Маленькая печаль красноречива, великая – безмолвна.

Сенека.

 

Эту картину я написал пять лет тому назад – балерина в снегу исполняла на пуантах фуэте. Многие решили, что я изобразил зиму, потом зарисовывал девушку в теплом доме. Ну а затем добавил для верности пар изо рта и нежный румянец на впалые щёки. Но они забыли про легкую скованность, которая была ей не свойственна, но стянула движения на морозе, словно корабль во льду. Этого бы я придумать не мог – не такой уж я реалист, чтобы сделать хуже, чем просится.

На морозе человеческое тело не обманешь, и потому говорю, как есть: писал я с натуры и ничего не приукрасил; а то, что девушка вышла такой воздушной и безнадежно красивой, так это спасибо ей и матери природе.

Снег на картине получился с синим отливом, немного сумрачный, будто с  холодного кадра. Кожа девушки светилась – белоснежная и гладкая, как лёд. Фон разлетелся на краски, закружился в бокэ и искрился, словно новогодний снег. Казалось, что своими быстрыми движениями балерина взбивает и перемешивает ожившие цвета; а позади неё вспыхивают разноцветные гирлянды.

Таю – так её звали – я тогда рисовал в первый раз, но никакой аккомодации не потребовалось; всё вышло скоро, резво, на одном дыхании; рука с кистью порхала, как трудолюбивая пчела. Сопротивление материала я оставил математикам – холст сам льнул к моим краскам. Лишь падающая на нос снежинка отвлекала: она щекотала и вызывала у девушки смех; тогда мы ненадолго прерывались, чтобы собраться, и продолжали дальше. Пушистый снег кружился и падал на её открытые острые плечи и недолго, пока живой, трепетал на горячих губах. Тая выглядела старше своих лет – на мои семнадцать, – и со стороны нас можно было принять за ровесников.

После она накинула на плечи бело-серый полушубок и, поправив плотный пучок волос, с легкой и живой улыбкой ребенка, изучающего мир, посмотрела на картину. Тая ничего не сказала, лишь брови умиленно взлетели вверх. Но я знал, она погрузилась в холст; исчез и холод, спешивший взять над ней власть и художник, что маялся подле неё.

Едва заметный, почти прозрачный пар от дыхания девушки окутал картину дымкой. Казалось, что пейзаж потеплел; и под снегом, словно под вековыми льдами Антарктиды, ждут своего часа горячие источники.

 

***

Картину я отнес домой. Я не имел привычки тут же отдавать заказчику полотна, мне надо было почувствовать себя хозяином своего создания; ощутить, что есть вещь, появившаяся из пустоты, которая сейчас занимает место в моей квартире – клетушке на чердаке, которую восторженные заказчики называли мансардой. Более твердые покупатели, видя моё жилище, поступали умнее – они молча давали чуть больше, чем я просил. Самые мудрые избегали забирать картины у меня, чтобы не стесняться за мою же убогость, которую, кстати, сказать, я не чувствовал. Я держал открытыми окна, и в комнатах было так мало лишних вещей, что теснота не ощущалась. А главное, мне хватало места, чтобы есть, спать и изредка писать картины. Гостей же я не водил, предпочитая встречаться и творить на улице.

У меня была небольшая темная гардеробная, куда я складывал портреты, предварительно обернув в ткань. Даже если я знал, что заказчик подъедет через день-два, всё равно убирал холсты, чтобы их не видеть. Вешать или ставить у стены не решался: не хотел чувствовать, что в доме не один, и люди с картин нарушают мой покой.

Портрет Таи я нес, держа на расстоянии – мне казалось неуместным прижимать полотно с её лицом к телу. В доме я принялся оборачивать холст и остановился. На меня смотрело её лицо, не скрытое пока материей. Ещё немного, и я больше его не увижу. В голову лезли неуютные мысли: как можно кого-то засунуть в мешок, закрыть человеческие глаза (полные смысла и эмоций), словно монетами перед рекой Стикс. Погрузить во мрак и завязать сверху шнурок, лишив воздуха.

