Машка всегда знала, что умерла ещё до рождения. Откуда? Да просто знала и всё. Цветок у обочины, на который уже наступили тяжёлой подошвой. А вокруг столько других цветов, тянущих отчаянные лепестки к ладоням солнца! Нужно быть бойче, сильнее, прекраснее, заманчивее – тогда тебя точно отогреют. Другое дело Зарка – яркий восточный цветок, такой манящий.

Уже второй час Маша листает медицинский справочник болезней, то и дело задерживаясь на страницах, проглатывая целые главы. Абсцесс… Гастринома… Кальцифилаксия. Дальше, дальше, ей нужно на букву «П». Пиелонефрит – это, наверное, что-то старческое, разве это может быть у семнадцатилетнего парня? Но тем не менее, у него именно это, и сейчас он в больнице.

Зарка сказала, что нужно черничное варенье, ну или черника, вот только где её возьмёшь в декабре? Да, у матери до чёртиков этих банок, среди них непременно должна быть и черника. В кладовке так темно, что ничего не разберёшь, и пахнет плесенью, поэтому все банки с вареньем Маша выставляет в коридор.

Неожиданный звонок в дверь заставляет её вздрогнуть. Только Зарка так звонит в дверь: настойчиво-торжественно. Зарка нетерпеливо топчется на пороге. Как всегда, она при полном макияже: тональник, идеальные стрелки и клубничный блеск. Даже пряди успела накрутить. От неё сильно пахнет прелестью и какими-то приторными духами.

– Зорик, у тебя черничное варенье есть?

– У меня нет. А что случилось?

– Представляешь, восемнадцать банок: абрикосы, малина, чёрная смородина и ни одной черники!

– Чёрная смородина отлично подойдёт!

– Точно?

– Точно, тебе говорю. Иванова, ты что, ещё не готова?

– Готова я. Варенье искала.

Машка наспех натягивает ботинки, куртку и шарф, чуть трогает губы гигиенической помадой. Зарка выбирает самую лучшую банку и погружает её в Машин рюкзак.

– Сейчас, замри! Твои чистые глаза нужно обязательно подвести!

Зарка роется в сумочке и слюнявит карандаш.

– Ну что, погнали, принцесса моя!

Когда они залетели в автобус и плюхнулись на сиденье, Маша подумала: «А как он отнесётся к их визиту?»

Их познакомила Зарка год назад. В этой компании было много парней, и тот, первый вечер остался в Машкиной памяти сумбурным, смятым и нервным комком. Когда на второй день в компании появился он, Маша сразу обратила на него внимание. Он показался ей самым скромным, а наглые и бойкие ребята её пугали; рядом с ними она не чувствовала себя в безопасности. Да к тому же он высокий и симпатичный. В тот вечер Маша наблюдала за ним просто из интереса, а когда он это заметил и отвёл от неё взгляд, у неё кольнуло сердце, и на следующий день она уже думала только о нём.

Других знакомых парней, кроме этих и одноклассников, у неё не было. А вот Зарка могла познакомиться где угодно, даже в очереди за картошкой, и с ней хотели познакомиться многие. Маша, на фоне такой Заркиной способности, чувствовала себя невидимкой, поэтому, когда один из парней, худой и бледный, начал проявлять к ней недвусмысленный интерес, очень удивилась и испугалась.

Он зажимал её в углу сумеречной парадной, между этажами, прикасался к её щеке, задыхался, бледнел ещё больше и предлагал встречаться. В ответ Машка лепетала что-то бессвязное, вырывалась из его объятий и возвращалась к остальным. Он злился и курил, а Маша, постояв ещё минут пятнадцать, говорила, что ей пора домой.

Маша продолжала ходить в компанию, потому что другой не было, и она всё ещё надеялась, что вот-вот что-то изменится, и он обратит на неё внимание. На днях выяснилось, что его по скорой увезли в больницу, и Маша страшно переживала.

Автобус дёрнулся, и из динамика рвано прохрипело: «След…щая остан…вка П…р…ская боль…ца».

Да чёрт возьми! В конце концов, нет преступления в том, что она навестит друга в больнице!

***

Жёлто-серые корпуса больницы похожи на свежевыпеченные буханки на снегу. Пахнет так вкусно: свежим хлебом и морозом!

