Людмила Котлярова. Роман “Совершенство”. Глава 1

“Самое жестокое одиночество – одиночество сердца”.

(с) Пьер Буаст

1.

– Нет, ты только посмотри на страстные взгляды мадемуазель Гринье, направленные в твою сторону. Такое ощущение, что она вот-вот съест тебя глазами. Сжалься, наконец, над бедняжкой, – говорил виконт д`Оноре своему близкому другу, отпивая глоток шампанского из хрустального фужера и недвусмысленно улыбаясь.

– Ты ведь знаешь, Дориан, что Аннета Гринье коллекционирует богатых ухажёров; с твоей стороны было бы крайне не по-дружески обрести меня на подобную участь,- отвечал Альбер де Грамон, поддевая его локтём и саркастически усмехаясь: в который раз тема беседы сводилась к женщинам.

– В таком случае обойди ее стороной, когда в тебе вновь заговорит джентльмен. Она все еще надеется…

– Заполучить меня, соблазнить и вписать в свой список? Благодарю, но нет.. Но что поделаешь, если случайно опущенный на неё взгляд она принимает за проявление интереса, в то время как она просто вызывающе одета? Я из учтивости целую ей руку, стоит ей подойти ко мне, а ей уже кажется, что я испытываю к ней всепоглощающую страсть…

– Да уж, друг, ты не слишком щадишь её женские штучки. Но появление в обществе, увы или к счастью, подразумевает неизбежное женское внимание.

– В этом и коварство современных женщин; – поправляя рукава изящного чёрного фрака, отвечал граф де Грамон. – Направлять свои действия на то, чтобы понравиться мужчине. Кому, как не тебе, это должно быть известно. Как только им это удается, они уже ни за что не сдаются. Однако им следует с большим сочувствием относиться к своим потенциальным жертвам: у кого хочешь нервы не выдержат, когда каждая вторая видит в нем своего мужа. Или в лучшем случае любовника.

– Разве есть что-то плохое в том, чтобы быть любовником хорошенькой женщины? При отсутствии противостоящих факторов и по общему согласию, разумеется.

– Хорошо, если только любовником, Дориан. Если бы я сказал, что женщина, движимая животным началом, достойна сожаления, но не любви, меня бы тут же ложно упрекнули в неприятии своей нации. Поэтому я скажу тебе только, что меньше всего ее заслуживает та, которой нужно от мужчины все что угодно, кроме него самого. О, в этом они предприимчивее, чем все торговцы мира вместе взятые, и изобретательнее, чем троянцы. Именно поэтому мы должны уметь контролировать свою страсть; не нужно давать ей лишний повод взять верх над рассудком, когда заведомо известно, кто победитель, а кто жертва. И даже когда это спорный вопрос. Не нужно хотя бы уже потому, что Господь дал нам право быть человеком — существом, способным упразднять или хотя бы сдерживать свои животные инстинкты.

