ВРАНГЕЛЬ, СЕМЁНОВ: ЖЕСТКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

 

Гражданская война была и останется кровоточащей раной нашей истории сколько бы лет ни прошло со времени ее оконча­ния.

У всех нас одна судьба — Рос­сия, и потому во имя ее блага надо говорить только правду, ка­кой бы горькой она не была.

Барон Врангель и беституль­ный есаул Семенов были сослу­живцами по Первому Нерченскому полку Первой Забайкальской казачьей дивизии во время Пер­вой мировой войны. Обе эти лич­ности неординарные, оба стояли на твердых контрреволюцион­ных позициях, оба отличались безмерным тщеславием, хотя и не без способностей, как воен­ных, так и организаторских. Но способности — не талант, и в этом их трагедия. Всего в них, как в каждом русском было понамешано.

Они терпели друг друга толь­ко по обязанности. И при первом же случае разошлись навсегда. Боевой славы забайкальцы под водительством барона не сыска­ли. И он покинул их, окунувшись в более близкие ему интриги в Ставке. И уже совсем понятно, почему он устранился от судеб забайкальцев, устремившихся домой в декабре 1917 года.

Тогда все тяготы далекого и опасного пути с ним доброволь­но разделил донской генерал Богаевский, известный нам по «Тихому Дону» М. Шолохова, и князь Кекуатов-Урульгинский, но не их командир, хоть и бывший. Последний раз они его видели на общеказачьем съезде в Новочеркасске в ноябре 1917 года, куда он пожаловал в звании генерал-лейтенанта при пышных эполетах и во всех регалиях.

Вот что писал о своем подчи­ненном Семенове барон Вран­гель: «Бойкий, толковый, с харак­терной казацкой сметкой, отлич­ный строевик, храбрый, особен­но на глазах начальства. Умеет быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрица­тельные свойства — значитель­ная склонность к интриге и нераз­борчивость в средствах дости­жения цели». Чистотой приемов для достижения своих целей ба­рон тоже не отличался. Нетруд­но представить, сколько вреда он принес «белому движению « на юге России, интригуя против Деникина, что стал, в конце кон­цов, нетерпим и от него избави­лись высылкой в Константино­поль.

Семенов, молодой, горячий и прямой вел себя вызывающе по отношению к Верховному пра­вителю России, о чем свидетель­ствует письмо Колчака Деники­ну:

«Поддерживаемые японца­ми так называемые атаманы Се­менов, Гамов, Калмыков со сво­ими бандами образуют враждеб­ную мне группу и до сих пор воп­росы с ними не улажены, так как японцы вмешались и воспрепят­ствовали мне вооруженной си­лой привести в повиновение Се­менова».

Однако это не помешало ему вручить строптивцу генеральс­кие погоны и булаву Верховного атамана Забайкальской области. Своим жестким противостоянием Колчаку Семенов невольно спо­собствовал гибели белых на Дальнем Востоке.

 

А в чём была, собственно, суть всей российской смуты? Да в том, что произошло ИЗЪЯТИЕ власти, собственности и сословных привилегий у господствую­щего класса, с чем он никак не мог примириться и вверг страну в жесточайшие беды. В этом. И только в этом «идеология» бело­го движения и не надо лукавых патриотических придумок. Как сказал мудрец. «Нет твёрже убеждений тех, которые основа­ны на выгоде. Они безапелляци­онны и решительны, как бы ни были противны разуму».

При слове «товарищ» госпо­да буквально белели от ярости и теряли благородство. Достаточ­но вспомнить хотя бы эти стро­ки, ставшие едва ли не гимном отмщения восставшей черни: «И мы посмотрим, чья же кровь красней, когда наш эскадрон в Ростов вернется». Вернулся. И все увидели, что кровь одинако­вая. Русская. Алая. Цвета знаме­ни, под которое поднялось пол­-России, а под белым и миллиона не набиралось. Остановиться бы. Войти в согласие, подумать о последствиях вооруженного противостояния. Да куда там! Они двинулись освобождать Рос­сию от большевизма, опять-таки немало лукавя. Большевиков на день 25 октября было всего-то 11 тысяч! Задуматься бы крепче, почему их отторгает народ и Ро­дина, в адрес которой было бро­шено, что она «безобразно оска­лила рот». Если по высшим по­нятиям Родина — это мать, то становится жутковато, а мате­ринское наказание вполне сораз­мерным вине перед нею. Хотя многие передовые люди тогда сказали себе — «Прошлое умерло, да Россия остаётся».

Еще один штрих к своему портрету барон добавляет в от­зыве о сподвижнике Семенова, командире Конно-азиатской ди­визии бароне Унгерне-фон-Штеренберге Романе Федоровиче, фигуре, безусловно, одиозной. Здесь уж барства и великовельможности хоть отбавляй. Но та­кова уж сила аттестаций, что они прежде всего характеризуют са­мого автора. Если уж берешься судить других, сам будь крис­тально чистым.

«Это не офицер в общепри­нятом значении этого слова, — писал Врангель, — ибо он не только совершенно не знает са­мых элементарных уставов и ос­новных правил службы, но и сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины, и против воинского воспитания. Это тип партизана-любителя.

Оборванный и грязный, он спит всегда на полу среди каза­ков сотни, ест из общего котла».

Добавим к этому, забайкаль­ский барон отличался садистс­кой жестокостью. Вот один из эпизодов Борзинского сражения в июне 1918 года.

Унгеровцы заметили одино­кую огневую точку, спешились и, растекаясь вокруг сопочки це­пью, пошли на приступ. Красные пулеметчики дрались, как черти. Белые потеряли шестнадцать человек, красные — двоих. Офи­церы на выплеске злобы отруби­ли им головы, но прежде — как же без этого! — еще у живых поры­лись в штанах и отсекли мужской признак, чтобы похвалиться тро­феем перед атаманом.

