Конец августа. Тёплый, недушный день. Над полями уже веяло осенью — лёгкой, почти невидимой. Воздух был прозрачен, как вода в ледяной речке, пах сухими стеблями, порохом и собачьей шерстью. Вдалеке куковала забывшаяся кукушка — будто лето пыталось досказать забытое.
Трое друзей шли полем — с ружьями за плечами, с собаками у ног. Простор уходил в бесконечность: выжженные солнцем равнины, бурые овраги, редкие кусты терновника, как шрамы на теле земли. Шли они неспешно, растянувшись в линию. Над ними плавился голубой полдень, солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные, мягкие тени.
Гиорги — коренастый, с загрубевшими руками и добродушным прищуром — шагал уверенно, будто прислушиваясь к земле. Одежда его была выцветшей, но чистой: охотничья рубаха цвета хаки, штаны с протёртыми коленями. Кепка съехала на затылок, из нагрудного кармана торчал нож с костяной рукоятью.
Нико — высокий, сухой, как старое дерево. Светлые волосы зачёсаны назад, лоб высокий, нос с горбинкой. Он всё глядел вдаль, будто искал не только перепёлку, но и нечто, лежащее за её пределами. На нём был льняной жилет с патронташом и чёрные штаны, заправленные в сапоги.
Тимур шёл немного позади. Молчаливый, с тенью щетины и тонким шрамом у виска. Его коротко остриженные волосы чернели, глаза глядели внутрь — туда, где копилось что-то тяжёлое, неизжитое. Он медленно пил из своей фляги. Не смотрел на друзей.
Собаки держались рядом, каждая по-своему. У Гиорги был рыжий курцхаар по кличке Тико. Он то и дело замирал в стойке, вытягивая шею, подрагивая лапой. У Нико — серый спаниель, озорной и шумный, но послушный и преданный. А у Тимура — чёрно-белая сеттерша по имени Лара, с длинной, струящейся шерстью и умными глазами. В её грации было достоинство — будто она знала себе цену. И цену охоте.
Перепёлка в том году бралась тяжело. Птица поднималась редко, осторожно — будто чувствовала близость конца сезона. Дважды стреляли: Нико взял одну, Гиорги — другую. Тимур не выстрелил ни разу. Его Лара дважды вставала в стойку идеально, как статуя, но птица всякий раз ускользала из травы прежде выстрела.
Это было неважно. Главное — что они были вместе. Среди поля, среди дня, под этим добрым, прозрачным небом.
Когда солнце склонилось ниже и ветер зашевелил верхушки ковылей, они остановились у ручья. Расстелили старую куртку, вынули хлеб, сыр, помидоры, бутылку домашнего вина. Собаки улеглись рядом — Лара свернулась клубком, положив морду на лапы, Тико лёг рядом, вытянув лапы и зорко следя за каждым движением хозяина, а молодой спаниель, немного возбужденный, всё ещё бегал по берегу за лягушками, но вскоре и он присмирел, прилёг у самых ног Нико.
Ели молча — как едят уставшие и мирные. Гиорги отломил ломоть хлеба, бросил его Тико. Тот поймал на лету.

— Молодец, — сказал он тихо, и на миг в его грубоватом лице появилось что-то отцовское, домашнее.
Нико поднял флягу с вином:
— За охоту. За то, что мы всё ещё здесь, вместе.
Гиорги кивнул, вытер руки о штаны:
— И за собак. Они честнее нас — не предают и не задают лишних вопросов.
Тимур чуть усмехнулся уголком рта:
— За понимание без лишних слов.
Они чокнулись — негромко, по-мужски. Пили молча.
Спаниель подошёл к Нико, положил морду на колени. Тот машинально провёл рукой по его голове. Взгляд у него стал рассеянным. Будто он кого-то вспомнил. Лицо на миг потемнело, но он быстро отвёл глаза.
Потом сказал:

