачатия, даже находясь на предельно далеких расстояниях друг от друга. Но если вам захочется заиметь ребеночка, то вы просто идете в ближайшую поликлинику, подключаете это прибор к инкубатору, и тогда ровно через девять месяцев, день в день, час в час, безо всяких болей и волнений, получаете своего ребеночка здоровым и полноценным членом общества. Таким образом мы наконец то разводим любовь, как чувство, и размножение человечества по разные стороны.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
глава 1.
Первое заседание Государственного Совета.
Михайло Иванович был сегодня взволнован и подавлен. Ему только что по секретной связи сообщили, что турки не успокаиваются.
Когда все это началось? Не тогда ли, когда русские войска показывая чудеса героизма, не без трудностей однако, перевалив заледенелые хребты Кавказа, вышли на просторы равнинной Грузии, погнав перед собою орды обезумевших грузин, и не нашли ничего лучшего, как спрятаться под крыло сатанинской Турции. Михайло Иванович, по совести, не хотел той войны, тем более, не ожидая, что грузины, народ гордый, сдуются так скоро и бесславно.
Потом была Украина, Донбасс, Крым и каждый раз события развивались сами по себе, не спрашивая ни его согласия, ни одобрения. И уже совсем не укладываются ни в какие рамки начавшийся вскоре валютный кризис, падение цен и как следствие дальнейшее обнищание народа.
Каждый такой случай, рассматривая его в отдельности, представляется как бы изолированным, и случайным, но при более пристальном изучении складывается картина, будто некто изощренный, имеющий власть повелевать события, направляет течение времени по одному ему заранее известному руслу. Естественно, возникает вопрос, на который у Михайло Ивановича не было ответа и не могло быть при его всегдашнем миролюбии и полном отсутствии склонности к войне.
Уже тогда Михайло Иванович заподозрил, что не все ладно в датском королевстве и он призвав к себе руководителей разведок разных и ведомств, потребовал от них привести разрозненные события вокруг к единому знаменателю.
Более всех ответов и заключений ему понравился краткий доклад некоего Лаврентия Палыча Берия, мужика дельного и умного. Вот что тот сказал:
– Если события последних лет рассматривать вкупе, а не по отдельности, как делалось ранее, то вырисовывается любопытная картина, где непредубежденный наблюдатель сможет с легкостью для себя зафиксировать любопытную деталь, ранее ускользавшую от внимания. А именно, – продолжает докладчик, – что любое действие нашей страны за ее пределами, как и внутри ее ведет не только к неуклонному ухудшению наших отношений с соседями, в том числе, что уже совсем недопустимо, с США, ввиду исключительной позиции что занимает данное государстве в системе мировой безопасности.
Далее докладчик приводит несколько цифр, замечаний весьма точных, хотя и не всегда однозначных.
Он говорит:
– Если вы мне скажете, что это случайность, извольте вам не поверить.
Когда Берия закончил, то поднялся шум, послышались выкрики, что дескать это все происки Нато, Израиля, Америки, но когда попросил слова Греф, министр развития, то все смолкли, ожидая что скажет он.
Греф сказал:
– Я имею мысль, что сказать вам и мысль эта верная мысль, ибо единственна правильная. Возможно я знаю, кто стоит за всем этим и каковы его истинные цели.
Снова поднялся шум и все стали требовать, чтобы Греф тотчас назвал имя того человека, если он человек, но Михайло Иванович попросил всех успокоиться, ибо есть вещи, которые лучше обсуждаются узким кругом.
глава 2.
Продолжение заседания в узком круге
Государственного совета.
Вызвав к себе Шойгу и Кудрина и еще некоторых, Михайло Михайлович даже немного повысил голос:
– Как такое возможно?
– Возможно, – смиренно отвечал Колокольцев министр внутренних дел и один из немногих, кто сподобился по мере необходимости резать в глаза «правду-матку».
Шойгу, не могший терпеть выскочек, неодобрительно подумал о нем.
– И что нам делать? – грозно спрашивал Михайло Иванович собравшихся.
– Действовать! – кротко подсказывает тот же Колокольцев.
Мало кто знал, что уже много лет Крысеныш держит Колокольцева на коротком поводке.
Михайло Иванович одобрительно глянув в его сторону, продолжил уже с большей уверенностью.
– Но как, действовать?
– С умом! – подсказывает министр без портфеля Ежов.
Ежов гулял сам по себе.
– С каким умом?
– Собственным, конечно, – высказывается министр по развитию, Греф, человек скромный, но достойный большего. По его глубокому убеждению, мы достаточно прогнулись перед западом, дабы заставить его теперь прогнуться под нами, и тем самым восстановить пошатнувшуюся справедливость.
– И что мы должны сделать?
Теперь все понимали, что вопрос относится конкретно к министру обороны, господину Шойгу,.
– Я думаю, – начал он, как его прерывает возмущенный голос Кудрина.
– Он еще «думает»..!
Шойгу поморщился, и продолжил:
– Я предполагаю …
– Он «предполагает»! – звучит все тот же голос.
Шойгу мнется.
– Мне кажется…
– Ему «кажется»!
Шойгу замолкает, не в силах найти следующее подходящее слово.
Тут слышится спасительный тоненький голосок Колокольцева:
– «Наверное», Сергей Кожугетович!
– Наверное, – спотыкается Шойгу, поскольку уже не в силах продолжить.
Зато Кудрин торжествует:
– Он говорит, «наверное», и это министр обороны!
И тут Шойгу прорвало.
– Да кто ты такой, чтобы мне указывать?
У Кудрина аж челюсть отвисла, что нижние десны едва не выпали, поскольку и они у него искусственные.
– Я.., – начал было он, как Шойгу перешел в решительное наступление:
– Ты падла, даже не министр! Ты никто, вор! – вопил он радостно и самозабвенно, что люстра правая под потолком качнулась и еще долг не могла остановиться, настолько была взволнована.
Что тут началось! Половина приветствующих точно встала на защиту Шойгу, другая же половина отстаивала Кудрина, А что касается третьей и четвертой половин, то они злорадно помалкивали, ждали, чем закончится.
Ежов, потирая крохотные ручки, кричал:
– Мочи его, мочи!
Колокольцев вопил, встав на стул:
– Если не сегодня, то когда я спрашиваю?
Михайло Иванович, заламывая руки, все умолял:
– Братцы! Братцы! Ну нельзя же так, мы же в Европе!
– В Европе, говоришь! – кричал Греф цепляясь зубами в того, кто ближе.
Потом была драка, и после долгих дебатов порешили двинуть на Турцию четыре дивизии, но тут оказалось, что Россия не имеет с Турцией обшей границы.
– Как не имеет! – возмущалась Голодец, баба битая, – а Суворов?
– Да! – поддержали ее многие. – А как же Суворов?
В связи с отсутствием совместной границы порешили провести ее по Сирии, для чего усилить в ней российские войска четырьмя батальонами добровольцев.
глава 3.
Кудрин, Греф и Берия.
После того памятного заседания Кудрин долго не мог успокоиться. Прикладывая медный пятак к фиолетовому глаза он все говорил:
– Я этого так не оставлю, я этого так не оставлю.
Шойгу благоразумно исчез, постепенно разошлись и другие, пока возле премьер-министра не остались двое самых преданных его друзей, это Греф, Кудрин и Берия, последнее время он замещал то одного, то другого министра. Во время драки его не было, и тем самым он оправдывал свое отсутствие.
Он даже сказал Кудрину:
– Сволочи! – имея в виду тех, кто поставил тому фингал.
И хотя после драки кулаками не машут, Кудрин произнес:
– За что они меня?
Берия, человек многоопытный, прошедший подвалы Лубянки, похлопал того по плечу:
– Радуйся брат, что не убили.
– А могли?
– Могли.
– А ты откуда знаешь?
– Да так, приходилось…
– Слушай! Мне кажется, я тебя уже где-то видел?
– Конечно видел, я член Государственного Совета, заместитель помощника товарища советника министра черной и цветной металлургии.
– Да нет! – отмахнулся Кудрин от наивной попытки того увести разговор в сторону, – Это я без тебя знаю. … Кажется, тебя недавно в кино показывали… Это правда?
– Ну, – Кудрин коснулся довольно неприятной темы в прошлом Берии, – было дело.
– Здорово! А меня вот ни разу.
– Какие твои годы, Алеша, – вздохнул с облегчением Лаврентий, до смерти боявшийся, как бы его прошлые дела наружу не вылезли. Хотя и говорят в народе, кто старое помянет, тому глаз вон, но в жизни случается всякое. – Ты еще свое возьмешь!
– Кабы! – с тоскою произнес Кудрин поглаживая скулу, ибо ему и по скуле осталось. – Тебе хорошо, тебя там не было.
Греф, раскусивший Лаврентия задолго до его появления, лишь замечает, завистливо вздыхая
– И как тебе Лаврентий удается всякий раз сухим из воды выходить?
– А я не захожу в нее без крайней надобности.
– А если море, Лаврентий Палыч?
– И на море тоже.
– А если на море и с девушкой? – вдруг подает голос Кудрин.
При слове «девушка» Лаврентия аж передернуло. Испытывая с детства отвращение ко всякому противоположному, он так и не смог преодолеть данную предрасположенность. Зато он любил театр и часто его посещал на пару с Джо Сухоруким и когда ставили Жизель или Братьев Турбиных, часто плакал, прикладывая платочек к глазам.
Спрашивал обращаясь к Сухорукому:
– За что они его так?
Джо приглаживал усы. Он догадывался за что, и помалкивал.
Однако, ради правды стоит упомянуть, что немногие в наше просвещенное время еще помнят, как во времена не столь отдаленные некоторые роли в театре исполнялись сплошь соответствующими мальчиками.
– А при чем девушка? – поморщился Берия … Ты что имеешь в виду, Алеша?
И тут голос Берии стал настолько тихим, что ужас объял Кудрина и он уже не рад был разговору.
– Да это я так, Лаврентий Палыч!
– Ты, Алеша, за базаром следи! А то, смотри у меня!
Неизвестно, что имел в виду заместитель помощника товарища советника по черной и цветной металлургии, но этот урок глубоко усвоился Кудриным, и он надолго запомнил, что не всегда человек выглядит так, как его видишь.
И Кудрин, сославшись на особую надобность, быстро исчез.
глава 3.
Зеркало русской души.
– Зачем ты его так, Лаврентий Палыч? – говорил Греф, оглаживая жидовскую бородку холеной ладонью.
– А! – отмахнулся Берия, как от насекомого, — Пусть знает свое место! Не так ли, Михайло Иванович? – обратился он ласково к премьеру и тот поспешно подтвердил:
– И в самом деле, Лаврентий Палыч, пораспустился народец то, вы не находите?
– Нахожу, как не найти, Михайло Иванович, – говорит Берия: – то тут, то там нагажено.
– Кто не гадит, тот не живет! – хихикает Греф, радуясь, что Кудрин ушел.
Греф был один из первых, кто купил себе виллу на Лазурном берегу и отныне часто в ней мысленно отдыхал.
Берия же напротив, предпочитал любому отдыху на Западе поездки на Колыму, и часто возвращаясь оттуда, говорил:
– Если где и осталась душа русского человека, то это там, в лагерях.
Он имел в виду, что вечная мерзлота, как ничто способствует сохранности чистоты народа.
И далее он продолжал, если даже и собеседника уже след простыл, настолько ему хотелось выговориться, что он даже готов был говорить в пустоту, или того хуже, записывать, что мог сказать, в надежде, что рано или поздно именно его записки лягут в основу будущей науки изучения русского человека, как явления чрезвычайного и исключительного в общей истории всего человечества.
– Вот, говорил давеча с одним, доходяга полный, не сегодня — завтра копыта откинет, – декламировал Берия стоя в пустом коридоре напротив женского туалета, когда уже во всем здании министерства не осталось ни одной живой души, а за его стенами набирала силу ночная жизнь большого города.., – Отведешь бывало его в сторонку, где конвоя нет, ибо бьет этот конвой нещадным боем за каждый лишний кусок. Поест тот мужик немного, да что там поест, при его немощи, куснет только и нет того хлеба. Потом запьет ледяной колымской водицею и скажет: «Спрашиваешь, ради чего живу, почто не сдох..! Так вот что я тебе отвечу, милый человек, а живу я потому, что хочется мне увидеть смерть супостата, ненавистной Америки при заходе моей жизни. Ибо ненавижу ее, пущей жизни моей, и какой бы срок мне не был отмерен в лагерях, ненависть моя не станет менее. И напрасно некоторые за океаном радеют, что при голоде и холоде сдастся русский человек и на колени встанет. нет такой силы на земле, чтобы склонить мой дух».
И напоследок, уже умирая, он мне казал:
– Передайте нашему дорогому Михайло Ивановичу, что помер я за Россию, за святой народ русский, в ненависти помер не простив ничего из того, что сотворила Америка против меня и и земли нашей, и пусть за меня отомстят те, кто придут после меня.
Потом он умер, и когда конвой тащил его по камням, разбивая в кровь несчастное тело, сокрушая кости, я плакал и говорил себе: что пока остается на земле хотя бы один равный ему, никогда Америка не сможет покорить нас. Ибо ни гунны, ни татары, ни немцы, ни турки и прочие американские прихвостни не смогли победить русский народ. С тем живем, на том стоим и стоять будет во веки русская земля от Колымы до Кенигсберга.
Закончив и оглядевшись, Берия украдкой прошмыгнул в женский туалет справить нужду и справив, помыл руки, вытер их и перекрестившись вышел в коридор.
Пахло мочой и сеном, тот самый русский дух воспетый великим Пушкиным сладко кружил голову, навевая безмолвие вечных снегов.
глава 4.
Слова мудрого зэка.
Так их осталось трое, и Греф спросил, выпив винца:
– Ты веришь ему?
И не было разницы, кого он имел в виду; Кудрина ли, Шойгу или еще кого, главное его премьер понял.
– Пока можно и нужно верить, верю.
И тогда Берия перешел к главному, о чем еще перед смертью поведал ему тот колымский зэк. Вот его доподлинные слова, сказанные уже после смерти, когда тело мертво, а душа продолжает жить, дабы передать последнее, что бедный зэк не успел сказать:
«Передай еще Михайло Ивановичу что есть некто, чье имя ему будет Ванька Каин, по отцу Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич. Он придет и захочет жидам подчинить Русь Святую, связав ее, как шлюху, по руками и ногам цепями Хазарского Каганата. И чтоб того не случилось, пусть верного человека пошлет на зону, и там он отыщет того, кто справится с небывалой напастью».
И вот эти слова, слово в слово и передал Берия Михайло Ивановичу. Присутствовал тогда Греф, и более никто.
Взволновался Михайло Иванович не на пустом месте, а слова те безвестного зэка, от которого не осталось даже имени, пали на благодатную почву из подозрений и лжи обамовской администрации, ибо никогда еще русский народ не жил столь плохо и гадко, как при Обаме.
И поручил он тогда Берии и Грефу, как единственным, кому он верил, и кто еще возможно не был куплен, пройтись по российским зонам и лагерям, перетрясти все и вся, но найти того, о ком говорил старый и мудрый зэк.
глава 5.
В чайной.
– Ну и задачку задал нам премьер! – говорил Греф уютно устраиваясь в одной из забегаловок Старого Арбата.
Берия, поставив в оцепление своих людей и присоединившись к приятелю, отозвался следующим образом:
– Что и говорить, крутой мужик!
– Сказал, как отрезал.
– Наша порода.
– Русская!
Им приносят чай и крендельки к чаю. Греф берет стакан, достает ложечку и кладет сахару, много сахару.
– Хорошо то как! – говорит он, представляя, что вместо этого мордоворота их обслуживают по полному, как то принято в Европе, яркие девушки в кокошниках, в бедрах юркие. Он бы сказал, заводных. Словно внутри этих самых бедер механизм постукивает, шестеренки гоняет по свеже смазанным трубкам. Знать, состоят они на балансе у доброго слесаря, что знает толк в механизмах.
Вообще, с некоторых пор в некоторых девушках образовался достаточный дефицит, отчего экономика оказалась необеспеченной и многие требовали перейти на само замещение, предполагая под этим, что некоторые обязанности девушек можно переложить на их сверстников, и большого убытку в том не будет. Разумеется, если молодым людям то будет в охотку. Главное и основное, на чем настаивал Греф, чтобы подобное им в охотку пошло, в радость. Да и работодателям выгода несомненная; молодые добрые люди в любом случае не смогут понести, то есть размножиться.
– Уж не думаешь ли ты… – прерывает задумчивость Грефа Лаврентий.
– С чего ты взял, что я думаю..? – ласково оборвал того Греф, размешивая чайной ложечкою содержимое стакана, который он всегда имел при себе. – Да ничего такого я не думаю, да и не думал никогда.
Вот одна, та самая, что нравилась особенно, прошмыгнула рядком, задевая стол тазом, стреляя фиолетовым глазом.
Лаврентий Палыч поморщился.
– Тогда.., – продолжил Берия и озираясь вокруг в поисках ложечки, пока ему не протянул свою Греф. – Спасибо, – поблагодарил он приятеля.
– Не за что, – отвечал тот, и когда Берия размешав стакан, собрался было отдать ложечку, то сказал снисходительно: – Оставь себе, у меня еще есть.
Некоторое время они молча пили чай в совершенно пустом кафе, откуда в целях безопасности были вынесены даже столы и стулья.
Потом, вытирая губы, Греф сказал:
– Займешься финансами.
– Заметано! – согласился Берия, еще не понимая, куда тот клонит.
– По зонам пойду я, – неожиданно предложил Греф.
– Почему ты?
– Тебя уже знают в лицо, а меня пока нет. Ты вот сюда шел, не заметил ничего подозрительного?
– Вроде нет.
– А я заметил.
– И что это было? – насторожился Берия.
– Не что, а кто. – поправил товарища Греф.
– И кто?
– Вот ты этим и разберешься по свежим следам. А я прослежу, кабы чего не вышло.
Как то само собой Греф становится старшим, хотя у Берии больше опыта.
– Проработаешь пути отхода, – продолжает Греф.
– Зачем?
– На всякий случай. Сам знаешь, береженого Бог бережет.
– Хорошо, – соглашается Берия. – А куда?
– Что, куда? – словно бы очнулся Греф.
– Отходить, куда будем?
– На запад.
– Понял, – отвечал Берия, хотя он ничего не понял. – А почему на Запад?
– Так ближе.
И пояснил:
– Земля круглая.
глава 6.
Последний прокол Леньки Пантелеева.
Вначале Греф запустил по зонам верного человека, Леньку Пантелеева, вытащив того их протухшей глубины веков. Греф надеялся на его авторитет, многократно отмеченный многочисленными публикациями, воспоминаниями современников и даже в кино. Но на зоне киношные заслуги не прокатывают, и вчерашний король не всегда оказывается авторитетом для современников, особенно с ментовским прошлым.
Последнее сообщение от Ленчика было следующим: «Прошел Воркуту, Пермь, двигаюсь в сторону Владимирского централа», далее след его терялся. Владимирский централ не прощал ошибок и умело хранил свои тайны.
глава 7.
Неудача деда Хасана.
Следующим пошел дед Хасан, вор авторитетный, привыкший делать вещи без променада. При уходе он долго мялся, и это было на него непохоже. Когда Герман полюбопытствовал, что его угнетает или грызет, вор горько улыбнулся и показал на ай фон, что держал в широкой воровской ладони.
– Не знаешь, зачем он мне?
Греф долго растолковывал старому вору что к чему, пока тот не заплакал горестно, вытирая воровские слезы по морщинистым щекам.
– Понимаешь, столько лет ворую, а вот такую вещь, как ай фон в руках не держал.
И потом, когда он уходил, на всякий случай попрощался с Грефом.
Он сказал:
– Греф, ты меня знаешь!
– Знаю, – отвечал Греф с печалью в голосе.
Для него дед Хасан все равно, что родной. В их воровской среде все люди братья.
– Ты в курсе, что не жилец я?
Дед Хасан имел в виду, что его скоро убьют, не подозревая, что его уже убили.
Грефу не хотелось портить деду обедни и он сказал:
– Все обойдется, Хасан.
Старый вор разбирался в понятиях, потому что жил по ним не первое десятилетие. Он не поверил Грефу, которого уважал за финансовую грамотность, и был благодарен за поддержку.
– Нет Греф, идет большая охота и я не хочу, чтобы меня зарыли где попало.
Греф пообещал в случае чего позаботиться о сохранности его тела и предать оное земле согласно воровским традициям.
Еще Хасан сказал:
– У меня никого нет, помяни меня Греф.
После они обнялись, присели на дорожку, выпили, согласно русской традиции. После Хасан поднялся, одел старую меховую шапку, с которой не расставался ни на зоне, ни на воле, и шагнув за дверь, сгинул как и не жил.
глава 8.
Судьба Лехи Каина, он же Ванька-Каин.
Третьим вызвался идти сам Вовка Путин, вошедший в мою повесть под именем Шнырь. Шнырь был из наших, питерских, что знают толк, предпочитая любому ножу хороший ствол. Из хорошей семьи, он рано сошел с проторенной дорожки, посвятив жизнь свою нелегкому ремеслу вора домушника.
Обучившийся грамоте, в 13 лет попал он в воровскую шайку, где скоро превзошел многих воров чрезмерным пристрастием к садизму, который уже тогда отличался частью национальной идеи русского народа. Задушив родного брата, он возвысился и вот уже сам возглавляет банду, которая развернула настоящий фронт боевых действий, сжигая деревни и штурмуя винные заводы.
Не по доброй воле, а исключительно по нужде, попав в безвыходную ситуацию, Шнырь пристрастился к ремеслу стукача, профессии нужной и востребованной на Руси во все времена. Устранив таким образом соперников в воровской среде, он возвысился и скоро приобрел авторитет первого на Руси настоящего «вора в законе». Много лет процветало его предприятие, пока не встретил он проклятие своей жизни, знаменитую Лушку, что в неделю раздела гордого вора под орех.
За тридцать сребреников сдала Лушка полюбовника. И в чем мать родила Вовку Путина, Шнырь наш, люто студеной морозной ночью уходил стылыми московскими крышами от погони. А когда ушел, поднял весь московский люд ради правды и справедливости, ибо уже тогда возлюбил ее пуще самой жизни.
Три дня и три ночи горела Москва, город стоит на ушах, ищут Шныря. На четвертые сутки находят изуродованное Лушкино тело, лишенное души и прочих прелестей. Перед рассветом Вовка Путин, помолившись Богу, режет Лушку, найдя ее пьяную в кабаке и в слезах исчезает, растворившись на просторах Московии.
Более его никто не видел.
Как о нем прознал Греф, уму непостижимо.
глава 9.
Шнырь находит Васю Бриллианта и пишет «маляву»,
по которой Шнырь выходит на Флинта.
Шнырь, сильно огрузневший, уже без прежней прыти, выслушивал Грефа молча, заранее набивая себе цену, которую он и без него знал. Сошлись на двух миллионах царских золотых рублей и сразу ударили по рукам. Зачем спешил Греф я понимаю, у него не было и не могло быть такого количества золотых монет царской чеканки, но зачем на это повелся знаменитый вор, уму непостижимо. Шнырь по своему, по воровски любил Лушку, как никто до него и никто после не любил так женщину.
Начав со знаменитых Крестов, Шнырь обходил зону за зоной, этап за этапом. Во Владимирском централе встретился он встретился с Сашей Северным, наркоманом, презревшим воровские законы, точнее с его тенью, ибо настоящего Севера уже никто не знал, настолько он испохабился. Но, Бог ему судия, а Шнырь шел дальше.
В Соликамске он побывал в знаменитой тюрьме «Белый Лебедь», где окончил жизненный путь легендарный вор в законе Вася Бриллиант, взявший на себя неподъемный груз воровской чести. Вася Бриллиант ни дня не проработал на хозяина, но умер при весьма загадочных обстоятельствах.
Этот самый Вася Бриллиант и свел Шныря с тем, кого тот искал, начеркав «маляву» кому положено.
А Шнырю сказал:
– Вижу, тебе нужен тот, чтобы и вор был, и человек. Есть такой у меня, кликуха его Флинт, в седьмом бараке он, там и найдешь.
И еще он сказал:
– Зря ты Лушку того …!
Шныря передернуло.
– Ты не понимаешь! Эта падла ментам меня заложила!
Но недаром Вася Бриллиант чтил воровские законы, охраняя воровскую честь.
– Пачкать руки бабской кровью не воровское занятие! Да и какая приличная девка откажется от тридцати сребреников?
Сам Вася Бриллиант использовал против баб полотенце, скрутив его подобием веревки.
Оставшись один, Вася Бриллиант запел. У него был изумительный тенор, которым он радовал себя в периоды высокой грусти, что случается даже с ворами испытанными и крепкими.
Ой да сон глубокий был
Ой да и приснилось мне
Что на голубом коне
Едет милая ко мне…
Едет милая ко мне
Плащ на ней зеленый был
Да коричневой уздой
Конь перепоясался.
Ой да гривою густой
Темно красною
Весело потряхивал,
Удилом позвякивал.
глава 10.
Таким образом Шнырь, покидая последний барак, уже знал, с кем столкнется. И действительно на выходе он увидел зэка, которого он еще не видел. Зэк, лет сорока, стоял напротив заходящего солнца и явно кого то ждал.
– Ищешь кого? – раздался негромкий голос, в котором Шнырь распознает легкий американский акцент.
– Может и так! – флегматично отвечал Шнырь, у которого все не шли из головы последние слова Васи Бриллианта.
– Нашел?
– Ты и есть Флинт?
– Да, я Флинт.
Шнырь передает «маляву».
– Вася Бриллиант.
– Понимаю.
Флинт знакомится с «малявой».
Настоящий вор, если он в законе, на зоне не задерживается, если его к этому не обязывают законы воровского братства. Начальник зоны по звонку сверху напишет необходимую бумагу и на прощание пожмет воровскую руку.
– Пока, начальник!
– Пока, Флинт!
Флинт и Шнырь ушли, а ночью покончили со знаменитым авторитетом, Васей Бриллиантом. Или он сам решился таки поставить в своей затянувшейся песне последнюю и на этот окончательную точку. В жизни часто случаются вещи, причин которых мы не знаем.
глава 11.
Что такое «булда» и как без нее обойтись.
Передав Флинта Грефу, Шнырь стал дожидаться, когда с ним расплатятся, еще не понимая, в какой мир он попал. А когда понял, то вернулся обратно, в то забытье, откуда пришел и где его все ждала и ждала неверная, но такая красивая Лушка.
Михайло Ивановичу долго рассматривал фотографические изображение Флинта.
– Это он?
– Он самый, – отвечал Греф.
– Без булды?
– Без булды, Михайло Иванович.
Михайло Иванович еще немного подумал, поколебался и на всякий случай предупредил:
– И чтобы дальше, то же самое, чтоб без всякой булды.
Невдалеке, за несколькими дверями, нервно прохаживался Кудрин.
– Чтобы все было чики-чики, – продолжал премьер.
– Все будет, не сумлевайтесь, Михайло Иванович, в чистом виде и как пить дать, – подтвердил Греф.
И тут премьер обратился к Берии.
– А ты что молчишь, Лаврентий?
– Я думаю, господин премьер.
– Думают лошади, люди соображают. И что ты надумал, интересно?
– Я думаю, что надо бы подумать, что можно сделать, дабы комар носу не подточил. А то, сами знаете, всякое бывает.
– Вот это верно! – заметил премьер и обратился снова к Грефу.
– Ты меня понял?
– Я вас понял, господин премьер.
Михайло Иванович скрестил на животе руки не предоставляя себя в роли Наполеона. .
– А насколько далеко он может зайти?
Премьер имеет в виду Флинта.
– Достаточно далеко, Михайло Иванович, – сказал Греф.
– И все же ..!
Греф молчит неловко переминаясь с ноги на ногу.
– А что скажете мне вы? – обращается тогда побагровевший премьер к Берии.
– Все зависит от обстоятельств, господин премьер-министр.
– Ты что, и ты на попятную? – возвысил премьер голос. – А если обстоятельства не позволят?
– Тогда придется менять обстоятельства, господин премьер-министр, – вывернулся Берия.
Михайло Иванович долго смотрел на него, что Берия подумал, не сказал ли он чего лишнего, как вдруг премьер улыбнулся.
– Вот это правильно! … А если они непреодолимы, так сказать, ни стой – ни с этой стороны.
– Обойти их, – нашелся Берия.
– А если обойти невозможно?
– Тогда придется менять.
Так они решали про жизнь человека, им ненавистного, но все же человека. А Флинта решили пока оставить под наблюдением, ибо и сами не знали, где хоронится Крысеныш и какая связь, между ним и русским Каином.
глава 12.
Президент и Греф.
– Думаешь, не подведет? – все еще колеблясь и сомневаясь спрашивал Михайло Иванович у Грефа, когда остались одне.
– Думаю, не подведет, господин премьер-министр, – отвечал Греф, раздумывая, не далеко ли он зашел, и не пора ли ему соскочить.
– Думаешь, он не дурак? – продолжал расспрашивать друга Михайло Иванович, даже не подозревая о скором предательстве.
– Думаю, нет, господин премьер-министр, – как на духу, отвечал Греф.
– Думаешь, как говоришь, или говоришь — как думаешь? – неожиданно поинтересовался Михайло Иванович.
Странный вопрос озадачил Грефа, однако не сбил с толку.
– Как думаю, так и говорю, говорю — потому что думаю, – выпалил без колебаний, не моргнув глазом, Греф, ощутив необыкновенную пустоту в груди и холод у позвоночника.
– Молодец! – на всякий случай похвалил премьер Грефа, – только нельзя ли обойтись без этого, «господин премьер-министр». А то у меня уже в ухе звенит.
Только тут Греф позволил себе немного расслабиться.
– Так это я, Михайло Иванович, не от недопонимая, а скорее от рвения. Служить вам, служа России, и ненавидя ее врагов и ваших, вот истинная цель моя.
– А ты молодец! … Может выпьем?
И они пошли и выпили, но это уже другая глава.
глава 13.
Флинт в гостях у Навального.
Оказавшись на воле, по приезде в Москву и прикинув палец к носу, Флинт решил начать с Навального, и вскоре нашел того дома, зашел в гости и вот какой у них состоялся разговор.
Леху Навального в Москве каждая собака знает, да и не собака тоже.
– Ты к кому? – спросил Навальный незнакомого гостя, едва размыкая глаза после очередного запоя с Бенедиктовым, где было много виски и совсем не было девочек.
– Леха Навальный? – сверившись по бумажке, в свою очередь поинтересовался Флинт и не ожидая ответа бесцеремонно протиснулся в прихожую.
– Ты чего? – возмутился Навальный тщетно преграждая тому путь. – Совсем обозрел?
– Остынь, – по голосу и запаху определив состояние того с первого взгляда, – Дай пройти.
И он бы прошел, если бы Леха Навальный в отчаянии не ухватил чугунный подсвечник с тумбочки и не замахнулся на него.
– Стой, кому сказал! – совсем по лагерному, по блатному заорал на нежданного гостя хозяин. – Убью!
И пошел на гостя Леха с высоко поднятой над головой гранатой, тот бишь подсвечником чугунным.
– Не замай!
– Флинт я, – миролюбиво пояснил гость и снова попытался пройти дальше.
Что-то знакомое зашевелилось в голове зашевелилось у Алексея и он, опуская подсвечник уже понизив голос, произнес:
– Что, сразу сказать не мог!
Поставив подсвечник на место, он прошел вслед за Флинтом в комнаты и там, уже скорее извиняюще, произнес:
– Выпить принес?
Флинт, положив на стол дипломат, открыл его и выставил на стол литровую виски.
– Ну, вот это другое дело! – потирая ладони и доставая стаканы бодро и весело сказал Навальный.
Далее они сели и выпили, и когда уже совсем сблизились, то Навальный спросил, громко чавкая набитым ртом:
– К нам по делам, али как?
– По делам.
– И какие твои дела ко мне?
– Это зависит от того, что ты можешь.
Навальный на секунду затормозился и потом продолжил:
– Это смотря что!
И тут же принялся деловито двигать челюстями.
– И кому..! – многозначительно добавляет он наклоняясь к столу.
– Мне.
– Тебе? – хитро сощурился Навальный, быстро определивший, кто перед ним; либо вор в законе, либо из ЦРУ. Тех и других Навальный уважал, но в меру, не попирая собственное достоинство.
– Мне.
– Тебе значит?
Навальный быстро соображал, сколько он может получить от этого гостя и при этом отчаянно боялся продешевить. И не потому, что жаден до денег был, которых у него миллиард в Филадельфии, а потому, что по личному опыту знал место дешёвки.
– Я не дешевка!
– Вижу.
– Но и цену себе знаю!
– Понял!
После столь содержательного диалога они еще выпили и Навальный поинтересовался как бы вскользь:
– Ты под кем?
– Под Богом.
Навальный услышав такое, едва не поперхнулся, но аппетит умерил и впредь решил не грешить.
– Уважаю!
Захмелев, он оперся на ладонь и начал:
– Верю тебе, а себе не верю. Мы тут, у себя живем по понятиям. Если ты пидарас, то и веди себя как пидарас, а если мужик — будь мужиком, если даже и пидарас.
– А если блатной..?
– Тут разговор особый, смотря какой масти. Ежели крестовой, значит свой в доску, первым за стол сядешь. Но, ежели бубновой, то лучше бы тебе ходить с дамы пик. Так что тут головой думать надо, прежде чем говорить. Вот, я к примеру, под Кудрей, Кудриным значит, но у него своя масть, а у меня своя, и мы наши масти не смешиваем, и каждый ходит поодиночке. Но когда надо, я костми лягу, но его масть всегда будет поверх моей, потому что так заведено. Я у него не спрашиваю, почему; он у меня. Но если ты, к примеру на меня бочку покатишь, то считай, тебе крышка. Поэтому лучше сиди себе тихо, пока я не скажу. Ладушки?
глава 14.
Навальный выкладывает Флинту душу.
Черед час сблизившись, Навальный так говорил Флинту:
– Я тебя, к примеру, если хочешь знать, насквозь вижу. Ты с зоны, и за это моя к тебе уважуха. У нас, кто с зоны, тот всегда первый. Взять к примеру меня, я не человек зоны, но я там мог быть уже раз десять, и за это меня уважают. Мой дед Перекоп брал, Каховку брал. Я не брал ни Перекопа, ни Каховки, я даже не знаю, что это такое и с чем его едят; но я мог их брать, и получается, все равно что брал. То же касается Сталинграда, Берлина и Кенигсберга. Я там, где мог быть, и меня там нет и никогда не было, если там меня нет. Понял?
– Нет, – честно признается Флинт.
Он не торопился и ему хотелось, раз он здесь, как можно больше узнать о загадочной русской душе.
– Хорошо, то есть плохо, что не понял. У нас, ты заметил, хорошо и плохо суть одно: если кому хорошо, то обязательно найдется тот, кому плохо. Поэтому слова эти часто заменяют друг друга и тоже синонимы. Ты меня можешь не понять, а можешь и понять, что ни как не связано, о чем мы тут с тобой говорим, а о чем умалчиваем. Вот ты так и не сказал, с чем и зачем ты ко мне пожаловал. Только не подумай, мне твоих денег не надо, у меня свой миллиард. А у тебя есть свой миллиард? … Вижу, что нет. У нас, на Руси, если у тебя под подушкой нет миллиарда, ты вроде как и не человек. Оно и правильно. Хочешь, я скажу, кто его мне дал. Только на ухо.
Шепчет.
– Понял?
– Понял.
– А теперь забудь.
– Забыл.
– Не то, сам знаешь! По маленькой?
– По маленькой.
Выпили.
– Я вижу, ты человек!
Пошевелил губами, как бы взвешивая все за и против.
– Крысеныша ищешь?
– С чего взял?
– Мне не ври! Я правду вижу. Если это так, – тычет вилкою в хлеб, – то я тебе не завидую. У нас многие на него зуб имеют, но многие и уважают. Потому что вор он, из настоящих. Блатной, по нашему.
– Дорогу знаешь?
– Забудь! Не по зубам он тебе, последние сломаешь.
– А если надо? – настаивал Флинт.
– Ну, если надо..!
Леха тянул время.
– Вот так, позарез!
Для пущей убедительности чиркнул краем ладони по горлу.
Навальный то воспринял на свой счет.
– Поможешь?
– Подумать надо.
– А я не тороплю, время торопит.
Навальный снова пережевывал губами.
– Я нет, но знаю, кто знает.
– Покажешь его?
– Может и покажу. … Зачем он тебе, прихлопнуть хочешь?
– Еще не решил.
– Когда решишь, поздно будет. Его многие пытались убрать, да никто не вернулся. То дорога в один конец. Ты человек зоны, должен знать. За что чалил?
– По мелкому.
– Все так говорят, а чуть копнешь, мокруха. Можешь у меня немного пожить, пока я думаю. У меня чисто. Если что скажешь, мол Кудря велел. Этот Кудря у самого Михайло Ивановича на посылках будет, а под кем сам Михайло Иванович о том история умалчивает. Говорят, что под Богом, но я не верю, не тот уровень, чтобы под самим Господом ходить. Под Богом один Обама будет, а остальные рылом не вышли.
– А Каин?
– Это ты про русского Ваньку Каина? Тут история темная, смурная история будет. Никто даже в лицо его не видел, этого русского Каина, а кто видел, так тому уже не до нас. Не знаю, что у тебя получится, но нравишься ты мне, без хипеша ты, простой. Жаль, что кликуха твоя не русская, а то бы окрестить тебя в православную веру, ибо ты жизнь заешь. Мало среди нас осталось, кто жизнь знает, большинство себе на уме, а чуть копнешь, корысть одна и жульничество сплошное.
Совсем захмелел Навальный, в прошлое ударился.
– Мой дед Кенигсберг брал, город такой немецкий. Там до той Большой войны сплошь немцы жили, на немках и женились. Дети у них рождались, мальчики и девочки, сплошь тоже немцы были. А теперь что, болота одне. Вот так, с того самого времени на болотах и живем, и больше нас никто не завоевывает, никому мы не нужны стали. У нас даже газ и нефть из болот качают, а про остальное и говорить нечего.
глава 15.
Катька Собчак и ее подноготная.
Катька, что якобы обслуживала самого Кудрина была девкою далеко не промах, и в теле точно. Любой, кто мог ее видеть, позарился бы, да обломался скорее, ибо достучаться до сердца Катьки нелегко, разборчивой была, и до денег не жадная. Кто с нею по хорошему, то мог бы рассчитывать и на большее, нежели просто межполовое общение.
Катька, в просторечии Катерина Анатольевна Собчак, еще со школы, предпочитала мужчин особенных, характером не упрямых, щедрых, но не до распутства, с умом, внешне привлекательных, но не обязательно. Главное, чтобы было о чем поговорить, ибо до разговоров девка оказалась особенно охочей.
Случай свел ее с Навальным, когда у того собственная жена в разнос пошла, да так до сих блуждает невесть где. Ни слуха о ней, ни духу никто давно не ведает. А Леха парень видный, особенный парень, хотя и не из блатных. Так вот, как нужда пошла у Лехи, Катька тут как тут, сама вроде как напросилась, а на деле по пьяне пришла, дверью ошиблась. У нее тогда мужики были по всему городу раскиданы, немудрено было дверьми перепутать.
Про таких у нас в деревне говорили: «на передок слабовата будет».
С того момента и живет у Навального. Первое время он ее прятал, чтобы не сглазили, ибо сильно девка показалась ему видной, а потом привык, остепенился. Иногда даже одну отпускал.
Однажды, назло себе и кусая губы он познакомил, а точнее помог познакомить с Кудриным, а тот едва не перепихнул девку самому Михайло Ивановичу. .
Но премьер он по жизни больше парикмахер, чем бабник. Посмеялся только.
Уходя, Катька говорила, что за хлебом, а проверить ее Леха стеснялся. Вот и сейчас отсутствовала часа четыре кряду, словно булочная была по обратную сторону Москвы-реки.
Флинт подвернулся тут как нельзя кстати.
глава 16.
Катька знакомится с Флинтом.
– Всем привет, – сказала Катька и бросила на диван сумку.
И Катьки были наивные серые глаза, вздернутый нос, деликатные губы, скошенный подбородок и длинная, гладкая как у египетских женщин, шея. По жизни она следовала нехитрому принципу, довольствуйся малым, когда не имеешь большего. Еще у нее угловая фигурка и острые коленки.
– А это кто?
Голос у Катьки хриплый, как у бродяжки.
– Флинт. – говорит Леха указывая на гостя, который еще не понял как себя вести.
– Кто?
– Флинт!
– Что за Флинт?
Так Катька переговаривалась с Навальным, рассматривая гостя и в голосе ее и в интонациях слышалось заведомое презрение. Она словно бы всем своим обликом говорила, когда ты наконец уберешься, паршивый козел! Девка явно пришла не яблоками, но Флинт уходить не спешил.
глава 17.
Навальный через Юзефа якобы знакомит Собчак
с Михайло Ивановичем.
Дабы не согрешить против истины, Катьку и Кудрина якобы свел сам Навальный, с подачи Юзефа подрывника, который тогда еще был вполне приличным человеком и ни о каких подрывах не помышлял. И уж потом Катька забралась повыше.
Так вот, на одном из приемов, устраиваемых ежегодно в одно и то же время, неким Бенедиктовым, человеком уважаемым, будущему премьеру а тогда просто парикмахеру – ( у него стриглась супруга Бенедиктова) — удалось столкнуться лоб в лоб с некоей девицей, что ему сбоку буквально подтолкнул Юзеф, сладко при этом улыбаясь.
– Вы что? – возмутилась девица окидывая того беспощадно уничижительным взглядом серых глаз. – У вас глаза есть?
– Есть, – враз оробел парикмахер.
– Не вижу, – отрезала девица и ушла бы и на этом их знакомство бы прекратилось,, а значит, не случилось бы многих из тех событий, что с такой тщательностью выписал выше по тексту.
Но Юзеф был не из тех, кто добычу выпускает и Михайло Михайловичу пришлось догонять девицу, что он превозмогая великую душевную скорбь и совершил вскоре через минуту.
– Простите, – робко коснулся ее парикмахер.
– Что вы себе позволяете? Уберите руки! – вскричала девица на весь зал.
– Простите! – зашептал крайне взволнованный и смущенный парикмахер. – Я не хотел вам причинить ничего плохого!
– Еще бы! – снизошла девица до странного человека. – Если бы вы меня хоть пальцем тронули, то бы уже лежали на полу.
– Почему?
– А потому, – отрезала девица, – что я так хочу.
Тут подошла охрана и чуть не выкинула будущего премьера вон, как девице стало жаль его.
– Ты кто? – спросила она, провожая охрану.
– Парикмахер.
– Вижу, что не дантист, – улыбнулась девица показав столь ровные и ослепительно белые, жемчужные зубы, что будущий премьер совсем потерял голову.
– А почему вы решили, что я не дантист?
– Дантистов я терпеть не могу, а вас терплю.
– А…! – протянул Михайло Иванович не зная, как продолжить разговор.
– Имя то у вас есть?
– Михайло Иванович я, дамский парикмахер. А вы кто?
– Катерина Анатольевна я.
– О..!
– Что о?
– Красивое у вас имя, вам подходит.
Тут Кудрин подкатывает. Он о Катьке давно мечтал, другие рассказывали, вот и он туда же. Подвинул парикмахера. Улыбнулся девице и они пошли пить вино.
Катька сделала ручкой Михайло Ивановичу и исчезла.
Так они познакомились, а Юзеф перешел к террору, но с Навальным связей не порывал. Мне кажется, это наиболее правдоподобная история их знакомства, и при чем здесь Навальный и все остальные.
глава 18.
Катька и Флинт.
– Флинт, значит! – говорит Катька и приближается к гостю. – И что ты здесь забыл, Флинт?
– Он мой гость, – отвечает за того Навальный.
Ему неудобно за Катьку и в то же время радостно перед настоящим американцем что и он не лыком шит, раз у него такая девушка.
– А ты помолчи, не тебя спрашиваю, – отбрила Леху Катька, – а тебя! – ткнула она пальцем Флинту в грудь, но тот даже не пошевелился.
Катька вернулась к сумке и стала в ней рыться.
– Черт! – воскликнула Катька безо всякой задней мысли. – Сигареты есть? Что молчишь?
– Ты велела,- огрызнулся Навальный.
– А ты? – повернула Катька голову в сторону Флинта.
– Не курю, – отвечал Флинт и это была правда.
– Что за мужики пошли?
Катька швырнула сумку и из нее выпала пачка.
– Вот, так всегда!
Нагнулась и подняла пачку, закурила.
– Катерина Анатольевна Собчак, – отрекомендовалась Катька, ткнув в себя пальцем. – а ты? Перевела она палец на гостя.
– Флинт.
– Где то я это уже слышала. … Ну ладно, вспомню, скажу.
Катька садится на диван, и откинувшись продолжает.
– Из каких, Флинт, будешь?
Катька имеет в виду разделение полов.
– В каком смысле?
– Он что, совсем дурак? – обращается Катька к Навальному выпуская из хорошенького ротика клубы ярко желтого дыма. – Можешь говорить, – милостиво разрешила и поднявшись направилась в сторону кухни — Я сейчас.
– Потрясная женщина, – восхищенно выдохнул Леха, когда Катька скрылась.
– В ней что-то есть, – подтвердил Флинт не испытывавший в женщинах особой нужды.
– У нас любовь, – предостерег Леха.
– Бывает, – согласился Флинт и тут вернулась Катька с чашкой кофе.
– На чем мы остановились?
– Он с зоны.
– Ну и что? … Разве на зоне петухов нет?
При слове «петух» на лице Навального отразился затаенный страх.
– Кать, следи за базаром?
– А что я такого сказала? Петух и петух!
Иногда Катька бывает святее папы Римского.
– А ты знаешь, я к тебе по делу! – кокетливо обращается она к Навальному, словно бы они и не живут вместе.
Кокетливо вильнув бедрами, Катька с еще большей охотою опустила их на диван, почти не придавив его, ибо была легкой, как перышко.
– Между прочим, – Катька оттопыривает губку, что делает ее особенно восхитительной, – я выхожу замуж. Так что, хочешь ты того или не хочешь, тебе придется обращаться ко мне по имени отчеству.
– А как же я? – растерялся Навальный.
– Так ты уже женат! Или я что-то путаю?
– Она сбежала.
– Дождешься, и я сбегу. …. Так вот, выхожу замуж.
Некоторое время Навальный обдумывал, как себя вести, ибо он привык к ней, а потом спросил.
– Можно узнать, кто тот счастливчик?
– Еще не решила, – отвечала Катька, задумчиво перебирая гибкими пальчиками локон светлых волос у ушка. – Можешь быть первым, если сделаешь мне предложение.
– Ты сама сказала, что я женат.
– В чем дело, разведись. Многие так поступают, вначале женятся, а потом разводятся.
– Как развестись, если я не знаю где она?
– Заочно.
Навальный горько покачал головой.
– Заочно только женятся и замуж выходят.
– Тогда ты! – переключается девка на на Флинта.
Тот едва не поперхнулся и покраснел.
– Да что с тобой?
Флинт молчит.
– Я серьезно, между прочим, без шуток. – напирает Катька. – Да и ты ничего, красавчик!
– Спасибо, – выдавливает Флинт.
– Нет, ты мне не веришь, и никто мне не верит.
Тушит окурок о стол.
– У тебя даже пепельницы нет.
– Ты же знаешь, я не курю.
– Я тоже.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
глава 1.
Али.
Али лазит по горам, зажав в зубах нож и запыхавшись спускается вниз, где его ждет верный товарищ, с которым он не первый год служит Шамилю, Королю гор, как его еще называют местные жители, его вассалы, готовые умереть за лишнюю сотню-другую баксов.
– Ну..! – спрашивает его тревожно пожилой боевик.
У него семья, из которой немногие остались в живых. Он воевал на стороне Мосхадова, служил Басаеву, под началом Гилаева пробивался в Грузию. Он многое видел, и мало там было чего хорошего.
Тело, сплошь покрытое шрамами, жаждет покоя, отдыха, а дух давно смирился и даже не помышляет о мщении. Его имени я не знаю и не узнаю никогда, ибо уже к вечеру, а возможно и раньше его настигнет смерть.
Смерть, она женщина. Страшитесь женщины, избегайте близости с существами подлыми и вероломными, трепещите, когда видите их в красе их и тогда возможно проживете немного дольше, нежели вам было отпущено свыше.
Али вынимает с зубов нож и вытирает его о штанину. Он не торопится.
Он говорит.
– Ты спросил, там ли он?
– Да, спросил.
– Я его нашел. Но Аллах сказал мне: «не трожь раба моего. Он мой»!
Некоторое время Али смотрит на старого боевика, тот на него, пока один из них не понимает, что через минуту умрет.
Али бросает нож и тот еще в полете перерезает горло старого боевика. Тот падает, истекая кровью.
Али подходит к нему и поднимая нож говорит:
– Я же сказал, один из нас умрет.
Ничего подобного Али не говорил, но здесь это не имеет значения.
Каждую ночь, вот уже на протяжении шестнадцати лет, наместники Аллаха делают тайники втайне от всех. Даже они сами не должны знать их расположение, вот отчего Шамиль, с благословения Аллаха, каждое утро их отстреливает из нагана, которым еще прадед его и дед его, отправляли русских на тот свет.
Из леса выходит Рустам, один из лучших. Он готовил обед на троих.
– Али! – окликает Али Рустам, побратим – ужинать будешь?
Рустам ни слова не скажет, когда увидит мертвого старика и даже поможет его хоронить до заката, как то требуется по шариату. Но это будет потом, когда они пообедают.
Али отказывается. Потом, все потом, а пока он будет говорить с Аллахом, ибо никого нет ближе правоверному.
Когда заходит солнце, он постилает коврик, поворачивается к востоку и начинает творить молитву. Нет, Али не жалуется на судьбу и не просит Бога о снисхождении, ибо тот знает, что творит, и если ему необходима смерть правоверного, то будет так.
глава 2.
Хевсуры, тамплиеры и потерянная
чаша Грааля.
Много веков назад Горы Кавказа представляли из себя сплошное нагромождение дикого камня, поросшего первобытным лесом и были мало приспособлены для мирной созидательной жизни. Мест, годных для проживания с увеличением числа людей, становилось все меньше и меньше.
Хевсуры, а за ними и другие племена принялись обживать пещеры, что густой сетью ходов покрывали районы близ Эльбруса. Это позволило им выжить, они научились видеть в темноте, обрабатывать железо, добывать золото, что положило начало их невероятному богатству.
На противоположном конце Европы располагалось Франция, богатая плодородными землями и населенная французами. Построив Сорбонну французы так и не научились благородству, приучив себя свой жар загребать чужими руками.
После многочисленных неудач с крестовыми походами французы всю вину возложили на тамплиеров, что было подло с их стороны, и казнили многих из них. Тамплиерам ничего не оставалось, как бежать.
Но истинной причиной ненависти и зависти к благородным рыцарям, последним защитникам Гроба Господня, это было наличие у них чаши Грааля, которую они похитили из Иерусалима, когда последние из рыцарей покидали стены древнего города.