– Давай, Иванова, резче! Путь к счастью уже близок!

На крыльце раскатисто гогочут и курят несколько парней в белых халатах. Они замолкают и оглядываются: на Зарку, конечно. Вот и отделение эндокринологии и нефрологии.

У лестничного пролёта холодно даже в куртках. Окна, летящие до потолка, разрезаны белёсыми рамками. В каждой рамке бликуют и разлетаются золотистые лучи. Девять рамок в ряд горизонтально, а сколько в высоту Маша не досчитала: вышел он.

У него сегодня лицо – прозрачный белый лист, а глаза такие синие-синие! Синяя жилка на белом запястьи. У него красивые руки. Он смущённо улыбается, говорит, что не ожидал.

– Как это тебя угораздило?

Он разводит руками. Должно быть, ему нельзя мёрзнуть в этом коридоре. На нём даже куртки нет: спортивные штаны, кофта на молнии, голубая футболка.

– На Новый год-то хоть отпустят?

Он чуть морщится и прислоняется к стене. Достаёт сигарету.

– Не думаю.

Он щёлкает зажигалкой, и, затянувшись, закрывает глаза.

Твоё лицо – прозрачный белый лист –, декламирует про себя Машка. Нет, это всё потом, она дома напишет. – Рука сжимает кровоточащую рану –, она мотает головой и вытряхивает из себя стихи и прислушивается к разговору.

Зарка трещит что-то про Новый год, заливисто смеётся, запрокидывает голову и крутит на пальце выбеленную прядь.

В субботу они с Заркой долго поливали друг другу волосы перекисью водорода. Заркин братишка, Марат, подсматривал за ними из-за угла и смеялся. Это хорошо, что Машке намазали только несколько прядей: из её пепельно-русых волос вышло что-то жёлто-золотистое. Зарка сказала: нужно ещё повторить.

Маша молчит. Нет, она никогда не сможет так, как Зарка: заливисто смеяться и говорить без остановки. Маша знала точно, что Зарка с ним не флиртует. Просто Зарка такая. У Зарки есть парень, тоже на два года старше. Он живёт в Плюссе.[1] Недавно Зарка показывала его письмо. Трогательное такое. Они пишут друг другу письма и ждут лета.

Он отнимает от губ сигарету и зажимает рукой левый бок. Витюша, что с тобой? Тебе плохо? Она, конечно, не посмеет произнести это вслух, впрочем, как и что-то другое. Зарка спросила бы запросто, но она не спросит, потому что она этого не видит.

Маша рассматривает каменный пол. Камешки: серые, чёрные, белые и голубые. Это так похоже на него: синие глаза, белое лицо, тёмные волосы. Она невольно улыбается. Он смеётся так, будто выталкивает из себя смех. Сигарета дёргается у него в руке. Самый прекрасный смех на свете!

Он подходит к подоконнику и о край жестяной банки тушит сигарету.

– Ладно, девчонки, я пойду. Спасибо, что приехали!

– Подожди…

Негнущимися пальцами Маша развязывает рюкзак.

– Это тебе. Поправляйся, пожалуйста…

– Спасибо.

Впервые за всё это время он заглянул в её глаза. Нужно придать лицу как можно более независимое выражение! Вот только глаза, что с ними делать? А сердце? Ему слышно, как оно стучит?

Гулкие коридоры, оранжевые блики в зеркальных стёклах, морозное дыхание белого дня, хрустящие халаты, утекающий между пальцами дымок, дрожащая в раме паутинка, нетерпеливые шаги и хлопающие двери, прозрачное лицо и такие синие глаза, прерывистое дыхание и нарочитое биение сердца: всё сливается в одно, большое, яростное и уверенное, выталкивающее смех!

Он крутит смородиновую банку и рассматривает её, словно диковинную штуковину. Смородиновая масса плывёт по стеклу и смешивается с солнечными бликами.

Обернувшись в дверях, он чуть улыбнулся.

В Чечне началась война. Они с Заркой смотрели репортаж. Бегают чумазые, совсем молодые ребята, в каких-то телогрейках. Они старше их с Заркой всего-то на три-четыре года!