— Может, пора сказать то, что молчало. Что болит, но не забывается.
Повисла тишина. Только в сухом репейнике гудел шмель.
Тимур долго молчал. Не смотрел на друзей — куда-то мимо. Потом опустил ладонь на шею Лары, будто ища в ней опору, и заговорил глухо, с хрипотцой:
— Мне тогда было лет десять. Отец принёс щенка — маленький чёрный комочек с глазами, как уголь. Мы назвали её Сильва. Сказали, что это шотландский сеттер, охотничья собака. Мы радовались, растили её, кормили с рук. Она была умнее всех, кого я знал.
Он помолчал. Нико налил ему вина, но Тимур не взял.
— А потом она заболела. Чумка. В то время в нашем районе не было ни вакцин, ни ветеринаров. Все говорили — конец. Она лежала в сарае, неподвижная, словно погружённая в кому. Не откликалась ни на зов, ни на прикосновения, дыхание едва слышалось, тело сжалось, как сухой лист. Я зашёл и сразу понял — она умирает. Встал на колени, положил руку ей на бок. Она была холодной, словно уже ушедшей. Я начал молиться. Со слезами. Не как взрослые — а как молятся только дети, когда ещё верят, что их услышат. Я плакал, и слёзы капали ей на морду, на подбородок, на пол. Я просил Бога — ничего не надо, только пусть она живёт.
И вдруг… она шевельнулась. Подняла лапу. Потом, шатаясь, она поднялась и медленно подошла ко мне, чтобы лизнуть слезу на моём лице.
Время замерло. Всё вокруг затихло, остался только звук моего бешено бьющегося сердца. Я не верил своим глазам — это было чудо. Настоящее, живое чудо, которое случается лишь в сказках.
— Господь услышал меня! — подумал я, и слёзы радости смешались с улыбкой.
Я поднял её на руки, прижал к себе, гладил, целовал — будто получил назад то, что думал навсегда потерянным. Я смеялся и плакал одновременно, не в силах остановиться.
Собаки спали тихо, будто знали: сейчас говорят о них. И знали, что это важно.
Он опустил глаза.
— Она выздоровела. Мы были счастливы. С каждым днём становилась всё шустрее, веселее — бегала за мной по двору, хватала палки, подбрасывала их, будто играла сама с собой. Порой я ловил себя на мысли: она понимает меня лучше, чем люди. Только взглянет — и мне уже спокойно.
А потом… спустя пару месяцев отец повёз её на первую натаску.
Он был заурядным охотником — не жестоким, но с убеждениями: собака должна быть охотничья до костей. И вот, когда мы вышли в поле, он понял: чумка отняла у неё нюх. Она искала, старалась, бегала как раньше — но чутьё, казалось, навсегда покинуло её. Тогда он сказал:
— Не годится. Не дело держать зря.
А потом добавил:
— Мы заведём тебе другую. Настоящую. Породистую, с хорошим чутьём — такую, как надо.
Я не знал, что ответить. Мне было больно, но я кивнул.
Он посадил её в машину. Мы поехали за город. Я шёл рядом. Мы оставили Сильву в лесу. Она стояла, потерянная, не понимая, почему мы её оставляем. Потом побежала за машиной, за мной — пока не растаяла в пыльном зеркале заднего вида.
Долгое молчание.

Тимур сидел неподвижно, будто то, что он рассказал, забрало у него последние силы.
И вдруг он заговорил снова — медленно, осторожно, будто боялся расплескать то, что годами держал внутри:
— И всё бы ничего, если бы не сны.
Она долго снилась мне — стояла в том самом лесу, где мы её оставили: одинокая, дрожащая от холода, с впалыми боками. Смотрела, будто звала.
А я стоял, словно прикованный, пока она не исчезала в тумане.

Он провёл рукой по лицу, как будто стирал с него этот сон.
— Когда мне было двенадцать, я однажды не выдержал. Втайне от родителей ушёл в лес — искать её. Шёл до самого вечера, пока не понял, что заблудился. Звал. Плакал. Кричал. Потом просто сел под сосной. Нашёл меня случайно лесничий.
Он выдохнул тяжело, словно ставя точку.
— С тех пор Сильва больше не снилась мне. Ни разу. И, знаешь… это не приносит покоя. Наоборот. Порой думаю: всё бы отдал, лишь бы увидеть её ещё раз. Хоть на миг. Хоть во сне.
— А главное в том, что после этого я много раз шептал молитвы — о спасении, о силе, о покое. Когда терял, когда болел, когда казалось, что упал в бездну.
Но чем чаще я молился, тем тише становился голос, что отвечал мне. И в конце концов — молчание стало единственным ответом. Будто Он ушёл вместе с ней — туда, где дети ещё умеют верить. А взрослым — уже нельзя.
Это молчание я ношу в сердце до сих пор.
Он умолк. Лара прижалась к его ноге, словно ища в нём опору.
Гиорги потянулся за вином и задумчиво сделал глоток. Потом тихо заговорил:
— Мою звали Лорд. Погиб под грузовиком, когда бежал за мной на станцию. Я не мог простить себе это лет десять. Да и сейчас… — он махнул рукой. — Без них будто что-то внутри навсегда пустеет.

— Они лучше нас, — тихо сказал Нико. — Потому что любят, даже когда мы их предаём.
Солнце почти касалось горизонта. Воздух стал прохладнее. Где-то в небе скользнула тень ястреба.
Лара подняла голову, посмотрела в поле — и снова улеглась.
Всё вокруг оставалось прежним.
Но внутри у каждого что-то изменилось. Навсегда.
Они встали. Стряхнули траву, позвали собак.
Шли в закат — молча, рядом, сквозь поле, над которым сгущалась вечерняя синь. Тишина между ними была тёплой. Как память. Как прощение.
Тимур шёл первым. Не оборачивался. Будто надеялся, что шаги в сухой траве заглушат то, что всё ещё звучало в нём — как имя, которое больше нельзя назвать. Но которое никогда не умрёт. Сильва.
Слово, которое когда-то услышал Бог.
А потом замолчал навсегда.