Нет, так не пойдет. Я вынул холст и поставил  у стены. Теперь она оказалась низко, слишком низко, у ног. Так меня тоже не устроило, и я решил повесить как обычно картину на уровне глаз. Гвоздей я не нашел, как и молотка, пришлось занять у соседей. Когда всё было готово, я сделал пару шагов назад, чтобы полюбоваться работой. На полотне не хватало света. Кожа девушки потемнела и состарилась, краски пожухли. В коридоре царил полумрак.

Как здесь вообще можно что-то увидеть! – взъелся я.

В люстре из четырех ламп горела лишь одна. С трудом отыскав замену, я осветил холл и картину как положено. Тогда я заметил, насколько запылено помещение, как стара и убога мебель. Подоконники потрескались, полы вздулись, полки перекорёжило. Дом умирал, и я принял этот факт и на свой счёт. Свет обнажил все недостатки, которые я так упорно затемнял.  Свет или… Я посмотрел на портрет. Мне срочно нужно позвонить, пронеслась мысль.

Один из моих заказчиков занимался недвижимостью, и в свое время, увидев мои хоромы, предложил помощь. Но я отклонил бартер, полагая, что деньги лучше конвертируются в краски и холсты.

– Да, я. Слушай, мне нужна другая квартира, – с неожиданным для себя нажимом сказал я. – Ты предлагал… Нет, сам искать не могу, найми что-то приличное от моего имени – за мной не заржавеет. Только быстрее, здесь жить не хочу.

В ответ весело, но деловито задали пару вопросов.

– Нет, – отвечал я. – Убийства за это время здесь не случилось, и тараканы не завелись, так что сюда можно вселять, ведь лампочки я выкручу. Что не понял?! Не важно, по ценам будем смотреть, а сроки… на этой неделе должен въехать, до выходных! В общем, до встречи в моей новой квартире.

Я положил трубку, легкую как перо. Сердце рвалось из груди, воздуха не хватало. Я схватил куртку и выбежал на улице, и просто так шлялся по оледеневшим набережным, пока вконец не продрог. Фонари у темной, загадочной реки сопровождали меня, словно почетный караул.

Тая позвонила чуть раньше срока, и спросила, удобно ли мне встретиться.  Я ответил, что мне пришлось доделать пару штрихов – надо подождать до выходных. Хотелось принять её в уютном доме, напоить чаем, пока она будет рассматривать портрет.

– Не страшно, – мягко ответила девушка. – Я сейчас на этой же набережной, мне надо куда-то деть часа два. Думала, ты тут часто бываешь, может, и сегодня пишешь…

– Да! – соврал я. – Как раз выхожу, мне нужен пейзаж.

Я понесся на встречу, лишь бы не упустить время, что она вынуждена скоротать.

Встретились мы у реки, как будто не расставались. Изредка Тая интересовалась о работе художника, о картинах, жанрах, цвете и рисунке. Я шел рядом и отвечал, прекрасно понимая, что ей просто удобно рядом со мной молчать и думать о чем-то своем; я не отвлекаю её от жизни, которая творилась у неё внутри; при этом моё присутствие обеспечивает комфортное, не пугающее пустотой ощущение времени и себя в нем.

Тая так и не спросила, как я собирался писать пейзаж без красок и холста; и я был благодарен ей за это.

***

В конце недели мне позвонил знакомый и сказал, что можно ехать смотреть квартиру. После разговора я взял этюдник, холсты, палитру и выехал по адресу. Я не хотел рассматривать и взвешивать варианты, зная, что останусь там. Вещи решил вывести потом, благо квартира была оплачена до конца месяца.

Знакомый встретил меня у дома и, судя по его виду, вопрос решился должным образом. Он весь лоснился и искрился улыбкой, демонстрирующей насколько доволен собой.

Квартира мне понравилась. Яркий свет щедро горел в каждой комнате, ничего не скрывая – ни скромное, но аккуратное убранство, ни новые стены – без пыли, тлена, груза прожитых лет и чужой истории.  Потолки и обои были светлыми и чистыми. Я сделал две вещи, по которым сразу выдал себя, что остаюсь, упустив торг. Во-первых, я снял ботинки при входе. Во-вторых, сразу пристроил картину в самом светлом месте и посмотрел, как играют цвета.