Избегшие смерти рыцари вначале бежали на Мальту, но и там их скоро настигли посланники французского короля. Завязалась кровавая битва, где погибли еще многие и тогда тамплиерам не оставалось уже другого выхода, как уходить все дальше и дальше.
Так они оказались в пределах Кавказа, где их приняли единоверцы — хевсуры, предоставив рыцарям кров и пищу, допустив лучших из них к своим таинствам.
Единственное от чего отказались рыцари, так это от женщин и сколько бы их не умоляли хевсуры, предлагая в жены и любовницы лучших из своих дочерей и сестер, да и сами девы были не против, благородные рыцари с гневом отвергли соблазн, целиком посвятив себя молитвам и служению Господу.
Так чаша Грааля после долгих мытарств обрела долгожданный приют. Сами же рыцари, сознательно отказавших от продолжения рода, скоро вымерли. Но даже последний из них, умирая так и не раскрыл перед людьми, приютившими их, подлинную тайну чащи, унося с собою на тот свет тайну вечной жизни и подлинного могущества.
Шли века, меняя лик земли. Возникали и заканчивались войны. Во время последней великой войны германцы, вступив в предела Кавказа, вспомнили ту легенду и со свойственным им любопытством бросились искать потерянную чашу Грааля. И почти нашли ее, как им тотчас изменила удача. Некто, еще более могущественный, чем германские дивизии, заставил их уйти.
глава 3.
Старый вор Никифор обучает Вовку воровским понятиям.
Золотая легенда о чаше Грааля.
Когда то Вовка Крысеныш был простым пацаном, как ты и я. Девчонки не в счет, из них с годами вырастают такие стервы, что невозможно долго оставаться непредвзятым, описывая все их художества и выкрутасы.
По соседству с ним тогда проживал старый вор, оказавшийся не у дел и потому влачивший самое жалкое существование, что можно только себе представить. Его звали Никифор, или Ники по блатному.
Он то и наставил Вовку на правильный путь, обучив всему, что знал, а главное, воровским понятиям, быть верным слову и никогда не предавать своих. Он же рассказал диковинную легенду о чаше Грааля, якобы одним старым зэком виденном в одной из пещер Кавказа в Приэльбрусье, когда он, этот зэк заканчивал свою блатную жизнь на урановых рудниках.
Никифора того давно нет, с отбитыми почками он умер у мусорных баков, а Вовка Крысеныш продолжал жить,
глава 4.
Кадыров на приеме у Вовки Каина.
Утром Выродок Шамиль поднимается к Крысенышу. Тот, как обычно в это время, пьет чай. Под глазами круги от недосыпания. Полуодетая девчушка, или мальчик выходит на солнце и потягиваясь, щурясь смотрит на солнце, словно видит впервые. Сколько уже побывало у Крысеныша этих девочек-мальчиков не сосчитать. Но без богатого подарка не уходил ни один.
Их сбрасывали неподалеку в провал, прозванный блядским, или провал Девы Марии. Но это только слухи, распускаемые направо и налево пресловутым Гундяем-жопошником, люто возненавидевшим Владимира Владимировича, за его, якобы распутство, а главное, чего не мог простить патриарх, то это явного жидовства последнего.
– Да не обойдет пророк твоего внимания! – кланяется Шамиль Король гор Крысенышу.
После обычных знаков внимания, Шамиль напоминает хозяину о своей преданности, при этом, сощурясь из под ладошки, он смотрит на небо, где невидимые простому глазу кружат и кружат натовские спутники слежения. Кто его знаем, может в эту минуту один из них наблюдает за ними.
Девчушка, – он же мальчик, возвращается в пещеру, где натягивает на себя нехитрую одежку. Кадыров делает знак, и гостью или гостя, уводит Али.
Крысеныш и Шамиль остаются одни. Рустам почтительно держится поодаль, прислушиваясь к тишине.
– Как там в Сирии? – нарушает молчание Крысеныш.
– Плохо.
– А в Турции?
– Очень плохо.
– Америка, как?
– Совсем плохо, Владимир Владимирович.
Шамиль оговаривается, когда называет Крысеныша по имени-отчеству, понимая, что тем самым он грешит, называя того по имени, кто не имеет имени, ибо он Вселенная и Бог.
Крысеныш делает вид, что не замечает явного непочтения, но относит то на счет плохих известий.
– Это хорошо, когда плохо, – заключает Крысеныш и начинает задумчиво перебирать прутиком потухшие угли костра.
– Что с Нато?
– Пока тихо.
– Готовятся, значит.
– Готовятся.
– Хохлы что?
– Молчат.
– Может их того, пощекотать?
– Можно и пощекотать.
Крысеныш не торопится, впереди вечность.
– Пусть живут, – милостиво решает Крысеныш и хохлы облегченно вздохнули.
Далее Крысеныш переходит к выборам в Америке.
– Говоришь, Трамп впереди?
– Впереди.
– Сука он.
– Сука, – соглашается Кадырка.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Можно.
– Так в чем дело?
Они еще говорят, потом, уже поднимаясь с камня, Крысеныш сказал:
– Передай премьеру, чтобы знал свое место.
Шамиль зловеще улыбается. Если потребуется он напомнит, кто под кем ходит.
– Скажи, пусть в Сирии решают, сегодня там их слабое место, туда и давить.
Король гор спускается вниз, и достает наган. Али и Руслан становятся на колени, спиной к Шамилю и тот приставив ствол к основанию черепа нажимает на курок. Тела уходят туда же, в провал.
глава 5.
Сон Лаврентия Палыча.
Последнее, что продает русский человек в запое, это Родину, когда у него уже не остается ни рубашки, ни даже кальсон срам прикрыть. Тогда он, прикрывшись ладошкою, выходит на свет божий и ищет, кому бы предложить, что осталось.
Пройдя деревню, вторую, Абрам Иванович достигает Вавилона, города великого и богатого, где правит ненавистный православному миру, Барак Обама, черный и зловещий, как дьявол и имя ему Сатана. Он сидит на богато украшенном троне и принимает подношения. Азиаты ему несут новые технологии, арабы преподносят ракеты и прочее оружие, африканцы изумруды и алмазы, равных коим по цене нет и не будет; из Европы тащат, что попадет под руку.
Мужик входит в залу, потолки которой тают в небесном сиянии и кланяется кровожадному истукану.
– Что у тебя, русский мужик? – насмешливо встречает гостя Обама-Сатана.
Еще ниже клонится гордый славянин, пожалуй единственный на всем белом свете, не согнувший головы перед ненавистным американцем.
– Чего молчишь, сволочь!
– А что говорить? – робко поднимает взгляд Абрам Иванович на высоту груди Обамы, не смея выше.
– Зачем пришел?
Мужик шмыгнул носом и свободной рукой утершись, сказал глухо.
– Миллион хочу!
– Миллион он хочет! – весело воскликнул Обама-Сатана, оглядываясь на присутствующих у его ног сатрапов, которые тут же принялись издеваться и смеяться над русским.
Абрам Иванович молчал, ни на кого не смотрел, снова упершись взглядом в пол.
– А что предложить сможешь, Абрамушка? – кричала пуще всех Кандолиза Райз, уже по всем приметам давно канувшая в лету.
Ее поддержал предатель Буковский.
– Проси миллиард, чего уж! – верещала Клинтон, тертая баба.
– Ты меня с собою не путай, – отвечал Абрам Иванович, – Мне миллиона по за глаза.
– Хорошо, – согласился Обама и все замолчали. – Пусть будет миллион, хотя миллиард лучше. А что у тебя есть?
– Ничего у меня нет, – еще ниже опустил голову мужик и едва не заплакал, горька сожалея, как быстро и скоро он спустил богатства родины.
– На нет, и суда нет, – ласково говорил Обамка и все с ним соглашались.
Но тут подал голос Черчилль-покойничек.
– Как же нет, А Вовка Каин? Ты нам Вовку Каина, а мы тебе миллион.
Пуще прежнего помрачнел мужик.
– Не знаю я никакого Вовки Каина. А если бы и знал, то ни за что бы не выдал.
– А почто так? – поинтересовался Обамка.
– А потому, что Вовка Каин тот нам дороже матери и отца будет. Он святое.
– Получается, что все таки знаешь его, раз так говоришь!
– Ну и что, что знаю, все равно не скажу. Я лучше вам Родину продам, чем его. Ибо без Родины жить еще можно а без него хоть в гроб ложись.
Тут принялись они торговаться и срядились на сотне баксов. Довольный мужик пустился в обратный путь, крепко сжимая в грязной ладони вожделенную сотню, а Буковский и Кандолиза Райз смеялись ему вслед, ибо этих бумажек по сотне они могли наштамповать сколь хочешь.
Проснулся в холодном поту Берия, ну и приснится же такое. Сходил до кухни, ступая босыми ногами по холодному полу, выпил холодной колодезной воды и перекрестившись широко по телу, отправился досыпать. С утра много работы.
глава 6.
Последний бой лейтенанта Максимова.
Ползут по полю русские солдаты, наматывая на кулак кишки, хрипя и зарываясь в мокрую глину. Велели им взять ночью, во что бы то ни стало, вражеский пост, где хохлы укрывались, что чтут фашиста, а веру православную ни в грош не ставят. А без веры нет русского человека, как не может быть человека без отца и матери.
– Максимка! – матерится лейтенант очкарик, не поспевавший за юрким татарином. – Какого ты черта, мать твою..!
– Нашего, русского! – отвечает бойкий татарчонок, прижимаясь всем телом к глине.
Так они ползут полчаса, пока не начинает светать и впереди обозначилось нечто вроде холмика.
– Там они, суки! – радостно шепчет сибиряк Мотя подтягивая автомат.
– А если не там? – колеблется москвич Гоша.
Он до армии едва не стал геем американским, да тетка его вовремя отправила служить, ибо знала, кто предается похоти и разврату, тот служит Обамке, разорившим недавно ее родную деревню.
Все бы ничего, только не поймешь, взошло ли солнце. Низкая облачность накрыла Донбасс серой маскировочной сеткой. Лейтенант смотрит на часы и колеблется, поднимать ли людей в атаку.
– А если там? – суетится Гоша.
– Помолчите вы .., – грязно ругается лейтенант, но было уже поздно.
Холмик зашевелился, блеснул ствол пулемета, и раздалась бесстыдно оглушительная очередь из стальных острых пуль.
– А..! – захрипел татарчонок и сразу умер, дабы не стеснять товарищей.
Следом за ним затихло еще двое.
– Что будем делать, лейтенант! – спросил командира робкий Гоша и пока тот раздумывал, сибиряк Мотя, привстав на колено уже начинал поливать автоматным огнем проклятый холмик.
– А..! – кричал он поводя враз раскалившемся стволом,
– Огонь! – крикнул лейтенант и шестнадцать автоматов и пулеметов враз ударили по врагу.
глава 7.
Гиркин, Моторолла и лейтенант Максимов разрабатывают
план операции.
Километрах в семи от передовой за сладким кофе с водкой и картами сидели Гиркин и Моторолла.
– Как ты думаешь, получится? – спрашивает Гиркин друга делая карты веером.
Вчера они обсудили с лейтенантом, как им взять злополучный холмик, что был как бельмо на глазу. Если Гиркин предлагал штурмовать его после основательной артиллерийской подготовки, то лейтенант был категорически против.
– Сам посуди, – взволнованно говорил молоденький лейтенант из Поволжья. – Если они догадаются о штурме, то будут удерживать тот холмик всеми имеющимися у них силами. – Тут следует больше полагаться на эффект неожиданности, то есть если мы их возьмем врасплох, как то было под Сталинградом, то успех нам гарантирован. Но если, – продолжал лейтенант двигая ладони по разложенной на столе карте с координатами местности, – мы им дадим возможность придти в себя, то последствия могут быть самыми непредсказуемыми.
Однако Моторолла, начальник штаба, поддержал Гиркина:
– А по мне, так раздолбать этот чертов холмик из «градов», и делу конец. А потом танки пустить, и пусть подавят, кто в живых остался.
Лейтенант, закончившись финансовый институт в Казани, поморщился.
– Ты представляешь, сколько стоит один выстрел из «града»? Ежели мы с такой скоростью начнем разбазаривать народное добро, нам не то что Португалию не догнать, но вскоре мы окажемся в хвосте у Малайзии. А что насчет танков, товарищ начальник штаба, так ты только представь, если выживет хотя бы один хохол, а полного их уничтожения мы гарантировать не можем, и у которого окажется под рукой гранатомет, то ты представляешь, что он, при удачном выстреле, из нашего танка может сделать? А каждый танк по самым минимальным расценкам, это миллион долларов. Разве Шойгу, министр нашей обороны, верный сподвижник Михайло Ивановича не наказывал нам, беречь каждый патрон, которым мы убьем врага, каждый снаряд, способный разворотить их неприступную оборону, каждый танк, выдвигаемый на острие атаки…
И хотя Моторолла придерживался иного мнения, которое в конце концов потом преобладало, но сегодня он ничего вразумительного не смог противопоставить храброму солдату. И они порешили, лейтенант под покровом ночи выдвигается к вражеским позициям, закидывает те с первыми лучами солнца и затем идет в штыковую. А там, где наша не пропадала.
И вот, заслышав первые отзвуки отделенного боя Гиркин сказал, заходя с трефей.
– Началось!
– Началось, – подтвердил Моторолла и побил трефей бубями, ибо те — козыри.
– Ловко ты! – поморщился Гиркин выкидая на стол следующую карту.
– Уметь надо! – улыбнулся Моторолла предвкушая выигрыш.
Глава 8.
Героическая погибель.
Но случилось так, что утро этого дня оказалось облачным, произошла досадная накладка и теперь взвод лейтенанта Максимова насмерть сражался под перекрестным вражеским огнем.
– Слева! Слева заходи, – кричал лейтенант, словно бы призывая ходить с пик, – и Герасим пошел слева по старому русскому обычаю в рост, не кланяясь пулям и был тут же прошит насквозь американскими пулями, имевшими большую охоту до русского тела. Вместе с ним полегли еще четверо.
– Федька! – командовал лейтенант, не боящийся смерти, – Поднимай отделение!
– Ура! – кричал Федька, увлекая за собой солдат, еще более отчаянных, чем их командир, готовых за Родину, Михайло Ивановича, братьев Ротенберг и русского Каина положить как свою, так и любую другую жизнь, Отделение заходит еще левее, но в свою очередь падает сраженное наповал.
Так взвод сражался минут сорок, теряя бойцов в неравной схватке с врагом, пока Трифон не поднялся на колени, обвязавшись гранатами, как яблоками:
– Прости Господи, – сказал он и перекрестившись бросился на бруствер прямо под пулеметный огонь.
Вскоре их осталось трое, потом двое; лейтенант и сибиряк Мотя.
– Что будем делать, лейтенант? – спрашивал как старшего товарища, солдат командира.
– Драться, – угрюмо отвечал лейтенант.
– Патроны есть?
– Патронов нет.
– А гранаты?
Лейтенант показывает ему последнюю, для себя.
И тогда сибиряк Мотя, не боявшийся никого и ничего, пошел напролом и ему таки удалось в последнюю минуту телом своим накрыть тот проклятый американский пулемет, поставленный под ленд-лизу еще семьдесят лет назад.
Когда хохлы, оттащив от бруствера еще живого Мотю, стали по старой хохляцкой привычке подкрадываться к оставшемуся в живых лейтенанту, тот на глазах изумленного врага рванул себя последней гранатой. Да так, что хохлы едва успели пасть на землю.
После их командир, сержант Вася, скажет, снимая кевларовый шлем и цитируя Бисмарка
– Русского можно убить, но победить нельзя.
Умирая, Мотя, открыл глаза и увидел склоненное над ним хохляцкое лицо, прошептал.
– Как там наши, дружок?
– Ждут, – коротко отвечал хохол, закрывая глаза умершему.
Допив водку и кофе сладкий, в тишине вышли на свежий воздух Моторолла и Гиркин. И хотя Моторолле удалось таки сорвать с приятеля неплохой куш, оба были в выигрыше.
Глава 9.
Обама.
Кто сказал, что быть президентом лучше, чем не быть им?
Обама смотрел в окно, за которым полночь, звезды, галактики и множество черных дыр, в которые может провалиться Вселенная, а может и не провалиться. Это как время покажет, которое там, в Космосе течет по своим законам, до которых нам, простым американцам, нет никакого дела. И вообще, этот космос, пожирающий сам себя и вновь восстающий из пепла миллиардами звезд и галактик у Обамы как бельмо на глазу, как будто и за него он должен нести ответственность.
Покряхтев и перевернувшись на другой бок Обама начинает до слез жалеть себя, представляя себя то кровожадным Сатурном, то мстительным Марсом. Так ему удалось проскользнуть мимо Венеры, не смешаться с Меркурием, а сразу перейти к Юпитеру, где только он смог успокоиться. Что бы ни говорили здесь, на земле. а быть Юпитером намного лучше, нежели простым быком.
Только что звонили по Сирии; согласились на перемирие. Но этот Михайло Иванович, язви его бестия, хитер, ох как хитер. Говорит одно, делает другое, думает третье, предполагает четвертое. С ним иметь дело, себя не уважать, а себя он уважает, хоть и не в той степени, в которой бы ему этого хотелось.
Скорее бы покончить с Крысенышем, тогда и с Россией можно будет договориться.
Вроде, чего бы проще, разбомбить эту Сирию, чтоб живого места не осталось, без разбору, кто прав, кто виноват. Вот, когда Господь гневается, разве он отделяет плешивых, зрячих от незрячих, разумных от глупых? Хотя, с другой стороны на то он и Бог.
Вчера Обама получил известие от Флинта. Он в России, внедряется, прошел зону, с чем приобрел уважение. Денег у него, у Флинта этого, как у дурака махорки, но Обама знает, чем на Руси достается уважение истинное, а не показное. И Обама ему пишет, чтобы нашел возможность украсть, хапнуть чрез меру, чтобы люди дивились. Не может русский человек кого уважать, если тот не хапнет чрезмерного, даже пусть это ему совсем без надобности, но так заведено.
На Украине опять глухо, того и гляди война начнется. Меркель сердится, что за ней наблюдают. А как не наблюдать, когда баба она, чего бы из себя не корчила. А Обама знает, он не тюфяк какой. Глаз да глаз за бабой нужен, пусть даже она как Меркель зимой и летом в одной лагерной телогрейке ходит.
Но наибольшее беспокойство за Крысенышем. Если бы не он, то продали бы ему Россию с потрохами разные там Кудрины да Роттернберги. А не могут, потому что боятся Крысеныша. Он у них как мозоль на глазу.
Но как его найти, когда он прячется. Обама по собственному опыту знал, что труднее всего отыскать того, кто ни по чем не хочет, чтобы его нашли. И с чего он взял, что за ним охотятся? Не иначе, сболтнул кто.
А хорошо бы, всего одна ракетка, и никаких проблем. А уж с Михайло Ивановичем он договорится, жидкий человек, одним словом — парикмахер.
глава 10.
Катька использует Флинта, не понимая, что это он
использует ее.
Катька решила, что Флинт положил на нее глаз, а значит она может из него веревки вить. И некому было сказать «девка отвянь, хуже будет». Вот так некоторые люди сами и засовывают голову в петлю, а потом волком воют. Таких я знаю, да и Флинт подобных перевидал не меньше, вот и сейчас, пригласив девку на улицу, он думает, как бы ее отшить.
А Катька, павою ступая осторожно с ним рядышком, и кушая мороженку, размышляет: « как она его облапошит»! Но для начала бы неплохо завести с ним шашни:
– Как там за зоне? – спрашивает Катька без тени смущения.
– Нормально. А что?
– Ничего. .. Ты за что чалил? Замочил кого?
– Так, пустяки.
– Может выпьем?
– Как скажешь.
На самом деле вы понимаете, Флинту было не до какой то там девушки, пусть даже такой, как Катька, но с той минуты,, как он узнает, что она за фрукт, что-то шевельнулось в его сознании, пока не встало на место, и теперь у него в мыслях было одно, что Катька и есть то самое недостающее звено. Почему ему даже в голову не пришло, что Катьку могли просто использовать, трудно сказать, что я вам и сказал.
Они зашли в бар, выпили виски, потом еще и еще, и уже за полночь оказались в ее квартире.
– Здесь и живешь? – спрашивал Флинт осматривая уютную квартиру-студию.
– Можно сказать и так, – отвечала Катька распутывая волосы. Несмотря на количество выпитого, она отнюдь не выглядела пьяненькой.
– Твоя?
Флинт имел в виду принадлежность квартиры.
– Здесь все мое.
На низком столике громоздились слоники, много слоников и все разные.
– Увлекалась когда то, – отозвалась Катька из ванной, заметив интерес гостя к ее недавнему увлечению.
– Чем занимаешься?
Флинт рассматривал книги на русском языке, когда хозяйка покинула ванную комнату, а всего комнат в квартире было несколько.
– Живу.
– Просто живешь?
– Не всегда, просто. Понимаешь, – включает телевизор, где показывают таких же слоников,- иногда случаются неприятности, но я стараюсь их избегать. – Переключает каналы, но по всем показывают слоников, – Иногда это удается, иногда нет и тогда можешь так вляпаться, что жить не хочется.
– Что у тебя с Кудриным?
– Ничего, а что?
– Говорят он имеет прямой выход на премьер министра?
– На этого парикмахера? Ну имеет, а тебе какое дело.
– Да так, к слову пришлось.
Флинт листает несколько альбомов по живописи, разные там Ван Гоги и прочее, что может лежать на столике у молодой женщины, столь гордящейся, что она женщина.
– Крысеныш из той же компашки? – вроде бы ни о чем спрашивает осторожно Флинт. Так охотник выходит на дичь.
– Вроде того. Только он не у дел.
– А что так?
– Наскучило ему.
– И кто все решает?
– А мне почем знать?
Собчак прошлась к зеркалу где попыталась привести себя в порядок.
– Даже если тебе удастся убрать Крысеныша, мало что изменится.
У Флинта буквально оборвалось внутри:
– С чего ты взяла, что я хочу его убрать?
Собчак рассмеялась, закурила и села напротив, закинув ногу на ногу. Отчего обнажилась коленка, которую Катька и не подумала хоть чем прикрыть. «Все таки, она бесстыжая», мелькнуло у Финта.
глава 11.
История Святогора и Ильи.
– Тут не требуется и семи пядей во лбу, – разоткровенничалась Катка выпуская дымы, – Достаточно прикинуть палец к носу, и все встает на свои места. Иначе, посуди сам. Первое: ты «человек зоны» и якшаешься с нами, как будто мы тебе ровня. Не иначе, как по делам. Второе: расспрашиваешь о том, о сем… Ясное дело, ищешь выход на самого Крысеныша. И третье, зачем он тебе, когда ты Флинт! Ясное дело, убрать.
Пока ошарашенный Флинт собирался с мыслями, выискивая одну, Катька покачивала ножкой и откровенно смеялась над ним. Коленко ее приоткрылось настолько, что Флинт вынужден прикрывать его, чем еще более рассмешил Катьку.
Сменив коленки она сказала:
– Зря стараешься.
Что девушка имела в виду, непонятно. Ее босые ноги шевелили пальчиками.
– Что я по твоему должен сделать? – хрипло и как бы не своим голом спросил Флинт.
– Ванька Каин! Слышал про такого? – говорила Катька рассматривая, как шевелятся ее ножные пальчики.
Старый маникюр почти сошел и неплохо бы его обновить. Но у Катьки все руки не доходили.
– Немного. Кто он?
Катька затянулась и сразу сделалась серьезной.
– То случилось давно, много лет и столетий назад. Безвозвратно угасал Хазарский Каганат, уходили в небытие его богатыри. И вот их осталось двое, названные братья, скрепившие родовой союз хазар и русичей, Илья и Святогор. И чем более крепчала Русь, тем быстрее сходило на нет некогда славное племя хазар. Словно бы русичи выпивали кровь с дряхлеющего древа.
И вот, ехали два богатыря по безбрежной степи между землями хазар и русичей, которые сделались общими с того самого времени, как побратались два народа. Поднялись они на своих могучих конях на холм высокий и видят, там на двух камнях возлежит тяжелый гроб выполненный из цельного дуба.
И подзуживает Илья хазарин брата своего Святогора русича: «А слабо тебе примерить гроб по себе»?
Усмехнулся Святогор. Укладывается во гроб и просит смеясь накрыть его крышкой. Задвигает ее Илья, и спрашивает: «Любо ли тебе Святогор»?
Смеется Святогор; «Любо, брат, Любо».
Но когда попробовал Илья сдвинуть крышку со гроба, ничего не получилось у богатыря. И напрасно молил его Святогор во гробе, напрасно напрягал он силы свои, бился в стенки исходя потом и кровью. Крепко встала крышка над гробом, словно бы уже стала частью его.
Тогда Илья берется за меч, и начинает рубить гроб, что есть силы и злобы в нем. Но с каждым ударом появляется на гробе железный обруч, пока весь он не оказывается в обручах.
Останавливается Илья. И слышится голос из гроба: «Оставь меня брат!»
Заплакал Илья хазарин, вернулся к коню, отправился по делам своим. Именно через Илью хазарина прослеживается род Крысеныша, недаром его имя по жидовски; Ешуа-Соломон Мовшевич Сраный.
Что же касается Святогора, то спустя много столетий, когда сгнил гроб его, он смог выбраться из гроба и прозвал его народ русским Каиным.
глава 12.
– Постой! – воскликнул озадаченный Флинт! – при чем здесь Каин, когда не Святогор убивает Илью, а Илья Святогора?
Катька прикурила следующую сигарету:
– Ты не в Америке, Флинт.
– Не бери на понт! – предостерег девку Флинт.
– Тут думать надо! – постучала по головке своей своим пальчиком Катька.
– Я думаю.
– Думать следует головой, а не этим местом, – указывает девка уже на его задницу.
– Я головой думаю, – обижается Флинт.
– Плохо думаешь. – настаивает Катька.
– Я хорошо думаю, – сопротивляется Флинт.
– Если бы ты хорошо думал и думал головой, ты бы понял, что нет разницы, кто-кого убил.
И тут Флинта осенило:
– Какой же я дурак! – сказал он.
– Вот и я о том же!
глава 13.
Потом Флинт расспрашивал Собчак о премьере.
– Он хороший. Правда жена его сущая сука. Я предлагала ему удавить суку, пока не поздно. Не хочет. Говорит жалко. А чего жалеть суку, если она сука и другой не станет! Я правильно говорю?
Катька проговорилась, она сказала; «я советовала ему», что говорит о их близких отношениях.
– Давно у тебя с премьером? – как бы мимоходом интересуется Флинт.
Катьку никто за язык не тянул. Поняв, что прокололась, Катька затараторила, как последняя деревенская баба.
– Если ты думаешь, что у нас что-то было …
– С чего ты взяла?
– Я же говорила, он парикмахер,
– У вас все такие злые? – резко меняет тему Флинт, ибо Собчак начинает забываться.
– Почти. … У нас иначе нельзя.
– А с Навальным что?
– Экий ты любопытный! До всего есть дело.
– Не хочешь не говори.
– Живу я с ним. Как жена ушла, он себе места не находил, пока я не подвернулась. Вначале по пьене сошлась, а потом привыкла. Он ничего, не жадный. По морде не бьет, если когда задвинет, то втихаря, что другие не видели. Не люблю когда меня прилюдно бьют.
– Этого никто не любит.
– А в России особенно. У нас бабы гордые, не за всякого замуж пойдут. Но если полюбят, то навсегда. Ни за что не бросят, даже если сильно приспичит.
Напоследок Катька посоветовала ему сойтись накоротке с Блядской Алиной, чемпионкой.
– Алина шлюха, но в ее положении иначе нельзя, удавят. – говорила Собчак. – Но ты все же попробуй. Алина многое чего знает.
глава 14.
Катькин сон.
– Спишь?
– Сплю.
– А чего разговариваешь?
– Про привычке. А ты?
– Тоже. … О чем думаешь?
– Во сне разве думают?
– Я думаю.
– О чем?
– Хорошо бы проснуться.
– Ты и так проснешься.
– Я не о том! Понимаешь, не в этой, а в той жизни проснуться, и чтобы все было, как прежде, когда я была маленькой.
– Так не бывает.
– Бывает, Ты просто не замечаешь. Возможно у тебя уже было. … Слушай, а может мы займемся …
– Чем?
– Не глупи! Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду.
– А зачем?
– Просто так. … Ну, как знаешь.
Катька пробует уснуть и ей снятся пингвины, много пингвинов: рыжих, розовых, зеленых. Они жили бок о бок со слониками, тоже рыжими, розовыми и зелеными. Но однажды между ними пробежала кошка, тоже рыжая. Они бы ее заметили, если бы сами не были рыжими, розовыми и зелеными. Скоро они и друг друга перестали различать, поскольку все были одинакового цвета.
глава. 15.
Аллах именует Выродка Шамиля последним
земным халифом.
Утро Выродка начиналось с молитвы, когда ему явился Аллах и сказал:
– Шамиль! Я избрал тебя для власти над миром.
Весь день прошел для Выродка, как в тумане, все не шли из его памяти слова Аллаха
«Шамиль! Я избрал тебя для власти над миром». Наконец он не выдержал, и помолившись Владыке, так сказал:
– Хвала Аллаху, Господу миров, Который велел нам обращаться к Нему с мольбами и дал обещание, что будет отвечать нам. Свидетельствую, что нет никакого божества, достойного поклонения, кроме одного только Аллаха, и нет у Него сотоварищей. Он дал Своё грозное обещание преступникам, что они получат наказание, и дал Своё благое обещание богобоязненным, что они получат Его милость и награду. Свидетельствую, что Мухаммад — Его раб и посланник, мир ему и благословение Аллаха, а также его семье и его сподвижникам.
После Выродок сказал, поклонившись Аллаху.
– Ты дал мне жизнь, богатство, детей и власть творить добро и наказывать виновных. Зачем мне большее, когда я и с этим справляюсь едва, ибо сил у меня не больше, нежели у обыкновенного человека, раба твоего.
Аллаху понравились слова, и он отвечал:
– Знаешь ли ты, что я могу поднять павшего, и уронить праведника?
– Знаю, Благословенный.
– А знаешь ты, что в моей власти повелевать бесчисленными мирами, коих неисчислимое множество как в их количестве, так и тайне, сокрытой внутри каждого из миров?
– Знаю, Благословенный, – совсем упал духом Шамиль Выродок.
– А знаешь ли ты, что я могу растереть тебя в порошок и порошок тот развеять по ветру, что даже имени твоего не останется в народе?
– Все в твоей власти, Благословенный! – горестно восклицал Шамиль.
Аллах передохнул, и продолжил.
– Обещаешь ли ты сделаться для меня новым пророком после Мухаммада и его сподвижников?
– Как я могу обещать, Тебе, Аллах, если страх невыносимый и страшная боязнь сковывает уста мои, а ноги немеют, стынет тело, и душа моя исторгается в страхе от одних слов твоих?
– Так знай, великий пророк, я буду говорить за тебя, я стану твоей силой, я буду направлять волю твою, и тогда ты повергнешь врагов, истребишь неверных, и явишь милость свою верным людям.
– Но Аллах! У них самолеты, ракеты. Неверные делают такие вещи, что и не снились нам, верным твоей милости?
– Что их ракеты и бомбы супротив веры? Тысячи и миллионы пойдут за меня на смерть, и обретут жизнь вечную в новой жизни, воздав смертью за жизнь! Встань и иди!
Ни жив — ни мертв поднялся Шамиль Выродок и вышел во двор, где в пыли лежал пес и сказал он псу: «умри». И тотчас издохла та собака, о чем скоро весть о кончине ее разнеслась по аулу. И воздал народ невиданную прежде славу Шамилю Выродку, тайному эмиру Кавказа, последнему халифу.
Еще сказал Халифу Аллах:
– Держи в тайне имя свое; когда придет время, я скажу.
Так Шамиль Выродок становится тайным халифом всех правоверных, подтвердив заповедь Аллаха: унижу гордых и возвышу оскорбленных и дам власть униженным.
И еще Аллах сказал:
– Возьми автомат Калашникова и иди, ибо создан он для смерти неверных
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
глава 1.
Пропасть.
Утро.
Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич, грыз мясо и смотрел вниз с горы, в пещерах которой он прятался. Где то там, в небе кружили спутники, а вокруг царила безмятежная тишина. У ног его распростёрся, высунув язык, Рауль, кобель не знавший суки. Ради предосторожности, под рукой, слева, верный «шмайсер», другого оружия Крысеныш не признавал. Хорош был и «тт», но тот от неловкого движения лежит на дне ущелия. Он мог бы спуститься за ним, но кто знает, что его там ждет, где и в полдень царит мрак, и погибель угрожает любому, кто осмелится достигнуть дна. Самые страшные из стигийских пропастей выглядят в сравнении сущими царапинами на теле земли.
И тогда он делает знак Кариму и Саиду, вставшим на замену павшим. Саид, как старший из братьев, посылает в ущелье Карима, молодого и красивого евнуха-чечена. Воздав молитву Аллаху, тот начинает осторожный спуск и скоро исчезает из виду, лишь шорох падающих камушков из под его ног еще некоторое время, стихая, доносится с той пропасти. Но скоро не слышно и их.
Карим через некоторое время начинает дрожать, и когда проходит час, бледнеет и тогда Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич спросил его, в чем дело? И почему он так волнуется за брата?
Карим повернул лицо, искаженное ужасом и сказал.
– Он там!
– Кто там?
– Мой брат.
Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич понять не может, что такого, если Саид сползает за его пистолетом. Он так и говорит.
– Вернется твой брат. Найдет пистолет и вернется.
Карим покачал головой и столько проявилось боли в простом движении головы, что любому бы на месте Ебанутого Ешуа-Соломон Мовшевич стало не по себе.
– Нет, не вернется.
Тогда Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич пожимает плечами; ему то что, не его брат.
– Мне нужен тот пистолет.
– Он умрет.
– Все мы умрем.
– Но не так, как он.
– Какая разница!
– Ты лжешь, русский, как все вы лжете! – говорит Карим и пытается идти в след за братом.
– Не делай, этого, – тихо произносит Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшеви и поднимает шмайсер.
Карим первым опускает ствол.
– Ты хуже собаки.
Проходит еще час и ни одного звука не поднимается от той пропасти. И вдруг горы потрясается истошный вопль не то человека, не то животного. И звук этот донесся со дна пропасти.
– А..!
– Это он… – шепчет в ужасе Карим.
– Кто он? – тревожно спрашивает Крысеныш, сжимая шмайсер.
глава 2
Рассказ Карима.
Прислушиваясь, к вновь наступившей тишине, Карим начинает повествование.
– Не он, она. Там живет та, которую мы, чечены, зовем блядью. Это зверь в обличии женщины, и женщина в теле зверя. Когда то, в стародавние времена, ее родила мать самого дьявола, когда спуталась с русским, и уже при рождении была проклята и сброшена в это ущелье. Мы думали, она умрет, но она не умерла. И тогда мы стали ее кормить, принося в жертву мертворожденных или увечных детей. Если хочешь, я расскажу тебе эту историю, – предложил Карим.
– Сколько ты просишь? – спросил русский.
– Сколько ты сможешь дать?
– Немного.
– Сто баксов.
Они поладили на сорока семи и тогда чечен рассказал:
– Это дитя, которое мы туда сбросили, мы назвали ее Мария, в честь матери вашего Христа. Она и была его настоящей матерью. Мы думали, она умрет, но девочка выжила, питаясь горем наших матерей и слезами наших детей. И тогда, как я уже говорил, мы стали приносить ей в жертву всех мертворожденных, всех умерших до времени, дабы она оставила нас в покое.
Мария росла, расползалась по дну, она была женщиной и она была зверем, голодным зверем. Льва можно накормить, шакал бывает сыт, но женщина голодна всегда. И вскоре; нам пришлось, – поверь, мы не хотели этого, нас вынудили, русские собаки подошли к самым горам, мы почти сами умирали от голода, но мы не могли допустить ее голода. Вы нас убивали, а мы мертвых приносили ей, дабы она их ела. Потом очередь дошла до стариков, все равно им умирать, до больных и прочих, кто не мог держать в руках оружие.
И вот настал тот день, когда вы взяли последнюю гору, где сражались последние герои и убили всех, кто там был. Утром мы пришли и тех, кого нашли, кто еще мог дышать, как и мертвых, мы сбросили ей. И долго еще по горам слышалось довольное чавканье Марии.
Война закончилась, и Мария больше не подавала признаков жизни, но все равно, ущелье это считается у нас проклятым и до сего дня ни один чечен не рисковал спускаться на его дно под страхом проклятия. Ты первый, кто послал туда человека, и будь ты проклят.
Чечен замолчал, погрузившись в горестные думы о судьбе брата и своего народа, призванного Аллахом стать разделом между чистыми и нечистыми.
Глава 3.
Смерть Саида.
– Но что я мог сделать? – спросил русский у гордого чечена.
– Ты мог его не посылать туда.
– Но мой пистолет..!
– Все равно.
Не успел Карим сказать еще слово, как вновь грозный рык зверя потряс горы. Карим, бросив автомат, пал на колени и принялся долго молить Аллаха о пощаде. Карим пообещал, что если Аллах спасет его брата, то он, Карим клянется принести ему в жертву всех русских, что встретит.
На фоне гор и облаков показался ясный лик Владыки небес:
– О чем ты молишь Меня, Карим, раб мой?
Карим поднял к Аллаху залитое слезами горестное лицо и воскликнул.
– Ни о чем не прошу Тебя, как спаси брата моего.
– Но кто, как не ты, послал его туда? Разве ты не знал, что дочь Христа и Марии все еще жива и жаждет?
Еще более взволновался Карим, царапая лицо и посыпая голову песком.
– Я думал, все обойдется, Всемилостивый!
– Нет, – говорил Аллах, – в моих пределах ничто не происходит просто так без воли моей. За то, что ты принял подаяние от нечестивого, будешь проклят. За то, что послал брата своего на смерть — будешь проклят. За то, что отказался сражаться против русских, когда умерли все, кто держал в руках оружие — будешь проклят.
И с последними словами исчез лик Аллаха и напрасно его присутствия жаждал Карим, ударяясь и беснуясь о камни. И тогда он встал, пересчитал доллары, что у него были, обернул их платочком и спрятал в сапог.
Крысеныш, с любопытством еврея наблюдавший за ним, полюбопытствовал, зачем ему доллары, если он проклят.
– Кто, как не проклятый нуждается в приношении? – в свою очередь спросил чечен у русского.
Тот подумал и так ответил мудрому чечену.
– Наверное, ты прав, Карим.
Карим сказал:
– Земля прейдет и небо прейдет, но слава чечена не прейдет.
Так они сидели и беседовали, пока их мирный разговор опять не нарушил истошный крик, донесшийся казалось, с самых глубин земли.
– Карим! … Карим…!
– Это Саид, – спокойно сказал Карим и ни одна черта не изменилась на его лице..
– Скоро он умрет, – в тон ему заметил Крысеныш.
– Он проклят.
– Почему ты не идешь спасать его?
– Проклятый Аллахом не смеет спасать проклятого.
– Значит, он умрет.
– Для Аллаха он уже умер.
Крик повторился:
– Карим! Карим..!
И скоро затух, исчез, как бы его и не было. Лишь тишину нарушало довольное чавканье праматери Христа и его жены русской бляди Марии.
глава 4.
Предсказание смерти Марии.
– Почему вы ее не убьете?
– Марию нельзя убить. Нас, чеченов, слишком мало. Даже если все мы умрем, это не принесет ей смерти.
– Тогда что ее убьет?
– Смерть последнего русского.
– Но ты же сам сказал, «нас мало, а русских, что песку на дне морском»?
– Аллах сказал, превращу песок в камень, и расколю его.
– Когда это будет?
– Ни дня того, ни часу не знает никто.
глава 5.
Тайна Крысеныша .
Пред заходом солнца Карим напился и стал хуже свиньи. Он стоял на фоне заката в расстегнутой грязной рубахе, волосатом теле и был похож на тех русских автоматчиков, что под Севастополем с последней гранатой кидались под танки.
– Думаешь, ты меня купил?
– Нет, Карим, это ты мне продался. И пока я плачу тебе, ты жив.
– Ты, как та блядь, Мария, что там? Теперь я знаю, кто ты.
– И кто я?
– Ты русский Каин; Ванька Каин.
– С чего ты взял, Карим, что я Ванька Каин?
– Я видел, когда ты крестился.
– Ты подсматривал?
– Я видел, перед тем, как сотворить святой крест, ты трижды плюнул на восток. А потом, когда крест нанес, плюнул на крест и растер. Так поступают только католики, а ты православный и негоже православному делать то, что делает католик. Значит ты и есть русский Каин.
– Зачем мне скрываться, если я тот, кого ты назвал?
– Сия страшная тайна. В день Страшного Суда, когда души праведных и всех, соберут у ног Аллаха, начнется последний бой. Имя ему Армагедон, и тот, кто победит будет править душами а не телами, как сегодня. И тогда ты откроешься.
– Я не понимаю, о чем ты?
– Нет, ты все понимаешь, иначе, зачем ты здесь, зачем прячешься? Уже началась на тебя охота, и зверь идет по твоему следу. И скоро он будет здесь. Смерть Саида, брата моего, тому порукой. И ваш академик Дмитрий Лихачев о том же говорит.
И тут лишь дошло до Крысеныша, в какую ловушку загнали его ловкие чечены во главе с Шамилем Выродком. Но если только допустить, что Карим узнает, что он догадался, то смерть Крысеныша становится неизбежной. Нет, Крысеныш не из тех, кого можно взять голыми руками!
И он сказал:
– Я тебе заплачу, Карим, хорошо заплачу.
Жадно загорелись глаза чечена.
– Сколько?
– Сорок долларов.
Карим, опустив голову, переводит доллары в рубли; рубли в рупии; рупии в йены.
глава 6.
Флинт и Собчак собираются на встречу с
Михайло Ивановичем.
Катька с рождения еще отличалась гибким умом, приспосабливая его на всякие нужды. Встретив Флинта она по обычной привычке попытались перепихнуться, но встретив непонимание, принялась размышлять, пока не пришла к выводу, что «человека зоны» интересует нечто большое, нежели ее раздвоенное бедрами тело.
И, тем не менее, она, чем большее время находилась под очарованием нового для нее человека, тем глубже погружаясь в то первобытное чувство любви, что и восхищает и ужасает одновременно, заставляя нас искать спасение внутри себя, уже тогда сознавая всю бесполезность предпринимаемых усилий. Собчак прекрасно сознавала, что как женщина под видом девушки, она может быть не интересна для «человека зоны», живущего по понятиям. Но когда она увидела, как напрягся Флинт при упоминании самого факта ее интимного сожительства с Кудриным, а через него возможно и с самим премьером, она немедленно решилась этим воспользоваться.
И потому наверное, разглаживая на коленях воображаемую юбку — (Катька не вылезала уже лет шесть из джинсов) — смущенно потупив головку она смиренно сказала.
– Может быть лучше снова пойдем ко мне?
– Но мы и так у тебя! – отвечал девушке ошарашенный Флинт, ибо они уже вторые сутки не вылезали из ее квартиры, хотя при этом и не занимались ни чем не предосудительным, как то ни странно может показаться при поверхностном знакомстве с Катькой, не пропускавшей по слухам ни одного более или менее стоящего мужика.
Во всяком случае именно такая слава сопровождала девушку, не давая той вырваться за пределы ею же созданного образа, хотя в душе своей она может для себя считаться самым восхитительным и робким ребенком. Но, если размышлять далее, по спирали мысли, разве порой не наивность женщины толкает ее в объятия ошалевшему от столь бесцеремонного обращения, черту?
– Ну..! – девушка смутилась, – Я не это имела в виду, – улыбнулась девушка с возможно большей нежностью, что следовало бы приличной девушке, если ты подумал…
Флинт уже устраивался на диване, понимая, что неужели и это вечер выйдет вхолостую, как вдруг Катька сказала, комкая подушку.
Она сказала, что якобы встречается с Михайло Ивановичем чисто из необходимости, и их встречи обычно заканчиваются ничем. И как раз в эту минуту она собирается к нему.
– С тобой, хоть на край света! – ласково отвечал Флинт притронувшись жесткими губами к дрогнувшей щеке девушки.
Он так и не заметил, как по ней скатилась горестная слеза.
При всей гламурности и доступности, Собчак все еще верила в Куликовскую битву, как и в недавнее нашествие татаро-монголов.
Лишь при выходе из квартиры Катька сказала:
– Только ты, пожалуйста, веди себя с ним прилично. Обещаешь?
– Обещаю, – отвечал Флинт в очередной раз поразившись тому, какие все таки женщины «дуры».
– Ты же понимаешь, кто он, и кто ты! – еще напутствовала его Катька Собчак оглядывая Флинта оценивающим взглядом.
Была еще одна причина, по которой Флинт так стремился на встречу с Михайло Ивановичем. Он должен убедиться лично, по просьбе Обамы, насколько в интимной и тихой обстановке, премьер министр может быть опасен для Соединенных Штатов.
глава 7.
Катька приводит Флинта в апартаменты, где Флинт,
пораженный их богатством и роскошью, не чувствует себя человеком.
Михайло Иванович принимал Собчак в альковах по Малому Конюшенному переулку. Не стоит даже упоминания, сколь серьезно охраняли ту квартиру специально подобранные товарищи, что не интересовались не только противоположным полом, но даже к собственному испытывали отвращение. Катька их не боялась, а по случаю, сталкиваясь с ними, то говорила им привет. И они отвечали; «привет». Так и общались.
Вот и на этот раз они встретили ее на подходе к Конюшенному переулку, сказали привет на ее «привет».
Флинт предъявил справку об освобождении.
Квартирка потрясала роскошью. Чего здесь только не было; от венецианского стекла, фарфора династии Мин.., до пермских художественных промыслов, только входивших в моду и потому пока недооцененных придирчивым московским обывателем. Стены сплошь покрывались старинными испанскими гобеленами, чей возраст с трудом угадывался под богатством их содержания. Даже сам пол, по которому осторожно ступал Флинт, поражал изысканностью отделки и тщательным подбором цветов.
глава 8.
Катька и Флинт не могут найти точку сближения, отчего
слова их бессмысленны, а поступки неоднозначны.
– Виски?
– Нет, – отказался Флинт, едва приходя в себя от неслыханной в природе роскоши, переходя ногами по персидскому ковру эпохи Хамейнидов.
– Джину..? – поинтересовалась Катька с ногами залазя на диван ручной работы из коллекции Тюдоров.
– Не…, – сказал Флинт размышляя, имеет ли он право садится на резной стул, где до него располагались задницы семи французских королей.
– Текила, ром, водка бельгийская..? – трещала Катька чувствуя себя в этой обстановке как рыба в проточной воде.
– Ни… – мычал Флинт примостившись на краю кушетки, где семь веков назад возлежала нагой шестая любовница Эдуарда второго, позируя заезжему художнику.
Прошел уже час, а Михайло Ивановича все не было и не было. Чувствуя, как ерзает Флинт не в своей тарелке, Катька уже откровенно над ним забавлялась, отчего Флинт огорчаясь за девицу, сказал:
– И не стыдно ли тебе Катька, так издеваться?
Тут уж Катька дала себе полную волю и громко хохоча, сказала:
– Неужели ты Флинт, ожидал, что я просто так, за спасибо даю самому премьер министру страны обладающей крупнейшим в мире запасом ядерного оружия?
Катька проговорилась, но Флинт не повел ухом. Вполне возможно, девица лгала, чтобы повысить себе цену. Стоимость некоторых вещей только возрастает после их использования.
– Ах ты сукин сын! – вскричала Катька и бросила в него подушкой. – По твоему, что и природные надобности я должна справлять под кустом, принимая любимого мне человека у соседнего?
– Что ты, Катерина Анатольевна, – огорчился Флинт не предполагавший ничего плохого.- Только мне кажется …
И тут, прерывая их разговор, решительным шагом в комнату вошел сам Михайло Иванович. Позади, шагах в трех его сопровождал Берия Лаврентий Палыч, за ними маячило двое голубых, Федя и Петр с растерянными лицами. Оба они глубоко уважали Катьку, ибо Катька уважала их.
– Как я рада! – восклицает обрадованно Катька бросаясь навстречу так называемому возлюбленному, как останавливается, как вкопанная.
– Кого ты привел, Михайло?
– Неужели ты его не знаешь, Катерина Анатольевна?
Михайло Иванович, один из немногих, все еще называл Катьку по имени-отчеству.
Глава 9.
Катька Собчак и Лаврентий Берия.
– Этого что ли?
Катька подходит к Берии и бесстыдно тыкает в него пальчиком, словно не понимая, скольким таким девочкам обломал пальчики этот человек.
– Лаврентий Палыч!?
Берия явно сконфужен.
– Простите, может я не вовремя …
– Ты всегда не вовремя, – резко обрывает того девушка и решительно разворачивается к своему полюбовнику.
– Это как, понимать, Михайло Иванович!
Флинт сознает, что он оказался в самой неприятной ситуации, какую только можно представить. Встретиться в центре Москвы, лицом к лицу с самым страшным человеком страны, верховного правителя которой он должен будет нейтрализовать. Тут менее всего следует полагаться на обстоятельства, скорее обстоятельства были подстроены под события, которые и должны будут вывести на него.
Извиняясь, оправдываясь, краснея и бледнея, заикаясь до крайности, временами путаясь в словах, Михайло Иванович принялся объяснять рассерженной девушке, как некоторое время назад от одного очень известного осведомителя в узких кругах должно вот-вот поступить сообщение о якобы готовящейся чуть ли не провокации как бы в самом сердце столицы.
Тут у Флинта закралась скабрезная мысль, «да спали ли они, эти двое»? Ведь факт их непосредственной близости приводится в качестве доказательства, как и удостоверятся, лишь самой Катькою? Неизвестно, как оценивает их связь сам Михайло Иванович?
Тут я должен немного объясниться перед читателем, привыкшим к более или менее ясному сюжету. Многие вещи и события к моему глубокому сожалению, происходят как бы сами по себе, вне моего рассмотрения, что я отношу на счет слабости собственного таланта, но что однако не освобождает меня от ответственности в каждом конкретном случае.
После вперед выступил Берия и сказал, что они вынуждены действовать на опережение, тем самым предотвращая преступления, которые пока не случились, и теперь уже наверняка не произойдут, разве что по другому адресу.
Но Катька обладала на этот счетом собственным умом.
Она сказала:
– Если преступление не произошло, то с чего вы взяли, что оно вообще возможно?
– Но … – начал было Лаврентий Палыч.
Катька поморщилась, менее всего она готова была выслушивать подобное многословие, предпочитая ему краткость и талант.
И она сказала:
– А не кажется ли вам, уважаемый Лаврентий Палыч что вас подставляют, выдавая желаемое за действительное. Вспомните, скольких вы уже порешили на этом самом предубеждении, когда ловили шпионов до того, как они стали шпионами, разоблачали предателями тех, у кого пока еще и вы мыслях не было кого предать.
И тут Берия прорвало, и он сказал:
– Как вы можете судить, Катерина Анатольевна о том, о чем не имеете и малейшего представления. Вам, потомку сталинской победы, разве понять тех, кто прошел сталинские лагеря, пытки в НКВД и тем не менее сохранил веру в органы, любовь к Родине и уважение к Сталину. Нам стреляли в затылок, мы умирали и возрождались. Вас еще на свете не было, а у меня враги уже в печенках сидели.
