От ритмично раздававшихся громких звуков клубной музыки, напоминавших удары палочек по поверхности барабана вперемешку со звоном литавр, подрагивали стекла просторного помещения, а выставленная на дорогих тяжелых деревянных столах посуда – на каждом две белые тарелки разной формы, одна на другой, вилки и ножи, спрятавшиеся в элегантно сложенные из тканевых салфеток конвертики, разноцветные стаканы из твердого пластика, которые ни для чего не использовались, а стояли для украшения, как солдаты из роты почетного караула возле вечного огня, – была готова двинуться в поход на какую-то неизвестную цель, предварительно спрыгнув, вернее свалившись, на пол. Расставленные по периметру ресторана песочные свечи в крупных прозрачных кубах слабо освещали огромный зал первого этажа, на котором находилось не только несколько десятков столиков, но и круглый аквариум с яркой подсветкой почти в метр высотой и порядка двух с половиной метров в диаметре, откуда посетители выбирали себе свежих крабов, мидий, устриц и прочих обитателей морей. Аквариум был закреплен в центре зала и прятался за лестницей, ведущей на второй этаж, по правую сторону от которой, если смотреть от входа, представлявшим собой массивные, очень тяжелые и громоздкие двери из дуба темно-коричневого цвета, располагалась высокая стеклянная комната с вином, тянувшаяся до потолка второго этажа, снизу доверху заполненная разноразмерными бутылками французского, итальянского, немецкого и японского вина, впрочем – немалая часть их была пустой. За лестницей и аквариумом зал перетекал в другой – меньшего размера, – отделявшийся от основного складывавшейся перегородкой и использовавшийся для проведения небольших банкетов и корпоративных вечеринок; в этот вечер он пустовал. Официанты неторопливо ходили между редкими заполненными посетителями столами, значительную часть времени проводя в подсобке за кухней, где было тихо, прохладно и не нужно было работать.

Возле входа, по правую руку, простиралась десятиметровая барная стойка, сделанная из нескольких тяжеловесных мраморных плит. Над нею висели три плазменных экрана, по которым крутили выпуски какой-то программы о животных; демонстрируемый ролик был о том, как самка паука поедала своего ухажера. Двое барменов перебрасывались малозначимыми фразами об учебе, девушках и плохой работе, за которую мало платят; один, стройный шатен среднего роста с модельной стрижкой и узкими скулами на бледном лице, копался в шкафах, а второй, с южными чертами лица, короткой острой бородкой жгуче черных волос и такими же волосами, натирал рюмки, бокалы и фужеры. За стойкой сидел молодой человек двадцати с небольшим лет; на его лице выделялся настолько сильный загар, контрастировавший с ослепительно белым льняным костюмом, в который он был одет, что темно-каштановые волосы с трудом определялись на голове, низко-пренизко опущенной над стаканом с крепким ромом. Его карие глаза с зеленым отливом неотрывно следили за бегающим на гранях стакана тусклым светом свечей; пальцы, длинные и тонкие, размеренно и четко стучали по мраморной поверхности. В таком положении он сидел уже дольше часа, ни сделав ни одного глотка, и казалось, будто он впал в некий транс и сейчас находится далеко-далеко от этого рома, от этого бара, от этих ребят за стойкой и, наконец, от этого мира со всеми его заботами. Он был полностью поглощен мыслью или ворохом мыслей, забравших все его внимание и не собиравшихся отпускать.

Прождав чего-то, а может быть – кого-то, еще ровно час, молодой человек неслышно, одними губами, как рыба, прошептал пару слов, встал и тихо удалился, положив руки в карманы и оставив ром нетронутым. Наступила полночь, когда он вышел на улицу и побрел по единственной дороге, ведшей от ресторана, не замечая ничего на своем пути. Хотя это было раннее лето, конец июня, матовые сумерки уже опустились на город, а обычный жарко-спертый воздух сменился легкой прохладой. Молодой человек двигался в одном темпе: не очень быстро и не очень медленно, он шел так, будто никуда не опаздывал, но и не стремился задержаться; словом, он переставлял длинные мускулистые ноги со средней скоростью, таким образом подсознательно показывая свое безразличие к окружающей действительности. Гулкое эхо от ударов каблуков его мокасин по асфальту разносилось по пустой набережной, вдоль которой ступал юноша. Справа от него шумела не видимая из-за темноты Москва-река; воды ее стучали о бетонный берег в унисон с сердечным ритмом молодого человека: они бились так же редко и внушительно. Ни один человек не появился, пока он шел домой, но ему было все равно: даже если бы навстречу двигался праздничный парад, юноша не обратил бы на него внимание. Словно запрограммированный на выполнение определенной задачи, молодой человек добрался до квартиры, ни разу не повернув головы в стороны и не изменив положения глаз, с самого начала устремленных на ноги; войдя, он не запер дверь и не раздеваясь лег на кровать и не подумав разобрать ее. Он смотрел в маленькое пятнышко на потолке, которое едва различал во мраке, а затем, провалявшись так без движениям с получаса, заснул скупым, болезненным сном: ему снилась голая, неприглядная темнота, и, когда утром он открыл глаза, он был таким же опустошенным и разбитым, как и перед сном.