Но Семенов не удостоил и мимолетным вниманием белоку­рого отпрыска лифляндских по­мещиков и его подручных, дер­жавших «добычу» на кончиках шашек, и они швырнули кровавые кусочки под ноги лошадям.

После революции Врангель, выражаясь языком того времени, «потерял себя», а попросту сбе­жал в «уютный» Крым от борьбы, где так приятно разглагольство­вать о любви к родине с тогдаш­ним бомондом. Он подстраивал так, чтобы его просили, тогда как Семенов сам «впрягался», нис­колько не боясь поговорки, что умного просят, а дурак сам навя­жется. Энергичный и смелый — этого у него не отнимешь, он за три года войны заслужил четыр­надцать боевых наград.

Пока Врангель «искал себя» в изысканном окружении в Ялте и Ливадии, Семёнов разработал план захвата левого флигеля Тав­рического дворца и уничтожения одним махом всего большевист­ского ядра во главе с Лениным и предложил его Керенскому. Но тот, воистину «Павлин в галифе», волею случая вознесенный на политический российский Олимп, с возмущением отверг его предложение, распинаясь об окончательной и бесповоротной победе демократии в стране. От безудержного славословия у Се­мёнова разболелась голова. Из кабинета премьера он вышел мрачный, как после отпевания. Керенский смотрел ему в спину, скрестив руки на груди.

Отвергнутый Керенским, Се­менов начал действовать само­стоятельно весьма оригиналь­ным способом. Для того чтобы пробраться в Забайкалье, он прицепил на рукав гимнастерки нашивку Петросовета и прики­нулся лояльным Советской вла­сти. Сергей Лазо, будучи в то время комендантом Иркутска, поверил «слову офицера» и про­пустил в Читу «революционно на­строенного есаула», как прежде поверили генералу Краснову. Но оба в «благодарность» органи­зовали кровавые мятежи.

Каждый из них хотел быть только первым, не желал усми­рить свои амбиции ради общего дела. Врангель отклонил предло­жение польской стороны о еди­ном командовании, так как не мог представить себя вторым после Пилсудского, лелея авантюрис­тическую мечту объединения всех антибольшевистских сил юга России и Северного Кавказа для похода на Москву, а Семёнов видел себя освободителем России от «крас­ной чумы», конеч­но, без Колчака. После захвата власти в Чите он намеревался «безостановочно двигаться» на соединение с Дутовым и Калединым, будто впереди был один переход, а не половина восставшей России. Пла­ны у есаула были генеральские. Но жизнь сурово карает за прожек­тёрство. Семёнову так и не удалось продвинуть­ся дальше Читы, а Врангель после нескольких пора­жений за пределами Крыма вновь вернулся к идее военного со­юза с Польшей, да и то в половинчатом виде — командовать бу­дет французский генерал. Отказ Пилсудского не заставил себя ждать, так как гетман к этому вре­мени был уже наслышан о едва ли не главной роли Врангеля по разложению Ставки Деникина, когда склоки барона подорвали боевой и моральный дух «доброволь­цев».

Ни стратегичес­ким мышле­нием, ни полководческим талан­том они не обладали. Оба терпели поражения от равных, а то и мень­ших сил красных. «Выручали» отдельные генералы: в Крыму Слащов, в Забайкалье — Шемелин. Но единич­ные успехи никогда по­бедой не станут. Да и успехов было не так уж много. А вот неудач…

К приме­ру, разгром под Мелитополем в октябре 1920 года, когда барон умудрился потерять два десят­ка полевых орудий, три состава со снарядами, 10 миллионов патронов, состав с интендантским имуществом, два миллиона пу­дов добытого хлеба и пять бро­непоездов. Людские потери тоже были огромными. Подобное «руководство войсками» любому военачальнику стоило бы головы. Но только не диктатору. С них вообще взятки гладки. Тщедушный человек, он любил выглядеть монументально, а потому запечатлевался лишь с коленопреклонённой точки. Понимал, фотография — документ для истории. Хотя зачастую и фальшивый. Обожал чёрный цвет, за что и получил прозвище «Чёрный барон».

Военные специалисты до сих пор теряются в догадках: зачем Врангель тащил за собой такое огромное количество вооружений в ограниченную операцию? И по­чему не эвакуировал эту мощь при малейшей угрозе? Ведь не­сколько дней у него для этого имелось. М. Фрунзе обрушился на него лишь спустя неделю после заключения мира с Польшей. По­терянное очень бы пригодилось ему при защите метрополии. А может, вздумал противостоять один четырем, чтобы поколотить Маршала революции, как Пилсудский Тухачевского, смотри, мол, от какого союзника ты отка­зался? Но едва не разбитый на­голову, успел спрятаться за Ту­рецким валом, как и Семенов после борзинского разгрома, по­теряв более пяти тысяч человек и множество вооружений, окопал­ся на приграничной сопке Тавык-Тологой (Пятиглавой) и в нетер­пении ждал приближения бело-чешской армады, чтобы встре­тить их хоть и битым, но не по­беждённым. Да вот незадача, снова был разбит.

К слову сказать, Семенов свои бронепоезда «Грозный» и «Мститель» красным так и не сдал. Он берег свою ударную силу, как и советские дивизии берегли ее. Белый генерал А. Туркул в книге «Дроздовцы в огне» рассказывает эпизод, когда под­битый ими и покинутый командой бронепоезд красные ночью, тай­ком, все-таки увели к себе.

Ставить в заслугу барону ус­пешную эвакуацию войск и час­ти гражданского населения из Крыма не совсем правильно. Под залог кораблей страны «Сердеч­ного согласия « могли вывезти кого угодно и куда угодно, как вывезли сорок тысяч белочехов из-под Пензы в Прагу вокруг зем­ного шара. Только плати. Угнав 126 кораблей и судов, Врангель превратил Черное море в мертвую пустыню. Уплыл на крейсе­ре, а Семенову пришлось убегать из Забайкалья, сорвав погоны, чтобы не блестели в лунном све­те.