Флинт заметил, как от столь взволнованных слов, побледнело лицо Катьки и она бы упала, кабы не подхватил ее Федя ловко.
глава 10.
Кто ты, Флинт?
– Ох! – сказала Катька открывая серые глазки и еще теснее прижимаясь к Феде, обхватывая его мускулистое тело своими тонкими ручонками.
– Да сделайте вы хоть что-нибудь! – отчаянно воскликнул Михайло Иванович обращаясь к Берия и заламывая ручки.
– Почему именно я? – возмутился Берия отходя к окну.
– А кто еще?
– Да.., – Берия колеблется, показывает на Флинта, в стороне дожидавшегося выхода, – хотя бы он!
– Я! – удивился Флинт.
– А почему нет!
– Но вы меня совсем не знаете?
– Достаточно того, то вы знаете, кто я.
Флинт не боялся разоблачения. Для подобного случая у него была заготовлена капсула забвения, после принятия которой начисто отшибает память даже у самого злопамятного. Но он опасался оказаться в подобном положении.
Тут как бы и сам Михайло Иванович заметил незнакомого ему прежде человека.
– Если вы можете что-то сделать, так сделайте! – сказал он умоляюще и Флинт подумал, что если и это не любовь, то что еще? – Чего вы стоите?
– Действительно, – усмехается успокоившийся Берия, – попытка не пытка. Кстати, я не знаю вашего имени.
Тут Берия хитрил.
– Флинт! – отвечал Флинт приближаясь к девушке, которая все еще лежала на руках Феди, ошалевшего от подобной близости.
Еще ни разу в своей жизни ему не приходилось держать девушку столь близко.
– Просто Флинт? – переспрашивал Берия с подтекстом.
– Да, просто Флинт , – отвечал Флинт трогая девушку за руку и нащупывая пульс, который едва прощупывался.
– Странно, но я не слышал ни о каком Флинте, – продолжал Берия, и обращается к Петру. – Ты что-нибудь можешь о нем сказать?
– Ничего или…, почти ничего, Лаврентий Палыч.
– Что значит, почти ничего или ничего? Ты уж, пожалуйста, определись, а то, сам знаешь!
Петр поежился, кому как не ему знать, на что способен этот очкарик.
– Я читал о нем, только не помню где. Потом.., – голос Петра задрожал, – есть песня такая.
– Какая песня? – спрашивает Берия.
Тут у него в руке появляется простая армейская фуражка почерпнутая из царских времен доверху наполненная свежей вишней. Он принимается поедать ее, аккуратно по одной, и сплевывая косточки на сторону.
– Будешь? – предложил он Флинту.
Флинт отказался, сославшись на астму, при которой вишня, тем более свежая, противопоказана.
Петр хлопал белесыми ресницами.
– Вы наверное не помните, просто забыли. – заторопился Петр заполняя паузу, – Была такая песня про пиратов, и в ней слова… «Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза… – запел тонким фальцетом Петр, – в Флибустьерском дальнем синем море, бригантина поднимает паруса.
Берия отвлекся от вишен и постучал пальцем по голове, явно имя в виду психическое состояние чекиста.
– Ты что мелешь, дурак! При чем здесь Флинт?
– Это дальше, – затрепетал Петр.
– Так продолжай!
Лаврентий Палыч снова принимается за вишни, Собчак ждет на руках у Феди, Федя потеет, Михайло Иванович пытается вставить слово, но не знает, куда.
И он срывается:
– Чего вы ждете! – взмолился не сходя с места первый премьер страны, – Неужели ничего нельзя сделать? Разве вы не видите, как она страдает!
При этих словах Катька еще теснее прижалась к Федьке, который совсем уже изнемогал.
Петр набрался духа и снова запел:
Капитан, обветренный как скалы,
Вышел в море не дождавшись нас.
На прощание подымай бокалы
Золото терпкого вина.
– Дурацкая песня, – прошептал Берия откладывая фуражку с вишнями, которая тотчас исчезает, переходя в другое измерение.
Петр, вскинув подбородок и сжав кулаки, продолжил:
Пьем за яростных, за непокорных,
За презревших грошевой уют
В Флибустьерском дальнем синем море
Люди Флинта песенку поют.
– Стоп! – прерывает Петра Берия, – Ты сказал, люди Флинта?
– Да, именно, люди Флинта…
– А где сам Флинт!
– Наверное дальше, Лаврентий Палыч, – растерялся Петр.
Девушку по совету Флинта переносят на диван.
– Флинт! – чисто по дружески трогает того Берия, – Ты не молчи, говори, Флинт!
– Девушка будет жить, – сообщает Флинт собирая воображаемые инструменты, словно бы он и в самом деле доктор и обследовал больную. – Главное, это покой и никакого волнения. Вы понимаете, о чем я? – повторяет, почти слово в слово Берию Флинт.
– Но у нас свидание? – растерялся Михайло Иванович.
– Придется отменить, – съязвил Берия.
– Как отменить, когда …
Тут Михайло Иванович замолчал. Вероятно, он мог бы многое рассказать о своей любви к девушке, но промолчал.
Катька зашевелилась и выдохнула:
– Ох!
– Ты жива? – бросился к ней на колени премьер-полюбовник и обхватывает ее тонкие ручки.
– Это вы, Михайло Иванович? – прошептала девушка и слабо улыбнулась. – Где я?
– Жива! Жива, моя голубушка,- плакал премьер обливаясь слезами и целуя ручки у девушки.
глава 10.
Премьер и Флинт сближаются.
Берия, понимая всю пикантность сложившийся обстановки, делает знак и удаляется со своими людьми. Даже его суровое сердце не выдержало соприкосновения с настоящей живой любовью простой девушки и премьер министра могущественнейшей страны.
– Это вы? – шептала девушка и пробовала приподняться.
– Дорогая! – испугался премьер-министр, – Доктор прописал тебе покой и только покой.
– Доктор! Какой доктор?
– Так вот он, Флинт!
– Разве Флинт доктор?
– Он только что спас тебе жизнь, дорогая!
– Пусть будет по вашему, Михайло Иванович. Флинт! – позвала девушка Флинта.
Флинт склонился над девушкой.
– Вы звали меня?
– Да, дорогой! Говорят, ты спас меня. Это правда?
– Я всего лишь исполнил долг!
– Разве ты доктор?
Обращается к премьер министру.
– Мне бы хотелось вас познакомить. Это Флинт, «человек зоны».
– Ты был на зоне? – воскликнул премьер министр поднимаясь с полу. – Почему вы молчали?
– Вы не спрашивали, господин премьер-министр.
Когда возникала необходимость, Флинт мог подать себя с лучшей стороны.
Премьер отмахивается и подает руку.
– Для вас я просто Михайло Иванович.
– Джо! – отвечал Флинт пожимая слабую руку премьера.
– Понимаете, она — премьер имел в виду Катьку, – есть самое дорогое, что у меня есть.
– А Родина? – не выдерживает Флинт.
– Пустяки.
Премьер смеется как ребенок.
– Она мое отечество и моя родина.
От удивление у Флинта глаза бы полезли на лоб, сдвигая переносицу и морща брови, если бы не его всегдашняя привычка к сдержанности и не умение владеть собой даже в самых неожиданных ситуациях.
– Джо! – еще раз и на всякий случай отрекомендовался Флинт.
– Вы уже говорили, – бросает Михайло Иванович отрывистую фразу, и тотчас пышно обращается к Катьке. – Моя несравненная, что я могу для тебя сделать из того, чего еще не сделал?
– Я люблю вас. – произнесла Катька и закрыла глаза.
Предполагая, что, то относится к нему, Михайло Иванович залился радостными слезами, бросился к ее ногам и заворачивая на палец край ее рубашки подобно ребенку пролепетал в ответ.
– Я люблю тебя Катерина Анатольевна!
– Ах! – произнесла Катька не открывая глаз и чуть поворачиваясь как бы во сне.
– Ах! – радостно вторил премьер.
глава 11.
Михайло Иванович накрывает на стол.
Катька поднимается и поет.
Далее все пошло как по накатанному.
Михайло Иванович суетился, накрывая на стол и Флинт казался ему самым дорогим из гостей, которые только и могут. Его даже не смущало, что тот пришел с девушкой, которую он боготворит, и что возможно имеет с ней какие то отношения.
– Дорогой Джо! – повторялся в самозабвении премьер. – Чего мы стоим, прошу за стол. … Нет-нет, никаких отказов. За это следует выпить и немедленно. Где у нас водка, или бурбон? – обращается Михайло Иванович к Катьке. – А впрочем, лучше виски, не так ли, – премьер-министр уже обращается к Флинту, – не знаю как вы, но я предпочитаю виски. … А ты лежи, лежи, – обращается он уже к Катьке, пытающейся подняться. … А впрочем, как знаешь! Теперь, когда ты вне опасности, я готов тебе простить все, а добрый глоток хорошего виски еще никому не вредил. Не так ли, дорогая?
Михайло Иванович все говорил и говорил, одновременно накрывая на стол. Незаметно возвращается Берия.
– Понимаешь, – говорил Михайло Иванович, наклоняясь слишком близко к собеседнику, – я ни разу не сидел. Трудно поверить, да! Но это так! Но я глубоко уважаю тех, кто пришел оттуда, ибо кто вернулся, тот будет жить долго. А на Лаврентия Палыча не обижайся. Он свой человек, но иногда перебарщивает, что не удивительно при его работе.
Катька уже встала т теперь сидела по другую сторону стола прижимая к губам стакан виски и все не могла решить, кого она любит больше, и чем дальше размышляла, тем большей путанице подвергалось ее расстроенное сознание. Она могла бы спросить Флинта, но при этом не могла поклясться, что рано или поздно и у них сложатся определенные отношения. Единственному, кому она могла довериться, был мускулистый Федя, но их знакомство пока оставалось чисто шапочным.
Катька вздохнула и запела ни к селу ни к городу:
В Флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.
И ей тотчас привиделось море, и дальний парус, тающий на закате далеко-далеко. «Ну почему люди не могу быть просто счастливы, имея лишь самое необходимое»?
И Катька бы непременно тут заплакала, но она все еще боялась, что ее новый знакомый, Флинт, воспримет ее слезы, как свидетельство ее слабости. Почему то перед этим странным человеком Катьке не хотелось казаться порочной, а слабость есть первейший и основной признак порочности, ибо прикрываясь ею, как плащом в непогоду одинокий спасется от бед, а достойная девушка со временем становится совсем уже паршивой.
глава 12.
Премьер жаждет свободы и предлагает Катьке
корону Российской империи.
Последнее сравнение едва не убило девушку, согласную стать кем и чем угодно, но только не «паршивой» и она тут же переделала определение, в более разумное типа «легковесной». И вот уже Катька говорит о себе, «достойная девушка со временем становится совсем уже легковесной».
Премьер объяснял Флинту.
– Вот, возьмем к примеру меня? Кто я есть! Премьер министр — чушь собачья! Я есть маленькая собачка, которой кинули сладкую кость и сказали, грызи и служи. А я не хочу, я человек! Я не буду ему служить за паршивую кость, что он мне бросает! Я сам хочу быть королем и я стану им! … А ты? – обращается он к Катьке, – станешь моей королевой. … Хочешь быть королевой?
– Твоей?
– Конечно, моей! Чьей еще.
– А разве я не твоя королева?
– Ну, – важно задумался Михайло Иванович, – можно сказать и так.
– Получается, – продолжала Катька, – ты пытаешься меня сделать тем и той, кто я уже есть!
Михайло Иванович порывается возразить девке, но та, вдруг сраженная наповал очевидной и могущественной мыслью, вдруг не вскакивает и вскрикивает.
– Молчи!
Глаза ее загораются, спина выпрямляется, грудь стоит торчком, как у мелкой потаскушки в ночной холод при дожде.
– Молчи! Если захочешь сказать, я тебе дам слово. А теперь молчи и слушай! Я хочу большего! Я хочу стать королевой для всех! Для него, – показывает Катька в сторону Флинта, – для мускулистого Феди, для всех и каждого?
– Ты хочешь стать королевой Англии! – радостно и восклицает восхищенный премьер. – Как у Шекспира?
Катька минуту молчит, потом вторую и уже на исходе четвертой или пятой — время идет медленно — отвечает внезапно осипшим голосом.
– Какой же ты дурак, Михайло Иванович, хоть и премьер-министр! – с сожалением сказала Катька отставив стакан, – Нет никакого Шекспира, это выдумка.
– А как же Гамлет?
– Гамлет тоже выдумка. Никакого Гамлета в природе не существует. Не веришь мне, поверь тем исследователям, которые говорят об этом. Я хочу быть и заруби это себе на носу, не больше ни меньше, как королевой России, ее единственной царицей, как Катерина Великая. Теперь ты меня понял?
– Понял, как не понять, я ж не совсем идиот.
Обращается к Флинту.
– Представляешь, Флинт, я делаю ее императрицей, а она меня чик, – делает характерный жест, – ножичком и нет Михайло Ивановича. … Ничего у тебя не выйдет, дорогая. Тебе никогда не стать императрицей всея Руси, а мне императором, …
Тут премьер делает многозначительную паузу.
– Пока жив он.
Михайло Иванович смотрит на Флинта, тот на Катьку, Катька в окно. За стеклом птица, только далеко, где-то в Палестине. Катьке кажется, она ее видит, потому что там должна быть птица. По смерти Катьке хочется обрести душу в птице фламинго, но это уже выдумки Михайло Ивановича. Премьер-министр, он добрый, но совсем не похож на принца, и ему далеко до поэта, воспевшего некогда самую совершенную из женщин, прекрасную Елену. Но Катька не Елена, другой масштаб времени, и другая эпоха.
Флинт возвращается из Палестины, Катька спускается с горы Синай, осторожно выбирая тропинку босыми ступнями среди острых и раскаленных камней.
– Ой! – кричит она и едва не падает, запнувшись.
глава 13.
«Виски».
Хуеплетов и Флинт оставляют Катьку, а сами, заметая следы, выбираются на улицу, где сразу попадают в круговерть московской метели, хотя по календарю лето.
– Ау! – кричит премьер тщетно пытаясь выбраться из положения со слепыми фонарями и красными мигающими светофорами.
– Чего раскричался, – берет его под руку Флинт и уводит в ночь в поисках безопасного места, где они могли бы довериться друг другу.
Им есть о чем перетереть.
Они инкогнито проходят одну улицу, другую, углубляются в глухие московские переулки, пока не натыкаются на маленькое кафе, типа забегаловки, с тремя столиками и длинным высоким баром. Они и не догадываются, что за ними уже хвост, Федя и Петр попеременно их передают друг другу. А чуть поодаль в метели маячит фигура Лаврентия Палыча.
– Что будем? – спрашивает бармен похожий на состарившегося в блуде профессора московского государственного университета.
Михайло Иванович смотрит на Флинта, тот точно должен знать, чего бы им сейчас не помещало.
– Виски.
Федя за стеклом наблюдает их, стараясь определить приоритетное. Петр переминается рядом, метель стихла, словно ее и не было. Им подвозят аппаратуру, которую Федя, как более опытный, настраивает и подключает ее именно тогда, в момент, когда Флинт произносит «виски». Для них все ясно, «виски» это пароль и означает предельную степень угрозы. То, что Флинт «человек зоны» их не останавливает, враги могут быть везде, а особенно их много в критические моменты, зигзаги истории. Федя довольно потирает ладошки и уже видит, как его награждают крестом, или звездой за храбрость.
Но Петр не настолько наивен, иначе, его бы не взяли в личную охрану. Он смотрит дальше, видит Палестину, сидящую у входа в Иерусалим убогую женщину со следами былой красоты, которые он начинает стирать, пока не вырисовываются черты вездесущей Катьки Собчак.
Петр отшатывается, он хочет сказать товарищу, что не все так просто, но Федя увлеченный слежкой его не слышит. Тогда ему ничего не остается, как сделать вид, что ничего не произошло.
Девушка улыбается Петру и даже подмигивает, хотя не может не знать о его предпочтении.
Петр понимает, оставаться в стороне уже невозможно, в ужасе пробует бежать, и напоследок говорит Феде, все таки не чужой порань, мол дело нечисто и надо бы поскорее завязывать, не объясняя тому, что нечисто и когда завязывать.
И только потом Петр, уже в беге, останавливается буквально у последний черты: «А что если все это неспроста, и Палестина, и Иерусалим, и даже римляне, все неспроста»?
Петр обернулся. Ему захотелось хоть с кем то поделиться и спросить, так ли оно на самом деле, как снова завьюжило и он окончательно потерял ориентиры.
Осторожность Петра еще основывалась на интимном, как он считал, сближении, относительно престарелого премьер министра и столь юной вертихвостки.
глава 14.
Профессор.
– Виски? – переспросил бармен-профессор, кивая в сторону витрин, где затаились преследователи.
– Виски! – подтвердил Флинт, тем самым показывая, что он в курсе.
Впрочем, «профессор» мог оказаться заурядным мошенником, если бы не одно «но», но об этом знал только Флинт.
– Холодно? – поинтересовался бармен-профессор, разливая по стаканам темно вишневую загадочную жидкость.
На самом же деле он спрашивал Флинта, правильно ли тот поступил, что привел «хвост».
– Да нет, – отвечал Флинт чисто механически, что означало: «он контролирует ситуацию, беспокоиться не о чем».
– Давно в наших краях? – интересуется профессор, определив быстро в Хуеплетове нового человека. Разумеется, он узнает премьер-министра, но для маскировки, делает вид, что не узнал.
– Как сказать, – рассеянно произносит Михайло Иванович, раздумывая, не слишком ли он рискует перед последним окончательным шагом.
– И как тебе Москва? – продолжает расспросы «профессор», которого давно пора обозначить кавычками.
– Дерьмо полное! – отвечает тот, принимая на грудь разумную дозу.
– А Лондон? – продолжает расспросы «профессор» тщательно протирая столешницу бара, из-за чего он ловко и незаметно меняет стаканы.
– Лондон более или менее.
– А Токио?
– Чего пристал? – серчает премьер, – Поговорить не о чем?
глава 15.
Хуеплетов из сострадания помогает птичке.
Далее Хуеплетов и Флинт удаляются в угол, где потемнее, «профессор» включает «глушилку» и они переходят к основному разговору.
Берия понимая, что его надули, оглядывается, ищет Петра.
Кроме них в баре еще двое, и одна мертвецки пьяная старушка. Старушка сидела за столиком напротив и смотрела в одну точку. Михайло Иванович проследил за ее взглядом и на противоположной стене увидел картину с синичкой, клевавшей зернышко. Птичка навечно казалось застыла в той позе, что ее изобразил художник. Премьеру жаль птичку, и он немного тронул синичку веточкой, что была пририсована тут же сбоку и добавил ей зернышек.
Птичка клюнула раза четыре и вновь застыла, пораженная тем, что она только что совершила. Так изумленная она замерла до сего дня и если вам придется когда либо посетить то скромное заведение, то обратите на нее внимание.
глава 16.
Медведев последовательно называет имена и называет
того, кто сможет помочь.
Поскольку Флинт молчит, то говорит Михайло Иванович. От страха у него пересохло во рту, тряслись коленки, стучали зубы, дрожали пальцы.
– Его надо грохнуть!
– Кого?
Премьер елозит на стуле, оглядывается по сторонам и не смея произнести роковое имя, торопливо пишет на бумажке, не догадываясь, кто и зачем подложил ему карандаш и бумагу. «Крысеныш».
Проталкивает бумажку Флинту но тот делает вид, что не понял.
Тогда Михайло Иванович дописывает: «Путя».
Флинт все равно не понимает.
Медведеву ничего не остается, как написать третье имя: «Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич».
Флинт не торопит премьера. Иногда лучше придти позднее, когда все события уже в сборе. Он начинает понемногу растягивать время, тогда как у Михайло Ивановича его катастрофически не хватает.
Премьер ерзает и доходит до степени, когда у него перекашивается челюсть и начинается обильное потоотделение. Он предлагает неравноценный обмен; Флинт отдает ему часть своего времени, и тогда он пишет ему четвертое имя.
Флинт соглашается и Медведев пишет: «Ванька Каин, русский».
Написав последнее имя Михайло Иванович неожиданно успокаивается. Он сделал, что хотел. И теперь назад пут нет. Даже Катькино тело интересует его все меньше и меньше, а может девкой он просто воспользовался, дабы вынудить себя на последний шаг.
– Все! – хрипит Михайло Иванович запивая отчаяние виски.
У Феди барахлит аппаратура. Он привлекает внимание Берии, и тот понимает, что все пошло наперекосяк.
Прочитав последнее имя, Флинт пишет: «Это одно лицо»?
Медведев читает бумагу и яростно ее рвет.
– Откуда мне знать? – почти кричит он.
Старушка начинает прислушиваться. Птичка от испуга взмахивает крылышками и перелетает на соседнее полотно, где посвежее и трава не такая зеленая, зато мотыльков пруд пруди.
Флинт просит его уточнить, Медведев выходит из себя. Ему уже все равно, что за ними могут следить.
– Я не знаю! – шепчет премьер и плачет, уронив голову на стол. Как никогда в эту минуту он сожалеет, что согласился на уговоры и променял кресло парикмахера на кресло премьер-министра.
– Но кто-то должен знать?
Медведев поднимает голову и задумывается.
– Алина! – неожиданно вырывается из него имя.
– Алина? – переспрашивает Флинт лихорадочно по памяти пытаясь определить, с кем или с чем соотносится данное имя.
– Алина Блядская, медалистка! – пытается помочь Флинту премьер.
И тут Флинт осенило; олимпийская чемпионка. Раскосые зеленые глаза со бриллиантовой змейкой. Желанное тело, которое хочется немедленно заполучить, даже ради чего придется истратить все состояние.
– Она его любовница?
Медведев оживает на глазах. Лишний стакан виски еще никому не вредил.
– А кто его знает?
Прошмыгнул половой, как мышь. Помнится в одним произведении, впрочем ныне основательно забытом, он служил нечто вроде посредника между этим и тем миром.
– Ты не знаешь? – пробовал уточнить Флинт, еще не совсем разбиравшийся в этих исконно русских определениях, как «любовники», «почти любовники», «почти как любовники».
– Понятия не имею.
Премьер ковырял спичкой в зубах, хотя те не использовались много лет. Теперь ему было до фонаря, или он знал нечто такое, что мог предложить в размен на свою жизнь.
– А кто имеет, она?
Флинт имел в виду Блядскую, эту гимнастку.
– Возможно!
Тут Флинта едва не хватил удар.
– Ты что мне мозги пудришь? – спросил он у Медведева. – Ты намекаешь, что девушка не способна определить, спала ли она с одним или с четырьмя?
Премьер отвечал по пунктам.
– Во первых, кто сказал, что она девушка! Она далеко не девушка между прочим. И второе, с чего ты взял, что эта шлюха спала одновременно с четырьмя, когда она то могла делать по очереди?
Далее разговор настолько запутался, что я решился его попросту опустить, тем более, когда Хуеплетов вдруг выжал такое, что даже у меня бы не хватило воображения.
Михайло Иванович сказал:
– Видишь ли Джо, у этих гимнасток все не так, как у обычных девок. Даже с органами порой творится нечто совсем невообразимое. Она может переспать с одним, а сказать, что спала с другим. Может переспать с другим, а подумать на этого или того. Она гимнастка. Гимнастки не ведают, что творят, а когда их тыкают носом, делают вид, что это их не касается. Поэтому, ни один юрист, ни один судья не сможет ни мне, ни тебе, ни даже ей, гимнастке, доказать хотя бы на словах, спала ли она с кем из четырех?
глава 17.
Хуеплетов повышает ставки, не понимая, с кем имеет дело
и что есть вещи повыше чистогана.
– Так ты его грохнешь?
Разговор собственно вернулся к тому, с чего начался.
– Кого именно?
– Всех поименно, – уточняет Медведев, – если он один, и каждого по отдельности, если их четверо.
Далее он предлагает Флинту немалые деньги, на что тот поясняет, что «деньги тут не при чем, когда на столе судьба Америки»
Тут у Хуеплетова челюсть отвисла. На всякий случай он взглядом очищает стол, оставив на нем лишь самое необходимо.
Флинт начинает объяснять про обязательства, честь, Родину и все такое, пока Михайло Иванович не начинает осознавать, что он имеет дело с сумасшедшим. И вообще, нельзя было влезать во всю эту историю, предварительно не получив медицинского диагноза о состоянии партнера.
Он пробовал увеличить сумму, но Флинт стоял на своем, проклиная себя за излишний патриотизм и любовь к Америке.
Ту старушенция зашевелилась и она оказывается не такая уж была пьяная, и совсем не старая, а вполне даже ничего и потребовала себе водки.
– Может хватит? – чисто из сострадания попросил ее «профессор»
– А ты кто такой, чтобы мне указывать? … Ты налей, а я еще подумаю, что ответить.
И тут пьянчужка заметила Хуеплетова и прослезилась.
– Алешенька! Ты ли это?
Она даже кинулась с ним лобызаться, но была столь неказистой что Хуеплетов отшатнулся:
– Что ты старая..!
И тут же принялся очищать пальто от блевотины.
– Вот, народ пошел! Ты, понимаешь, на него работаешь, а он, как нажрется, так норовит в душу плюнуть. Никакого понятия!
И тут Хуеплетов принялся рассказывать, как во время недавнего путешествия по Австралии он повстречал кенгуру и что эта кенгуру ни чем не отличалась от обыкновенной русской коровы, разве прыгала, а не мычала.
глава 18.
Премьер-министр и пьянчужка.
Федя едва с ума сошел, когда датчики аппаратуры зашкалило, а потом и вовсе затрясло. И хотя до беседовавших премьер-министра и Флинта было рукой подать, однако голосовые потоки уходили по другим каналам, тем самым отрезая доступ Феде к информации. Тут еще назло его напарник Петр как сквозь землю провалился. Берия попробовал вмешаться, но лучше бы он держался поодаль.
Они и думать не могли, что китайцы, у которых обыкновенно и покупалась подобная аппаратура, о каждой подобной продаже русским немедленно сообщали в ЦРУ, и те естественно снабжали ее разного рода жучками и детекторами,, что делало невозможным с нее прослушивание некоторых объектов.
У Феди опустились руки, когда он понял, что ничего нельзя поделать и теперь самое малое, что его ожидает, это урановые рудники Акатуя.
А пьянчужка уже вовсю ластилась к премьер-министру в образе одной из самых распутных женщин истории, небезызвестной Анны, позировавшей многим великим художникам и известной в Риме больше под именем Флорантины, то есть несчастной, а в старой Англии – Болейн. По странной прихоти судьбы с давних пор распутство тесно увязывалось с человеческими несчастиями, а не наоборот, как то могло показаться поверхностному взгляду.
И тем не менее, многие распутные женщины были бы достойны лучшей участи, если бы не потакали первоначальному позыву природы, обещавшей им в плотских наслаждениях найти замену простой жизни. Хотя возможно то и есть настоящая свобода?
Флинт, которого не коснулось очарование престарелой распутницы, с ужасом наблюдал, сколь быстро и ловко та женщина опутывает несчастного премьер-министра своими чарами, которые, конечно же к ней самой не имели никакого отношения, а использовались в подобных ситуациях всеми подобными ей женщинами и даже девушками, только вставшими на путь падения.
Пьянчужка, выпросив стакан, тем временем говорила:
– Я знаю то, чего не знает никто, хотя именно этого он ждет, и наблюдает каждодневно, едва отойдет от сна, да и во сне наблюдает тоже. Это гибель великой страны. Я вижу, как цельный мир погружается пучину огненную, от которой нет спасения ни малым – ни старым.
Хуеплетов первое время еще пытался сопротивляться, но ничто не точит так камень, как настойчивость и вот он уже только икает в ответ.
А пьянчужка продолжает.
– Я вижу его, он грядет, он Ванька Каин русский до мозга костей. И все в его власти, ибо он Армагедон малый.
Покачнувшись, пьянчужка сползает на пол, а потом ползет обратно цепляясь ногтями за Михайло Ивановича.
И тогда Флинт пробует придти на помощь.
– Михайло Иванович! – обращается огорченный Флинт к премьер-министру, – Неужели вы способны в один момент променять достойную Катьку Собчак на это женское подобие?
Хуеплетов, высунув голову из под пьянчужки, хитро улыбнулся и так отвечал «человеку с зоны»:
– Разве ты не видишь, дорогой Флинт! … Она прекрасна!
Но, сколько бы ни вглядывался ошарашенный неожиданным признанием Флинт в облик преждевременно состарившийся и совершенно грязной женщины, одетой в лохмотья, – подобной пьяни он не встречал ни до, ни после, – то можно было представить его отчаяние.
И когда уже дело зашло слишком далеко, ему пришлось прибегнуть к последнему средству:
– Вы говорили о шести миллионах … – попытался возобновить прерванный разговор Флинт.
– Четырех, – быстро уточнил Медведев не забывая уже в шестой раз поцеловать грязную ручку пьянчужке.
– Так вот, я согласен на десяти.
– Шесть, – сказал Медведев.
– Восемь, – сбавил цену Флинт понимая, что продешевил.
– Семь, – отвечал Медведев и они ударили по рукам.
А когда грошовая пьянчужка, попыталась что-то заикнуться о своих правах, то ее быстро тут же спровадили восвояси, то есть на улицу. Правда, при этом она успела у каждого из них перед этим спереть по десять баксов, что скоро все остались довольны и как бы при своих.
Пьянчужка, выйдя из бара, тотчас зашла за угол, где сбросив с себя грязные лохмотья, предстала в ночном свете подлинной красавицей и направилась дальше, размышляя, что на ее век лохов хватит, если она не пропадет раньше времени. Звали ее Лизавета, простая русская женщина, не из бедных, вставшая на скользкий путь из-за пристрастия к наслаждениям чрезмерным.
Когда Хуеплетов и Флинт выходили из бара, они даже не обратили внимания на два свежих трупа у разбитой вдрызг радиоаппаратуры. Один был Федя, а вот другого имя, пытавшегося ему помочь, так и осталось неизвестным.
Повеселевший Хуеплетов всю обратную дорогу рассказывал погрустневшему Флинту, как скоро они обгонят Америку, когда та вконец разорится и пойдет под откос. Еще он сказал, что скажет Катьке, и та выведет Флинта на Алину.
– Но с Алиной следует ухо держать востро, – предупреждает Флинта премьер, – еще неизвестно, на кого она работает. И вообще, она женщина! А женщинам, сам понимаешь, верить последнее дело.
глава 19.
Хуеплетов пытается договориться с дамою и что из
этого получается.
Хуеплетов, чувствуя возбуждение после удавшейся сделки, все не мог выбросить из головы застрявшую там старую шлюху из бара. Он еще спрашивал себя, как бармен может допускать в свое заведение подобную нечисть, не подозревая что те работают на пару.
Это размышление столь сильно его утомило, что он, не дожидаясь когда вернется домой, к Собчак, решился поискать счастья на стороне, и немедленно отправился, опять тайно разумеется, в рамках инкогнито, на Мясницкую улицу, где по слухам подобного рода женщин обитало так много, что хватало на всех желающих.
Счастье и на этот раз не изменило ему, найдя в Михайло Ивановиче верного своего сторонника. Стоило только углубиться в сторону, как ему на встречу стали попадаться одна за другой человеческие существа по всем признакам облика и поведения принадлежавшие с к тому славному племени, ради которого он и пустился в столь опасный для этого времени суток, путешествие по ночной Москве, когда добрый хозяин не токмо самолично остерегался не высовывать носа за дверь, но также наказывал то делать родным и близким.
Некоторое время власти отчаянно боролись со столь злобной привычкой оставаться по ночам дома, но потом смирились и даже пошли навстречу, не упуская инициативы, и разрешили всем поголовно, даже женам вольным, оставаться по домом столько времени, сколько им взбредет в голову, не обращая внимания, что рестораны и прочие ночные заведения могут остаться без прибыли.
Пропустив несколько случайных женщин, Хуеплетов остановился возле одной, спросив ее, по заведенному у страждущих обычаю, не требуется ли чего. А та, не будь дурой, смекнув по внешнему виду премьер-министра, да и по особенности его к ней обращение, что ей представляется редкая возможность поживиться за чужой счет, не стала выкаблучиваться и прямо выразилась: «не надо ли ему чо?»
Тот отвечал, что «да», «конечно», и потом они стали торговаться долго, пока Хуеплетов не выдержал и не назвал женщину скрягою. А еще он сказал, что никакая она не шлюха, а расчетливая блядь. А если была бы настоящей шлюхой, то давно бы согласилась на бесплатные отношения, ибо для шлюхи главное не заработок, а полученное удовольствие.
Тут дамочка взъелась и так отвечала прохожему:
– Ах ты старый кобель, сученыш несчастный! Ты пожалел бедной женщине лишний цент накинуть, в то время как жену свою дуру небось дерешь каждую ночь забесплатно, как последнюю тварь подзаборную. Ибо ни одна настоящая шлюха, если она конечно не последняя блядь, не дастся без вознаграждения.
Тут вспылил и премьер-министр, забыв, для чего собственно он и вышел в ночь эту. И возвысив голос так отвечал даме той:
– Если ты думаешь, жена мне нужны только для того, чтобы спать с ней по плотскому, переворачивая ее со спины на живот и выделывая с ней прочее непотребное, то ты глубоко ошибаешься. И я предпочту уступить ее другу, чем самому наслаждается ее беспомощностью в виде невозможности уберечься от природы иначе, чем не угодив ей.
Тут женщина расхохоталась и сказала прямо ему в лицо:
– Да я лучше пересплю забесплатно с первым, чем с тобою за деньги, пусть это и будет стремно.
– Да ты знаешь, кто я такой?, – уже не сдерживаясь кричал на женщину Хуеплетов, забыв, что он на улице инкогнито, – да я…
Тут он осекся, ибо звонок, сидевший у него в голове под кожей сработал как раз вовремя. С некоторый пор каждый государственный служащий в России, а тем более Москве, имел такой небольшой аппаратик, который в случае необходимости, когда уже невозможно сдерживаться и можно пойти вразнос, включался как бы сам по себе, произвольно, тем оберегая человека от того, о чем он мог впоследствии горько сожалеть.
Однако дамочку не так легко было смутить.
– Да будь ты хоть кто, хоть сама премьер-министр Михайло Иванович, я бы все равно тебе не дала, ибо ты жмотина и педераст.
– Я педераст! – взвыл Медведев,
Ему еще не приходилось бить женщину, но сейчас он был на грани.
– Если уже не педераст, – уточнила дамочка и пошла себе довольная дальше, небрежно помахивая сумочкой, и предвкушая, как дома она расскажет доверчивому мужу, как ее недавно едва забесплатно не поимели.
А пораженный Хуеплетов тотчас вызвал охрану и отправился домой, надеясь что со временем он забудет о столь неприятном эпизоде человеческой жизни. Собчак же, вернувшись к Навальному, весело с его другом Юзефом проводила время, пока в двери не поустучал Флинт.
глава 20.
Сон Флинта.
Расставшись с Хуеплетовым, Флинт отправился к Навальному, где он остановился, и не застав там Катьки отправился на боковую. На вопрос где Катька, Навальный растерянно переглянулся с автопортретом в зеркале.
Флинт расположился в соседней комнате, и быстро уснул.
И приснился ему сон, что они с Катькой женаты, и все хорошо, кабы Катька не изменяла ему беспрестанно и с кем попало. Первое время он ее уговаривал, потом стыдил, перешел к угрозам, а с нее все как с гуся вода. Знай себе посмеивается.
А потом он от Катьки, во сне и не такое случается, перешел к размышлениям, которые ему позволили хотя бы на время отвлечься. «А что если все происходящее с ним, как и эта ночь, сон, и все, что он видит во сне, в том числе и сами его размышления, чужой город, даже люди, дома и автомобили, есть лишь плод чьего то воображения, и он сам к себе не имеет никакого отношения. То есть, Флинт хочет сказать себе, что он не Флинт вовсе, как и все его догадки, рассуждения есть ничто, дым.
Так постепенно он доходит до мысли, что и сами его мысли о фиктивности существующего тоже фикция, и сама «фикция» – фикция.
На этом месте, Флинт едва не проснулся.
Передохнув Флинт принял другое направление и теперь его сон затронул возможность иной конструкции мира внешнего, по отношению к его внутреннему миру. И жизнь человека тогда оказывается не гонка за ускользающим наслаждением тела, ума или духа, что без разницы, а есть постижимое того, что было, существовало еще до рождения видимого мира, то есть, до возникновения Вселенной, когда человек и Бог были суть одно.
Тут было над чем поломать голову и если бы не кошка, – во сне кошки также случаются, – под ногами, вполне возможно Флинт пустился бы еще дальше, хотя, куда дальше! Кот мяукнул жалобно, потом громко и требовательно снизу вверх взглянул на Флинта, предварительно поелозив по его штанине, что у кота означало степень ласки. Флинту ничего не оставалось, как взять его с собой и принести в гостиницу, где кота тотчас приютила тетя Оля, за что с Флинта тотчас получила на расходы тридцать центов в рублевом выражении.
А Флинт, приняв душ и выпив на сон, завалился на постель и заказав себе новых приятных сновидений, тотчас, закрыв глаза погрузился в них. И снилась ему во сне медноволосая Елена, что широко и размашисто косила луг. А когда показался Флинт, спросила его сердито, «какова черта он пропадает неизвестно где, когда пришла пора на зиму заготавливать сено» И она еще сказала много обидных слов.
В отместку ей Флинт перевернулся на другую сторону, и вновь стал думать о Катьке, решая извечную проблему, которая из них лучше. Флинту снилось, что это с ним происходит уже не во сне, а как бы наяву, где женщина, в отличии от мужеского пола, не испытывает особой привязанности и для нее главным остается в конце концов перепихнуться,
глава 21.
Роль интимной стороны в облике известного
человека.
Трудно сказать, когда Вовка Крысеныш охладел к суке-Алине, известной московской шлюхе, депутату и гимнастке. Будучи уже тогда человеком известным и уважаемым он не мог не заметить незаурядной девушки, тем более, что уже начинал в известной мере тяготиться вынужденным отсутствием интимной подруги, ведь каждый мужчина в зрелом возрасте должен иметь подходящий предмет.
Меня, как человека творческого, всегда интересовало, что человек, если он человек, находит у другого человека, или, что надеется найти, когда шарит у того под платьем или штанами. Неужели двум нормальным влюбленным нельзя обойтись безо всей этой тягомотины, а просто любить друг друга, как теплый вечер, или дождь. Наверное поэтому меня столь увлекли последние изыскания Петрика в области размножения, но об этом чуть ниже.
Заранее прошу прощения, что не сдержался и обвинил женщину, мне лично незнакомую, в половой разнузданности, пожалуй наигнуснейшем преступлении, выпадающим на долю их брата. К сожалению, о чем глубоко сожалею, я не мог сдержаться, ибо речь шла не только и не столько о человеке, но и впоследствии, и вы скоро в этом убедитесь, одним из основных героев данной повести, без присутствия которой дальнейшее развитие сюжета становится просто бессмысленным.
С другой стороны, ибо у всякой медали, а женщина это медаль, и если я назвал одну из них сукою, для этого имелась причина. По жизни мне часто приходилось и приходится, общаться со всякими и я не находил, как ни старался ни одной более или менее приличной из них, хотя каждая из них при известной натяжке с моей стороны могла сойти за вполне достойную даму.
– Не думайте обо мне плохо, право, я заслуживаю лучшего, – говорила нечто похожее одна известная дама.
Их могло быть две, четыре, восемь, шестнадцать. Тридцать две, шестьдесят четыре и даже сто двадцать восемь. Вы заметили, что я каждый раз продвигаясь по счету в сторону увеличения. каждую полученную сумму увеличиваю двукратно.
И это не является случайность, а есть результат тяжелейшей работы над женской психикой. Стоит только одной из них дать малейшую поблажку, спустить ей малое, как она чрез мгновение увеличивает свои требования на кратную величину. В то же время тело ее не испытывает ни малейшего дискомфорта, цветет и благоухает.
Не верите мне, выйдете на улицу, пройдите пару кварталов в восточном направлении, найдите кафе, где в свободной продаже французские круассоны с изюмом, закажите парочку с чашкой кофе, сядьте в отдалении и понаблюдайте. Как через полчаса картина прояснится и даже если вы не художник, вы поймете и композицию, как и уясните начинку красок, чье чрезмерное цветение позволяло дамам до поры до времени скрывать рвущиеся наружу и в сторону так называемые чувства, сколь красочные, столь и порочные.
глава 22.
Петрик.
Отсюда во мне и возникает приятное отношение к Петрику, хотя некоторым, не очень искушенным по жизни, он может представляться шарлатаном, Но я уверяю вас, как ученый он не знает равных, в чем скоро вы убедитесь.
Лично мне, к сожалению, удалось познакомиться со столь великим человеком лишь на страницах данной повести, в единственном числе смогшем выйти за пределы данного нам природой, естества. Петрик, подобный Гамлету двадцатого века, шел впереди событий, впадавшим в забвение тотчас, когда расстояние их разделявшее превышало допустимый размер. И хотя Гамлет, окончивший земные дни на острие шпаги, не смог по причине смерти проследить земную мысль до степени ее небесного воплощение, мне кажется, осторожный Петрик, по примеру Платона и великого Аристотеля сможет, если то окажется ему по силам, превзойти великого предка, воплощенного в жизнь благодаря перу и изобретательности английского Шекспира.
Я вижу то время, когда великому поэту, для воплощения своего таланта, не надо будет волочиться чуть ли не за каждой юбкой, соблазняясь постоянно ускользающим от его понимая привлекательно завистливым задом, а последний будет использоваться человеком в тех параметрах, для чего он собственно и был нам задан природой, то есть, для вывода из нашего организма отработанного материала.
Госпожа Яровая, вхожая во многие кабинеты, и сблизившаяся с изобретателем до пределов разумного, уговорила робкого Петрика предоставить свое изобретение самому премьер министру, Михайло Ивановичу Хуеплетову. По слухам им уже которую неделю манкировала небезызвестная Катька Собчак, сука известная, стерва привередливая.
глава 23.
Петрик и Яровая демонстрируют премьеру
прибор любви.
– Что это?
Михайло Иванович осторожно потянулся к зеленой коробке, в которую уложили прибор. Почему то, с известных пор Михайло Ивановичу начинало казаться, что в любой коробке может быть спрятана змея, а то и удав.
– Это и есть тот прибор, Михайло Иванович – покраснев заговорила первой Яровая. Она стеснялась себя ставить рядом со столь выдающимся человеком.
– Интересно, интересно, – как бы про себя пробурчал премьер-министр, ерзая и все не решаясь притронуться к коробочке, для деликатности перевязанной оранжевой лентой. Казалось, чуть тронь ее , и коробочка сама собой откроется, но в последнее время так дела не делаются.
Конечно, Петрик и сам мог бы открыть коробочку, но и он был подавлен величием и скромностью премьер-министра с которым первый раз имел дело. И тут вмешался секретарь, Дима, стеснявшийся также премьер-министра, но уже по другому поводу. Ему так хотелось сделаться любовником премьера, что он даже потел каждый раз, приближаясь к нему, отчего его уже дважды пытались отстранить от исполнения обязанностей личного секретаря премьер министра, но каждый раз Хуеплетова останавливал дивный запах, что исходил от юноши.
Дима столь ловко развернул ленточку, столь изящно, что даже Петрик, ярый противник всяческих излишеств, был невольно пленен юношей. Затем Дима розовым по детски ноготочком, приподнял крышечку и отложив ее в сторону, явил пред ясными очами премьер-министра плоский приборчик пронзительно черного цвета удлиненный формы по виду напоминавшим простой телефон.
К нему прилагалось два комплекта наушников и темные очки.
– Удивительно! – сказал премьер министр не видавший до сего ничего подобного. – Он работает?
– А как же! – совсем раскраснелась Яровая, – только …
Ирина потупила взгляд, как бы тем показывая премьеру, что у некоторых вещей имеются побочные проявления, за размер которых выходить неудобно.
– Что только? – наивно переспросил премьер.
– Ну, вы понимаете..!
Яровая и Петрик переглянулись и далее женщина продолжила понизив голос.
– Эта штука, то есть прибор, – указала она пальчиком на сам прибор, – есть вещь сугубо интимная.
– Я понимаю, – сказал премьер, хотя ничего не понимал, – но все таки, как увидеть ее в действии?
глава 24.
«За Родину, пасть порву»!
«Многое имеет пределы во времени, окромя самого времени, которое неизменно и постоянно, если даже в нашем восприятии оное не совсем так», взволнованно размышлял господин премьер, когда опустошенные Петрик и Яровая покинули его кабинет. Он даже прошелся по кабинету, потом принял Шойгу, не зная еще, рассказать ли этому полному остолопу о столь важном открытии в области размножение, когда любовь отделяется от конечного продукта.
Шойгу впрочем и не торопил его, больше занятый проблемами сколь далекими, столь и преходящими. А главное, он ни как не мог решиться, кому служить. Только на днях ему через особого агента сделали интересное предложение; продать Обаме кое что из того, чем особенно интересуются за океаном. Ему уже не впервые приходится торговать Родиной, для ее же пользы, ибо ничто так не обогащает предмет, как определение его цены посредством денежного эквивалента. Тем более, именно продажа Родины по частям поддерживает особо высокую ее цену в глазах иностранцев, когда они начинают понимать, что русского человека за пятак не купишь.
На прошлых морских учениях Шойгу рискнул, пред лицем жадно взирающих иностранцев на совершенство русской техники и превосходной выучки бойцов, он позволил себе предложить от себя солдатам, чем бы они скорее пожертвовали для блага Родины, так на первое место вышло самопожертвование.
Один матросик так и сказал:
– За Родину пасть порву.
И при этом столь выразительно повернул голову в сторону натовцев, что у тех мурашки по спине побежали, и в этом году они решили не нападать на Россию. А после того, как этот же матросик, лихо сместив бескозырку на затылок и рванув рубаху — тельняшки кончились, – столь отчаянно со связкой гранат бросился под собственный танк, что у них дух захватило.
На следующий день в Брюсселе, еще раз просмотрев хронику тех крымских учений, решили войну не начинать, пока под каждый свой танк не приварят по стальному листу.
Была там на учениях и Анка-пулеметчица с гранатометом, лихой Петька и конечно не обошлось без славных бойцов НКВД, с наганами. А когда один из натовцев, Мессир полюбопытствовал у Шойгу, зачем им столько НКВД, то Шойгу с гордостью сказал:
– Русские не отступают.
– Что, никогда? – не поверил Мессир.
– Никогда.
– А если, все же … – не унимался американец.
– Никаких если и все же, – решительно отрезал Шойгу.
И поскольку американец все не отвязывался, то шепнул ему.
– Будешь приставать и тебя шлепнем.
Тут американец все понял и закрыл рот.
И все же Шойгу тосковал, и чего он ни за что бы не рассказал никому. Кинуться под танк с гранатою плевое дело, а вот пожертвовать ближнему без возврата на бутылку способен лишь один из сотни.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.
глава 1.
Собчак, Флинт, Навальный, Ленин и виски
«Белая Лошадь».
– Есть идея!
Флинт вернулся, когда Навальный и Катька наконец то собирались сблизиться после долгого и нудного воздержания. Видите ли, Собчак взяла в голову, что не может иметь дело сразу с двумя, когда одного из них она любит, а другого когда то любила.
– Ты о чем? – скривился Алеша вынимая как бы занозу из ладони, в то время как Катька правую туфлю одевала на левую ногу.
Надо же чем то заняться, иначе хлопот не оберешься.
Флинту было все равно,, но не может же он так с порога сказать им об этом. Кто знает этих русских, вдруг они после столь неожиданного признания перестанут его уважать. Что хорошо на Миссисипи, то в Москве смерть.
– Не торопись, – предупредил Навального Флинт и огляделся, где бы ему присесть, и было ли что выпить.
Вся маленькая квартира Навального представляла из себя буйство скаковых лошадей.
– Я и не тороплюсь, – отозвался Навальный, размышляя, что он сделает с занозой, когда достанет ее. – И вообще..!
– И не торопись, – повторяется Флинт располагаясь надолго, чтоб им не вздумало его торопить.
И тут, как на зло, случайно, но с большой долей злонамеренности, Флинт наступает на ногу торчавшую из под дивана.
– А! – раздается вопль и скоро на свет божий весь в пыли и паутине вылазит Вовка Ленин, без кепки и с лысиной.
Собчак аж, едва не подавилась шпилькой, что она держала во рту, а Навальный, посинев от гнева, принялся искать пистолет.
– Убью, падла, – кричал он раскидывая подушки и расшвыривая мебель, отчего квартира окончательно превращалась в балаган.
Собчак сказала, прижимая ручки к груди.
– Алеша! А он что здесь делал?
– Что не видишь? Подсматривал конечно!
Флинт, отыскав бутылку «Белой лошади» устроился в углу, решив не торопить события.
– Получается, Алешенька, он все видел?
– Да ничего он не видел, он же под диваном был.
– Значит, слышал, – прошептала Катька и закрыв глаза упала в обморок.
Пока Навальный приводил ее в чувство, Ленин принялся жаловаться Флинту. Он говорил,
– Понимаешь..!
– Понимаю, – отвечал Флинт.
– Вот ты понимаешь, – продолжил Ленин устраиваясь у ног Флинта и косясь на бутылку, – я понимаю, мы понимаем..! А они, – кивает он в сторону Катьки и Навального, – не понимают.
– Не понимают, – соглашался Флинт наливая себе на два пальца.
– А мне? – жалобно просит Ленин, и в глазах его и самом выражении старческого личика столько неподдельной русской тоски, что Флинту ничего не остается, как плескануть ему для видимости.
– Спасибо! – отвечает Ленин и благодарственно выпивает. – Понимаешь, – продолжает он протягивая Флинту пустой стакан, – с утра ни росинки во рту. Заскочил к этому, а он тут с Катькой кувыркается. Ну, не подумай чего, не совсем кувыркается, но я же вижу, я не слепой, что все к этому движется. Навальный, пока Катька не видела, она в экстаз вошла, и говорит мне, мол лезь под диван, потом поговорим. Ну я и, чтоб им не мешать, под диван и полез. А там пыль, грязь, мыши доисторические. Я подобных грызунов отродясь не видел, даже в Швейцарии.
Только я там расположился, слышу, затихло у них там наверху, а потом легкое шевеление началось. Ну, ты понимаешь, о чем я, и тут мышь. А потом, все внезапно прекратилось и голоса.
Катька говорит:
– Кажись, скребется кто.
Ей отвечает голос Навального. Уже по самым интонациям слышно, насколько он расстроен.
– Мыши, наверное.
Тут я чихнул и Навальный меня ногой пинает, мол замолчи. Я сжался весь, молчу. Но, ты сам посуди, в каких условиях порой революционеру приходиться революцию готовить. А голоса все продолжают звучать, как бы сквозь туман ко мне проникают. А мне о революции думать надо. Я думаю, а они …
Тут Ленин крестится.
Флинт осторожно вставляет слово:
– Ты же помер?
– Я..!
Тут Ленин так расхохотался, что Собчак очнулась, распинала Катьку, и вот они уже двое в одном лице сердито выговаривают Навальному.