В особняк на пятой авеню гости всё прибывали и прибывали. Когда огромная толпа высшего парижского общества большой жужжащей волной хлынула в центральный зал, официанты едва успевали разносить фрукты и шампанское. Чрезвычайно уверенные в себе полные дамы, пышно разодетые и до удушения надушенные, под руку со своими дочерями-невестами, любопытно-застенчивым образом оглядывающимися по сторонам; государственные чиновники в чрезвычайно блестящих чёрных фраках и предприимчивые молодые люди, отчаянно спорящие о политике и временами поглядывающие на молодых женщин; военнослужащие и служители политики, деятели культуры и бездельники первой категории собрались на этот вечер по случаю дня рождения мэра французской столицы. Среди всей этой массы людей, рождённых в более-менее благочестивых семьях, привыкших к светской жизни с самого первого колена своей истории, а также среди тех, кто сделал себе имя исключительно или почти лишь благодаря своим талантам и усердию, у большой зеркальной стены стояли виконт д`Оноре, весьма преуспевший на военной службе в свои двадцать пять лет, и граф де Грамон, дипломатический деятель и представитель одного из древнейших родов французского дворянства.
Все гости, входя, тотчас же рассыпались по приятным для себя обществам или же расходились по уже успевшим сформироваться кружкам, интересы которых отличались по всем направлениям: от обсуждения политических новостей мужчинами до критики итальянской моды дамами. Все ждали появления главного виновника торжества, который, по обыкновению, должен был появиться несколько позже всех остальных, чтобы обратить на себя внимание как можно большего числа гостей. Кстати говоря, специально для его сиятельства из Вены была вызвана труппа музыкантов: всем известно, насколько немузыкальны музыканты-французы. Так что специфичное звучание трио флейты и фортепиано, а также скрипки — любимого музыкального инструмента хозяйки дома – не прекращалось весь вечер. Кроме того, она же (из неявных соображений и вряд ли ко всеобщему удовольствию) позаботилась о том, чтобы не было недостатка в цветах и различных фасадных украшениях. Благодаря этому все помещения дома наполнялись благовонными ароматами роз и жасмина, фиалок и орхидей; от их настойчивого запаха вскоре начинала кружиться голова, и в поисках свежего воздуха хотелось выйти в сад, в котором, по причине зимы и к счастью многих, не расцвело пока ни одного цветка.
Альбер де Грамон успевал в такие вечера поучаствовать в самых различных дискуссиях. Зачастую не по собственному желанию, а по наитию других людей, жаждавших информации или же безуспешно пытавшихся выставить его личность в не лучшем свете. И то, и другое обуславливалось тем, что, будучи уполномоченным послом в страну, расположенную к северу от Франции и именуемую Англией, он владел всеми новостями внешней политики, так как зачастую находился в самом центре событий. На общество он производил впечатление неоднозначное: одни лицемерно считали его горделивым выскочкой-провинциалом, другие глубоко уважали его за тандем неисчерпаемых способностей ума в сочетании с молодостью. Практически все, кто был с ним знаком лично, отмечали его как человека сильного и неординарного, несмотря на разницу оставляемых им ощущений – от глубокой признательности до необъяснимого смятения. Так или иначе, такой человек был незаменим в обществе: чтобы задать тон беседе или чтобы самому стать объектом обсуждения. Оставаться незамеченным ему, во всяком случае, не удавалось. Ни мужчинами, ни в особенности женщинами.
То, как он выглядел и держал себя, делало его похожим более на англичанина, чем на француза, что было обусловлено многим. Он носил только чёрный цвет, за редким исключением мог позволить себе темно-синий сюртук, скроенный на английский манер, в то время как парижане не могли не состязаться между собой в умении следовать моде, уделяя внимание каждой детали усерднее самого одержимого лондонского денди. Из драгоценностей на нём были только швейцарские цепочные часы с филигранью и тонкая платиновая цепочка, которую никогда не было видно за белоснежной рубашкой. К ним добавлялся единственный перстень с абсолютно черным камнем, носимый им всегда на одном и том же месте – среднем пальце правой руки. Разговаривая, он держался ровно и достаточно открыто, но непременно сохраняя небольшую дистанцию, в то время как его сограждане все чаще были расположены к более тесному контакту при общении. Черты его лица, лишенные дотошной правильности, являли собой удачное сочетание строгости и открытости, и зачастую в выражении его читалось столько невозмутимого спокойствия, что мало кто мог разглядеть под ним сгусток совсем противоположных настроений. То же самое касалось и взгляда чрезвычайно темных глаз, точно лишенных зрачка: проникая во всех, для других они оставались совершенно непроницаемыми, отчего некоторых при общении с графом не покидало чувство ощутимого дискомфорта: когда все петли ложились ровно, какая-то одна все равно сопротивлялась.
В то время как молодые люди продолжали беседовать в компании общих знакомых, вблизи от них раздался нетерпеливый и настойчивый голос мадам Вернет, жены статского советника и близкой подруги хозяйки дома:

– Граф де Грамон, прошу вас, подойдите сюда. Вы нужны нам.

Оставив мужское общество, граф направился к женскому.

– Добрый вечер, мадам Вернет. Вы, кажется, звали меня. Чем я могу быть полезен? – слегка поклонившись, произнес граф.