Подобно Врангелю Семенов готов был продаться кому угод­но, хоть черту, лишь бы сохранить прежние порядки. С этой целью он раздавал концессии на разра­ботку забайкальских золотых, медных, оловянных рудников, угольных шахт и лесных богатств иностранным толстосумам, буд­то у самих никогда не было ни ума, ни способностей добывать, выращивать, перерабатывать, строить.

Не мог Семенов, богач-ското­вод, владелец многих табунов в степях Даурии отказаться от да­ровых благ, как и Врангель от сво­их имений, хотя и делал такой жест в попытке создать класс крупных собственников — опору своей власти.

Из вышеприведённого пись­ма Колчака Деникину: «Крайне тяжелое положение Дальнего Во­стока, фактически оккупирован­ного японцами, ведущими поли­тику хищнических захватов. Се­менов является просто-напрос­то агентом японской политики, и деятельность его граничит с пре­дательством».

Понимали ли диктаторы, что не смогут долго продержаться без подпора иноземных штыков, американских долларов и услуг алчных наёмников, вроде китай­ских хунхузов, монголов, харчен и бургутов? Наблюдая атаку этой визжащей орды, несущейся на белых конях с кривыми саблями и расписными щитами, Лазо ска­зал, нахмурясь:

— Воистину, второе наше­ствие на Русь.

Думаю, понимали. Они были совсем не глупыми. Но… Но людьми умершего мироощуще­ния. В их сознании и мысли не могло родиться, что власть мо­жет быть народной.

Правда в суровом 41-м Семе­нов предпринял попытку прими­рения с Родиной, предложив Ста­лину два казачьих полка как бы в обмен на «прощение грехов «, но Сталин на сделку с атаманом не пошел, хотя 1200 сабель в тот критический момент под Москвой, не были бы лишними…

Рассуждая об этих двух персонажах великой исторической драмы, нельзя упустить из виду третью, самую главную персону — И.В. Сталина. До своих политических противников он непременно дотягивался.

Врангель и Семёнов окончи­ли свои жизни почти одинаково.
В 49 лет и 55. Петр Николаевич умер от быстротекущей, загадоч­ной болезни, о которой мог бы подробно рассказать его личный
доктор Иван Иванович Капецкий, умерший в 1972 году и похоро­ненный в форме капитана Совет­ской Армии. Для белогвардейца это немалая честь, заслужить ко­торую он смог, видимо, не только тем, что лечил десантников НКГБ зимой 1945 года в окрестностях Праги. Это — предположение. Одно несомненно, создатель и руководитель антисоветского «Русского общевоинского союза» не мог остаться вне поля зрения советских чекистов, как и Григо­рий Михайлович, взятый ими «тепленьким» в глубоком тылу Квантунской армии в 1945 году, и очень благодаривший их за веж­ливое обращение…

О покойниках, якобы, плохого не говорят, но правду говорить надо, иначе есть угроза погрязнуть во лжи. А историческая ложь самая опасная, поскольку растягивается на века и своим шлейфом — или сладким, или горьким — отравляют жизнь последующих поколений.

Не так-то просто разобрать­ся в прошлом, но давайте не ос­тавлять попыток сделать это.

 

 

 

 

 

Литература

 

1. А. и В. Зарубин. Без победителей. Из истории гражданской войны в Крыму.

2. Л. Толстой. Дневники.

3. «Борьба за Советы в Забайкалье». Чита,1947 г.

4. «Правда, ставшая легендой». М.,1969 г.

5. «Октябрьская тетрадь». Новосибирск,1969 г.

6. Стенограмма судебного процесса над Семёновым.

7. Познанский В.С. Очерки истории вооружённой борьбы Советов.

8. БЭС. «Очерки российской смуты». Деникин.

9. «Российская газета», 11.05.2001 г. Воспоминания чекиста.

10. «Слово», № 1,1991 г. «Моим внукам». Баронесса М.Д. Врангель.

11. «О себе». Г.М. Семёнов

ЖЕНЩИНЫ МАЯКОВСКОГО

 

Дантес в юбке

 

Так и только так, но никак не иначе я называю Лилю Брик, погубившую великого поэта. Это она, а не левая рука Маяковского, подняла револьвер и нажала на курок.

Это она привязала его к себе ненасытной страстью и изощрённостью психологических приёмов, в то же время не разрешая ему жениться, конечно же, прекрасно понимая, что тридцать семь лет являются роковыми в жизни великих людей, особенно чувствительных к этой дате.

Но неудачный аборт в 14 лет открыл ей свободу в общении с противоположным полом, и в этом было что-то мстительное. А месть свою она начала в девять лет.

Она довела его до душевного надрыва, когда он плакал, как ребёнок, от каждого доброго слова и прятался от неё, как от дьявола в частых командировках, но и оттуда жался к её ногам, посылая телеграммы за подписью «Щен», т.е. Щенок.

Он запирался на два месяца в своей квартире и писал, царапал кровью поэму «Про это». Но про это он уже сказал поэмой «Облако в штанах», лучшей стихотворной поэмой о любви.

Она была не настолько глупа, чтобы не понимать, что Маяковский – это явление в русской жизни. Что кроме её похоти и эгоизма существуют другие люди, которым он нужен как поэт, нужен культуре, но эгоизм и безмерные амбиции побеждали здравый смысл.

 

 

«Глыба стонет и корчится…»

 

К сожалению, немалой долей тщеславия обладал и сам Маяковский. Ему не пришла в голову мысль жениться на простой, доброй, умной женщине по примеру Гейне, жена которого не прочла ни одного его стиха, но зато прекрасно знала, что такое семейный очаг и умела содержать его в идеальном порядке.