– Как ты мог, Алешенька!
А сама плачет, а сама плачет.
Навальный отвечает грустно:
– А кто знал?
– Ты знал, – утирает Катька Собчак мокренький носик.
– А ты не догадывалась разве? – вывертывался Навальный.
– Может и догадывалась, но уж подумать ни как не могла. Ведь я тебя люблю, Алешенька!
– Любишь! А сама к этому, Хуеплетову бегаешь!
– Так я же к нему не по любви, а по делу.
– И какое у тебя с ним дело, интересно?
– Хочу чтобы он мне бриллиант такой подарил, каких ни у кого нет.
– Он что, обещал?
– Скажем так, намекнул.
– А ты уже и губу раскатала.
– А что мне делать, Алешенька, если я бриллианты люблю.
– Ты уж выбирай, или я или брюлики эти.
– А разве нельзя, тебя и брюлики?
– Можно, только ….
И тут они замечают Флинта и Ленина. Последний уже второй стакашек отпил и теперь довольный вытирал губешки ладошкой грязной.
– Хороша, сука, – говорил он. – Сколько из-за нее, этой самой лошади, нашего брата сгибло! Не сосчитаешь, как в империалистическую.
– А ты не пей, – советует ему Флинт.
– А как не пить, когда вот она, – говорил Ленин и уже снова тянулся со стаканом.
По правде сказать, врал Ильич, как обычно.
глава 2.
Продолжение предыдущей главы.
Сергий Радонежский.
– Я вот подумал, – говорил Флинт наливая себе из бутылки.
– Что еще? – поинтересовался Навальный.
Он единственный знал, что только виски настоящее, а все вокруг поддельное. Но зачем об этом распространяться, если подавляющему большинству все равно, а оставшийся процент с успехом наживается на отсутствии присутствия, заменяя одно другим, и при этом оставаясь в наваре.
Флинт еще раз нюхнул стакан и отставил его. Доверять русским последнее дело, ничего святого.
– О чем я?
Тут Катька встревает.
– Какого черта ты вернулся?
– Ради тебя.
– Ради меня?
– Ради тебя.
– А мне это надо?
– Думаю, да. … Так вот, есть идея..!
Флинт делает паузу.
– Ты понимаешь, о чем он? – спрашивает Катька у Навального.
– Еще нет. А ты?
– Я тоже.
Флинт продолжает.
– Я знаю, как подловить премьера и тем самым поставить крест.
– На чем крест? – спрашивает Навальный.
– Как подловить? – интересуется Катька.
– Очень просто! Ты встречаешься с Михайло Ивановичем, у вас любовь по гроб и вот ты его бросаешь…
– Он мне бриллиант обещал.
– Якобы бросаешь.
– Тогда получается и бриллиант мой не настоящий, а «якобы» бриллиант.
– Да помолчи ты, – одергивает подругу Навальный, – Дай человеку слово молвить. Может, он дело говорит.
А Флинт продолжает.
– Мужчина, которого бросают, ведет себя неадекватно и из него можно веревки вить. Тогда он тебе не токмо бриллиант купит, но и еще что похлеще.
– А что может быть похлеще бриллианта?
– Ну, «феррари» там, или …..
– Ну, это самой собой, как я понимаю, – задумывается Катька, – я вот остров хочу. Только чтобы настоящий, с пляжем, соснами, скалами, водопадом и виллою. И чтобы солнце на востоке всходило в утренней морской дымке.
– Все в твоих руках!
– Выпить бы! – прозвучал тоненький голосок Вовки.
– Помолчи ты, Опарыш!
Опарыш была новая подпольная кличка еще не известная широкой общественности.
– Вот, чуть чего, так сразу Опарыш, – расхныкался Ильич.
Тут Навальный рассердился.
– Да я тебя…?
На стенке, напротив, висел Сергий Радонежский в портрете. Наблюдая происходящее, он сказал, грустно качнув седой головою, которой она клялся перед походом Дмитрия Донского на Куликово поле:
– Как вам не стыдно, православные вы мои!
Навальный от удивления выронил Ленина, что уже держал за шкирку, намереваясь закинуть того под диван. Ленин болтал ногами, отчаянно верещал и что-то кричал о диктатуре пролетариата и беззаконии демократии. Собчак засунула в ротик пальчик и стала его обсасывать, как самую вкусную конфетку, Флинт дернулся за кольтом, которого у него не было, мыши затихли и стали совещаться.
Самая мудрая из мышей сказала:
– Если портреты начали говорить, это что-то значит.
– Конец света, – буркнула вторая мышь.
– Или начало нового, – заметила меньшая мышь, пошедшая в этом году в первый класс и еще не успевшая огрубеть. .
– Да ничего этого не значит! – возмутился взрослый мышь! – А вы все, глупые бабы, марш на прокорм, есть хочется.
глава 3.
Катька просит прощения у Сергий Радонежского.
Сергий Радонежский с удивительной легкостью спрыгивает с портрета и разминаясь, говорит:
– Я вот, слушал тут вас, слушал, и сердце не выдержало.
– Может врача? – наивно предложила Катька, первой пришедшая в себя.
– К черту врача, – ругается Сергий. – Выпить есть?
Флинт протягивает святому стакан и тот жадно выпивает.
– Ну и гадость, это ваша «Белая лошадь»! – брезгливо говорит Сергий и отставил стакан, вытерев красные губы, продолжает. – В наше бы время, за такое пойло бы голову оторвали, если не хуже.
Он еще немного помолчал, порозовел, оживился и уже не выглядел столь устрашающе, как на злополучном портрете.
– Вот ты – вы все спорите, спорите, а Россию возрождать надо. Вот ты что сделал хорошего? – обратился он к Флинту.
Флинт растерялся, не зная что отвечать святому.
Сергий махнул рукой на Флинта, как на обреченного.
– Ничего! Это и по глазам видно. А ты, – обратился Сергий к Собчак.
– Вы меня?
– Тебя, красавица, тебя! Ишь как вырядилась! А когда под мужика ложишься, так что, тоже в штанах?
Другую бы на месте Катьки бросило сразу бы в жар, или еще куда, но Собчак, девка хваткая, и не на такое насмотрелась, и не через такое прошла.
– Ах! Ты сукин сын, – вскричала Катька, – выблядыш паршивый! Ты на себя взгляни, а потом суди других. Я может и шлюха местами, но за любовь денег не беру.
Сергий ласково и отечески улыбнулся в бороду, и столь это у него проникновенно и ласково вышло, что Катьке на миг самой становится стыдно за свою столь дикую выходку.
– А я и не предлагаю, дочь моя.
И так глянул на Катьку, что у той слезы брызнули. Бросилась она в ноги святому и завопила по юродивому, как только последние бабы по деревням русским могут.
– Простите меня, блудную дочь свою, что не узнала отца своего, святого по духу, во плоти же обыкновенного среди нас.
– Что ты, Катюша! – попробовал оторвать от себя вцепившую в его ноги девку Сергий и это у него не получилось, ибо Катька держалась крепко, и если отпускалась на миг, то с еще большей цепкостью и силой, невиданной для столь слабого создания, ухватывала худые ноги святого вновь, пока он их не переставил.
А был он, кстати, в одной рубахе до щиколоток и под которой, ради обета от скудости не имел никаких порток, чего девка пусть не с первой минуты, но не почувствовать не могла в силу собственной опытности.
– Помогите! – взалкал Сергий Радонежский!
глава 4.
Сергий Радонежский говорит о о Ваньке Каине и
называет Катьку дурой.
Потом они сидят за столом, выпивают, кушают колбаску, треской балуются. Одним словом, все как у людей. Раздобревший Сергий рассказывает о прошлом, почему Зимний не удалось отстоять, как там в Сирии и почем нынче в Париже женские сапоги. Казалось, до всего святому есть дело, ничто не ускользает от его пристального взгляда.
Вот и сейчас он говорит:
– Ванька Каин не спроста, а по смыслу вам богом дан. И кто найдет его, тот великое дело сотворит для русской души, ибо в нем спасение, в нем святость, и нет ничего, кроме него в мире.
– А чего ж он тогда скрывается? – встревает Катька со своим женским, вполне оправившаяся от позора, если он был.
– Охота на него идет, большая охота. Ибо каждый, кто не в боге, на него войной идет и если победит значит его, большую награду от самого сатаны поимеет.
– А если не победит? – все допытывается Катька, откушавши вкусной заморской колбаски, ибо другую Навальный и его гости не кушают.
– Значит на его место другой придет.
– А если и этот не победит, и все не победят, сколько их не будет? – не отставала Катька.
– Вот тогда, Катюша, и настанет Христовый мир, когда все мы в любви да радости пребудет. И ни войны не станет, ни битв каких, а лишь одне то бишь Ванька Каин и Христос.
– Откуда вы все знаете, чего мы не знаем?
– Вы тоже знаете, только не знаете, что знаете.
– Не скажите батенька и не говорите такое вовсе, – встревает Ленин развалившийся на стуле, как в кресле сидел. – А если уж принялись говорить, то обоснуйте.
– А чего тут обосновывать, когда и так понятно, – улыбнулся святой человек Ироду. – Вот ты душегуб, к примеру, а сидишь за одним столом с приличными людьми и не гонят тебя, когда гнать надо, и не топчут ногами, не испражняются на тебя, как надо бы!
– Обижаете, святой отец! – набычился Ленин. – Я скока сижу тут с вами, ни одного обидного слова не сказал. А ведь мог бы, и причина имеется на это, Катька знает, женщина она и ко всему женскому охочая, и потому находиться поблизости ее не токмо опасно для тела, но и для души может морок выйти.
Тут и Катька рассмеялась!
– Да разве кто на такого позарится? – говорила она имея знамо кого в виду. – Да у тебя вша на кармане, что с тебя взять?
– Вот! – совсем приуныл Ленин обращаясь к Сергию. – Видишь, к чему твои проповеди то приводят?
Сказал, и тут Навальный, – он дремал немного, – проснулся, взял его за шкирку, да и закинул обратно под диван, чтобы воздух не портил, и снова дремлет. Флинт размышляет, насколько Сергий настоящий, а сколько нарисованный.
Собчак между тем помогала отяжелевшему Сергию подняться на стену. С какой нехотей Сергий полз по стене, все ухватывая и ухватывая Катьку за разные женские места. Если бы он был настоящим Сергием, а не этой дешевой подделкой, что на портрете, уж тогда бы он этой девке точно не дал спуску.
Наконец Катьке удалось засадить его в портрет, и она сказала, запыхавшись.
– Ну и тяжел же ты у нас, Сергий!
Сергий громко просморкался и так ей отвечал.
– Ну и дура ты девка, такого мужика отпускаешь.
Святой имел в виду себя, а что имела в виду Катька, то узнаем в следующей главе.
глава 5.
Завет между Катькой и Флинтом.
Катька вытерла ладошки и отвечала святому:
– Да этого добра у нас, святой отец, вагон и маленькая тележка.
А после добавила, совсем исшаркав ладошки:
– Терпила, хренов.
К чему Катька сказала – она не пояснила.
Флинт воспользовался ситуацией:
– У нас, на зоне за такое в морду давали.
Катька фыркнула:
– Ты еще здесь?
Флинт привстал со стула:
– А где мне прикажешь быть?
Катька тут фыркнула с такой силой, что Навальный едва не поперхнулся, размышляя над стаканом, как его гость догадался, что и виски поддельно.
– Да знаешь ты, уголовник хренов — (до этого она назвала так Сергия Радонежского) — меня домогается столько разных членов, что если их соединить в один, так он в определенном положении Луны достанет.
– Какая ты еще девочка, между нами, – не то с укоризной, не то с сожалением произнес Флинт. – Так мы договорились?
Катька со скрипом, но пошла на соглашение с Флинтом.
На прощание он посоветовал ей вести себя прилично.
– Что значит прилично? – спросила Катька.
Флинт сказал:
– Не выходить за рамки.
– Приличий что ли?
У нее были красивые, серые глаза в щелочку. Надо же при этом уродиться такой стервой, хотя, разве другое возможно при подобном раскладе?
Катька обещала, но исполнила ли она его просьбу, то остается за пределами. Ленин уже спал, воображая себя во сне маленькой козочкой.
глава 6.
Валька-стакан общается с Троцким и заставляет
того вспомнить Данию.
Спикера верхней палаты Матвиенко по за глаза называли Валькой-стаканом, ибо изо всех напитков она предпочитала тот, в котором алкоголь, пусть и в малой степени. Поэтому она пила все, не брезговала ни чем, и когда набиралась, то падала.
Больше всего она на свете, она уважала Троцкого еврея. В том, что тот был именно евреем, Валька-стакан не сомневалась, ибо когда доходил до ручки, то ругался только на идиш. Валька просила перевода, но Троцкий лишь смеялся и грозил бабе пальчиком:
– Много будешь знать, столько не выпьешь.
Иногда они занимались любовью, но редко, предпочитали беседовать, тем более, что им было о чем поговорить. Если Троцкий напирал на конкретику, то Матвиенко больше нравилась философия, особенно ее интересовала проблема человечества в глобально космическом отношении к малому. Вот и на этот раз, освободившись к вечеру и навив бигуди, Матвиенко ждала к себе Троцкого не прикасаясь к стакану.
Троцкий, как всегда запоздал, сославшись на плохое качество кремлевского автопарка. Еще с порога он говорил, раскручивая длинный шарф, которым он повязывал тонкую шею, тем спасаясь от простуды.
– Я всегда говорил и буду говорить, что прежде расстрелять, потом спрашивать. Иначе нам порядка не видать. Это я вам говорю, Лев Троцкий. Спаситель России.
Что особенно нравилось Матвиенко, Троцкий сам обеспечивал себя спиртным, и значит на него она особенно не тратилась. И ел он мало, а Вальке приходилось в последнее время сильно экономить, ибо единственный ее сын жил не по средствам, а как придется, то есть тратил больше, нежели зарабатывал. А так как, он работал мало, то есть вовсе не работал, то все расходы по его содержанию целиком ложились на ее плечи. С мужем она разошлась еще в бурные комсомольские годы, когда Валька, обладая приличным станком, еблась как курочка, а муж ее предпочитал спиваться, ибо не находил для себя ничего приличного в окружающей его среде.
Со временем Валька отошла от интенсивного секса, предоставив станок в распоряжение постоянного партнера, имени которого Валька тщательно скрывала, впрочем, никто в особенности и не допытывался. Троцкому же, посвятившему свою жизнь революции, вообще не было до того никакого дела, и если он порой и опускался до темной стороны человеческого тела, то лишь в силу необходимости или обстоятельств, не позволяя телесному господствовать над духовным, чем Лев в последнее время чрезвычайно гордился.
Вот и сегодня, вынув из портфеля портвейну заграничного, и ветчины немецкой, кусочком хлеба он разжился у хозяйки и примостившись к столу, он сказал, смакуя портвейн.
– Хорошо то как у тебя Валентина, прямо как у поэта: «пойдешь налево, песнь заводишь, направо — сказку говоришь»!
От слов Троцкого личико хозяйки расцвело от удовольствия. Хотя Вальке и исполнилось прилично лет, но ничто женское ей чуждо не было. И она так отвечала Троцкому.
– Вы, Лева, как скажете, так скажете, что после вас ничего уже говорить не хочется.
– Говорить и говорить хорошо, – отвечал ей Левушка, – это Валентина дар божий, не каждому дается. К тому же, он требует постоянного совершенства, недаром у нас в Греции человека способного убеждать в обратном, отделяли от обычных граждан, и именовали ораторами. Отсюда и пошло слово оратор, оратай, пахарь по нашему.
– Слово то какое красивое, английское, «оратай».
– Все слова хороши – отвечал Троцкий принюхиваясь и присматриваясь, ибо был сильно разборчив по запахам и пуще всех запахов не любил именно женский, отчего скорбел порой столь сильно, что даже опившаяся Валька начинала его устраивать.
А взгляд острый, пусть и беглый, был дан ему при рождении.
Он продолжил:
– Мне еще Владимир Ильич, будучи в Смольном, говаривал, тебе следовало быть ближе к народу, и тогда за тобой потянутся
– Вот это правильно, – подхватила Валька-стакан и придвинулась поближе, но не настолько чтоб не испортить настроения. – Знаешь Навальный собирает верных людей, сходи ка ты к нему?
– И много собрал? – насторожился Троцкий.
– Нормально, но не достаточно. Понимаешь, среди некоторых людей, мыслителей, зреет понимание, что не все ладно в датском семействе. Был в Дании?
– Приходилось.
– Теперь, понимаешь?
Еще бы он не понимал? При первом же знакомстве с этой, вроде бы заурядной страной, Троцкий сразу почувствовал в воздухе невыносимый запах разлагания и тления. Дания медленно, но не уклонно гнила на корню, что не могло пройти мимо его внимания. Если внимательно всмотреться, то сквозь вечерний свет явственно там и тут проползали во тьме темно фиолетовые черви, жирные и потные. За причиной их появления долго ходить не стоит, достаточно зайти на Копенгагенскую пристань и взглянуть на корабли, что из-за моря везли в старину всякую дрянь, в том числе и червей, полюбивших земли гордых датчан. Близок день, когда сами датчане станут иммигрантами в собственной стране и их погонят прочь, как блудящих и дурнопахнущих последних жителей Европы.
А еще с тех кораблей сошли крысы, самые отвратительные обитатели Нового света, порожденные индейцами, что даже жен своих в грош не ставили, а соединялись насильственно с иноплеметянками, отчего рождались гнусные дети, названные впоследствии первыми белыми жителя Америки.
Все это было известно многим, но лишь Валька-стакан обратила на то внимание, ибо обладала тягой ко всему паршивому, что есть и только будет, отчего ее имя и есть Валька-стакан, что по питерски означает «пьющая шлюха».
глава 7.
Троцкий, Навальный и революция.
– Еще?
Валька-стакан имеет в виду, не повторить ли им по третьему разу.
– В легкую, – соглашается Лев Давыдович и они еще приняли немного, разве что самую малость, не столько для понта, сколько от удовольствия. .
Пьющие разделяются на категории, и подкатегории, из бесчисленного множества которых я бы выделил несколько, и лишь затем остановился на двух, вполне прозрачных и годных для понимания любому, непредубежденному человеку.
Но далее мои рассуждения прервал сука Троцкий:
– Ты не поверишь, но я готов за Россию жизнью пожертвовать!
– Моей?
– Может и твоей.
– Лучше не надо.
– Я подумаю.
– Думать будешь потом, а пока…
Нехитрый план Вальки-стакана сводил к следующему, собрать вокруг Навального как можно больше добрых людей, которые смогут перевернуть историю и если надо, поставить ее с ног на голову. А потом, когда все закончится и народ России расцветет в тишине и довольстве, под сенью прав и свобод, лишенный естественных и неестественных врагов, вернуться к домашнему очагу, предоставив самим людям распоряжаться собой.
Валька-стакан, отхлебнув, продолжала:
– Запад нас поддержит, снабдит деньгами и оружием, крепким оружием, пред которым любая броня ,что фанерный домик.
Троцкий, выслушивая Вальку-стакана, взволновался и пошел по комнате. Неужели ему вновь удастся вдохнуть пьянящий воздух свободы и вседозволенности, когда Лариса Рейснер позволит себе такое, о чем с затаенным восторгом будет вспоминаться последующими поколениями.
– Ленин! – неожиданно вспомнилось ему суровое лицо с бородкой по чеховски, – Ленин будет?
Валька-стакан взглянула на Троцкого как на несмышленого ребенка.
– Да как же без него, голубчик!
– Без Владимира Ильича, – предупреждал Вальку-стакана Троцкий, – я к Навальному ни на шаг.
глава 8.
Берия едва не задерживает самого опасного на сегодня
политического преступника, но внезапно отпускает его.
Придав себе вид Фомы неверующего, Троцкий вразвалочку продвигался вдоль темных московских улиц. Он знал, что город кишит теми, кто ненавидит его, но не придавал тому значения, ибо ненавидящие обычно не видят дальше своего носа. Он даже позволил себе пошутить над одной из девушек.
В последнее время, Берия, предчувствуя неладное, распорядился указом премьера притушить весь свет по городу, справедливо полагая, что теперь, когда «твари» выползут на оставшийся свет, их будет легче раздавить. Тварями он называл всех прихлебателей, особенно его допекали сторонники Лехи Навального, которому, будь на то его воля, он бы давно сапогом заткнул рот.
Не доверяя вполне даже собственным сотрудникам, Лаврентий Палыч с некоторых пор самолично вызвался на вечернюю проверку подозрительных. Даже сам премьер сказал, указывая на Берию:
– Вот человек, которому хотелось бы подражать.
После таких слов он был готов на все, или почти все, во всяком случае на многое из того, что он бы выбрал. Вот и сейчас, вглядываясь в серые лица прохожих — ночью все кошки серы, а не только коты — он среди них высматривал одно, что могло бы показаться ему подозрительным.
Человека в жидовской шляпе, надвинутой на глаза, он заметил издали. У Навального евреев как грязи, ни у кого стольких нет, как у него, и если потрясти любого, то наверняка посыплется у того изнутри очередной Навальный.
– Стой! – скомандовал Берия вынимая ствол.
– В чем дело?
Незнакомец в шляпе обернулся и когда Берия приказал ему выйти на свет, то под фонарем он рассмотрел бледно землистое лицо старого нервного человека, измученного судьбой и внуками.
– Ваши документы? – стараясь оставаться строгим приказывает Берия, а внутри себя уже понимает, что и на этот раз он дал промах.
– Пожалуйста!
Троцкий предоставляет паспорт, где черным по белому написано: «Троцкий Лев Давидович, потомственный революционер». Берия улыбается, он понимает, что его хотят провести, и он читает между строк: «Иванов Иван Иванович, рабочий».
– Что нибудь не так? – интересуется Троцкий.
– Нет, все в порядке, – отвечает Берия возвращая паспорт.
И лишь когда человек удаляется, Берия мучительно задумывается, что если незнакомец в жидовской шляпе действительно тот, за кого себя выдает? И хотя, все его подсознание протестует и говорит, «этого не может быть», он все таки не прячет пистолет, как прежде бы сделал, и осторожно направляется в след.
Троцкий, обнаружив хвост, не пытается бежать, для этого он слишком опытен. Напротив, он дожидается Берию, и когда тот в досаде подходит, просто стоит и ждет вопроса.
– Вы куда то торопитесь? – говорит Берия первое, что попало в голову.
– Нет, а вы?
– Тоже нет.
Некоторое время Берия стоит, чувствуя себя чертовски неловко, но что он может сделать, когда не знает, что делать.
– Может выпьем?
Троцкий соглашается и они заходят в первый попавшийся бар, где заказав виски с содовой, садятся за свободный столик, молчат, потом из тактичности начинают беседу.
– Местный?
– Почти.
– Долго отсутствовали?
– Можно сказать и так.
– Сидели значит. У нас сегодня многие сидят.
– Многие, – соглашается Троцкий.
Допив виски они расстаются. На прощание, уже на выходе, Троцкий протягивает Лаврентию Палычу его же именное оружие.
– Простите, не смог удержаться.
И видя замешательство Берии, заканчивает:
– Ваш, забирайте.
Они простились и разошлись. Берия, удовлетворенный пошел дальше, надеясь рано или поздно наконец встретить того, кого он разыскивает и кого ему поручили задержать, а Троцкий направился, как и шел, к Навальному.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.
глава 1.
Правда и ложь Алины Блядской.
Блядская гордилась немало, что многие в думе считают ее самой изысканной шлюхой в российском парламенте, и лишь упрекают ее за некоторую неразборчивость, Действительно, если ты спишь сегодня днем с президентом, которого многие годы никто не в глаза не видит, вечером с заместителем министра-взяточника, а на ночь затаскиваешь себе на дом грузчика-таджика с ближайшей овощебазы, согласитесь, в этом есть что-то ненормальное, и даже излишнее.
Алина ходила к психологу, пыталась разобраться, но психолог лишь разводит руками , и говорит, что если она не может сдерживаться, то пусть позволит тогда себе немного лишнего.
Алина вспылила:
– Да вы знаете, Андриан Петрович — так звали врача — во сколько мне обходится этот вшивый ублюдок?
Разумеется Алина имела в виду вонючего таджика с овощебазы.
Тут она прикусила язык, Андриану Петровичу вовсе не обязательно знать, что она подхватила от таджика еще при первом свидании. С тех пор через нее прошло столько таджиков, что она со счету сбилась, тем более, что все они на одно лицо и лишь размеры разные. Она их так и звала, членами, разбивая на категории.
Тут дело не в деньгах, чего не могла объяснить Блядская врачу, а в душевном дискомфорте, кайф настолько невыносимый, что она еще после долго не в состоянии вернуться в себя и бродит, все бродит где-то в закоулках памятного наслаждения, раз за разом в памяти переживая и пережевывая то самое наслаждение.
А потом спохватывается и подобно Гамлету останавливается в сторонке и пока никого нет, и корит себя, корит, а что толку. Когда дня через три , самое большее неделю, она перетерпивает, а потом опять идет на овощебазу, хватает кого и тыча тому, – он упирается, собака, – сотенной, тащит к себе, на девятый этаж.
Впрочем, как уверяет себя после Алина, вполне возможно то случилось лишь единожды, после того первого таджика, а все остальное она себе присочинила, чтобы терзаться и мучиться совестью.
От себя я бы добавил, пусть не врет, и откуда совести взять у этой сучки, как ее всю насквозь видно, когда она шествует по красной дорожке Государственной думы, похотливо улыбаясь направо и налево, словно бы восходит на пьедестал славы в ненавистном русскому сердцу Лос-Анджелесе, городе ангелов, разорившихся миллиардеров, где по помойкам и останкам человеческого существования, роются и рычат бездомные худые псы, бывшие поэты и кинозвезды.
Но в последнее время Алине не везло, и она вспомнила того, кого любила больше самой жизни, кто был на протяжении многих лет ее светом, ее путеводной звездой в океане безбрежно радостного праздника окутавшей землю похоти.
Когда они оставались наедине, меркли египетские пирамиды, стирались грани между мирами, а Вселенная, сколь бы она не была великой, съеживалась подобно шагреневой кожи. Сами звезды пыжились и лопались от тщеславия, пытаясь сравниться с нею.
В этот вечер Алине становится по настоящему одиноко и тоскливо, и она выпив домашней браги, которую она предпочитала пред всеми другими напитками, считая их заморской язвою и будучи православной, она вышла из дому, и дав себе слово во что бы то ни ей ни стало, добраться до родного сердца, она пустилась в далекий путь по ночной Москве. Она слышала от людей проверенных, верных людей, что ее возлюбленный Вовка Крысеныш, ее маленькая Крыска, прятался где-то рядом, и когда она его найдет, повинится и он ее примет, и заживут они долго и счастливо.
глава 2..
Алина встречает бомжа и тот раскрывает ей ее душу.
Рассказ Бога про Большой взрыв, возникновение на Земле
жизни и происхождение человека.
Но от первого попавшегося ей бомжа, – он стоял задом к проезду, наклонившись над помойкой, – ее стошнило. Когда же Алина робко его тронула и спросила, не знает ли он Крысеныша, бомж подняв голову и дурно дыша, так отвечал хорошо одетой, в мехах и шиншилле, ухоженной даме.
– Чаво?
При этом от бомжа пахло столь мерзостно и выглядел он настолько ужасно, в поганом рубище, сверкая красными безбровыми красными глазами, а щупальца его, которыми он касался ее казалось самого тела, тянулся к ней и проникал ее, были омерзительны. Но женщина настолько любила Вовку Крысеныша, что готова была пойти и на большее, нежели простое общение,и преодолевая рвоту, так отвечала безумному.
– Простите меня, не знаю вашего имени…
– Нет у меня имени,- грубо обрывает ее бродяга. – Чего надо?
– Но как же без имени? – растерялась женщина. – Даже у кошки есть имя!
– Так это у кошки, если она не бездомная.
Бомж оказывается на редкость разумным и когда они разговорились, даже поведал, что когда то и он был человеком, но при Горбачеве он лишился всего, а Ельцин, в угоду Гайдару, выкинул его на улицу, и только при Вовке Крысеныше, он, почувствовал себя человеком.
Он говорил:
– Ты не смотри, какой я снаружи, у меня душа светлая, радостная у меня душа.
Алина согласилась с беднягой, подтвердив на многочисленных примерах, что подобное не только возможно но и при определенных условиях допускается прогрессивным обществом. И она сказала:
– Если твое существование угодно Богу, то угодно и тебе. Не отрицай его и смиренно принимай жребий, каким бы он постыдным не был для окружающих.
– Вот и Ванька Каин то же балакает, – вдруг как бы невзначай проговаривает бомж а сам исподтишка наблюдает за красивой бабой, невиданной в сих местах.
Алина насторожилась, неужели бомж не так прост, как выглядит? И она тут притворилась, что уже не в первый раз ей приходилось слышать это имя, которое с каждым днем оно звучало все громче и громче. Уже не стесняясь, народ выкрикивал его, вынося на улицы и площади Москвы:
– Ванька Каин! Ванька Каин!
– А кто такой этот Ванька Каин? – как бы невзначай спрашивай бомжа Алина, а у самой сладко сердце замирает, как перед первым свиданием.
Она то догадывается, но знает ли он?
Бомж задумался, и так отвечал настырной бабе.
– Русский он.
Сказал, как отрезал и принялся за свое всегдашнее дело. И сколько Алина не допытывалась бомж стоял на своем. Она даже рискнула ему предложить себя на некоторое время, но бомж критически оглядев депутатку с головы до ног, лишь покачал головой.
– Надету на тебе девка много, а что там, под одеждой один черт ведает. Может даже ты и не девка вовсе, – заключил бомж с завидным хладнокровием.
Не знаю, сколько времени они препирались, пока Алина не сдалась:
– Хорошо, не хочешь, не говори! Но вот Крысеныша, – принялась она за старое, – ты должен знать?
– Крысеныша знаю, а никакого Ваньки Каина духом не ведаю.
Алина едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Пусть он держит ее за последнюю дуру, она все равно проведет его.
Алина боялась себе поверить, но дело ее явно стронулось с мертвой точки.
– А еще кого знаешь?
– Путю знаю.
Девка едва не сомлела. Уж кого, кого, а Путю она никогда не забудет. Он первый, кто решился использовать ее не как гимнастку, а как женщину. Когда Путя надоел, ибо даже сладкое приедается, она перешла на Крысеныша, тем более что ничего не теряла, поскольку и тот и другой обладали одним телом, но дух имели разный.
– Где он? – с отчаянием в голосе воскликнула Кабаева.
– Может тебе тогда заодно и про Ебанутого Ешуа-Соломон Мовшевича, поведать? – насмехается ученый бомж.
Блядская понятия не имела об истории Великой Хазарии, потому лишь пожала плечами.
– А это еще кто?
– Знать должна его, если других знаешь, – все более загадочно отвечал бомж. – Или их уже бог прибрал?
– Какой еще бог?
Алина не знала ни про какого бога, первый раз слышала.
– Тот, который там, наверху?
Алина задрала голову в ночное небо, но там тьма. Хоть глаза выколи.
– Никого там нет! – проворчала она, – все ты врешь.
– А ты посмотри внимательно! – настаивал бомж.
И действительно, спустя некоторое время прорезались во тьме ночной некоторые линии, словно бы свету прибавилось, выступило старое седое лицо, и голос, чудь надтреснутый, проворчал сердито:
– Кому это там не спится, не сидится дома в такую погоду?
Погода была нормальной, но богу виднее, и Алина не стала спорить по пустякам, а сразу спросила, если он бог, то как докажет, что он бог, и вообще, если он действительно бог, то не проще ли будет ему жить на земле, чем скитаться по ночному небу, где его ненароком самолет собьет, или молния ударит.
Бог подивился на столь глупую бабу, но поскольку телесно она была ничего, при случае оскомину не набьет, то он пожалел ее и спросил, что если ей чего надо, то пусть скажет.
И пусть Алина и была неверующей, но полюбопытствовала, где ей найти Вовку Крысеныша, кто такой Ванька Каин русский, чем занимается в данную минуту Путя и можно ли к нему в гости. И последнее, заторопилась девка, пусть скажет что-нибудь на счет странствующего жида Ебанутого Ешуа-Соломон Мовшевича. И вообще, коли нарисовался на небесах, то пусть поведает ей смысл жизни, происхождение Вселенной, а заодно откроет тайну смерти и вечной жизни. И вообще, отдельно настаивает Алина, ее очень интересует, чем бытие отличается от небытия, и долго еще ли просуществует Русь и не пора ли ей сваливать куда подальше.
Еще Блядская спрашивала бога про цены на нефть, зерно и про сланцевые месторождения газа, но то бог уже пропустил мимо ушей.
Бог вздохнул. Еще никогда, от столь малого по значению человечка он не получал столь много вопросов. Словно не девка паршивая, а Аристотель какой.
Но делать нечего, сам напросился и он сказал:
– Слушай девка, а я буду говорить.
Бог начал свой рассказ с первого дня творения. Рассказал ей про Большой взрыв, нейтронное излучение, образование галактик, планет, возникновение жизни на Земле. Потом плавно перешел к человеку, где сразу пожаловался, сколько трудов он положил, и насколько мизерным получился результат.
Не забыл он и про вечных Адама и Еву, кто им открыл глаза, и про все такое.
глава 3.
Бог заканчивает повествование и уходит.
Долго ли, коротко вел Господь свое горестное повествование, пока не подвел его вплотную к сегодняшнему дню.
И сказал Господь:
– Вот ты девка ищешь своего возлюбленного, а не задалась вопросом, зачем он тебе при твоем образе жизни?
Но Блядская не та, которую Бог бы мог зацепить за живое; хотя и зацепил, как она не отпиралась после.
Алина тут же привела массу доводов, что она изменится, что с прошлым покончит, уйдет из депутатов, перестанет быть шлюхой, а если и даст кому, то только за очень большие деньги. Но просто так она больше ни с кем ложиться не будет.
Господь лишь покачал головой. Он бы ей поверил, кабы ее слова правдой были. И он решил, что пусть девка сама выбирается, и тут он ей не помощник.
глава 4.
Бог ушел.
Прошло часа четыре, прежде чем девка очнулась. Господь ушел и она вновь осталась ни с чем, если не брать в расчет мусорных баков, да задремавшего бомжа.
– Вставай! – затрясла бомжа Алина, – Бог ушел.
Бомж пошевелился, рыгнул на нее перегаром и сказал:
– А чего ты хотела?
Алина многого чего хотела, но всего не скажешь и она вновь стала допытываться от бродяги, где ей найти того, где это и вообще, скоро подошла к постижению смысла жизни, в чем бомж не очень силен.
И вот что ответил ей бродяга.
– Ты поздно хватилась девка! Многие из тех, кого ты знала или ждала, давно в море или мертвы, или на зоне. Так что молись Господу, что не оказалась в их числе и можешь заниматься любовью, где захочешь, с кем захочешь, и как захочешь!
Изо всего, что сказал бомж Алине запомнилось лишь одно, «мертвы».
– Как мертвы? – удивилась Алина.
Насколько женщина понимала, человек может умереть лишь по приговору суда и ни как иначе. Все прочие смерти считаются незаконными, случайными и просто не подлежат учету, как бы их вовсе не было.
– Да ты девка, – засмеялся бомж, – с Марса свалилась! – Сегодня мрет столько, как на всех судов напасешься.
Алина обиделась.
– Я не с Марса, я местная.
На что бомж вполне резонно заметил:
– Если ты местная, то должна знать. А так, получается, …
Тут бомж подозрительно прищурился и добавил.
– Наши в шиншиллах не ходят, но и своего не упустят. А ты, словно из этих, которые с Болотной, белоленточники, для которых Россию развалить милое дело.
глава 5.
Блядская пытается расколоть бомба, в обмен на
местонахождение Вовки Каина.
Тут Блядская словно тронулась и отвела бродягу к себе на квартиру, где самолично, в целях конспирации, преодолевая отвращение и мучаясь беспрестанной рвотой, обмыла его, переодела во все чистое, подстригла, побрила, налила сладкой водочки и наблюдая, как он, вальяжно развалившись на диване с обнаженными волосатыми ляжками, пьет, готовая выслушать каждое его слово.
Бомж говорил, оглядывая даму столь откровенным взглядом, что Алина поежилась и Блядская сказала хриплым голосом.
– Жаль, что у тебя нет имени, мой кобель, но если бы оно у тебя было, я бы взамен назвала тебя любимым.
– Меня зовут Джордж.
На самом деле его звали Коля Подпиздыш, но зачем столь приятной женщине знать об этом.
– Джордж Лукас. – на всякий случай дополнил бомж.
– Какое приятное имя, Джордж Лукас! – ворковала девка. – Настоящее славянское, исподнее, – женщина все ближе подбираясь к бродяге. – Что ты можешь сказать о Крысеныше, мой милый?
– Твой Крысеныш дурак.
– Так, где он?
– А мне почем знать?
– Я по глазам твоим вижу, что знаешь.
Бомж выдержал паузу, ненароком при этом тронув ворот халата достойной дамы и халат словно бы только ждал момента, как медленно пополз вниз, обнажая роскошное тело.
– Что я за это буду иметь? – облизнулся бомж.
– Все, чего захочешь, – шептала хрипло и жадно дышала глядя прямо в помутневшие глаза бродяги, достойна дама.
– Выпивку.
Блядскую словно бы обухом по голове огрели.
– Выпивку? Ты сказал, выпивку..? А потом, меня! Не так ли?
Она буквально распахнуло перед тем, кто назвался Джорджем Лукасом хорошо откормленное тело, нескромное, пахучее и доступное.
– Прямо сейчас!
Достойнейшую даму пожирал столь сильный огонь сладострастия, что она была готова
бедрами вобрать в себя это коварное животное, поглотив его без остатка, только бы ощущать его в себе.
– Сначала выпивка, – предупредил назойливую подругу бомж и потянулся за стаканом.
глава 6.
Бродяга, поведав даме дорогу к месту, где скрывается ее
возлюбленный, воспользовался ее положением.
Никогда еще достойная Алина не попадала в столь неприятную ситуацию, когда ей хотелось,, а ее партнеру было до барабану. Чего только не использовала многоопытная, вплоть до щекотки, все попусту.
Отчаявшись и уже признавая свое поражение, Алина даже всплакнула, что ей никогда не удастся отыскать пути к своему Крысенышу и сказать, как она его любит, как вдруг, уже порядочно нагрузившийся бродяга выдал нечто:
– Ты обещаешь, что я никогда не буду с этого момента, с этой минуты испытывать никакого похмелья?
Блядская не слышала, что говорил бездомный, теперь ей уже было все равно. Только смерть и забвение сможет ее спасти, простить же себя она не сможет. И женщина сказала голосом, разрываясь от подступивших к горлу слез.
– Согласна.
– Клянешься?
– Клянусь.
– Говори, клянусь любовью к Крысенышу, которого люблю, как никого на свете?
Чисто машинально, не осознавая слов, женщина говорила:
– Клянусь любовью к Крысенышу, которого люблю, как никого на свете,
– Что никогда, ни на единый миг не оставлю бродягу Джорджа Лукаса без достаточного запаса спиртного,
– Что никогда, ни на единый миг не оставлю бродягу Джорджа Николаса без достаточного запаса спиртного,
– Дабы он, ни в едином часе дальнейшей своей жизни не испытывал ничего мучительнее бездарно прожитой жизни.
– Дабы он, ни в едином часе дальнейшей своей жизни не испытывал ничего мучительнее сожалений о бездарно прожитой жизни.
– Да хранит меня Крысеныш и бог.
– Да хранит меня Крысеныш и бог.
После сего так называемый Джордж Лукас перекрестил ее, себя, кота, попавшегося под руку, картины неизвестных мастеров, висевших по стенам, нелепую гипсовую лепнину у входа в виде парящих ангелов, самих ангелов, слетевших с неба по случаю, некую гнусную статуэтку Родена на низком столике, сам столик инкрустированный темным африканским кедром, кедр в темной чаще на склоне Килиманджаро, потом самую гору, двух негров копошившихся на ее склоне, телевизионного оператора приехавшего из Нью-Йорка, его супругу с любовником и без любовника. Потом отдельно любовника уже с другом.
И пока он так блуждал, достойная женщина все сидела и ждала обнаженная, сложив сильные руки на покорных своих коленях, и когда бродяга вернулся, то сказал:
– Спрашивай, чего хочешь?
От возмущения женщина едва удержалась, чтобы не пристукнуть бродягу кулаком. Она целый вечер толкует ему, зачем он ей нужен и ради чего она готова идти на все, а оказывается, тот ничего не помнит.
Но сдержавшись и взяв себя в руки, тщательно подбирая слова, Блядская сказала:
– Скажи, Вовка Крысеныш, любимый мой, еще жив?
Бродяга, подняв глаза к потолку и прошептав несколько загадочных слов, отвечал горестной даме.
– Да! Твой Крысеныш еще жив!
– Где он? – только и смогла произнести дама.
– Далеко.
– Как далеко? Он в городе, в области? …
– Он в горах, безопасном месте. Его охраняет триста верных нукеров и горные демоны служат ему верой и правдой.
– Как мне его найти?
Бродяга объяснил, что он знает дорогу только до подножия гор, а дальше она должна будет углубиться в долину, пройти горной дорогой, и там ей встретится темноволосая женщина в простом платке пасущая коз.
– У ней и спросишь.
– А Ванька Каин кто?
Алина едва не умерла от ужаса, когда прошептала это имя.
– Он и есть, Ванька Каин.
Потом они долго и с удовольствием занимались привычным для дамы ремеслом.
глава 7.
Плач автора о безвременно загубленной жизни.
Наутро бродяга, а отныне Джордж Лукас Ротенберг, в хорошем костюме на законных основаниях покидал роскошную 16 комнатную квартиру, помахивая хромированными ключами от новенькой «альфа ромео», а достойная дама, одетая в простенькое платьице, инкогнито, через черный ход вышла на улицу. Она себе дала себе слово, от которого не помышляла отказываться; она либо найдет своего возлюбленного, либо умрет в нищете и безызвестности на обочине жизни, подрабатывая в грязной забегаловке на птичьих правах половой дамы.
И, как бы я ни относился к подобным, столь многоопытным дамам, но когда они рискуют настоящим, пытаясь наверстать ушедшее, мне поневоле хочется снять перед ними шляпу, воздавая им должное и сожалея лишь о безвозвратно ушедших днях, когда цепляясь за малое, легко упускаешь возможность большего.
Дама поднимает руку, останавливая попутку. Та замирает у обочины и дама, поинтересовавшись маршрутом, нагнув голову, садится на заднее сидение, даже не оглянувшись и на прощание не махнув мне рукой.
Я не в обиде, да и кто я такой, чтобы сердиться на обстоятельства. Кто, как не Крысеныш, жизнью своею заслуживший услуги подобной дамы, достоин ее? Разве что порой, таджику или случайному Лукасу повезет. Но разве они смогут оценить всей глубины ее харизмы, ощутить тонкости прелестей ее тщеславного тела, или легкого ропота заблудшей, испуганной жизненными перипетиями, души?
Тут есть от чего впасть в расстройство: почему даже какому то там бомжу, обитателю городских помоек везет больше, нежели мне, вполне добропорядочному человеку с высшим образованием, ведущего размеренную и достойную жизнь? Нет, чтобы ни говорили, а Пушкин прав, когда написал: «нет правды на земле, но правды нет и выше».
Люди порой поедом едят друг друга, и не потому, что им нечего есть, а чисто из зависти, гордости а то и просто из предубеждений. Мне, прожившему сорок с гаком этого ли не знать, пострадавшему за правду поболее кого другого из тех, кто ныне у власти и заправляет делами почище любого претендента на его пост.
Но ничего, прослежу за героями сего повествования, надеясь, что и на них найдется управа, а нет, так схожу до магазина, куплю поллитру, и пред камином, наливая понемножку, как истый американец, разгоню тоску алкоголем по жилам да венам! Чем не достойный выход для человека уже прошедшего через любовь, измену и прочие гадости нашей с вами жизни.
Все бы ничего, как вдруг дама велит затормозить у одного дома. Вероятно, перед тем, как окончательно покинуть этот мир и город, ей захотелось проститься, а может и выпить перед дорожкой.
глава. 8.
Бессонница и черт.
Навальный проснулся оттого, что кто-то копошился у него под боком. Протерев глаза он поднялся и решив, что это снова Ленин, решил того проучить. С тех пор, как у него под кроватью поселился этот пес, ни дня спокойно не проходит, чтобы он чего то бы да ни выкинул, фортель какую.
– Владимир Ильич, – ласково позвал Леха Леничку.
Тот молчал, затихнув и понимая, что ему влетит. И лишь после третьего раза, когда у Навального уже кончалось терпение, зашевелился, и вылез из под дивана, зевнул и разводя ручками притворно спросил, как бы произнес случайную фразу.
– Не спится?
– Твоя работа? – грозно спросил Навальный.
Владимир Ильич завел глаза и сказал первое, что пришло в голову.
– Мыши, Леха, мыши!
– Мыши, говоришь! – проговорил Леха наматывая на ладонь солдатский ремень
Сейчас он выпорет Ильича, чтоб знал, как его во сне беспокоить.
Увидев намерение хозяина, Ленин забеспокоился.
– Леха. Может не надо!
Он даже ручонки вперед выставил, как будто разгневанного Леху могло это остановить.
– Надо, Владимир Ильич, надо! – с уверенностью произнес роковую фразу Леха и так крепко вытянул того ремнем по спине , что у него сразу поднялось настроение.
Зато у Ленина пропало, и все время, когда его хлестал Навальный, он плакал, забившись в угол.
Наконец полностью исполнив удовольствие, Леха бросает ремень, потягивается и говорит:
– Хорошо то как, черт восьми.
Потом они выпили, закусили, поговорили о том — о сем и отправились спать, каждый на свою постель. Ленин и думать не думал в грозные октябрьские дни что придется заканчивать жизнь по помойкам и место под диваном у Навального ему вполне подошло. Тем более, что тот со своими ребятами что-то замышляет скоро, возможно и на днях, и если начнется какая то заварушка, пьянка по нашему, то всегда пребудет возможность найти и себе светлое место под солнцем.
глава 9.
Любовь.
Яровая и Петрик занимались активной любовью. С таким же основанием я бы мог сказать, что они зависли между небом и землей на магнитной подушке, а также заявить с не меньшим основанием о погружении их тел в пучину морскую, или на немыслимую глубину особой духовной шахты в толще земной.
Разумеется, все это высосано из пальца. И поскольку я поклялся ни слова не говорить о самом приборе и его воздействии на человека, я промолчу, а все вышесказанное попросту вычеркиваю и ликвидирую из сознания. В наше время подобное представляется мне возможным, ибо наука, в отличии от чувств, тем более половых, не стоит на месте.
Достаточно того, что обоим партнерам было восхитительно и они не нуждались ни в чистой постели, ни ванной комнате, аки ангелам на солнечной поляне.
И в то же время в том не было ничего постыдного.
– Я люблю тебя, Арина! – говорил Патрик блаженно грустным голосом заглядывая в не менее блаженно синие глаза с потемневшим хрусталиком горячего хризолита. .
– Я люблю тебя, Патрик! – вторила Патрику женщина, опуская смуглую головку.
– Я люблю тебя, Арина! – повторял все тот же голос, затуманившийся от страсти.
– Я люблю тебя, Патрик! – еще тише шептала женщина прикрывая глаза скорее по привычке, чем по надобности.
– Я люблю тебя, Арина!
– Я Люблю тебя, Патрик!
То было скромно и с достоинством. Когда прибор будет допущен к массовому употреблению влюбленным не будет нужды искать укромных мест, все их соитие будет чисто духовным, тем самым устранив различие между постыдным удовлетворением тела, и чистым устремлением духа.
А пока они там вошкаются, я поведаю вам об одной неудачной операции элиты морской пехоты США, пресловутых «морских котиков».
глава 10.
Операция «Летучий голландец».
Операция «Летучий голландец» готовилась в строжайшей тайне под личным наблюдением ее автора, мистера Браудера, миллиардера и хищника.
Потерпев поражение в личном столкновении с российской действительностью, когда ему не удалось с первого раза согнуть русского человека в бараний рог, сделав его сырьевым придатком западных ценностей, Браудер со свойственной ему энергией переходит к долговременной осаде.
Еще не было в истории американского бизнеса столь хладнокровного, коварного и злого человека. Смею заверить, что со времен падения Римской империи ни один враг не угрожал Москве столь решительно, сколько пресловутый Браудер, по сравнению с происками которого татаро-монгольское иго покажется вам невинными шалостями вашего ребенка. Ибо, только в его изощренном мозгу мог получить естественное продолжение давний план Даллеса по расчленению и полному уничтожению московского государство.
В разработке «Летучего голландца» активное участие принимал пресловутый Гарри Каспаров, шахматист и чудотворец. Он первый предложил Браудеру для ее проведения безлюдные Алтайские горы, где по свидетельству многих и зарождалась современная русская цивилизация, и где по полутемным пещерам до сего дня находятся несомненные следы пребывания первобытного человека, давшим начало современной Святой Руси. По слова Гарри где еще искать Ваньку Каина, если он существует, как не там, где он мог скрываться с наименьшей степенью вероятности, подпитываясь от тысячелетней корней славянского самосознания. А уж то, что именно там прячется и пресловутый Крысеныш, это в лес не ходи.
Именно Гарри смог убедить Браудера, а тот Обаму, который и послал «морских котиков» почти на верную смерть. Российская разведка и на это раз оказалась на голову выше пресловутого ЦРУ и переиграла своего противника по всем статьям. Напрасно Флинт предупреждал о возможной ловушке, прирожденном коварстве русских, их хитрости и умении заметать следы.
Стоит упомянуть лишь о нескольких тысячах ложных датчиков самосознания установленных в горах на большей или меньшей глубине соединенных на высоте беспроводной связью с несколькими спутниками до сего дня кружащимися на вокруг земной орбите.
Флинт был против этой дорогостоящей и самоубийственной операции, но его оттеснили в сторону и больше не спрашивали.
глава 11.
«Морские котики».
Первая вылазка морских котиков в рамках гибридной войны окончилась полным провалом.
По скалам карабкается отделение в составе двух рядовых, одного капрала и одного младшего сержанта корпуса морской пехоты США. Отделению, параллельно с Флинтом, но независимо от него, была поставлена задача, во что бы то ни стало, не считаясь с потерями русских, отыскать и по возможности уничтожить главного и основного врага США, и лично президента Барака Обамы Ваньку Каина. Он же Крысеныш, Ебанутый Ешуа-Соломон Мовшевич, последний великий Кагал хазарской ветви иудаизма.
Отделением командует, после болезни Карла Фридриха, Нимиц, фанатик до мозга костей. Его заместитель, капрал Болек, не уступает командиру по части ума и прирожденной хитрости, что в прошлом позволило его польским предкам не только произвести соответствующее потомство, но и поместив его после долгих мытарств по ту сторону Атлантики. Рядовыми были Большой Джон Делавэр, потомственный лесоруб, способный как спичку переломить ствол толщиною в кисть, и Смит из Техаса. Отец его был скотоводом, а сын пошел по стопам дяди и попал в морскую пехоту. Все четверо прошли основательную выучку в Афганистане и на Кипре, о чем киприоты даже не подозревали.