Ничего не менялось в течение двух недель. Вечером, незадолго перед закрытием, он приплетался в бар, заказывал чистый ром и, отсидев пару часов, не пригубив напитка, пешком возвращался домой. Бармены и постоянные посетители, удивленные странным поведением таинственного гостя, переговаривались и строили предположения, кто он и зачем ежедневно появляется здесь, не вступая с кем-либо в разговоры и спокойно смотря на стакан, к которому не притрагивается. Администраторы заведения, извещенные о необычном молодом человеке, просили охрану внимательнее следить за ним: уж больно подозрительно он себя держал. Никто не пытался заговорить с ним, да и он, как будто загипнотизированный блеском рома, не стремился к откровениям или обыкновенным знакомствам. Все его слова, произнесенные шепотом, ограничивались стандартной и короткой формулировкой заказа. Правда, однажды от него все-таки смогли услышать кое-что новенькое: на восьмой день то, что, уходя из бара, в другое время он говорил еле-еле слышно, по сути лишь двигая губами, в этот раз он сказал отчетливо и довольно громко – так, что сидящие по близости, в радиусе трех-четырех метров, услышали многозначительное «Не пришла». Завсегдатаи почуяли волнительный аромат трагической любовной истории и понадеялись на продолжение, но юноша промолчал и в последующие дни вновь ограничивал себя дежурной просьбой о роме.

По прошествии этой пары недель, – возможно, пятнадцати-шестнадцати дней, – у некоторых начали сдавать нервы. Когда молодой человек снова появился в баре и уселся за стойку с неизменным ромом, от небольшой компании из пяти человек, регулярно наведывавшихся сюда, отделилась девушка высокого роста и журнальной внешности: длинные золотистые волосы спадали до лопаток, макияж, положенный рукой опытного профессионала, подчеркивал большие светло-зеленые глаза, тонкие аккуратные брови, объемные ресницы и сочные губы ярко-алого цвета; на ней было нежное зеленое платье, обтягивающее ее упругое, стройное, как юная березка, тело и заканчивающее чуть пониже ягодиц; крохотные ступни длинных и ровных ног были одеты в открытые и свободные сандалии в тон платья. Махнув рукой на шиканье приятелей, она уверенной походкой направилась к стойке бара и, дойдя до нее, элегантно и грациозно, напоминая кошку, подсела к молодому человеку. От девушки разносился мягкий запах свежей дыни, а ее глаза требовательно изучали незнакомца, буравя его, но безрезультатно: юноша ни одним движением не подтвердил, что заметил красотку, продолжая равнодушно и отрешенно пялиться в стакан. Подобный прием в значительной степени шокировал девушку; на мгновение она задумалась о том, чтобы вернуться за свой столик и позабыть о затее развязать язык этому непонятному парню, однако все же решила предпринять еще одну попытку.

– Юля, – широкая улыбка девушки обнажила белоснежные ровные зубы, – приятно познакомиться.

Несколько секунд юноша не проявлял каких-либо признаков того, что он услышал обращение. В конце концов он с отразившемся на лице мучением, какое возникает у людей, долгое время проведших в темноте, а после резко выбравшихся на свет, или у тех, кто, погруженный в абсолютную тишину и безмятежность, вдруг слышит рядом дикий, безумный трезвон, повернул голову к девушке, пристально посмотрел на нее потерявшими огонь зрачками и вновь опустил голову.

– Данила, – назвался молодой человек и замолчал. Он по-прежнему упирал взор в стакан, и весь вид его говорил, что остальное для него в этот момент не существует. Девушка в недоумении слезла с высокого стула, оправила чуть сбившееся платье и с явно выразившемся удивлением отошла к друзьям. Ничего не понимая, она молча опустилась в кресло; вся ее компания тоже умолкла. Спустя минуту они о чем-то быстро переговорили, расплатились по счету и в подавленном настроении удалились из зала. Каким-то непостижимым образом упадническое состояние духа передалось, словно болезнь, этой группе жизнерадостных людей, которых внезапно захватила возвышенная тоска, излучаемая молодым человеком; ободрить их и вывести из ступора смог только речной воздух набережной, но они так и не смогли осознать, что (а главное – почему) это с ними случилось. В его потерянном взгляде была заразительная грусть и прилипающее, как микроб, отчаяние; оно уже не помещалось в глубине души – его было так много, что оно с несусветной легкостью читалось в каждом смещении глаз, в каждом движении ресниц и бровей.