– Кто она? – капризно и взыскательно спросил знакомый, словно притворившись Петронием.

– Да…, – я замялся, словно запамятовав имя. – Заказчица.

– Я думал родственница или еще что. Ты вроде раньше никогда не вешал картины.

– Да, я знаю, – перебил я. – Не хотелось никуда убирать.

– Да ладно, скажи просто, что нравится ей любоваться, – он улыбнулся.

Потом долго смотрел на картину и девушку на ней.

– Она тебя не смущает в твоем доме?

– Да вроде нет.

– Неудивительно. Продай лучше картину на аукционе, что она тебе даст за собственный портрет? И кто увидит картину, которая повиснет мертвым грузом у неё дома. Скажешь девушке, что не вышло, что надо еще раз написать. Соседи квартиру залили, холст испортили. Оттого и переехал.

Я посмотрел на него с легким недоумением и завистью. Он говорил о вещах, которые я редко примечал. Соседи, потоп, аукцион.  А он в них разбирался так же легко, как я в оттенках.  Я не успел ответить, меня отвлек звонок. Номер был её.

– Да, привет. Сегодня вполне, сможешь заехать? Да, около набережной, – я назвал дом.

Я внес плату за два месяца вперед и выпроводил знакомого из квартиры – мне хотелось встретить девушку по-хозяйски.

…Тая вошла с холода, пахнущая морозом и свежестью, с белоснежными снежинками в волосах; сходу скинула высокие ботфорты и впорхнула в комнату, где висела картина.

Она разглядывала её какое-то время одна, а потом попросила дать ей портрет. Я аккуратно снял и протянул. Тая отошла к окну, сказала, что хочет оценить, как играют краски при солнечном свете. Я не мешал, только крикнул, чтобы дома хранила подальше от естественного освещения.

Девушка вышла с тихой, еле намеченной улыбкой, чуть приподняв брови.

– Покажи мне другие зимние картины, – тихо попросила она.

Я кивнул. И пожалел, что у меня на руках только пейзаж, который я писал для себя, не по заказу. А значит, она не заметит большой разницы и не поймет, насколько её портрет отличается от того, что я делал для других. Я хотел достать холст из ткани, но она попросила сделать это самой. Тая взяла у меня нож и быстрым движением, слишком быстрым, с нетерпением взрезала ткань – лезвие легко прошло и поранило руку. Рана была несущественная, скорее царапина, но кровь стоило остановить, а порез обработать. Она же стояла и с любопытством изучала набухшие красные капли.

– Пойдем, нужно промыть. В ванную, – торопил я.

– Ладно, – неуверенно говорила девушка.

Я открыл синий кран, но Тая одернула руку, сказав, что холодно.

– Так и надо, лучше останавливает кровь. Ты как будто никогда не резалась.

– Никогда, – ответила она. – Она такая яркая, алая.

– Ну а в больнице разве не брали кровь?

– Не была там никогда. Там же вроде лечат от болезней?

– Ну да, тех, кто болеет.

– А я всегда здорова…

– Как такое бывает?

– Везло, наверное, а может, оберегали.

«Кто?! – чуть было не крикнул я, но посмотрев на нее понял нелепость вопроса.

Я промыл ей рану и перевязал бинтом.

Она только и сказала:

– Главное, не ногу порезала.

Я согласился, что это главное   – что я мог еще сказать?

– Чай? – предложил напоследок.

– Нет, я опаздываю на занятие.

Я не знал, как стоит поступать в таком случае: надо ли проводить до улицы или метро, а может, и до дома.

Поколебавшись, я сказал без конкретики:

– Давайте я тебя провожу немного.

– Не надо, спасибо. Мне только вниз спуститься, а дальше довезут.