Сверху их прикрывали невидимые дроны, способные не только проложить любой маршрут в любом направлении, но и в случае надобности защитить каждого, кому бы угрожала опасность. Помимо обычного вооружения солдаты были одеты в особые энергетические жилеты, и особые каски с непрозрачными антеннами, что силою магнетизма преобразовывали в фотонное излучение любой снаряд направленный в их сторону и угрожавший их жизни.
Жилеты контролировались небольшими дронами «шмель» и их энергии хватало на восемнадцать часов непрерывного боя. Также в их обязанность входила защита от холодного и прочего оружия.
То были последние военные разработки и именно на них, в случае успеха, делал ставку Браудер. Именно тогда в его голове зародилась безумная мысль снабдить подобными дронами всю московскую оппозицию, что даст им возможность в течении получаса захватить власть.
Пока судьба благоволила морским пехотинцам. Некоторое время назад, высадившись на горном плато и не встретив ничего подозрительного, они по наводке местных, начали восхождение в горы под видом простых туристов. Никому даже и в голову не пришло и не могло прийти, что эти четверо до зубов вооруженных людей, экипированных по последнему слову мастеров спецназа и есть американцы, настолько дико показалось бы им, само появление в здешних горах заокеанских солдат. Ибо нам с детства внушали мысль, что американская морская пехота может быть только в телевизионном исполнении и применяется либо на море, либо вблизи его.
В этом и состоял гениальный замысел Браудера, играть на опережение.
глава 12.
Начало краха.
Трудности начались, когда американцы углубились по проселочной дороге и видимость упала до минимума. Алтайские леса с еще давних времен отличаются от прочих своей непрозрачностью, отчего их многие избегали и продолжают избегать до сего дня. Вот тут им и следовало бы держать ухо востро, впрочем, я уже об этом упоминал, и не думаю, чтобы и они забыли.
Первым утомился Джон Делавэр. Он был настолько большим, что все остальные казались рядом слишком обыкновенными, чтобы их воспринимать всерьез, отчего еще на этапе первоначального планирования операции у ее организаторов возникли сомнения, сможет ли она осуществиться. Еще генералов беспокоило, как бы этого самого Большого Джона из-за его роста и размеров не подстрелили раньше времени и пробовали даже перепрограммировать дроны, но на это уже не оставалось времени. Правда, ради истины, приходится признать, что никто из американских генералов так и не смог определить, когда можно стрелять в американца, а когда нельзя и вообще многое определяется непосредственно в ходе столкновения с противником, нежели при планировании.
Порешили, оставить все как есть, а Керри предложил использовать Большого Джона при движении по пересеченной местности первым, дабы он служил как бы щитом для остальных. При этом Керри обосновывал то свое решение тем, что лучше потерять одного большого солдата, чем нескольких, но меньших размеров.
Керри одного не учитывал, что большие размеры Джона при движении по пересеченной местности из-за сильного давления на грунт, связанного с большим весом большого, в отличии от относительно малого веса небольшого солдата, приводит к преждевременной остановке в пути, что в свою очередь замедляет движение всей колонны.
Кто знает, тот поймет, о чем речь и не было ничего удивительного, когда после очередного подъема в гору Большой Джон решительно предложил .
– Может отдохнем?
Нимиц, из поздних афроамериканцев, согласился с Джоном, может потому, что побаивался того из-собственного малого роста.
– Привал! – сказал Нимиц поднимая ладонь.
глава 13.
Где всходит Солнце?
ЦРУ, как всегда, напутало, и «морские котики» из морской пехоты высадились совсем не там, где они должны были высадиться. Вот почему им поначалу везло, хотя по идее каждый их дальнейший шаг, в сравнению с предыдущим шагом, должен был им казаться несравнимо более трудным, пока он не настанет совсем невозможным, когда они дойдут до цели.
Шойгу, как всегда, рассчитал точно. Его план заключался в следующем: «позволить противнику углубиться в горы настолько, насколько это предоставлялось возможным. А затем, одним ударом нанести решительный удар».
То был великолепный план, но к сожалению он не смог полностью реализоваться из-за просчетов врага, о чем я уже упоминал.
Первым на это обратил внимание капрал Болек, который по причине еврейского сходства со всем польским, заметил, что солнце, должное всходить на востоке в любой части, на этот раз появилось на севера, что уже являлось невозможным, о чем он немедленно доложил Нимицу, который не то, чтобы сразу ему поверил, но принял к сведению.
Нимиц, подобно всякому сержанту морской пехоты США особым умом не блистал, если вообще обладал им или хотя бы какой его частью. Но недостаток или полное отсутствие ума еще ничего не значило для настоящего американца, если он прошел суровую школу жизни.
Он только спросил:
– Ты уверен, что север там?
И показал в сторону восхода солнца.
Болек сказал:
– Если там восходит солнце, то какой же это север?
– Но мы в России, – возразил Нимиц.
– Да хоть в Австралии!
Нимиц почесал за ухом.
– Думаешь, надо подумать?
– Чего тут думать, сержант! Решать надо. – заволновался Болек и мысли не могший допустить, что его командир глупее его.
глава 14.
«Морские котики» попадают в засаду, храбро
сражаются, им предлагают плен.
Нимиц еще бы долго размышлял, если бы вдруг в предутренней тишине буквально над его головой, с вершины горы, нависшей над «морскими котиками» правым крутым склоном, вдруг не раздался грубый голос на чудовищном, с понимании нормального человека, русском языке,
– Сдавайтесь, пиндосы! Вы окружены, ваша карта бита!
Нимиц даже ухом не повел, хотя мог бы.
Но, на всякий случай, он крикнул в ответ:
– Кто ты! Я тебя не вижу.
Голос отвечал:
– И не увидишь! Мы русский спецназ. Сдавайся, мать вашу!
Но Нимиц по прежнему не понимал, почему он должен сдаваться.
И это его спасло.
– Да пошел ты! – сказал он и забросил на голос гранату.
Четыре часа продолжался яростный бой, и когда он затих, – обе стороны понесли чудовищные потери. Нимиц обнаружил в двух местах прострелянную насквозь рубаху. Вдобавок одна из пуль поцарапала планшет, и он почти вышел из строя. У остальных и того хуже, но горше всех пришлось Болеку.
И когда, с горы прозвучал уже другой, гораздо более дружелюбный голос и предложил покурить, то Нимиц согласился, хотя и не курил.
На время смолкли выстрелы.
Хорошо в лесу, тихо, даже птичек не слышно, улетели.
После паузы снова донесся тот же голос.
– Ну так что?
– Что? – не понял его сержант.
– Надумал, али как?
– А зачем?
– Так все делают, когда попадают в безвыходное положение.
Пока сержант размышлял, что есть безвыходное положение и какую пользу он сможет из этого извлечь, неугомонный Болек вмешался.
– А где тот, что прежде говорил?
– Убили его! – весело отвечал голос.
– Не повезло ему.
– Что и говорить! – разоткровенничался «веселый голос», – говорили ему, не лезь на рожон. Он полез, и сам понимаешь, получил по полной. У нас завсегда так, пока не убили — живой. А как грохнут или заметут, по полной значит.
– Вышка получается.
– Получается, что вышка. Срок ему вышел, понимаешь!
– Понимаю.
Пауза.
– А ты, значит, не лезешь?
– Пока нет.
– А потом?
– Слушай, – меняет тему «веселый голос», – Скажи своему командиру, может все таки договоримся.
– А чего ты хочешь?
– Все равно вам хана! Не сегодня, так завтра. Не с вертолета, так ракетой накроем,. Их у нас много. Слышал про наши ракеты?
– Нет, – соврал Болек.
– А зря! Одна такая ракета целый город накрыть может, если попадет.
– А если не попадет?
– Другую пошлют.
– А если и та не накроет? – не отставал Болек.
– Да и черт с ней! В атаку пойдем. Слышал про русские штыки?
– Слышал? – опять соврал Болек.
– Не боишься?
– Боюсь.
– Так, может в плен?
– Подумать надо.
– И долго?
– Как решит сержант.
– А у тебя своя голова есть?
– Голова то есть, да что толку.
– Позови сержанта.
Болек окликает Нимица.
– Сержант!
– Чего тебе?
– Тут с тобой поговорить хотят.
– О чем?
– Плен предлагают.
– Они что, сдурели! Куда мы их денег. Нам бы самим ноги унести. Скажи, что никакого плена, пусть сражаются.
Болек поднимает голову и кричит:
– Сержант сказал, никакого плена.
– Он что, дурак?
– Вроде нет.
глава 15.
Смит во сне видит Мэри. Мэри переживает, что он спит с
русскими.
Некоторое время стояла тишина. Смит, страдавший бессонницей в ночное время, даже успел немного вздремнуть. Ему снился сон, что его Мэри урезали денежное содержание за его смерть. «Вот сволочи, -рассердился Смит, – но ничего, вернусь, я им такое устрою».
И чтоб заполнить время, все равно спит, он принялся рассказывать Мэри, какие у русских широкие души и глаза красивые.
Мэри аж потемнела:
– Ты что, с ними спал?
– С чего ты взяла?
Мэри затряслась и, не поленившись, сходила за полотенцем, смочив его по ходу и наматывая на руку.
– Так спал или нет?
– С кем, дорогая?
– С русскими.
Говорит и замахивается.
Неизвестно, чем бы закончилось, если бы в Москве, на самом верху, не решили мочить диверсантов ракетами.
глава 16.
Триста спецназовцев принимают смерть.
Тридцать боевых ракет начиненных каждая тремястами килограммов боезапаса в тротиловом эквиваленте одновременно нанесли удар по квадрату 08, где по аэрокосмическим данным находились «морские котики». Можно только представить их ужас, когда они, случайно взглянув в небо, вдруг увидели несущиеся прямо на них крылатые ракеты.
– Тридцать две, – быстро подсчитал Смит никогда не имевший склонность к арифметике, но любивший подсчитывать количество коров на чужом пастбище.
– Это конец, – прошептал Болек и перекрестившись закрыл глаза.
– Все в укрытие, – только и успел скомандовать младший сержант забираясь под старую корягу.
И только Большой Джон отнесся к ракетам вполне философично. Он верил в невидимого, и оттого еще более могущественного Бога, который ему посоветовал держаться как можно ближе к земле.
Чудовищной силы одновременный разрыв тридцати крылатых ракет потряс гору до основания, огромные сосны ломались как спички, накрывая притаившихся внизу морских котиков. Их спасла гора, где укрывался русский спецназ, ибо для большей гарантии верного поражения намеченной цели она была выбрана ориентиром.
Триста молодых ребят, безгранично преданных Москве, народу, Родине и правительству, навсегда покинули горестную землю. Но их смерть не была напрасной, ибо именно они своими телами преградили путь морской пехоте США в лице пресловутых «морских котиков». Уже через час единственный оставшийся в живых старшина продовольственного склада со слезами на глазах рассказывал любопытным соотечественникам, о их героической смерти.
Он говорил:
– Когда кончились патроны, продолжая неравный бой, рванув на груди рубаху, отбросив стальные каски, с пением российского гимна, мы бросились в последнюю штыковую атаку. Мы готовы были умереть, но спасти мир и все живое от фашисткой чумы.
Посмертно триста спецназовцев были награждены орденами и медалями, в их честь назвали семь школ и одно медицинское учреждение. И еще долго, напившись водки по деревням и весям русские мужики рассказывали о невероятной храбрости и готовности к самопожертвованию русского солдата.
глава 17.
Иногда быть мертвым выгоднее, нежели живым быть.
Когда Нимиц обнаружил, что они все еще живы, он немедленно принял решение свернуть операцию. Они отступали бегством, бежали сквозь ночную тайгу, спотыкаясь и падая, запинаясь о кочки, натыкаясь на сучья и стволы, что поджидали казалось их каждый шаг по русской земле.
Обессилев и удалившись на безопасное расстояние, они прилегли отдохнуть. И если бы сержант не поднял их, то вероятно проспали бы до второго пришествия или тепленькими попали в объятия сибирского медведя, что из всех живущих на земле хищных животных, Филадельфийским университетом признан самым опасным на земле хищником. Недаром из всей добычи он предпочитает молоденьких девок, да деревенских баб. Ибо нет никого и ничего слаще, когда возьмешь их на зуб.
Все бы ничего, кабы Нимиц во время позорного бегства не выронил планшетник. Конечно, у него имелась и запасная система связи, но и она оказалась разрушенной ловко поставленными сетями радиолокационного заграждения, через которые невозможно пробиться самому совершенному электронному прибору. Сержант не мог даже связаться со спутником, хотя до него казалось было рукой подать. Дроны же, просканировав местность и убедившись в «гибели «морских котиков» вернулись на базу, а те малые дроны-шмели, что были при них, при столь мощной ракетной атаке вышли из строя.
Было от чего прийти в уныние, и как прикажете теперь им выбираться из сибирской глуши? Не иначе, как на своих двоих.
Смит заметил, что если они пойдут пешком, до ближайшей границы, если не считать китайской, где их повяжут как котят, семь тысяч километров. И то, если идти по прямой. А по его словам, по прямой в здешних местах уже давно никто не ходит со времен Ермака.
Большой Джон сказал, что ему лично до лампочки. Он готов и пешком. На что Болек заметил, что он не идиот, чтобы идти пешком.
Тут все посмотрели в сторону младшего сержанта.
Нимиц горевал, ибо ему в случае успеха даже мертвому обещали дать полного сержанта, освободив от унизительной приставки «младший».
Большой Джон ухмыльнулся и сказал, что иногда быть мертвым выгоднее, чем живым.
Порешили двигаться в сторону ближайшей железнодорожной станции.
глава 18.
Нимиц принимает единственно разумное решение,
дающее возможность «морским котикам» выбраться из Сибири.
Нимиц и Болек лежали в кустах и с тоской наблюдали привычную для здешних мест картину; несколько одиноких худых коров на выпасе, двух голодных коз, одну старуху с веточкой в руках, пасущую коз, пустой перрон, и уходящую вдаль сибирскую магистраль, единственное, что связывает эту землю со всем остальным миром.
– Что будем делать, сержант? – спрашивал командира с тоскою Болек, оглядывая пожухлые кусты и чахлую привокзальную растительность.
– А ты что предлагаешь? – отвечал Нимиц кусая травинку и подсчитывая шансы остаться в живых.
– Подождать.
– Умно! – одобрил Нимиц капрала.
– А потом что? – не унимался Болек.
– А потом видно будет.
Болек успокоился, убедившись что его командир не глупее его самого и принялся подсчитывать число пассажиров, что сойдет с поезда, когда тот появится, и сколько взамен войдет в вагоны.
Только окончательно подсчитав число тех и других, и убедившись, что его расчеты верны, Болек снова обратился к сержанту.
– Сэр! Скажи, почему на поезд всегда садится меньше, чем выходит из него?
– А ты как думаешь?
– Не иначе, готовятся к чему.
глава 19.
Шойгу допускает одну мысль, и поручает Черномырдину
проследить за Лаврентием Палычем, дабы тот не опередил.
Шойгу был настолько уверен в полном уничтожении неприятеля, ведь своих то они порешили напрочь, что отметал даже всякое сомнение. И все же он решил подстраховаться. Вызвав Черномырдина, человека тихого, не смурного, он сказал ему:
– Знаешь, Черномырдин, что я думаю?
Черномырдин всегда робел в присутствии министра обороны, которого боялся, а больше уважал за светлый и проницательный ум. Ему казалось, что Шойгу не только идет на полшага впереди противника, но порой забегает и вперед, устраивая тому разные засады и прочие каверзы. Вона в Крыму он как ловко все обстряпал, что сейчас и не поймешь, что там было и что вышло.
И потому наверное, он отвечал тихо, но с достоинством.
– Если бы знал, товарищ генерал, то я бы сидел на вашем месте, а вы бы стояли на моем.
Ответ понравился министру, уж в чем, в чем, а в подчиненных он понимал толк, не то что в девках, с чем у него постоянно случались проколы. Но и девкам он спуску не давал, недаром их стали принимать в армию на прочих равных со всеми условиях.
– А что если … – предположил Шойгу.
Отвечая министру, главное, не удариться лицом в грязь.
– Понял, товарищ Шойгу.
– А не кажется ли тебе… – снова предположил Шойгу, но Черномырдин и теперь вывернулся.
– Кажется, товарищ Шойгу.
– Так почему бы нам … – продолжил Шойгу.
– Верно, товарищ Шойгу.
– Так что стоишь, орел!
Тут следовало бы пояснить , что сей тайный разговор касался самого могущественного в своем роде министра и человека Лаврентии Палыче Берия, своими невидимыми для постороннего щупальцами опутавшем пол-России, как то ни грустно сознавать было остальным, менее шустрым и более ленивым. Говорят, что тот даже подбирался к самому Крысенышу, пока тот не ушел в горы. Некоторые советовали по молодости, осадить зарвавшегося министра. Но более опытные и оттого осторожные товарищи придерживались обратного мнения: дескать осадим его, а он возьмет и отыграется на нас.
Замысел Шойгу состоял в том, чтобы опередить Берию, когда тот пойдет по следу, если вдруг окажется, что «морские котики» живы несмотря на героическую смерть русского спецназа.
глава 20.
Черт гадит.
А пока Берия чувствовал себя, как рыба в воде и боялся одного черта, с которым постоянные имел сношения через разного рода чекистов и особенно чекисток. Именно черт, а не кто другой, надоумил его не добиваться пока всей власти, а ждать, когда она сама падет ему в руки.
– Ждать у моря погоды, – пошутил Берия.
Но с чертом, как известно, шутки плохи.
Некоторое время назад Лаврентий Палыч накоротке сошелся с Рогозиным, когда тот прохаживался туда и сюда по дорожкам Летнего сада в Питере, куда он прилетел, когда у него случилась оказия туда прилететь. И Берия тогда тоже, как бы случайно, но уже не просто так, как Рогозин, а с собачкой шел ему навстречу, тоже якобы прогуливался, променад делал. Но проницательный читатель уже понял, что это лишь дымовая завеса и Лаврентий Палыч не такой человек, чтобы средь бела дня гулять.
Вот они поравнялись и Берия говорит Рогозину, снимая пенсне.
– Кого я вижу, брат Рогозин!
И лезет обниматься, словно второй Брежнев. Аж слюни распустил.
– Неужто это ты, брат Берия! – вопит Рогозин заключая того в объятия.
Именно тогда, в тени Летнего сада они и порешили то, о чем вам скоро известно станет, разумеется при условии, что вам еще не наскучило сколь длинное, столь и витиеватое повествование.
Черт под видом дамы с собачкой сидел на лавочке и наблюдал, кабы чего не случилось неожиданного. Наивный человек полагает, что Москве и тебе гадит Обама, или англичанка какая!
Оторви задницу, пройдись по ближайшему саду, взгляни на почтенных старушек, что вяжут и собачек выгуливают А на самом деле это все черт сидит и гадит тебе. И когда ходит – гадит, и когда лежит и спит гадит тоже.
глава 21.
У станции.
Когда показался поезд, Нимиц и Болек принялись гадать, как им незаметными сесть в вагон, и не успели они ничего такого придумать, как потемнела листва деревьев, пошел мелкий дождь и перрон разом заполнился блатными, шестерками, петухами, пахаными мелкими и крупными паханами и столь крутыми, что на них страшно смотреть было. Поэтому многие ходили в темных очках, и прятали лицо подобно цыганам. А что до прочих; типа «политических», мужиков и воров молоденьких, десятилетиями дышавших смрадом от тюремным параш, то часть их уже съели по дороге, оставшаяся же часть смиренно ждала своей очереди.
То здесь, то там мелькали рваные бушлаты колымчан, легко узнаваемых по бледностью лица и особой отрешенностью во взоре.
Возле «морских котиков» остановился мелкий мужичок.
– Закурить не найдется?
Нимиц и Болек не курили. Зато у подошедшего вскоре Большого Джона нашлась сигаретка. Оглядывая ее мужичок восхищенно сказал:
– Американская!
Закурив, принялся долго и нудно рассказывать, как во время последней большой войны спасался американским белым хлебом. Потом перешел на день сегодняшний.
– Винтовки американские?
– Американские, – подтвердил Нимиц еще не понимая, куда тот клонит.
– Значит и сами американцы?
– Получается что так?
– В горах стреляли, ваша работа?
– Наша.
– Ушли, значит!
– Ушли.
– Повезло вам.
Мужичка звали Егор Исаев.
– Видите, суки какие, – затянувшись второй сигаретой показывает он на перрон.
– А почему «суки»? – поинтересовался Нимиц, надеясь с помощью этого мужика проникнуть на перрон и купить билет.
– Суки и все, – мрачно отвечал Егор, – . Когда наши штабелями под Волоколамском ложились, чтобы немец к Москве не прошел, они в зоне, на нарах ошивались.
– А ложиться обязательно было?
– А куда денешься! Иначе к Москве пройдет, а ляжешь под танк рядочком, сверху еще один, потом еще один, танк и остановится. Не пойдет же он по живым, так я думаю.
глава 22.
«Морские котики» покупают билеты на поезд и дают
по червонцу баксов местным жителям.
Как они садились на поезд, непонятно. Не иначе, рогозинский черт помог.
Местное население в лице двух стариков и полоумной старухи, уставились на людей в столь непонятном обмундировании, что не иначе, как они шпионы будут. И если бы не стоявший поодаль с автоматом милиционер, они бы тотчас сдали «морских котиков».
– Да вы что, сердешные вы мои! – со смехом говорил милиционер утираясь от слез, – Враг прячется, маскируется, и не настолько шпион дурак, чтобы казать себя перед всеми.
Старики переглянулись, перекрестились на березку и тотчас окрестили незнакомцев либо рыбаками, либо охотниками.
– Рыбаки! – авторитетно заявил дед Максим еще с Гражданской люто ненавидевший всех беляков и оттого даже в преклонном возрасте не кушавший никакой хлеб, окромя черного.
– Охотники! – возразил ему бывший власовец, отсидевший восемнадцать лет по лагерям и зонам.
– Дармоеды! – определила старуха Маня, вкалывавшая всю жизнь на двух работах и всех, кто шляется по лесам да рекам считала лодырями и бездельниками.
– Рыбаки! – упирался дед Максим не без основания, исходя из своего прошлого, когда он еще молодым, но бойким рубил шашками белых на скаку, пока были лошади.
– Охотники! – начинал свирепеть Василий, вспоминая северную зону, где ему довелось восемь лет валить на хозяину сибирскую сосну.
– Дармоеды! – прошипела старуха Маня косясь на соседей, ибо видела их насквозь.
– Я сказал, рыбаки! – возвысил голос дед Максим, оказавшийся на поверке лютым белогвардейцем.
– Охотники! – хватается за грудки Василий, вернувшийся с зоны.
– Дармоеды! – держалась своего тетя Маня.
Опасаясь, что их крики привлекут к ним внимания, которого «морские котики» избегали, Болек сунул каждому по доллару, отчего атмосфера тотчас разрядилась. Правда власовец так и остался власовцем, зато тетя Маня с гордостью подтвердила свое еврейское, от отца, происхождение. А дед Максим с затаенной радостью поведал, как он в шестнадцать лет замочил первого в своей жизни комиссара.
– Визжал падла, – взахлеб рассказывал дед, – когда я его резал. А мне что, шестнадцать всего, какой из меня тогда душегуб! Так я ножичек специально остро заточил и в шею ему воткнул. И пока, значит, не изошел он кровью, все плевался в мою сторону и кричал, что скоро они всех нас, то есть тех, кто против, порешат. А напоследок песню запел, когда уж белеть начал. Горестная песня та, про орленка.
– Хватит тебе заливать! – зашипел на старика тетя Маня. – Ври, да не завирайся. Красным ты был, так красным и остался. Думаешь, я не помню, как ты у меня в тридцатом последнюю корову увел.
И лишь власовец, вдоволь хлебнувший горя, сидел молча. Он все размышлял, да подсчитывал, сколько он водки возьмет на этот доллар. И выходило три поллитры с четвертью. А если брать спиртом, то намного поболе.
Места «морским котикам» достались в мягком купе старого, еще пятидесятых годов, поезда. Выложив оружие подалее от досужих глаз, они с разрешения сержанта немного расслабились и направились в вагон ресторан.
глава 23.
Песня.
Если хочешь узнать поближе душу русского человека, то всякий путешествующий по Сибири инкогнито, посоветует тебе не спешить, расслабиться и угостить кого-нибудь из попутчиков водкой. Лучше заморской, ибо русские люди издавна относятся с большим пренебрежением ко всему родному.
Первым шел Болек. Его поразило не столько обилие разношерстной, галдящей и дымящей папиросами публики, как сама публика. Было во всем их облике нечто напоминающее ему пятидесятые годы, когда по амнистии вышли на свободу сотни тысяч забытых людей, испокон веком населявших зоны и тюрьмы, и о воле имевших весьма смутное представление; типа того, что там девок много и водки.
По вагон-ресторану, поверх голов погруженная в клубы папиросного дыма разносилась древняя каторжанская песня, что певали еще наши деды и прадеды, и мы еще долго ее петь будет, пока не выродится и не исчезнет народ русский с лица матушки земли, да не уйдет последний босяк в леса, скрывшись там на века, если не на совсем.
Всю Сибирь прошел в лаптях обутый,
слышал песни старых чабанов.
Опускались сумерки над крышей,
ветер дул с Каспийских берегов.
Трогательно и жалостливо выходил припев:
Заморили гады, заморили,
загубили молодость мою,
золотые кудри поседели,
я на грани пропасти стою.
глава 24.
Бомбардировщики.
Долго ли, коротки ли шел Болек на голос, пробираясь сквозь толпу, запинаясь о чьи о ноги, и мог десятки раз получить по зубам, но не получал, пока не добрался до певца. То был высокий и худой колымчанин. Поскольку места ему не досталось, он пел прислонившись о стену и держал в вытянутой руке рваный солдатский картуз, в котором уже блестело несколько медных монет.
Болек, зная подход, кинул в шапку пятнадцать центов. Дрогнуло лицо незнакомца.
– Ты кто?
– Болек я. А ты?
– Бродяга, колымчанин я.
Мест свободных не было, и Болеку пришлось скинуть нескольких на пол, и те, понимая силу, не возражали.
– Зачем ты так? – с укоризной спросил его бродяга устраиваясь за стол.
Вагон тряхануло, было слышно как над голова высоко-высоко проходит звено тяжелых бомбардировщиков.
– Ваши летят. – заметил Болек подзывая юркого полового с развитыми не по возрасту ляжками.
– Нет, – отвечал колымчанин устраиваясь за столом поудобнее. – Наши все на зоне, или еще где.
Подскочил половой и Болек заказывая балык, игру, немного черного хлеба, деликатно поинтересовался у собеседника:
– Пить будешь?
– Буду, а как же! Мне теперь алкоголь по чину положен, – важно прошепелявил колымчанин пытаясь вытянуть ноги.
Болек, заказав водки, поинтересовался:
– Когда откинулся?
– Два дня назад.
– А эти? –
Болек имеет в виду разношерстную публику в наколках.
– Давно!
Тут им принесли водки и они выпили.
Закусывая и принюхиваясь, колымчанин продолжал.
– Почитай, уже с месяц как вышли. Они блатные, по амнистии.
– А ты?
– От звонка до звонка, как и положено.
– За что тянул?
– Не за что, а за кого? Сосед на меня настучал, а на того его сосед. А на соседа этого еще свой сосед нашелся. Вот так на меня и вышли.
– А ты, что?
– А мне стучать не на кого, отдельный я, без соседей.
– Да как же без соседей! Ни в гости сходить, ни поговорить, ни выпить.
– Если мне что приспичит, так я в одиночку.
– А почто со мной сел?
– Так на дармовщину же!
Колымчанин смеется.
глава 25.
Америка.
Колымчанин, рассказывал:
– Первая ходка — самая трудная. Все привыкаешь, оглядываешься. Спрашиваешь себя, как такое возможно. Боишься, не туда пойти, не на того оглянуться. Говорят в Америке, не знаю только, правда или нет, если голодного человека кто не накормит, не жилец он.
Болек, как бы ненароком, осторожно, вскользь, интересуется у колымчанина, что он еще знает об Америке.
– Да так, – словно бы нехотя выдавливает из себя бродяга. – Бодяги много, а так ничего, жить можно. Водки мало, зато виски сколько хошь. Бедным за спасибо наливают, не хочешь — не пей, оттого и алкашей мало, а воров совсем нет.
Болек пошел дальше, а за спиной его вновь зазвучал теперь уже знакомый мотив.
Я люблю развратников и пьяниц,
за разгул душевного тепла.
Может их чахоточный румянец,
скоро перейдет и на меня.
глава 26.
Старик.
Подходит старик.
– Ты голоден?
– Я не пью. Присесть можно?
Болек щелкает пальцами и тот же юркий половой ловко уворачиваясь от пьяных рук и жаркого дыхания, приносит поднос.
– Спасибо! – говорит Флинт и сует тому трешку.
Половой исчезает.
Старик начинает аккуратно есть. Он не торопится, жизнь для него остановилась там, в прошлом, где любовь и тепло.
– Что ты сказал?
Старик поднимает голову и смотрит на собеседники выцветшими глазами, когда то они были пронзительно синими.
– Я говорю, ешь.
– Спасибо.
Снова ест, тщательно пережевывая деснами хлеб.
– И куда теперь?
– Домой.
– Дом есть?
– Нет дома.
Старик смотрит на балык и понимает, что не сможет его пережевать.
– Можно я возьму с собой?
Аккуратно заворачивает в тряпочку.
– Не торопись.
– Я и не тороплюсь.
– Понимаешь, у меня зубов нет. Нет, их не выбили, во всяком случае не все. Они у меня выпали сами.
Извиняюще улыбнулся.
– Закурить не будет?
Болек протягивает пачку. Старик читает, шевеля губами.
– Кэмэл.
Закуривает, откидывается на стуле, медленно выпускает дым.
– Вроде не блатные, – блаженно прикрывает глаза, – а сигареты человеческие. Или все же блатные?
Делает паузу.
– Значить, пришли.
Болек и Флинт переглядываются. Каждый понимает, что старик имеет в виду.
– Спасибо!
Старик вытирает грязным пальцем уголки губ и все еще медлит. Болек говорит, что оставшееся он может забирать с собой. И, густо краснея, сует ему в карман пару сотен.
Старик все молчит. Потом, поднимается, достает платок и собирает в него со стола.
Смотрит на пачку.
– Можно?
Старик понимает, что он на свободе, но не сможет еще долго отвыкнуть от лагерных привычек.
– Спасибо.
Тяжело поднимается, протягивает руку.
– Значит, все таки, пришли.
И уходит.
Старик проходит сквозь галдящую толпу и исчезает во мгле. В России везде мгла, даже на юге, разница только в ее количестве.
– Как они могут так жить? – спрашивает как самого себя Болек.
– Привыкли, наверное.
– Если мы здесь задержимся на год, то вероятно тоже привыкнем.
глава 27.
Воровская судьба.
Разговор за соседним столиком. Громкий.
– Падла!
– А..! Зарезал, сука!
Сползает на пол. Подбегают молодые воры и кидают труп в открывшуюся вагонную дверь.
– Падла! – слышится тот же голос, но уже с удовлетворенной интонацией. Словно бы вкусного поел, очень вкусного. – Чего смотришь?
Болек молчит, ждет продолжения.
– Понимаешь, он не уважал меня.
– Понимаю.
– Вот я ему и объяснил.
Принюхивается, сильно вбирая воздух.
– Давеча в горах по тебе шмаляли?
– По мне.
– А ты, значит, здесь!
– Здесь.
– Сбежал получается.
– По нашему ушел.
– Это по вашему, а по нашему, забздел. … А там люди полегли, много людей! Думаешь, они за просто так полегли? За понюшку табака?
Блатной явно нарывался на неприятности.
Татарин нюхнул воздух.
– Ты куда?
Татарин указательным пальцем дотронулся до носа.
– Прости, хозяин, но кажется, и к тебе пришел «пиздец»!
Кто такой «пиздец» Болек не знал. Тут все, кто еще мог оставаться на ногам, отодвинулись.
– Но это еще как сказать! – угрожающе произнес вор и ловким движением выбросил на ладонь финку. – Ну! Кто первый!
Татарин исчез, Болек особым движением, впрочем, чрезвычайно простым, вывернул вору руку и бросил того на пол.
Вор вытер лицо и не пытаясь подняться произнес роковое слово.
– Падла! Знаешь, на кого руку поднял?
глава 28.
Вор молоденький.
Болек уже проходил половину вагона, как их догнал мальчишка, вор молоденький с наганом в руке.
– Убью, стой!
Глаза молоденького вора отчаянно сверкали.
– Наган твой? – ласково спросил его Нимиц, забирая ствол.
– Не замай! Пристрелю! – вопил мальчишка и вдруг расплакался. – За что вы его так!
– Кто он тебе?
– Никто!
– Так в чем дело?
– Он вор, заслуженный вор. А вы его лицом о стол. У нас так не делают.
– А как у вас делают?
– Вот так!
Внезапно пацан выхватывает перочинный ножичек и пробует его воткнуть в Нимица, и когда это ему не удалось, то полоснул им себе вены.
глава 29.
Рассуждения морских котиков о русском характере.
Болек, вернувшись в свое купе, только и смог сказать:
– Удивительного духа народ.
Нимиц пробурчал.
– Это еще цветочки, капрал.
Говорит Смит:
– Их немец брал, не смог взять.
Болек укладываясь на лавку, заметил, зевая:
– И как их только угораздило ту войну проиграть?
Не доезжая Москвы, «морские котики» вышли на первой попавшейся станции, и залегли в местной гостиницы.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.
глава 1.
Флинт угрожает Рогозину. Рогозин трусит.
Рогозин, намахнув стакан, готовился ко сну. Две юрких шлюшки из Таиланда ловко натирали его поблекшую кожу таинственным кремом, что придает особую крепость уставшему за день духу,
Более всего Дмитрий Олегович уважал именно эти ночные часы, когда он, оставаясь один на один со своей совестью, полностью располагал собой, не считая редких ночных звонков из президентской администрации. Иногда, Дима просто ложился спать, но чаще к нему, на восемнадцатый этаж, лифтом поднимались девочки-иностранки. Отечественных он не признавал, брезговал, запах другой.
Рогозин блаженствовал, когда раздался звонок.
Звонил Флинт.
Рогозин поморщившись, снял трубку.
– Алло!
Зловещее молчание.
Рогозин приложил телефон к другому уху. Девочки перешли на левый бок.
– Алло!
Подтянул простыню.
– Алло!
– Не узнаешь?
Рогозина покоробило от подобного панибратского обращения. Никто не смеет таким тоном разговаривать с ним. Но он держал себя в руках.
– Как я могу сказать, узнаю ли я тебя, если я понятия не имею, кто ты?
– Флинт!
– Флинт?
Рогозин пробовал вспомнить и не смог.
Девочки продолжали работать пальчиками.
– Флинт.
Для удобства Рогозин переместил телефон обратно.
– Я тебя знаю?
– Должен, раз я с тобой говорю.
Рогозин делает знак и девочки-таитянки, радость земли русской, удаляются спиною, не переставая при этом кланяться благодарственно в его сторону. Рогозин платил щедро, а если когда и преступал через край, то оплачивал вдвойне. В чужой стране при здешнем климате многое значит хорошее к тебе отношение.
Рогозин поднимает тело и садится на кровать. Так удобнее, особенно имеешь неясное дело, пусть даже и по телефону.
– Ты кто?
– Флинт.
– Это я уже слышал. Какой Флинт?
Сколько ни напрягал Рогозин память, не мог вспомнить никакого Флинта. На память все приходили те дурацкие строчки, под которые они пили портвейн в шестом классе.
«Вьется по ветру Веселый Роджер
Люди Флинта песенку поют».
Если этот тот самый Флинт, то при чем здесь он, Рогозин?
– Слушай, Флинт! Я согласен, ты Флинт. А я Рогозин и не нахожу между нами ничего общего.
– Идиот!
– Я не идиот, – обижается Рогозин, так и не догадавшийся просто выключить телефон. – Мне сам президент уважение проявил.
– Мне плевать, я тебя кончу.
– За что? – обижается Рогозин.
– Из-за тебя мои ребята едва не влипли.
– Но при чем здесь я?
– Ты точно не идиот?
– Я же сказал.
– Тогда выходи, встречаемся у мусорных баков.
– Где-где..!
Бар на Арбате «У Мусорных баков» являлся в наши дни любимым местом встречи московской тусовки определенных кругов. Разумеется, Рогозину об этом было известно. Но он тянул время, пытаясь вспомнить Флинта, но так и не смог. Все это школьная песенка про пиратов.
Рогозин затягивал разговор, в надежде, что его персональная охрана вычислит и уберет этого Флинта. У него из головы совсем выпал тот факт, что радиочастота его телефона не могла быть под прослушкой.
И тут Рогозина бросило в жар, потом в холод.
Сделав туалет, он пробовал успокоиться и не смог. Ибо голос звучавший по телефону принадлежал именно Флинту, спец разведчику, диверсанту Обамы и никому другому. Именно Флинта он наколол недавно, когда премьер попросил оказать ему услугу.
И теперь, глядя на себя в зеркало и повязывая трясущимися руками розовый галстук, Рогозин с тоскою говорил себе.
– Ты мертвец, Дима!
Разумеется, он не был последним человеком в московском государстве и ему ничего не стоило позвонить Лаврентию Палычу, но лучше этого не делать. Взглянув в последний раз на свое изображение в зеркале и находя себя вполне решительным, Рогозин шагнул в двери, не забывая сунуть за пояс последнюю разработку «Глюка».
глава 2.
Флинт и Большой Джо направляются на встречу с Рогозиным.
Флинт и Большой Джон стояли у бара «Смердящая лошадь», напротив которого, стоит перейти улицу, углубиться в переулок и там буквально уткнешься в пресловутую забегаловку «У Мусорных баков».
Кто заходил в «Смердящую лошадь» не мог освободиться от ощущения, что он попал впросак, что его обманывают и где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки и должен располагаться настоящий бар, где не стыдно посидеть, выпить, поговорить с девушкой, послушать хорошую музыку, встретить любимого актера, или даже наткнуться на актрису, которую ни за какие деньги невозможно обнаружить нигде, кроме как здесь.
Конечно, ни Флинт, ни тем более Джон, не могли этого знать, но не обязательно читать «Идиота», чтобы составить для себя приемлемый образ автора.
– Идем!?
И они пошли, имея на двоих одну штурмовую винтовку, несколько гранат, два больших кольта и один поменьше, у щиколотки. Были и ножи, но это так, на всякий случай.
глава 3.
Лицо Рогозина.
– Ты мертвец, Дима! – напутствовал себя последним словом Рогозин пред тем, как покинуть подъезд. Он не сожалел, что направил Флинта по ложному следу. Если бы премьер вторично попросил бы его повторить подобное, Рогозин бы не колебался ни минуты. Таким его воспитали, таким он и остался, и даже смерть не остановит его, как и на краю могилы он будет прежде думать о Родине, а о себе в последнюю, и то, в третьем лице.
Никогда и ни на одну секунду он не воспринимал себя вне России, и даже то, что его порой обслуживали таитянки и филиппинки ни о чем не говорило. Истинный патриот он и в постели с негром прежде всего русский, а остальное, как получится. Ему не о чем было сожалеть, за исключением пожалуй одного, что смерть свою он примет не в окопах Донбасса, а посредине благополучной и сытой Москвы.
Стыдясь и не смея себе признаться, он плакал
Однажды его спросили, если бы ему удалось принять участие в Прошлой Великой войне, где он видел себя.
Смущаясь, и запинаясь от волнения, Рогозин отвечал:
– Я понимаю, насколько я того недостоин, но моя единственная мечта, это быть двадцать девятым панфиловцем, как это не кощунственным вам покажется.
Уж кем-кем, а трусом Рогозин не был. Положив в карман пальто еще пару гранат он направился в сторону бара «У Мусорных баков». Он мог взять с собою хоть сотню агентов, но пошел один, втайне надеясь, что и его противник проявит не меньшую мудрость. Правда, следует дополнить, Рогозин, как руководитель космических полетов сильно рассчитывал на орбитальную группировку космических войск, «случайно» оказавшуюся неподалеку. Но это так, на всякий случай, если совсем станет невмоготу и разойдутся тучи.
Рогозину повезло, когда уже до бара оставалось сделать два — три шага, как появился просвет среди сплошной облачности и он смог через прибор, что держал в кармане, сообщить кому следует, кто он и какая помощь ему может потребоваться.
глава 4.
В ресторане. Флинт якобы знакомится с Рагозиным.
Рогозину, как постоянному посетителю, отвели отдельный столик имевший одну особенность, от него просматривался весь зал, и что главное, вход в помещение, в то время как сам посетитель оставался незамеченным из-за особенностей освещения и расположения ламп.
Барменом был Осип на которого всегда можно было положиться, столик его обслуживался узкобедрым Степаном. Оба гомосексуалисты, находились в расцвете сил, и иметь их под рукой уже везение. И это хорошо. В случае чего болтать не станут. В его стране к нетрадиционным отношениям обносятся подозрительно и было из-за чего.
Рогозин заказал выпить, а «глюк», для надежности прилепил пластырем снизу стола. И стал ждать.
Флинта он узнал сразу, хотя до сего момента с ним не встречался. А вот второй показался подозрительным. То, что их было всего двое, успокаивало, как, с другой стороны и настораживало. Так, ночная темь укрывает нас от соседей, но и нам не позволяет рассмотреть их в полной мере.
– Можно?
Флинту не хотелось торопить события и он начинал со знакомства. Если это так, то Флинт просчитался. Рогозин, выросший на городских задворках, привык что его не узнавали на улицах те, кто его бил вчера, как и быстро признавались в чувствах побитые им. Но последних было путь и немного, но они были.
Мысленно оторвавшись от мыслей, Рогозин рассеянно глянул на Флинта и сказал.
– Почему бы нет.
Флинт сел, а его спутник расположился у бара.
– Флинт!
Назвавшийся Флинтом протягивает ему ладонь и Рогозин, слегка привстав, пожимает ее.
– Дима.
К ним тотчас направляется узкобедрый Степан.
– Чего изволите..с!
Он так и произнес, таинственно изогнувшись вопросительным знаком. Если бы Флинт не был в курсе российских обычаев он бы возможно пришел в ужас.
Рогозин вопросительно посмотрел на Флинта, тот на узкие бедра.
– А что у вас есть?
Тут уж Степан глянул на Рогозина: «мол, чего он себе позволяет»?
На помощь Степану приходит Рогозин и понизив голос, говорит подмигивая:
– Смею вас уверить, господин Флинт, у него вы можете заказывать без стеснения хоть устриц.
Сам Рогозин устриц терпеть не мог, и буквально через минуту исходил потом и ненавистью к тому, кто в его присутствии позволял откушать хотя бы одну.
глава 5.
Путь Алины Блядской, олимпийской чемпионки,
депутата и государственного деятеля. Ее встреча с Флинтом,
сержантом морской пехоты США.
В отдаленности звучало пианино. Играли Шопена в две руки. А может просто в открытое окно повеяло прохладой дождливой московской ночи. Хотя, какое отношение парижский Шопен имел к Москве, лучше не спрашивайте. Порой фразы вылетают из меня не успев обзавестись, ни достойным смыслом, ни хотя бы изяществом в движении.
От Шопена Флинт плавно переходит к молодой женщине. То было в баре :Дохлая Кошка», которым с недавних пор на паях владела Алина Блядская,
С Флинтом они тогда не просто встретились, а сошлись, – не понимаю, почему я опустил столь важную деталь повествования. Блядская всегда мечтала иметь свой бар, где она могла бы от случая к случаю встречаться с друзьями, обмениваться партнерами и даже мечтать, сидя в уголку за бокалом шампанского или стакана мартини, о постоянном, ради которого она пожертвует многим и многими.
Закончив карьеру спортсменки в ранге олимпийской чемпионки, и ни разу не попавшись на допинге, Алина получила в полное свое распоряжение роскошное тело, которое обслуживала всеми доступными, малодоступными и просто недопустимыми способами, что потребовало немалых расходов. Если кто из вас когда обладал подобным сокровищем, он знает, сколько беспокойств и неурядиц вы получаете в натуре, а взамен немного удовольствий весьма и весьма сомнительной природы.
Однако собственный бар позволял ей хотя бы на время, оставаться с собой наедине, что было нелегко при ее жизни. Она могла даже позволить себе, при известной доли воображения, что она еще настолько молода и хороша собой, и только вступает в жизнь и не может оглянуться, как и опереться на прошлое, поскольку пока не имеет ни того, ни другого.
При пробуждении болела голова, донимало похмелье, но это уже из другой песни и с Шопеном напрямую не связано.
Флинт зашел в «Дохлую кошку» по случаю. Он оказался в городе, где просто встреча даже с обычной женщиной считается из ряда вон выходящим событием. Более или менее приличные и удобно сложенные телом женщины, не говоря о достойных по фигуре и выражению глаз девушек, давно уж разошлись по рукам, и встретить среди них свободную столь же большая редкость, как парижского негра в северных широтах.
Нельзя сказать, чтобы Флинт не сопротивлялся, но что он мог поделать, когда узнал, сколько медалей и прочих наград имела эта женщина.
К сожалению следует признать, Флинт не был совершенством, иначе я не могу объяснить более или менее вразумительно начало их половых отношений. Еще когда он вступал на военную тропу, первым делом тамошние сержанты его обучили искусству быть безучастным к женским чарам, упустив совершенно из виду, что наличие олимпийских медалей может сыграть свою роковую роль в жизни морского пехотинца.
Последний раз они виделись в аэропорту Шереметьево, когда Флинт якобы вылетал на встречу с морскими котиками. Алина плакала, считая что видит того, кого любит, последний раз. Флинт, напротив., улыбался, считая для себя великим счастьем встречу с единственной женщиной, что столь много им отличалась от других.
Флинт поднял руку, Алина махнула синим платочком. Взревели моторы, авиалайнер дрогнул и медленно разворачиваясь, стал удаляться в сторону взлетной полосы. Последнее, что видел Флинт, это ее широко раскрытые, страдающие от любви, зеленые глаза наполненные слезами.
Алина, плача, отправилась в свой бар, надеясь в вине утопить подступившую к сердцу тоску, а Флинт вернулся к Навальному, где в пух и прах обыграл полунагую Собчак в покер. Леха к этому времени отрубился. Владимир Ильич спал, Троцкий читал при свете ночной лампы, делая пометки на полях цветным карандашом.
глава 6.
Рогозин с помощью дронов берет в плен
Флинта и Джо.
Кто из нас не слышал, а порой и напевал про себя, жалостно грустную песню любви и прощания: «и вот, в ресторане, мы встретились снова …» Не знаю, как у вас, у меня не единожды наворачивались слезы при сладостных звуках этой печальной мелодии. И надо же было тому случиться, стоило Большому Джону только облокотиться на барную стойку и взглянуть на ряд блестяще тусклых бутылок, как память его пронзило стрелою коварного индейца воспоминание о самой печальной в его жизни любви.
«Ты все также молода, а я поседел….».
Пел жалостливый голос на калифорнийский манер, что дрогнула душа солдата и на миг затмилось сознание, чем Рогозин, не выпускавший его из виду, не замедлил вскоре воспользоваться.
Флинт также терпеть не мог устриц, и на этот раз Рогозину повезло; Флинт заказал виски и горячего шоколаду с финиками. Ему еще ни разу не приходилось закусывать дивный напиток ирландской шпаны столь прозаическим шоколадом, да еще и финиками. Если кто знает, он не даст мне соврать; финики в великом множестве произрастают в странах Магриба, откуда их морскими судами в сушеном и рефрижераторами – свежем виде, развозят по всему миру. Так они попали в Москву.
– Хочешь? – предлагает шоколад с финиками Флинт Рогозину, но как тому не хотелось присоединиться к сержанту, он смог сдержаться. «Может это и есть ловушка», – подумалось ему.
– Как хочешь!
Откушавши, Флинт вытер кончики пальцев и лишь тогда приступил к делу.
– Ты предал меня, Дима! – сказал он.
– Я не хотел! – прошептал в платочек Рогозин, в который и был вмонтирован прибор соединявший его с орбитальной космической станцией. – Прости.
Ну что же сидишь за темной шторой
И прячешь лицо свое в голубое манто…
– Бог простит, – отвечал Флинт.
Большой Джон нажал на курок и первым же выстрелом разнес в пух и прах тот самый платочек. На пол вывалился прибор напоминавший с виду простую куклу, но очень маленькую.
Кукла стукнулась о пол, раскрыла глазки и сказала:
– Мама!
У Джона опустились руки. Детей он жалел, как и Флинт. На нечто подобное рассчитывал Рогозин.
– Руки! – тихо произнес он, держа собственные под столом.
Флинт сказал, обращаясь к Джо.
– У него ствол. Делай, как он говорит.
Под музыку в зал медленно вплыли два боевых дроны. Даже если бы Джону и Флинту удалось справиться с Рогозиным, они не смогли бы уйти далеко. Точнее, они бы никуда не ушли. Вооруженные скорострельными автоматическими пушками дроны, купленные в Израиле лично Рогозиным за очень большие деньги, расстреляли их прежде, чем те могли бы осознать саму смерть. То особенность израильских дронов, мелкими партиями поставляемые в отдельные страны. Направляемые спутником они становятся грозным оружием, и мне жаль, что Израиль столь беспечно относится к столь опасным изобретениям еврейского разума.
Если на тело или предмет устанавливается особенная метка, то он становится уже его пленником. И нет, скажу, более страшного и грозного тюремщика, чем дрон, которого невозможно ни разжалобить, ни подкупить.
Убивать в баре, значит ставить себя под подозрение. И тут Рогозина осенило и он с довольно мстительной улыбкой направился к бару «Дохлая Кошка».
глава 7.
Прошлое Крысеныша, когда он еще был
маленькой Крыской.
Алина, когда пребывала в тоске, напоминала себе состарившуюся, но все еще действующую шлюху. Она влюбилась, кто бы мог подумать! Она спрашивала себя, осматривая тело пред большим венецианским зеркалом, что было изъято по повелению Крысеныша в соответствии с желанием самой Алин, из покоев последней императрицы.
К женщине, предварительно уведомив ее звонком, тихо вошел и склонился в почтительном поклоне Яша Юровский. Его она особенно полюбила, ведь он так услужлив и мил. То ей услужил опять Крысеныш, самая первая ее любовь, которому она отдала лучшие годы своей жизни. Имя происходило из его воровской клички, когда он еще пацаном служил на посылках у местных воров. Говорят, тогда лучшие люди Петербурга были либо ворами, либо пидарасами. Два этих течения многие годы существовали параллельно, то пересекаясь, то разрывая всяческие отношения. Иногда невозможно было отличить настоящего пидараса от маститого и уважаемого вора.
Вероятно Крысеныш долгое время колебался, какое ему выбрать течение. То и другое представлялось одинаково привлекательным для настоящего пацана. Тем более, что молоденькие воры возвращаясь с зоны, хихикая исподтишка рассказывали, чем они служили там для блатных. Отчего в местном доме культуры имени Горького неоднократно проводились конкурсы среди пацанов на наиболее округлую задницу.