Но Маяковский «охотился» за богемными птичками, видимо, не понимая, что они никогда не примут в свою среду «агитатора, горлана-главаря». Говоря его же словами, «они боятся автомобильных гудков. Любят звоночки коночек». То есть, Он и Она из разных миров.

Страстно прорваться «наверх» страдали многие беспородные знаменитости. Например, С. Есенин. Став чуть заметным, он оставил свою возлюбленную, приютившую его в чужой для него Москве, Зиночку Райх с двумя детьми на руках. Но как только она стала известной актрисой, начал снова домогаться её внимания. Его не остановило даже то, что он со своим тщеславием влазил в чужую семью. Зинаида Райх к тому времени была замужем за театральным режиссёром-новатором Вс. Мейерхольдом. Как видно, ему было мало потуг стать вровень с Айседорой Дункан и Софьей Толстой – внучкой великого писателя Л.Н. Толстого.

 

 

Выбор, выбор…

 

Зная коварство, жестокость и вероломство Лилии Юрьевны, этой современной жрицы любви, Маяковскому отказывали во взаимности парижанка Татьяна Яковлева, американка Елизавета Петровна Зиберт, хотя и стала матерью его ребёнка.

Отказала и москвичка Вероника Полонская, последняя любовь поэта. После её решительного «нет», в совокупности с другими причинами, он сломался окончательно. Вдруг ощутил себя никому не нужным, тогда как постоянно жил чувством сопричастности к великим делам и свершениям страны.

Через три дня он покончил с собой, все эти дни нося в кармане своё предсмертное письмо.

Но имена великих людей не уходят вместе с ними. В связке с ними мы узнаём и о других, в том числе и о женщинах. А так кто бы их помнил?

Отрывок из романа «Не поле перейти»

 

ЗОРЕНЬКА

 

 

Никогда не думал Илья, что  будет заниматься сердечными делами своих дочерей. Но вот пришлось.

Вернулся Илья с обкоса ближнего овсяного поля, а жена Василина и дочь Зорина о чём-то секретном шепчутся, сдвинувшись головами. Дочь опустила глаза, и чтобы в них заглянуть, Василина наклоняется. Илья повесил литовку под навес. К нему подошла жена.

— Вот, — сказала она, взглядом указав на смущённую дочь.

— Замуж собралась? — Илья сразу понял ситуацию. — И за кого же?

— За Генночку из Унинкера, — сказала жена.

— Это тот? — спросил Илья, имея в виду недавнюю встречу у церкви.

Залившись краской, дочь кивнула.

Илья от природы был чутким душой. Понимал состояние дочери, разговаривал мягко. Да и об избраннике он ничего не знал, хотя при первой встрече у церкви на Вербное воскресенье он показался ему ладным. Розовощёк, строен, крепок; лошадь справна, уздечка наборная, седло новенькое, скрипучее. С Зорины парень глаз не сво­дил, пока Василина всех шестерых девчонок из широкого семейного тарантаса выводила. В церкви парень за спиной у старшей стоял, ну, и ясное дело, что-то ей шептал, заставляя краснеть и жаться к матери.

— Кто это? — спросил Илья о парне у соседа Трофима Еримеева после службы.

— Это — Генночка из Унинкера, — ответил Трофим и чему-то усмехнулся.

Тогда этой усмешке Илья не придал значения, а сейчас вспомнил и затревожился.

— Иди переоденься, — сказал он Зорине, посмотрел на жену и начал снаряжать старенькую двуколку. — Поеду к Микояну и всё разузнаю.

Армянин Анастас Иванович Микоян был давним другом семьи Цыбиковых, крестным отцом Зорины, солидным, всеми уважаемым тружеником, очень порядочным человеком. Поменял он холодное кавказское высо­когорье на суровое Забайкалье из-за красавицы-девицы двадцать три года назад, пустил здесь корни, детей народил — трёх горбоно­сых удальцов. За среднего, Армена, уже была просватана вторая дочь Ильи Вера, но не уходила в другую семью, пока старшая дом не покинула.

«Небось, из-за Верки и спешит Зорина?» — думал Илья, украдкой пог­лядывая на сердобольную. И  он не ошибался.

Вчера вечером Зоренька нечаянно подслушала слова младшей сестрёнки, когда пылкий Армен требовал немедленной свадьбы.

— Давай поженимся, Веруся. Тебе семнадцать, мне двадцать два. Всё как раз.

— Нельзя мне раньше старшей из дома уходить. Обычай такой, да и примета плохая — ни мне, ни ей счастья не будет.

— Старые обычаи надо ломать, — наступал Армен. — Время-то новое наступило. Нельзя жить по глупым правилам. Вон Генночка, говорят, по ней сохнет. Или она очень разборчивая? А вдруг она в старые девы записалась?

— Да ты что? Ей только девятнадцать, — возразила сестра, отбиваясь от жениха. — Армен, ну, Армен. Рехнулся, что ли? Задушишь раньше свадьбы. Уф, — она жадно ловила воздух после бесконечно длинного поцелуя. — Давай ещё раз, но только последний.

Зорина беззвучно заплакала и ушла в избу, а утром сказала матери о своем решении…

Они прямиком въехали во двор Микоянов, куда гостеприимно рас­пахнул ворота красивый, черноволосый, но с белым славянским ли­цом парень, Армен. Хозяева оказались дома. Анастас отбивал косу на бабке, сидя на стульчике под стеной  дома в тенёчке. Рядом лежали три го­товых литовки. Жена укладывала в корзину миски, ложки. Семья готовилась к завтрашнему десанту на созревшие овсы.

Они обнялись.

— Здравствуй, Зоренька, — Анастас расцеловал Зорину. — Какая ты ста­ла красивая! — восхитился он.

— Да вот, замуж настроилась, — сказал Илья. — А приехали мы к тебе, Анастас Иванович, за рассказом о Генночке каком-то.