– Ах, граф, к чему эта официальность, зовите меня просто Луизой, вы доставите мне этим большое удовольствие.- кокетливым образом отвечала женщина, совершенно не желавшая расставаться с приёмами из своей молодости и одевавшаяся в одежду самых ярких цветов. – Зачем я позвала вас? Вы знаете, мне всегда было приятно ваше общество, но сейчас от вас напрямую зависит моя жизнь. Я вижу, вы улыбаетесь, но это правда. Мы с бароном поспорили о том, почему Англия так противится торговому договору с Францией. Барон утверждает, что причина в несговорчивости английских лордов, их исторической неприязни к французской нации. Я же считаю, что жители этого островка просто боятся за свою промышленность, которая уж точно не выдержит конкуренции с нашей, или же они стыдятся того, что им просто нечего нам предложить. Что Вы скажете нам по этому поводу?

– Мадам Вернет… я думаю, что английское правительство скорее не устраивает политика французского правительства, направленная в сторону Великобритании, или их островка, как вы изволили сказать. – умилённым тоном непроницаемой уверенности отвечал Альбер. – Вы думаете, англичане боятся за свою экономику, в то время как причина в другом: его императорское величество, скажем, крайне осторожно и выборочно подходит к вопросу внешнеэкономической политики. Мы должны уделить Англии больше внимания, только и всего. Показать, что ничто не беспокоит нас больше благосклонности нашего северного соседа.
-Дорогая, наш спор, как видите, не закончился ни в чью пользу; а с мнением такого осведомленного человека, как граф, нельзя не согласиться. – подытожил барон и тут же, гнусливо посмеиваясь, обратился к де Грамону: – Но граф, вы так успешно исполняете свои обязанности посла, что, осмелюсь предположить, благосклонности ее величества вы очень скоро добьетесь.

Не отразив на лице нисколько недовольства пошлым намеком, Альбер продолжил:

– Должен вам напомнить, господин барон, что благосклонность Англии не зависит от решения лишь одной ее величества, по-прежнему тяжело переживающей смерть мужа; договор ещё не подписан, но дело к тому идёт. Время покажет, что из этого выйдет.

-В таком случае,- поддаваясь немного вперёд и кокетливо обмахивая веером свой немолодое лицо, – В таком случае вы просто обязаны уговорить всех этих гордецов подписать этот договор. Он нужен Франции. Вы ведь уговорите их, граф? – заговорщически произнесла она последнюю фразу, понижая голос.

– Это аспекты психологии, мадам. Я сделаю всё возможное, что в моих силах. Но деятели моего рода незначительны в огромном круговороте европейской политики; мы точно так же служим короне и ориентируемся на коллегию министров, власть наша мала и очень ограничена.

– Однако сколько женских сердец вы держите в своих руках; от вас зависит, получат ли они необходимое им кровоснабжение, именуемое ответной любовью. – утомлённая разговорами о политике, Луиза Вернет явно хотела сменить тему.

Читайте журнал «Новая Литература»

Не менее утомленный некомпетентными вопросами, Альбер не сразу определился с ответом. Через несколько секунд, улыбаясь в душе, он сказал:

– Так уж ли оно необходимо? Смысл любви в самой любви, а не в эгоистичном желании быть награждённым за свою любовь тем же.

– Значит, мы не скоро увидим госпожу де Грамон? – то ли радостно, то ли грустно спросила собеседница.

– Нет. – твёрдо ответил Альбер.

Открытый интерес к его частной жизни досаждал ему и раздражал. Прожив в столице порядка десяти лет, он уже привык снисходительно смотреть на подобные вещи, но все же каждый раз отмечал про себя недовольство подобными вопросами. Светский образ жизни – обитель современных женщин, построенная на ложных ценностях и идеалах, искусственности и наигранности, – был для него излишеством, которое он не смог принять, но мириться с которым в силу положения был вынужден.
Между тем мадам Вернет, явно переигрывая, всплеснула руками и с возмущением воскликнула:

– Ах, граф, вы такой жестокий человек! Верно, воздух Англии вам вреден.

– Отчего же, …мадам? – улыбнувшись совершенно обезоруживающей улыбкой, спросил Альбер. – Я пока не нарушил спокойствие жизни ни одной девушки, став её мужем. Вот это было бы поистине жестоким поступком, уж поверьте.