Неизменно побеждал Сема Познер. Его отец не вылазил из-за границы, и потому Сема знал толк в деликатных вещах. Крысеныш тогда был совсем невзрачным пацаном и ему оставалось лишь в розовых снах представлять будущее, где он то воображал себя самым крутым вором, или напротив элегантным и знатным пидарасом на роскошном ягуаре.
Познер натаскал его, а потом исчез.
Шесть дней и ночей Крыска лил слезы, пока его не нашел на местном кладбище вор в законе «Батька розовый», или Никифор, если по паспорту, про которого я уже упоминал. Пацан крутой из настоящих, кто живет по понятиям и своих не сдает.
глава 8.
Юровский сообщает Алине о местонахождении Флинта и
она немедленно спешит тому на помощь.
Юровский стоял и почтительно ждал, когда Алина обратит на него внимание. То, что женщина обнажена, и находилась к нему спиной, не казалось ему предосудительным.
Закончив часть туалета, Алина повернулась и спросила:
– Ты хотел мне что-то сказать?
– Да, милая Алина, – отвечал Юровский и в этом чистеньком старичке вряд ли бы кто смог распознать того носатого и грязного еврея, что самолично из нагана достреливал детей и женщин выстрелом в висок.
Алина прошла к креслам, что ей также достались из покоев императрицы, закурила и придвинув пепельницу, продолжила.
– Говори.
Яшка сделал робкий шаг и замер.
– Я нашел его.
Алина замерла. У нее замерло дыхание, потом мелко задрожали руки и онемела на миг спина.
– Он жив?
– Да, милая Алина.
Алина поднялась, протянула руку и Юровский привычным движением, подняв халат с полу, накинул его женщине на покатые плечи.
– Спасибо Яша, – произнесла Алина собираясь с мыслями, которых внезапно становилось все больше и больше. К тому же, они беспрестанно разбегались и чтобы их собрать воедино, приходилось проявить с ее стороны известные усилия.
Но недаром Алина заслужила в свое время олимпийское золото. Он знала толк во многих вещах, умея себе подчинить не только собственное тело, но даже и мысли, какое бы их не было великое множество.
– Где он?
– В Москве.
– Он сделал, чего хотел?
Алина к своему стыду, захваченная самой невероятной и самопоглащающей страстью в ее жизни так и не удосужилась узнать, что снова в Москве опять делает сержант морской пехоты США.
– Нет.
– Почему?
– Не смог.
– Не смог? – удивилась Алина. – Но он же сержант морской пехоты?
– Простите милая Алина. Но такое случается.
– Как часто?
– К сожалению гораздо чаше, чем хотелось бы им; но намного реже, чем того хотелось бы нам.
Алина некоторое время молчала, наконец то собираясь с мыслями. Одна ей особенно понравилась и она решилась использовать именно ее.
– Он вернулся, чтобы увидеть меня?
Старый Яшка замешкался. Он знал, насколько Алина любит этого сержанта, и как он ей дорог, и потому сказать ей правду ему порой нелегко.
– Вряд ли, милая Алина, – отвечал он заливаясь краскою стыда.
Но, на удивление старика Яши Юровского реакция олимпийской гимнастки была иной, чем ожидалось ему.
– Странно! – медленно проговорила Алина уходя в себя, – Тогда зачем он вернулся?
– Доделать то, ради чего он здесь.
– Но разве он прибыл не ради меня?
– Прости, дорогая Алина — иногда этот пес смердящий, падаль земли русской называл женщину «дорогой» – у него долг, он сержант морской пехоты.
– К черту всех сержантов.
Алина решительно поднялась и халат вновь упал на толстый персидский ковер, по которому во времена незабвенные, когда была еще жива России, ступала нога императрицы.
– Я люблю его.
– Любовь, это святое — подтверждает Яша Юровский.
– Так, разве он не любит меня?
– Любит, моя незабвенная.
– Так в чем дело?
Казалось нет пределов возмущенному удивлению, где к подлинное чувству примешивалось оскорбление женщины, которой пренебрегают.
Но Алина взяла себя в руки.
– Надо действовать. Где он?
Юровский почтительно взглянул на часы.
– Причем здесь время?
– По нему, милая Алина, я определяю его местонахождение.
– Тогда скажи, что твои часы говорят?
– Твой любимый в баре «У Мусорных Баков» встречается с господином Рагозиным.
– Какой ужас! – воскликнула в отчаянии женщина и тревога за жизнь любимого человека выплеснулась наружу и захватила ее. – Он же его убьет!
– Совершенно верно, моя Алина.
– Если еще не убил… – прошептала бедная женщина и кинулась в гардеробную, где к ее услугам находились уже шестой час две горничных и еще одна девушка, что одевали ее.
– Чего вы вошкаетесь! – кричала Алина тыча одну из горничных острой иглой.
Та морщилась, но терпела. Ей хорошо платили.
глава 8.
Шалва Чигиринский знакомится с умопомрачительной
девушкой.
Уважаемый вор Шалва Чигиринский обожал молоденьких, но до того рокового вечера не смел к ним приближаться ближе, чем позволяли приличия. Близость к Крысенышу, позволила ему обогатиться, а природная хватка, плюс наработанная смекалка поспособствовали вскоре войти в избранный круг.
Вскоре Шалва женился, завел детей, и все такое, чего он был лишен многие годы. Но однажды удача изменила Шалве и все пошло насмарку.
Теперь он жил в Гринвиче, штат Коннектикут. Понимая, что жизнь — не сахар, он, в свете фонарей, пробираясь сквозь потоки неоновой рекламы, все шел и шел по проспекту куда глаза глядят, был немного подвыпимши и тут встретил ее, мечту всей его жизни, длинноногую пятнадцатилетнюю афроамериканку, столь красивую и невероятную, что не смог удержаться.
– Простите…! – смущаясь и заикаясь заговорил Шалва первым, – вы спешите?
Столь невинный вопрос поверг девушку в ужас. Она и представить себе не могла, что столь видный мужчина, весь из себя, в возрасте мог обратиться к простой школьнице, что лишь недавно перестала у родителей выпрашивать мелочевку на мороженное.
Не удивительно, что девушка ответила глупее некуда.
– Куда?
Шалва, как пацан, теряется окончательно. Ему хотелось просто узнать имя столь дивной девушки и идти дальше по своим делам. А их у него с годами накопилось столько, что разгребать и разгребать.
А тут она, которой даже имени он не знает, уже приглашает его.
– Куда хочешь?
Боясь упустить удачу, Шалва буквально прохрипел:
– «Хромая утка» устроит?
В баре «Хромая утка» собиралась многочисленная местная нечисть. Порой заглядывало такое отродье, что вынудило полиции у входа поставить отдельного копа.
Шалва, пропуская наперед девушку, как старому знакомому кивнул копу и прошел в бар, где на удивление в этот час было не многолюдно и тихо. Старый пидарас дремал у стойки, да пара начинающих мошенников обжималось за отдельным столиком.
Он заказал девушке всего, чего бы заказал себе, когда был в ее возрасте.
глава 9.
Шалва жалуется на судьбу, а та ему мстит.
Утром девушка потянулась, выскользнула из постели и накинув халат подбежала к окну, в которое, подобно свободной степной птице, билось солнце. Мадлен распахнуло окно впуская солнце.
– Прошу! – сказала юная девушка игриво отставив красивую ногу.
В эту минуту в комнату заглянул Шалва.
– Проснулась?
– Почти! Смотри, у нас солнце.
Действительно, солнечное пятно прыгнуло на стену и быстро- быстро поползло к потолку.
– Оно тебя испугалось! – рассмеялась девушка, и подбежав к оторопевшему Шалве чмокнула его в щеку.
– Я люблю тебя, Шалва.
Потом они завтракали, гуляли долго, а когда вернулись у порога их поджидало двое копов: злой коп и добрый коп.
Злой, он был афроамериканцем и принадлежал к баптисткой церкви, ощетинив крупные белые зубы и поигрывая блестящими наручниками обратился к Шалве, когда тот вылезал из машины.
– Они твои, парень!
Разумеется, он имел в виду наручники, но если бы даже Шалва и догадаться об этом сразу, что бы изменилось. Он влип, и это наверняка она, Сара, на которой его уговорил черт жениться пятнадцать лет назад. Сара оказалась нехорошей для замужества женщиной, вредной и эгоистичной, неспособной оценить его высокие чувства. Да и откуда ей подобное, если она была дочерью простого банкира. Шалва и сошелся с ней, предполагая к ее худоватому, но сильному телу, приобрети доступ почти к неограниченным финансам банка ее отца.
Если со вторым все получилось, пусть и не сразу, то с женой ему крупно не повезло. Наверное не рождалось на русской земле еще более нехорошей и ядовитой женщины, чем она. И все закончилось тем, что ей захотелось обобрать Шалву до нитки, чего он не смог стерпеть, хотя в малом терпел.
Он пошел к ее отцу, Соломону Борисовичу и откровенно признался, что не может совладать со злой женщиной. Они быстро поладили, а что касается этой стервы, Сары, она немедленно начала процесс по разводу. Соломон Борисович на жалобы Шалвы пожал плечами, дескать, чего ты ждал от женщины?
Потом Шалва ударился в бега, но где бы он ни был, нехорошая женщина, через адвокатов, всюду его доставала. Некоторые друзья его завидовали столь сильной любви, но побывали бы они в его шкуре, когда любовь женщины не только становится излишней по жизни, но и крайне обременительной.
Шалва жил во Франции, Израиле, Лондоне жил, пока не оказался в Штатах. И вот, спустя годы судьба и здесь сыграла с ним злую шутку и уже, когда его поместили в отдельную камеру, он принялся судьбе же, жаловаться на судьбу, судьба высокомерно ответила.
– Злой ты, Шалва!
глава 10.
Шалву задерживают, девушку определяют в
соответствующее заведение.
– Они твои, парень!
Шалва взглянул на наручники и понял, это судьба. Мадлен выпорхнула с другой дверки и хлопала в растерянности длинными ресницами. Что она еще могла?
Злой коп щелкнул наручниками, развернул Шалву спиной и повел к своей машине, зачитывая по дороге права. Мадлен кинулась к ним.
– Шалва!
Добрый коп мягким движением, – у него не был пока собственных детей, как и жены, но зато у брата имелось то и другое и он знал как в подобный ситуации следует вести себя с хорошенькой девушкой.
Он сказал:
– Я сожалею, мисс!
Девушка вырвала руку, которую впрочем никто и не удерживал и едва не залепила пощечину. Вот тогда доброму копу и пришлось ее скрутить, иначе он мог пострадать, что в штате Коннектикут строго наказуемо для копа, который позволяет хлестать себя по лицу. Начальник полиции неоднократно, инструктируя сотрудников перед работой напутствовал их словами.
– Дорогое мои, – говорил начальник — Помните, это я вам говорю, ваш Бог и ваш Цезарь. С вами могут сделать что угодно, и кто угодно вам может сделать, что угодно. Копу прощается многое, ибо с него многое и востребовано. Но никогда, ни при каких обстоятельств и нигде не позволяйте давать вам пощечину ибо ваш начальник — он имеет в виду самого себя — знает на собственном опыте, насколько это постыдно и паскудно. Нет большего оскорбления нашему брату, копу, когда ему при свидетелях дают пощечину.
И тут, какая то девчушка, едва не смазала его.
– Ты что сдурела?
– А зачем вы его у меня забираете?
– Да никто у тебя его не забирает. Поговорят, возьмут залог и отпустят.
– А если не отпустят.
– Отпустят.
– А если … – плакала и канючила девчонка с такой силой, что доброму копу захотелось ей так врезать, чтоб другим неповадно было скулить. И он бы так и сделал, если бы не был добрым.
– Что у тебя? – спросил злой, когда усадил задержанного в машину.
– Сам видишь!
глава 11.
Шалву обвиняют в совращении несовершеннолетней.
– Ты чего? – обратился злой коп девушке и столь свирепо заглянул ей в глаза, что если бы она струсила, то душа ее наверняка ушла бы в пятки.
Но Мадлен было не до этого!
– Зачем вы его забрали?
– Он нарушил закон.
– Ничего он не нарушал
– Откуда ты знаешь, нарушал он или не нарушал?
– Он со мной был.
– Вы спали?
– Вот еще!
– Так спали или нет? И учти, когда тебя спрашивает полиция, следует отвечать незамедлительно, иначе я буду вынужден тебя поместить куда следует.
– А тебе какое дело?
– Я коп, понимаешь?
– А я Мадлен.
– Где ты живешь?
– Здесь.
– У него что ли?
– У Шалвы конечно, иначе, где мне еще жить.
Копы переглянулись. Дело обещает быть интересным.
– У тебя что нет собственного дома?
– Какой собственный дом? Разве не видишь, сколько мне лет?
Доконала! Злой коп начинает закипать.
– Я имею в виду родителей? – раздельно и по слогам произнес коп.
– Нет у меня родителей.
– Но кто-то же у тебя есть?
– Никого нет!
Девушка была простодушна, как дитя.
– Но где ты жила до того, как встретилась с Шалвой.
– У Гарика.
– Какого еще Гарика?
– Он наркоман, его все знают.
– Кто он тебе?
– Никто.
– Так не бывает?
– Бывает.
– Ладно! А до Гарика?
– Ну..! – девушка смешалась! – Был еще один.
– Тоже наркоман?
– Нет, он гангстер.
– И кто он тебе?
– Никто! Просто, сказал живи и все. Вот я и жила.
Злому копу делается нехорошо и ему на помощь приходит добрый коп и они увозят девушку в отделение. После долгих расспросов и поисках в компьютерных сетях они выяснили, что девушка действительно сирота. Отца нет, мать алкоголичка, по своему любила дочь, но умерла год назад. В школу девушка не ходит, слоняется и живет сама по себе и до нее никому нет дела.
Девушку определили в соответствующее заведение для несовершеннолетних, где пообещали позаботиться о ней, а Шалву отпустили под залог в пятьдесят тысяч и очень попросили не приближаться к девушке ближе двухсот метров.
Шалва, плохо знакомый с американской системой правосудия, растерялся.
– А если она ко мне?
Судья строго посмотрел на Шалву.
– Я же сказала, не ближе двухсот метров.
Шалва покинул полицейское заведение в совершенно расстроенных чувствах. Он не сомневался в чистоте своих чувств, и как и подлинной любви Мадлен, но жестокость американского правосудия поставила его в тупик.
глава 12.
В обмен на свободу Шалва соглашается сотрудничать
с особым отделом полиции морской пехоты.
Но на этом его сегодняшние приключение не закончились.
– Шалва Чигиринский? – не столько спрашивал, сколько удостоверялся мелодичный женский голос.
Шалва вздрогнул. Рядом с ним приятно улыбаясь стояла еще одна женщина.
– Да!
– Пройдемте с нами.
И он пошел, а что еще он мог сделать?
Так он попал в руки одной из самых секретных служб на свете, а именно в особый отдел полиции морской пехоты США.
Чтоб не ходить вокруг да около, ему предложили на выбор; либо совращение малолетней, находящейся в стесненных обстоятельствах, со всеми вытекающими последствиями; либо немного поработать на морскую полицию. Шалве ничего не оставалось, – глупо в полиции рассуждать на тему, дескать «любви все возрасты покорны», – как согласиться. Так, спустя многие годы он вновь оказался в Москве.
глава 13.
Обама рассуждает о величии русского духа.
То, что Флинт провалился, еще не означало, что он провалился окончательно, спился, стал питаться рыбой, или напротив; ушел под лед, где его самого съели рыбы. Обама знал, в морскую пехоту никого с улицы не берут и лишь самые достойные, из достойных долгими и кропотливыми занятиями на военном полигоне и за его пределами, заслуживают чести представлять родину на полях войны.
Президент свято верил во Флинта, как верил в Конституцию, Отче наш и то, что солнце восходит на востоке, хоть и не всегда. Однажды он собственными глазами наблюдал обратное. И хотя ни с кем не поделился, но в памяти хранил. Поэтому Флинт был просто обязан оправдать доверие президента.
Проколы у Обамы случались и до Флинта, но он предпочитал их замалчивать, и не любил, когда ему о них напоминали. История с Крымом тому ярчайший пример, и если при нем кто-то вдруг вспоминал нечто подобное, или у него всплывала в памяти дохлая рыба какая, он морщился, что означало конец еще одной карьеры.
Обама не мстителен, он догадлив, и когда Браудер доложил ему об очередном провале, он хмыкнул и поинтересовался, как себя вели «морские котики», когда вся огневая мощь российской армии на них обрушилась.
Браудер пожал плечами, не имея пока представлений.
– Сбежали, наверное.
– А что русские?
Обама имел в виду тех русских, что взяли в кольцо морских пехотинцев.
– Держались, я думаю.
Подумал, прокручивая в уме те или другие истории русской военной истории.
– Пока не погибли, – добавил он вспомнив героев-панфиловцев.
Обама в волнении остановился напротив Браудера.
– Скажи, Браудер! Ты их конечно изучил поболее, чем многие из нас. Какие действия нам потребовались бы для полной победы на ними.
– Наверное, убить их всех.
– Великий народ,- прошептал Обама тайно улыбаясь.
Браудер согласился с президентом, за что тот был ему благодарен.
– Да! Конечно!
Браудер все плел и плел интриги. Тут бы он самому Менщикову фору дал. А может быть и не дал. Жмот он, Браудер.
глава 14.
У Обамы проблема в конгрессе.
После Алтайского провала многие в конгрессе предлагали Обаме полностью свернуть операцию, обосновывая тем, что Обама не в состоянии обеспечить ее благополучный исход. Некоторые ехидничали и прямо смеялись за его спиной, не рискуя выносить мусор.
Особенно злобствовал республиканец Маккейн. Он говорил, указывая в сторону, где по его мнению и находился президент.
– Взгляните на него! Разве такой как он, сможет потягаться с Москвой, когда та постоянно обходит его на поворотах?
А мадам Олбрайт, так и не отошедшая от дел, едко заметила.
– Кто, как не я, говорила, что с русскими надо ухо держать востро!
И тут же на примере собственных ушей показала как это делается.
глава 15.
Киссинджер и Буковский на приеме у Обамы.
Вечерком Обама встречался с Киссинджером и Буковским. Если второй его подталкивал, то Киссинджер, напротив, не торопил, повторяя по десять раз как заведенный; дескать семь раз отмерь, один отрежь. Чем скоро вывел Буковского из себя.
– Да когда резать, Юра когда все время отмерь, отмерь, отмерь! Пусть Бог меряет, а мы резать будем!
Но Киссинджер упертый, на своем стоит. Да еще повторяет, зараза про шкурку, которая выделки не стоит.
Слушает их Обама, свой резон имеет.
– И что вы предлагаете? – обращается он одновременно к обоим.
– Разбомбить их к чертовой матери! – говорит Буковский.
– Наладить торговые отношения и разрушить изнутри. – говорит Киссинджер.
– Пока ты налаживаешь отношения, они тебя с потрохами сожрут. – замечает Буковский.
– А ты не боишься, – ехидничает Киссинджер, – что и они могут того..!
Генри имеет в виду, что и у русских имеется бомба.
Но Буковского ему с толку не сбить.
– Волка бояться в лес не ходить.
– Но и переть на рожон негоже.
Тут Обама мягко заметил, что речь идет о Крысеныше.
– Так бы сразу и сказал, – буркнул Буковский, жалея, что ему не дали разбомбить историческую родину. – Он что, еще жив?
– Жив.
– Жаль! С ним невозможно иметь дела.
– Не скажи, – оживился Киссинджер. – Помнится в свое время Рузвельт разговаривал с самим Джо!
– И чем это кончилось?
– Миром, мой дорогой, миром.
– Холодной войной это закончилось и расползанием коммунизма по земле! – раздраженно буркнул Буковский.
– Что привело к крушению Советской империи, – справедливо заметил Киссинджер.
– И гибридным войнам.
– Но лучше иметь сто маленьких войн, нежели одну большую.
Но тут президент снова напоминает о себе.
– Господа! Мне интересно, что вы говорите. Но речь сегодня идет о Крысеныше?
– Он еще жив? – глупо поинтересовался Киссинджер.
Президент поморщился, но ответил.
– К сожалению, да!
– Странно!
Киссинджер постучал пальчиком по подлокотнику.
– По моим сведениям он скоропостижно скончался.
– Он и тебя переживет, Генри, – съехидничал Буковский.
– Постойте! – возразил Киссинджер, – А кто тогда помер?
– Ельцин наверное, – предположил Обама.
– Выходит я ошибся, извините.
– Так что, решим? – спросил Обама.
– А чего тут решать, – сказал Буковский. – К ногтю его.
– Ничего не имею против, – согласился Киссинджер, рассматривая собственные ухоженные ногти.
– Ты еще хотел что-то сказать? – насторожился Буковский.
Уж его ногти ни как нельзя считать ухоженными.
– Ничего! – поднял на него бесхитростные глаза младенца Киссинджер.
– По твоему я ошибаюсь? – взорвался Буковский, не могший терпеть всех этих придворных интриганов, любителей ловит рыбку в мутной воде.
Буковский, будучи на зоне, понял, в «мутной воде и рыба мутная». Ее можно продать, но устойчивого спроса достичь невозможно.
– Я этого не говорил, – хладнокровно заметил Киссинджер.
– Так вот! – резко повысил голос Буковский, – заруби себе на носу, русские никогда не ошибаются.
– Как и не сдаются!
– Да!
– С чем тебя и поздравляю!
Когда они покинули кабинет, поставив точки над «и», Обама еще некоторое время приводил в порядки мысли. Если первый блин комом, не означает, что поварское искусство ему не по плечу и пора переходить к более прибыльному бизнесу. Недаром в Москве говорят, за небритого двух бритых дают.
Ни одному ни другому Обама не сказал про мельдоний, решив, что они узнают первыми, если что получится. Так он заручился необходимой поддержкой после столь нелепого провала.
глава 16.
Правда о Мадлен.
Много лет на примете морской полиции находилась женщина в возрасте, которой на вид лет пятнадцать, чем она немало пользовалась, на чем и попалась. Ее можно было счесть обыкновенной мошенницей, которая благодаря особенностям тела и внешности умело этим пользовалась, выкачивая из доверчивых любителей скоромного весьма и весьма хорошие деньги. Но детектив, что первым расследовал историю «соблазнения несовершеннолетней», заметил насколько «девочка» раскованна и насколько естественно выглядит доверчивой и испуганной при клиенте, с которого надеется снять приличную сумму.
И вот что ему рассказала «девочка», когда он поинтересовался, как ей удается столь ловко водить за нос многоопытных клиентов съевших, казалось собаку на похоти.
– Любовь и только любовь.
И пояснила, когда тот ее не понял.
– Когда я вижу клиента, я оборачиваюсь на него вот так.
Женщин поднялась и повернула голову.
– И это все?
– Разве мало? Разве ты не видишь, насколько ты меня заинтересовал, и что я увидела в тебе именно то, что ты хотел, чтобы в тебе увидели?
Женщину назвали Мадлен и стали потихоньку использовать с тем или иным успехом. Что касается Шалвы Чигиринского, то тут Мадлен превзошла самую себя. На эту женщину можно было положиться, хотя доверять ей последнее дело.
Наивный Шалва! Неужели ты, при твоем лагерном опыте, тюремной закалке, и опыту разводок и толковищ, когда тебе нечего было поставить на кон, окромя собственной шеи, попался на столь наивную уловку? Шалва, хочется мне донести до него, тебя развели на пустом месте! Ты лох, Шалва.
Конечно, ничего подобного в глаза я бы ему этого не сказал и вам не советую. И вообще, обходите таких людей сторонкой, уж коли вам довелось с ними жить в одно время.
Впрочем, мне говорили, что якобы некоторые афроамериканки сохраняются чуть ли не до лет восьмидесяти! Врут, наверное. Не люблю когда врут. Тут и правде никто не верит, а хотят, чтобы лжи поверили.
глава 17.
Встреча Алины Блядской и Шалвы Чигиринского
в баре «Дохлая кошка».
Шалва Чигиринский прибыв в Москву, через своих людей быстро установил, что к чему и не теряя времени отправился к бару «Дохлая кошка», прибыв туда относительно много раньше, чем можно было ожидать от столь почтенного бизнесмена, привыкавшего дела свои обделывать не спеша. Еще в пермских лагерях особого режима про него ходили слухи, что если Шалва что пообещал, то сделает непременно.
Весь вопрос, когда?
Уже на лестнице он сталкивается с той, кого и хотел увидеть.
– Шалва!
Если бы в руках Алина была шаль или платок, она бы непременно уронила их, настолько неожиданной была эта встреча. Еще бы, ведь когда-то, когда она была моложе и свежее, они любили друг друга, и пусть это время кануло безвозвратно, но невидимые следы его в ее памяти сохранились.
– Нельзя терять ни минуты! – воскликнул Шалва стоя на две ступени ниже Алины.
– Шалва! – прошептала Алина и нежно,с печалью большей, чем требовали приличия, положила руки на его плечи.
– Алина! Где он?
– Шалва! – нараспев все повторяла и повторяла Алина, словно бы вернулось то незабываемое время золотой осени, когда они, скрываясь от Крысеныша, прятались и прятались, предаваясь наслаждению, как в последний раз.
– Алина! У нас мало времени. – чуть ли не силой оторвать от себя руки когда-то дорогой, а теперь обычной женщины.
– Ты меня забыл, Шалва? – насторожилась женщина и в ее голосе промелькнули те интонации, что должны были насторожить Шалву.
– Некогда, Алина! – взмолился Шалва! – Мы теряем время! Он здесь?
Нет никого страшнее отвергнутой женщины, пусть она и не стремилась к половой близости с вами, но если она оказывает вам знаки внимания, то отвечать ей вы обязаны.
– Пусти меня! – резко ответила олимпийская чемпионка и шагнула вниз, мимо его.
Теперь уже Шалва схватил ее и резко сжал.
– Мне больно, – вскрикнула Алина, – пусти!
– У нас мало времени, пойми! Если мы не найдем его, мне конец!
Шалва чуть не заплакал. Если он не выполнит задания. Мадлен навсегда будет для него потеряна.
глава 18.
Юровский берет на мушку Шалву и отводит
к себе.
– Убери руки! – вдруг раздался сверху сухой надтреснутый голос, и что-то в этом голосе было такого, что Чигиринский поднял голову и отпустил женщину, чем она тотчас воспользовалась, сбежала с лестницы и исчезла в дверях.
Голос принадлежал Яше Юровскому, стоявшему у начала лестницы. В руке его был зажат наган и не было ни каких сомнений, что если он выстрелит, то не промахнется.
– Поднимись! – скомандовал Юровский, и Шалва проклиная себя за опрометчивость, стал медленно подниматься оп лестнице.
– Быстрее!
Шалва прибавил шаг.
– Понимаешь! – начал было он, как Юровский, отступая назад, скомандовал.
– Прямо по коридору, последняя дверь, налево.
– Я должен…!
– Шагай.
Шалва на ватных ногах пошел по коридору, лихорадочно перебирая в голове способы и приемы, но ни одного не находил. Его страж принадлежал к тому редкому типу людей, от которых не было спасения.
Юровский шагнул следом.
– Шаг вправо, шаг влево, стреляю, – предупредил Яша.
– Знаю! – огрызнулся Шалва стараясь по возможности сохранять самообладание.
– Знаю, что знаешь, но мало ли что. – хладнокровно уточнил Юровский.
глава 19.
Яша Юровский признается в любви к Алене Блядской
Комната, в которой оказался Шалва, была узкой и длинной, скошенная по краю крышей, как то бывает в парижских мансардах, производила впечатление убогой. Обстановка ее состояла из деревянного просто стола с ноутбуком и железной кровати застеленной сильно изношенным серым солдатским одеялом.
– Здесь ты и живешь?
– Садись!
Шалва пустился на единственный, возле стола, колченогий стул, сам же Юровский встал у двери.
– Рассказывай.
Шалва, понимая что он влип и влип крепко, кратко рассказал, зачем он здесь и что может угрожать Алине, если он отсюда не выберется.
– И это все? – недоверчиво спросил Юровский.
– Все.
– И ты надеешься, что я тебе поверю?
Юровский мог поверить многому, даже самому невероятному, в виде зеленых человечков или даже наличию воинственных гномов в горах Скандинавии. Но поверить, что вот этот человек, которого он знал, как облупленного, мог запросто беседовать с самим Обамой, президентом Америки, он не мог.
– Не считай меня за лоха! Говори правду, и тебе легче будет.
– Но это правда!
– Правда что? То, что ты знаком с президентом Америки! Да ты хоть знаешь, кто он и где он? Американский президент сидит в Белом Доме, в Вашингтоне и к нему, таких как мы с тобой, за версту не подпустят.
Шалва сник. То, что казалось ему настолько простым и естественным вначале, теперь обернулось непреодолимым препятствием в лице тупого и недоверчивого чекиста.
А тот еще сказал:
– Такие, как мы с тобой, Шалва, недостойны даже того воздуха, которым он дышит.
Яшка имел в виду Обаму, но Шалва и без меня уже догадался.
И тогда Шалва начал издалека и почтительно спросил, указывая взглядом на наган, ствол которого по прежнему был направлен в его живот. С некоторых пор Юровский предпочитал вначале в живот и лишь потом остальное, в зависимости от обстоятельств и времени.
– Из этого ты Николашку порешил?
Яшка враз посуровел.
– Во первых, не Николашку, а императора вся Руси Николая Второго, божьего помазанника. И если ты еще раз в моем присутствии выскажешься столь непочтительно о последнем русском самодержце, я за себя не ручаюсь. Понял?
– Понял! – торопливо подтвердил Шалва костеня себя за опрометчивость.
– А во вторых, – продолжал насупленный цареубийца. – Не токмо его, а и детей его, супругу его, Александрию Федоровну. Всех порешил из него. И тебя порешу, если что!
Разговор явно не складывался, а время шло.
И тогда, совсем уже отчаиваясь, он пошел напролом.
– Любишь ее?
– Кого?
– Алину, олимпийскую чемпионку?
– А тебе какое дело?
– Да так, спросил.
– Спрашивают в морге, у нас разговаривают. Говори, зачем пришел?
Повторять историю про Мадлен, морскую пехоту, Флинта и Обаму Шалва не стал, настолько она уже и ему стала казаться невероятной. И тогда он закрыв глаза с головой бросился в омут.
– Не поверил мне? – засмеялся Шалва. – Так и знал, что не поверишь.
– Если знал, зачем дурил?
– Да так, решил проверить, как говорят у нас на вшивость.
– Проверять другого будешь. А со мной такие номера не проходят. У меня разговор короткий, или ты говоришь правду, или …
Юровский делает паузу:
– Или сам знаешь.
Шалва вспотел от волнения. Нет, страха он не испытывал, не тот человек. Но мысль, что он никогда больше не увидит Мадлен и не скажет, как он ее любит, была для него невыносимой.
– Если правду, так вот она. Оказался в Москве, дай думаю, зайду к Алине, перепихнусь, если повезет. Вот и вся правда?
Юровский задумался.
– Не мог сразу сказать?
– Боялся, что не поверишь.
– А чего не поверить, когда правда. Ее тут многие, сношают.
– А ты?
– Я что?
Юровский опустил голову и впервые наган дрогнул в его руке.
– Вот ты спрашивал, что у меня с Алиной, моей девочкой? Так вот, я тебе тогда не ответил, а теперь отвечу. Люблю я ее, понимаешь?
– Понимаю.
– А ты спрашиваешь, сношаю ли я ее! Да как такое тебе в голову взбрело только? Чудак, человек. – покачал головой старик. – Ничего ты не понимаешь.
Шалва, нащупав слабину в Юровском, принялся ее раскачивать, углубляя и расширяя ее.
– Еще как понимаю — горячо говорил Шалва. – Я ведь тоже люблю!
– Ты? – изумился Яша и положил наган на колено.
– Да! – признался вдруг Шалва и принялся рассказывать о Мадлен, какая она юная и прекрасная.
– Просыпается, я вхожу в ее комнату и вижу, как солнечный луч согревает ее обнаженное плечо. И в эту минуту я готов умереть, принять самую мучительную смерть за нее. У тебя такое бывает?
– Бывает, – соглашается старик.
Он мог бы многое чего поведать о себе, но сдержался, не захотелось ему, чтобы его неправильно поняли. Ведь одно дело иметь женщину, и совсем другое, любить ее.
Так они сидели поодаль друг друга, как два старых закадычных приятеля, изливая друг другу душу, пока Юровский не спохватился.
– А чего мы сидим?
Тут и Шалва спохватился и вспомнил, зачем он здесь. И так горько ему стало, что он расклеился, что Шалва едва не заплакал.
– Пошли, – решительно скомандовал Яшка и они, сбежав со второго этажа, выскочили на улицу.
глава. 20.
Шалва и Юровский освобождают Флинта.
Если бы не относительность во времени, неопределенность течения его, то Рогозин давно бы покончил; как с Флинтом, которого неусыпные дроны держали на мушке, так бы наверняка не пожалел и Блядскую, женщину мечты. Но благодаря теории относительности весь разговор Юровского и Шалвы уложился в одну-две минуты и они подоспели вовремя, когда расстояние между Алиной и Рогозиным сократилось до опасного минимума, а дроны еще не успели получить команды на вторую цель.
До бара «Дохлая кошка» оставалось совсем немного, когда Рогозин увидел выскочившую из дверей распутную женщину в распахнутом легком пальто. Она явно кого-то высматривала, и увидев его решительным шагом направилась навстречу. Рогозин улыбнулся, все складывалось как нельзя лучше. Сейчас он развернет ее, они войдут в бар, где через большое витринное стекло его дроны с легкостью расстреляют обоих. Прибывшим оперативникам тогда остается только зафиксировать смерть Блядской, владельца бара и случайного прохожего в американской военной форме, случайно оказавшегося поблизости.
Его люди выступят свидетелями и смерть Блядской будет выглядеть простой мафиозной разборкой. А то, что она когда то была близка самому Крысенышу, то им знать не положено. Разумеется, будет следствие, очные ставки и все такое, но это будет потом, а пока ему следует избавиться от Флинта.
Но следом за женщиной из дверей неторопливо вышли еще двое, в которых он тотчас узнал старика Юровского, про которого говорили, что он подтирает задницу Блядской и Шалву. Если Юровского Рогозин презирал, то Шалву искренне ненавидел.
Дмитрий Олегович потянулся за пистолетом и тотчас осознав, насколько это бесполезно, убрал руку. Шалва приказал ему удалить также дронов и отослать своих людей. Понимая, что сегодня он проиграл подчистую, Рогозин дает отбой и уже безо всякого прикрытия позволил отвести себя в «Дохлую кошку».
Тут же из темноты нарисовался Большой Джон с кольтом в руке. Он чувствовал себя виноватым перед Флинтом, но что он мог сделать, когда дроны. Та получилось, что за суетой Рогозин совершенно выпустил из внимания Большого Джона.
Пока Юровский разбирался с Рогозиным, Шалва успел передать аппаратуру, новые коды и прочее Флинту и сказал, что Обама его уважает, а конгресс выражает полную поддержку.
У Флинта словно гора с плеч упала и он, даже не поинтересовавшись судьбой Рогозина, исчез и вместе с ним исчезла Алина. Большому Джону ничего не оставалось, как сделать соответствующий вид, словно бы ничего не произошло и взяться вплотную за Рогозина, надеясь того раскрутить по полной мере.
глава 21.
Новоявленные Тристан и Изольда.
Надо обладать бесстыдством сатаны, дабы описывать встречу двух возлюбленных, истосковавшихся друг по другу. К сожалению жанр моей повести не позволяется мне оставаться продолжительное время вовне собственного повествования и я буду вынужден привести некоторые подробности крайне постыдной межполовой связи между морским пехотинцем сержантом Флинтом и робкой, но уже зрелой Алиной Блядской, олимпийской чемпионки, шлюхи по рождению, распутницы, грязной суке и просто элементарной бляди. Великий английский Шекспир, как никто изучивший женщин вдоль и поперек недаром говорил, что легче кролика от волка уберечь, чем женщину от похоти.
– Ты мне нравишься, Флинт.
– Ты мне нравишься, Алина!
– Я люблю тебя, Флинт!
– Я люблю тебя, Алина.
– Какой же ты хороший, Флинт!
– Какая ты прекрасная, Алина.
– Ты самый лучший, Флинт!
– Ты самая лучшая, Алина.
Если кто из вас пребывал в постели с любимым человеком, тот понимает, насколько трудно словами выразить язык тела, тем более чувств. Тело хоть шевелится, а чувства лишь отражаются, проявляя на видимых предметах тел сложные и таинственные знаки. Я бы мог, подобно некоторым написать, как он или она освобождается от платья, снимает, а еще лучше, в полном самозабвении бурлящих чувств скидывает…
Но я не такой; прирожденная стыдливость, помноженная на приобретенную посредством долгого опыта деликатность, не дает мне право распахивать окно спальни. Пусть оне занимаются, чем занимаются, мне остается стыдливо замереть, или напротив, бежать прочь, заткнув уши и закрыв лицо, подобно греческой богине, что в неприличной позе была застигнута фавном в то роковое утро.
Другие воскликнут, как она могла в столь ранее время идти с кувшином к источнику? Разве ее не предупреждали, не говорили ей о фавне, что подстерегает юных дев, стоит только им наклоняясь к источнику, черпать воду, тем самым становясь совершенно беспомощной к варварству.
Нет, и тысячу раз нет. Даже если тебя она провоцирует, отвернись, брось камень через левое плечо, и спокойно шагай. Пусть бежит вслед, коли ей не в мочь, путаясь в платье, спотыкаясь, падая, обращая к тебе залитое слезами плачущее красивое личико, освещенное заходящим солнцем.
Мой искренний совет влюбленным, не стремитесь к излишней похоти, ведите себя скромно, с достоинством. Следите за поведением друг друга, остерегайтесь излишнего прикасания, стыдитесь откровенных взглядов.
Особенно то опасно для людей неискушенных, не обученных, бедных, ибо, материально не обеспеченные они с легкостью становятся добычей более богатого, могущего себе позволит немного лишнего.
Пусть даже будет обнажена совершенно и попусту, и черпает себе воды сколько угодно. Оставь в покое деву. Разве у тебя мало своих дел? Что же касается Алины, то ее слишком долго обслуживали и теперь женщина с упоением предавалась блуду.
– Где ты, Флинт?
– Я здесь, с тобой дорогая Алина.
– Ты никогда меня больше не бросишь, Флинт?
– Нет, моя дорогая.
– Клянешься?
– Клянусь!
– Я тоже клянусь и тебя бросать не буду.
Замедленный поцелуй.
Тишина.
– Ты где, Флинт?
– Я здесь, дорогая.
– Где здесь? Протяни руку.
– Ты меня никогда не бросишь?
– Нет, никогда.
– Поклянись!
– Клянусь.
Тишина.
Шорох.
– Я люблю тебя, дорогая.
– Я люблю тебя, дорогой!
глава. 22.
Любовь и смерть Тристана, героя Франции.
Долго ли, коротко ли время шло, как неожиданно для себя я оказался в прошедшем времени, в средневековой Франции.
Лето расцветало всеми красками теплого времени, когда под каждым кустом и на каждой уединенной поляне творилось невообразимо что, а добрые пастухи и пастушками, собираясь стайками, опустошали все соседние виноградники, вытаптывали поля и вообще, вели себя так, словно завтра наступит конец света.
И стоило ли удивляться, когда уже два целых месяца Тристан, и его подружка, распутница Изольда, которая будучи уже замужем и пользуясь от мужа всяческими благами, в том числе принимая его, как принимают мужа, встречались тайком, пока их не раскрыли.
Перед разлукой Изольда расплакалась и попросила Тристана:
«Ненаглядный и милый друг мой, если случится вам умереть прежде меня или смертельно занемочь, прикажите положить себя на корабль и отошлите тот корабль ко мне с собой умершим во трюме. Но прежде, еще до своей смерти, распорядитесь, пусть половина парусов на том корабле будет черного цвета, а половина — белого, что будет свидетельствовать о жизни и смерти. А почему я так решила, вдруг так случится и вы переживете меня и захотите меня посетить.
Но если вы умрете прежде, или будете при смерти, тогда пусть черные паруса будут подняты на передней мачте; а если пребудете в добром здравии, то на передней мачте должны быть белые паруса, а на задней – черные.
И едва корабль войдет в гавань, я отправлюсь туда навстречу своей великой скорби или безмерной радости, обниму вас и осыплю бессчетными поцелуями, а потом умру, чтобы быть похороненной вместе с вами. Ибо, если при жизни были так крепки узы нашей любви, то порвать их будет не под силу и самой смерти. И знайте, что, если я умру прежде вас, я сделаю то же самое”.
Тристан поверил неверной подруге и плача вернулся домой к жене. Вскоре он был ранен в схватке и никто не мог излечить его рану. Тогда он послал знакомого корабельщика к Изольде Белокурой, которая, узнав о болезни Тристана, сбежала от Марка, мужа своего, подобрав юбки и босой ступая по воде и села на корабль. Тристан велел своей крестнице немедленно уведомить его о появлении корабля с бело-черными парусами.
Жена Тристана узнала об этом и поняла, что Тристан любит другую, жены всегда узнают последними. Когда вдали показался корабль с белыми парусами на передней мачте, жена Тристана велела крестнице оставаться на пристани, а сама пошла к Тристану и сказала, что появился корабль с черными парусами. Тристан, решив, что его возлюбленная не приехала, умер. Приехавшая Изольда Белокурая, войдя и увидев мёртвого Тристана, легла рядом с ним и тоже умерла, не мысля жизни без возлюбленного.
Марку передали адресованную ему предсмертную записку Тристана, в которой он раскрыл, что полюбил Изольду не по своей воле, а под действием любовного напитка. Марк опечалился и залился слезами:
– Горе мне! Отчего не узнал я об этом раньше? Тогда скрыл бы я ото всех, что Тристан любит Изольду, и не стал бы преследовать их. А теперь потерял я племянника своего и свою жену!
А про себя подумал, что жаль их смерть не от его руки.
Тристан и Изольда похоронены недалеко друг от друга. “Из могилы Тристана поднялся прекрасный терновый куст, зеленый и пышнолиственный, и, перекинувшись через часовню, врос в могилу Изольды. Окрестные жители проведали о том и сообщили королю Марку.
Трижды приказывал король срезать этот куст, но всякий раз на следующий день он являлся столь же прекрасным, как и прежде. Столь сильно оказалось распутство этих двух, что даже природа вынуждена это признать.
Что же касается Марка, мужа Изольды, пожалуй он оставался единственным, кто искренне возненавидел незаконную связь блудящей тайно жены своей, через тело распутное с одним из лучших его солдат, а именно Тристаном.
Именно с тех далеких дней запретили встречаться людям, уже имеющим половую связь.
глава 23.
Любовь шлюхи и сержанта морской пехоты США.
Полумрак и только два шевелящихся тела в напоминают нам о движении.
– Я люблю тебя, Тристан!
– Я люблю тебя, Изольда.
Голоса, призрачные, как все в этом мире.
– Тристан!
– Изольда!
– Я люблю тебя!
– Я люблю тебя.
Когда шевеление прекратилось, то одно из тел поднялось и очертания его, и едва различимое при ночном свете едва позволяет судить о нахождении в нем женщины. И эта женщина сказала.
– Мне хорошо с тобою, Флинт!
– Мне хорошо с тобою, Алина.
Женщина сошла с постели, и направилась в сторону ванной комнаты.
– Ты куда?
– Я сейчас.
Женщина действительно вернулась и присев на постели, они еще долго ворковали, осыпая друг друга разными ласкательными словами.
После, сидя в столовой, Флинт спросил ее, как скоро она сможет порвать отношения с Крысенышем.
Алина рассмеялась, провела пальчиком по воображаемой поверхности и сказала: «даже Тристан и Изольда не в полной мере принадлежали друг другу, а вынуждены были делиться».
На что ей вполне справедливо Флинт заметил, что те времена прошли и теперь женщина скорее рисует правила, чем следует им.
глава 24.
Предательство. Алина признается; она знает, где искать
Крысеныша и указывает Флинту то место.
Так медленно, но неуклонно хитрый Флинт подводил доверчивую шлюху к мысли о предательстве, что со времен Далилы не оставляло в покое ни одну из женщин, которая могла себе то позволить.
Алина мялась, тянула время, поводила плечами, снова рисовала пальчиком по уже настоящей простыни, то и дело пропадая в ее складках.
– Прости Флинт, но я не могу, – призналась Алина поднимая на своего возлюбленного мерцающие жаром и холодом раскосые глаза.
– Алина! – восклицал Флинт погружаться в ее глаза, – но я люблю тебя!
– И я люблю тебя Флинт — признавалась бывшая шлюха.
– Я готов сделать для тебя все! – уверял Флинт. – Почти все, – поправился он понимая с любимой женщиной следует вести себя предельно честно, пока это возможно.
Алина заколебалась.
– Предашь ли ты Америку, готов ли ты пожертвовать своим президентом, – воскликнула Алина, – даже если это Обама, ради своей любви.
– Нашей любви!
Флинт схватил ее холодные ладони и прижал к сердцу.
Девушка наклонила головку и стала выглядеть очень прелестно, что у Флинта заныло сердца от одной мысли, что он может ее потерять. И в эту минуту он был готов на все.
– Нашей любви? – повторила Алина и прикусила губку.
– Именно, нашей, моей и твоей!
Наконец она поверила Флинту и отнимая руки, медленно встала и подошла к окну, за которым была дождливая московская ночь. Теперь она вспомнила, что это ее предал Крыска, а не она его.
– Ты хочешь знать, где Крысеныш?
– Если ты этого хочешь!
– Я не могу сказать, хочу ли я этого. Мне достаточно, что это необходимо тебе. – медленно говорила девушка всматриваясь в дождливую ночь за окном.
Надо ли говорить, как прекрасно было ее тело с распушенными волосами в сумраке ночи на фоне полуосвещенного окна.
Флинт замер, боясь поверить в удачу.
– Кавказ! Он на Кавказе.
– Где Кавказ?
– Там, на юге.
– А где юг?
Алина заморгала ресничками. Она еще со школы помнила, где этот юг, если смотреть в левый угол от стола учителя.
– Наверное, на юге.
В принципе Флинт сам знал, что юг находится на юге, за Майями, но как определить, где находится Майями, если он в Москве?
Тут Алина вспомнила и сказала, что если ей хочется чего то знать, чего она не знает, то она попросту набирает то в смартфоне.
Они так и сделали, и скоро им становится известно, где искать Крысеныша.
Но шлюха, даже бывшая, знает себе цену и она тотчас взяла с Флинта клятву, что как только они покончит с Крысенышем, то он сразу заберет ее в Америку.
– А потом мы поженимся…
Флинт соглашается.
– И у нас будут дети, много детей. Маленькие флинты и флинши.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.
Глава 1.
Алина ведет в горы морских котиков. Встреча с женщиной,
которая указывает им путь.
Когда великий Шекспир сравнивал достойную женщину с женщиной развратной, он имел в виду не токмо ее внешность, но и внутренний тот стержень, на который собственно и нанизываются прочие детали тела. И если стержень крепкий, то женщина выходит достойной, но, не дай черт, если со стержнем что случилось, тогда жди беды.
И еще он говорил, а он знал, что говорить, уподобляя женскую любовь бесхозному винограднику, где каждый плут найдет чем поживиться. Не то ли случилось с Алиной, когда женщина не дождавшись окончания одной любви, с головой окунулась в другую любовь, третью, седьмую, одиннадцатую, пока не споткнулась на Флинте. И мое пожелание тому, кто только вступает на скользкую дорожку, оглянись, но не во гневе, в скорби на себя.
«Морские котики», получив от Шалвы достаточное количество боеприпасов и прочего снаряжения, уже на третий день были у подножия Кавказа. Переночевав у склонов горы Машук, они с восходом солнца по едва заметной тропе углубились в горы. Алина, несмотря на сопротивление Флинта, вооруженная штурмовой винтовкой, шла первой.
Скоро их небольшой отряд углубился в долину, далее пошел горной дорогой, и там им встретилась темноволосая женщина в простом платке пасущая коз.
Алина подошла к женщине и спросила ее, как им найти Крысеныша.
– Кого-кого? – старушка приложила ладошку к уху.
– Крысеныша!
Женщина даже в лице не изменилась.
– Не знамо такого, – отвечала старушка и повернулась, чтобы идти дальше.
– А Ваньку Каина? – ухватила Алина ту за рукав.
– Кого-кого?
– Ваньку Каина!
Старушка остановилась, пошамкала беззубым ртом.
– А зачем он вам?
– Так вы его знаете?
– Может и знаю, а может и нет.
Старушка попалась не только глухой, но и себе на уме и долго торговалась, пока не сошлись на четырнадцати долларов. От рублей старушка отказалась напрочь, »мол такого дерьма у нее самой навалом».
– Там, – показала палкой женщина на тропинку меж гор. – Если кого встретите, убейте. Ребенок то будет, или старик, как я. Местные они все напрочь за Крысеныша, оттого и прячется в горах. Живой чечен — плохой, мертвый — хороший.
– А ты кто будешь, – не сдержался Болек.
– Я от Бога.
Сказала и пошла по тропе в обратную сторону погоняя коз. Но одна из них забрела на сторону, женщина вернулась, объясняя козочке ее положение.
– Вот, оставлю тебя чеченам на съедение.
Еще старушка говорила, что смерть физическая это самое легкое, на что может рассчитывать Ванька Каин, ибо его преступление пред Богом чрезмерно и одной смертью оно не может быть искуплено.
Флинт пообещал, что они сделают все возможное.
Женщина-старушка отвечала Алине, признав ее наиболее заинтересованной.
– Я верю тебе, хотя ты не сказала ничего, чего бы не могла сказать и я.
И женщина далее не только указала путь «морским котикам», но и нарисовала прутиком на песке три яруса обороны, обозначив каждую отдельным крестиком.
Горы Кавказа опасны для морской пехоты США. Еще со времен первой чеченской компании по его южным склонам, так уж получилось, ставили мины чеченцы, в то время как северные скаты минировались федералами, а проще русскими. Когда случилась вторая чеченская война, то чтоб не было путаницы, западные склоны гор взяли на себя чеченцы, а по восточным склонам мины закладывались русскими. И теперь основное, что следовало знать всем путешествующим по горам, на чьей мине он подорвется.
глава 2.
Прошлое и настоящее. История и истина
в одном лице.
День, начавшийся с утра, не предвещал Крысенышу, казалось ничего хорошего, что давно уже радовало этого рано состарившегося от излишеств старика. Когда то, давным давно его звали Владимир Владимирович, но во уже много лет даже для самой последней на земле падлы он Ванька Каин, или Крысеныш, кому как нравится. А сам себя он именует по древне -иудейски Ебанутый Ешуа-Соломон. Тысячи лет назад его предки служили Великому Кагалу Хазарского каганата, что своим могуществом мог поспорить с с самой Римской империей, если бы она еще существовала. Но последнюю давно затопила история и даже памяти не осталось. Спросите у сегодняшнего школьника, что он знает о древнем Риме, и он вам даже не сможет назвать имя великого Цезаря. Так звали соседского пса.
История любит порядок, и мудрость ее именно в состоявшемся веками упорядоченности во времени. Еще она обожает золото, восхищается им и как продажная девка по дешевка сплавляет направо и налево то, что по истечении некоторого времени может стоить больших и очень больших денег.