В лифте она стояла и озиралась по сторонам, как будто первый раз видела самую обычную кабину, облепленную предупреждениями о пожаре. Двери сходились; на Таю легла тень. Она успела сказать «пока-пока» и уехала. Передо мной были только закрытые двери лифта. На них висели портреты, вернее сказать, фотороботы каких-то людей. Не читая текст, я ушел в квартиру и подбежал к окну. Я прильнул к нему, с облегчением приложив разгоряченный лоб к стеклу. Оно хрустнуло, словно бы изо льда, и затуманилось, лишив меня вида.

Я яростно тёр стекло и едва успел заметить, как Тая открыла дверцу блестящей машины и упорхнула. Но я увидел достаточно, чтобы понять – села она на пассажирское кресло.

***

По чести сказать, я ожидал звонка или хотя бы смс с какими-то словами после того, как она устроит картину, но ошибся.

Спустя неделю я уже жил в прежнем режиме: гулял, писал картины и брал заказы. Первые дни я работал только на набережной, рассчитывая встретить таю на прогулке. Но успевал промерзнуть, а её всё не было. Я стал чередовать дни, набрасывая пейзажи в городском саду. Там было полно гуляющих, среди которых я нередко находил новых заказчиков.

Как-то раз я работал с этюдником в саду. Набережную покрывал снег, но лед не сковал реку, и навигация не прекратилась. Я довольно быстро закончил набросок и заскучал. Доводить до ума мне не хотелось, хотелось поймать новый сюжет. Внимание привлекла старая женщина, сидящая у стены замка; она была тепло одета во всё вязаное.

Странно, но эти вещи не старили её, а скорее молодили; кроме того, было видно, как ей комфортно и тепло в них. Её руки находились в постоянном движении, она вязала, а перед ней на помосте лежали готовые изделия.

Я улыбнулся и, сменив лист, приступил к работе. Она заметила, что мои пальцы запорхали вслед её, словно соревнуясь, но ничего не сказала.  А потом неожиданно для своего возраста подмигнула, показав на вязанный кошелек, который продавала. И я понял – она благодарит меня за увеличения спроса после написанной картины, мол, спасибо за рекламу.

Этот жест я решил сохранить на полотне. Оставалось определить, что будет на фоне. Обычные гуляки меня не устраивали, мне хотелось увидеть второй, менее очевидный сюжет. К старушке подошла семья – муж и жена с маленьким ребенком, который только-только осваивался на двух ногах. По розовому цвету комбинезона я догадался, что эта девочка. Они недолго выбирали, купив женский шарф и детские варежки, которые крепились меж собой на резинке. Мужчина оплатив, сразу отдал подарок дочке. Мама продела варежки через куртку, чтобы они не терялись. Теперь их можно было снять только с верхней одеждой. Семья пошла дальше, и муж с женой остановились около треноги художника. Они смотрели, как он пишет шарж и улыбались.

Ребенок за это время отбежал на пару шагов к белой – она почти сливалась с пейзажем – похожей на скакуна долговязой и тощей гончей, которая пробовала на вкус снег. Псина невозмутимо жевала и продолжила это делать, когда радостная девочка стала её гладить. Собака отвлеклась и понюхала новые варежки девочки. Она сняла одну зубами, и стала заглатывать. По меркам животного делалось всё верно – ничто не могло доставить неудобств девочке. Варежка исчезла в пасти, дальше была резинка, а ребенок всё приближался

Сложно сказать, кто был больше удивлен, ребенок или пес, но у гончей вытянулась и без того длинная морда, а девочка, почти оказавшаяся в пасти, лишь улыбалась. Я не успел сделать и пары шагов, как рядом оказался глава семейства. То, что было дальше, вызвало смех окружающих. Он стал тянуть ребенка на себя, но собака не отпускала резинку.

Они больше минуту соревновались в перетягивании, пока подбежавшая мама не скинула с ребенка куртку. Растерянная собака, поджав уши, убежала переваривать явно несъедобную вещь. За ней гнался отец, чтобы отобрать хотя бы верхнюю одежду.

Годится, решил я и вернулся к эскизу.

Я скоро закончил, что означало только одно – работа летит, когда приносит удовольствие.

Уходить не хотелось: на улице крепчал мороз, но ветер стих. Воздух был свеж и прозрачен в лучах зимнего солнца. Я жмурился под этими лучами, когда мне нежно закрыли глаза мягкими ладонями. Странно, я совершенно не сомневался, кто это, и оказался прав.