Альбер настолько сильно желал избавления от дальнейших расспросов, что Бог услышал его: в этот же момент по всему залу пронеслось громкое торжественное приветствие виновника торжества.
Мэр Парижа, господин Волькорне, был в этот вечер в необычайно приподнятом и весёлом расположении духа. Стоит ли говорить, что праздничное настроение, столь сладостное и пьянящее, знакомое всем именинникам, привыкшим радоваться жизни, с утра не покидало его. Кому из нас не лестно осознавать, что в этот восхитительный вечер всё внимание обращено только на вас, все заботы и хлопоты направлены с целью доставления вам удовольствия. Волькорне, взлелеянный парижским обществом, наивно полагал, что все присутствующие думают только о нём, подготавливают поздравительные речи и тосты, с нетерпением ждут того момента, когда же им наконец выпадет честь поздравить именинника. Проходя мимо своих гостей и принимая от них поздравительные фразы, с удовольствием внимая лестным замечаниям по поводу его внешнего облика, этот непредставительный представитель закона видел приоритеты жизни в высокой должности и пользовании милостью государя, хорошем состоянии и обязательной любви окружавших его людей. О, этот человек умел заставлять других любить себя – ровно настолько, насколько им было невыгодно не любить его. На работе он, безусловно, думал исключительно лишь о насущных проблемах населения; однако если кому-то необходимо было применение его полномочий в достижении личных выгод, то он был готов поспорить с совестью и отложить эти дела на потом в пользу других, более важных, что, естественно, требовало моральной компенсации.
В то время как хозяин особняка обходил своих гостей, пожимая руки представительным господам и целуя ручки хорошеньким дамам, Дориан д`Оноре, стоявший неподалеку и все слышавший, решил лишить мадам Вернет столь приятного общества молодого графа. Но ему вовсе не обязательно было оставлять свой кружок, потому что сам Альбер, коротко и мягко поздравив барона с Днём Рождения и не забыв сделать комплимент его умнице-жене, учтиво поклонился мадам Вернет и покинул её общество.

– Посмотри сюда, – взяв за локоть только что вернувшегося друга, Дориан указал взглядом на красивую женщину, попавшуюся в его поле зрения. – Очень красива, как по-твоему?

Альбер с интересом взглянул на прелестную молодую блондинку, стоящую поодаль от них и на мгновение задумался, как бы оценивая слишком очевидную красоту женщины. Он сразу узнал в ней мадемуазель Жорж, и губы его растянулись в озорной улыбке, которую странно было видеть на лице государственного человека.
Дориан д`Оноре, несмотря на все его старания не поддаться обманчивому очарованию света, с некоторым упоением наблюдал ту блестящую и праздничную обстановку, к коей он никак не мог привыкнуть, но частью которой он всегда хотел быть. Альбер прекрасно знал эту сторону характера Дориана, не одобрял её, но и не порицал. Он скорее с умилением старшего брата смотрел на подобные вещи, о которых теперь столь явственно мечтает брат младший. Он знал, что не только человек слабохарактерный и малодушный может зачерстветь в вечной праздности и пристраститься к соблазнам, но и вполне хороший по причине молодости также легко может поддаться искушениям, если рядом не будет нужной опоры. Этой опорой он считал себя, и, как бы хорошо он ни знал Дориана, как бы ни чувствовал он в нём тот внутренний стержень, который не даст опуститься, он всё же предпочитал ограждать его от излишеств и всячески старался не подпускать симпатичного ему человека к той черте, за которой непременно кроется разврат и беспутство. Это не было необходимым, но не было и лишним. Особенно если дело касалось женщин. Из-за мужчин ли или по собственному желанию, они все чаще пренебрегали благочестием и объективными законами нравственности, верность которым, по убеждению Альбера, должна была в первую очередь исходить именно от женщины. Он видел это и считал своим моральным долгом остерегать друга в нужных случаях. Стоит ли говорить, что Дориан оставался холостяком, чем только усугублял натиск со стороны прекрасного, но беспощадного женского пола.
Когда Альбер отвёл от неё свой оценочный взгляд, он сказал:

– Она недурна, согласен. Но я уверен, что красота — её единственная добродетель.
– Альбер! – воскликнул Дориан. – Право, если ты не был моим другом, я счёл бы тебя за женоненавистника. Уж не лондонский скептицизм говорит в тебе?

Альбер улыбнулся горькой, но уверенной улыбкой человека, знающего нечто большее, чем есть на поверхности.