На следующей день Данила был на месте, как и Юлия с прежней компанией. Только Данила успел пересечь порог заведения, Юлина группа зашушукалась. Если кто-нибудь после неудачного знакомства отказался бы от идеи упорствовать в развитии отношений, какому совету и просили девушку последовать, то Юля ни в коем случае не собиралась опускать руки из-за небольшой, по ее мнению, неудачи. Она решила вести себя агрессивнее и добиться иной реакции помимо полнейшего равнодушия. Более насыщенный оттенок помады приковывал взгляд к аппетитным губам, а платье уступило место топику, открывающему плоский живот, и неприлично короткой юбке. Увереннее, чем в прошлый раз, она подступила к бару и плавно-протяжно промолвила: «Привет!». В ответ послышалось «Здравствуй», не сопровожденное эмоциями или поворотом головы, сказанное, как могло показаться, на автомате. Пока Юля придумывала, как бы привлечь внимание, Данила неожиданно сам продолжил беседу:

– Не хочу обидеть тебя, – своим низким и тихим голосом сказал он, – но что тебе от меня нужно?

Такой поворот в разговоре, когда молчун вдруг стал задавать вопросы, для которых не было приготовлено ответов, поставил Юлю в тупик. Она замешалась. Возникла пауза. Через какое-то время она, обидевшись, спросила в лоб:

– Я тебе не нравлюсь? За мной парни ходят толпами и умоляют посмотреть в их сторону, к тебе я подошла сама, а ты держишь себя так, будто меня не существует, будто я пустое место. Почему? Почему ты приходишь сюда каждый вечер, заказываешь ром, сидишь, уставившись в стакан, и уходишь, к нему не притронувшись?

– Во-первых, не заводись. Если я оскорбил тебя, то извини меня, я сделал это без всякого умысла. Во-вторых, нравишься ли ты мне? Ты красивая, не спорю, но глаза у тебя не такие, не те, так что вся твоя красота для меня не стоит ничего. Что касается твоего последнего вопроса, то я, честно говоря, и сам не знаю, что на него ответить. Прихожу, потому что не могу не прийти, потому что влечет меня и заставляет делать то, что я делаю, неизвестная сила, которая имеет надо мной власть. Я иду сюда по наитию, прекрасно понимая, что в этом нет никакого смысла, что она не появится, а отбросить эту идею, не пойти – не могу. Мне становится больно, и я не могу справиться с волнением, меня знобит, лишь я подумаю о том, чтобы не идти сюда.

Откровенность молодого человека смутила девушку, и она на минуту ушла в свои мысли. Данила ее не торопил и все смотрел в стакан, низко опустив голову.

– Ты сказал: «Она не появится», – Юля нарушила молчание. – О ком это ты?

– Она – это та, что породила силу, которую повелевает мной. Она – это моя первая и последняя любовь и безумная страсть, обладающая могуществом, с которым я не сумел совладать.

– То есть это девушка?

– Скорее всего. А может, нечто большее, какое-то инфернальное существо, поработившее меня. Я пока не разобрался.

Таинственность всегда привлекала Юлию. Она, несмотря на известную неприличность просьбы, не удержалась:

– Расскажи, пожалуйста, что произошло? – подвинув свою руку к его руке, спросила она. – Если, конечно, это не секрет.

– Нет, какой уж тут секрет. Уверен, моя история не единственная, она даже немного обычная, это я придаю ей большое значение. Поделиться ей – не проблема.

Девушка помахала рукой своим друзьям, поманив их к столу. Те неуверенно подошли к стойке и расположились в ближайших креслах, чтобы не упустить ничего из рассказа странного посетителя. Они заказали очередные порции коктейлей, рассчитывая услышать развлекательное повествование о сладкой любовной истории, но чем больше подробностей истории оглашал Данила, тем сильнее их внимание переключалось с напитков на рассказчика, тем шире открывались их рты, о сомнительном положении которых слушатели, завороженные, забывали, тем глубже они уходили в себя, воспринимая каждое слово как фон, однако затрагивающий самые сокровенные струны души. Данила за то время, что он говорил, ни разу не поднял голову от стакана с ромом, а безжизненное выражение его лица так и не озарилось улыбкой, вызываемой счастливыми воспоминаниями, и в глазах, устремленных в стакан, продолжала царствовать всепоглощающая грусть.