— А в Размахнинской парней не нашлось? — засмеялся Анастас.

Но Зорина не слышала вопроса. Она плакала на груди у жены Анастаса — красивой, круглолицей, кареглазой, румяной  женщи­ны.

— Про Генночку? — опередив родителей, быстро заговорил Армен. — Генночка —  парень хоть куда. За него всякая пойдёт. Молодой. Всё как раз.

— Армен, — мать упрёком остановила сына.

Она прекрасно понимала его нетерпение, желала ему счастья, но и зла не хотела своей  крестнице. Парень смутился и отступил за спину отца, который продолжал:

— А про Генночку что говорить? Обратно по той улице поезжайте. Сами всё увидите. Избёнка за гнилым забором — это его. Могу и поле показать. Только туда верши ехать надо. На телеге вы в бурьяне потеряетесь. В церковь ходит от случая к случаю. Даже баньки своей не имеет.

От этого сообщения Илья распахнул глаза. Отсутствие собственной бани считалось у забайкальских казаков главным признаком нерадивости. Чистоту души и тела они оберегали свято. Потому и были здоровыми как физически, так и нравственно.

— Но конь у него хорош, — сказал Илья с надеждой в голосе. Как утопающий за соломину схватился.

— Так это ж мой. Всегда для форсу просит, — разочаровал его Анастас.

— А-а-а, — протянул Илья уныло.

Зорина понимала, что её мечте о замужестве приходит конец, и стояла с низко опущенной головой.

— А кроме того, Илья, — Анастас отвёл друга в сторонку и что-то сказал ему на ухо.

Илья крякнул и сделал повелительный знак дочери, чтобы садилась в коляску. С Микоянами прощались в улице.

— Это не переходчиво? — спросил Илья и на всякий случай  поставил ладонь ребром на пути Зорининых губ, тянувшихся к крёстному.

Выехали на ту улочку, что указал Анастас Иванович. Ехали вдоль крепких тесовых заплотов и глазастых, в наличниках и ставнях вы­соких изб. Но вот и хоромы Генночки. Кособокая избёнка в два под­слеповатых оконца. Одно из них открыто. А оттуда — женский смех. Да не нечаянный, скрытный, так как какая-то согбенная женщина, видимо, мать Генночки, дровишки  для убогой, топящейся каменки колет, а смелый, привычно-развязный. Там кто-то голяком сверкнул. Зоренька теснее прижалась к отцу. Женщина кланялась Илье. Он ответил.

— Знаешь, что сказал дядя Стася? — спросил Илья, когда они оказа­лись за посёлком.

Дочь повернула к нему заплаканное, прекрасное лицо. И дрогнуло сердце у Ильи. Пощадил он любимицу, не стал ничего говорить, но спросил строго:

— Он целовал тебя?

Дочь потупилась.

— Если да, то вымой губы со щёлоком, — посоветовал отец. — Больше ни­чего?

Дочь вспыхнула от такого прямого вопросам и отрицательно помо­тала головой.

Дети казаков знали жизнь во всех её естественных проявлениях, в том числе и в продолжении рода. Знали, что такое ярочка и матка, умели проверить, суягна ли она. Знали, зачем петух топчет курицу, видели случку коров и приносили вперёд пастуха радостную весть родителям, что их дважды нетель Марта, наконец-то, обгулялась нынче.

— Ей-богу! — клялась девятилетняя девчушка. — Сама видела. Обгулялась с Буяном.

И мать крестилась:

— Слава Богу. Теперь с молоком будем.

Эту жизнь от детей не прятали, не напускали тумана на то, что природа начертала. Но личные, интимные отношения хранились ото всех за семью печатями, и вторгаться в эту сферу даже не мыслилось. Самые разбитные были целомудренны. Вот почему алой зорькой вспыхнула Зорина.

Переправившись через Ингоду, задумавшийся Илья пропустил сворот на свой отшиб, ругнулся,  поскольку предстоял объезд с версту по Нижней улице. Поникшая Зоренька вообще ничего не замечала, а когда коляска остановилась, подумала, что приехали. Удручённая сошла на землю и оказалась лицом к лицу с Ермилом Струковым, парнем уже отслужившим срочную, не красавцем, но с лицом добрым, приятным. Он перекатывал брёвна с улицы к себе на стройку — ставил большой, пятистенный дом, во дворе уже белел первый венец.

Зоренька захлопала удивлённо глазами, шагнула к парню и довер­чиво прижалась к его крутому локтю.

Илья о чём-то поговорил с Андреевной, матерью Ермила, помог парню освободить дорогу от нескольких  брёвен, проведал лежавшего в хвори старика Струкова и уехал.

— Пускай побудет. Поближе познакомятся. Хотели сватов засылать, а тут вы сами. Брёвна эти. Это — судьба, — говорила Андреевна со слезами на глазах.

Зато Василина, увидав мужа одного, схватилась за го­лову.

— Выдал?

— Оставил, — уныло признался Илья.

— Боже мой! Не выпрягай. Поехали назад. Да я о нём такое узнала. Да скорее ты! — кричала Василина. — Девку спасать надо.

— Выдал. За Ермила, — досказал Илья и засмеялся.

Жена кинулась к нему на шею.

— Ставь самовар. Доставай, что есть. Через часик сватья с зятем нагрянут, — объявил Илья.

Услыхав это, семнадцатилетняя, чёрненькая Веруся запрыгала от вос­торга — дорога в замужество  была открыта! — и даже не смутилась под упрекающим взглядом матери. Сча­стье, оно всегда эгоистично. И потому недолговечно.

Полезные советы А. С. Пушкина не только своему брату,  но и нам.

Замечу, что ему было в то время всего-навсего 22 года!