– Мой товарищ стоял рядом со мной. И тут ему голову оторвало, представляете?! Девятнадцать лет!

У Зарки заблестели глаза, она встала, решительно прошлёпала к телевизору, и с неподобающим усилием надавила на красную кнопку. Потом они с Заркой вместе ревели.

Летом он заканчивает своё ПТУ. В октябре ему исполняется восемнадцать. Берут ли в армию с пиелонефритом? Маша всё представляла, как он берёт автомат и запрыгивает на БТР, зажмуривалась, мотала головой и прогоняла это видение.

За час до Нового года во всём доме вырубился свет. Они с мамой будут встречать Новый год вместе с Заркиными родителями. Они живут на одном этаже, через квартиру от сумасшедшей бабы Вали. У Маши даже поднялось настроение: всё же лучше, чем встречать Новый год с унылой матерью.

У Зарки малюсенькая кухня, всего-то пять с половиной метров. Машу всегда удивляло, что Заркиным родителям не тесно на ней.

Тётя Стася нарежет мясное рагу и тут же отправит его в шкварчащую латку, оно тут же схватится золотистой корочкой, и от этого запаха у Машки, как обычно, сведёт живот. А дядя Андрей отложит газету «Труд», подкрадётся к жене и сгребёт её в охапку. На самом деле, он дядя Ахметзия, но здесь его все называют Андреем. Об этом Маша узнала случайно, когда они получали аттестаты за девятый класс.

– Совсем сдурел что ли, старый чёрт? – будет тётя Стася бранить нерадивого мужа.

Но это только на словах, потом она будет намыливать посуду и смотреть, как он ест. Как-то всё у них правильно, что ли?

У них дома никто не спрашивает, как дела в школе и прочую муть. Они просто живут. Можно просто жить рядом с ними и быть собой. Маша знала, что Заркины родители будут рады ей. Рядом с ними ей почему-то становилось спокойно и хорошо.

Они зажгут свечи и встретят Новый год, а потом они с Заркой уйдут в её комнату и будут долго-долго болтать обо всём.

Дядя Андрей сказал, что электричество отключилось из-за войны, но они с Заркой не поняли почему. За пять минут до Нового года замелькал и включился свет, и Маша подумала: а как он сейчас встречает Новый год, в больнице? Ему грустно или хорошо?

***

– Маня, объясни, как ты умудрилась надеть осенние сапоги в крещенский мороз? – сокрушается тётя Стася. – Замёрзла?

Машка почему-то чувствует себя такой счастливой, ничего не отвечает и неопределённо прыгает на одной ноге. Снег скрипит под ногами и так искрится, будто он ненастоящий, а ссыпанный со стеклянных ёлочных шаров, откуда-то издалека, из отзвеневшего детства! И Машке вдруг захотелось, вот прямо сейчас, тихо уткнуться в Витино плечо, показывать ему волшебный снег и снежную дорогу, кутать ему шарф, рассматривать синие льдинки в его глазах, согревать дыханием его замёрзшие пальцы, а потом долго-долго целовать его прохладные губы… Но разве он позволит? Захочет?

– Сейчас согреешься, дочка! Девочки, будете ставить свечки?

– Будем, будем!

Тётя Стася покупает свечи и протягивает им по одной. Душно. Пахнет чем-то сонным и сладким. От свечей исходит золотистый свет. Народу – тьма. Сегодня Рождество. Маша вспомнила, как отец называл партийных работников подсвечниками. А они с Заркой тоже подсвечники?

– Тётя Настя, а где поставить за здравие?

Тётя Стася объясняет. Зарка с тётей Стасей загадочно переглядываются.

Маша вызывающе взглядывает на Зарку. Зарка, ты что, всё рассказала своей маме?! Как ты могла!

Маша отворачивается и идёт к иконе. Коричневый лик смотрит на неё так жалостливо, с такой печальной скорбью, что она даже оглядывает себя. Она зажигает свечку. Острый язычок пламени тянется куда-то вверх.

«Бог… Нет, Господи! Если ты есть, сделай так, чтобы я заболела, а он поправился. Мне больше ничего не нужно.»