– Месяца полтора назад, – начал Данила, – я полетел в Рим на двухнедельный отпуск. С детства, с возраста, когда осознал, как широк мир, я мечтал путешествовать и в первую очередь надеялся посетить итальянскую столицу. Не буду объяснять, отчего меня столь упорно влекло туда: прежде всего, вам это не покажется интересным и не имеет к сути повествования никакого отношения, кроме того, с момента моего возвращения оттуда я усматриваю в этой страсти не тягу к познанию древности или благозвучию языка, а жестокое предопределение, проявление судьбы, которой невозможно – а ведь я раньше не был фаталистом – избежать. Короче говоря, я расположился в небольшом отеле почти в центре Рима, недалеко от Пантеона. Напротив входа в гостиницу стояла старая церковь; в ней все время шел ремонт, но это не мешало многочисленным беспризорным детям, старухам, одетым в лохмотья, и инвалидам с костылями просить милостыню. Полицейские, впрочем, не допускали их до туристов, не разрешали им приближаться к рядам крохотных магазинчиков или, пожалуй, палаток с сувенирами и небольшим – иногда семейным – ресторанчикам, которыми так славится Вечный город.

Первый день, день приезда, я посвятил исследованию города. Разумеется, обойти его полностью у меня не получилось. Наверное, это можно было сделать, но я и без того стер себе ноги: когда я в номере снял легкие, летние туфли, носки на месте ступни были выжжены. Часами я гулял по мощенным мелкими камешками улочкам, похожим на проходы гигантского лабиринта, прячась от проникающих куда угодно лучей напоминающего ярко-огненный диск солнца, жарившего нещадно, несмотря на то что еще была весна. Пообедал я в маленьком ресторане-погребе; там я выпил графин домашнего вина, на первый взгляд слабого, но быстро ударяющего в голову, и быстро пожалел об этом опрометчивом поступке. Меня развезло, я мучился, а жара казалось мне адским пеклом. Мне чудилось, что страдает не только тело, но и душа. Как бы то ни было, силясь, я обошел фонтаны, заглянул в Пантеон, посетил местную картинную галерею, чье название не запомнил, с изумительным садом во дворе, поднялся по Испанской лестнице, добрался до Колизея (правда, отстоять в очередь, чтобы в него попасть, я уже не осмелился). Когда я возвращался в отель, уже было темно. Поскольку в счет проживания не входил ужин, я сел за столик наугад выбранного ресторанчика с летней верандой. Помню, что салат из трав и овощей был чрезвычайно острый, а вино не такое дурманящее, как в предыдущий раз.

На улицах между тем происходила оргия веселья. Местные жители высыпали из домов, смешались с туристами и пустились в пляс. В толпе мелькали смахивающие на клоунов продавцы различных побрякушек. Люди в цивильных костюмах скручивали треугольные кусочки пиццы в трубочки, заталкивали их в себя и, не успев прожевать и вытереть руки, вклинивались в грандиозный многонациональный хоровод. Некоторые запрыгивали в фонтаны и по-детски плескали друг в друга водой. Другие собирались в кучки и, по-видимому, рассказывали анекдоты: во всяком случае, смех в этих человеческих кругах не смолкал. Красивые молодые пары, рассевшись на ступеньки домов или опершись на каменные стены, держались за руки и целовались. Это был праздник жизни, радости, блеска и безмятежности, не знавший удержу, всех принимавший и всех отпускавший.

Попивая вино, я разглядывал празднующую толпу, потихоньку мое внимание сместилось в сторону столиков соседних ресторанов и на их спокойных посетителей. За одним из них примостились четверо-пятеро моих ровесников, среди которых была божественной красоты девушка. Ангельски-белокурые волосы прямыми линиями доставали ниже плеч. Чистое, ласковое лицо с узеньким ртом и светло-розовыми губами казалось пределом очаровательности и вызывало чувство безграничного умиления. На тонкой шее был повязан шелковый синий шарф, и, как я понял, такой же сарафан скрывал тонкую высокую талию и доходил до колен. Под ним, когда она вставала, улавливался четкий силуэт соблазнительных бедер аккуратной округлой формы, переходящих в идеально ровные ноги. Кожа отличалась астматической, но весьма привлекательной бледностью, создававшей впечатление легкой недоступности. Но главным, что завлекало в ней, от чего нельзя было оторвать взгляд, были ее крупные затягивающие глаза цвета ляпис-лазури. Никогда прежде не встречал я подобных глаз, и ничто прежде не увлекало меня так, как они. В этих глазах я видел беспредельность неба и невероятную мощь моря, которые объединялись и уносили меня в безумный водоворот беспамятства и восторженного удовольствия. Из этих глаз на меня взирала Вселенная, великая божественная сила, власти которой я не мог противиться и которой был готов подчиняться безоговорочно. Холодность, далекость этого волшебного цвета напоминали о дальних краях сильных людей и характеров, высоких деревьев и животных, сочетавших в себе кротость и буйный нрав. Собственно, и глаза ее были, скажем так, противоречивыми, дуалистическими, дарующими красоту двух миров. Когда я увидел эти глаза вблизи и провалился в них, как в прекрасную черную дыру, из которой не хотелось выбираться, я познал все устройство мира. Да, я смотрел в рай и ад, которые уместились в этих двух голубых овалах. Ангельская непорочность, сквозившая в каждой черточке ее лица, дополнялась дьявольским огнем, сверкавшим глубоко в ее глазах, блеском умопомрачительного разврата. Эта были детская непосредственность и демоническая изощренность, свежая, как весенний ветерок, невинность и жаркая, знойная похоть, девственность святой и распущенность последней проститутки, нежная слабость хрупкой любящей девушки и жестокая бессердечность дьявола в человеческом обличии, – и все это тесно и естественно уживалось в одном взгляде лазурных глаз.