– Привет, – сказала Тая, когда я повернулся.

– Привет.

– Я давно тут. Наблюдала за тобой, не хотела мешать. А потом, как и все, смеялась от души…, – и показала на незадачливого мужчину, бегающего за гончей.

– Я думал, сколько всего слилось, чтобы эта картинка стало возможной, – сказал я. _– Двое встретили друг друга, у них появлялся ребенок. Женщина прожила большую жизнь и под старость осталась без работы; теперь вяжет на продажу. А ведь где-то еще бродит хозяин этой гончей, которую взял еще щенком.

Тая посмотрела вдаль, мимо меня…

– Ты куда сейчас? – спросил я.

– К причалу.

– Пойдем, я на сегодня закончил, а мне надо краски по дороге купить.

Мы шли; я иногда останавливался и катал снежки, чтобы бросить во встречное дерево.

– Я тебя никогда не видела на холме, хотя не раз там гуляла. Конечно, там хватает прощелыг, но, кажется, легко…, – она подбирала слова.

– На хлеб и соль заработать?  – улыбнулся я.

– Да, именно это я имела в виду.

– Я не пишу на холме. В таких местах надо уметь толкаться, а я не умею.

На крыльцо вышел швейцар и махнул рукой дежурившему таксисту.

– Когда-то в этом замке жили, а сейчас гостиница, – сказал я.

– Слушай! – оживилась Тая. – В честь праздника здесь пройдет торжественный вечер (с бальными танцами и концертом), куда пригласят много важных людей: политиков и музыкантов, режиссеров и спортсменов. Я точно знаю, что придут директора картинных галерей, организаторы самых знаменитых выставок. Мне прислали уйму пригласительных, возьми один! Обязательно приходи, будет интересно и, может, полезно.

– Ты будешь? – спросил я.

– Конечно, я там выступаю.

Мы подошли к набережной, где стояли пришвартованные теплоходы и катера.

– Мне пора, – сообщила Тая. – Поплыву смотреть салют.

Я кивнул.

А потом, словно раздумывая, сказал.

– Может тоже купить билетик. Никогда не видел салют с реки.

Тая согласилась:

– Обязательно. Очень красочно, тебе понравится.

– Ты на каком теплоходе? – спросил я.

Она покачала головой.

– Я на катере, пока!

И упорхнула, по ступеням спустившись на пристань. Я мог перегнуться через мост и увидеть, к кому она садится, и кто ей помогает вступить на палубу.

Вот только – какой в этом смысл?

Я достал пригласительный – дата на нем жгла руки. Оставалось всего два дня, пролетевших, как одно мгновение.

***

В тот день шел дождь. Холодный и резкий он косо лил без остановки. Я стоял около окна, время от времени поглядывая на часы. Улицы поначалу опустели, а потом расцвели цветными зонтами. Иногда пробегали промокшие ребята: то ли студенты, опаздывающие на пары или свидание (а может и то, и другое), то ли курьеры. Перед выходом я с грустью осмотрел свою ветровку с капюшоном – на вечер стоило идти в пальто и в костюме. Я не хотел ни на кого произвести впечатление нарядом, просто боялся, что в моей обычной одежде меня не пустят. Около дома я купил в лавке зонт – это был мой первый личный зонт.

По набережной быстрым шагом я добрался до сада, перед воротами в который каждую минуту останавливались машины, высаживая нарядных людей. Они улыбались, притягивая вспышки фотокамер. В самом саду гуляющих не было – крупные капли бились о потрескавшиеся лица статуй и с хлопками падали в пруд. Швейцар на крыльце дворца не заметил меня, что уже было неплохо.

Среди гостей в фойе, где проходил фуршет, ее не оказалось. Я попросил показать мне сцену, на которой ожидалось представление, и меня направили на второй этаж. Я увидел таю со спины – на ней была шифоновая «шопеновская» tunique, на которой крепились два бело-розовых крыла. Девушка внимала хореографу, и только её правая рука незаметно поглаживала тугую шнуровку корсета в месте, откуда росли крылья; и я понял, что ей просто щекотно.