***

Врач похож на Максима Поташёва.[2]

Так удивительно похож, что Машке кажется, что вот сейчас сам собой включится телевизор, грянет торжественная музыка, всё будет сверкать и звенеть, и греметь и строгий голос ведущего продекламирует: «Я вызываю за игровой стол команду Михаила Смирнова…»[3]. А врач-Поташёв поправит бабочку и торопливо проследует на своё место. А потом засмеётся волчок и начнётся игра.

Весь последний год Машка смотрела игру только из-за Поташёва. Он, конечно, старый, чтобы в него можно было влюбиться, ему, наверное, уже больше тридцати. Это другое. Маша смотрела на него как на некий мужской эталон: его стать, уверенность, интеллектуальность и остроумие притягивали её. Она бы хотела, чтобы у неё был такой муж, когда она станет совсем взрослой. Или отец?

Отец ушёл от них три года назад. Мать всё время лежала в спальне. Машка тоже замирала вместе с ней, когда была дома. Хотя с одной стороны ей нравилось, что теперь ей не мешают жить. Она закрывалась в своей комнате, читала или писала свой дневник. Иногда она тихо включала музыку так, чтобы было слышно только ей. Потом раздавался треск телефона, значит, мать звонит тёте Даше или тёте Тане. В этот момент Машка обычно выдыхала: значит, мать ещё жива. Сейчас она будет разговаривать долго-долго, часа два, будет плакать. Или даже смеяться.

В тот год Машка распахнула на кухне форточку, залезла на табуретку и смотрела вниз. В черноту двора летели чёрные ледяные нити. Слышались людские голоса и шорох шин, и сиплый лай дворовых псов, и ответное потявкивание других, домашних. По двору скользили фары. Загорались окна. Вот кто-то готовит ужин. У неё намокли волосы. Ей казалось, будто за карниз цепляются маленькие чёрные человечки, отчаянно кричат и срываются вниз…

Мать, конечно, устроит очередную упоительную истерику. А отец? Да, отец. Называть его папой она уже не могла. Он приедет на похороны? А одноклассники? А Зарка? А если они наденут на неё дебильное рюшечное платье? А ещё и бант завяжут? А ведь она уже не сможет вскочить и закричать: «Не смейте делать это со мной! Я хочу чёрные джинсы и чёрную футболку!»

Нет! Она ни за что не станет для своих друзей той бывшей подружкой, которая умерла в двенадцать лет! Сломанным стебельком!

Машка выпрямилась, вытерла чёлку и закрыла форточку. Просто так больно!

В дверном замке забряцали ключи. Мать пришла.

– Ты что, стоишь на табуретке с ногами? Совсем безмозглая?!

Машка буркнула:

– Так, просто.

Она соскочила с табуретки и проскользнула в свою комнату. В тот вечер они больше не разговаривали.

***

Врач-Поташёв уже долго её слушает. Ей уже хочется лечь, ломит тело.

– Лифчик-то сними!

Маша вскидывает на мать резкий взгляд. «Мама, когда ты уже поймёшь, что я не ребёнок!» Врач-Поташёв спокойно объясняет матери, что снимать лифчик пока не нужно и что, если будет нужно, он сам об этом попросит. Маша опускает голову и с трудом сдерживает улыбку. Потом он кладёт её на кровать и несколько раз поднимает ей голову и просит, чтобы она расслабила шею. Мать кругами ходит по комнате и после каждого третьего круга она засовывает в рот ингалятор и нажимает кнопку. Мать сама говорила, что астма – это психосоматика, а Маша прекрасно знала, что мать сама себя может накрутить до приступа. Врач-Поташёв выпрямляется и просит разрешения воспользоваться телефоном. Маша приподнимается на локтях и умоляюще смотрит на него: «Нет, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня с ней!» Он чуть заметно кивает.

– Мария, ты пока отдохни, а мы с мамой пойдём, позвоним моей коллеге. Мне нужна консультация.

Маша опускается на подушку и смотрит в потолок. Из кухни слышно только тихое бурчание врача-Поташёва. «Как же хорошо, когда она молчит!»