Меня парализовало. Я уставился на эту девушку и был не в силах отвернуться или встать, чтобы подойти. Кожа моя горела, словно у меня был жар, а внутри я ощущал ледяной холод мрачных низин ада и волнение, которое не мог унять никаким самовнушением. Я сидел и смотрел только на нее, как будто был заморожен и оставлен в таком положении; даже моргал я реже, чем обычно, опасаясь, быть может, что, если моргну лишний раз, она растворится, исчезнет подобно прекрасному миражу в пустыне одиночества. Иногда она кидала в мою сторону короткий взгляд, продолжая о чем-то говорить с сидящими рядом людьми, произнося слова медленно мягким и звонким голосом, и при каждом таком легком ее повороте головы через мое тело проходил электрический разряд и меня начинало трясти и знобить. Я понятия не имею, сколько времени мы провели за этим своеобразным общением; время для меня будто остановилось и вместе с тем двигалось несусветно резво: когда она встала и скрылась из виду, а это магическое влияние утратило силу и ко мне вернулась возможность двигаться, появилась чувство, что все это длилось – одновременно – и долю секунды, и вечность. Я был уничтожен, и – хотя я сказал, что смог двигаться, – все мысли мои крутились вокруг нее, а образ ее был единственным, что я видел. Шатающейся походкой я добрел до отеля и, найдя свой номер, обессиленный повалился в кровать, и меня тут же свалил беспробудный сон. Я проснулся поздно, в обед, и первой мыслью было воспоминание тяжелого снившегося мне сна: ее глаза представились мне в форме гигантских дверей-проходов в другие измерения – ступив за черту, я падал в бездну и долго летел, сталкиваясь с фантастическими, завораживающе восхитительными или уродливо-гротескными, видениями, испытывая неслыханное блаженство и терпя невыносимейшие из мук, пока не очнулся в своей кровати.

Не ощущая голода, я гулял по городу, никуда не заглядывая, в надежде скорее промотать время до вечера и, возможно, встретиться вновь с той, чей облик не оставлял меня ни на миг. Я брел и брел по улицам, куда глаза глядели, поворачивая наугад или устремляясь за чьей-нибудь приметной спиной. Иногда отдельные элементы городского архитектурного ансамбля застревали в моей голове, но я не понимал, почему именно они так мне запомнились. Например, я остановился возле скромного двора, созданного слиянием нескольких двухэтажных домов, поставленных неровным кругом, с аркой в качестве единственного удобного прохода; там мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет играли в футбол, ворота представляли собой соединение трех кривых деревяшек, и мяч – я особо внимательно за этим следил – не шел в них, после мощных, страстных ударов, в которые они вкладывали столько души и энергии, он упорно пролетал в стороне. Затем я притормозил возле уличного художника-портретиста; ножом, по старинке, он точил длинный карандаш и с тоской осматривался в поисках клиентов, но никто к нему – за время моего наблюдения – так и не соизволил приблизиться. Наконец, я очутился возле стройки, она только начиналась: из фундамента торчали высокие столбы, которые вскоре соединятся друг с другом стенами, а пока они стояли, одинокие, неприкаянные, на фоне голубого неба, на котором не было облаков, и солнце жгло их отталкивающую поверхность.

Я прибыл в отель под закат, с орущими от боли ногами, весь мокрый вонючим потом, с одеждой – от кепки до трусов, – которую можно было выжимать. Я развалился в красивой широкой ванне, безусловно хорошей особенностью гостиницы, предварительно вылив в нее взятые с раковины гели и бальзамы; с наслаждением я почувствовал, как теплая вода обволакивает все части моего голого тела, а голова укладывается на перину из мыльной пены. Подняв из воды руки и раскинув их по краям ванны, организовав таким способом более-менее надежную опору, я сомкнул веки и, не позволяя себе уснуть, предался дивным мечтаниям, вернее – мечтанию: я представлял себе ослепительную незнакомку с парализующем взглядом гениальной красоты, опускался от ее глаз вниз, по тонкой шее к мягкой и крепкой груди среднего размера. Возбуждение, нахлынувшее волной, не заставило себя ждать; встав и включив душ я ополоснулся струями прохладной воды и выбрался из ванны.