Я встал позади как часовой, не зная, куда дальше идти. Тая дослушала, постановщик махнул головой и отошёл в сторону к другим ряженым участникам. Услышав дыхание, она с улыбкой обернулась:

– Пришел! Вот молодец. Давай я тебя познакомлю…

– Подожди. Может позже?

– Ладно, после концерта. Пока я тебе покажу дворец, я тут уже освоилась. Начнем с ямы.

– С чего?!

– С оркестровой ямы! Сегодня туда можно попасть прямо из зала, по ступеням. Идем!

Мы отбежали в самый конец полутемного помещения.

– Осторожно, не упади, лестница начинается. Вон видишь: здесь во время концерта располагается оркестр. Но пока никого нет.

И правда – яма была пуста, разве что у каждого стула одиноко стояли музыкальные инструменты.

– Пойдем, – звала она. – Внизу такая акустика…

Но спуститься по ступеням мы не успели, да и акустика не потребовалась – оглушительный грохот стал единственной доступной реальностью.

От него мы одновременно присели, а Тая схватилась за уши. Далее последовала череда менее громких звуков, похожих на …выстрелы, – пронеслась мысль, – очередь выстрелов. Резкая тишина, а потом раздались леденящие, пугающие больше взрыва крики, и помещение пришло в движение. В нашу сторону неслись перепуганные гости. А позади у входа темнели какие-то люди в чёрном, словно злодеи из комикса. Я увидел, как Тая тянется на носках, пытаясь рассмотреть, что происходит за моей спиной, тянется как балерина; и меня ужалила боль. «Попали».

Я выбросил руки вперед и оттолкнул её; Тая падала в яму, и я последовал за ней. В полутемном углублении девушка лежала на полу, подтянув к себе вывернутую ногу; и легонько постанывая, морщилась от боли.

– Вывихов у тебя тоже раньше не было? – попытался пошутить я. Бедро жгло, но я молчал, чтобы не напугать девушку.

Она замотала головой.

Сверху слышались отрывистые слова, команды или приказы; выстрелов и криков не было, только быстрые деловитые шаги.

– Они поднимаются выше на этажи. Там те, с кем я собиралась тебя знакомить, – грустно улыбнулась она.  – Что будем делать, когда уйдут? Я не хочу навсегда остаться в яме.

Отсидеться только казалось безопасным. Здание могло взлететь на воздух или обрушиться – и камень, любая плита, весьма иронично похоронили бы нас вместе.

Я огляделся. Выхода через подсобные помещения не было. Вероятно, «яма» как платформа опускалась ниже, но то, что приводило её в действие, находилось не здесь. Оставались только ступени.

– Надо выбираться, тихо идти на выход.

– Так просто…, – с сомнением произнесла она.

– Если он будет перекрыт, спустимся со второго этажа, по пожарной лестнице.

Тая попробовала потянуть ногу и поморщилась от боли.

– Сильно болит? – спросил я.

Она виновато улыбнулась, мол, не с чем сравнивать.

– Я спущу тебя вниз, обещаю.

Девушка кивнула.

– Я умею падать, а ты будешь моим партнером.

– Что? – вздрогнул я от волнения.

– Тем, кто ловит в танце, – пояснила она.

– Идем…

Мы поднимались по широким ступеням, и плотный ковер как по заказу приглушал звук шагов. Наверху не оказалось никого на ногах – все неподвижно лежали: возможно, от страха или оцепенения, а вглядываться я не хотел. Когда Тая поднялась, я повел за собой, не дав осмотреться. Наше счастье, что мы не дошли до входа в гостиницу – взрывная волна сбила нас с ног, и дальше по мостовой зашлепали выстрелы.

Вход простреливался. Пригнувшись, мы медленно стали пробираться к окну. Передо мной колыхались бледно-розовые крылья, и я еле сдерживал неуместную улыбку. Окно было большим; я торопился, хотел тихо, беззвучно приоткрыть его, но дело не шло. Шаги над нами то затихали, то снова раздавались прямо над головой, и казалось вот-вот, и люди в темном спустятся к нам. Я собрался и со всей силой нажал на раму – та поддалась, и с долгим неприятным скрипом распахнулась. Свежий ветер ворвался в помещение, и капли дождя забили по карнизу и лицу.