 

Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпоч­тительнее всякой другой. Во всяком случае, твоё поведение надолго опреде­лит твою репутацию и, быть может, твоё благополучие.

Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ты не знаешь. С самого на­чала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком ошибёшься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уве­рен,  благородно и отзывчиво и, сверх того, ещё молодо; презирай их самым вежливым образом — это средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступ­лении твоём в свет.

Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же осте­регайся допускать её в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.

Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение,  если оно будет тобой овладевать; люди не понимают этого и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.

Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего, — предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.

Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хва­тает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий.

Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или вовсе молчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление.

Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрыть лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения.

Никогда не делай долгов, лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и, во всяком случае, она лучше неизбежности вдруг оказаться несчастным или прослыть таковым.

Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идёт о счастии твоей жизни.

 

Криница памяти

 

Сюжет второй

 

ПОЮЩИЙ МАТРОС

 

Тот, кто рождён был у моря,

тот полюбил навсегда

Стройные мачты на рейде,

В дымке морской города.

 

Свет маяка над волною,

Южных ночей забытьё.

Самое синее в мире

Чёрное море моё,

Чёрное море моё.

 

Море в далёкие годы

Пело мне песни, как мать.

Море меня научило

Грозные бури встречать.

 

Пусть нелегка эта доля,

Мне не прожить без неё.

Самое синее в мире

Чёрное море моё.

Чёрное море моё.

 

Плещет волна штормовая,

В дальние дали маня.

Так не ревнуй, дорогая,

К Чёрному моря меня.

 

Дорог мне кубрик матросский —

Скромное наше жильё.

Самое синее в мире

Чёрное море моё.

Чёрное море моё.

 

Эту весёлую, задорную песню в своё время напевали во всех уголках Советского Союза. А пришла она с экрана, из фильма «Матрос с «Кометы», где её на фоне курортной черноморской жизни и изумительных морских пейзажей красивым, сильным голосом пел удалой, обаятельный матрос, роль которого исполнял Глеб Романов. Мелодия была простой, легко запоминаю­щейся.

Картины такого плана, показывающие народные таланты, всегда были по­пулярны у зрителей. Достаточно вспомнить великолепную «Волгу-Волгу» Гри­гория Александрова, «Карнавальную ночь» Эльдара Рязанова, «Приходите завтра» Евгения Ташкова и другие.

Но судьба у этого жизнерадостного фильма сложилась трагически — он был запрещён к показу едва ль не через полгода после выхода. И случи­лось это по вине исполнителя главной роли, ударившегося в безудержную разгульную жизнь. Эта беда, к сожалению, не редка среди народившихся «звезд», не уяснивших, что актерский труд один из самых тяжелых. Это не только экран, огни рампы, автографы и толпы смазливеньких поклонниц.

Судьба меня сводила со многими знаменитыми артистами, и каждый из них, к моей великой радости, оказывался трудоголиком. Андрей Миронов буквально багровел, когда к нему лезли за автографом на съёмочную площад­ку.

— Какие могут быть автографы? Здесь — работа, — говорил он возмущённо.

Да, они иногда шалили, но эти шалости никогда не выходили за рамки общепринятых норм морали, потому что они очень остро чувствовали свою личную ответственность перед народом. (Нисколько не боюсь этого высо­кого слова.) Многие из них буквально сжигали себя в творчестве, не до­жив и до сорока-пятидесяти.

Но, как видим, случалось и по-другому. И очень жаль, что разгульная жизнь Глеба Романова, безусловно, с большими актёрскими задатками,  при­вела его на скамью подсудимых. Он убил человека во время буйной ор­гии во владивостокском ресторане «Золотой рог». Убил совершенно неп­ричастного к попойке случайного прохожего, с силой выбросив в открытую балконную дверь тяжёлую бутылку из-под шампанского.

Этот случай возмутил всех жителей Владивостока, города строгого, тогда ещё закрытого, военно-морской базы.

О дальнейшей судьбе Г. Романова мне ничего не известно. Одно могу твёрдо сказать — на экране он больше не появился.

4 октября 1822 года, Кишинёв

 

Примечание: Заметку подготовил В. Домбровский

 

Криница памяти

 

Сюжет девятый

 

Из истории кино

 

КАДР ПЕРВЫЙ!

ДУБЛЬ СТО ПЕРВЫЙ!

 

Эту шутку даже в киномире, где она и родилась, произносят довольно редко, так как создание фильма процесс очень серьёзный. Недаром, мировая статистика гласит, что кинорежиссёры по продолжительности жизни занимают второе место после лётчиков-испытателей.

И тем не менее, примеры большого количества дублей при съёмке отдельного кадра, бывают очень большими. К примеру, у Чаплина 13 дублей, на картине «Вечный зов» семь дублей и 26 на картине «Туда и обратно». На этой почве у Н.С. Михалкова произошёл конфликт с Н. Мордюковой, впрочем, быстро улаженный.

А вот ещё один пример, который мне известен, это тридцать восемь дублей князя Андрея Болконского — Вячес­лава Тихонова в  «Войне и мире» в первый день съёмок.

Цель такого небывалого марафона не совсем ясна, но думаю, знамени­тый режиссёр Сергей Фёдорович Бондарчук хотел подчеркнуть всю важ­ность новой работы.

Но есть и другая версия. Он видел Болконского  «другим». Вот этого  «другого» он и хотел «выжать» из Вячеслава Васильевича, тем более, что претендентов на роль было несколько, и среди них Соломин-старший,  Олег Стриженов и Иннокентий Смоктуновский.

И всё-таки князь Болконский Тихонова самый лучший их четырёх, ко­торых пришлось видеть. Последнюю евро-коллективную экранизацию «Войны и мира» даже средне-удачной никак не назовёшь. Достаточно увидеть кадр, где этот светский кот дважды целует Наташу Ростову, чтобы ска­зать — это не Лев Толстой. В романе Наташа сама целует князя трепет­но и нежно. Этот невинный поцелуй стал священным для князя Андрея.