Крысеныш привык, что любое утро в его возрасте и с его судьбой может оказаться последним. Салим и Фатима сменили охрану и сели поодаль завтракать.
Это место Крысенышу нравилось особенно: здесь, в окружении гор, под ярко синим небом, наверное хорошо умирать.
Последнее время он часто задумывался о смерти. Для родины и чести он сделал, что мог, и сожалел лишь о краткости дней отпущенных ему.
глава 3.
Русское казачество. Происхождение и обычаи.
Первую линию обороны «морские котики» преодолели сравнительно легко. Казаки сражались яростно, умирали быстро. Хотя многие были искренне удивлены присутствием американцев в их окопах, выполненных в полный рост, аккуратно обшитых доскою. И вообще, у казаков имелось многое, что позволило бы им скрасить длительную оборону, как то самогон и девки, много девок и много самогона. Если девок они набирали по всей матушке России, всегда славящейся их обилием, то самогон гнали самолично и дико оскорблены были, когда их укоряли в недостаточной патриотичности.
Происхождение казачества на Руси уходило корнями в прошлое, терялось в глубине веков, когда по всей поверхности нашей милой отчизны вовсю шастали толпы татар, скифов и прочей нечисти, тогда как сами русичи сидели по лесам, прятались в болотах, пугливая вздрагивая при каждом шорохе.
Именно тогда возникла пословица, «незваный гость хуже татарина». Русичи сами в гости не ходили, как и не приглашали других, не без основания опасаясь, что ничего хорошего в том нет. Если не объедят, то прирежут непременно, говаривали старики.
Не в пример старшему поколению молодые жены и дочери пребывали в грусти, которых ебли все меньше и меньше по причине немощи тех, кто должен был заниматься оным, отчего потребность последних только увеличивалась и иногда переплескивала через край.
Надо ли говорить, что ни к чему хорошему то не приводило, а только к раздробленности древнерусских земель, да раздорам. Первых казаков татарам приходилось буквально за волосы вытаскивать из под земли — девки выскакивали сами, – и отправлять на юга, к Черному морю под страхом самого жестокого наказания, то есть, отстранения от православной веры, без которой ни один русский человек спать не ложился. До такой степени было их пристрастие ко всему святому.
Не доходя Черного моря казаки селились на Днепре и вдоль Дона, с последующим выходом на Кубань и Терек, где их уже поджидали злобные чеченцы с остро заточенными кинжалами. Чеченцы сидели в саклях по горам и выходили на промысел ночью, днем предпочитая отсыпаться по оврагам да ямам. Отсюда их наименование: «ямные чечены».
С годами казаки окрепли, научились скакать на конях, завлекать новых девок — старые уже не годились,- и хлестать самогон, почитавшийся у них за целебный напиток. Когда Крысенышу потребовались свои защитники, которых невозможно ни купить, ни убить, выбор естественно пал на казаков и ими заполнили первую линию обороны, состоявшую из непрерывно продолжавшихся во все стороны добротных окопов, глубоких блиндажей и лесных завалов.
Казаки прибыли на лошадях и увидев это все великолепие начали роптать, мол негоже служивого человека загонять подобно татарину, под землю. Они даже взбунтовались и хотели было идти на Москву.
Успокоить казаков удалось лишь с помощью самогона и девок.
глава 4.
«Морские котики» штурмуют первую линию обороны,
преодолевая отчаянное сопротивление.
Когда «морские котики» напали на них, веселье у казаков достигло предела. Они четвертый день в августе праздновали страстную пятницу. Девки плясали, высоко задирая красные подолы многочисленных юбок обнажая белые ноги намного больше, нежели тогда допускало приличие.
– Какого хрена! – прохрипел казак изображавший неприметную засаду еще на подходах к первой линии обороны.
– Никакого! – отвечал Большой Джон перерезая тому горло.
Казаки всегда были лучшими, но как любовники для женщин никуда не годились. Дамы петербургские брезговали казаками, от них вечно несло перегаром, псиной и лошадьми. пили они чрезмерно, всем другим напиткам предпочитая украинский самогон. Холлов они ненавидели, называя их не иначе, как казаками-перерожденцами. Бились с ними насмерть, застилая телами поля и отроги Донбасса. И если им удавалось к вечеру зашибить кого, то они пили и упивались самогону до степени, что те же холлы брали их уже чуть теплыми.
У хохлов, как и жидов, общий корень, только найти его до сего дня не представляется возможным.
После смерти казаков хоронили в общих ямах, подобно древним печенегам или скифам. Отдельное захоронение для подлинного казака представлялось бесполезной тратой места. Мертвых они забывали скорее, чем честь, которой дорожили и не разменивались на мелочи, предпочитая пусть и рискованную, зато крупную игру. Из их среды происходили Степан Разин и Емельян Пугачев. Того и другого скрутили не в честном бою, и погибли оне не в чистом поле под свист стрел и грохот орудий, а кончили дни свои постыдные на плахе под топором палача.
Стоило ли удивляться их поразительной смелости, когда они, едва держась на ногах, прыгали на пули подобно шрапнели.
Православный поп Чаплин на поляне, сплошь по периметру обставленной телегами, наблюдая четырех, наиболее разнузданных девок, качал головою, все повторяя и прихлопывая ладошками:
Славно, славно девки пляшут,
По четыре в ровный ряд.
Еще он перекрестился, пока не упал под телегу.
Первым шел Флинт, ибо командир по давней традиции, должен быть на острие атаки за исключением тех случаев, когда потребность в оном отступает на второй план.
– Что за черт! – выругался Джон, наступая на бороду православного попа Чаплина.
Чаплин поднял голову и потянулся за крестом.
– Изыди нечистая сила! – перекрестил Чаплин Большого Джона, ибо никогда в своей православной жизни не видывал живого американца да еще таких размеров и даже не подозревал, что такие могут существовать в природе.
– Может его того? – предложил Смит, запинаясь, Флинту указывая на все еще шевелящегося попика.
– Пусть живет.
Чаплин закрыл глаза, глубоко убежденный в воздействии молитвы и захрапел.
Но многие из некоторых казаков, оказали достойное сопротивление и их пришлось пристрелить.
глава 5.
«Морские котики» преодолевают первую линию обороны.
Узнав, что их штурмует морская пехота США, часть казаков укрылась в блиндаже и теперь под яростные споры вырабатывала тактику боя.
– Сражаться надо, сражаться! – кричал казак Петр сверкая остатками выбитых зубов.
– Чем сражаться? – возражал ему Фрол, наступая грудью на Петра.
Фрол имел в виду, что все их орудия и пулеметы остались там, наверху, где теперь шел яростный бой и выйти из блиндажа было смерти подобно.
Девки робко жались в углу и всхлипывали, не понимая, что происходит. Некоторые из них уже были опробованы, тогда как другим, их было несравнимое большинство, только дожидались очереди.
– А я вам говорю, – выступил наперед Илья, чья, грудь была сплошь усыпана медалями за Новороссию. – надо сдаваться. На кой черт нам сдались эти москали?
Казаки москалей не любили и служили им по чистой необходимости.
– Ты говоришь, как хохол, – – возражал молоденький казак всего при двух медалях.
Другие также высказались.
– Ну и что, если это правда.
– Самому в петлю лезть срам один.
– Никогда казак пред москалем голову не гнул, а если и гнул, так за грошиком. А мертвому грошик что припарка.
– А по мне Вашингтон ни чем не хуже Москвы будет.
– Казаки родину задарма не продают.
– Мертвые сраму не имут, но и самогону не знают.
Они бы еще час трепались, кабы не Смит, чисто случайно наткнувшийся на блиндаж и теперь взявший их на мушку.
– Погодь! – сразу предупредил американца атаман. – Еще успеешь.
– Чего! – крикнул Смит делая бешеные глаза.
Так его учили ли в морской школе.
Еще он для острастки стрельнул в потолок, «та-та-та»!
– Сурьезный мужик, – определил Илья.
Атаман поднял руку.
– Чего кипятишься?
Атаман плохо понимал по американски, как и Смит по русски. Дрон, что обслуживал Смита и переводил русскую речь на американскую и наоборот, запаздывал, ибо не мог понять, куда тот провалился. До такой степени сильной оказалась маскировка у казачества, чем последние гордились чрезвычайно.
Недаром во время войны против Наполеона казаков случалось неделями не могли найти.
– Убью! – вопил Смит поводя стволом.
События обрушились и подошли к опасной точке. И тогда на атамана снизошло озарение и он стал понимать, что ему говорит американец.
И он повторил, но уже по ихнему:
– Чего кипятишься?
– Ты мне?
– Тебе, тебе!
– А чего я кипячусь?
– Вот я тебя и спрашиваю, чего кипятишься?
Смит задумался, брать в плен сорок человек это уже чересчур. А что если и остальные последуют тому примеру?
– Сколько вас?
– За сорок будет.
– А там?
Керри имеет в виду «над головой», где-то затихал, то вновь разгорался бой. Иногда ухали орудия, рвались гранаты, низко пролетали боевые вертолеты сбивая винтами верхушки деревьев, ибо линия обзора для летчиков была ни к черту.
Атаман прислушался, мысленно подсчитывая шансы на успех, пока не убедился, что шансов нет совсем. Хорошо, что пока молчали тяжелые орудия. в большом количестве понатыканные чуть ли не под каждым кустом.
– Около тысячи. – вздохнул атаман мысленно ставя на каждом крест, если не случится чуда.
– Тысячи! – взревел взбешенный Керри. – Да как ты себе это представляешь?
Атаман был хладнокровнее кобры и питона вместе взятых.
– Ну, это уже твое дело.
– Но я не могу взять тысячу человек в плен?
Казачий атаман отнесся к американцу более чем снисходительно.
– Не бери на понт, парень – сказал атаман Керри, – Ты думаешь, меня это волнует? Отныне мы военнопленные, понимаешь, и подпадаем под соответствующую женевскую конвенцию. Разве я не прав, хлопцы! – обратился он к казакам и услышал в ответ:
– Любо говоришь, атаман! Любо!
– Постой!
Вперед вышел однополый Ибрагим опираясь на автомат. Он сказал:
– Атаман! Я тебя уважаю, но позволь и мне слово молвить.
И вот что сказал Ибрагим:
– Я казак, ты казак и все мы казаки. И негоже нам казакам не подумавши в плен идти.
Тут казаки заволновались и некоторые даже потянулись к оружию. Дело грозило обернуться большой кровью.
Но атаман был начеку.
– Ибрагим! Ты хороший казак, слов нет. Но скажи, в чем мы виноваты, когда на нас напали неожиданно. Разве мы ожидали, что на нас нападут?
Ибрагим почесал лысую голову.
– Вроде бы нет.
– Вот! – продолжал атаман гнуть свою линию. – Когда на тебя нападают вероломно нарушая все мыслимые и немыслимые законы, разве ты можешь сопротивляться?
Тут даже до молоденького казака дошло.
– Только попробуй! Да тебе сразу морду набьют! – воскликнул он опираясь на собственный опыт.
Но Ибрагим еще не закончил.
– Негоже казаку в плен идти, не получив ничего взамен, – продолжал гнуть свое Ибрагим. – Пусть скажет, сколько каждому из нас определит на содержание Обама, коли мы поступаем ему на службу?
глава 6.
Казаки празднуют победу и приглашают
«морских котиков».
Невозможно сказать, чем бы все кончилось, кабы Флинт, получив неясное сообщение от своего дрона, не отыскал блиндаж и не спустился в него на помощь товарищу, которого уже положительно заперли в угол.
– Тихо! – крикнул Флинт стреляя в потолок. Я командир «морских котиков» армии США. Какие будут предложения.
Прошло еще минут сорок, пока все стороны не пришли к обоюдному согласию и сообща не порешили, что казаки якобы сдаются, а Смит и Флинт якобы берут их в плен. Таким образом первая линия обороны была преодолена с минимальными потерями с обеих сторон.
К сожалению, как иногда то случается, в самую неожиданную минуту казаков подвели девки. Одна, из тех, что еще не использовалась, уязвленная по самую душу, подобрав автомат, начала строчить из него во все стороны, все повторяя и обливаясь слезами:
– За, Родину! За Вовку Крысеныша!
Когда же ее урезонили и отобрали автомат, она разревелась окончательно:
– Падлы вы, а не казаки.
Атаман велел вывести девку на свежий воздух и там уже отшлепать как следует по мягкому месту. Но он попросил. особенно не усердствовать, ибо девка то не со зла сотворила, а исключительно по отсутствию оного. На чей счет даже свидетельство в святом писании имеется.
Девку увели, казаки успокоились и направились уговаривать остальных прекратить бесполезное сопротивление, ибо им поступило предложение, от которого ни один казак отказаться не сможет.
Все кончилось миром к взаимному удовлетворению сторон и атаман даже пригласил «морских котиков» остаться и отпраздновать совместную победу, и даже предложил нескольких хорошо себя проявивших себя девок, но Флинт отказался.
Но я бы погрешил против истины, если бы не обратил внимание на одного артиллериста, что до глубокой ночи отстреливался из орудия, пока его не связали и не засунули под лафет.
глава 7.
Большой Джон и другие штурмуют вторую
линию обороны.
Вторая линия обороны, располагавшаяся на высоте более двух тысяч метров представлялась более крепким орешком, и занимали ее хорошо обученные десантники, прошедшие Крым и Донбасс, пустыни Сирии, обученные убивать и презиравшие смерть.
Смерть при этом улыбалась и приняв вид хорошенькой чеховской дамы, виляя бедрами, невидимая, но от того не менее соблазнительная, ходила меж ими и, заглядывая в суровые лица, каждого заносила в отдельный список тех, кто приходит к ней сам, минуя всякие очереди.
За спиною десантников на всякий проходили позиции спецназа ГРУ. Но и тех, в свою очереди прикрывал батальон штрафников, почти целиком набранный из блатных, для которых человека порешить плевое дело. Командовал ими вор в законе наркоман Япончик, человек безжалостный, свирепый, не имевших никакого морального ограничения. Впрочем, большинство блатных, будучи наркоманами тоже, старались для пущей свирепости держать друг друга на голодном пайке. Их беспрестанно корежило, выворачивало, они безо всякой причины то и дело бросались друг на друга, причем сразу пускали в ход ножи. Скоро от пятисот штрафников оставалось в живых не более двухсот, но зато оставшиеся внушали опасение каждому, кто посмел бы приблизиться к их позициям ближе чем на шестьсот метров.
Десантура уже не имела морального оправдания, дескать на них напали внезапно и все такое, и потому сражалась яростно, не жалея жизней, благо что их превосходная позиция позволяя им вести долговременную круговую оборону при полном превосходстве противника. К этому часу министерство обороны уже оценило опасность и хотя не имело ни малейшего понятия, кого те охраняли и вообще, зачем десантники в горах, на всякий случай подняли в воздух авиацию и приказали приготовиться ракетчикам.
Большой Джон, достигнув окопов, проходил поворот за поворотом, устраняя всякого, кто вставал на его пути. И пока ни один из десантников, даже находясь в полной безысходности, не пробовал сдаться, что раздражало и заставляло больше тратиться на патроны. Болек, что шел слева, также не выглядел довольным. Это безнадежное сопротивление утомляло бывалого солдата, лишая надежды. Уже неоднократно он говорил себе, расстреливая очередное тело, что если бы он был на их месте, то давно бы поднял руки. «Вот этим, – говорил ему в училище бывалый хромой сержант без одной руки, и отличается американский солдат, от русского. Ибо русский, как никто сражается до предпоследнего патрона, последний же оставляя себе».
Тот сержант потерял ногу во Вьетнаме, когда русские служили затычкой едва ли не в каждой бочке.
Джон перебегал от окопа к окопу, как чуть ли не из под земли по нему ударила длинная автоматная очередь, а потом полетели гранаты. Переждав взрывы Джо прыгнул под дерево, где оборудовал себе последний окоп десантник. Рваная рана на груди показывала, что жить ему осталось немногие минуты, но и тех тому было вполне достаточно.
Когда Большой Джон, израсходовав патроны, потянулся за ножом, молодой десантник, сплошь в орденах и георгиевских ленточках схватил его за руку.
– Ты чего! – недоумевающе воскликнул Джон доставая нож и пробуя его острие на ноготь.
Он не будет мучить молодого солдата, а просто перережет ему тонкое горло. Даже удивительно, насколько оно может быть столь длинным и худым.
– Нет! – попытался возразить пацан потянувшись за последней гранатой.
– А вот это уж точно нет! – возразил Джон забирая гранату себе.
Осознав наконец, что это смерть, пацан поманил пальцем Джо и тот с некоторой опаской наклонился. От этих русских можно было ждать чего угодно.
– Ты меня убьешь? – прохрипел десантник едва шевеля окровавленными губами, глядя в глаза Джону блестящим синим взором.
Предсмертная испарина выступила у того на лице и губы покрывались красной пеной.
Большой Джон промолчал, и десантник, простой деревенский парень, пробовал договорить!
– Обещай, что если останешься жив, и не убьют тебя, … обещай!
Тут парень захрипел и поскольку бой еще продолжался и пули свистели и каждая могла стать для Джона смертельной, он не смог дождаться и полоснул ножом по горлу.
– Спи! – сказал он, сменил магазин и высунулся из окопа.
Эта смерть оставила в его душе горький осадок. Он не любил, когда противник оказавшись в безнадежном положении, брыкается, тем более угрожает. Что может быть слаще жизни, особенно, когда еще не определился с вечностью.
Вторую линию обороны оказалось взломать намного сложнее, тем более, что ближе к полудню Шойгу ввел в бой авиацию отличавшуюся поразительной смелостью в атаке и неисчислимым количеством боезапаса. Тучи падающих бомб казалось затмили солнце, что сделалось темно и многие из десантников побросали автоматы и достав ножи,, встав спиной друг к другу приготовились к последнему бою в своей жизни.
Клич русского десантника; ВДВ умирает, но не сдается, сегодня воплощался в жизнь.
глава 8.
Хлудов и Сима. Может ли пидарас быть другом
и настоящим товарищем.
Хлудов был родом с Урала, как и его товарищи . Все они служили по контракту в седьмой роте первом взводе и всегда среди прочих десантников отличались особой нетерпимостью к трусости. и я даже бы сказал, повышенной дикостью, которую они умело воспитывали путем ежедневных упражнений на китайских тренажерах. Они скорее по обычаям в жизни относились к блатным, но в отличии от тех убийств без причины они не уважали.
В наличии китайских тренажеров и состояла ошибка главного командования, когда оно, позарившись на невиданные откаты и взятки решились закупить именно китайское оборудование для своих спортивных залов. Разве они могли знать, что хитрые китайцы, веками прожившие в совершенной изоляции от остального мира вмонтировали в энергетическую программу спортивного тренажера особый код, и когда на тренажере занималось лицо китайской ориентации, то код дремал.
Но стоило только славянину взяться за рычаги, как от запаха славянского, русского духа, который мы знаем особенно пахуч и ненавистен представителям других народов, код оживал, срабатывала зашифрованная программа и в мозг поступала совершенно искаженная информация не только о качестве его занятий и мускульной эффективности, но изменялась сама природа человека.
Хлудов шесть лет и шесть месяцев имел дело только с китайским тренажером и вырос высоким, худым, косматым немного и что особенно характерно, просто ненавистным для девушек, отчего те, как только распознавали по запаху среди прочих парней именно Хлудова, тотчас бросали все и бежали прочь.
Парень от постоянных неудач замкнулся в себе, и почти поставил крест на половых чувствах, если бы не его товарищ, друг Сима, предложивший несчастному товарищу новый вид любви, где женщины не играли уж такой большой роли. То есть, проще говоря, женщиною, что пользовали, служил один из друзей, притом все равно кто, лишь бы он был согласен и не имел, когда его имеют, никаких неприятных чувств.
Так Хлудов нашел выход и с того дня не имел потребности иметь на себя внимание противоположного пола, ибо и сам уже был в некоем роде этим самым противоположным полом. А девушки навсегда освободились от страха вдыхать нестерпимо тухлый аромат, который они прозвали по наитию китайским.
Затем была армия, потом контракт, где его сразу, из-за его габаритов, определили в отдельный батальон, особую роту, первый взвод.
Взводом командовал лейтенант Носов, со школы еще увлекающийся греческой историей, что не мешало ему любить отчизну особой любовью, где назначение пола уже не играло роли.
Верный Сима все это время пребывал рядом, поддерживая друга во всех испытаниях трудной армейской жизни. Не раз они бывали на волосок от смерти, и не раз смерть догоняла их. Их так прозвали в армейской среде на китайский манер: два браса-пидараса. Причем последнее произносилось ими с необыкновенным уважением и особым придыханием, ибо заслужили они его, когда в Сирии из под песков выкапывали товарищей и перекрестив их, зарывали обратно тщательно потом разглаживая поверхность пустыни.
И сколько таких трупов оставили они тогда в пустыне знает один черт.
глава 9.
Перед началом.
Когда наших любовников определили в охрану Крысеныша, при чем, они не знали, а только догадывались, кто за их спиной, то они поклялись стоять на смерть. Смерть при этом снова ухмыльнулась, будучи откровенной и далеко не молодой уже блядью, – казачья Смерть и Смерть десантников разные по составу и характеру – она ни во грош не ставила слова, презирала выражения и смотрела на все человечество сверху вниз, мол, куда вы денетесь, все ко мне придете.
Несмотря на ее дрянной характер, Господь относился к Смерти с почтением и когда встречал ее на больших приемах, то всегда подходил к ней первым и при всех пожимал сухонькую руку, словно бы отдельно благодарил ее. Архангел Михаил и святой Павел за глаза корили Господа, но при всех молчали. Что де касается святого Петра, то он со всеми был ровен и приветлив одинаково, не отделяя одних от других, ибо у Господа для всякого его роль.
Сима и Хлудов определили позицию, разложили оружие и когда снизу в расположении казаков раздались первые выстрелы, они уже были готовы ко всему.
– Началось! – спокойно и без всякого выражения сказал Сима и Хлудов согласился с товарищем.
По окопу к ним на позицию вскоре подошел лейтенант Носов.
– Как самочувствие? – спросил он и те пожали плечами. – Молодцы! Так держать.
Лейтенант прошел дальше по линии.
Стрельба со стороны казачьих позиций то разгоралась, то утихала. Орудийные разрывы мешались с пулеметной и автоматной дробью.
– Как считаешь, долго они продержатся?
– Час, два, до вечера.., – перечислял Сима казачьи возможности.
– Сволочи!
глава 10
Пользуясь ночью «морские котики» атакуют русских
десантников.
Времени не было, его не хватало просто на отдых. Подобного дефицита на памяти Флинта не случалось уже много лет. Он даже связался с Вашингтоном, чтобы узнать, в чем дело, не случилось ли чего! Обама позвонил Хигинсу, тот обещал перезвонить. Но так и не перезвонил. Обама позвонил вторично. Хигинс послал его к черту.
– Вот! – огорчился Обама. – всегда так. Чуть чего, сразу к черту.
Он разволновался и пожаловался другу Керри:
– Если не знаешь, так и скажи, что не знаю. И черт тут не при чем.
И все же, Флинт позволил своим людям отдых, выкроив из собственного вечера пару часов, дабы они смогли привести себя в порядок. Но уже глубокой ночью, убедившись, что их никто не ждет, Флинт бросает «морских котиков» на штурм.
Майор Йесик, человек опытный, посоветовавшись с людьми знающими, приказал держаться до последнего. У него даже мысли не было об отступлении. Жаль конечно, что снова подвезли гранаты не той системы, да и с водкой была хана. Но как говорится, где наша не пропадала! Когда шли на Рейхстаг, разве думали, что войну проиграем, когда победа уже была в кармане!
Человек чести, он даже вообразить не мог, что «морским котикам» нет никакого дела до чести в бою, и они могут безо всякого предупреждения навалиться на тебя ночью, когда ты и ухом не ведешь.
И все же что-то потревожило его в третьем часу. Намахнув водки, он морщился долго, с удовольствием переживая, как внутри его по пищеводу бежит к желудку восхитительно приятная водка, прозванная народом сладкою из-за своих целебных свойств.
Эти секунды и погубили Йесика, позволившие еще до первых выстрелов «морским котикам» глубоко вклиниться в полосу обороны.
глава 11.
Русский майор Йесик;
последний бой.
С первыми залпами майор Йесик с автоматом в руках, появился на пороге подземного бункера. Одного его взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, «началось»! Именно к такому повороту событий майора готовили много лет, и как всегда сражение началось в самый неожиданный момент. Майора предали те, кому он доверял в наибольшей степени, в кого он верил, на кого надеялся,с кем вчера пил водку и обсуждал детали будущего боя.
Но еще отец его говорил, когда уходил на ту Большую войну: «однова живем, сынок».
Его в ночь на второе мая застрелил последний немецкий снайпер.
Флинт в этом ночном бою применил новую тактику, когда «морские котики» разбившись на две группы буквально вонзались в центральное тело обороны, замыкая на себя кольцо окружения. Тактика была подлой, ибо не видя врага десантники вынуждены были открыть огонь по своим, в то время как противник отлеживался на дне окопов, или прятался в складках местности. Уже не говоря о том, что каждого «морского котика» прикрывали сразу два миниатюрных дрона-шмеля, ни уничтожить которых, ни обнаружить у русской десантуры не было ровно никакой возможности. Любой их выстрел, куда бы он ни был направлен, поражал своих. Не знаю, какой еще подлостью надо обладать, чтобы поставить врагов своих в столь неловкое положение.
Так, прячась за вражескими спинами, «морские котики» рассыпались по укромным местам. Им оставалось лишь ждать, когда русская десантура перебьет сама себя.
– Падлы! … вашу мать! – грязно выругался Йесик и от бедра дал первую очередь.
Десантники, проявляя чудеса героизма и самопожертвования гибли один за другим. Если кому удавалось закрепиться, он тут же по примеру майора открывал огонь, вызывая огонь на себя, поражая одних и калеча других, пока сам не оказывался пораженным. Видит черт; ни Йесик, ни его ребята не желали ничего подобного.
– Что! Не нравится? – кричал майор поливая все вокруг себя огнем, пока не ткнулся в бруствером окровавленным лицом.
– Вот и все, – прошептал майор и помер.
Так закончился жизненный путь одного из самых героических и смелых в истории России майоров. Скоро, очень скоро, Йесику и другим погибшим десантникам поставят памятник, напоминавший молодому поколению о славном прошлом Родины, но разве это поможет их воскресить, ибо воскрешение не зависит, насколько славно ты помер.
глава 12.
Десантники, оказав неожиданно сильное сопротивление,
отступают к последнему рубежу.
Четыре часа продолжалось беспощадное сражение, пока оставшиеся в живых десантники не ушли на последний рубеж, укрепившись на крутом уступе, что позволяло бы им наконец видеть противника и вести круговую оборону. Тем самым они лишили «морских котиков» основного преимущества, не подозревая, что Болек уже зашел с тыла и только дожидался, когда они соберутся. Сверху ему были они видно, как на ладони.
Из офицеров оставался в живых лейтенант Сергей Миронов. Ему уже было под шестьдесят, когда он с депутатской скамьи Государственной думы на призыв, добровольцем пошел в десантники. Где-то в Москве, в уютной городской квартире его ждала молодая жена и сын, едва-едва научившийся говорить слово «папа». Понимая, что шансов остаться в живых у него нет, лейтенант достал фотографию жены и сына и теперь смотрел на них не замечая слез.
– Товарищ лейтенант!
Шепчет подползший на животе рядовой Ивасик.
– Что тебе?
– Товарищ лейтенант! – может того?
– Чего того?
– Может того?
– Чего того?
Ивасик подползает насколько возможно и шепчет.
– Может того?
Лейтенант поднял голову. Не моча, кровь ударила в голову.
– Падла! – зарычал лейтенант и чисто инстинктивно поднявшись во весь рост, схватил Ивасика, сжал, подобно подушке и бросил вниз.
Скатившись по склону Ивасик остался жив, ибо выглядел мертвым. А вот лейтенанту не повезло. Его убил Нимиц, просто так, на всякий случай. Нимиц не был животным и особенно кровожадным. Но грех упустит подобную цель.
глава 13.
Изумляя живых, умирают русские десантники, как их
братья в Прошлую войну.
Сима и Хлудов входили в число тех, кому повезло. Офицеров уже не было среди них, но оттого не угас дух десантников. Собравшись в последнем окопе, они поклялись умереть, ибо в самой России для них места уже не было. Им бы только подержаться до вечера и тогда они попробуют вырваться.
Хотя Дима Билан, последний оставшийся в живых ефрейтор был категорически против. Для него каждый шаг с занимаемой позиции означает отступление.
Шурик, московский студент, очкарик и доброволец не соглашался. Несколько лет он обучался физике в московском университете и знал, что не всегда отступление означает отход, если взглянуть на вещи шире.
Ефрейтор Билан сказал:
– Я первый убью тебя, если ты без приказа оставишь позицию.
– Хорошо, – ответил Шурик и приготовился к смерти.
Плотно прижавшись друг к другу, сидя на дне окопа они вполголоса запели последнюю в жизни песню.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
пощады никто не желает.
– О чем они поют? – спрашивает Смит.
– О смерти, – говорит Болек. – У москалей это в крови. Еще их поэты писали: «как наши братья умирали, и умереть мы обещали. И, клятву верности сдержали, мы в свой последний бой».
Тут Смит позволил себе заметить:
– Получается, он, поэт этот, говорит от имени уже мертвых? Как ему это удается?
– То есть величие русской души и ее величайшая тайна, – отвечал Болек. – Кто ее распознает, сделается их национальным героем.
глава 14.
Последние герои России.
К вечеру их оставалось четверо из двухсот восьмидесяти: ефрейтор Дима Билан, педерасты Сима и Хлудов, которому так и не суждено будет стать генералом, и студент Шурик, оставивший университет ради защиты Родины.
– Родина или смерть! – сказал Шурик и заплакал.
– Не плачь, – Шурик, – дотронулся до приятеля ефрейтор. – Будем живы — не помрем. А помрем, так тому и быть.
– Я обратно, в университет хочу. – хныкал Шурик.
В углу окопа, подсчитав последние патроны, сидели, взявшись за руки, и ждали своего последнего часа Сима и Хлудов.
Сима говорил:
– Если бы тогда перешли Эльбу и дошли до Ла-Манша, больше бы на нас никто не полез. И жили бы не хуже швейцарцев, работали бы как немцы и были умнее самих евреев.
Хлудов не возражал.
– На счет евреев я согласен. У нас в классе учился один еврей, Федя, так никого не было умнее в целой деревне.
– Хорошо быть евреем! – вздохнул Сима.
– Хорошо, – согласился Хлудов.
– Говорят, евреи своих не бросают.
– Как и русские.
И тут Шурика прорвало:
– Может хватить! О татар защищались, от печенегов, половцев, немцев и шведов. А они все ползут и ползут! И что они нашли на земле нашей? Почему им так неймется?
– Потому, что им наша земля как кость в горле. – объясняет Дима Билан.
– Так пусть подавятся!
– Думаешь, это легко?
Некоторое время они молчали.
Уже темнело, как обвешавшись последними гранатами поднялись во весь рост последние герои России. Они спускались с утеса с автоматами наперевес с примкнутыми штыками и пели.
Врагу не сдается наш гордый Варяг,
Пощады никто не делает.
глава 15.
Смерть героев.
Внизу их ждали Нимиц и Смит. Сам Флинт, Болек и Большой Джон продвинулись выше, к позициям спецназа ГРУ. Флинта еще озадачивало, что в этот день, пока они занимались десантниками, русские не задействовали ни авиацию, ни ракеты, всегда отличавшиеся крайне высоким у русских качеством, ни свою знаменитую артиллерию, способную до основания перепахать горы.
До того, как их убить, Нимиц спросил у Смита:
– Что бы ты сделал на их месте?
– Наверное бы, сдался. А ты?
– Я бы никогда не попал в их положение.
– А если..? – настаивал Смит, ему становилось страшно от этих четверых, явно неадекватно настроенных, идущих на смерть, русских.
– Никаких если, – грубо ответил Нимиц и решил стрелять одиночными.
Первым упал Шурик. Он шел, и словно споткнувшись, стал заваливаться набок. Падал медленно, постепенно сжимаясь, роняя автомат, пока не опустился на колени. Видно было, как он последним движением слабеющей руки, натужно вытащил из гранаты чеку и через четыре секунды граната рванула.
Все было кончено. Когда Нимиц и Смит поднялись к утесу, то трое из четырех уже были мертвы. У четвертого разворочен живот. Это был Дима Билан, и в его потухающих глазах уже не было ненависти. Он просто умирал.
Смит его пристрелил, как убивают больную собаку, дабы не мучилась. Что касается Сима и Хлудова, то они, умерли, как и жили, рука в руке. Жаль, что они родились не в той стране, они могли быть вполне хорошими ребятами.
глава 16.
Воры соглашаются на предложение Шалвы и
спасают Россию.
Блатные не были лыком щиты. Накрыв поляну, они резались в буру попарно. Сиська проигрывался вчистую и выставил на кон последнюю рубаху, когда внизу начался бой.
Япончик, как командир, провел «сходняк», где воры разделились на блатных и шибко блатных. Если первые, воры заслуженные, говорили, что пора и честь знать; то «шибко блатные», «суки» отстаивали честь штрафбата и ратовали за немедленную атаку, пока противник не пришел в себя.
На сходняке среди равных присутствовал Рабинович, человек Шалвы, с ладони которого в свое время кормилось немало блатных.
Первым говорил Косой и он сказал:
– Я не был на фронте, но я знаю от тех, кто был. Для вора предать Родину все равно, что честь воровскую.
Косой сказал, как отрезал. Рабинович даже глазом не повел.
Сиська, пацан авторитетный, из тех, что слов на ветер не бросают. Но и не жмотятся, когда подопрет.
Он сказал:
– Буду падлой, если ни за грош собачий продамся.
Галка, по блатному, цокая языком, поднял руку.
– Могу сказать?
Галка одессит. Одесса, как оказалась под Бандерой, для него теперь потерянный город и он туда ни ногой. Он вернется, но только с автоматом наперевес и жиганской песней. Он верит, Одесса его ждет, придет время, как и все вернется на круги своя. Одесса встретит своего первого вора, и отдаст ему ключи от города.
– Что у тебя?
Галка говорит.
– Косой прав и Сиська прав.
Последним говорил Миха и в карман за словом не ползал:
– Кто меня знает, тот знает. Кто нет, пусть спросит, кто такой Миха.
– И кто такой Миха?
– Миха по мелочи не работает.
Миха достал нож и воткнул его в стол.
– Если надо, будет война. Я прежде вор и живу по понятиям. А понятия наши, от звонка до звонка и ничего общего с хозяином. А Шалва скурвился.
Обстановка накалялась, и Япончик сказал:
– Чего ты хочешь?
– А чего хочет вор? Правды, и только правды. Вор, если он настоящий, за правду глотку любому порвет.
Вскочил Косой бледный как смерть.
– Ты что, Миха! Думаешь, я не понимаю, где правда, а где хозяин?
– Погодь Косой! Я уважаю тебя. Скажи, разве под хозяином правда?
Косой замялся, не понимая, куда тот тянет.
– Нет, Миха! Никогда, сколько я себя и тебя помню, под хозяином правды не было,
– И не будет. А то, что предлагает Шалва, – поворачивается к Рабиновичу… – мне любо! Хорошие бабки.
Случилась тишина, и лишь потом прохрипел голос.
– Ты что, Миха! Крови захотел? Так ты ее получишь.
На свет, уже стемнело, вышел Сиська, бледный, как сама смерть.
– Братва меня знает. Я за Родину пасть любому порву. А ты, – говорит Косой Михею, – за бабки готов продаться. Падла! – закончил Косой и сплюнул сквозь зубы, что у воров настоящих означает крайнюю степень презрения к собеседнику. – Ненавижу! – Падла ты, а не вор.
Казалось, еще мгновение и в ход пойдут ножи. Но Япончик сказал:
– Я понимаю тебя Косой и уважаю твое решение.
Обернувшись к Михею, продолжил.
– И тебя понимаю, Михей и мне дорого твое решение. Но лаве есть лаве и баксы не пахнут. Мой отец один из первых прямо из зоны шагнул в штрафбат и сгинул. От него не осталось ничего, кроме памяти. И я, ради его памяти, призываю тебя взять бабки. Исключительно ради памяти, а не ради бабла, большого бабла.
Снова пошли разборки в штрафбате, мочиловка налево и направо, своего рода знаменитая «сучья война». Кто-то воткнул в Косого острый нож. Михей не намного пережил друга.
Я не в курсе, на какой сумме поладили Рабинович и Шакал, занявший место Япончика, которого также замочили. Известно только, что когда сумма подошла к четыремстам миллионам баксов, то оба замолчали и дальше обменивались лишь записками, которые тотчас сжигались.
Во втором часу ночи ударили по рукам.
После, по старому воровскому обычаю, коему не одна сотня лет, выбрав некоторых из молодняка воров, разыграли их в карты и удавили, тем самым скрепив достигнутое соглашение. Обычай кровавый, но воры знали, на что шли.
Напоследок, поцыкали, как правильные пацаны, облобызались подобно нежным пидарасам и разошлись, дабы никогда более их пути не пересекались. Во всяком случае мне не известно ни о чем подобном.
Так в очередной раз воры спасли Россию, точнее то, что от нее оставалось.
Сиська и Галка, взяв свое, уходить не спешили. Точнее будет, что они сделав вид, что уходят, не ушли. К ним присоединились еще некоторые и скоро их набралось порядочно.
глава 17.
Хозяин.
Сиська сказал:
– Мой отец, гадом буду, таких на зоне рвал почем зря. Вот, смотри.
Он задрал рубаху и на обнажившемся худом животе был явственно выколот синеватый Ванька Каин. Выше, на груди слева, серп и молот в обрамлении колючей проволоки. Справа – Маринка в анфас, просто девушка на фоне вышки, более похожей на крест.
– Это мне по третьей ходке сработал один художник из наших. Толковый был человек, да жаль, положили его.
Пацан, которому еще надлежит стать настоящим вором, спросил, завороженно вглядываясь в Ваньку Каина.
– Этот и есть Он?
– А ты как думал?
– Можно поближе?
– Еще успеешь.
Сиська опустил рубаху и сказал:
– Родина не продается. Кто со мной?
глава 18.
Вор не фраер.
Слух о Ваньке Каине пронесся мгновенно и вот уже серьезные воры, что час назад, взяв баксы, решили что их дело сторона, стали останавливаться.
– Негоже, когда мы уходим, а он остается.
Напрасно Шакал и Рабинович вылезали из кожи их уговаривая, предлагали много больше, но те уже поняли истину, что остановила германцев когда им удалось дойти почти до Волги.
Михай сказал, обернувшись к Косому.
– Прости Косой.
И он бы вернулся, кабы не Косой, товарищ его.
– Михай, ты взял бабки, ты подписался?
– Я взял бабки это верно. Но я не подписался!
– У нас Михай так не принято. Если взял, значит подписался. Уважай воровские понятия, Михай!
– Я уважаю воровские понятия, Косой. Я взял лаве потому, что оно мое. А умирать за Ваньку Каина, это совсем другое.
– Если я тебя правильно понял, ты в отказ?
– Я в отказ.
– Решительно?
– Решительно.
Косой замолчал, лишь несколько одиноких звездок пробивались к ним сверху сквозь острые вершины Кавказских гор. Где там, внизу, глухо шумел Терек, перекатывая валы и ворча, что люди ни как не могут договориться и вот уже тысячи лет терзают своими злобными выходками его покой.
– Кто еще?
– Михай прав, – раздался из темноты чей то фраерский голос. – По нашим воровским понятиям, раз Ванька Каин вернулся, мы возвращаем слово. А что касается бабок, то они наши. раз они при нас.
– Значит и ты, фраер!
– Я не фраер, Косой.
– Пацан, который взял лаве и не сделал положенное, фраер.
Из темноты выступил худой вор, чья впалая грудь во множестве синеватых наколок говорила о его нелегкой жизни.
– Я не фраер, Косой. И никогда фраером не был.
– Ты взял лаве, и не сделал. Значит, по всем понятиям ты фраер.
– Это мое лаве, потому что я его взял.
Скоро Шакал, Рабинович и Косой остаются одни.
глава: 19.
Косой прощается с Рабиновичем и уходит вслед за пацанами.
Когда Родина в опасности, значит всем идти на фронт.
После ухода последнего, Косой загрустил. Он достал из-за пазухи принадлежащий ему кусок баксов и вернул Рабиновичу со словами.
– Лева! Я знаю тебя много лет и пусть ты никогда не был человеком зоны, я уважаю тебя. Но сегодня не твой день.
Рабинович сказал:
– Оставь себе, Косой, у меня еще есть!
И он возвращает деньги Косому.
– Спасибо, Лева! – всхлипнул Косой понимая, что он идет на смерть. – Если не мы, так кто?
В его сознании из далекого прошлого пришла пластмассовая фигурка матроса в порванной тельняшке и с тоскливым взглядом серых глаз. Он еще только готовился забросить под гусеницы надвигающегося на него немецкого танка связку гранат, а уже было ясно даже ему, что он это сделает и тем самым навсегда войдет в историю.
– Следующий, – не то приказал, не то попросил он шевеля пересохшими губами, но Косой его понял.
Матрос, заломив свободной ладонью бескозырку, шагнул из окопа в вечность.
– Где наша не пропадала, – еще успел он подумать, как его рука уже забросила смертоносный снаряд под гусеницу.
Косой поежился и принялся дрожащими руками собирать следую связку гранат.
Рабинович на прощание произнес.
– Я понимаю тебя, Косой! Когда Родина в опасности, тут не до мелочей. Я бы тоже пошел, если бы не был Рабиновичем. Ты понимаешь о чем я
– Я понимаю тебя Лева!
– Береги себя, Косой.
На этом они расстались.
Шакала давно след простыл. Рабинович потирал ладони. На его языке это означало: «и овцы целы — и волки сыты».
глава 20.
Рабинович проникает на позиции спецназа, где сталкивается
с майором Шамановым.
Спецназ ненавидел Америку не в меньшей степени, чем Бог возлюбил ее. И в том нет противоречия, как то могло показаться при поверхностном взгляде. Разве вся история мировой литературы не повествует о том, когда любовь и ненависть суть единоутробные сестры, пусть и разной наружности. Великий писатель Чехов в своих «Трех сестрах» раскрыл нам всю подоплеку сего странного сочетания, но зачем ему понадобилась при этом третья сестра, уму непостижимо.
Спецназом командовал подполковник Квачков. И не удивляйтесь, да, тот самый Квачков, что едва не застрелил Чубайса и не похерил всю приватизацию девяностых годов. Офицерами у него служили Шаманов и еще некоторые, не менее отчаянные и храбрые офицеры, уже не раз и не два доказавшие свою преданность Родине. Никто из сослуживцев при этом не догадывался, насколько взрослеющая дочь Шаманова стремится в Америку, а отец не в силах исполнить столь малой ее просьбы.
Шаманов стал плохо спать, много пить, жена грозилась сменить кровать и спать от него отдельно. Да еще доставало похмелье, будь оно неладно и чего он только не перепробовал, все ни к черту.
Полгода не прошло, как на почве всех этих неурядиц связался с молодой любовницей, и понимая, что она рано или поздно вгонит его в гроб, едва не застрелится. Спасла чистая случайность, когда его рука уже тянулась к пистолету.
Рабинович был прежде Рабинович, а все остальное приложится. Когда Косой, исчез во мраке ночи и он остался один на один, Рабиновичу ничего не оставалось, как сделать ставку на спецназ.
Шаманов, наклоняясь грудью на окопный бруствер, с тоской вслушивался в замирающие звуки боя. Шаманов не сомневался ни минуты, будучи полностью уверен, что это «морские котики» штурмуют позиции ВДВ, и будучи не в силах помочь им, тосковал. Он понимал, что у русской десантуры нет ни единого шанса остаться в живых, ибо и сам исповедовал до недавних пор схожую тактику «русские умирают, но не сдаются».
И все же, и надо же было тому случиться, именно в этот теплый августовский вечер вдруг захотелось жить, пить виски в каком нибудь зачуханном баре Сан-Франциско , и пусть этот город был не из лучших на земле, но Шаманову он нравился.
Шаманов сквозь тоску и безысходность остро сознавал, насколько он беден, что даже не в силах купить любовнице подержанное «феррари», будь оно проклято.
глава 21.
После неудачи со штрафбатом, Рабинович направился
к позициям спецназа.
Задолго до того, как они столкнулись по жизни в окопе Рабинович и майор Шаманов, последний уже созрел, как любят говорить деловые люди в криминальном мире. Фактически майор свалился на руки Рабиновичу уже теплым. Оставалось лишь слегка подогреть его.
– Слушай, друг! – раздался вдруг тихий голос, – огонька не найдется?
Шаманов не курил третий год, и тем не менее он отвечал именно той фразой, что от него ждал Рабинович, ведь голос принадлежал именно ему.
– Извините, – внезапно осипшим голосом отвечал майор. – Мой остался в тумбочке.
– Не беда, – вкрадчиво продолжал Рабинович, понимая, что майор заглатывает наживку. – Я не тороплюсь.
– Я тоже.
– Вот и ладно, покурим вместе.
Если майор не курил третий год, то Рабинович вообще не курил, но тут они закурили.
– Ты кто?
– Рабинович.
– Жид, значит.
– Лучше быть жидом, чем русским.
Некоторое время молчали, наслаждаясь сигаретой и теплой ночью. К нескольким звездочкам присоединилось еще две из созвездий Плеяд. Уже много, хотя могло быть и больше.
– Берлин брал?
– Брал.
– А что ж, тогда войну проиграли?
– Слушай! – развернулся к Рабиновичу майор. – Не томи! Лучше скажи, зачем пожаловал.
Рабинович и глазом не повел. Он хоть и не был за хозяином, но повидал многое.
– Звал?
– Кто звал?
– Ты.
– Я?
У майора от злости — ему не нравилось, как и многим фронтовикам, когда ему напоминали о проигранной Великой войне, хрустнули зубы и перекосилась челюсть. Ухватив за грудки Рабиновича он прорычал тому прямо в лицо:
– Заруби у себя на носу, жид пархатый; майор Шаманов никогда не имел дела с вашим братом!
Рабинович поежился: никогда не поймешь, что у этих москалей на уме.
– Надо же когда-то начинать.
– Но не сегодня и не с тобой!
Шаманов резко поставил на место зарвавшегося еврея. «И как только таких земля носит»?
Они бы еще долго говорили по душам, кабы не подошел лейтенант со второго взвода и не доложил, что «кажется» десантура сдулась.
– Подчистую! – с некоторой гордостью молодцевато подчеркнул лейтенант краем глаза наблюдая за Рабиновичем, который ему сразу понравился.
– В живых остался кто?
– Вряд ли! – отчеканил лейтенант, – не тот характер у русского десантника, чтобы в плен переть. – Думаю, с рассветом послать туда двоих, может кто и выжил.
По сложившейся традиции, десантник, при серьезном ранении может поступить со своим телом как ему то будет удобнее. Главное, не подводить товарищей и ни при каких условиях не оказаться в плену.
– Можете идти.
– Слушаюсь, товарищ майор.
Лейтенант развернулся столь четко и лихо, что Рабинович, хотя и не был знаком с армейскими порядками, поневоле зауважал спецназ.
В стороне, где погибли десантники, раздалось несколько мощных взрывов и вдруг ночь разорвалась огнем и наполнилась грохотом тысяч снарядов. Учитывая Алтайский опыт, Шойгу не решился накрывать морскую пехоту США до того, пока еще сохранялись шансы на жизнь хотя бы одного русского солдата и только когда последняя надежда растаяла, он отдает приказ открыть огонь из всех стволов, какие только удалось собрать по эту сторону Кавказского хребта.
– Хорошо стреляют, – на всякий случай заметил Рабинович.
– Неплохо, – согласился Шаманов, решивший пока не форсировать события.
– Герои! – уважительно добавляет Рабинович имея в виду павших.
– На войне, как на войне, погибают всегда лучшие! – назидательно процитировал Шаманов классика, что жил долго и счастливо, сладко кушал и долго спал.
– Хочешь к ним присоединиться?
Шаманов вдруг понял, или он это осознал еще до того, как понял: кого ему этот Рабинович напоминает? И тут он вспомнил Гоголя Николай Васильевича, что еще в позапрошлом веке заподозрил за человеком нечто странное.
– Да ты черт! – вдруг воскликнул майор и втайне про себя перекрестился.
Рабинович вроде бы как и ухом не повел.
Рука Шаманова потянулась за пистолетом.
– Пошел вон!
Сказал и отвернулся, навсегда вычеркивая Рабиновича из своей жизни.
глава 22.
Рабинович оборачивается чертом и намекает майору
Шаманову, что хорошо бы тому начать жизнь с чистого листа.
– Ты чего!
Это уже не Рабинович, тот ушел. Это Черт, исконный враг русского человека.
– Не хочешь, не бери.
И кладет перед ним дипломат.
– Что там?
– Миллион.
– Чего миллион?
– Баксов, конечно.
Шаманов был ошарашен. До сего дня он только подозревал, что доллары могут исчисляться миллионами.
У Шаманова сбилось дыхание. Он верил черту и не верил ему.
– За что?
– Ни за что, просто так.
Майор погрозил пальчиком черту. Нет, он не проведет Шаманова, ибо не на того напал. Чтобы цельный миллион баксов за просто так? Пусть дурака он в другом месте поищет, а с него, Шаманова хватит.
А с другой стороны, если у него вдруг окажется на руках целый миллион, то что в этом плохого? Неужели он, русский майор не сможет надуть какого то там еврейского черта?
И воодушевленный майор Шаманов решил начать игру, так и не поняв, что с чертом шутки плохи.
Разговор раз за разом возвращался к наличию этого пресловутого миллиона баксов. Они словно кружили по тайге, и это начинало надоедать, выводило из себя. С каким бы удовольствием пристрелил майор еврея. У него уже и руки чесались, да и время близилось к утру. Того и гляди рассвет. Если его заметят с этим Рабиновичем, потом греха не оберешься, объясняй особисту, что он не при чем, еврей сам пришел.
Особист не дурак, он на это ехидно заметит, что сами евреи не приходят. И все же майор Шаманов решился продолжить игру с чертом на свой страх и риск. Все таки, не каждый день к тебе приходит Рабинович и предлагает миллион.
Тут у майора Шаманова окончательно сдают нервы. Он достает пистолет и тычет им в черта.
– Шутки шутить изволил?
глава 23.
Смерть майора Шаманова.
Рабинович исчез столь же внезапно, как и появился. Майор Шаманов нагнулся к дипломату, трясущимися пальцами щелкнул замком и открыл его.
Невозможно поверить, но дипломат под завязку был забит тугими зелеными пачками долларов. Майор протянул руку и взяв одну пачку, принялся ее перелистывать.
Он не слышал, как со спины подошел подполковник Удальцов.
– Твои?
Майор вздрогнул и инстинктивно потянулся к пистолету.
– Не глупи! – предупредил подполковник.
Теперь они оба смотрели на миллион долларов.
– Сколько здесь?
– Миллион.
