Как-то оказался я с группой художников в заснеженной декабрьской Башкирии. Целью нашего автопробега по предгорьям Урала был оздоровительный курорт «Янган-Тау». Московские метеослужбы прочили над Россией, куда ни глянь, ясный солнечный морозец. «Экая радость, – думали мы, – полакомить европейские протекторы российскими накатанными снежными дорожками – путь!»

С отъездом из Москвы сообщения синоптиков стали заметно портиться. Мы с тревогой прислушивались к уральским метеосводкам и размышляли: «Не вернуться ли?», но азарт путешествия настаивал на продолжении задуманного мероприятия. «Природные аномалии не вечны» – говорили мы себе и вместо запланированных полутора-двух дней «мчались» до заветной Башкирии неделю, задерживаясь в попутных городках, чтобы высмотреть местные достопримечательности и сделать пару графических набросков.

На исходе недели погода испортилась окончательно. Под самой Уфой мы поняли, что ввязались в очень непростую историю. Вопреки предсказаниям башкирское небо вторую неделю творожилось плотным беспрерывным снегопадом. А ведь нам предстояло километров через сто свернуть с федеральной трассы М5 на ветвистый просёлок и пилить ещё добрый четвертак лье* сквозь сугробы падающего и падающего снега…

Когда М5 осталась позади, все человеческие мероприятия замерли. Вскоре замерли и мы, застряв по причине бездорожья в глухой деревушке среди ровного, как ватманский лист, уральского плоскогорья.

Крохотное пятно света, едва различимое в сером однообразии происходящего, говорило о приближении вечера. Надо было решать: ночевать в машине с включённым двигателем или проситься на ночлег – авось, пустят. Мы вышли из машины и, как Армстронги, оказавшиеся на Луне, разбрелись по темнеющему «снегогорью». «Парни, ко мне!» – крикнул Иван, главный наш везунчик (вечно он находит первым то, что ищут все). Мы поспешили на голос и увидели товарища возле церковных ворот, за которыми угадывался силуэт храма. В стороне чуть различимо горел огонёк. Видимо, светилось окошко приходского домика.

Нас приняли. Добрая женщина по имени Татьяна затеплила самовар, собрала стол, и пока мы чаёвничали да похрустывали баранками, постелила в гостиной комнате. «Завтра служба, – сказала она с улыбкой, – приходите, на церковку нашу гля́ните». И ушла. «Чудно́, – подивились мы, – приняла как дорогих гостей. Кто мы ей?..»

Утром следующего дня нас выбудил ото сна колокольный звон. Суматошный, истерзанный перебоями ритмических ударов, казалось, он сотрясает поднебесную мякину с единственным желанием добыть из сугробоветрия животворящее слово Бога. «Да-а, под такой перезвон не поспишь!» – усмехнулся Иван, выходя на крыльцо.

Отворив церковную дверь и миновав притвор, заставленный мешками со строительной смесью, мы вошли в храм. Человек пятнадцать, в основном женщины, пели и читали псалтирь. Бородач в коротком тулупчике обходил с кадилом иконы, развешенные по стенам. «А где священник?» – спросил я у притулившегося к свечному ящику старичка. «Нету, – коротко ответил он, – этак мы сами и служим Богу».

Служба закончилась. Женщины перецеловали иконки и разошлись. Мужики присели по лавкам и загуторили неспешно. Присели и мы.

– И как же вы без священника? – переспросил я собрание.

– Да был тут один, – ответил бородач в полушубке, – побыл и уехал, толь перевели, толь сам сбежал, нам неведомо. Небось, думал: фермеры, место хлебное. То на колёса деньжат выпросит, то счёт оплати ему. Нам церквуху перекрыть надобно, второй год течь по стенам сползает, лики святые мусолит мороком – ей-ей, срамота. А ему, вишь ли, компутер нужон да телефон с грызенным яблоком подавай. Без них никак!

– Давно вы так, по-беспоповски?

– С лета. Ничего, обвыклись. Зато, глянь, колокольню справили, крышу подлатали, по весне полы перестилать будем, подгнили чуток.

– И всё забесплатно? – усмехнулся Иван.

Мужики переглянулись и, как показалось мне, восприняли усмешку Ивана с неудовольствием.

– Пошто ж нам деньги-т брать? С кого? С церковки что ль нашей?

Мужик в тулупчике встал, подошёл к бидону и черпнул ковш воды.

– Ты, мил человек, хлебни нашей уральской водицы. Такой водицы ты не́ пил.

Иван принял ковш, отпил долгий глоток.

– Что правда, то правда, отец. Не́ пил я такой сладости ни до ни прежде!

– Во-во, – усмехнулся в свою очередь мужик, – а ты про деньги.

– Дело-то какое, – впрялся в разговор кряжистый мужчина, сидящий поодаль, – мы тут фермеры и вроде как конкуренты. Мясо, молоко, мукомол, всяк двор возьми – одно и то ж. Государству не нужные, у московской власти агрохолдинги да барыги на уме. Вот и выходит: фермера, как волка, ноги кормят. Продал на базаре – хорошо, припоздал чуток – с носом остался.

Он тоже привстал и выпил водицы.

– А тут Татьянушка наша, та, что вас приняла, и говорит: «Надобно храму помочь, нешто не уральцы мы». Вроде баба, как баба, а яко за горло взяла!

Он усмехнулся под одобрительный смешок прочих.

– Плюнули мы на свою конкуренцию, чтоб неладна она была, собрались сообча, потолковали да затеяли дело как односельчане, а не дворовые собаки. Помирила нас церковка, подвела под Покров Свой богомилый. За такое не токмо, что брать, своё отдашь с радостью!

– Энто верно, – улыбнулся старичок возле свечного ящика, – мы теперича церковку за матерь общую почитаем.

Он протянул вперёд сухощавые ручонки в старом пальтишке на три пуговицы.

– И несём её, сущницу нашу, на руках своих. А станем помирать, детишкам впрок переда́дим как заветное наше уральское словцо.

– И в обиду не да́дим! – вставил бородач в тулупчике.

-Не-е, не да́дим, – повторил старик, мотнув седым полуямком, – в ней, крылаточке, наше уральское соборова́ние, в ней, голубушке, надёга на лучшую долю деточек наших. Попомните об том, ребятушки рассейские. Так-то.

*Лье – 5556 км.