Многие кадры в эпизоде «Первый бал Наташи Ростовой», на съёмке ко­торого мне посчастливилось присутствовать как участнику Всесоюзного семинара кинооператоров ТВ, снимались в один дубль. Главный оператор фильма Анатолий Петрицкий часто подпускал нас к камере. Все кадры получились свежими, яркими, не замученными. От них и поныне глаз не отвести.

Кадр из фильма  «Война и мир»

Андрей Болконский — Вячеслав Тихонов.

Наташа Ростова — Людмила Савельева.

Криница

памяти

Сюжет первый

 

 

Уникальная фотография

 

Не знаю, есть ли в музее Алемдара Караманова эта фотография, но у меня она сохранилась в ежегоднике «Экран», 1967.Это действительно уникальная фотография, потому что сделан был всего один кадр.

На одном из семинаров операторов-документалистов я спросил автора фотографии Б. Болдина, действительно ли М.И. Роом позволил зажечь свет в зале во время просмотра? «Да, — ответил Борис, — но по предварительной договорённости — на последних двух метрах материала, т.е. на последних четырёх секундах так и поступил. Один софит был подготовлен заранее.»

Вот такая история этой фотографии. На ней видно, с каким напряженным вниманием смотрит на экран молодой, только начинающий работать для кино Алемдар. В данном случае он писал музыку для фильма «Обыкновенный фашизм».

Криница памяти

 

Сюжет пятый

 

ЗАГАДОЧНОЕ ПОХИЩЕНИЕ

 

Этот случай всколыхнул весь Дальний Восток. О нём мы узнали по ра­дио.  Суть сообщения заключалась в том, что какое-то морское животное похитило купальщика в бухте Сидими.

После тщательного обследования места происшествия подводные спе­циалисты доложили, что человек просто утонул. Но люди, бывшие невдале­ке от погибшего, видели совсем другое — он слабо вскрикнул, замахал ру­ками,  чтобы удержаться на поверхности, и погрузился. Воды в том месте было всего лишь по грудь. Обратно он уже не вынырнул.

Вот и прошёл тогда слух, что купальщика похитил осьминог. И хотя слу­чай был страшный, все продолжали купаться, как и прежде. Это мне напо­минает нынешнюю ситуацию с заграничными курортами. Там то и дело гре­мят взрывы, но люди едут туда, презрев опасность.

А может, купались потому, что помнили высказывание Джеймса Олдриджа: «Я повторяю только то, что скажет вам любой подводный охотник: все страшные рассказы о том, что осьминоги представляют опасность для плов­ца и ныряльщика, во многом и весьма преувеличены…»

Как видим, знаменитый писатель не отрицает категорически опасности при встрече с этим обитателем морских глубин. И правильно делает — до­верять осьминогу не следует. Нападая, он, правда, не кусает, но у него есть клюв. Им он может уколоть и выпустить в ранку ядовитую слюну, которая не так уж безопасна, как и его присоски в огромном количестве.  (Полюбуйтесь ими на снимке). (стр. 88 «Дары моря»)

Среди осьминогов встречаются просто гиганты — по тридцать-сорок килограммов. Щупальца у таких особей достигают четырёх метров, и поэ­тому не таким уж недостоверным выглядит рисунок из летописи морских приключений.

Сейчас установлено, что легендарный спрут, наводивший ужас на древ­них мореходов и вдохновлявший бессмертных поэтов античной древности (Гомер, Гесиод) — это гигантский кальмар рода архитеутис. Подобные особи нападают даже на китов, оставляя на их телах широкие шрамы, которые довелось лично видеть. (стр. 58 «Дары моря»).

 

На рисунке:  гроза древних навигаторов в атаке.

 

Сюжет седьмой

 

М.С. Воронцов — Пушкину

 

 

№ 7976

22 мая1824 г.

Одесса

Отделение 1-е

 

Состоящему в штате моём ведомства Коллегии иностранных дел господину коллежскому секретарю Пушкину.

Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, равно и о том, с каким успехом исполняются меры, преподанные мною к истреблению оной, я поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский. По прибытии в города Херсон, Елисаветград и Александрию явитесь в тамошние общие уездные присутствия и потребуйте от них сведения:: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учинённые уездными присутствиями.

Обо всем, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне.

Новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области.

Воронцов

 

 

Как видим, во время Южной ссылки, а на государевом языке «командировки», великий поэт не только стихи писал, но и с саранчой боролся. А вот с каким успехом, неизвестно. Зато озлоблённость поэта против шефа налицо.

«У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою — а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница! Или другой отзыв, менее дипломатичный: «Воронцов — вандал, придворный хам и эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое», — писал поэт в одном из писем к А.И. Тургеневу.

Заметку к публикации подготовил член НСПВ. Домбровский

Криница памяти

 

Сюжет третий

 

ДВЕ   ФОТОГРАФИИ

 

Внимательный читатель без труда обнаружит в них что-то общее.  А именно — фигуру Владимира Маяковского в обычном для него одеянии — костюме-«тройке» с галстуком и неизменной папиросой в уголке рта. А также с ироничной улыбкой на губах — снимай, снимай.

На первом, групповом снимке он вместе с Д. Шостаковичем, В. Мейерхоль­дом и фотографом А. Родченко. Так кто же снимал? Автомат, придуманный зна­менитым фотомастером. Снимал впервые. Так сказать, на память.

Но вышла с этим снимком и другая интересная история. Уж очень хо­рош на нём оказался В. Маяковский. Родченко это сразу увидел и при печати скандировал так, что Владимир Владимирович на снимке остал­ся один. Снимок стал классическим.