Вечером, в тот же час, что и за день до этого, я сидел в том же ресторане, на том же самом месте. Народ так же, как и сутками ранее, безумствовал на городских улицах. Я поглядывал на знакомый столик; во мне вели ожесточенную борьбу два противоположных желания. Как воздух, мне нужно было увидеть ее, представшую в первый раз во всей греховной прелести потустороннего очарования; я знал, что за секунду плавания в этих очах-океанах можно преспокойно расплатиться душой и это не будет высокой ценой, напротив, это окажется чрезмерно низкой платой за такое удовольствие. Я был влюблен, это очевидно. Но что это была за любовь? Высокое чувство, пронзившее мое сердце стрелой с острейшим наконечником первого взгляда, которое отнесло бы меня к небесам чудесных духовных томлений или переживаний? Или жадная страсть, невыносимое ожидание разврата, похоть, пробужденная порочной невинностью, отражавшейся в ее хрустальных глазах? Мне было все равно. И в тот же момент я опасался, что один звук ее шагов заставит меня стать изваянием, лишит меня возможности мыслить, говорить, даже дышать. Желание хотя бы на секундочку увидеть ее и желание никогда больше не встречаться с ней устроили в моем сердце битву на мечах и высекали искры, поджигавшие изнутри мою кровь и сжигавшие меня дотла.

Видеть! Чувствовать ее рядом! Слышать трель ее голоса! Победа первого желания была абсолютной, и второе потеряло право на реванш. Она появилась, и весы души упустили положение неуверенного, напряженного баланса – одна чаша без помех, лишившись какого-либо сопротивления, с грохотом рухнула. Она появилась, и меня опять парализовало; мне оставалась – тогда я думал об этом с радостью – счастливая возможность наблюдать и ловить ее редкие, такие случайные взгляды. Если волосы ее остались в прежней прическе, то одежда на ней была совершенно иная: белая блузка была настолько тонкой, что просвечивала, под нею виднелись ничем не прикрытые сладкие и возбуждающие груди, однако для того, чтобы их увидеть, требовалось присмотреться, потратить немало времени, которого у меня, обездвиженного, было навалом, я даже предположил, что она надела этот откровенный кусочек ткани специально для меня; ноги полностью скрывались узкими, облегающими джинсами, подчеркивающими притягательные ягодицы. Не находя в себе сил сопротивляться, чтобы встать, я снова просидел в одной позе до тех пор, пока она с друзьями не исчезла из виду.

На следующий день я убедился, что она заметила меня. В привычное время я был за знакомым столиком, за который подсаживался, как обладатель некоего сезонного абонемента на посещение, и с нетерпением дожидался появления моей заочной возлюбленной. Время шло, компания, в составе которой она обычно приходила, отсутствовала, а их уголок в соседнем ресторане заняла семейная пара пожилого возраста; наверное, не стоит говорить, что с новым движением минутной стрелки на моих наручных часах мои нервы натягивались все сильнее, устремляясь к максимуму возможного. Они находились уже на пределе, когда я, в жизни не пивший ничего крепче 13-градусного красного вина, в неожиданном порыве огорчения, сломленный тем фактом, что ее не было и все рухнуло, заказал ром. Почему именно ром, а не виски, коньяк или водку? Поверьте, не знаю, может, виной тому ассоциация, вызванная созвучием этой алкогольной бурды и Рима, который на английском языке произносится почти так же, как город. Да и важно ли это было в тот момент или важно сейчас? Я попросил первое, что возникло у меня в голове. Стакан принесли, и я уставился в него, не пил, но только думал о ней и о том, что все закончилось, не успев начаться, что я не нашел в себе сил перебороть это странное парализующее влияние и не подошел к ней, что я не узнал ее имени, не пожал ее бледную хрупкую руку…