– Друг мой, и Вы туда же. Но ты спросил о моем мнении, и я высказал тебе его. Знай: внешность зачастую очень обманчива. Подойди сюда,- он подозвал его в то место, откуда мадемуазель Жорж было лучше видно. – Если всмотреться в неё повнимательнее, то можно открыть для себя много интересных вещей. Посмотри, как она держит веер гораздо ниже положенного, открывая тем самым грудь. Весьма ловкий ход, чтобы привлечь мужчину. Следующее: её натянутая улыбка не отображает ничего, кроме самодовольства, – она всегда одинакова на её кукольно красивом лице. И ещё: я разговаривал с ней не раз, и эта её манера отвечать односложно и растягивая слова уже не вызывает столько душевного трепета, сколько, возможно, внушают его ее прелести. Из всего этого можно сделать вывод, что тебе не стоит увлекаться ею. Восхищайся её красотой, ей это необходимо, как воздух. Но не позволяй себе большего…и ещё, – допивая шампанское, добавил Альбер, – на этом вечере она не просто гость…

– Что ты имеешь в виду..? Неужели Волькорне?..

– Да-да, это же так очевидно. – отвечал молодой дипломат, ослабляя туго застёгнутый воротник.
– Он глаз с нее не сводит, и мне остается только удивляться, как ты этого не заметил. Ты и его жена. Вот эту мадам мне действительно жаль: она так старалась, организовывая праздник. Но довольно…здесь становится слишком душно. Я собираюсь прогуляться по саду. Оставайся здесь, развлекайся. Может, найдёшь действительно приятную особу.

– Боюсь, мне тоже следует освежиться: у меня уже голова кружится от этого жасмина. И кому это в голову пришло назвать его королём запахов?

Как только молодые люди вышли в сад, их тут же обдал прохладой лёгкий ночной ветерок. Он же слегка покачивал тонкие иголочки молодых елей, небрежно разбросанных по саду. Кроме них и фасадных украшений, обрамлявших карниз, в саду не было ничего, что могло бы привлечь внимание эстета. Хозяйка дома слишком не любила зиму, чтобы высаживать в своём саду другие морозоустойчивые растения, способные даже в холодное время года радовать собою глаз. Темнота, разбавленная лишь изредка поблёскивающим тусклым светом фонарей, голые ветви плодовых деревьев, узкая дорожка, змейкой тянущаяся вдоль сада – всё это являло строгий контраст с пышной и помпезной обстановкой зала. Альберу этот контраст пришёлся по душе, и он с удовольствием вдыхал свежий воздух, лишённый каких бы то ни было искусственных запахов.
Пройдя в глубь сада, подальше от таких же инициаторов подышать свежим воздухом, толпящихся у ступеней огромной винтовой лестницы, молодые люди некоторое время просто молчали, приводя в порядок мысли и отдыхая от навязчивой роскоши гостиных.
Альбер занимался только тем, что обламывал тоненькие клейкие иголочки с елей, перетирая их между ладонями и внюхиваясь в их приятный хвойный запах. Дориан в этот момент раскладывал у себя в голове философию Альбера. «Как бы я хотел так же хорошо разбираться в людях! -думал он. – Нет, всё же хорошо, что я не умею этого – это отравило бы мне жизнь». Потом он вспомнил о родителях, которых не видел уже два года, о братьях-малышах, о не менее любимой им младшей сестре. В своем последнем письме она полушутя-полусерьёзно указала в постскриптуме: «Неужели ношение эполет так обременительно для военного человека, что он не может навестить семью? В таком случае я глубоко разочарована в роде ваших занятий, господин офицер. Можете вовсе не возвращаться». Вспомнив эти слова, он улыбнулся, поскольку знал: под напускной холодностью пряталось нежелание признаваться, как сильно она соскучилась по брату. В очередной раз укорив себя в долгом отсутствии, он пообещал схлопотать себе в ближайшее время отгул: сын и брат заговорили в нем с новой силой.
Высокая бледная тень в свете одинокого фонаря, казалось, была поглощена своими мыслями. Какими именно, Дориан не мог знать: в такие моменты она надевала на себя холодную маску и становилась абсолютно неприступной. Когда задумчивость отступала, его друг вновь обращался в того, кого он знал. Раньше он не придавал этому особого значения – сейчас же эта кратковременная отстраненность, эффект которой был усилен темнотой, почти испугала его. Отбросив предрассудки, он решил нарушить пятиминутное молчание:

– Мне в голову пришла одна мысль..