Шаги на этаже выше замерли; сквозняк нельзя было не заметить. Я полез первый; свесившись на руках, вытянулся, что хватало росту, и спрыгнул. Приземлился на ноги, еле удержав равновесие. Ступни гудели. Высота не была большой, но с больной ногой Тая бы не слезла.

Она смотрела на меня, не двигаясь с места.

– Давай, не бойся – я ловлю. Свесься на руках, и я тебя схвачу.

Она медлила, думая, как лучше спуститься. И тогда случились несколько подряд взрывов, и даже на улице почувствовался запах извести и гари; следом сразу же затрещали очереди: короткие, повторяющиеся раз за разом.

А потом громыхнуло еще сильнее, и выстрелы зазвучали на улице. Штурм, – решил я.

– Быстрее, – крикнул. – Быстрее.

Тая более не ждала: вылезла в окно, чтобы свеситься, и тут её тело вздрогнуло, перья разлетелись в разные стороны, а на спине расползлось красное пятно. Пуля, взявшаяся невесть откуда, клюнула сзади, легко пробив костюм. Девушка падала мне в руки, и я еле смог схватить её и удержать, пока она не ударилась о мостовую.

Я нес её на руках, боясь только одного: что не хватит сил, что мышцы, в конец отяжелев, онемеют. На площади меня остановили врачи и без слов затолкали в «скорую». По городу мы неслись с сиреной; Тая тихо лежала и чуть улыбалась. И это было самое лучшее, что случилось в тот вечер. Нелепые крылья возможно спасли ей жизнь.

В приемной клиники девушку переложили на тележку. Меня отсекли от неё, и я лишь увидел захлопнутые двери, в которые Таю увезли на операцию.

Доктор велел мне не ждать – после к ней пустят только родственников, коим я не являлся. Сказал, что возможно я смогу её навестить спустя день-два после операции, если всё будет хорошо. Я понял, что спорить бесполезно; сейчас ей нужны только врачи.

Ни через день, ни через два меня не пустили. Операция прошла успешно, но пока с Таей работали психологи, о визитах можно было забыть.

Как-то раз ближе к ночи мне позвонили. Это была она.  Сказала, что приходить пока не стоит, что с ней всё хорошо: пуля вошла неглубоко, ранение легкое; другим повезло меньше…

– Но спина, спина не болит? – перебил я.

– Не очень, чуть ноет. Наверное, я скоро уеду на какое-то время, родители говорят надо пожить в другом месте, в одной тихой стране, у нас там дом.

– Куда? – почти крикнул я.

В трубке затрещало.

– Далеко, – ответила она.

– Но ведь всё кончено! Всё завершилось! – не до конца понимая, что именно я имею в виду, крикнул я.

Тая помолчала.

– Отец сказал, что тех, кто были в отеле всех взяли. Но в меня стреляли из здания, напротив. Значит, они еще здесь и ходят по улицам. Я позвоню тебе, если смогу. Я просто хотела попрощаться и пожелать удачи.

В трубке затрещало, и я остался наедине с частыми гудками.

Таю я не послушался. Потерпел два дня, а потом нагрянул в больницу. Но было поздно; её перевели на лечение в другую клинику, где она будет восстанавливаться. Куда говорить не стали. А узнав мою фамилию, попросили подождать. Вынесли папку, которую мне поручили передать.

Когда в саду я достал холст, то слезы невольно навернулись на глаза. Там была та самая картина; Тая возвращала мне свой портрет. Я сел на ступеньках дворца около полуразрушенной скульптуры и поднял голову.

Около причала швартовался теплоход; чуть поодаль художник писал картину зимнего порта. Рядом старушка по-прежнему элегантная продавала вязаные изделия.

У меня дрожали руки; я подошел к ней, чтобы купить теплые варежки и согреться хотя бы так.

Что мне еще оставалось делать?