– Много!
– Много, – согласился майор.
– Откуда они у тебя?
По окопу кто-то проходил.
– Прикрой, – попросил подполковник и майор Шаманов осторожно закрыл дипломат, предварительно положив долларовую пачку на место.
– Как говорится, от греха подальше! – неожиданно хихикнул майор и подмигнул командиру.
– Бережного Бог бережет, – согласился подполковник не поддержав однако майора. – Откуда они у тебя? – повторил он.
Майор едва не сказал, что черт принес, но одумался.
– Рабинович дал.
– За что?
– НЕ знаю, он не объяснял.
– Что, вот так просто вручил тебе дипломат и ушел?
– Совершенно верно.
– Но что-то он crfpfk?
Разумеется, подполковник Удальцов прошедший Афган и Чечню не верил ни единому слову майора Шаманова, но ему стало интересно, до какой степени человек, которого он столь хорошо знает и кто его товарищ, может столь нагло изворачиваться и так дерзко врать.
– Говорил.
– Что, говорил?
– Он сказал, что миллион — здесь миллион — мой, значит я его могу забрать. Что я и сделал, раз он мой, я его взял.
Рота отдыхала, лишь изредка из лесу доносилось ночное уханье совы, да шорох от пробежавшего зайца.
– Умнее ничего не мог придумать?
– Но это правда!
Неожиданно подполковник поддержал его.
– Знаешь, Витя, я тебе верю.
Подполковник редко называл майора Шаманова по имени, столь редко, что тот мог бы насторожиться. Но майор не насторожился.
Подполковник прислушался, взвешивая на ладони небольшой ножичек, которым он обычно резал на закусь.
Удальцов умел избавляться от излишних свидетелей, как и свидетелей вообще.
глава 24.
Миллион не делится.
До сего дня не могу понять, что далее происходило на позициях российского спецназа, но когда взошло солнце последний боец покидал окопы, догоняя далеко ушедших вперед товарищей. Он бежал, размахивая рюкзаком.
– Братцы! Братцы! А как же я?
Именно его срезал очередью один из штрафников, решивший поживиться в оставленных окопах.
Отдельно, по горам уходили подполковник Удальцов и лейтенант Гастелло. Притомившись на солнце, подполковник предложил отдых, и когда Гастелло согласился, то Удальцов перерезал ему горло.
Вытирая нож о траву, подполковник нравоучительно сказал:
– В следующий раз умней будешь.
И это его были последние слова, ибо урки-штрафники, уже который час шли по его следу.
– Доллары! – не веря своим глазам произнес урка заглядывая в рюкзак.
– А ну дай, взглянуть — опросил его верный товарищ отодвигая того в сторону.
– Баксы!
– Это мы сейчас посмотрим, какие там баксы! – говорил его товарищ вытряхивая содержимое рюкзака.
На рыжеватую лесную землю посыпались бесчисленные пачки бледно зеленых долларов.
– Батюшки! – охнул молодняк. – Сколько их здесь?
Все замолчали, лихорадочно просчитывая про себя, что дальше.
– Наверное, миллион! – простодушно сказал Слепень, любуясь на доллары, как на женщину.
– Не меньше, – подтвердил Черенок, вор ухватливый, но не слишком соображающий.
По следу до привала их шло трое. Жаль, подумал Слепень, что миллион на троих не делится.
Вначале он прикончил Малого. Черенок попятился и стал божиться, что он к этому миллиону и не притронется. Будучи вором не гордым, он пал на колени принялся ползать и плакать, умоляя сохранить ему жизнь.
Но Слепень не верил ему.
Далее он уходил по перевалу один и если он успеет до вечера выйти по ту сторону впереди лежавших гор, он сорвет банк.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ.
глава 1.
Шойгу на приеме у Крысеныша.
– Отец родной! – бился Шойгу, целуя землю у ног Крысеныша. – прости меня, ибо я согрешил!
После завтрака к Каину привели Шойгу, что поймали недалече и он теперь брезгливо ждал, что еще скажет этот Выбледок.
– Прости! – заунывно выл Шойгу, катая по земле.
И это уже продолжалось час, пошел второй, а Шойгу все ползал, плакал и выл.
– Прости ..!
В пещере смердело, но выйти из нее представлялось безумием. День и ночь вся территория России, от Балтики до Тихого океана; от Таймыра до Алтая просвечивалась насквозь, была буквально пронизана лучами компьютерного слежения сотен и сотен спутников. Не открою тайны, если скажу, что Родину Пушкина и Достоевского накрыл колпак, из под которого торчали уши Обамы.
Шойгу, поддавшись на уловки Михайло Ивановича в одиночку отправился в горы, изображая из себя охотника, и теперь цеплялся за жизнь подобно последней суке.
Жизнь с некоторых пор окончательно опротивела министру обороны. Шойгу не мог даже напиться, ибо тогда бы его спросили, зачем он пьет!
Но он бы смирился, он привык смиряться, даже когда застал свою, так называемую супругу, с так называемым другом, своим бывшим любовником, а теперь они сношались на его диване и едва ли не при нем, хотя он мог поклясться, что ими то было устроено специально, с единственной целью, унизить Сергея Кожугетовича.
Тогда Шойгу пришлось сделать вид, что он не обратил внимания, приняв неестественное за вполне обыденное.
глава 2.
Души предков. Шойгу и инопланетяне.
Сан-Франциско.
Как это мерзко, когда твоя интимная жизнь становится чужим достоянием. Это могли быть инопланетяне, живые мыслящие существа с другой планеты. Шойгу, еще будучи в сущности простым ребенком, проникал в потаенные пещеры горной части Алтая, где находил несомненные свидетельства древней цивилизации. То, что его предки обладали совместимой с его телом генетической памяти представлялось ему несомненным, чему послужили неоспоримым доказательством происходившие в нем изменения, столь необходимые для разумного развития ребенка, по пути превращения его во взрослую особь, способную размножаться и распоряжаться собой без особого ущерба для окружающих.
Души предков, заметив высокоодаренного ребенка, посещали его трижды, что для тувинца священное число.
Наверное тогда Выбледком прозвали его мальчишки и девчонки окрестных деревенек.
Вероятно они знали нечто такое, чего не знал он.
Шли года, Шойгу обзавелся женой, что понимала его потребность и никогда не шла против, а также фирменной армейской фуражкой со столь высокой тульей, что казалось она закрывала полнеба и придавала обладателю ее некую особую значимость.
Но даже взойдя на самую вершину власти, он нередко возвращался в пещеры Алтая, где бродили неприкаянные души его далеких предков, принимая их восхищение и подолгу беседуя о преходящих вещах.
Именно тогда им по настоящему заинтересовались таинственные инопланетяне, до сего дня пытавшиеся без особых успехов колонизировать Землю. Если бы знал доверчивый Шойгу, что под видом предков с ним общаются, и не только, ни кто иные, как переодетые пришельцы.
Только став министром обороны и получив полный доступ к планам пришельцев, Сергей Кожугетович понял, во что он вляпался. Но было уже поздно пить Боржоми.
Шойгу пробовал бороться, но к кому бы он не обращался, его всюду поднимали на смех, что делало его, как министра обороны, посмешившем в глазах общественности. И тогда он замолчал, замкнулся, впал в ипохондрию. А Познер, большой любитель скоромного, и тоже Вовка, заметил вот что по данному поводу.
– Негоже, когда министра обороны России имеют в задницу. Но с другой стороны, если тому очень хочется, то пусть занимается своим делом, но не в рабочее время.
глава 3.
Причина непобедимости «морских котиков» и
коварство Обамы.
Возвышение «морских котиков» началось с того, что они, во время проливного дождя над Вашингтоном, выловили в Потомаке диковинную зверушку, непонятной расцветки и неизвестного происхождения. При этом, они не нашли ничего лучшего, как подарить эту самую зверушку своему президенту, Обаме, когда он возвращался с вечерней пробежки.
Ощупав собачку и понюхав ее, Обама счел подарок вполне достойный его высокого статуса, а «морских котиков» вознаградил очередным грантом, на который они тотчас принялись закупить снаряжение, позволявшее им в видимом мире даже днем оставаться невидимыми. Также из представленного на рынке защитного армейского обмундирования, им удалось приобрести по дешевке особые, до селе еще не использованные и не апробированные жилеты, использующих принцип аннигиляции.
Если перевести то на простой англосаксонский язык, то любой предмет, летящий в тебя с угрожающей силой и скоростью, при соприкосновении с поверхностью жилета тотчас испаряется, выделяя при этом лишь незначительное количество энергии. Вот почему во всех странах мира было принято негласное постановление о запрете использования «морских котиков» в любой наземной операции.
Обама не мог не знать об этом, но тот зверек, что выловили в Потомаке, уже сделал свое дело.
Когда Шойгу доложили о появлении в стране «морских котиков» он не поверил, как не поверил бы любой, оказавшийся на его месте. Ибо сам Обама, когда по телефону Шойгу поинтересовался данным вопросом, рассмеялся в ответ и заверил что пока он остается президентом США ни о каком использовании, как он и обещал, «морских котиков» в сухопутной операции не может быть и речи.
Он даже сказал, что зубом клянется, и прочего много чего говорил.
И он солгал.
Президент самой могущественной страны мира, оказался заурядным лжецом и вруном в придачу. Обама отрицал не только «наличие в России его «морских котиков», но даже пошел дальше и заявил, то слышали многие, будто он друг российскому президенту, и пусть Крысеныш не прячется, выйдет из подполья и они тогда вместе поужинают.
глава 4.
Доклад Выбледка Шойгу Главнокомандующему
оставлял мало шансов на успех.
Как всегда, докладывая Крысенышу о фактическом состоянии дел, Шойгу дрожал мелкой собачьей дрожью, точно осиновый лист на ветру.
– Встань! – попросил по хорошему Крысеныш.
Решившись на безумный поход в горы, Выбледок менее всего рассчитывал встретить здесь самого Крысеныша, хотя, как и он предполагал, где еще тому прятаться, как не возле идола своего поганого, Ваньки Каина.
Шойгу, не веря ушам своим, тихонько повернул голову, но решил не торопиться. Иногда спасение пусть и запаздывает, но когда приходит делается вдвойне слаще.
– Прости, не могу. – пошептал искренне министр.
– Встань, когда с тобою Ванька Каин разговаривает! – вдруг с такой силою рявкнул Верховный, что у Выбледка фуражка слетела.
Идол поганый одобрительно оскалился.
Осторожно, не поднимая спины, по привычке аккуратно оттопыривая аппетитный задок, Шойгу стал одною рукою пробираться до фуражки, без которой он не мыслил себе жизнь министра обороны.
В другое бы время его собственный зад отслужил бы ему по полной ,как в добрые старые времена. Но сегодня Крысеныш был настроен более, чем серьезно, хотя с точки зрения того же Шойгу, что могло бы оказаться более важным и значительным в мире в эту минуту роковую, нежели его зад.
– Встань! – уже более снисходительно скомандовал Крысеныш и даже носком сапога подвинул тому фуражку.
Выбледок перевел дыхание и слегка сократился в размерах. «Кажется, пронесло, хотя пока лишь «кажется».
– Не могу! – на всякий случай опечалился министр подвигая голову к фуражке.
– Почему?
– Лучше не спрашивайте! – попросил того Шойгу: – Вы даже не представляете, насколько мне сейчас больно.
Изловчившись, Шойгу смог привалиться бочком к стене пещеры, напялил фуражку и разрыдался столь сильно, и горько, и жалобно, что Идолу становится жаль его и он, перекрестив того по православному, посоветовал Крысенышу помочь упавшему. Крысеныш, сплюнув на ладони, ухватился Выбледка и помог ему разместиться на заднице, наконец использовав ее по назначению.
Успокоившись, министр смог доложить о делах, и о том, как он оказался здесь, когда его место на передовой.
– Разве ты не знал, что все казаки бляди? – говорил Крысеныш опустившись на корточки перед министром и держа его подбородок на своем вытянутом пальце, тем самым проникая тому в душу отечески ласковым взглядом, в котором можно было прочитать что угодно. Даже «Отче наш» на английском.
Выбледок Шойгу признается, что если и знал, то не догадывался.
– А что с батальном десантников?
– Они погибли.
– Все?
– До единого. – признается Шойгу Выбледок.
– А точнее?
Министр отдышался и уточнил.
– Последние, из оставшихся в живых, шли в бой и пели Варяга. Их пришлось пристрелить.
– Зачем?
– Они были последними. От их жизни все равно никакой пользы, а так мы успели заснять семи минутный фильм. А потом, для экономии резали ножами тех, кто не успел отдать концы. Потому и опоздал.
– Ну хоть кто-то выжил?
– Ни как нет.
Не успел министр перейти к спецназу, как в пещерную залу вбежал окровавленный человек в наколках.
– Они идут! Они здесь! – только и успел он сообщить, как упал подкошенный.
глава 5.
«Морские котики» берут в плен и вяжут Крысеныша.
Морские котики» порвали бы спецназ, как Тузик грелку, если бы его нашли. Но блатные сражались яростно, неоднократно бросались в рукопашную, а когда кончились патроны, в ход пошли ножи и только одному черту известно, чем бы закончился тот неравный бой, если бы по странной случайности, а точнее по преднамеренному сбою в автоматической компьютерной программе, не произошло очень короткое замыкание.
«Морские котики» отступили. Подозревая, что это подвох, штрафники вызвали огонь на себя.
Вскоре Флинт и Болек наткнулись на вход в пещеру. Стоявшие на страже чечены исчезли, их словно бы ветром сдуло.
Уже в пещере их обогнал единственный оставшийся в живых блатной. Он ценою своей никчемной жизни предупредил Крысеныша. Тот стоял с папироской во рту и плевал на пол
– Ванька Каин? – сверившись по бумажке обратился к нему Флинт.
Шойгу исчез, как будто его и не было. В эту самую минут он сидел в своем московском кабинете и пил обеденный кофе.
Крысеныш был один. В пещере воняло кислой капустой, в особенности мочой.
Флинт почувствовал, как страх проникает в его душу.
– Где Каин?
Крысеныш молчал.
– Может ты и есть Ванька Каин?
Крысеныш сплюнул на сторону, тем самым выражая полное презрение.
Болек достается запасные плоскогубцы.
– Можно я его?
– Нет, – отвечал Флинт и поправился. — Не сейчас.
Обращается к Крысенышу, который и не думал сопротивляться.
– Именем закона и согласно Конституции Соединенных Штатов Америки вы арестованы.
– Бред собачий!
Крысеныш выплюнул папироску и растоптал ее ботинком.
Тем не менее он позволил надеть наручники и не возражал, когда ему зачитали его права и вывели наружу.
Ванька Каин исчез.
Канонада постепенно стихала. Кружившие в синем небе вертолеты уничтожали остатки сопротивления. Сколько хватало глаз, на всем видимом пространстве Кавказских гор было сплошное нагромождение поваленных сосен, взрытой земли. Пахло гарью, порохом и еще чем о сладковато-тошнотворным.
Впервые за последний годы Крысеныш вдохнул свежего воздуха, и не находил в нем ничего хорошего.
Появление из пещеры Крысеныша скоро зафиксировали со спутника, взяли на мушку и тотчас передали Обаме. Обама приказал не сводить с Крысеныша глаз. Четырнадцать ударных беспилотников сделанных по технологии «стелс» поднялись с турецких баз и взяли курс на Эверест.
глава 6.
Серые будни Белого дома.
Обама прогуливался с тем самым зверьком, и находил его все более и более забавным. Зверек научился гавкать и стал немного похож на комнатную собачку. Но он еще мяучил, пищал, ходил нараскоряк и мог кричать курицей, что делало его одинаково похожим на кошку, утку и курицу.
Супруга Обамова копалась на грядках, выковыривая сорняки сильно загорелыми и крепкими пальцами, что ее делало немного похожей на стоматолога, когда он в работе.
– Что Серж? – спросила она заметив супруга и выпрямляя спину.
Под Сержем она имела в виду того самого зверька, что в настоящую минуту семенил подобно пингвину у левой ноги ее мужа.
– Научился писать не поднимая ноги.
– Какой умный – сказала Обамша.
Никому из них даже не пришло на ум, что их Серж сучка с яйцами, своего рода гермафродит.
Получив сообщение, Обама написал: «Действуйте по обстоятельствам, определяйтесь потребностями. Ликвидировать соответственно возможности».
– Что ты им послал? – поинтересовалась супруга заглядывая в секретный планшет.
– Сказал, чтобы они берегли себя, в особенности ноги и не простужались, – ответил Обама захлопывая планшетник.
– Мудрое решение! – похвалили Обаму Обамша и далее они занялись каждый своими делами.
Президент отправился на прием, встречать иностранного посла, слывшего особенно хитрожопым. Обама одним только своим присутствием должен был поставить зарвавшегося посла на место, либо заменить его.
Супруга занялась огородиком, от которого проку, что от козла молока. Но нервы успокаивает и скрашивает время, удлиняя жизнь.
глава 7.
Осечка «морских котиков». Чечены берут в кольцо
Флинта и Болека.
Болек приставил ствол к голове Крысеныша:
– Попался, сука!
Флинт сказал, указывая на скалы:
– Не торопись!
Болек поднял голову: с каждого утеса, под каждым поверженным стволом дерева, из каждой ущелины на них нацеливались тысячи стволом. То был личная гвардия Шамиля и лучшая на свете армия.
Крысеныш ждал. Когда еще ему удастся вот так подышать, не опасаясь, что его засекут дроны.
– День то какой сегодня! – заметил он заглядываясь на солнце.
– Замечательный день, – согласился Флинт кусая губы, нервничая и не понимая, кто кому попался, он Крысенышу,, или Крысеныш ему.
Из пещеры вышла Блядская, с винтовкой на плече.
– Его там нет.
– Кого?
Флинт все еще цеплялся за нелепую надежду, что Крысеныш и Ванька Каин суть одно лицо.
Некоторое время Алина вглядывалась в Крысеныша, словно бы заглядывала в прошлое, которого у нее теперь было вдоволь.
глава 8.
Крысеныш знакомится с Флинтом.
– Как вы меня нашли? … Не отвечай, дай подумаю: Шойгу! … Нет, не верю, слишком дорожит задницей. Выродок Шамиль! Вряд ли. Остается Алина! Да, милая Алина… Это она. Можете не отвечать. …
– Это не она! – вырвалось у Флинта.
– Ты ее защищаешь? Понятно! Значит, она и тебя зацепила.
– Оставь Алину в покое!
– А разве я что-то сказал?
– Алина святая, – буркнул Флинт ни к селу ни к городу.
Последнее можно было отнести к некоторой наивности Флинта, если бы не угроза национальным интересам Америки.
Крысеныш сказал:
– Можно, я как человек в возрасте дам тебе небольшой совет. Кстати, как твое имя? Должен же я знать, кто рисковал жизнью?
– Флинт!
– Так я думал? Именно Флинт и никто другой. Так вот, не верь женщинам, Флинт. В них нет правды. Кстати, где Шойгу? Неужели опять сбежал? … А вы точно уверены, что Ванька Каин это я? Скольких вы убили по ошибке? Пять.., десять.., двадцать пять.., сорок человек?
– Кто эти люди?
Флинт имеет в виду чеченов.
– Будто не знаешь.
– Чего они хотят?
– Не догадываешься? … Как там Обама?
– Нормально.
– А супруга его?
– Тоже нормально.
– Дети как?
– Ничего.
– Что со зверьком?
– Все хорошо.
– Имя дали?
– Серж.
– Замечательное имя.
глава 9.
Джо, Керри и Нимиц разрабатывают операцию, а глава
Пентагона Эштон Картер советует им держаться и не терять голову.
Джон, Смит и Нимиц связались с центром. Связь пока работала, хотя вот-вот могла прерваться. Садились аккумуляторы, слишком много уходило энергии в последнее время. С ними разговаривал глава Пентагона Эштон Картер.
– Что у вас?
– Плохо! Чечены окружили Флинта и Болека. Взяли в кольцо.
– Что с Ванькой Каином?
– Без понятия! Наши дроны выходят из строя, не хватает энергии.
Обама помолчал.
– Значит, все нормально?
– За исключением того, что Флинту и Болеку приходит пиздец?
– Что значит «пиздец»? И почему он приходит?
– Это трудно объяснимо, сэр! Игра слов.
– Вы что там! Еще не наигрались? … Немедленно примите меры к освобождению Флинта и Болека? И чтобы никаких поблизости «пиздецов». Вы меня поняли?
На этом связь прервалась. «Вероятно, горы», решил Нимиц. Родом из Вашингтона он считал, что все, что находится за пределами округа Колумбия глубокой провинцией и сильно страдал от уязвленного самолюбия.
– Что? – тревожно спросил Смит.
Нимиц полчаса назад приказал ему подсчитать с помощью дронов количество выставленных Шамилем бойцов. И каждый раз Смит сбивался, когда счет доходил до восьмой тысячи. У «Филиппа», так звали дрона, также кончался запас энергии.
– Ничего! – отвечал Нимиц.
– Я так и думал!
Когда то у Смита была жена и любовница. «морские котики» всегда зарабатывали хорошо и поэтому он мог себе позволить то и другое. Смит был счастлив, пока не узнал, что любовница его замужем за любовником жены.
Теперь он не верил женщинам, искренне считая, что все зло от них. Но если с Крысенышем они скоро покончат, то с женщинами придется повозиться долго. И не потому, что их много, просто хитрые они.
глава 10.
Выродок держит ситуацию под контролем, размышляя
над следующим ходом.
Когда то Крысеныш вытащил Выродка из весьма неприятной ситуации, и теперь тот считал себя обязанным по гроб. Потом Крысеныш делает того правителем целой области и приказал навести порядок. С того дня и часа Выродок служит Крысенышу верой и правдой и не было слуги более преданного, нежели этот пес.
При первых звуках сражения, Шамиль, подняв по тревоге тридцать тысяч верных нукеров, обложил ими все входы и выходы из гор, тем самым отрезав пути к спасению. Когда требовалось, Выродок умел рисковать, для чего ему не требовалось разрушать мосты или сжигать суда.
Нарочно или нет, тут судить не мне, он выжидал некоторое время, когда Флинт и Болек выведут Крысеныша на свет белый.
– Что будем делать, Шамиль? – спросил Короля гор Ахмат, человек верный, из тех, что не продаст и не предаст, и скорее отрежет руку, нежели подаст ее врагу.
И таких людей у Выродка тридцать тысяч, и на каждого он мог положиться.
– Ждать, – отвечал Шамиль не отводя первоклассного немецкого бинокля от группы людей у входа в пещеру.
То, что ситуация находилось под его контролем, вселяло в него уверенность в завтрашнем дне. Рядом с Крысенышем были эти двое американцев, люто ненавидимых и презираемых даже старухами Кавказа. Последней из пещеры вышла женщина, в которой Выродок тотчас признал Алину Блядскую. Шамиль был из тех, кто бил клинья к ней, но ему Алина не дала.
И все равно, это был звездный час Шамиля, и он его не упустит, даже если придется для этого уничтожить половину Вселенной.
Но на счет последнего Выродок явно замахнулся не по чину. Кто в состоянии уничтожить половину Вселенной, вряд ли бы стал интересоваться и брать во внимание какого-то то там Флинта или тем более Болека. Польша всегда была мелкой разменной монетою между более крупными игроками. Никто тогда и подумать не мог, как маленькая кошка может гадить по крупному.
глава 11.
Элизия, дроны и глава Пентагона Эштон Картер.
Беспилотники шли веером, получая со спутников всю необходимую информацию. Каждым руководила девушка из штаба в штате Невада, где находилось главное управление дронов США. Некоторые девушки были красивее других, зато другие умнее, третьи отличались изяществом, четвертые были просто девушки в возрасте, пятые вовсе даже не девушки, а замужние дамы. Все их однако объединяло одно, любовь к Америке и детям, даже чужим, чем они в выгодную сторону отличались от прочих всех девушек и вовсе даже не девушек.
Такие могли родиться и жить только в Америке, и то, что они оказались именно в штате Невада было чистой случайностью. Я бы соврал, если бы сказал, что девушки были спокойны как дроны, они волновались, ибо их сразу перед началом операции предупредили, что в прицеле могли оказаться «морские котики». Сам глава Пентагона Эштон Картер приказал им быть поаккуратнее при выборе цели и в то же время посоветовал не мелочиться, если вопрос вдруг станет ребром.
Элизия, девушка умная и развитая, знакомая с Шопенгауэром, не лично конечно, через книги, спросила с присущей ей одной милой наивностью:
– Сэр! Если мне придется выбирать между «морским котиком и Ванькой Каином, что я должна и кого предпочесть, дабы, как вы только что метко выразились, не «попасть в просак».
Ничего подобного Эштон не говорил, но ему понравилась любезность девушки и он ей ответил примерно следующее.
– Если бы вы, милая Элизия вдруг надумали выходить замуж и вам предстояло выбрать между хорошим женихом и плохим женихом. Кого бы вы предпочли?
Элизия передернула плечиками. Она была лучшего мнения о голове первого министра обороны.
– Разумеется хорошего, красивого и богатого.
– Элизия, – слегка поморщился министр: – Речь шла только о хорошем и плохом!
– И я о том же! – в недоумении воскликнула Элизия: – Разве может хороший быть бедным, убогим и некрасивым в придачу?
Эштон вздохнул, потрогал тугой узел галстука и без слов вышел из помещения. Через несколько дней он внесет предложение в отдел кадров Пентагона, в коем говорится, что нельзя ли более тщательно подходить к вопросу подбора сотрудников, особенно что касается военной сферы.
К сожалению, именно Элизии предстояло вскоре нанести главный удар, где под ее прицелом окажутся Флинт и Болек.
глава 12.
Переговоры.
Шамиль Выродок спускался вниз для переговоров, прыгая с камня на камень и щелкая по голенищу ивовым прутиком. То есть привычка английской аристократии, и к жителю гор она пришла с киноэкрана.
– Выродок.
– Шамиль? – уточнил Флинт не любивший подвоха.
– Шамиль Выродок! – мило улыбнулся Король гор не забывая про ивовый прутик.
Флинт сказал:
– Флинт, Болек.
Блядская стояла в сторонке и в представлении не нуждалась.
На переговорах еще присутствовал последний оставшийся в живых из штрафбата, блатной Сявка. Ни один из настоящих пацанов не выжил в той бойне, и правильных воров представлял Сявка.
– Очень приятно, – не переставал улыбаться Король гор. – Вам пиздец, вы понимаете?
– Пиздец?! – удивился Флинт еще не вполне усвоивший азы русского языка.
– Да! – подтвердил Шамиль. – Самый что ни на есть натуральный.
– Ну если натуральный..!
– «Козлы» – просипел Сявка.
В его представлении Блядская сама просилась на пику.
– Пиздец!
– Пиздец, – согласился Флинт.
У дронов-шмелей, как я уже упоминал, кончалась зарядка и они один за другим возвращались на базу, уносимые солнечным вихрем. Однако его количества уже не хватало для полноценного взаимодействия с «морскими котиками». Как я упоминал, по уставу морской службы каждого из «котиков» в воздухе сопровождали два миниатюрных дрона размером со шмеля. Их так и прозвали, шмелями. Если один дрон отвечал за жизнь «морского котика» то второй дрон корректировал его огонь, что позволяло им вести длительный бой даже в условиях явного численного меньшинства.
Разумеется, об этом мало кто знал и потому о так называемом героизме и неуязвимости «морских котиков» ходили разные легенды, но я вам скажу по совести, хотя и не раскрываю всего, что правды в тех рассказах явно не на грош, а что касается выдумки, судите сами.
Выродок, разместившись в стороне на большом камне, разложил по полочкам ситуацию такой, какой она ему виделась.
– Вы окружены, у вас нет выхода. Значит, вы еще и обречены, если не уже обречены. Конечно, вы можете удавить Владимира Владимировича и тем самым как бы обезглавить страну, но не обескровить ее. Когда ваши души вернутся в Вашингтон, дабы присутствовать при символическом погребении ваших тех, ибо настоящие тела мы сбросим в «блядский разлом» и он у вас за спинами, то боюсь, даже души ваши останутся в накладе и по голове, пусть она и будет воображаемой, настоящий Обама вас не погладит. Вы понимаете о чем я?
– Козлы! – снова просипел Сявка.
Флинт и Болек не проронили ни слова, они ждали, к чему Выродок приведет их.
– Ваша задача, насколько я осведомлен, заключается в выявлении и нейтрализации Ваньки Каина, где его смерть недопустимая крайность. Вы не сможете нам гарантировать, что после его смерти ему на смену не придет другой. Разве вы еще не поняли, что у нас на Руси каждый второй Ванька Каин, ибо он есть душа народа.
глава 13.
Деловое предложение.
– Но у меня есть деловое предложение, – продолжил Шамиль, – и надеюсь, оно вам понравится. Вы уходите, он остается. В противном случае все мертвы.
– Даже ты? – не удержался Болек.
– Я нет.
– Нет?
– Я слуга Аллаха, а наш Аллах, в отличии от вашего Иисуса, своих не сдает. … И еще, забыл упомянуть, учитывая опыт предыдущих не очень удачных сражений, нам подвезли триста сорок огнеметных установок, способных единовременно поразить какое угодно количество целей в узких пределах ограниченного пространства. Еще, наши ракеты, ракетные установки залпового огня, ракетно-космические войска и все их службы теперь снабжены напалмовыми боеголовками. Представляете, какой начнется здесь ад, если вы скажете нет?
Болек и Флинт переглянулись.
Флинт сказал:
– Вопрос конечно интересный! Но, как говорят у нас в Майями, где гарантии!
Выродок выпустил веточку и ткнул пальцем в себя.
– Я!
– Ты?
У Болека едва не вырвалось, «на хрен ты нам такой», как взглянув в сторону Флинта сдержался.
– Козлы!
Сявка занимал выверенную позицию, а главное, невозможно было понять, что он имеет в виду.
Шамиль поправился.
– Я и Аллах! – говорит он.
Двое, это уже что-то и Болек более заинтересованно глянул на Флинта, ибо окончательное решение всегда исходит от сержанта.
Флинт попросил Короля Гор пояснить, что значит «я и Аллах».
– Ты не понимаешь?
– Представь себе.
– Я был о американцах лучшего мнения.
– Поверь, мне жаль тебя разочаровывать.
– Тогда слушай!
Выродок Шамиль буквально на пальцах выложил Флинту про политические настроения в миру. По нему получалось, Аллах только тем и занят, как бы насолить Америке и помочь Шамилю, которому он определил Кавказ.
– Когда я с вами — с вами Аллах. Когда меня нет – нет и Аллаха. Моя гарантия присутствие Аллаха. Какой еще гарантии тебе требуются, когда твоя жизнь висит на волоске?
– Козлы! – пищал Сявка.
глава 14.
Крысеныш кладет голову на плаху
за други своя.
– Помолчи!
Первым у кого не выдержали нервы, это Король гор. Он долго терпел, но даже его достал фраер.
Но Сявку голыми руками не возьмешь.
– Сявка вор!
Шамиль достает золотой пистолет, которым пользовался в крайнем случае.
– Ты знаешь, кто я? Я Выродок!! А ты Сявка!
– Я Сявка, а ты Выродок!
Шамиль повел стволом.
– Не дергайся!
Сявка ткнул ножичком в горло Выродку и тот странным образом затих.
– Пацаны!
Все обернулись на голос, и казалось только сейчас заметили Крысеныша, из-за которого собственно и разгорелся весь сыр-бор. .
– Пацаны! – повторился Крысеныш и словно бы стал на голову выше. – Дайте слово молвить!
Сявка и Выродок дернувшись, странным образом взглянули на Флинта, словно бы признавая за ним право решающего голоса.
Флинту ничего не оставалось, как согласиться, взглянув на часы:
– Говори!
До прибытия ударных дронов оставалось двенадцать минут.
Крысеныш оглядывается на пещеру, переводит взгляд на разлом, который словно начинает дышать. Даже земля под ногами шевелится, как живая.
– Никогда Крысеныш не был падлой, — говорит Вовка размеренно, как бы выжидая. – Кто меня знает и имел со мною дело, подтвердит; Крысеныш не падла!
Тут Крысеныш от напряжения исходится в кашле, и Сявка из сострадания протягивает тому грязный платок.
Флинт начинает понимать, что дело нечисто. Подходит Блядская и показывает на разлом, повторяет, что говорила прежде: «Крысенышу нельзя верить»!
– Тут Блядская решительно заявляет.
– Тогда мы умрем во славу США!
Болек и Флинт уставились на девку. Ни тому, ни другому как то не приходило в голову умирать.
– Ты чего, девка! – сказал один из них. – Умом тронулась?
Тут у Алины глаза расширились.
– Вы что, не уважаете Америку?
Флинт ей объясняет, что пусть у них нет выхода. Если даже ударные дроны не запоздают, их дело безнадежно. Но это еще не означает, что они должны непременно умереть.
Крысеныш улыбается, сжимая в ладони козырную карту. Поблагодарив Сявку, возвращает тому платок и со слезами на глазах, продолжает.
– Обама хочет чтобы я умер, и я умру во имя России, во имя всего, что зовется русским духом. Ибо только с моей смертью могу я воскреснуть и дух мой, дух русского Каина пройдет по всей земле, обдавая мерзостным запахом гниения и тлена все живое. И каждый тогда житель земли содрогнется в ужасе последнего дня и воскликнет пред лицом смерти: «здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
С этими словами отпустил Крысеныш от себя верного Сявку и благородного Выродка, возложив на плаху голову свою. Со слезами на глазах, шатаясь от горя, исполняя последнюю волю хозяина, замерли в сторонке Сявка и Выбледок и даже Болек, много чего повидавший по жизни, не смог сдержать слез.
глава 15.
Элизия видит своего Болека в прицеле и плачет и ненавидит его,
ведь это именно он ее бросил, что она едва не разбилась и до сих пор
с трудом собирает в себе рассыпавшиеся осколки ее былых чувств.
В далекой Неваде Элизия наводила дрон на цель. Настроив приборы она видела и слышала все, что происходило у входа в пещеру и плакала может быть впервые искренне с того самого дня, как Болек бросил ее. И теперь, спустя месяцы и годы она видит его в прицеле и от нее одной зависит, останется ли он жив, или умрет.
Болек по своему любил девушку, и с удовольствием бы отдал ей свое сердце, но его всегда тревожило, что он получит взамен.
С девушкой на прямой связи находился в эту минуту сам глава Пентагона Эштон Картер, который в свою очередь был связан с Обамой.
Когда президенту доложили, Обама все взял под свой личный контроль. То, что наконец удалось отыскать Крысеныша – это хорошо. Плохо, что «морские котики» сами попали в ловушку и теперь от них мало что зависело. Убить Крысеныша мысль неплохая, но кто придет на смену его?
И тут Обама задумался, за семь лет президентства он так и не смог никого подготовить на должность президента России и это было недопустимым упущением и такого он себе не простит.
глава 14.
Флинт требует, чтобы его противники принесли клятвы
вассальной верности лично Обаме и Америке.
Крысеныш все ждал, когда ему отрубят голову и начал уже волноваться. А причина была в том, что Обама ни в какую не мог решиться его убить. Ждала и Элизия, ведь смерть Крысеныша означала смерть и Болека, которого она вдруг неожиданно начинает жалеть. Да, он ее бросил, но это еще не повод желать ему смерти. Вполне возможно, она в чем то ему не подошла, может он обнаружил на ее коже прыщик, или она не воспользовалась дезодорантом тогда, когда самое время было им воспользоваться.
Возможно даже, тут она едва не задохнулась о стыда, когда он ее целовал, она подумала о чем то другом, может она куда опаздывала или одела не то платье? Так что вполне возможно и девушка это уже признает, что Болек тут не при чем, а это она сама во всем виновата.
И девушка тут же дает себе слово, что если она встретит еще кого-то, похожего на Болека, то она уже тогда своего не упустит. Но будет лучше, если они с Болеком встретятся снова.
Покаянную голову меч не сечет, хотя от веревки никто не застрахован. Но допустить, чтобы со смертью Крысеныша пришел Ванька Каин и весь мир пропитался «русским духом», Флинт не мог, хотя внутри себя и понимал, что это лишь воровская бравада, и больше ничего. Но что если это правда?
И тогда Флинт убрал голову Крысеныша с плахи и положил на место. И вот что сказал Флинт, чувствуя на себе ответственность за все человечество. Ибо и он помнил, как от гниения получаются микробы и потом они в виде чумы или сибирской язвы распространяются по миру.
– Как представитель Обамы и Америки, наследника Бога на земле, и представителя Господа в лице президента Соединенных Штатов, желаю заключить мир, ибо ничего иного и не желала Америка со дня высадки первых поселенцев на индейские земли. Для этого каждый из вас, должен принести клятву верности Америке и лично ее президенту Обаме, что пока Крысеныш будет жив, то им будут исполнены все заключенные ранее соглашения и законы, сколько бы они не были по, его мнению, пагубны для Русского мира. И слова; «здесь русский дух, здесь Русью пахнет» будут навсегда исключены не только из существующих ныне учебников истории, но и вымараны из каждой книги, каждого электронного сайта, а поэт, их произнесший, будет проклят на веки веков как Антихрист и супостат.
Что тут началось, не опишешь в словах. Если Сявка заверял, что пришьет каждого, кто покусится на Пушкина; Выродок, размахивая золотым пистолетом поклялся, что Пушкин ему как брат; Крысеныш вновь взялся за свою голову, готовый по новой бросить ее на плаху.
– Лучше смерть стоя, чем жизнь на коленях! – кричал задирая подбородок, Крысеныш! – Родина или смерть!
– Порешу суку! – визжал Сявка крутясь волчком с ножом. – На кого руку поднял, падла!
– На Кавказе за такие слова яйца режут! – коротко высказался Выродок.
Сильно конфузясь и понимая, что здесь он дал немного лишнего, Флинт сказал:
– Остается мельдоний!
Но лучше бы он промолчал, ибо то, что произошло потом не помещается ни в какие рамки и настолько далеко выходит за пределы даже относительной правдоподобности, что если бы не откровенный рассказ Флинта, я бы ни за что не смог поверить в реальность. Так никогда мы не примем за правду измену верной и любящей подруги, сколько бы грязных и правдоподобных рассказов не ходило вокруг ее имени.
Горный провал за их спинами вдруг ожил, зашатались горы и померкло солнце. Шквал прошел над ними, задрожала земля и страшный звериный вопль донесся со дна темного ущелья:
– Хочу есть! Хочу есть! … Как я голодна!
Дева Мария требовала жертвы.
глава 15.
Рассказ Выродка о русской деве Марии.
Когда все более или менее устаканилось, сильно оробевший Флинт спросил, что это было.
И первым отвечал, как местный, Выродок. Оглаживая бороду он говорил:
– По чеченским преданиям, когда еще не было на свете; ни меня, ни тех, кого я знаю, однажды чечены привезли в горы молоденькую девушку и один из мюридов решил взять ее в жены. Сколько бы его не уговаривали, ни просили, он стоял на своем.
И когда девушку уже вводили в его дом, выступил вперед один старец, что был мудрее самого Пушкина, и он сказал:
– Где это видано, чтобы девушку из проклятого Аллахом народа один из избранных брал в жены?
Но мюрид, полюбив девушку, уже не мог от нее отступиться. И тогда по совете старца, девушку русскую, а звали ее Мария, отвели высокого в горы и там бросили в горный провал образовавшийся еще на заре человечества.
Прошло четыре дня и взалкала Мария и потребовала пищи себе и с тех пор, когда крик ее становился особенно невыносимым, местные горцы скармливали деве Марии, а Мария была и оставалась девой, все самое дорогое, что у них было. Вот отчего столь обезлюдели местные горы.
Понял тут Флинт, отчего русского Каина прятали в столь недоступном месте.
глава 16.
Воровская судьба Машки Наводчицы.
Но и у Сявки было что сказать:
– Среди нас, воров много лет ходила легенда об одной чувихе, Машке Наводчица, девы Марии по вашему. Она была дочерью видного уральского вора, Саши Ивдельского, родилась на этапе, когда отца на хате опер уложил. Была она и сестрою отчаянного скокаря Мишки Сраного, что когда началась Великая война один из первых взял в руки винтовку — автоматов тогда мало было и под Севастополем, когда кончились патроны пошел в штыковую атаку. Жизнь настоящего вора от тюрьмы до зоны, и от зоны до тюрьмы, коротка и не стоит слез.
Девушка с юных лет купалась в лучах блатной славы, окружавшей ее отца и брата. Не о такой ли жизни и смерти мечтал каждый блатарь, когда заглядывался на развитую не по годам сестренку Мишки Сраного. Но подойти к ней, тем более, предложить половую близость не мог и мечтать. Такая девушка должны была достойна лучшего вора, не имевшего себе равных.
Был тогда среди нас вор честнейший, не сученный, Сашка Глист, и рожден был вором маститым, Яшкой Гробовщиком, что делал бизнес на кладбище, вскрывая могилы известных евреев. Потом его самого в одной из этих могил заживо закопали, когда вышел его срок. Почитай, все наследство отца перешло к Сашке Глисту и было им потрачено на Машку Наводчицу.
Все думал, обработает он девку и уложит до срока, но не тут то дело было. Другая была роль уготована Машке наводчице, так и не отутюжил ее никто. Глиста порешил его же дружок, Ванька Вафлист, из-за этой само девки порешил, ибо и сам на нее глаз положил.
Но и Вафлист прожил недолго, хотя именно к нему была предрасположена Машка Наводчица. Когда они уже под ручку направлялись на хату, то по дороге дружки Питерского, вора именитого, отвели в сторону Вафлиста и порешили, ибо Питерский поклялся на крови, что Машка Наводчица будет его.
Сколько еще честных воров полегло из-за девки не сосчитать, пока на очередной воровской сходке не порешили, от греха подальше Машку Наводчицу опустить в провал, дабы не досталась никому.
Что и было сделано. А провал этот был назван в ее честь,
глава 17.
Рассказ Крысеныша про русскую
деву Марию.
Крысеныш говорил последним, но его слово было первым:
– Во время Великой войны, когда немцы нас били в хвост и гриву, отступали наши долго и позорно. И вот, уже на Кавказе, когда казалось, пиздец подкрался незаметно, простая русская санитарка, Мария, взяла пулемет и взойдя на самую высокую гору, сказала: что если кто еще сделает шаг назад, то того она убьет.
Естественно, ей не поверили. К этому времени особисты и комиссары покрошили столько солдат, что казалось, куда больше. А мы, как отступали, так и отступаем. Но у Марии слово не расходилось с делом и первой же очередью она уложила немало. Но люди все шли и шли, так что скоро весь этот склон горы, по которому пролегала дорога от фронта оказался сплошь заваленным телами.
Причем, что прошу заметить, никто и не пытался ее убить, напротив, некоторые, перед тем как умереть, оставляя ей свой боезапас, отчего девушка никогда не имела недостатка в боеприпасах. Ни один немец не убил столько русских, как эта девушка. И когда подошли немцы, то Мария, чтобы не идти к ним в плен, сама бросилась в этот провал. И с тех пор, когда наступает время ближе к осени, из провала доносится ее рев.
Немцы прозвали ее русской девой Марией и всегда обходили это место.
Именно, благодаря деве Марии мы дошли до Берлина, взяли Рейхстаг и если бы не божья воля, никогда бы не проиграли той войны.
глава 18.
В самую последнюю минуту Флинту удается вколоть
Крысенышу мельдоний.
День приближался к полудню, солнце к зениту, а ни Флинт, ни Обама все не могли принять решение, каждое из которых было неподходящим. Флинт снова заговорил о гарантиях, чем довел Сявку до белого каления:
– Вот тебе мои гарантии, вот! – кричал он и полосовал ножом себя по сплошь покрытой синими татуировке исхудалой руке.
Из глубины пещер поднялся на поверхность Рогозин и сказал, что дело швах.
Следом за ним вылез Шойгу и ему лишь оставалось подтвердить слова Рогозина.
– Пидорасы завалили проход, – тихо произнес едва шевеля губами Шойгу.
Из его слов было невозможно понять; какие «пидорасы», какой «проход» и зачем им потребовалось это делать.
Рогозин раскололся и признался, как они пробовали найти выход и что из этого получилось.
Выродок хмурился и будь его воля, он бы отрезал им причиндалы.
Флинт все размышлял про «гарантии», которых не было.
Оставался мельдоний.
– Нет!
Крысеныш затрясся, заслонился руками и попятился в пещеру. И если бы не Болек, он мог бы провалиться в провал девы Марии ко всем блядям на свете.
Снова затряслась земля и из провала донесся нечеловеческий дикий крик потрясший горы.
– Голод! Утолите голод. …
Тишина и снова.
– Боль, какая боль и голод. Голод, голод … А..!
По краю провала возникли человеческие пальцы невероятные размера, Они словно бы вытягивались из провала, потом показалась ладонь и кость, покрытая зэковскими стертыми наколками. Все, кто был у пещеры, в страхе отшатнулись.
Тут вышел Сявка и сказал:
– Прощайте братцы!
Перекрестился по православному, снял рубаху и шагнул к провалу, взглянув в последний раз в невероятно синее небо и вероятно увидел там нечто такое, что нам, ничтожным, не привидится никогда.
Снова перекрестился.
И вот его последние слова:
– Не поминайте лихом, братцы! Простите, если кому согрешил.
И с громким криком бросился в провал.
Затих голос, успокоилась земля. Рука помедлила, раскачиваясь из стороны в сторону, и вновь стала уползать в провал, пока не исчезла окончательно. Остался лишь след на песке и колыхание дикого кустарника.
Потом что-то в провале ухнуло, треск разрываемых костей, истошный нечеловеческий крик и громкое женское чавканье.
Только сейчас они заметили, что одного из них нет. Его словно бы корова языком слизала. Но кого конкретно, так и осталось неизвестным. Но не для меня.
Побледневший Крысеныш шатаясь опустился на землю. Уже не спрашивая его, Флинт вкалывает ему лошадиную дозу мельдония и объяснив Рогозину — недаром тот некоторое время провел в Брюсселе, в НАТО, – как им правильно пользоваться, под прикрытием ударных беспилотников командует отход.
Аллах говорит Выродку, что будет лучше для всех, если неверные покинут проклятое место.
глава 19.
Эпилог.
В Вашингтоне вздохнули с облегчением. В запасе у них год-полтора, но этого должно хватить. Может им еще удастся кого подготовить на место Крысеныша, а нет, так Обаму сменит другой президент, и Россия станет уже не его проблемой. Флинт встречается с Алиной, которая цветет и пахнет.
Америка ей нравится. Когда Блядская вспоминает прошлое, то говорит себе в прошедшем времени. Через зеркало:
– Путя он такой милый, – говорила Алина потупив хорошенькие глазки, – но как мужчинка полный профан. Вы понимаете, о чем я. А деньги..! – наклонив головку продолжала барышня, – в наших отношениях не играли роли, ведь мы любили. А когда любишь, то тебе все равно, в шалаше ли ты, или в хрустальном тереме.
У Обамы отлегло от сердца, хотя Флинт думал иначе. А что если Крысеныш лишь подстава, декорация. Да и Выродок повел себя странно, если не сказать большего. Он словно знал, что смерть Крысеныша ничего ему не дает и потому не убил его, хотя имел для этого полную возможность.
После шестого приема мельдония, Россия словно бы успокоилась. Ванька Каин как в воду канул, вероятно странствующие монахи Новопечерского монастыря отыскали таки своего Каина, и теперь истукан в монастыре, вынуждая благочестивых братьев молиться ему. Когда еще Идолище Поганый вновь окажется на воле? Рогозин просит еще мельдония, и уговаривает американский конгресс профинансировать полет русских на Луну. Михайло Иванович наконец то завел настоящую любовницу.
Болек встретился с Элизией.
Навальный пьет и как напьется, тычет кулаком в лицо Ленину.
– Сука ..!
Собчак встречается с ним по субботам, но дает ли ему, я не знаю.
Крысеныш по прежнему пользуется спросом у сильно подержанных женщин. Политика его интересует постольку- поскольку. Кто в настоящее время управляет страной не ведает никто.
Троцкий так и не дошел до Навального.
глава 20.
Мадлен, ты выйдешь за меня?
По возвращению в Америку от Шалвы Чигиринского не стали ничего скрывать и ему сразу раскрыли глаза на Мадлен. Можно сказать правду поднесли на тарелочке, но он не поверил.
Когда тогда к нему привели Мадлен, он с таким обожанием взглянул на девушку, что из него хоть сегодня, хоть сразу веревки вей.
Шалва только сказал:
– Мадлен, ты выйдешь за меня?
Мадлен расплакалась, бросилась к нему и стала уверять, что она подлая, она работает на ЦРУ, сотрудничает с ФБР и может переспать, если ее попросят, хоть с самим сатаной, как то не будет ей противно и омерзительно. В одном она не призналась, сколько ей в действительности лет.
Но этого и не требовалось, коли Шалва считал «шестнадцать на днях исполнилось».
Так они и живут в Атлантик-сити. Хороший город, спокойный. Денег у Шалвы немерено, как и положено. Мадлен с ЦРУ завязала, у них ребенок, кажется девочка, а может мальчик. Главное, спокойный с головой дружит. Мадлен на него не может налюбоваться, в радость он ей.
Могу вас заверить, с прошлым Мадлен покончила и спит только с мужем. И не потому, что у того под подушкой по старой привычке, с которой он и не думает бороться, магнум сорок шестого калибра, а чисто не испытывает надобности.
На вид ей по прежнему «шестнадцать на днях исполнилось».
Глава
Как то Обама и Флинт сидели на веранде Белого дома и пили виски.
– И все таки, – задумчиво произнес Обама всматриваясь в медленно сгущающийся сумрак вечера. – мы так и не узнали, откуда он этот русский Каин, и не появится ли вскоре новый, гораздо более могущественный и злой Идол, со всепожирающей жаждой смерти.
Отставляя стакан Флинт сказал:
– Если бы не Выродок Шамиль со своими нукерами, мы бы его взяли.
– А зачем?
– Думаешь, мельдоний лучше?
– Во всяком случае не хуже.
– Рано или поздно Выродок с ним покончит.
– И тогда на его место встанет новый Каин.
– И все начнется по новой.
– К счастью, это уже будет заботой нового президента.
– Трампа?
– Возможно.
Конец.
Притча.
Святой и шлюха жили напротив друг друга и скончались в один день. При жизни они мало общались, ибо каждый был занят своим; один умерщвлял плоть, другая же ублажала ее всеми для нее доступными средствами. А когда состарилась, то просто выпивала в радость себе.
Если за шлюхой брели двое бродяг, мечтавших о дармовой выпивке, то святого провожал весь город.
На небе обоих поместили в один карантин, откуда по истечению некоторого времени пациенты отправлялись на места постоянного обитания. В карантине на святого возложили обязанность ухаживать за шлюхой.
Она была в состоянии управляться сама, но она понимала, что уход за ней дает путь небольшой, но все же шанс святому.
Если из шлюхи еще можно было получить добрую душу, то из человека, посвятившего себя земной святости, вряд ли получится что путное. Святой это понимал, и не роптал, когда убирал из под шлюхи горшки с нечистотами.
И все таки оба поступили в чистилище, где сдружились и удивлялись, чего они не поделили по жизни, когда мало чем отличались друг от друга.