– Какая же? – неохотно спросил Альбер, устало прикрывая глаза.

– Я собираюсь взять отпуск, чтобы съездить домой. Ты ведь ни разу не бывал в Лионе?

– Не было такой необходимости.

– Но ты не пренебрег бы такой возможностью, если бы она представилась?

– Я не уверен, что это хорошая мысль, Дориан. Через три недели мне следует быть в Лондоне, но прежде всего – разобраться с парижскими делами. Кроме того, в этот раз я намерен задержаться в своем имении на несколько более долгий срок.

– Я собираюсь подать прошение завтра. На его одобрение потребуется около недели: только потом я смогу отправиться в путь. За это время еще многое может измениться, а потому я прошу тебя: не отказывайся сразу. Может, тебе удастся справиться с делами раньше, и ты захочешь навестить семью, которая воспринимает новых людей как благословение. Особенно если эти люди – мои хорошие друзья. Я знаю, дорога отнимает чертовски много времени, но, погостив у нас всего пару дней, ты сделал бы лично мне очень большое одолжение. И развеялся бы сам. У отца есть небольшой лес, где водится много дичи. Уверен, он предложил бы тебе поохотиться с ним – это было бы прекрасное времяпрепровождение для самого лучшего стрелка из гражданских.

– Ты говоришь как Антуан Виртембергский, на мгновение я даже представил тебя в Испании вместо него, – неохотно улыбнувшись на лесть, заметил молодой мужчина.

Дориан просиял: шутливый настрой друга определенно говорил о его благосклонности к озвученному предложению.

– В окружении горячих испанских красавиц, я надеюсь?

– И среди их ревнивых мужей, разумеется. И в капоте, повязанном на шее красной стороной наружу. Не самый лучший конец для французского офицера.

– Но Антуан Виртембергский все еще каким-то образом жив.

– Он прирожденный дипломат, мой друг. А мы обязаны уметь выходить сухими из воды.

– И то верно. Так мы можем надеяться на визит графа де Грамона?

– Я посмотрю, насколько можно что-либо изменить, но заранее обещать не могу. Если ответ будет положительный, я, разумеется, дам знать тебе заранее. Но у меня есть к тебе одна просьба.
– Все что угодно взамен на принятие приглашения.

– Если я приму его, не вводи свою семью в заблуждение, рассказывая обо мне. Будь максимально объективен, не говори очевидного: пусть их мнение сформируется естественным образом – это немногое из того, что люди нашего времени могут себе позволить.

– Я никогда не смогу понять, зачем тебе это. Уверен: сколько бы хорошего я о тебе ни рассказал, это тотчас же подтвердится на факте. Так почему же не дать людям первоначальной информации, на которую они смогли бы ориентироваться?

– Потому что у каждого свои ориентиры. И я не говорил о полном отсутствии информации. Речь была лишь о ее неискренности.

– Хорошо, я обещаю тебе это.

Ответом была тишина. Тяжелая и продолжительная, она вбирала в себя весь шум, исходивший от лестницы, и молча заглушала его. Казалось, она полностью поглотила едва слышимое жужжание фонарей, чей свет еще слабо отражал будущие возможности электричества.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Один комментарий к “Людмила Котлярова. Роман “Совершенство”. Глава 1

  1. Надежда

    Печально не то, что вы не удосуживаетесь, хотя бы перефразировать чужие мысли, а тупо переписываете их , изменяя имена героев и ситуацию… Увы, этой болезнью поражено основное население нашей страны… Называется огна ОБМАН. Иллюзия. Печально другое, что редакция, допускает распространение страшной болезни… Это говорит о том, что в ней мало истинных профессионалов, знающих литературу, стили авторов -классиков. Да, иногда сюда заходят и те, которые имеют такую привычку много читать… Причем, первозданной литературы.
    Желаю вам излечиться, и научиться выражать собственные мысли. С искренней надеждой на ваше излечение – Надежда.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.