Смеётся волчок, сверкают зеркальные плитки, торжествуют фанфары, в золотых бокалах бегут тысячи пузырьков. Потом всё обрывается, и ненадолго наступает тишина. Раскатывается звук гонга, и строгий голос ведущего провозглашает: «За стол приглашается Мария Иванова! Город Санкт-Петербург! Ученица десятого класса!» И тут она видит себя: на ней чёрное платье до колен с воланами, волосы тщательно собраны в хвост и затянуты чёрной бархатной лентой. Она робко оглядывается по сторонам, а красивые мужчины в чёрных смокингах и красивые женщины в чёрных коктейльных платьях расступаются и пропускают её вперёд. За столом сидит Максим Поташёв…

Маша проснулась, когда в комнату открывалась дверь.

Она сонно оглядывается по сторонам. Врач-Поташёв сияет, будто только что сделал мировое открытие. Он машет ей рукой.

– Лежи, лежи. Ну что, Мария, всё у тебя хорошо. Хотя, признаюсь, ты заставила меня поволноваться. Никакого менингита у тебя нет, это просто грипп.

Мать порывается в комнату, но врач-Поташёв берёт её под локоть. На пороге он чуть подмигивает Маше и гасит свет.

– Пойдёмте, мама, я вам распишу схему лечения…

Когда он ушёл, снова послышался треск телефона. Сейчас она позвонит тёте Даше или тёте Тане и будет рассказывать, что это просто грипп, и что никакого менингита нет… будет плакать или даже смеяться.

«Мама, мама, это всё не имеет никакого значения… ни грипп, ни менингит, хотя я даже не знаю, что это такое. Самое главное – это то, что меня услышали…», – думает Маша, засыпая.

Машке видится, будто пришёл Витя. Вот он стоит у окна и задумчиво смотрит на бесконечно сыплющийся снег. Он почему-то в военной форме. Он оборачивается к ней и чуть улыбается. Подходит к ней и усаживается на пол около кровати. Её рука утопает в его ладонях.

– Как ты, мой хороший? Тебе уже не больно?

Он делает знак, чтобы она молчала, и подносит её пальцы к своим губам. У него такие прохладные и нежные губы! А глаза у него сейчас такие! Такие! Что можно звёзды зажигать! Машка осторожно гладит его упрямые пряди и чуть колючую щёку. Он закрывает глаза.

Вот они уже в зимнем лесу. На ней шёлковое синее платье. Ей совсем не холодно. Он кружит её на руках. Бесконечностью дышит небо: такое невесомое, чёрно-синее и прозрачное. Синий шёлк приятно скользит по тёплой коже. Кружится и искрится зимний лес: волшебный снег, и тёплые еловые ветви, и огромные стеклянные шары!

На следующий день раздался звонок в дверь, и Маша поморщилась от резкой головной боли. Звонили настойчиво, но Маша сразу поняла, что это не Зарка. Она села на кровати и надавила на виски. Во рту сухо и горячо, она попыталась проглотить слюну, но слюны почти не было, только горло царапнуло. Она посмотрела на часы: ну надо же, почти сутки проспала. Нет, вроде мать её будила, чтобы она приняла лекарства, и, вроде она вставала в туалет, но это было как в тумане. Из коридора слышались голоса, один материн, а второй вроде мужской, вроде какой-то знакомый, но Маша не могла понять, кто это. Сейчас они уйдут, и она выползет на кухню и выпьет целый литр воды.

Мать заглянула в комнату. У неё был какой-то странный, растерянный вид.

Она бросила Машке на кровать свой халат.

– К тебе какой-то парень пришёл. Я ему сказала, что ты болеешь, но он какой-то настойчивый, сказал, что всё знает и просит тебя на одну минуту.

Машка спешно натягивала материн халат, своего у неё не было, да и она терпеть их не могла. Это он? Сбежал что ли с больницы? Да нет, быть того не может!

Мать распахнула шкаф и достала хрустальную вазу. Маша вопросительно посмотрела на неё.

– Вот такая охапка роз! – сказала мать, показывая, какая охапка.

Мать вышла. На кухне зашумел чайник. Чудеса какие-то! Машка заглянула в зеркало. Ну и видок! Обычно в таких случаях говорят: «Он спал с лица». В данном случае, она. Незаметно пробраться в ванную и хоть как-то реанимировать помятое лицо уже не получится, придётся так идти. Идти в таком виде ей совсем не хочется, но других вариантов у неё нет. Сейчас, пару минут позора и всё закончится. Она наскоро расчесала волосы и прихватила их заколкой. Она шла по коридору и чувствовала себя, как в чужой квартире. Как чужой жизни? Что ждёт её на кухне? Осталось пару шагов и завернуть за угол. Всё или ничего? Начало или конец?