И когда я мысленно сокрушался и посыпал голову пеплом, умоляя силы природы, чтобы он вдруг разгорелся и уничтожил меня, как я собственноручно погубил, развеял по ветру свои мечтания, которым, я думал, не суждено отныне сбыться, когда я не разрыдался лишь потому, что слезы мои были высушены сухим горем, сдавливающим горло и не обещающим никакого освобождения, когда я тянул ладонь к ножу и был готов пронзить свое сердце, – тогда я услышал над головой тот милый сердцу, волшебный голос, задорно сказавший мне «Здравствуй» по-английски с каким-то южным акцентом, смягчающим временами грубоватое английское произношение. Я застыл. Почему-то первой мыслью, бомбой взорвавшейся у меня в мозгу, была жуткая боязнь упустить это видение, причем у меня не возникло сомнений, что это именно видение, галлюцинация, но точно не реальный, живой человек. Мои зубы застучали отбойными молотками друг о друга. Она повторила приветствие и присела на соседний стул. Я недоверчиво, все еще не признавая материальности этой девушки-миража, заставил шею повернуться в ее сторону; этот процесс показался мне бесконечно долгим, как будто механизм моих шейных позвонков был неисправен и отказывался работать с нормальной скоростью; от мысли, что вот сейчас я посмотрю на это пластиковое сиденье и не увижу на нем никого, меня прошиб пот. Эти атомы секунды, которые мое сбитое с толку, разбитое восприятие действительности обрядило в наряд томительно-долгих часов, я беззвучно и исступленно молился, перемежая слова молитвы с рыками проклятья. Я не верил, что это была она, даже когда мои глаза увидели ее в полуметре от меня. Невольно я выбросил руку вперед и коснулся ее плеча и восторженно осознал, что она не дух, не приведение, а живой, телесный и такой красивый человек; кажется, я, выдохнув и улыбнувшись, прошептал: «Настоящая…». Она не расслышала, – а если бы и расслышала, то, не владея русским языком, все равно бы не поняла, – что я сказал и переспросила. Я улыбнулся шире, взглянул в ее глаза, непонятным ломающимся, скрипящим, нетвердым голосом ответил: «Неважно» – и забылся. Хоть убейте, я не помню, о чем бы беседовали в остаток вечера; разговор происходил во сне, нет, не так, не во сне, а словно это был сон о сне, в котором мы говорили, то есть я знал, что это случилось, сознание до сих пор подкидывает мне смазанные фрагменты воспоминаний, обрывки сказанных фраз, но четкой, прорисованной уверенной рукой многоопытного художника картины у меня не оформляется. Может, в наших речах не были ничего важного и мы просто трепались о погоде, о забавных римских жителях, о ее и моей семьях и друзьях и других обыденных вещах; а может, в потоке бессознательного, которому также поддалась и она, под шум танцев и говоров веселящихся и беззаботных толп людей всех возрастов и национальностей, религиозных взглядов и политических убеждений, мы философствовали на возвышенные темы, самой великой из которых всегда будет любовь, любовь, проявляющаяся и выражаемая по-разному – к родным, генетическая, природная, защитная, или платоническая в ее исконном значении и приобретенном, но не менее чистом, или страстная, которой отдаешься бездумно, или извращенная, которая жестоко осуждается и преследуется, но может быть следствием высокого полета души; а может, мы и вовсе ни о чем не говорили, а те смутные образы, периодически воскрешаемые моей памятью, не что иное, как фантазии, опусы моего скудного воображения.

Четко я помню только свое смешное «Неважно», а следом за этим – наши объятия в моем номере. Наша встреча не была образцом невинной любви; нет, мы морили друг друга нежнейшими ласками, и они не ведали запретов. Мы услаждали свою плоть – и дарили безумный восторг нашим душам, которые сливались в одно, как и наши тела, и уносились куда-то вдаль. Я овладевал ею не раз, меняя позы, и чем больше утолял свою страсть, тем больше хотел ее. Каждую минуты я желал видеть ее глаза, глаза маленькой девочки, не ведающей голода плоти, и опытной развратницы, положившей жизнь на алтарь телесных наслаждений. Поразительная двойственность ее взгляда до предела возбуждала мое тело, и – не могу точно описать этого – новая разрядка этого возбуждения навлекала на мою душу оковы. Я принадлежал ей целиком. Я уверен, что она не хотела оказывать подобного убийственного влияния, не желала становиться безраздельной владычицей человеческой души, но такова была природная сила всего ее облика и в первую очередь глаз. Через окно на постель устремлялся скупой лунный свет, но его хватало, чтобы вывести из сумрака наши обнаженные потные, слипавшиеся тела. Слиплись и наши души, точнее, моя душа навечно приклеилась к ее и впредь не относилась ко мне. Весь ужас моего положения был мне ясен и в те ночные часы, но тогда я упивался счастьем, я не ощущал ничего, кроме счастья; любые страдания казались мелкими и несерьезными по сравнению с этим удовольствием, и это удовольствие было не только физическим; повторюсь, я принадлежал ей и вкушал космическое блаженство из чаши полного духовного повиновения, рабства.