В музее В. Маяковского в Москве эти снимки находятся в разных кон­цах экспозиции. Одинаковость я заметил не с первого раза, а, заметив, ска­зал об этом сотрудникам. Они удивились моей наблюдательности, сказав при этом:

— Вот что значит профессиональный взгляд. Сотни людей проходят и не замечают этого.

О том, что я кинооператор-документалист и фотокорреспондент с Даль­него Востока, они знали по предыдущим моим посещениям.

Прошли годы. Но этот эпизод не забылся. Теперь я с удовольствием де­люсь с вами этим давним открытием. Одиночный портрет поэта действитель­но прекрасен. Вот приглядитесь.

Примечание. К заметке прилагаются два фото:

1. Групповое с Маяковским и

2. Одиночный портрет В. Маяковского.

Криница памяти

 

Сюжет четвёртый

 

НАЧАЛО ПУТИ

 

Люди старшего и среднего поколений наверняка не забыли телевизион­ные фильмы «Адъютант его превосходительства» (реж. Е. Ташков) и «Вечный зов», поставленный прекрасными режиссёрами-многосерийщиками Краснопольским и Усковым по роману А. Иванова.

А в них — этих фильмах — непременно запомнили полковника-белогвардейца в исполнении красивого и элегантного артиста кино Владимира Козела.

— Кстати сказать, моя настоящая фамилия Козёл, — говорил артист то ли в шутку, то ли всерьёз. Правда, с ударением на первом слоге. — Но когда М.И. Калинин вручал мне какую-то наг­раду за участие в концертах фронтовых актёрских бригад, то был шоки­рован таким прізвищем.

— Как же так! Артист, известный всей стране (это он тогда преувеличил),  и с такой нелепой фамилией, — сказал он и приказал переписать документ без буквы Ё. А когда жал руку, то с удовольствием произнёс мою новую фамилию. Вот так. Вошёл человек в Кремль Козлом, а вышел Козелом, — сме­ясь рассказывал артист.

А мне судьба подарила счастливый случай быть у истоков кинокарьеры Владимира Козела. Произошло это на Владивостокской студии теле­видения давным-давно, где-то году в 1960-м. В искусстве, литературе то время было дерзкое, смелое. Вот и провинциальная студия замахнулась на создание художественной ленты.

Десятиминутный фильм назывался «Прелюд Рахманинова» и рассказывал о танкисте, потерявшем зрение в бою, но возродившимся к жизни благодаря музыке великого композитора. Роль танкиста доверили артисту Владивос­токского Академического драмтеатра им. М. Горького Владимиру Козелу. С нею он справился блестяще и после просмотра материала, ещё до выхода в эфир сказал:

— Всё, дорогие друзья. Это мой последний сезон в театре. Ухожу в кино.  Не хочу быть преступником для зрителей и для себя самого.

Я на том фильме был ассистентом кинооператора, т.е. моя жизнь в ки­но тоже только начиналась. Впереди были учёба в Москве, поездки с кинокамерой по стране и, прежде всего, по Дальнему Востоку от Находки до Командор и Берингова пролива, за рубеж и создание документальных лент. Прекрасные, незабываемые годы!

Своё слово Владимир Козел сдержал. По окончании сезона уехал в  Ри­гу и сразу же снялся там в двадцатиминутке, ставшей для него второй и главной ступенькой в Большое кино. А затем последовали один фильм за другим, в которых он представал, как правило, в военной форме. Но бы­ли и исключения, например, психологическая роль в гэдээровском фи­льме  «Доктор Шлютер» в паре с Ларисой Лужиной.

Криница памяти

 

Сюжет шестой

 

А КОЛЁСА КАК И ПРЕЖДЕ СТУЧАТ

 

Эту могучую четырёхметровую скульптуру пассажиры Транссибирской магистрали не видят уже давно. Её снесли сразу же после антисталин­ской истерии. Легальная осталась только одна — в г. Гори. Да кое-где инкогнито. А зря разрушили. Оставили бы хоть как память. Ведь Кровавый Кромвель — казнитель королей английских до сих пор стоит посреди Лондона.

Тот скульптурный поясной портрет воздвигли строители второй колеи Транссиба. Кстати сказать, они тоже носили имя Бамовцы. И гордились этим званием, хотя многие из них были зеками.

Стройка, так уж полагалось в то время, была ударной, а потому капи­тальных лагерей не строили — обходились временным забором из одной-двух ниток колючей проволоки, а то и просто шпагатом на колышках. Так обозначали территорию лагеря. Переночевали, и дальше в путь.

После ударного труда бригады шли купаться сначала в Ингоду, затем в Шилку, а потом уж в Амур. После окончания срока многие оставались в Мостостроительных поездах вольнонаёмными. Побегов было очень мало. Все зеки были малосрочниками или бытовиками. Новых неприятностей они избегали.

Мой отец в МСП-1служил подрывником. Слыл мастером своего дела. Имен­но ему было поручено «окантовать» одинокую скалу вблизи городка Амазар для установки на её вершине фигуры Вождя. «Окантовать» — это значит соз­дать что-то вроде высокого постамента. Отец с заданием успешно справил­ся, израсходовав на это дело больше тонны аммонала. Иногда такие глыбы отрывал, что земля дрожала.

После окончания стройки в Хабаровске его направили в отдел по борь­бе с бандитизмом. И здесь, как видите по наградам, он оказался на своём месте. А вот в Ялте ни разу не побывал, о чём всегда жалел.

А на постаменте через три месяца появилась белоснежная фигура Вож­дя. Работа была вовсе не самодеятельной. Местных творцов консультиро­вали приезжие мастера. За образец взяли фото молодого Сталина (слева). Сходство получилось. Только вождь смотрел в другую сторону.

В определённом месте хранится фотооригинал скульптуры. А это копия из отцовского архива.

Примечание:

К тексту прилагается 3 фото:

1. И.В. Сталин.

2. Скульптура И.В. Сталина.

3. Фото Домбровского А.И.