Он стоял у окна, выстукивая что-то на подоконнике, и когда она вошла, он резко обернулся, будто почувствовал, что она сейчас войдёт, и резанул взглядом серых, колючих глаз, будто не ожидал её увидеть. И Маша не ожидала его увидеть, и от удивления застыла на месте. Он был гладко выбрит, напряжён и очень серьёзен, и показался Маше совсем другим человеком.

– Привет, Машуня, как ты?

– Привет, совсем не ожидала тебя увидеть.

На столе стояли две белые чашки, сахар и хрустальная ваза, а в ней и правда вот такая охапка роз, мать не соврала! Несмотря на затуманенное обоняние, Маша чувствовала, что недвижимый воздух кухни стал тонким, свежим и сладким.

Она было рванула к чайнику, но он остановил её.

– Ты посиди, я сам налью. Или, может, ну его? Я же не чай сюда пришёл пить.

– Ну от чего же, я очень хочу пить.

Он чуть улыбнулся, сгрёб чашки, отвернулся к чайнику, и стал наливать чай. Машка не удержалась, потянулась к букету, и потрогала нежные, упругие лепестки.

– Спасибо, я очень люблю белые розы.

Он кивнул, поставил дымящиеся чашки на стол, и аккуратно подвинул одну к ней поближе и чуть улыбнулся.

– Ты пей.

– А ты что же, банк ограбил?

Он рассмеялся размашисто и будто сдерживая смех, будто, если он не будет сдерживать, это окажется слишком мощно, слишком громко!

– Нет, хотя признаюсь честно, такие мысли были, но потом мне подвернулась подработка.

Странно, почему она раньше не слышала его смех? Разве может человек не смеяться в её присутствии целый год?

Он снова посерьёзнел, отвернулся к окну, вытащил из кармана пачку «Мальборо», и стал нервно крутить её в руке. Маша уже выдула половину своей чашки.

– Прости, здесь нельзя курить, у матери астма.

– Да я и не собирался, это так, просто… Маш. Ты мне очень нравишься. Уже давно. Может, я всё делаю не так. То есть, конечно, я всё делаю не так. Мне многие нравились, но ты какая-то особенная.

– Цветок у обочины… – неожиданно для себя, сказала Маша.

– Да! Да! Это ты точно сказала! И мне хочется этот цветок оберегать.

Он положил пачку «Мальборо» на подоконник и, прикрыв её ладонью, погладил что-то невидимое.

– А он…Он просто не любит тебя, Маш. Тут уже ничего не поделаешь. Я узнавал, Маш, с ним всё в порядке, не переживай. Выпишут на следующей неделе. Ты что, плачешь, Маш? Не надо!

– Нет, я не плачу.

Он обернулся к ней.

– Что такое? Голова болит? Где у тебя таблетки?

Маша приняла таблетку. Он взял у неё чашку, плеснул воды, выпил залпом, потянул ворот свитера, пододвинул к ней вторую чашку чая и снова отвернулся к окну.

– Мне ничего от тебя не надо, Маш. Я прошу тебя, не отвечай сразу. Я тебе предлагаю просто вместе погулять, как друг. Нет, не в парадной, конечно. В Питере есть много мест, куда можно сходить. В центре погулять. Кино. Театр. Я с тобой даже в библиотеку пойду! Только договоримся так: если тебе будет неинтересно, и ты поймёшь, что не хочешь, ты мне прямо об этом скажешь.

– В библиотеке нельзя разговаривать.

– А мы возьмём с собой блокнот, и будем писать друг другу записки.

– Хорошо, Ваня, погуляем. Ты мне напиши свой телефон.

Она потянулась за блокнотом и ручкой.

17 – 20 Июля 2025

Примечания: 1 – Плюсса – посёлок городского типа в Псковской области.

2 – Максим Поташёв – математик, игрок в телевизионной версии интеллектуальной игры «Что? Где? Когда?»

3 – команда знатоков клуба «Что? Где? Когда?»