Мы сомкнули глаза под утро, когда уже всходило солнце. Проспали мы мало – от силы пару часов. Я очнулся первым, и она лежала рядом, возле меня, моя рука гладила бледную кожу ее роскошного, упругого бедра. Я провел пальцем, едва задевая кожу, по ноге, и на ее лице возникла недовольная улыбка, носик сморщился, и она сильнее отвернулась от меня. Как подарок на большой праздник, она лежала передо мной; подарочная упаковка уже была разорвана и снята, валяясь где-то вдалеке, и бесценный дар во всей своей таинственности, желанный и долгожданный, манил к себе. Чувство благодарности, радости и счастья переполняло меня; на теле раздавались маленькие электрические хлопки, а кожа покрывалась мурашками и тут же возвращалась в прежнее состояние. Я аккуратно встал, чтобы не разбудить ее, в беспорядке нашел часть своих вещей и полураздетым выбежал, наверное подпрыгивая, на улицу и полетел к цветочной палатке, с удивлением обнаруживая, что поблизости не было ни одной. Я оказался во дворах, в чисто жилых кварталах; преступный замысел созрел у меня, когда я заметил невдалеке клумбу. Местность была пустынная – правда, меня не остановил бы факт присутствия там людей, – и я, не теряя времени, подлетел к цветнику и стал бешено рвать разноцветные неизвестные мне растения; они были красивы, и в тот момент меня беспокоило только это обстоятельство. Завершив злую расправу, я бегом добрался до отеля.

Номер был пуст. Ее одежда, перед моей отлучкой разбросанная по всей комнате, исчезла с пола и шкафов. Она не оставила записки; портье сказал, что она ушла минут за десять до моего прихода, не просив ничего передать. Он не заметил, в какую сторону она направилась. Она просто удалилась, забрав мое сердце и душу и оставив воспоминания о ночи волшебной любви и невыразимую тоску. Каждый вечер вплоть до моего отъезда я приходил к нашему месту встречи и до темной ночи, когда закрывался ресторанчик, ждал ее, заказав ром, как в тот вечер, когда она внезапно появилась у меня за спиной. Я не узнал ее имени. Ну, может, и узнал, но то, если и было, случилось во сне о сне. Я не имел о ней никакой информации. Подарок, чудесный, о котором я мечтал всю жизнь, отобрали у меня, а вместе с ним – интерес к тому, что меня окружает.

Данила умолк. Время перевалило за полночь, но бар, в котором он поведал свою историю, не закрывался: количество слушателей вокруг него выросло, к ним присоединились бармены и некоторые из поваров, уборщиц и официантов. Когда голос его, звучавший тяжело и негромко, окончательно затих, воцарилось торжественное молчание, никем не нарушаемое. Позже по одному, задумавшись о своем, люди расходились, персонал ресторана заканчивал работу. Данила тоже встал из-за стойки и своим равнодушным ко всему шагом двинулся к выходу.

– Ты, это, не парься, – кто-то крикнул ему в спину, – женщины приходят и уходят. Все забывается.

«Может быть», – подумал Данила и исчез в дверях.

Не нарушая своего негласного правила, он день за днем приходил в ресторан в одно и то же время и сидел на неизменным стаканом с ромом. Не дождавшись той, кого он упорно ждал, хозяйки его души, которую ему не суждено было встретить вновь, он удалялся; лицо его все больше походило на маску, на кукольную физиономию с одним-единственным выражением пустой тоски. Так длилось еще девять дней с того вечера, когда он отважился на исповедь; за эти девять дней он более ни с кем не перекинулся ни словом, даже с барменами, которые ставили перед нем стакан без заказа, выучив назубок его элементарное требование.

По прошествии этих дней Данилы не оказалось на месте. Рабочий день заведения подходил к концу, а он так и не явился. За столом возле стойки сидела знакомая компания во главе с девушкой высокого роста и журнальной внешности.

– А он так и не пришел! – воскликнул один из парней, долговязый, с взлохмаченными волосами темно-рыжего цвета, с колечком в левом ухе. – Вот и отпустило его. А то все изображал несчастного, убитого горем.

– Вы о ком? – спросил бармен, шатен, с модельной стрижкой. – О Даниле?

– О нем, конечно, – ответил долговязый.

– Так вы не слышали? Он погиб.

На лицах всех членов компании читался шок.

– Что случилось? – сглотнув, задала вопрос Юля.

– Это произошло вчера. Вас не было, и вы этого не видели. Он вышел отсюда перед закрытием, как всегда, и пошел, по привычке не глядя по сторонам. Когда он переходил тот перекресток, – бармен показал рукой в сторону окна, откуда виднелась набережная, – его сбила машина. Было темно, а он не дождался зеленого сигнала светофора. Мы побежали, чтобы успеть помочь, но он уже был мертв. И знаете что? Его лицо впервые на моей памяти изменилось. Оно – улыбалось…